Будто вчера оно было — трудное лето сорок второго года. С тревогой, надеждами, с колоссальным напряжением человеческих сил. На тысячи километров тянулась изломанная линия фронта, приковавшая к себе миллионы людей — самых отважных и самых сильных. Чтобы сдержать натиск врага, им нужны были пушки и самолеты, корабли и танки, автомашины и пулеметы, снаряды и бомбы.

Миллионы людей в тылу должны были работать, превозмогая смертельную усталость, забыв о выходных и отпусках. Но тем, кто стоял за станками, необходимы были металл, уголь, энергия. И люди опускались в шахты, строили подъездные пути, возводили электростанции.

Напряженно работали ученые, писатели, художники, артисты. В нетопленых аудиториях постигали науку студенты. И каждого надо было накормить. Но под пятой фашистов были Украина и Белоруссия, первые гитлеровские соединения хлынули в донские степи, под угрозой захвата оказались Кубань и Ставрополье. Стране нужен был хлеб. Нужен, как оружие, как воздух.

Вот почему, сев за штурвалы стареньких СТЗ, мы, девчонки, чувствовали себя полноценными бойцами.

Однажды я здорово обиделась на корреспондента «Комсомольской правды» Александра Андреева, прочтя в его очерке, как они, уходя на фронт, вытирали слезы у своих плачущих подруг. На клочке измазанной солидолом бумаги — другой под руками не оказалось — я написала, что мы не плачем. Мы ведем битву за хлеб.

Вскоре я ушла на фронт, и ответное письмо Александра Андреева мне переслали по адресу полевой почты. А еще через несколько месяцев штабной писарь Гришка Маслюков прибежал в расположение роты; размахивая брошюркой, потребовал внимания. И торжественно прочел строки о нерасторжимом родстве фронта и тыла: «Имя снайпера Коли Христиченко неразрывно связано с именем… — Гришка аж выкрикнул мою фамилию, неизвестно чему радуясь, — которая водит трактор в приволжских степях».

Можно ли вычеркнуть из памяти все то, что согревало нас в те долгие, неимоверно тяжкие годы? Помогало сохранить наши души от ненависти и черствости…

Вновь обращаюсь я к событиям на Ульяновской улице, ибо в них, как в капле воды, отражены и высокая радость, и нестерпимая боль, и яростная вера в Победу. Все то, что составляет духовное богатство народа, утрата которого равносильна духовной смерти.

* * *

Знойный июль сорок второго. С тревогой отходят люди от репродукторов, прослушав очередное сообщение Советского информбюро. Пал Севастополь. И Коля Беленький ходит, как потерянный.

— Какие там были ребята, Петрович! — говорит он Витиному отцу. — А песни какие!.. Ты «Раскинулось море» знаешь? На этот мотив ребята слова сочинили — поешь и плачешь. И такое в душе поднималось, что ничего не было страшно! Во весь рост в атаку шли. Пули свистят, а мы идем. Кто кричит: «Полундра!», кто песню запевает…

Прядь белокурых волос прилипла к влажному лбу, светлые глаза юноши потемнели.

— Слушай, Петрович. Песню, что пели мы там, в Севастополе, слушай…

— Хорошая песня, Коля. Друзья твои — бойцы настоящие. И тебе не в чем себя упрекнуть.

— Да ты понимаешь, Петрович, что это значит — Крым у фашистов? У них же теперь руки развязаны. Они ж с моря — по Кавказу! И Ростов им не помеха.

— Ростов, дружок, и с суши им теперь не помеха. Слыхал, где бои? Кантемировка, Миллерово… С севера обойдут.

— О чем это вы? — испуганно спрашивает Анна Ивановна.

— Трудно нашим, Аннушка, вот о чем. Всяко случиться может.

Гул орудий неумолимо приближался к городу. Одна за другой двигались к мосту армейские части, чтобы переправиться на левый берег. В ту же сторону направлялись машины с тяжело раненными бойцами.

