Данные из электронной картотеки Клуба хронодайверов, детская секция:

«… Раевская Лукерья Александровна , двенадцати лет.

Имеет брата-близнеца, проживает в Екатеринбурге, перешла в 6-й класс средней школы. Рост средний, телосложение худощавое, глаза карие, волосы русые, вьющиеся, особых примет нет, эмоциональна, подвижна, реакции быстрые, воображение 89 баллов по шкале Доджа. Спортивные навыки — плавание, роликовые коньки, велосипед, верховая езда. Предыдущие погружения: сентябрь-октябрь 1812 года (окрестности г. Москва (Россия)). Исторический фон: наполеоновские войны. Характер погружения: случайный („нырок обыкновенный“). Исход погружения: самостоятельный, благополучный.

…Текущее погружение (предположительно): 1819–1820 годы (акватория Атлантики и Тихого океана). Исторический фон (предположительно): первая российская антарктическая экспедиция под руководством Ф. Ф. Беллинсгаузена . Характер погружения: нырок вследствие „эффекта близнецов“ с недолётом. Исход погружения: пока неизвестен…»

 

Глава 8. Вот она, Бразилия!

Трёхмачтовый парусный военный шлюп «Восток» держал курс вдоль низменного песчаного берега Бразилии к рио-жанейрскому рейду.

Стоял ноябрь 1819 года. Погода была отличная. Маленький быстрый «Восток» весело резал форштевнем синюю прозрачную волну. Ослепительное тропическое солнце щедро поливало своими горячими лучами выскобленную добела палубу. Торжественно сверкала надраенная корабельная медь. Сияли улыбками загорелые, обветренные матросские лица.

Команда, уставшая от длительного атлантического перехода, пребывала в радостном нетерпении. Все, до последнего матроса, мечтали поскорее «освежиться» на берегу.

Берег! Эх, дух от него какой сладкий! Чудные ароматы доносит на палубу ветер… Вот она, «Абразилия»!

* * *

Внизу, в кают-компании, гардемарин Роман Адамс, посланный за «Лоцией Бразилии», торопливо шуршал страницами.

Всё не то! Горя от нетерпения, гардемарин бегло просматривал морские карты побережий, испещрённые тонкими стрелками и надписями с указанием широт и долгот. А вот, наконец-то! Заложив нужную страницу пальцем, гардемарин сунул «Лоцию» под мышку и помчался на верхнюю палубу.

С палубы — чуть впереди, по левому борту, — была видна удивительная гора. Тёмные каменные склоны её были почти лишены растительности. Вершина торчала, словно выросший чуть вкось гигантский клык, у самого входа в бухту.

— Гора под названием Сахарная голова, господин капитан! — бодро отрапортовал гардемарин, махнув рукой в сторону наклонной вершины. — Она, несомненно!

Золотые пуговицы парадного мундира, надетого по случаю прибытия на рейд, весело сверкнули на широкой капитанской груди. Беллинсгаузен удовлетворённо кивнул и вытер платком покатый, с небольшими залысинами лоб, блестящий от пота.

Свободные от вахты офицеры, а с ними — астроном, художник, штаб-лекарь — все столпились нынче на палубе, с радостным любопытством разглядывая долгожданный берег.

— И впрямь похожа — на сахарную-то голову, — заметил кто-то.

Остальные оживлённо закивали, соглашаясь.

Адамс сглотнул, и по-юношески острый кадык дёрнулся на его худой загорелой шее. Серые глаза на мгновение затуманились — гардемарину вспомнились настоящие сахарные головы, стоявшие в витрине кондитерской в Ревеле. Похожие на сугробы сладкие бело-жёлтые конусы, и каждый завёрнут в плотную синюю бумагу с золотыми звёздами.

А ещё — полупрозрачные леденцы на палочках, имбирные пряники, забавные марципановые фигурки… И он, маленький, в детской матроске и шапочке с синим помпоном, — теребит мягкую ласковую руку с гладким кольцом на пальце, и тянет настойчиво к заветным дверям с колокольчиком.

Роман вздохнул мечтательно. В кругосветном морском путешествии ему отчаянно не хватало сладкого. Маменькино варенье, взятое на борт в Кронштадтском порту, было давно уже съедено, вылизано до капли.

Впрочем, на берегу, в Морском кадетском корпусе, где ещё недавно учился Роман Адамс, гардемаринов тоже сладким не баловали. Не давали, к тому же, ни молока, ни сливок. Утром и вечером полагался кипяток. И — пеклеванная булка, из ржаной муки. Вкусная, впрочем. Булки и квас Морского корпуса славились во всем Петербурге. А в обед и ужин давали кашу. Гречневую. Как ни любил Роман до корпуса гречу, всё равно — надоела.

И ученье, ученье, ученье: четыре часа до обеда и четыре часа после; четыре предмета ежедневно. Сидя над задачниками, Роман сгрыз не один десяток перьев, а потому известие о том, что ему, ещё не кончившему курс гардемарину, предстоит участвовать в первой российской антарктической экспедиции, не могло не привести Адамса в восторг. Сам капитан Беллинсгаузен, назначенный начальником нового кругосветного плавания, ходатайствовал перед морским министром о своём дальнем родственнике.

Товарищи завидовали. Кругосветка! Повезло человеку. Дальние страны увидит, морским волком станет. И не надо ещё год просиживать штаны на школярской скамье! И вообще, кругом света ходить — это вам не в Маркизовой луже плавать!

Все знали — перед кругосветной экспедицией ставится задача как можно дальше проникнуть на юг, чтобы «окончательно разрешить вопрос о существовании Южного материка». Перспектива стать первооткрывателем загадочной Антарктиды восхищала. Первооткрыватель… Острова и земли часто называют именами тех, кто их открывает… От мыслей об этом у Адамса начинало сладко ныть под ложечкой, он замирал, улыбался мечтательно. Потом, опомнившись, краснел, отворачивался к стене и смущённо ерошил свои светлые, коротко стриженые волосы.

* * *

Три с половиной месяца прошло с того дня, когда шлюпы «Восток» и «Мирный» снялись с якоря и под салют береговых артиллерийских батарей покинули родной Кронштадтский рейд. Миновав Балтийское, потом Северное море, они, после короткой стоянки у острова Тенерифе, благополучно пересекли Атлантику, и теперь намеревались на пару недель задержаться у берегов Бразилии.

Стоя на верхней палубе «Востока», гардемарин во все глаза смотрел на приближающийся берег, и на открывшуюся справа крепость Санта-Круц, защищавшую вход на рио-жанейрский рейд с востока. Оттуда что-то надсадно кричали в рупор. Разумеется, по-португальски, поскольку Бразилия всё ещё входила в объединённое португальское королевство. На шлюпе по-португальски никто не знал. Ответили по-русски, и шлюп невозмутимо продолжил движение вглубь залива. Там, на западном берегу, белел город Сан-Себастьян де Рио-Жанейро, теснимый к воде зелёными склонами гор.

Не разобрав ответов с «Востока», из крепости прислали катер. На шлюп взошёл чернявый португальский офицер, и стал по-английски задавать обычные в таком случае вопросы: откуда? куда? сколько дней в море?

Он достал папку с бумагами, чернильницу, перо, и, приготовившись записывать, выкатил на Беллинсгаузена свои блестящие глаза-маслины.

Офицеру было объявлено, что российские шлюпы «назначены для изысканий, относящихся до мореплавания», и зашли сюда для того, чтобы запастись водою и дать отдых команде.

— Будем готовиться к предстоящему нам длительному плаванию в холодных южных широтах, — пояснил Беллинсгаузен, невозмутимо потирая бровь.

Услышав о холодных широтах, португалец ещё сильнее округлил свои глаза-маслины. Губы под жёсткими усиками сложились в трубочку, словно их владелец намеревался удивлённо присвистнуть. Впрочем, свистеть он не был уполномочен. Поэтому он лишь чопорно встопорщил усы и старательно занёс всё сказанное в протокол — для донесения начальству.

— Скоро и ещё один российский шлюп прибудет, «Мирный», — пообещал Беллинсгаузен португальцу.

— Мирни? — переспросил тот, мигая блестящими чёрными глазами-маслинами, как бы раздумывая, надо это записывать или нет. Потом решительно захлопнул папку и, откланявшись, удалился.

В половине седьмого часа «Восток» положил якорь подле Крысьего острова, расположенного посередине бухты.

Вскоре в залив вошёл второй российский шлюп — «Мирный». Его капитан Михаил Петрович Лазарев, подобно Беллинсгаузену ответив на всё те же вопросы всё того же португальского офицера, — откуда? куда? сколько дней в море? — распорядился, наконец, поставить судно рядом с «Востоком».

 

Глава 9. Песня профессора

Профессор антарктической экспедиции, астроном Иван Михайлович Симонов, стоял на верхней палубе «Востока». Поглаживая бородку и напевая, он внимательно присматривался к островку, расположенному неподалёку. По мере изучения сего объекта, пение профессора становилось всё громче и радостнее.

— Опять Иван Михайлович горло дерут-с, — поморщившись, ворчливо заметил один из матросов. — Видно задумал чего. Как придумает, так поёт… И где это видано — месяц не спал как люди!

Симонов, и правда, не спал толком весь атлантический переход. Для определения атмосферных колебаний он каждый час собственноручно отмечал показания барометра и термометров — и для того требовал ночью будить себя ежечасно.

— А ничего, голос есть — пущай поёт, — примирительно отвечал другой.

Ему уже успел полюбиться учёный Симонов. Весёлый, молодой, и на тебе — профессор. Солидности никакой, зато с матросами приветлив. А что поёт громко — ничего. Пусть себе поёт.

* * *

Судя по громкости и вдохновенности пения, остров с малопривлекательным названием Крысий Ивана Михайловича очень даже привлекал. Безлюдный и скалистый, ни травинки, ни кустика… Однако учёному этот островок казался вполне подходящим для производства астрономических наблюдений.

Сначала, конечно, нужно было получить разрешение местных властей. Впрочем, Симонов даже мысли не допускал, что капитану Беллинсгаузену откажут. Если что, российский генеральный консул в Бразилии, господин Лангсдорф, похлопочет — не только по долгу службы, но по старой дружбе с капитаном «Востока».

Симонов знал, что в молодости Беллинсгаузен и Лангсдорф почти три года плавали вместе на одном корабле. Ходили в знаменитую первую русскую кругосветку под руководством самого Крузенштерна.

* * *

Генеральный консул Григорий Иванович Лангсдорф, отдать ему должное, не замедлил явиться на следующий же день. В семь часов утра он уже поднялся на борт «Востока» и тут же бросился целоваться с Беллинсгаузеном, растроганно блестя глазами и шмыгая от волнения. Как же, пятнадцать лет не виделись!

Невысокий и коренастый Беллинсгаузен к сорока годам стал плотнее. Несмотря на ежедневную гимнастику, обзавёлся небольшим брюшком. И волос поубавилось, а в оставшейся шевелюре начала пробиваться серебряная нить.

