Элина сама не поняла, каким образом оказалась в метро, просто вдруг обнаружила себя сидящей на лавочке посреди какой-то станции. Мимо нее с грохотом и ревом проносились поезда, толпы людей все время шли мимо… мимо… а в голове было пусто, и в душе совершенно темно. И неудержимо тянуло подняться и сделать шаг, всего лишь шаг или два, что отделяли ее от рельсов. Один миг — и кончится все. Как же хотелось, чтобы кончилось все! В какие-то моменты Элине казалось, что она поднимается с лавочки и делает эти несколько шагов и — летит навстречу ветру, вою и грохоту несущегося поезда, но потом она снова обнаруживала себя сидящей на скамейке. Подняться не было сил. Даже на эти два или три шага до смерти уже не было сил.
— Вот и вся жизнь… — пробормотала она, — Нет сил… ничего нет…
Сидящий рядом парень покосился на нее подозрительно, но не ушел. Напротив, подвинулся ближе — может быть, мелькнула искорка симпатии к худенькой и бледной девушке с огромными голубыми глазами.
— Тебе плохо? — спросил он, — Может, «скорую» вызвать, а?
Элина повернулась к нему и успела увидеть совсем еще юное мальчишеское лицо и темные глаза, смотревшие из-за стекол очков с испугом и жалостью. А потом ей вдруг стало очень страшно. Так страшно, как никогда еще не было в жизни. И она поняла — что умирает. Здесь и сейчас, на этой лавочке в метро, и не надо даже собираться с силами и идти навстречу смерти, она уже пришла, шла долго и упорно — и вот пришла. И сейчас станет легче. Уже совсем скоро. Уже в следующий миг. Но почему же так страшно?!
Когда она открыла глаза, то увидела ангела, хотя скорее — это был амурчик, толстенький, улыбчивый ребенок с крылышками и луком в руках. Он смотрел на нее с потолка, с сочувствием и как будто немного иронично. А Элина смотрела не него. Она даже не пыталась понять, где находится, ей в тот момент это было совершенно все равно, она наслаждалась покоем, теплом и тишиной, и тем, что отступила дурнота и притупилась выматывающая, ломающее тело боль, притупилась настолько, что о ней можно не думать. Элина скользнула взглядом по потолку, вдоль тонкой трещины в виде зигзага молнии до матового шара лампы и дальше — до еще одного крохотного гипсового амурчика, выглядывающего из переплетения веточек и листиков. Такие высокие потолки с лепниной бывают только в старинных домах. Куда же она попала? Может быть, все-таки умерла? И оказалась в раю для наркоманов? В тихой и светлой клинике, где вместо медсестер — ангелы, а вместо врача… Ох нет, рай она никак не заслужила. Значит — жива. Значит — эта светлая клиника вполне себе обычная, земная. Ну, конечно. Взгляд скользнул ниже, по светло-серой стене к окну, за окном — деревья и кусочек неба. Окно закрыто решеткой. Если чуть-чуть скосить глаза, то видно капельницу. Большая пластиковая бутылка перевернута крышечкой вниз. Из нее тянется трубка. Трубка заканчивается иглой. Игла воткнута в вену. Игла. В вену? Как это они нашли у нее на руке вену?
Попытка задуматься над чем-то приводит к тому, что мысли окончательно увязают в киселе. Это противно и страшно. Кажется, что думать уже не сможешь никогда, не сможешь, получая информацию, анализировать ее и делать выводы. Будешь смотреть на деревья. На небо. На трещину в потолке. На амурчиков. Просто смотреть и ничего не понимать. А надо ли понимать? Так. Это новая мысль пытается пробраться через кисель. Ничего у нее не получается, вопрос остается без ответа, вопрос теряется в вязком и вонючем…
— Она проснулась, — говорит кто-то рядом.
Лицо. Круглое, румяное, обрамленное кудряшками. Равнодушное.
— Температура с утра 35,4. Давление 80 на 110, пульс 60… Результаты анализов подколоты в карте.
— Спасибо, Наташенька. Позже посмотрю.