23 июля бои начались на улицах Ростова.

— Прикрывают отход частей, — определил Василий Петрович. И повернулся к сыну: — Ты, Витек, будь осторожней. Товарищам своим тоже накажи. Если с вами что стрясется — с матерями знаешь, что будет? Посмотри на нашу — как тень ходит… Уйти бы надо, да сил нет.

Коля Кизим помогал грузить на машину раненых. Работал, пока не вынесли последнего. Потом медленно пошел домой. Подумал, глядя вслед отъезжающей машине: вскочить бы сейчас на подножку… А как же мама, сестричка, товарищи?..

Его пошатывало от усталости, на мокрой от пота рубашке большими белыми кругами выступила соль.

Коля прошел мимо своего двора, миновал соседний, где жили Игорек и куда-то запропастившийся Яшка, так и не приславший ни одного письма. Хотел спуститься к Дону по проспекту Семашко, но наткнулся на высокую перегородившую его баррикаду. Он и забыл о ней! Через развалины во дворах лезть не хотелось, и он прошел еще один квартал. Спустился к реке по переулку Подбельского, сбросил пропыленную одежду и вошел в воду.

Прохладная донская вода слизнула пот, освежила. Коля поплыл, рассекая мягкие, податливые волны.

Он плыл к мосту, оставляя справа развалины многострадальной Донской улицы. Потом повернул назад. Вышел из воды, сполоснул в реке рубашку, прислушался: гул машин, говор, топот лошадиных копыт, голоса. Еще не поздно влиться в этот поток. Уйти. Ведь ничего не стоит… Но это если думать только о себе. А этому Коля не был обучен.

Ночь прошла тревожно. Утром, когда шум боя стал ближе, люди, захватив самое необходимое, спустились в глубокий, вместительный подвал. В тот самый, где когда-то Яшка угощал друзей мясом. Разместились на ящиках и бочках, валявшихся здесь во множестве еще с тех времен, когда было что запасать на зиму. Прикрыли лаз сбитым из досок тяжелым щитом.

И потянулись долгие, нудные часы ожидания. Прислушивались к выстрелам, старались определить, далеко ли бой. Перебрасывались короткими, ничего не значащими фразами. Кроме женщин, детей, стариков и вернувшихся после госпиталей мужчин, был здесь и Владимир Яковлевич Нейгоф. Стоял, прикусив губу: как же так получилось? Сказали: жди, сменим, а никто не явился. Телефонная связь оборвалась. А что без связи пункт противовоздушной обороны? Да и кому сообщать, когда последние войска покидают город? Идти на Лензавод — тоже смысла нет. На фашистов, что ли, работать начинать? Заскочил домой и угодил в этот подвал. Человек он гражданский, оружия нет, кончится это сидение — выход найдет. И все-таки не так получилось, как он бы хотел. Никто ведь не мешал ему встать в этот трудный час в ряды защитников города. Ему, коммунисту, бойцу бронепоезда… Юношей, в гражданскую, не растерялся, а сейчас…

Без кровинки в лице стояла рядом жена. Низко опустив голову, думал о чем-то Коля Беленький. Молчали Лопатин, Пилипейко, Зятев. Коля Кизим присел на ступеньку лестницы, рядом стояли сестренка и мать.

Мария Ивановна чутко прислушивалась к доносившимся с улицы звукам. Кажется, она сделала все, что было нужно: уговорила всех уйти из домов и укрыться в подвале, строго-настрого приказала детям не высовывать носа, на самый большой замок заперла ворота.

Несколько семей укрылись в церковном подвале, Кизимам он тоже сподручнее — находится в их дворе, но Коля решил не расставаться с товарищами, и они устроились здесь, во дворе, куда выходят окна их стоящего поперек домика.

* * *

Уличный бой приближался. Часа в четыре, когда солнце уже повернуло на закат, защитники города, выполнив задачу по прикрытию войск, отстреливаясь, сами стали отходить к мосту.