Зато Лангсдорф так и не приобрёл солидности в фигуре, только слегка ссутулился. Глаза его по-прежнему были живыми и любопытными, нос всё также немного смахивал на утиный клюв, а сам он являлся подвижным, щуплым и суетливым субъектом, легко воспламеняющимся разными учёными идеями.

Обняв Фаддея Фаддеича за широкую талию, консул повёл его вдоль палубы, что-то рассказывая. Немец по происхождению, Лангсдорф сразу перешёл на родной немецкий, и с места в карьер попытался увлечь собеседника своим новым научным проектом.

— Дело жизни! Экспедиция вглубь бразильского материка! — восклицал он с азартом неутомимого естествоиспытателя.

Беллинсгаузен только хитро щурился, посмеивался благодушно. Вот зачем академик Лангсдорф несколько лет назад попросил российское правительству назначить его консулом в Бразилии! Учёного интересовала вовсе не дипломатическая карьера, — им двигала страсть к науке.

Однако Беллинсгаузена наука как таковая не слишком волновала, во всяком случае, теперь. Его более занимали насущные нужды моряка — как налиться питьевой водой и достать нужную провизию, где можно произвести сверку корабельных хронометров…

Бодрый Лангсдорф обещал всяческую помощь и содействие. На прощание снова с чувством обнял Фаддея Фаддеевича. Отбыл, сияя. Воздев кверху указательный палец, кричал с катера на прощание что-то по латыни.

* * *

На следующее утро стало известно, что генеральный консул Лангсдорф выполнил обещание неукоснительно.

Палатки на Крысьем острове были поставлены в тот же день. Астроном Симонов и его помощники — гардемарин Адамс и артиллерии унтер-офицер Корнильев — на несколько дней переселились туда с «Востока».

* * *

Сверка хронометров — дело в длительном морском путешествии чрезвычайно ответственное. Очень важное дело. Адамс ещё со школьной скамьи отлично знал, что на экваторе ошибка корабельного хронометра всего на одну секунду означает ошибку в местоположении судна в 400 метров…

В корпусе им рассказывали поучительную историю о катастрофе у британских островов Силли, которая сто лет назад стоила Англии одного адмирала, двух с половиной тысяч моряков и пяти кораблей. Таковы ужасные результаты неверных расчётов и неточности карты! Адамс вспомнил, как «мучил» их географ Зарубин, вдалбливая в головы азы астрономической навигации и предрекая лентяям судьбу адмирала сэра Шовела, и улыбнулся. Всё-таки не самая плохая судьба — умереть адмиралом…

Нагретый воздух дрожал и плавился.

Присев на корточки, Роман осторожно потрогал рукой горячий, с характерным блеском, камень. Крысий целиком состоял из огромного алого гранита.

Ух и жар от него шёл, почти как от плиты на камбузе. Если б не лёгкий ветер с моря… Адамс покачал головой. Как бы подмётки не прожгло! А ведь сейчас ещё только ноябрь, последний весенний месяц в Южном полушарии. Как-то здесь летом?

Он встал, потянулся. По-хозяйски окинул взглядом зелёные горы, окружающие бухту, город, выстроенный под утёсами этих гор, загородные дома с обширными садами, выцветший к полудню горизонт над морем.

— Странное название у залива — Рио-Жанейро. Ведь «рио», кажется, река? Как думаете, Иван Михайлович?

Симонов, присевший на тюк с вещами в тени палатки, довольно хмыкнул. Ему нравился любознательный гардемарин, задававший дельные вопросы.

— Река, вы совершенно правы, коллега.

Коллегой Иван Михайлович стал называть Адамса ещё во время стоянки на Тенерифе. Там впервые за время плавания производили сверку хронометров, всё прошло удачно, и профессор остался доволен новым помощником. Да-с, весьма доволен.

Симонов аккуратно приподнял соломенную шляпу, вытер платком пот со лба. В его умных карих глазах запрыгали насмешливые искорки, но отвечать Иван Михайлович не торопился. Всем своим видом он давал понять, что у Адамса есть шанс самому сделать правильный вывод.

— Видно, очень уж залив походит на реку, — поразмыслив, предположил Роман.

— В точку. Португальцы открыли его в день святого Януария и приняли за устье реки. Вот и назвали морской залив Рио-Жанейро — «река Януария». А вообще-то у этой бухты есть своё, местное, название — Гуанабара. — Симонов хлопнул себя по коленям и поднялся. — Ну-с, давайте-ка к делу! Пора инструмент устанавливать.

Роман не отозвался: мимо острова медленно шёл купеческий корабль под португальским флагом.

— Смотрите, смотрите, на палубе-то у него целый зоосад! — в восторге закричал гардемарин, и, схватив подзорную трубу, навёл её на палубу «купца».

На верхней палубе португальца, возвращавшегося с африканских берегов, было выставлено несметное число клеток с попугаями и обезьянами.

Роман, улыбаясь, рассматривал плавучий зверинец. Вдруг улыбка сползла с его лица.

— Что это? Ужас какой, вы только посмотрите, Иван Михайлович! Этот «купец» никакой не купец, а настоящий работорговец! У них вся нижняя палуба невольниками забита. Их там, верно, человек пятьсот, не меньше.

Множество полуобритых голов торчало из грот-люка. В основном это были подростки, лет двенадцати-четырнадцати. У них были страдальческие, изнурённые голодом лица. Они что-то кричали, плакали. Их хозяева португальцы, занятые своими делами, не обращали на жалобы и вопли невольников ни малейшего внимания.

Адамс с треском захлопнул складную трубу, отвернулся. Что за алчные, бессердечные люди эти работорговцы. Не стыдятся продавать себе подобных и содержать их хуже скота…

Вздохнув, Роман взялся за чугунную чушку, помогая Симонову. Астроном вместе с унтер-офицером Корнильевым уже начали сооружать возвышение из чугунного корабельного балласта, на которое предполагалось установить приборы.

Основание нужно было устойчивое — инструмент в течение долгого времени не должен менять своё местоположение. Возвышение укрепили надёжно, сверху, как подставку под прибор, положили ровную деревянную доску. Однако их ожидало фиаско. Бразильское солнце палило так нещадно, что дерево от лучей покоробило, и инструмент всё-таки сдвинулся немного.

Как ни хотелось съехать поскорее в город, пришлось гардемарину для исправления оплошности задержаться на Крысьем ещё на целые сутки. Всё ничего, вот только Симонов всё время пел. Пел Иван Михайлович громко, и притом безбожно фальшивил.

Приходилось терпеть. Все на корабле знали, что для науки от профессорского пения польза была несомненная.

 

Глава 10. Мы купим этого мальчика!

Наконец, настало время прогуляться по Сант-Себастьяну. Капитан Беллинсгаузен и несколько офицеров с «Востока» отправились на берег. Свободный от вахты Адамс поспешил к ним присоединиться.

Город, вопреки ожиданиям, произвёл на него не слишком приятное впечатление.

Ещё с воды офицерам не приглянулся выстроенный напротив пристани Императорский дворец.

— Посредственной архитектуры строение, — со вздохом заметил лейтенант Торсон.

Глазея на скучный и весьма обшарпанный фасад, Адамс, настроенный восхищаться увиденным, нехотя с ним согласился.

На пристани путешественников встретил отвратительный запах от расположенного вдоль неё рыбного ряда. Моряки, морщась, едва дыша, поспешно перебежали дворцовую площадь и попали в птичий ряд.

Вот здесь было лучше. Гораздо лучше!

Здесь всё кричало, верещало, взмахивало крыльями. Метались по клеткам байанские попугаи — травянисто-зелёные, с жёлтыми головками. Смотрели презрительно крупные, крепкоклювые ара — красные, синие, жёлто-голубые. Порхали разноцветные колибри — малютки размером с мизинец. Заливались бразильские певчие птички с коричневые, с оранжевым брюшком — продавцы уверяли, что они поют о любви. Шумные туканы с огромными клювами подбрасывали плоды так, что они падали прямо в раскрытую глотку.

Пробродив не меньше часа по птичьему ряду и вдоволь налюбовавшись пёстрыми крикливыми птицами, путешественники перешли на улицу Довидор с французскими лавками, где продавались разные головные уборы, духи и другие безделицы. Молодые господа офицеры заинтересовались и решили здесь задержаться. Компания разделилась.

Беллинсгаузен с Адамсом направились в местный Музей, однако оказалось, что он открыт для всех только по четвергам. Была среда. Они двинулись дальше, чтобы осмотреть снаружи здешний театр, храмы, и обойти несколько площадей. И капитана, и гардемарина — обоих неприятно поразило, что на фоне вполне европейской архитектуры на улицах то тут, то там встречались процессии полунагих, клеймёных, скованных по нескольку вместе негров. Согнувшись под навьюченными на них тяжестями, с побрякушкой и пронзительной песней, рабы брели нога в ногу, один за другим. Глядя на этих несчастных, Адамс приуныл, а его радостное ожидание новых чудес сменилось тоской.

И чего, кстати, стоил обычай местных жителей бросать весь сор на улицу, а помои выплёскивать из окна, прямо на головы прохожим!

* * *

Отшагав полдня по прямым, но узким и неопрятным улицам, гардемарин с равнодушием усталого пешехода скользил глазами по расположенным в нижних этажах бесчисленным лавкам и мастерским.

Становилось как-то особенно жарко. Не удивительно — построенный в закрытой бухте под утёсами высоких гор, днём город буквально изнывал от зноя. Лишь полуденный лёгкий ветер с моря мог смягчить его немного.

— Что, гардемарин, задумались о преимуществах монастырской жизни?

Адамс смутился. Он и правда, засмотрелся наверх — мечтательно. Там, на склонах гор виднелись утопающие в зелени крыши многочисленных монастырей. Внизу же взгляд натыкался лишь на шершавые белёные стены, дышащие жаром. Двери в лавки — без всякого порога — были распахнуты прямо на пыльную улицу.

Путешественники остановились, изрядно утомлённые ходьбой. В поисках отдыха и прохлады решили заглянуть в одну из ближайших лавок. Спасаясь от навалившейся жары, Адамс, вслед за капитаном, решительно шагнул внутрь.

После яркого уличного света в лавке казалось темно. Сквозь узкое оконце в неё проникали солнечные лучи и копьями пронзали насквозь затхлый сумрак.

Прямо на полу в несколько рядов сидели люди, много людей.

Адамс оторопел.

— Эк куда мы попали, Фаддей Фаддеевич, — забормотал он, догадавшись, что это за ужасная лавка.

Здесь продавали «живой товар», и сидевшие на полу люди были невольниками.

Сразу вслед за моряками в лавку вошли старуха и молодая барыня. Они, по-видимому, были португалки. Замершие у порога россияне, спохватившись, расступились, пропуская вперёд уверенно шествовавших покупательниц.