Еще одно лицо. На сей раз мужское. Симпатичное. И тоже равнодушное.
— Ну, как мы себя чувствуем?
Это он кому? Ей? Надо ответить? А что если не получится? О-о, сколько вопросов! Элина закрыла глаза.
— Хреново, — ответила за нее девушка, спасибо ей.
Потом Элина еще несколько раз приходила в себя. Ей было скучно, тоскливо или страшно, она никак не могла понять, кто она, где она и что с ней происходит. Обрывки мыслей и ощущений бродили по нейронным цепочкам, стукались друг о друга и разлетались в недоумении. Ко всему прочему приходили образы из пережитых когда-то наркотических галлюцинаций, окончательно запутывая картину.
К счастью, по настоящему понять, как недалека она была от того, чтобы «двинуться» окончательно и бесповоротно, Элина смогла только когда туман в ее голове начал рассеиваться и первые лучики солнца осветили хаос и запустение, царившие у нее в голове. Сказать, что она испугалась — значит ничего не сказать. Она была в ужасе.
Андрей Степанович Арванцов давно уже научился не жалеть наркоманов и не принимать близко к сердцу их маниакальное, непреодолимое желание убить себя. Он, конечно, знал о существовании психологической зависимости, побороть которую невероятно сложно и чаще всего — до конца дней своих окончательно невозможно, но он не мог в нее поверить… Не мог поверить в то, что эта зависимость сильнее желания жить. Что легче и проще сделать последний шаг в пропасть, чем обернуться и ухватиться за протянутую тебе руку. Да хоть бы и за соломинку! Сколько их прошло через его руки за эти годы? И не сосчитать уже. Несчастных и опустившихся, окончательно деградировавших и все еще вызывающе наглых и бесшабашных, рано состарившихся, дряхлых и насквозь больных в свои неполные тридцать лет, и уже обреченных… Они все казались разными и причины побудившие их отказаться от жизни ради снов золотых, тоже были разными, на первый взгляд… Но в конце концов всегда оказывалось, что между всеми наркоманами удивительно много общего. В каждом из них жил маленький заблудившийся ребенок, долгое время бродивший по темному лесу, полному чудовищ и вдруг нашедший в глуши красивый пряничный домик, — доверчивый ребенок, не сомневающийся, что за красивой оберткой окажется вкусная конфета, а не смертельный яд. Не всех их привозили в больницу насильно отчаявшиеся родственники, кое-то приходил сам, но приходил не лечиться, а только укрепить бесплатными лекарствами и витаминами окончательно разваливающийся организм для того, чтобы выйдя из больницы снова иметь возможность принимать наркотик. Таких гастролеров было видно сразу. Они не хуже врачей знали все методики лечения, были самоуверенны и наглы. Они аккуратно лечились, исполняя все назначения, потом — исчезали и появлялись снова через год или два. В начале своей врачебной практики Андрей Степанович пытался как-то воздействовать на них, проводил долгие беседы, вводил разные зарубежные методики, которые там у них, на Западе имели бешеный успех и отличные результаты, но смысла в этом не оказывалось никакого. Наркоманы чаще всего не хотели лечиться. Они то ли не верили в собственную смерть, то ли она просто не пугала их. Они легко смирялись с собственной никчемностью и бесцельностью своего существования, с тем, что умрут лет через десять — и это еще в лучшем случае. Они не то, чтобы не могли бросить наркотики, они не хотели… Просто не хотели. И в этом случае все методики теряли смысл. За долгие годы работы сначала просто лечащим врачом в одном из наркологических диспансеров на окраине города, потом заведующим отделением в этой больнице, Андрей Степанович убедился в истинности статистических данных о том, что окончательно победить в себе зависимость от наркотика, удается только трем процентам больных. И принял, наконец, сердцем простую истину, заключавшуюся в том, что врач не должен быть сентиментальным, он должен делать свое дело и все. Лечить. Даже зная, что все бессмысленно. Пытаться продлить никчемные жизни опустившихся наркоманов и алкоголиков, сколь это будет возможно. А для чего и зачем… это уже не его компетенция.