Изучив накануне план города, старший лейтенант Михаил Батыркин с группой бойцов свернул с Ворошиловского проспекта на Ульяновскую, чтобы по ней, миновав четыре квартала, выйти на Буденновский проспект и по нему — на мост.

Израненные, измученные непрерывными боями и немилосердным зноем, почерневшие от пыли и пороховой гари, с запекшимися от жажды губами, бойцы шли за командиром, еле держась на ногах. Им удалось оторваться от фашистов, и была слабая надежда, что, свернув на боковую улицу, они сбили их с толку.

— Давай, ребята, подтянись, скоро переправа, — поторапливал их старший лейтенант.

В горле у него пересохло, голова кружилась, на повязке проступили пятна крови. Раненный в голову и правое плечо, он едва держался на ногах. Прислонившись к стволу молодого деревца, пропускал вперед бойцов, ободряя их, а сам чувствовал, что вот-вот упадет. Все же этот минутный отдых придал ему силы, и он пошел. «Давай, командир, — подгонял он себя, — уже второй квартал. Шагай… Другим тоже трудно, а они идут».

Но бойцы вдруг остановились. Кто-то крикнул:

— Впереди немцы!

— Сворачивайте вниз, уходите к Дону, — прохрипел Михаил.

И почувствовал, как его оставляют силы. Кто-то подхватил командира, подвел к воротам, крепко запертым изнутри.

— Товарищ старший лейтенант, отдохните.

— Уходи… Спасайся. Я сейчас. Следом. Я дойду…

Чтобы не упасть, он схватился за железные прутья ворот.

Услышав позади выстрелы, оглянулся. Увидел гитлеровцев с автоматами наперевес.

— Почему они медлят, почему не уходят вниз? — бормотал он, теряя сознание и медленно сползая по воротам на землю.

Он не слышал, как звякнул замок, не чувствовал, как подхватили его безжизненное тело чьи-то руки…

Позже, когда к нему вернется сознание, узнает он имя своей спасительницы — Мария Андреевна Пронина. Тогда же станет известной причина, по которой его бойцы замешкались на перекрестке: баррикада. У них не было ни сил, ни времени, чтобы преодолеть ее: с обоих концов улицы приближались фашисты. Шли они осторожно, прячась за деревьями. А сверху, отвратительно лязгая гусеницами по булыжнику, спускался танк с черно-белым крестом на броне.

— Уходим через двор, братва!

Однако и этот, последний в квартале двор, оказался на крепком запоре. Бойцы почти упали на толстые железные прутья, но ворота даже не дрогнули. Кто-то размахнулся прикладом, намереваясь сбить замок, но тот висел по ту сторону и ударить по нему как следует, было трудно.

И в это время раздался звонкий мальчишеский голос:

— Сейчас открою!

Высокий смуглый мальчуган, появившийся в буквальном смысле слова из-под земли, быстро открыл замок и распахнул ворота.

— Все сюда, быстро! Ребята, — обернулся он к подбежавшим мальчишкам, — проводите к Дону, кто ранен — помогите спрятаться. Переодеть бы их…

Коля Кизим шагнул к раненому бойцу, который с трудом стягивал гимнастерку; у его ног лежала плащ-палатка, на ней — винтовка.

— Вам далеко не уйти, — сказал он ему. — Мы вас переоденем и спрячем. Только нельзя, чтобы с вами было оружие. Поверьте нам — мы сохраним его.

Боец посмотрел в горячие, темные глаза мальчика и крикнул, обращаясь к товарищам:

— Кто ранен — оружие на плащ-палатку!

Люди уже выбегали из своих квартир с охапками одежды. Коля Кизим и его друзья помогали раненым переодеваться, прятали в развалины окровавленные гимнастерки.

Мария Ивановна подбежала к плащ-палатке, завернула оружие и попыталась приподнять. Пожалуй, одной не управиться.