Надсмотрщик коротко прикрикнул. Рабы покорно поднялись, и принялись скакать с ноги на ногу, что-то напевая. Те, у кого вид был недостаточно оживлённый, получали тростью.

Выбор покупательниц остановился на щуплом чумазом пареньке из ближнего ряда. Видимо, рассчитывая на небольшую цену, они вывели его вперёд, и стали что-то спрашивать у торговца.

Ни Адамс, ни Беллинсгаузен не знали португальского, но что идёт предварительный торг, догадаться было несложно.

В отличие от остальных невольников, стоявших перед покупателями в чём мать родила, мальчишка был одет — на нём были грязные штаны до колена и рубаха.

Гардемарин удивлённо отметил, что черты лица этого мальчика тоже странным образом не соответствовали чертам его собратьев по несчастью. А Роману говорили, что здесь, в Бразилии, торгуют только чернокожими африканцами… Впрочем, паренёк был чёрен, как трубочист. Да и другие несчастные были грязны и сплошь покрыты коростой. Эти измождённые, лишённые свободы, оторванные от родной земли и близких люди вызвали в душе Романа сочувствие. Обычай продавать людей как скотину, к которому местные португальцы относились равнодушно, казался ему просто омерзительным.

Роман вспомнил позавчерашнего «купца» и подумал, что, должно быть, здесь продают тех самых рабов, что с плачем и стонами высовывались давеча из его грот-люка.

Надсмотрщик тем временем прикрикнул на маленького невольника. Мальчик взглянул на португальца исподлобья. Он что-то мрачно пробормотал в ответ, тут же получив удар тростью — за дерзость. Глаза его заблестели. Он заморгал, отчаянно пытаясь удержать слёзы, но слёзы всё равно потекли, оставляя светлые полоски на тёмных щеках.

Гардемарин покраснев, смущённо взглянул на своего капитана. Тот нахмурился, кусая ус. Всё это было неприятно, бесчеловечно, мерзко.

Судя по всему, надзиратель требовал песню.

— Ой, мороз, моро-о-оз, не-е-е морозь меня… — завёл, наконец, негритёнок высоким голоском песню, но тут же сбился — плясать под неё было неудобно.

Брови Беллинсгаузена поползли вверх. Моряки в полном недоумении переглянулись.

Получив ещё один удар тростью, мальчишка, всхлипнув, cо свистом втянул в себя воздух и зачастил с каким-то диким, отчаянным азартом:

— Калинка-малинка, малинка моя, в саду ягода калинка-малинка моя! — он дёрнул плечом и, качаясь от слабости, даже сделал пару коленцев. — Фу, как же там… — пробормотал он, сбившись.

Адамс, став просто пунцовым от волнения, зашевелил губами — будто хотел подсказать, но не решался.

Мальчишка и сам вспомнил, и теперь выводил нараспев, без какого-либо акцента. И так странно было россиянам слышать её в невольничьей лавке, за тридевять земель, за тысячу морских солёных миль от родных берёз и сосен, что у гардемарина даже в горле запершило.

— Помилуйте, Фаддей Фаддеич, да он вроде как по-нашему выводит, — взволнованно зашептал он. — «Сколько»? Как по-португальски «сколько»? Надо его выкупить, ей богу, Фаддей Фадеевич, — бормотал Адамс, не замечая, что дёргает капитана за рукав.

— Подождите, — процедил сквозь зубы Беллинсгаузен, не теряя хладнокровия и, глядя исподлобья на оживлённо болтающих португалок. — Торговец увидит, что такой спрос, взвинтит цену — никаких денег не хватит.

Португалки тем временем неожиданно легко потеряли интерес к мальчишке и знаками предложили выйти вперёд долговязому молодому негру из заднего ряда.

Без всяких церемоний они принялись заглядывать к нему в рот, проверяя, здоровы ли зубы, подымать и сгибать руки, хлопать по бицепсам и ягодицам. Наконец старуха заставила его нагнуться, затем обеими руками ощупала живот и начала уверенно торговаться. Хромой смуглый торговец не уступал, громко расхваливая свой товар.

Роман поймал себя на том, что не может оторвать взгляда от неприятно шевелящегося безобразного шрама, рассекавшего наискось небритую щёку португальца.

Он отвернулся, вдвойне против прежнего ощущая омерзение. Его обуревали одновременно сильнейшее желание выйти прочь — как можно скорее! — и стремление остаться, чтобы вызволить отсюда хотя бы одного несчастного.

В конце концов, в этом не было ничего невозможного. Португалки отдали за приглянувшегося взрослого мужчину двести испанских талеров. Мальчишка стоил чуть меньше — сто восемьдесят пиастров. Здесь, в Бразилии, на эти деньги можно было купить две бочки мадеры. Конечно, деньги не малые, но…

Роман пересчитал свои немногочисленные талеры и с надеждой посмотрел на капитана. Беллинсгаузен покачал головой — с собой у них такой суммы не было.

Кусая губы, раздосадованный Адамс вышел из лавки.

 

Глава 11. Заяц на сене

На другой день на «Востоке» стало известно, что маленького раба нашли и благополучно выкупили. Для этого по поручению капитана ездил на берег мичман Демидов. Всё исполнил в лучшем виде, лже-негритёнка доставил Лангсдорфу. Генеральный консул выразил желание отвезти мальчика в своё поместье Маниоку — райский уголок верстах в пятидесяти от Рио. Он обещал заботиться о ребёнке и принять участие в его дальнейшей судьбе.

Адамс, услышав рассказ мичмана, вздохнул с облегчением.

Демидов же, смеясь, рассказывал, что увидев маленького невольника, Лангсдорф донельзя изумился — вроде бы лицо мальчугана отчего-то показалось консулу знакомым.

Демидов был отличный рассказчик и мастер изображать персонажей в лицах. Он принялся представлять Лангсдорфа — выходило уморительно похоже. Лангсдорф, якобы, так разволновался, что не мог ни минуты усидеть на месте, говорил, что он уже встречал представителей этой расы, что-то о физиогномике, об антропологических особенностях черепа, о способностях к языкам, о том, что научный мир на пороге нового открытия…

Все хохотали до слёз, глядя на это представление. Закончив, мичман пожал плечами:

— Чудной он, этот Лангсдорф. Одно слово — учёный. Какая такая новая раса? Умыли ребёнка — оказался на вид вполне европейцем. На разных языках говорит — это правда. Спросишь на одном — отвечает на другом, уж мы запутались. Может, просто как попугай фразы выдолбил… Толку не добились. Лангсдорф говорит — нужно время.

Всех на корабле занимала судьба мальчишки.

— Что ж вы в юнги того мальчонку не взяли, а, Фаддей Фаддеич? — полушутя спрашивал у капитана живописец Михайлов.

— Господь с вами, Павел Николаевич, — не принимая его шутливого тона серьёзно отвечал Беллинсгаузен. — Нам ведь не увеселительная прогулка предстоит — в неизведанные антарктические воды идём. Там от взрослых и опытных отвага и стойкость потребуются…

* * *

Прошло три недели. Почти все приготовления к дальнейшему плаванию были окончены. Бочки — налиты свежей водой, корзины с тыквами и лимонами, мешки с сахарным песком, бочонки с ромом — доставлены на борт в срок, вместе с луком, чесноком и прочей зеленью. На шлюп привезли двух быков, подняли их с баркаса на талях и определили в стойла, устроенные на баке. Животные громко и возмущённо мычали. Галкин — матрос родом из деревенских, назначенный ходить за скотинкой, сочувственно смотрел на быков, испуганно косящих глазом, ласково уговаривал:

— Ну-ну, милые.

Громогласному мычанию вторило беспокойное хрюканье: сорок больших свиней, а с ними — двадцать поросят — разместили в загородках, устроенных для них корабельным плотником. Рядом гневно блеяли бараны. Из клеток по соседству доносилось утиное кряканье, заполошно кудахтали куры. Словом, как всегда перед дальним плаванием, палуба «Востока» стала временно похожа на скотный двор.

Оставалось только принять для быков и баранов сено, и привести к окончанию денежные счёты. Для этого по утру мичман Демидов последний раз был отправлен в город. Он возвратился лишь к вечеру, и только в сумерках на оба шлюпа было доставлено сено.

Теперь «Восток» был полностью готов к отплытию.

Утром 22 ноября Беллинсгаузен приказал сниматься с якоря. Вскоре «Восток», а следом за ним и «Мирный», прошли между крепостью Санта-Круц и удивительной горою Сахарная голова, и простились с солнечным рио-жанейрским рейдом.

* * *

«Восток» уже вышел в открытое море, когда капитану Беллинсгаузену сообщили, что на судне объявился незваный гость. Его обнаружил матрос первой статьи Галкин — в сене, доставленном давеча на борт в качестве провианта для четвероногих пассажиров. Новый пассажир сена не ел, зато, судя по всему, хорошо в нём выспался. Он был небольшого роста, на вид лет двенадцати. Одет как мальчик, коротко острижен. Кареглазый, с густыми девичьими ресницами.

К удивлению матроса, бразильский «заяц» хорошо понимал по-русски.

— Можно мне с вами, господин капитан?

Капитан, заложив руки за спину и склонив голову набок, рассматривал найдёныша. Ещё в Рио, в невольничьей лавке, лицо мальчишки, покрытое толстым слоем чёрной копоти, показалось Беллинсгаузену знакомым. Теперь же сходство было поразительным. Он! Ну прямо вылитый… Нет, не может быть, столько лет прошло. Тот нынче был бы уже настоящим морским волком.

Фаддей Фаддеевич нахмурился.

Нельзя сказать, что он был обрадован появлением мальчика на своём корабле. Беллинсгаузен по-прежнему считал, что детям на «Востоке» не место. Однако делать было нечего. Менять курс, чтобы ссадить своевольного мальчишку, капитан не собирался. Следующая большая стоянка предполагалась в Австралии. Выходило, что несколько месяцев плавания в антарктических водах найдёныш должен был провести вместе с командой «Востока».

Мальчик стоял, переминаясь с ноги на ногу — худенький, заспанный, с нежным румянцем на щеках. Сухие былинки застряли в коротком ёжике тёмно-русых волос. Чихнул тоненько, покраснел от смущения и как-то совсем по-девичьи захлопал ресницами.

Суровое лицо Беллинсгаузена смягчилось. Он улыбнулся мальчонке:

— Сбежал, значит, от господина Лангсдорфа в море? Ну-ну.

Смущённый кивок. В карих глазах запрыгали смешливые искорки.

— Сбежала!

— Сбежала????

— Ага.

Адамс, стоявший поодаль, удивлённо булькнул и взялся за голову. Галкин озадаченно почесал затылок. Беллинсгаузен кашлянул в кулак и сдержанно заметил:

— Мы думали, ты… мальчик.

— Девочка я, — карие глаза расширились, густые ресницы захлопали часто. — Лукерья.

Капитан отвернулся, в размышлении, медленно потирая свои сверкающие залысины ладонью.

