Но Саша Дьячков, Яшка и все семиклассники, работавшие на колхозных полях самого восточного в области Ремонтненского района, были живы и здоровы. Когда пришла весть о сдаче Ростова и поползли слухи, что фашисты высаживают десанты парашютистов далеко за линию фронта — неровен час забросят и в эти края, — председатель колхоза сказал завучу:

— Прости, Николай Петрович, только у меня от своих забот голова трещит. Бери-ка ты свою ребятню да уходи с ними от греха подальше. Все, что можем, дадим в дорогу. Быков самых лучших, подводу самую крепкую, бочку с водой, продукты…

Вернувшись из правления, Ведерников подозвал Сашу Дьячкова, Яшу Загребельного, Володю Давлятова, Володю Ливенцова:

— Вот что, ребята, вы у меня самые старшие, самые сильные. Помогите мне и двум нашим учительницам сохранить детей. Некоторые домой рвутся — этого нельзя допустить: в Ростове фашисты. Мы пойдем на восток. Пойдем по безводным, горячим калмыцким степям. Не буду от вас скрывать — шастает там какая-то банда. Особенно бояться нечего — их уже ловят. Главная наша задача — поддерживать железную дисциплину на всем пути. А путь неблизкий. Да и ехать нам не на поезде, не на машине — на быках, они же, сами понимаете…

— Известное дело: МУ-два, — рассмеялся Яша.

Николай Петрович даже обрадовался этому беспечному, вроде бы и некстати прозвучавшему смеху. Он посмотрел на озорного паренька, который всегда чем-то ему нравился — открытостью, что ли? — и продолжал:

— Пожитки наши будет куда положить. Кто прихворнет или пристанет — место на подводе найдется. А вообще-то — пешим ходом. Тут нужны будут шутка, песня, бодрое слово. И гитара твоя, Яша. За девчат я не беспокоюсь, они посознательнее, а вот с мальчишками что делать — ума не приложу. Все на фронт собрались.

— Не беспокойтесь, Николай Петрович, — сказал Саша. — Мы задачу поняли.

Сборы были недолгими. Наутро несколько подвод, поскрипывая, выехали на большак. Под гитарный перезвон зазвучал хрипловатый Яшин голос:

Песню подхватили, и она пошла вместе с ребятами в долгий и трудный путь.

На следующий день в небольшом лежащем на пути поселке пришлось расстаться с Сашей Дьячковым и Володей Ливенцовым. Они подошли к Николаю Петровичу в сопровождении пожилого старшины, на выцветшей гимнастерке которого золотились две нашивки за ранения:

— Мобилизовали нас, Николай Петрович, — доложили ребята.

И по тому, как посмотрел на них завуч, поняли: догадался, что добровольцами вызвались его помощники. Он и сам бы ушел, да на кого такое войско оставишь?

— Возвращайтесь живыми, — сказал он им на прощание и горячо обнял.

Теперь вся надежда была на Яшку и на Володю Давлятова. Они это понимали, ко всем поручениям относились с полной серьезностью и неукоснительно их исполняли. Полностью разделяли тревогу учителей, когда речь заходила о бандитах — отбиваться-то нечем. Да и некому. Но в разговоре с ребятами Яшка хохотал на всю степь:

— Ха, бандиты! Пусть они нас боятся. Вон нас сколько — дивизия!

Однажды они встретили отряд военных, выехавших, как оказалось, на поимку бандитов. Отряд насчитывал всего человек двенадцать, но кони у них — огонь, от таких не уйдешь. И запасные есть — как раз два. Для него, Яшки, и для Володи. Как бы это командиру намекнуть, что они ничуть не хуже умеют ездить на конях, чем его бойцы, — зря, что ли, в колхозе два месяца работали? Кто коней купал? Яшка. Кто за почтой мотался, повестки развозил? Опять же он.

Будто подслушав эти его мысли, молоденький лейтенант задумчиво оглядел ораву запыленных, почерневших на безжалостном солнце ребятишек и сказал Николаю Петровичу:

— Держитесь к нам поближе. А для связи дайте пару пацанов постарше да посмелее. Идет?

И Яшка с Володей, гордые, что выбор пал на них, поступили в полное распоряжение командира отряда. Теперь можно было идти хоть на край света! Бандиты нипочем, и заблудиться опасности нет — шли по компасу и военным картам.

— Вода скоро, — заглянув в карту, сказал однажды лейтенант, — можно и на ночлег располагаться. Может, люди есть — юрты обозначены.