— Тетя Маруся, помочь? — подскочил к ней Коля Крамаренко.

— Давай-ка это, Колюшка, в наш двор. В церковный подвал.

— А как же мы выйдем на улицу? Немцы близко.

— Через нашу квартиру; окошки-то низенькие, у самой земли. Ну-ка, залазь!

Мальчик ловко соскользнул по подоконнику вниз, помог Марии Ивановне. Они вытащили оружие во двор, но решили спрятать его не в подвале, где могли быть люди, а в щели, той самой, где частенько пережидали бомбежки.

— Я его так упрячу, что ни одна живая душа не найдет, — горячился Коля.

Согнувшись, протащили они свою ношу в самый конец щели, присыпали землей.

— Я останусь, — сказал вдруг Коля. — Буду охранять.

Он и сам не мог понять, почему пришло к нему такое решение, но оно пришло, и теперь ничто не могло поколебать его. Махнув Марии Ивановне рукой, Коля скрылся в щели.

Когда женщина вернулась — той же дорогой, через свою квартиру, — в соседний двор, он уже был пуст. Последней спустилась она в подвал. И тут же со стороны улицы раздались глухие взрывы.

— Гранаты, — спокойно сказал Коля и помог матери спуститься ниже.

* * *

По ту сторону ворот бесновались разъяренные фашисты: только что видели они русских солдат, много солдат, и все они исчезли. Будто провалились сквозь землю. Или укрылись в домах и хотят подпустить поближе? В окна полетели гранаты. Ответом было лишь эхо взрывов. И тишина. Куда же они подевались? Ворота заперты… А что, если это заперлись от них, от победителей? А своих пропустили, спрятали!

Остановившийся перед баррикадой танк развернул башню в сторону ворот; несколькими выстрелами из пушки они были сорваны, и гитлеровцы, настороженно оглядываясь, вошли во двор. Пригнувшись, швырнули несколько гранат в распахнутые окна полуподвальной квартиры, заглянули в разбитый сарай. Никого.

И тут они увидели деревянный щит. Отшвырнули его, заглянули в подвал. В нем были люди.

— Комм хераус!

Никто не двинулся. Тогда, перегнувшись чуть не вдвое, фашист протянул вниз руку с зажатой в ней гранатой.

— Шнель, шнель!

Первым из подвала вылез Коля Кизим. Он подал руку матери, потом сестренке, помог Коле Беленькому. Нина Нейгоф от помощи отказалась. За ней вышли Игорек, Ольга Федоровна и Владимир Яковлевич, потом отец и сын Зятевы…

Через несколько минут все были наверху. Стараясь держаться подальше от фашистов, люди забились в самый угол двора.

Солдаты, держа на изготовку автоматы, щурили холодные глаза, глядя, как мужчины старались прикрыть женщин, а те выходили вперед, чтобы не бросались в глаза их мужья. Казалось, фашисты ждут команды, чтобы наброситься на беззащитных, безоружных людей. И она прозвучала — резкая, отрывистая, непонятная. Тогда ее повторили по-русски:

— Малшык, мужик, — иди!

Никто не шевельнулся. Лишь Витя подвинулся ближе к отцу, будто подставляя ему плечо, да крепче сжал палку Коля Беленький. Но когда фашисты плотной молчаливой стеной двинулись на них, мужчины сделали шаг вперед, чтобы не пострадали те, кого не касалась эта команда, — женщины и дети. Но их матери и сестры шагнули следом. Тогда гитлеровцы кинулись на людей; они хватали их за руки, били прикладами, оттесняя в сторону мужчин и мальчиков. Когда это удалось им, повернули группу к выходу.

— Комм шнель!

Встревоженные женщины бросились следом, но наткнулись на холодные дула автоматов и резкий окрик «Цурюк!».