Делать, однако, было нечего. На удачу, одна из кают на «Востоке» пустовала. В ней собирались поселить немецких учёных-натуралистов. Ждали, что учёные мужи присоединятся к экспедиции во время стоянки в Копенгагене. Однако немцы не приехали, в последний момент письменно известив, что отказываются от участия в плавании. Беллинсгаузен досадовал: дома, в России, на «Восток» просились два российских студента-естественника, но им было отказано ради никому не известных иностранцев…

Вместо них заселили Лушу. Каютка была совсем маленькая, с двумя койками — одна над другой, комодом, привинченным к полу, который одновременно служил столом, умывальником и двумя складными табуретками. Между койками и комодом едва можно было повернуться взрослому человеку.

Учёным тут, верно, было бы тесновато. Куда бы они свои папки для гербариев, микроскопы и книжки пораспихали, непонятно. А Луша была довольна. Она уселась на нижнюю койку, попрыгала на ней немного — так, проверка жёсткости. Одобрительно похлопала ладонью — ничего, мол, сгодится. Посмотрела наверх, вздохнула. Дома, в детской, постели тоже располагались в два яруса. Наверху всегда спал Руся.

Но здесь его не было.

Не было и всё тут — вопреки радужным и глупым надеждам, которые заставили Лушу сбежать из гостеприимного дома Лангсдорфа и в последний вечер перед отплытием пробраться на борт «Востока» в шлюпке с сеном.

 

Глава 12. Бегство

Вчерашний день — последний день Лушиного пребывания в доме консула — выдался беспокойным.

До обеда Григорий Иванович, по обыкновению, занимался научными изысканиями за письменным столом в библиотеке. Луша в платье, с коротко остриженной головой, сидела в другом конце просторной комнаты.

С ногами забравшись в кресло, она рассматривала картинки в атласе растений. Сквозь приспущенные шторы в комнату проникал солнечный свет, широкой полосой ложился на пол, озарял коленкоровые корешки толстых папок, теснящихся внизу, на книжных полках.

Утомившись от продолжительной писанины, Лангсдорф поднялся из-за стола, скрипнув стулом. Незапертая дверца книжного шкафа закачалась. Солнечный зайчик заплясал на Лушиной щеке. Луша сощурилась, лениво отклонила голову в тень, перелистнула страницу.

Натуралист потянулся, не спеша прошёлся по комнате, разминая шею и плечи. Потом остановился напротив кресла, нагнулся к девочке и вгляделся в её лицо.

Луша, которая уже привыкла и к пристальным взглядам Лангсдорфа, и к тому, что он часто вслух говорит сам с собой, на мгновение подняла глаза и тут же равнодушно опустила их, перелистнув страницу. Она уже знала, что Лангсдорф интересуется антропологией и изучает строение черепов у разных народов. Он показывал Луше рисунки, на которых были довольно искусно изображены индейцы местных племён — обязательно в фас и в профиль, что-то толковал об отличиях их телосложения. Все эти сильно развитые челюсти, выступающие надбровные дуги, словом, все эти уши и хвосты Луше были не слишком интересны. Цветочки в атласе — другое дело, но череп в разрезе… Бр-р-р. Она перевернула страницу и занялась тигровыми орхидеями.

Натуралист отошёл к окну, взялся в раздумье за подбородок, чуть слышно забормотал по-немецки:

— Надо же, вылитый юнга с нашего судна! Эх, «Надежда»! Эх, молодость!.. Как же его имя… Его ведь тоже можно считать своего рода полиглотом …

Лангсдорф вскинул вверх указательный палец, громко и торжественно произнёс что-то по латыни, и принялся рыться в ящиках и на полках. Наконец, хлопнул по столу тяжёлой папкой, взметнув кверху мутный пыльный столб. Громко чихнув, утёрся большим кружевным платком. Им же смахнул с папки остатки пыли.

— Всё-таки я был прав, доставив сюда часть архива. Никогда не знаешь, когда и что может понадобиться… — бормотал учёный, развязывая тесёмки. — Вот, вот же он!

Тень легла на страницу. Луша нехотя оторвала голову от атласа и дорогих её сердцу тигровых орхидей. Лангсдорф стоял рядом, и держал прямо перед её глазами небольшой портрет, оправленный в картонное паспарту.

«Руся?» — С миниатюры на Лушу смотрело знакомое лицо. Несколькими лёгкими, слегка небрежными росчерками пера были намечены ещё по-детски припухлые щёки, большие тёмные глаза, подбородок с ямочкой, короткие тёмные волосы, крапинки веснушек на носу…

Луша резко выпрямилась. С шорохом скользнула с коленок тяжёлая книга, глухо стукнула о паркет.

— Ага? Беллинсгаузен, верно, тоже подивился бы такому необыкновенному сходству, — обрадовался произведённому эффекту Лангсдорф. — Как-то я не успел обсудить с ним этот удивительный случай, — добавил он, глядя в потолок и почесывая подбородок. — Научный казус, так сказать… Да-с, к сожалению, завтра утром они уже снимаются с якоря…

Луша стояла, не шевелясь. Кровь отхлынула от лица. Хотелось спросить, узнать хоть что-нибудь об этом юнге, но в голове ширилась пустота и трудно было вымолвить хоть слово.

— Вылитый юнга, — убеждённо повторил Лангсдорф, протягивая Луше зеркальце с тем, чтобы девочка могла удостовериться в правдивости его слов.

Зеркало, в котором отразилось какое-то совсем чужое, очень бледное лицо, выскользнуло из рук. Лушу накрыла волной звенящая, рассыпающаяся осколками пустота.

* * *

«Завтра они снимаются с якоря, снимаются с якоря», — кружило, вращалось в голове.

Луша открыла глаза.

Она лежала в постели. Мануэла, старая добрая толстуха-негритянка в белоснежном переднике, присматривавшая здесь за Лушей, и какой-то незнакомый господин, кажется, доктор, стояли рядом, озабоченно глядя на неё.

Спросила где Лангсдорф. Её огорчили: господин консул уехали к министру и вернутся поздно.

Вставать не велели. Господин доктор пощупал пульс и удовлетворённо кивнув, удалился. Добрая толстуха Мануэла присела у постели. Она гладила Лушин ёжик, нараспев утешая девочку: всё будет хорошо, скоро и локоны твои отрастут, и новые красивые платья у тебя будут.

Луша лежала молча, пытаясь собраться с мыслями.

Платья. Завтра с утра и впрямь должны были доставить платья, заказанные для Луши у портного. А после обеда был назначен отъезд в имение Лангсдорфа, где-то на побережье. Туда же ближе к декабрю собирался переехать и сам консул. По уверениям консула, тамошний климат был более благоприятен для здоровья, а декабрьско-январская жара не столь изнурительна. Следовательно, изучение феномена новой антропологической расы полиглотов происходило бы эффективнее.

«Завтра они снимаются с якоря», — снова вспомнила Луша и нахмурилась, досадуя на себя за отсутствие выдержки. Надо же было, вместо того, чтобы всё спокойно разузнать, грохнуться в обморок! Луша мысленно пообещала себе не совершать подобных оплошностей впредь.

Она прикрыла глаза и долго лежала так молча, не двигаясь. Мануэла, видимо решив, что «бедняжка заснула», тихо вышла из комнаты.

Луша подождала ещё немного и решительно откинула лёгкое покрывало.

«Вот опять этот Руська где-то рядом, но мы не вместе», — думала она, выуживая из комода штаны и рубаху, в которые её предполагали переодеть, пока вдруг не выяснилось, что она девочка.

Руки слегка дрожали, но надо было спешить на пристань, пока Руську не сдуло в море. Попутным ветром, ага. Как в прошлый раз, в двенадцатом году, — улетел на воздушном шаре, только она его и видела.

Луша натянула мальчишескую одежду, грустно провела ладонями по стриженой голове. Вспомнила о новых платьях, которые так и не доведётся поносить. Хотела написать записку милому суетливому Лангсдорфу, но побоялась шастать по дому в поисках пера, чернил и бумаги.

Постояла, перебирая разные вещицы — бусы, цветные пёрышки, шарики из обожжённой глины, которыми здешние бразильские мальчишки метко стреляют из специального лука. Оставила всё, кроме медальона на шёлковом шнурке. И, конечно, сунула в карман чудом уцелевший во всех перипетиях перочинный ножичек.

Собравшись, осторожно залезла на подоконник. Подумала о том, как расстроится ласковая Мануэла, вздохнула виновато и бесшумно спрыгнула в сад.

 

Глава 13. Был ли мальчик?

Шлюп мерно качало. Луша улеглась на узкую койку поверх шершавого шерстяного одеяла, заложила руки за голову и предалась размышлениям.

Итак, Руськи на «Востоке» не оказалось. Стоило, конечно, сначала всё хорошенько проверить, прежде чем что-то предпринимать. Луша оправдывала своё поспешное и не слишком обдуманное бегство из Рио тем, что узнала о существовании загадочно похожего на неё юнгу слишком поздно. У неё не было времени. Ведь наутро «Восток» уходил в море. Осталось бы ей потом только локти кусать…

Нет, ну прямо детективная история — говорят про юнгу, портрет его показывают, а где мальчик — не понятно. Да и был ли мальчик?

* * *

Прямо расспрашивать о Русе Луша не решалась. Существовали правила, обязательные для любого хронодайвера, и ребята их уже знали. Во всяком случае, Луша. Она твёрдо запомнила уроки Георгия Александровича. Подобные вопросы, а также рассказы о своём истинном происхождении были запрещены. Слушай, смотри, думай. Ты — вроде разведчика, хотя и ничего не имеешь против людей, с которыми ты рядом. Просто потому, что вмешательство в прошлое — штука опасная. Для всех.

У настоящего хронодайвера, как у разведчика, должна быть своя легенда. С легендой у Луши было не всё ладно — правдоподобно объяснить её появление в трюме португальского работорговца, приплывшего в Бразилию от африканских берегов, было бы наверное не под силу самому Г. А. Поэтому, когда её пытались расспросить откуда она, Луша просто делала вид, что ничего не помнит. Это было не сложно, потому как после всех этих событий у неё, и правда, первое время всё в голове путалось. В ответ на фразу, сказанную на одном языке, отвечала фразой на другом. Не нарочно, просто так получалось.

Вот-вот. Не нарочно. И в прошлое Луша нырять не собиралась. Всё произошло случайно, и она ничуть не виновата…

«Сильные неконтролируемые переживания — главная причина всех нырков, — постоянно твердил им Георгий Александрович. — Вы должны научиться сдерживать эмоции».

Ага, только вот если летишь в пропасть, почему-то трудно сдерживать эмоции. Почему бы это?

Луша поёжилась, завернулась в одеяло и какое-то время сидела, нахохлившись, с тоской перебирая в памяти события последнего школьного лета.