— А вон они виднеются, — приподнявшись на стременах проговорил Яша. И, пришпорив коня, поскакал первым.

Выстрел он услышал позже. Сначала что-то резко ударило по пальцам, сжимавшим повод, и в первый момент они будто онемели. Лишь когда потекла кровь, обожгло болью.

Их взяли быстро, бандитов, засевших в юртах и храбрых лишь при встрече с безоружными. Взяли без потерь, если не считать покалеченных пальцев на правой Яшкиной руке.

— Вот ты и отвоевался, браток, — сказал Яшке лейтенант и, поймав его недоуменный взгляд, пояснил: — Рука-то заживет, да только с такими пальчиками на фронт не берут.

Ну, это мы еще посмотрим! И Яша терпеливо подчинялся требованиям Мелиции Михайловны, которая, по его мнению, гораздо чаще, чем требовалось, промывала и перевязывала его рану, приняв на себя обязанности врача.

Красноармейский отряд проводил ребят до самой Волги. Переправившись на левый берег, повернули на север. И то ли потому, что повеяло прохладой — был уже конец августа, — то ли почувствовали наконец, что поход близок к завершению, идти стало легче. Все повеселели, и только Яшка был мрачнее тучи. На клочки разорвал бы он тех бандитов за свои пораненные пальцы! Хоть бы в левую, гады, попали, а то ведь в самую главную. Теперь он ни к какому делу не пригоден…

Но дело нашлось и для Яши. Когда добрались до Саратова, Николай Петрович, распределяя ребят по школам фабрично-заводского обучения, упросил дирекцию зачислить Загребельного Якова в группу поездных кочегаров.

Ни за что не поверили бы мальчишки с Ульяновской улицы, будь они живы, что это он, озорник и непоседа Яшка, распекает на собрании нерадивых и шалунов. А как же иначе? Он теперь комсомолец. Комсорг группы. И ответствен за каждого не перед кем-нибудь, а перед Сражающимся Отечеством!

Пройдет еще год, и Яков сумеет доказать членам комиссии, что годен к военной службе. И вскоре командир роты будет считать его самым незаменимым помощником. Так, во всяком случае, ему будет казаться.

Но кто бы мог предположить, что так удачно начавшуюся Яшкину военную карьеру погубит приобретенная с благословения любимого учителя специальность поездного кочегара: как совершенно необходимый народному хозяйству специалист Яков Власович Загребельный — вместе с другими железнодорожниками — будет демобилизован и отправлен по месту жительства за целый год до окончания войны.

Вот почему появился он в родном городе в первых числах мая 1944 года. Волнуясь, почти бежал, он на свою родную Ульяновскую. Только теперь, когда спускался по проспекту Семашко, нарочно грохоча сапогами, понял Яша до боли в сердце, как дорога ему эта милая улица, как соскучился он по всем ее обитателям, по друзьям-товарищам. По ворчуну Лопатину, по хлопотливой, всегда веселой Марии Ивановне, по строгой Ольге Федоровне, даже по той вредной бабе, которая — ей-богу, ни за что! — окатила его водой…

Во дворе пусто. Вышедшая на звук его шагов женщина смотрит так, будто он, Яшка, явился с того света. И что значит этот ее захлебнувшийся в слезах крик:

— Яшенька, хоть ты-то живой!..

От Анны Ивановны узнал он о последних шагах друзей.

* * *

Мария Ивановна очнулась от тишины. Она поднялась, медленно подошла к окну. Стекла были выбиты разрывом гранаты, осколки громко хрустнули под ногами, заставив вздрогнуть.

Светила луна, и тени, падающие от домов и деревьев, до неузнаваемости изменили двор. Тот самый, по которому несколько часов назад прошли в последний раз ее сын и его товарищи. Чтобы никогда больше не вернуться.

Надо идти. Набраться сил и идти туда, где лежат их тела. Перенести во двор напротив, что по ту сторону баррикады. Там врыт в землю большой ящик — во время ремонта дома люди хранили в нем известь. Теперь он пуст. Можно опустить туда тела детей, присыпать землей…

Женщина вышла из дому, остановилась на мгновение перед залитой лунным светом беседкой. Сын называл ее штабом. Здесь решали они свои ребячьи дела, наверное, самые важные на свете. Здесь читали, строили кораблики. Справа черным зигзагом обозначилась щель — будто чудовищный косой шрам лег на землю. В той щели нашел спасение Коля Крамаренко. Какое счастье, что она не заставила его идти с собой! Знать бы — всех бы тут укрыла…

Она вышла на улицу, повернула влево и пошла. Туда, где стоит — наискосок через дорогу — приподнятый, будто на пьедестале, небольшой выбеленный известкой дом. От мостовой к нему ведут крутые каменные ступеньки…

Они должны были подняться по этим ступенькам, прежде чем войти во двор, ставший местом казни.