На всю жизнь запомнила Валя, как шел ее брат, которому так и не суждено было стать капитаном дальнего плавания, — гордо подняв голову, глядя прямо перед собой. Рядом, стараясь не отставать от него, волочил искалеченную ногу Коля Беленький. Сжав зубы так, что побелели скулы, прошел мимо помертвевшей Анны Ивановны Василий Петрович, правой рукой крепко обняв Витю, и мальчик все старался подладиться под его широкий тяжелый шаг. Игорек тоже шел рядом с отцом, и по его растерянному лицу было видно, что он никак не может понять, куда и зачем их ведут, почему так грубо оторвали от сестры и матери. У ворот он оглянулся. Глаза его были полны слез.

Сдвинув брови, шли подгоняемые прикладами Лопатин, Козлов, Пилипейко. Ваня бережно поддерживал отца.

Двор опустел. Фашист, шедший последним, деловито поправил болтавшуюся створку ворот и стал у выхода, поигрывая автоматом.

— Цурюк! — прикрикнул он на женщин, когда те бросились к воротам.

Встревоженные, они не знали, что и думать. Может, ничего страшного, просто повели на работу. Фашисты заставляют работать советских людей под страхом смерти.

Женщины стояли неподвижно, как изваяния, чутко прислушиваясь к звукам, которые доносились с улицы. В знойной тишине раздавался негромкий топот ног, но скоро — очень скоро! — он стих. А через несколько минут тишину июльского дня взорвал треск автоматных очередей. Потом крик кого-то из мальчиков, оборванный пистолетными выстрелами.

Валя Кизим слышала выстрелы, чей-то отчаянный крик «мама!», глухой стон женщин. Потом все исчезло. Провалилось в темноту и безмолвие.

Очнулась она дома. Несмотря на жару, Валю бил жестокий озноб. Его не могли унять ни наброшенные матерью одеяла, ни ее горячие слезы, которые лились и лились, обжигая руки, лицо, волосы дочери.

— Ты почему плачешь, мама? Мне страшно, когда ты плачешь.

— Я уже не плачу. Видишь — я вытерла слезы. Спи, родная.

— Мне холодно. И еще — мне очень больно. У меня все болит. Почему, мама? Разве в меня тоже стреляли?

Ее личико вдруг побелело, глаза закатились, дыхание исчезло.

— Доченька моя! — закричала мать и схватила девочку на руки.

Но Валя была жива. Глубокий обморок сменился сном. И тогда забилась в рыданиях мать…

Неслышно вошедшая в дом Надежда Ивановна молча постояла в дверях, понимая, что нет таких слов, которыми можно утешить сестру, вздохнула горестно и тихо вышла.

Лютое горе вошло почти в каждую семью, и в каждой семье переживали его по-своему. Перепуганная Лиля металась вокруг матери, а та лежала на постели неподвижная, безразличная ко всему на свете. Без слез и без сил. Не было теперь у Анны Ивановны ни мужа, ни сына.

Окаменела в своем горе Ольга Федоровна Нейгоф. Неестественно выпрямившись, сидела она за столом, глядя куда-то сквозь стену. Крепко обняв ее за плечи, стояла Нина. Было совсем уже темно, когда ей удалось наконец привести в чувство мать, уложить в постель.

— Поплачь, мама, тебе станет легче. Поплачь!

Но слез не было, сна тоже. Лишь огромное, леденящее душу горе. Жизнь потеряла с этого дня смысл. Стала ненужной.

Никто не спал в ту страшную ночь. Ни умом, ни сердцем невозможно было примириться с потерей самых близких людей, с тем, что никто из них не войдет больше в дом. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Они мертвы. Но даже к мертвым, к ним нельзя подойти, даже мертвых их нельзя обнять. Слышите? Это постукивают о камни мостовой кованые сапоги фашиста, мерно, как маятник, шагающего взад-вперед по родной их улице, перед домом, во дворе которого совершено страшное злодеяние.

Не смыкала глаз и Надежда Ивановна — где Саша? Может, и его нет в живых? Ее единственного сына, единственной ее радости?..