* * *

Последние полторы недели этих, таких неожиданно коротких каникул, она провела без Руси. Первый раз в жизни они с братом отдыхали порознь. Луша вспомнила, как уезжала в Зюкайку, как они долго стояли на перроне в ожидании посадки.

— Лошадки-лошадки… — повторял брат огорчённо. — Оставайся! Сколько можно туда гонять! Там даже рысью ездить не разрешают. Верховая прогулка — шагом… Скукотища! На черепахах и то, наверное, интереснее, — тараторил он, поминутно оглядываясь на пришедшего проводить Лушу Макара, словно призывая его в союзники. Макар только улыбался.

— О галопе я и не говорю. Они слова-то такого не знают, — всё больше распалялся Руська, не замечая, как розовеют Лушины щёки.

— Да ты ведь сам говохил, что всё хавно быстхо ездил, — влез в разговор младший брат Федька. Руся отвёл в сторону плутовато замаслившиеся глаза, закивал смущённо, согласился, понизив голос:

— Я, Федя, нарочно отставал от всех, а потом — догонял. Рысью. Шагом же не догонишь…

Вокруг засуетились. Началась посадка.

Внезапно став серьёзным, Руся повернулся к сестре:

— Лу, ты там поосторожнее. Шагом езди. И к лошади сзади не подходи.

— А то я не знаю! — возмутилась Луша, поцеловала брата и полезла в вагон.

Поезд тронулся. Мокрый после вечернего дождя перрон медленно поехал назад. И все они — Руська с Макаром, и мама с папой, и маленький Федюня — разом замахали руками, запрыгали, закричали что-то на прощание…

* * *

Луша тряхнула головой, отгоняя непрошеные слёзы. Может, Руська дома? Портрет — единственное серьёзное доказательство его пребывания в прошлом. Как портрет попал к Лангсдорфу — загадка. А может, рисунок этот ещё с 1812 года, со времени их первого погружения в прошлое, по истории болтается? Вполне мог сохраниться, всего-то пять лет прошло. Руся ничего такого не рассказывал, но мало ли…

Если так, всё довольно глупо получается.

Луша нахмурилась. Потом, кое-что сообразив, иронически постучала себя согнутым пальцем по бритому виску. Чего это я, в 1812 году у Руси волосы гораздо длиннее были.

Вдруг её осенило. Она вспомнила, как ещё весной, во время очередного визита Г.А, они сидели дома в гостиной и Г. А. рассказывал им о разных важных вещах. В конце разговора они уже немного устали. Руська то и дело подскакивал, с рассеянным выражением лица бродил по комнате, выглядывал в окно. Чувствовалось, что ему не терпится на улицу. Там, судя по всему, между ребятами затевался какой-то очередной фехтовальный турнир.

А Георгий Александрович рассказывал об «эффекте близнецов». «Между близнецами очень сильная связь, — объяснял хронодайвер. — Если нырнёт в прошлое один, то следом может „улететь“ и другой». С его слов выходило вот что. Бодрого человека в здравом уме и твёрдой памяти в прошлое, конечно, не утащит. А вот если заснёшь, вслед за братом или сестрой унесёт обязательно — люди во сне теряют над собой контроль.

«Эффект близнецов», точно! Допрыгалась с раннего утра по лесным тропинкам… Руська-то наверняка в такую рань ещё спал. Всё сходится. И портрет его.

— Я Руську за собой «утащила», — вслух сказала Луша, горестно качая головой, — я, стало быть, и должна его найти. Он-то ведь не знает, почему он здесь. И что я поблизости, не догадывается…

* * *

Честно говоря, почему она — здесь, Луша тоже не догадывалась.

Она как-то спрашивала у Георгия Александровича, как хронодайверы определяют, куда ребёнок нырнул. Он ответил — есть специалисты…

— А вы — специалист? — не отставала Луша.

— Ну, отчасти, — уклончиво ответил он. — Видишь ли, бывают простые случаи. Известно, например, про человека десяти лет, что он перед тем как исчезнуть, кино про Спартака три раза за последнюю неделю посмотрел. И дома у него на стенке щит римского легионера прибит, человек его сам из картона смастерил и раскрасил. А ещё у него есть меч-гладиус, тоже, правда, деревянный — это уж они вместе с папой выточили. И как ты думаешь, где этого человека искать?

— Ну, точно не в 1812 году, — улыбнулась Луша. — А он и пропал вместе со своим папой? — уточнила она озабоченно.

— Если бы! — Георгий Александрович вздохнул, потёр ладонью лоб, потом уточнил кратко: — Его папа — хронодайвер.

— А его нашли?

— Ищем.

Луша сделала большие глаза. Страшное дело! Куда мир катится, как сказала бы бабушка. Если уж хронодайверские дети пропадают, то что про обычных нырков говорить…

В целом, если следовать логике Георгия Александровича, получалось как-то странно. На что ей, Луше, этот 1819-й год сдался? Она вообще про Беллинсгаузена и Крузенштерна знать ничего не знала до этой весны.

А весной Руськиному дружку Макару попалась какая-то книжка про морские путешествия. «Водители фрегатов» называлась. И он увлёкся вдруг парусами и дальними плаваниями, стал и другие книжки о путешествиях читать, карта мира у него над кроватью появилась.

С этой картой вообще смешная история вышла. Она до того, как её торжественно на стенку водрузили, у Макара полгода за шкафом простояла. Дело так было.

Однажды на уроке Макар нулевой меридиан пытался отыскать. Долго искал. На карте России искал. И никак не мог взять в толк, отчего он не находится. Учительница тоже удивлялась. Она думала, уж Лазарев-то знает, к которой карте подойти, чтобы этот самый меридиан обнаружить.

Словом, к окончанию прошлого учебного года Лазарев карту мира в подарок получил. Лично от географички. Он взял, покраснел, поблагодарил вежливо. И долго эта карта у него дома трубочкой в углу стояла. А весной переворот случился. Макар сам карту достал, развернул и на стенку повесил. Какие-то стрелки на ней начертил, кораблики нарисовал. Увлёкся человек, что тут скажешь.

Словом, если кому и нырять ко всяким Крузенштернам и Беллинсгаузенам, так только Макару. Руська тоже, конечно, заинтересовался всем этим — с Макаром за компанию, — но настоящим фанатом, был конечно Лазарев.

Да, и Макар ещё страшно гордился, что он однофамилец адмирала Лазарева.

Ну, Михаил Петрович Лазарев пока ещё не адмирал. Но он — капитан шлюпа «Мирный», который плывёт в паре «Востоком». Луша улыбнулась. Вот наш Лазарев обзавидуется, когда узнает…

Ой, как это мне сразу в голову не пришло. Ведь в составе российской антарктической экспедиции два судна. Может Руся — на «Мирном»? Ладно, поживём — увидим.

 

Глава 14. Неожиданная встреча

Шли дни. Давно уже на корабле «Восток» отслужили обычный перед дальним плаванием молебен, для чего Беллинсгаузен вызывал с «Мирного» батюшку Дионисия. Вместе со священником на ялике приезжали сам капитан Лазарев и другие офицеры — лейтенант Анненков, мичман Новосильский. Беллинсгаузен передал капитану «Мирного» жалованье для команды на двадцать месяцев вперёд и предписание на случай разлуки: хоть шлюпы по возможности и должны были держаться вместе, но в непогоду могло случиться всякое. «Потеряв друг друга из виду — искать три дня на том самом месте и производить пальбу из пушек, — велела инструкция, — а по истечении оных независимо от результатов поиска следует продолжить плавание».

И только Луша, которой точно не помешало бы какое-нибудь умное предписание, (потому что сама она понятия не имела что теперь делать и как быть дальше), никаких инструкций, ясное дело, ни от кого получить не могла.

Она лишь окончательно убедилась, что кроме неё на шлюпах экспедиции нет ни одного «зайца». Призрачные надежды на то, что Руся поблизости, улетучились, а впереди её ожидали месяцы плавания в холодных и неприветливых антарктических водах.

* * *

«Восток» уходил всё дальше и дальше к югу. Тропическая жара сначала сменилась прохладой, а затем наступили настоящие холода с густыми, непроглядными туманами. Казалось, надвигается ненастная поздняя осень. На самом деле близился декабрь — первый месяц Антарктического лета.

Всё чаще они встречали китов — то и дело над поверхностью океана вскипали фонтаны. Луша с удивлением убедилась, что фонтаны эти были вовсе не струёй воды, как она привыкла видеть на картинках в детских книжках. Киты выдыхали белые столбы пара, который с шумом взлетал кверху, словно из носика гигантского чайника. Выпустив пар, всплывали на поверхность массивные китовые туши, и на них тут же опускались уставшие птицы.

Наконец, «Восток» приблизился к скалистому пустынному архипелагу Южная Георгия. Северный берег самого большого острова Георгии, покрытый снегом и льдом, изучил еще английский мореплаватель Джеймс Кук. Беллинсгаузен собирался описать и «положить на карту» его юго-западное побережье.

* * *

Пятнадцатого декабря на шлюпе все поднялись рано — каждому хотелось поскорее увидеть остров. Впрочем, на рассвете Георгию ещё не было видно. Оставалось с нетерпением вглядываться в чёрные тучи над горизонтом, сгустившиеся как раз в том месте, где по расчётам находился берег.

А вокруг кипела жизнь. Киты выбрасывали в воздух фонтан за фонтаном. Хохлатые пингвины обгоняли корабль, выскакивали из воды и перекликались друг с другом. Одиноко парили огромные дымчатые альбатросы. Буревестники — голубые, снежные, чёрные — летали стаями, тут и там сидели на воде. Смелые пеструшки подлетали совсем близко к шлюпу. Глядя на всю эту суету, опытные моряки сразу понимали — берег близко.

К восьми утра пасмурное небо немного очистилось. Сквозь облака стали видны покрытые вечным снегом суровые остроконечные вершины. Великая зыбь с шумом разбивалась об эти мрачные скалы. «Восток» подошёл к острову поближе и двинулся вдоль юго-западного берега Южной Георгии.

Вдруг из залива показался парусный бот. Он двигался навстречу «Востоку», гордо подняв трепещущий на ветру, изрядно вылинявший английский флаг.

Удивлённые этим неожиданным появлением, россияне тут же легли в дрейф и знаками просили бот пристать к шлюпу

Вскоре на ялике прибыли с бота штурман и два матроса. Они, как выяснилось, приняли «Восток» за «китобойца» и намеревались, получив плату за труды, провести его в залив. Там уже стояли два трёхмачтовых судна, принадлежащих английской компании для ловли китов.

Гости рассказали, что стоят здесь уже четыре месяца и промышляют охотой на морских слонов, вытапливая жир из туш убитых животных. Ездят для этого во все здешние бухты, а для ночлегов опрокидывают свои лодки и спят под ними. Растений здесь никаких нет, кроме мха, поэтому огонь разводят, поджигая жир морских животных, а на растопку употребляют шкуры пингвинов, которых в это время года здесь великое множество.