Мария Ивановна замедлила шаг — перед ней был освещенный луной перекресток, на противоположном углу его ходил часовой. Собралась с силами и пошла прямо на него: другого пути не было. Часовой в недоумении остановился, потом шагнул в сторону. Она прошла мимо, высоко держа голову, поднялась по ступенькам, вошла во двор. И вздрогнула: чья-то тень отделилась от стены, шагнула навстречу. Это был Коля Крамаренко.

Мальчуган, оставшийся охранять оружие, долго не решался выйти из своего убежища. Он слышал, как взрывались в соседнем дворе гранаты, как стреляла танковая пушка; слышал доносившиеся непонятно откуда — но откуда-то очень близко — автоматные очереди и хлопки пистолетных выстрелов.

Было уже темно, когда он решился выбраться из щели и войти в дом.

— Где ты был? — кинулась к нему сестренка. — Где?

— Где был — там нету, — попытался он пошутить, хотя сердце его болезненно сжалось, когда увидел полные слез Лилькины глаза. — Что-нибудь случилось?

— Ты ничего не знаешь? Немцы всех постреляли. Колю, Витю, Игорька — всех, понимаешь! И Ваню Зятева, и Колю Беленького…

— Подожди, Лилька! — закричал Коля. — Подожди! Ты, может, путаешь? Как это — постреляли?..

У него закружилась голова, тошнота подступила к горлу, показалось вдруг, что комната наполняется едкой коричневой пылью и сейчас он задохнется в ней…

Потом он долго лежал в каком-то полузабытьи. И вдруг подумал: а может, и не все в том дворе убитые? Может, кто-то ранен, лежит, истекая кровью, притаившись, зная, что внизу ходит часовой. Но ведь можно уйти через соседний двор — там все разбито и, если хорошенько поискать, лазейка отыщется. И он выведет живых!

Только нельзя, чтобы тебя заметил фашист. Выйдя из ворот, надо свернуть не влево, а направо, пройти до Газетного, подняться по нему ка один квартал и уже по той улице, пройдя проспект Семашко, дойти до переулка Подбельского и по нему спуститься на Ульяновскую…

И он пошел, чутко прислушиваясь к ночным шорохам. Нашел в полуразрушенном соседнем доме подходящую лазейку, проник во двор. Осторожно перешагивая через мертвые тела, обошел всех. Живых не было. Ему стало страшно. Он прижался к стенке, стараясь унять дрожь. Перед ним в мертвенном свете луны лежали люди, которым уже никогда не подняться. Среди них — его товарищи, его самые верные, самые надежные друзья. Теперь их нет. Они все убиты…

Кто-то вошел во двор. Женщина… Да, так и есть, это Колина мама. Он протянул к ней руки и позвал шепотом:

— Тетя Маруся, идите сюда, я покажу, где Коля…

Сын лежал лицом вниз, широко раскинув руки, будто обнимая в последний раз родную землю. Она подняла его, не чувствуя тяжести, понесла к выходу. Лишь когда спустилась по крутым ступеням, почувствовала, как подкосились ноги, перестали повиноваться.

Мария Ивановна положила свою драгоценную ношу на мостовую, опустилась рядом. Кто-то наклонился над ней, помог подняться. Это была Нина Нейгоф. Девушка, у которой больше не было ни отца, ни братишки, только окаменевшая от горя мать.

— Фашисты не должны видеть наших слез, — сказала она.

Вместе они подняли тело мальчика, и Мария Ивановна молча показала, куда надо нести.

Часовой посмотрел на них и свернул за угол.

Когда были перенесены тела Игорька, Вити, Вани и Коли Беленького, Нина принесла из дому простыню, прикрыла ею ящик. Сверху присыпала землей.

Ранний летний рассвет тронул небо над Задоньем. Льющийся с востока свет коснулся золотых волос девушки. Нина будто очнулась. Гордо выпрямилась, сказала громко:

— Я отомщу за вас!

К ней метнулась девочка с распустившимися по плечам темными волосами. Зашептала горячо, сбивчиво:

— Я тоже… отомщу! Ты ведь возьмешь меня, правда? Скажи, что возьмешь?

— Возьму, — коротко, серьезно, как равной, ответила девушка одиннадцатилетней Вале.

И крепко обняла ее…