Очередная никчемная жизнь, висящая в данный момент на волоске, сидела сейчас в его кабинете, отрешенно глядя в пол. Красивая… действительно все еще красивая девушка, исхудавшая, как узник концлагеря, бледная до синевы, с ввалившимися глазами. Свалилась в обморок в метро из-за острой сердечной недостаточности. Истощение организма. На вены взглянуть страшно. А между тем, на закоренелую наркоманку не похожа. Скорее — случайная жертва, ушедшая в наркотический «марафон» и не сумевшая из него выйти. Повезло девочке, что попала в больницу, обычно такие уже в совершенно невменяемом состоянии умирают где-нибудь в притонах или подвалах. Впрочем, вполне вероятно, что именно так в конечном итоге она и закончит. Что вот с ней делать?
— Тебе повезло, — сказал Арванцов, когда девушка, покачиваясь и поминутно теряя огромные казенные тапочки, дошла до его кабинета и упала на стул, — Я уже думал, не вытащим тебя. Хотел в милицию обращаться, чтобы нашли каких-нибудь твоих родственников, и в психушку — по месту прописки. Ты где прописана-то, красота? И как твоя фамилия?
— Я уже говорила свою фамилию, — тихо сказала девушка, — Меня уже спрашивали.
— Ну да, — врач кинул взгляд в ее раскрытую карту, — Александрова Элина Константиновна. Не придумала?
Девушка покачала головой.
— Так где ты прописана?
— Я вам не скажу…
— Вот как, — усмехнулся врач, — Это почему?
— Моя мама не должна узнать…
Андрей Степанович присвистнул.
— Как же ты собираешься от нее скрыть? Она все равно узнает.
— Не узнает… Если вы не скажете… — Элина подняла голову и посмотрела врачу в глаза, — Я умру, если она узнает.
— Ты и так едва живая, — пробормотал тот, — И неизвестно еще, выкарабкаешься ли…
Элина сглотнула комок в горле.
— Что… Изменения в моем организме необратимы?
— Конечно, необратимы. А ты что хотела? У тебя печень никуда, сердце еле тянет, у тебя все вены в тромбах. И вообще еле живые… Ты сколько на «винте»?
— М-м, не помню… Меньше года…
— Не может быть.
— Ну год… Не больше.
— За год так ухайдакалась… Ладно. Я для чего тебя вызвал… Лечиться будешь?
— Буду…
— Точно? Я тебя постараюсь вытащить, но если ты снова колоться начнешь — конец тебе. Если и не помрешь, то сойдешь с ума и очень скоро.
— Я буду лечиться… Я хочу… Я больше никогда… Никогда!
Несмотря на то, что остатки снотворных еще бродили у нее в крови, и девушка была вялой и заторможенной, нервная дрожь пробежала по ее рукам, и она крепко сжала кулаки, чтобы они не тряслись.
— Вы мне верите? — спросила она.
— Нет, — ответил Андрей Степанович.
Элина вскинула глаза.
— Почему? — спросила она удивленно.
— Наркоманы всегда врут. Когда наркоман говорит «здравствуйте», он уже врет… Ну да ладно, давай попробуем.
«Я буду лечиться! Ты мне веришь? Веришь?..»
Верю, конечно верю…
Арванцов проводил взглядом пошатывающуюся худенькую фигурку, плетущуюся обратно в свою палату и на душе вдруг стало муторно, как будто повернулся в старой ране ржавый и уже давно вросший в плоть гвоздь. Почти забытый…
Эта девушка совсем не похожа на Машку… Так почему же… Почему же она напомнила ему сестру? Может быть, потому что та, точно так же искренне и страстно смотрела ему в глаза и просила верить?
«Верь мне, Андрюшка, пожалуйста верь! — горячо шептала сестра, — Я смогу, если ты будешь верить!»
Он верил. Верил до самого последнего. И даже потом, когда стоял у ее гроба, провожая непутевую сестрицу в последний путь, он все еще верил ей… верил в то, что она действительно старалась, но ей не хватило воли, а врачам не хватило умения вылечить ее.