Беллинсгаузен, соблюдая обычаи морского гостеприимства, приказал предложить посетителям грог и сухари с маслом. После угощения в кают-компании повеселевшие гости снова поднялись на палубу. Тут-то Луша и подошла к англичанам — узнать, нет ли среди китобоев юнги её возраста — помня любимую бабушкину поговорку, что язык до Киева доведёт.

— Ноу! — хмуро помотал головой краснолицый рыжебородый китобой и отошёл в сторону, чтобы перекинуться парой слов с кем-нибудь постарше.

Такой ответ Лушу не слишком расстроил: особых надежд она и не питала. Так спросила, на всякий случай.

Второй матрос — жилистый, голубоглазый и русоволосый, с двумя серьгами в одном ухе — вообще ничего не сказал, только молча пожал плечами. Но уходить не торопился. Он стоял, широко расставив ноги, привычные к качке, и прищурясь, испытующе смотрел на Лушу. Будто сам хотел спросить у неё что-то, но раздумывал, стоит ли.

— Я — русский, — наконец, заговорил он. — Я уже рассказал вашему капитану, что бежал во время пребывания российских кораблей в Англии и теперь скитаюсь по промыслам. Рад встретить соотечественников в краях, где до Антарктического континента рукой подать.

Последние слова он произнёс легко, уверенно, как будто речь шла о соседнем переулке. Луша могла бы и заинтересоваться, откуда у гостя такая уверенность в том, что Антарктида существует.

Однако Луша пропустила мимо ушей столь интригующее заявление: приоткрыв рот, она восхищённо смотрела на две серьги, вставленные в ухо.

— А это… — она машинально коснулась пальцами своей мочки, — этот пирсинг… Ну, то есть, эти серьги… Только для красоты? Или что-то… символическое? Я хочу сказать, верно, это что-нибудь да значит?

Китобой прищурился. Ответил не сразу. Сначала удивлённо улыбнулся, подняв брови и качая головой, как будто только что узнал про Лушу что-то такое, что сразу сделало их… близкими, что ли.

Луша смутилась. Опять она что-то не то брякнула, что ли? Что уж, спросить нельзя.

Адамс упоминал как-то про обычай английских моряков вставлять серьгу в ухо — в знак того, что её обладателю довелось пересечь экватор. А потом клялся и божился, что «как он уже однажды экватор пересёк, то и серьгу теперь в ухо вставит всенепременно». А мичман Демидов спорил с ним — экватор пересечь недостаточно, нужно обогнуть мыс Горн, тогда можно будет серьгу вставлять. Словом, мнения разделились…

Подумав немного, Луша уточнила вопрос:

— Вы правда два раза экватор пересекали?

Матрос кивнул. Глаза его смеялись.

— Пересекал. И не только экватор, — загадочно промолвил гость.

Сквозь шум моря и пронзительные крики бурных птиц Луша услышала странное:

— А вы, юнга, по всей видимости, тоже?

Ветер гудел в снастях, шевелил, поднимал кверху концы Лушиного шейного платка.

— Что тоже? — испуганно переспросила она, машинально заправляя бьющийся платок поглубже за воротник.

Китобой выдержал долгую паузу, провожая взглядом огромного альбатроса, парящего в потоках ветра. Раскинув мощные крылья и не делая ни единого взмаха, птица плавно скользила вниз, к самой воде.

— Тоже пересекли не только пространство, но и время, чтобы здесь оказаться.

— Что-о?

Альбатрос, почти коснувшись волны, развернулся грудью к ветру и взмыл вверх. Луша вся подобралась, выпрямилась — как будто стала выше ростом. Покраснев от волнения, спросила звенящим голосом:

— Вы из будущего?

Матрос усмехнулся и молча кивнул.

— Вы — хронодайвер!

Хронодайвер слегка опустил веки и приложил палец к губам.

* * *

Киты у самого горизонта продолжали усердно обрызгивать белёсыми фонтанами тёмно-свинцовое небо. Адамс со скучающим видом слонялся по палубе, делая вид, что его очень интересует жизнь млекопитающих.

Давно настала пора гостям покинуть шлюп, а Луша и китобой по-прежнему оживлённо беседовали о чём-то. Вид у них был такой, будто они двести лет знакомы. Луша блестела глазами, и поминутно прижимала ладони к раскрасневшимся, пылающим щекам. Адамс недоумевая, косился на странную парочку, не зная, что и думать.

Но вот промысловики, распрощавшись, отправились восвояси. Сам не зная почему, Роман вздохнул с облегчением.

«Восток» наполнил паруса и двинулся дальше, вдоль изрезанного заливами, скалистого берега Южной Георгии.

 

Глава 15. Луша и пингвины

После Южной Георгии настал черёд обнаруженной когда-то Куком земли Сандвича, которая на поверку оказалась целым архипелагом. А затем стали встречаться и вовсе неизвестные берега. Что ни день — то новое открытие.

Первым из тумана показался остров, который назвали именем лейтенанта Торсона, со столь крутым скалистым берегом, что высадиться на него не было решительно никакой возможности.

Следом открыли остров с дымящимся вулканом посередине. Густые смрадные пары облаком поднимались из жерла, подобно дыму из гигантской пароходной трубы. Беллинсгаузен дал этому острову имя своего помощника, капитан-лейтенанта Завадовского.

Завадовский, чувствуя себя именинником, незамедлительно отправился на берег. Мичмана Демидова и профессора Симонова он захватил с собой. Луша тоже просилась. Но её не взяли, и она собиралась кукситься весь день.

Однако первопроходцы вернулись довольно скоро, да не одни — привезли с собой пингвинов! И ещё несколько хищных поморников, которых на «Востоке» называли эгмонтскими курами.

Луша тут же расцвела. Окончательно она утешилась, когда узнала, что как следует погулять по берегу исследователям помешал невыносимый запах птичьего помёта.

Помёт там повсюду, объяснял Демидов. Как, впрочем, и пингвины, которые сидят на яйцах едва ли не вплотную друг к другу, и уступать дорогу незваным гостям не собираются.

Когда мичман признался, что ему, чтобы пройти, приходилось пользоваться хлыстом, Луша обожгла его негодующим взглядом.

Тот лишь плечами пожал. Сделал большие глаза, засмеялся:

— Не девчонка — свирепая эгмонтская курица! — Раскинул руки как поморник крылья, и с пронзительным криком спикировал в Лушину сторону.

Он Лушу всерьёз не воспринимал.

* * *

Привезённые пингвины оказались двух видов.

Одних назвали «простыми». Эти были ростом поменьше, с чёрными клювами. Спина у них была тёмная, брюшко — белое, лоснящееся, а на голове — тёмная шапочка, от которой к подбородку шёл чёрный узкий «ремешок». Вид у этих пингвинов был довольно строгий, как у облачённых во фраки музыкантов филармонического оркестра.

Других, покрупнее и понаряднее, окрестили мандаринами. Они были красноглазые, красноклювые, с жёлтыми длинными перьями на голове.

Важные красавцы «мандарины» были весьма миролюбивы, в отличие от воинственных «простых». Те, по рассказам офицеров, у себя на острове даже попытались ввязаться с людьми в драку, и довольно сильно били по ногам своими ластами.

Представив себе мичмана, отбивающегося от пингвиньих ласт, Луша не сдержалась. Хихикнула мстительно.

Пингвинов посадили в курятниках и в ванне, поставленной нарочно для того на юте, и отдали на попечение матросу Галкину, тем более что большинство его прежних питомцев уже было съедено.

Матрос изо всех сил пытался заботиться о странных птицах. Те, к его великому огорчению, скучно смотрели на своего опекуна, от предложенного корма отказывались, слабели и дохли.

— Может, они из воды есть привыкли? — предположила Луша.

— А и правда, — обрадовался Галкин. — Мы им вот что — свинину в лохань с водой накрошим. Молодец, Лукерья! Хорошо придумала.

Хорошо-то хорошо, но долго на такой еде пингвины всё равно прожить не могли. Вот и выходило с этими пингвинами одно расстройство.

* * *

Луша ходила мрачнее тучи, и все думали, что она кручинится из-за пингвинов.

И правда, она всё свободное время проводила рядом с ними. У пингвинов была забавная походка, и умные глаза с круглыми чёрными бусинами зрачков. Луша всё уговаривала их поесть, вздыхала печально.

Ей казалось, что у неё с пингвинами много общего. Она-то понимала, что значит быть существом, которое зачем-то — бог весть зачем — сорвали с родного места, сунули в мешок, и повезли в неизвестном направлении.

Да, она чувствовала себя немножко пингвином… А вовсе не злобной эгмонтской курицей, что бы там не болтал мичман Демидов! Ему лишь бы позубоскалить.

Причиной невесёлого Лушиного настроения были мысли о тяжёлой доле «хронодайвера поневоле». Чем больше она думала о своей и Русиной участи, тем мрачнее становилась.

Только не говорите, что это она, Лукерья Раевская, во всём виновата. Хотя… Ну, в общем, да. Она уже дважды сама, совершенно добровольно, сделала выбор. Первый раз — в солнечной Бразилии, второй — у холодного туманного побережья Южной Георгии.

Там, у Георгии, хронодайвер — русский матрос с английского «китобойца», — узнав обо всём, сказал, что может помочь ей вернуться.

— Прямо сейчас? — ахнула Луша.

— Да, — веско ответил он.

Луша замерла. Она даже дышать на мгновение перестала.

Она так хотела домой, к маме, папе, Федюньке… Но чтобы вот так, сразу? У Луши тоскливо заныло под ложечкой. А как же Руська? И потом…

Она растерянно оглянулась. Неподалёку качался на волнах «Мирный», кричали морские птицы, по палубе слонялся Адамс…

Она прижала к лицу ладони, потом подняла на матроса мокрые глаза.

Он смотрел испытующе.

— Да, ты можешь вернуться прямо сейчас, — повторил он. — Если, конечно, очень захочешь. — Дело в том, что есть два препятствия твоему немедленному возвращению домой.

Луша глядела на китобоя, не отрываясь.

— Первое — тебя потеряют на «Востоке». Это нехорошо, это против правил хронодайверов, только в экстренной ситуации можно было этим обстоятельством пренебречь. — Хотя… ребёнок в Антарктических водах по меркам изнеженного XXI века — это экстренная ситуация. Да ещё без спасжилета и каски… — подмигнул он Луше.

Луша криво ухмыльнулась. Какие ещё каски. Её волновало другое…

— А второе… препятствие? — дрожащим голосом спросила она.

Китобой нахмурился:

— Второе препятствие гораздо серьёзнее.

Этим препятствием был Руся. Луша уже в двух словах рассказала хронодайверу о брате, о портрете, поделилась своими подозрениями и надеждами.

— Если твой брат тоже нырнул, вам всё же лучше сначала встретиться, — сказал хронодайвер. — Вы — как два магнита. Лучший способ найти твоего Руслана — тебе оставаться в прошлом. В противном случае его поиски могут затянуться на месяцы, и даже годы…

Луша шмыгнула носом и в ужасе уставилась на своего собеседника.