Собственно, после смерти сестры Андрей Степанович и решил стать врачом. Хотел разобраться и понять. И научиться лечить наркотическую зависимость. Тогда он все еще верил… Верил в то, что на свете нет ничего невозможного, если как следует постараться.
Машке было двадцать пять лет, когда она умерла от передозировки героина. Прошло почти уже двадцать лет, и ничего не изменилось… Нет, конечно, методики лечения наркомании изменились сильно, они стали мягче и действеннее, в ту пору и лечения-то не было никакого, страшнейшие ломки не снимали практически никак. А сейчас существует множество хороших лекарств, позволяющих снять физическую зависимость почти безболезненно, только вот суть проблемы они не изменили. Навсегда расстаются с наркотиками единицы, да и те признаются, что по многу лет каждый день просыпаются с мыслью о том, как бы не сорваться, потому что тянет… по-прежнему тянет…
Сколько лет этой девушке? Вряд ли больше, чем было Машке.
«Вы мне не верите?» — удивилась Элина Александрова. Это ее первый заход в больницу, в следующий раз она уже не будет просить верить ей. А ведь так хочется, хочется, не смотря ни на что, чтобы не было у нее этого следующего раза. Чтобы у девчонки получилось выкарабкаться…
— Попробуем, — задумчиво пробормотал Андрей Степанович вслед сгорбленной худенькой спинке, — Попробуем снова.
И для Элины потекли бесконечные дни, заполненные хождением по коридору, из конца в конец и обратно, походами в столовую, процедурами и таблетками. Аминазин. Галоперидол. Феназепам. Курс капельниц, прочищающих печень. По началу, напичканная снотворными и транквилизаторами, девушка большую часть времени пребывала в каком-то полусонном состоянии. Эй очень качественно сняли депрессию — она не чувствовала ничего. Вообще ничего, ни радости, ни печали, ни любви, ни ненависти.
Господь все-таки не оставил Элину в самый страшный ее час, когда она уже ступила на край пропасти и уже занесла ногу над бездной. Господь привел ее на станцию метро «Пушкинская», откуда прибывшая по вызову сотрудников станции «скорая», увезла девушку в самую ближайшую клинику, знаменитую «Чеховку», больницу, в которую с улицы попасть было не так уж просто, тем более без документов и без денег. То ли санитары со «скорой» пожалели молодую и все еще довольно хорошенькую девушку, которая умирала у них на глазах, то ли им просто не хотелось везти ее за тридевять земель, куда-нибудь на окраину города, через светофоры и пробки. Они позвонили в «Чеховку». И там оказалось свободное место. Это было чудо, никак иначе это и не назовешь.
— Господь сотворил чудо, — тихо говорила Элине молоденькая сестра милосердия Рита, печальная девушка лет девятнадцати, с огромными удивительно выразительными карими глазами, одна из послушниц отца Серафима, настоятеля больничной церкви, — Зайди к нам в храм и поставь свечку, даже если ты не веришь… Послушай всенощную. Тебе станет легче…
Элина послушалась и однажды действительно сходила вместе с Ритой в больничную церковь «Всех скорбящих радостей», — едва дошла, наркологическое отделение больницы находилось в отдельном флигеле, довольно далеко от центрального корпуса, к которому был пристроен храм. Прихожанам больничной церкви к счастью не предписывалось слушать службу стоя, те кто мог — стояли, но большинство сидели на лавках и стульях, кого-то привозили в инвалидных креслах. Отец Серафим не мучил своих прихожан строгим каноном, служба была короткой и легкой, проповедь очень душевной. Элина честно поставила свечку и отсидела службу, но не поняла в происходящем совершенно ничего, и пыталась сосредоточиться, но ничего не получилось. Со времени своего появления в больнице она вообще все время была какой-то сонной и вялой, ей все было безразлично. Пока шла служба, Элина сидела, смотрела в пол, периодически проваливаясь в какое-то сонное полузабытье, когда голос священника превращался в совсем уже невнятное бормотание, и когда служба кончилась покинула церковь с облегчением.
— Нельзя поверить насильно, — сказала ей Рита, — Вера придет сама, вот увидишь… И тогда тебе будет странно, что когда-то ты жила без нее.
Элина согласилась. И даже обещала приходить на службу, — обещала, чтобы только отвязаться от Риты, зная, что не придет больше.
Ей вообще все настолько было безразлично, что ее даже не слишком ужасало, что за время беспамятства ей остригли волосы. Сколько Элина себя помнила — волосы у нее всегда были длинные… И такие красивые! Даже потом, когда они поредели, потускнели и стали ломкими из-за всей той химии, которую она вливала себе в вены… Все равно: длинные волосы — это так красиво! А теперь вокруг исхудалого, заострившегося лица пушились неровно обрезанные прядки: какие-то — длиннее, какие-то — короче. Вид был жуткий. А потом стало еще хуже, когда одна из санитарок по доброте душевной предложила подстричь Элину машинкой — чтобы ровно, чтобы волосы лучше росли — а Элина согласилась от апатии и безразличия ко всему, и оказалась остриженной почти налысо, а росли волосы теперь плохо, медленно. Но ей было наплевать на то, как она выглядит. Впервые в жизни — действительно наплевать.
Потом, когда доза лекарств была снижена, Элина немножко ожила и даже начала общаться с окружающими. В массе своей окружающие были представлены алкоголичками, наркоманок было всего две. Похожая на грузинку женщина-опиоманка и диковатая, шумная особа, уверявшая что несколько лет сидела на героине. Слишком шустрая она была для героиновой.
Опиоманку звали вполне по-русски — Лилей, она рассказывала, что лечится уже третий раз и все без толку.
— Каждый раз была уверена на все сто, что завяжу, — говорила она печально, — Выходила из больницы счастливая такая. А потом… Знаешь, правильно говорят, что после больницы надо либо в монастырь, либо в тюрьму, подальше от старого окружения. Видишь, как другие колются и удержаться не можешь. Думаешь — только один разик уколюсь, один-единственный, чтобы вспомнить. После долгого перерыва первый приход знаешь какой…
Лиля мечтательно улыбнулась, потом спохватилась:
— Вот видишь, еще и не вышла, а уже мечтаю. Я тут думаю, может и правда поехать в монастырь, куда-нибудь в Сибирь… подальше. Пожить там. Хочешь со мной?
Элина покачала головой.
— Не знаю. Я вообще не знаю, как жить дальше. У меня ничего нет, ни образования, ни профессии, ни друзей… Только мама. Но к маме я такая не поеду.
— Тебе точно в монастырь надо.
— Может быть…
— А то обязательно снова подсядешь. Помяни мое слово.
Элина снова покачала головой. Нет… Только не монастырь. Как можно жить в монастыре без веры в Бога? Можно обмануть окружающих, но себя не обманешь, и Его не обманешь тоже. А если не в монастырь — то куда? Где она сможет удержаться от искушения, которое и сейчас уже сосет под ложечкой? Нервная дрожь противно катится по истерзанным венам, и приходится сжимать зубы изо всех сил, чтобы не завыть от пустоты, серости и бессмысленности собственного существования. От того, что в мире никогда уже не будет красок, — никогда не будет красок таких ярких! От того, что в мире никогда уже не будет такой безумной радости, такого сумасшедшего восторга и пьянящего полета, никогда уже не будет ничего! Лучше уколоться — и умереть, лучше умереть в полете, чем доживать свой век так, как теперь…
Нельзя думать об этом, нельзя!
— У меня получится, Лиля, — говорила Элина, сжимая кулаки так, что белели костяшки пальцев, — Получится, я смогу. Смогу — сама.
Лиля только качала головой. Она не верила. Она знала цену таким вот обещаниям и клятвам. Потом она действительно уехала в монастырь и Элина так никогда и не узнала, получилось ли у нее выбраться на этот раз. А сама она в тот момент действительно искренне верила, что сможет справиться со своей болезнью, почему-то несмотря ни на что в ней все еще была жива уверенность в том, что она не такая как все, что она — особенная, и значит общепринятые правила, подтвержденные суровой статистикой, каким-то образом обойдут ее стороной.