— Хотя… — китобой с досадой прищёлкнул языком. — Нельзя быть до конца уверенным, что он вообще вместе с тобой нырнул. Да, мог сработать эффект близнецов. Но ведь мог и не сработать!

— А портрет? Откуда бы тогда он взялся?

— Портрет… — он усмехнулся скептически, огладил заскорузлой рукой шкиперскую бородку, — Поверь, в хронодайвинге вещественные доказательства — не самые верные. Предметы вообще нельзя считать доказательствами.

Этого Луша тогда совсем не поняла. Предмет, он ведь настоящий, он убедительный, его потрогать можно, это не чьи-то там рассказы или слухи… Не зря же говорят — «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать»?

Китобой покачал головой:

— Нет. Времени на объяснения у нас мало. Просто поверь мне. Портрет, который ты видела — недостаточное доказательство того, что твой брат сейчас в прошлом.

Луша недоверчиво пожала плечами.

— И вот ещё что. Есть такая особенность погружений — ныряльщики чаще попадают в те места, где плотность и значимость исторических событий велика. — А тут, — он даже присвистнул, — экспедиция длиной в несколько лет!!! Тебе придётся подождать. Если ты в двойном нырке «ведущая», то твой брат может оказаться в прошлом чуть позже тебя. Вполне вероятно, у него — «недолёт», и он ещё появится. Девяносто процентов вероятности, это будет как-то связано с кругосветной экспедицией. И появиться он должен в какой-нибудь значительный, важный, ответственный момент плавания.

Китобой оглянулся. Пора было идти. Он издали кивнул подзывавшему его товарищу, взял Лушу за плечи и сказал довольно жёстко:

— Ну, выбирай.

— Я Руську не брошу, — нахмурилась Луша. — Я подожду.

Голос китобоя смягчился, потеплел.

— Сделаем так, — быстро заговорил он. — Главное событие вашей экспедиции — открытие Антарктиды — должно состояться в ближайшем месяце. Вероятность появления твоего брата в это время велика, хотя это всего лишь вероятность. Следующая стоянка «Востока» — в Австралии.

Луша, блестя глазами, ловила каждое его слово.

— Если Руслан не появится, тебе ни в коем случае не следует покидать «Восток» и оставаться в Порт-Жаксоне. Насколько мне известно, в Австралии помощи ждать не от кого. Во всяком случае, в этом году… Твоя задача — остаться на шлюпе и плыть дальше, в Тихий океан. А там есть кое-кто из наших. Тебя найдут, и помогут, это я устрою. Всё!

Тут она не выдержала и громко всхлипнула.

— Ты молодец! А вот плакать не надо. Хронодайвер всегда должен держать себя в руках. — Матрос ласково похлопал её по плечу. — Прощай, Лукерья!

Луша кивнула, вытерла слёзы и молча махнула ему рукой.

* * *

И вот теперь она ждала — когда же появится на горизонте Антарктида. Но прошло почти полмесяца, а обещанная китобоем Антарктида что-то пока не появлялась.

Честно признаться, географические открытия волновали Лушу не так, чтобы очень.

Здорово, конечно, открыть новый материк, но она вполне могла бы обойтись и без этого. А заодно без вечной сырости в воздухе, да и под носом тоже. Без надоевших туманов, без промозглой слякоти, без мокрого снега. Она вообще кругосветными экспедициями не интересовалась, она просто на лошадках собиралась покататься…

А на этом, с позволения сказать, юге — холодно! Луша всё время зябла. В отличие, кстати, от пингвинов.

Ладно, придётся признать, что у неё с пингвинами не так уж много общего. Она — человек. А у человека всегда есть выбор!

 

Глава 16. Чай с секретом

В тот же день, когда Завадовский с компанией гостили у пингвинов на острове, предприимчивый Беллинсгаузен придумал воспользоваться проплывавшей мимо небольшой льдиной, чтобы пополнить запасы пресной воды. Спустили ялики и отправили людей — нарубить лёд и доставить на шлюп. За каких-то полтора часа матросы привезли столько, что удалось набить шесть больших бочек, большие «братские» котлы, артиллерийские кадки, и ещё осталось. Поскольку складывать лёд было уж больше некуда, ялики подняли и «Восток» опять наполнил паруса.

Из растопленного льда Беллинсгаузен велел для опыта приготовить воду на чай.

Вечером в кают-компании, как обычно, накрыли стол для офицерского чаепития. Там сразу стало людно, шумно и весело. О том, что чай был с секретом, никто, конечно, пока даже не догадывался.

Поначалу разговор за столом шёл про Кука.

Луша уже кое-что слышала о нём от Романа. Во всяком случае, ей с некоторых пор была известна не только любимая папой песенка про то, как «без соли и без лука аборигены съели Кука», что, кстати, оказалось не совсем так. Не ели они его, ни с солью, ни без. А вот что убили — это точно. Ну, главным-то в биографии знаменитого английского мореплавателя было другое. Для тех, кто находился сегодня на борту «Востоке» самым важным было то, знаменитый мореплаватель Джеймс Кук первым пересек Южный полярный круг. И он же, как ни странно, поставил точку на поисках Южного материка.

Прихлёбывая чай, гардемарин Адамс громко возмущался заявлением великого англичанина о том, что вряд ли есть смысл искать материк в южных водах.

— Нет, вы помните слова Кука? «Риск, связанный с плаванием в этих покрытых льдами морях, настолько велик, что я смело могу сказать, что ни один человек никогда не решится проникнуть на юг дальше, чем это удалось мне…», — цитировал Роман, демонстрируя прекрасную память.

— Да-да! — поддержал его лейтенант Торсон. — «Земли, что могут находиться на юге, никогда не будут исследованы».

— Мореплаватели поверили Куку и едва ли не на полвека оставили всякие попытки обнаружить Антарктиду! — сокрушался гардемарин. — А географы стали склоняться к тому, что её и вовсе не существует.

— Да не расстраивайтесь вы так, Адамс. Подумаешь, каких-то пятьдесят лет. Вам же лучше — на ваш век открытий хватит!

— Я рад, господин Демидов, что это так, но думаю прежде об общем благе, — парировал Адамс, краснея.

— Ничего, скоро мы всему миру покажем, как русачки по морю ходят! Найдём южный материк! — добродушно заметил Завадовский. — А Кука ругать не следует. Вот Фаддей Фаддеевич правильно данное им название за Сандвичевыми островами сохранил.

За столом поднялся шум.

— Зачем?

— Ведь необязательно это.

— Всегда так было — кто острова на карту нанёс, тот им вправе имя дать…

— А, правда, Фаддей Фаддеевич, — осмелев, высказался Адамс, — подошли мы к пресловутой Сандвичевой земле поближе, и что же! Кук считал, что видит мысы и дал им название земля Сандвича. А оказалось — не мысы вовсе, — острова!

Офицеры почему-то заулыбались, переглядываясь.

— Нет, ну правда, господа — острова!

— Острова, острова. Не волнуйтесь так, господин Адамс, говорю вам — на ваш век неоткрытых островов хватит, — продолжал подкалывать гардемарина балагур Демидов.

Адамс вспыхнул.

— Я не об этом толкую, — с досадой бросил он Демидову.

* * *

Луша давно потеряла нить разговора и погрузилась в размышления о том, что острова имени больших бутербродов — это, действительно, странно. Лучше бы в честь Адамса назвали, что им — жалко…

Наверное, Сандвич — это тоже фамилия…

Вот интересно, это он большой бутерброд придумал или другой какой Сандвич. Тоже поди большая шишка, так же как этот непонятный маркиз, в честь которого назвали недавно открытые острова. Де Тра… Травер… де Траверзе, что ли… Подумаешь — морской министр. Хватило бы с него и Маркизовой лужи…

Вот второй лейтенант «Мирного» Анненков увидел первым островок у Южной Георгии, так этот остров и назвали, остров Анненкова. И это — правильно.

Там, на Южной Георгии, ещё есть мыс Парядина, Демидова и Куприянова, бухта Новосильского. Это тоже правильно.

А в честь сиятельных маркизов-Бутербродов острова называть — это не правильно…

* * *

Тем временем спорщики, наконец, замолчали, вопросительно поглядывая на капитана.

Беллинсгаузен кашлянул в кулак, мягко улыбнулся и подвёл итог:

— Да, теперь мы знаем, что земля, открытая когда-то Куком, представляет собой в действительности группу островов. И мы, русские моряки, исправили эту ошибку на карте. Но пусть и впредь этот архипелаг будет называться Южными Сандвичевым островами. Капитан Кук первый увидел их, и потому имена, им данные, должны сохраниться. Важно, дабы память о смелом мореплавателе могла достигнуть наших потомков.

«Да, он такой, — подумала Луша, с восхищением глядя на капитана. — Не то, что другие. Небось свои именем вообще ничего не назовёт.»

— А кто ещё не держал в руках книгу Кука, убедительно советую взять её у меня и прочитать, — сказал капитан и хлопнул по столу ладонью, давая понять, что разговор окончен.

Потом обвёл глазами присутствующих и спросил, громко и весело:

— Ну что, господа, вкусен чай?

— Отменный чай, Фаддей Фаддеич, а почему вы спрашиваете? — похвалил Завадовский. Остальные моряки тоже одобрительно загудели.

— Я, Иван Иваныч, приказал из того льда, что сегодня с плавучей льдины нарубили, воду на чай приготовить. И господам офицерам не велел сказывать, чтобы без предубеждения распробовали.

Беллинсгаузен сделал глоток горячего чая, кивнул удовлетворённо:

— И, правда, хорош! Теперь уверен — будем во всё время плавания между льдами иметь в достатке отличную воду. Есть, стало быть, от ледяных островов мореплавателям и польза ощутимая.

 

Глава 17. Новый год среди айсбергов

Айсберги. На «Востоке» их называли ледяными островами. Выглядели эти громадины впечатляюще. Иногда встречались высотой с девятиэтажку. Да, может, и больше.

— Я думаю, что айсберги эти состоят из пресного льда, потому что они отламываются от берега, — неоднократно высказывал предположение Симонов.

Беллинсгаузен полагал, что рассуждения учёного не лишены оснований. Он тоже был уверен, что айсберги — это осколки материкового льда. Но это можно было считать лишь косвенным доказательством существования южного материка.

«Наша задача — найти прямые доказательства, значит, нам нужно добраться до берега южного материка и увидеть его своими глазами».

Надо признать, что даже косвенные доказательства его существования были невероятно красивы и подчас диковинны на вид.

Однажды мимо проплыл гигантский айсберг-диван. Его «спинка» была словно нарочно украшена витиеватой ледяной резьбой.

Чаще мимо проходили плоские, как столешницы, ледяные острова. Эти, конечно, быстро наскучили. Интереснее было рассматривать высокие, бугристые айсберги, похожие то на полузатонувших носорогов, то на спящих в воде динозавров. Многие плавучие льдины напоминали замки — с настоящими арками, башнями, остроконечными шпилями, мостами и гротами.

А если ненадолго выглядывало из-за туч солнце, лёд светился самыми разными оттенками — от голубого до изумрудного. Красотища!

Однако плавать между ледяными островами было опасно. Луша помнила про «Титаник», но, разумеется, помалкивала. Ведь до катастрофы с пароходом «Титаник» оставалось всего-то — чуть меньше века.

Однако на «Востоке» и без её советов понимали, что главную опасность для судна составляет подводная часть ледяного острова: она гораздо больше той, что сверху, и столкновение с этим невидимым основанием айсберга грозит судну неминуемой гибелью.

Так, среди айсбергов, и провели они первый месяц антарктического лета.

Миновало Рождество, приближался Новый, 1820-й, год.

* * *

Новогодняя ночь выдалась тёмная, туманная.

Снег всё валил и валил. Вахтенные матросы едва успевали выметать снежную кашу и выбрасывать её за борт. Чтобы стряхнуть снег — тяжёлый, мокрый, толстым слоем покрывавший паруса, — моряки «Востока» периодически «обезветривали» их, приводя шлюп круче к ветру.

Ровно в полночь снегопад прекратился — словно в качестве подарка к Новому году. Но радость была недолгой: не успели пробить четвёртую склянку, как поднялся ветер, нагнав сырой непроглядный туман. Откуда-то из тумана доносился неумолкающий крик пингвинов и глухой отдалённый шум — это ледяные громады переворачивались, сталкиваясь, разбивались одна о другую.

— Вперёд смотреть! — слышался время от времени зычный голос вахтенного офицера.

— Есть, смо-о-о-отрим! — протяжно отзывались матросы.

В четыре часа утра, одновременно с восьмой склянкой, на палубу выскочил, поёживаясь, заспанный Адамс.

— Ух, туман-то какой! С носа кормы не видно…

— С Новым годом! — улыбнулся гардемарину уже отстоявший четырёхчасовую вахту мичман Демидов, предвкушая, как спустится вниз и нырнёт под тёплое одеяло.

Адамсу, напротив, предстояло четыре часа вахты на свежем воздухе. Роман придирчиво оглядел вверенное ему хозяйство.

Бегучий такелаж обледенел. Верёвки, покрытые толстой коркой льда, показались Роману продёрнутыми сквозь стеклярус и напоминали бусы на рождественской ёлке.

— Каждый час матросы на вантах драйками околачивают, да снова всё льдом обрастает, — махнул рукой мичман, и скрылся в тёплом трюме.

В начале пятого часа, только успел Адамс принять вахту, часовой каким-то чудом углядел сквозь непроглядный туман ледяные острова — к северо-востоку от шлюпа.

— Проскочим? Или… Неужели — заденем? — содрогнулся Адамс. — Поворачивать, как можно скорее!

Близкий бурун оглушительно ревел, разбиваясь о ледяные громады. Сквозь этот пугающий рёв прорывались надсадные вопли пингвинов.

По сделанному сигналу оба шлюпа повернули от ледяных островов на правый галс. Адамс, балансируя на накренившейся палубе, развернулся и неожиданно наткнулся на Лушу.

— А ты что здесь делаешь! — сердито рявкнул он.

Она метнула испуганный взгляд. Не удержав равновесие, со всего маху ткнулась лицом ему в живот.

От резкого поворота паруса на «Востоке» заполоснуло и весь такелаж привело в движение. Всё заскрежетало, зазвенело.

— Головы береги, братцы!

Роман схватил Лушу в охапку, прижал к себе. Пригнулся, выставив над головой согнутый локоть.

Ледяные сосульки с шумом и мёрзлым грохотом ссыпались вниз, вдребезги разбиваясь о мокрую палубу.

Наконец, всё стихло. Шлюп выровнялся. Айсберги остались в стороне.

Матросы стаскивали шапки и облегчённо крестились. Обмениваясь впечатлениями, переругивались жизнерадостно.

— Слава богу, пронесло! — Роман, не разгибаясь, повёл плечами, встряхнулся, сбрасывая ледовую крошку со спины и шеи. Выпрямился, сильными руками бережно поставил Лушу на ноги. Крепко держа девочку за плечи, глянул поверх её головы на расколотые сосульки, усыпавшие палубу, присвистнул тоненько. Потом опустил на неё глаза, нахмурился. — Ну-ка, марш в трюм!

— А что это было? — спросила она, не трогаясь с места. Доверчиво заглянула Роману в лицо, медленно подняла руку, провела дрогнувшим пальцем по его рассечённой острым осколком щеке.

Гардемарин кашлянул, поиграл бровями.

— Что-что. Чуть с ледовым островом не столкнулись, вот что.

— А-а. Ты меня опять спас… Теперь от этого, от ледопада… — глаза её сияли.

Она протянула ему платок. Он небрежно стёр со своей мокрой щеки струйку крови, пытаясь втолковать ей главное:

— Сосульки эти — ерунда. Мы едва с ледовым островом не столкнулись, — снова повторил он. — Слава богу, пронесло!

Бледное лицо Луши светилось в утреннем сумраке, карие глаза смотрели на него пристально, почти не мигая.

Она слушала, и не очень понимала, что он говорит. Ей не было дела до айсбергов. Айсберги были где-то там, а он — рядом: большой, сильный, весёлый. И вовсе не смешной, как казалось раньше. Ну, разве, самую малость, когда важничает, краснеет или хмурится нарочно. Вот как сейчас…

— Да что я тебе объясняю! — Адамс опять сдвинул брови и как можно строже сказал: — Иди в каюту!

Она кивнула послушно. Уходя, обернулась.

Роман проводил её долгим взглядом. Спать совсем расхотелось. Ему вдруг стало легко и весело, как будто он только что наверняка узнал, что впредь с ним будет случаться только хорошее.

— Эх! — подбоченясь, молодцевато топнул сапогом. Ледяные осколки разлетелись с задорным хрустом.

С довольным видом гардемарин поднял воротник, и зашагал по своей стороне, придирчиво оглядывая паруса — не полощат ли. Всё было в порядке. Огни горели исправно, часовые зорко вглядываясь в туман. «Восток», с гулом рассекая воду и мерно подрагивая корпусом, ходко шёл вперёд. Впереди были новый год и новые открытия.

* * *

Днём первого января, несмотря на опасное положение и плохую погоду, на «Востоке» было празднично. Матросы, по случаю Нового года одетые в мундиры, имели нарядный вид и смотрели молодцами. Капитан пожелал себе и команде «счастливо выйти из опасного положения, и, окончив затруднительное плавание в Ледовитом океане, увидеть любезное отечество».

Поутру был завтрак и чай с ромом, к обеду — добрые щи с кислой капустой и свининой, после обеда сверх обыкновенной порции выдано было по стакану горячего пунша, а вечером перед кашей из сорочинского пшена (так, к удивлению Луши, называли здесь обычный рис) матросы получили по стакану грога.

Луше, вместо грога и пунша, достался сладкий чай с лимоном и специями. Выдув вечером кружки три, она, оглянувшись украдкой, пальцами выловила ломтик лимона со дна и с наслаждением сгрызла его вместе с распаренной коркой. Совсем одичала, сказала бы мама. Но мама не видела, да и никто не заметил.

День прошёл весело. Беллинсгаузен и офицеры «Востока» жалели только о том, что туман, сильное волнение и встречавшиеся беспрестанно ледяные острова не дали им этот праздничный день провести в компании с капитаном Лазаревым и офицерами шлюпа «Мирный».

Жалела ли о чём-нибудь Луша? Ну, об этом она никому ничего не рассказала, даже своему большому приятелю Адамсу.

 

Глава 18. Ледяные берега Антарктиды

Третьего января день, наконец, выдался ясный. С утра на «Востоке» поставили все паруса, спеша воспользоваться хорошей погодой.

Держали курс на юго-запад между частыми льдами. Вахтенный офицер, стоя на баке, сам управлял шлюпом, командуя: лево, право, — чтобы не задеть какой-нибудь льдины.

С марса и салинга открывалось бесконечное ледяное поле, и в средине его торчали тут и там ледяные острова.

Продираясь сквозь гряды мелкого льда, «Восток» не избежал повреждений. К счастью, волнения не было, шлюп шёл плавно, поэтому задевавшие борт льдины лишь местами попортили медную обшивку корпуса, да сорвали головки с медных гвоздей.

«Как же мы дальше-то поплывём, — недоумевала Луша, в смятении оглядывая бескрайние льды, — „Восток“ ведь всего-навсего деревянный шлюп, а не атомный ледокол из стали…»

«Мирный», как обычно, отстал. Из-за разности хода морякам более быстрого «Востока» часто приходилось дожидаться товарищей. Сколько уж было «доброго» сказано в адрес морского министерства, пославшего в экспедицию, в которой корабли должны идти рядом, суда столь разной конструкции.

Капитану Лазареву приходилось применять всё своё искусство, чтобы успевать за «Востоком», который, даже неся малые паруса, невольно убегал вперёд. Зато его «Мирный» был гораздо крепче и вместительнее. А вот корпус «Востока» оказался слишком слабым для плавания во льдах. В условиях непрерывных штормов его приходилось неоднократно укреплять, перегружать все тяжести в трюм, уменьшать площадь парусности.

Тем не менее, почти всё плавание оба корабля держались вместе. И широколицый, румяный, весёлый и шумный капитан «Мирного» вместе со своими офицерами гостил на «Востоке» всякий раз, как только позволяли погода и обстоятельства.

* * *

Чем дальше заплывали корабли к югу, тем ледяных островов становилось больше.

В солнечную погоду, движимые надеждой, что видимость не ухудшится, они забирались иногда в самую гущу ледовых островов — так, что одновременно было видно до полутора тысяч айсбергов. Но ясный день в мгновение ока мог превратиться в ненастный, ветер крепчал, валил снег, и дальше чем на полсотни метров ничего не было видно.

Маленькие «Восток» и «Мирный» храбро лавировали между льдами в поисках загадочного южного материка.

Луша, следуя совету Беллинсгаузена, всячески поощрявшего на корабле умственные занятия, взялась за книгу, которую написал Кук. Толстый, тиснёный золотом корешок Кукова сочинения выглядел довольно потрёпанным, отчего сразу становилось ясно — на книжной полке оно не залёживалось. Читали книгу много, причём, с карандашом в руке.

«Путешествие въ Южной половине земнаго шара и вокруг онаго, учинённое въ продолжение 1772, 73, 74 и 75 годовъ…»

Хм, «учинённое в продолжение»… Читать было трудновато, потому что книжка, ясное дело, была старая, слова — с ятями. Ну, а какие тут, в девятнадцатом веке ещё могут быть книжки!

Перелистывая чуть влажные от вечной сырости страницы, Луша наткнулась на абзац, жирно подчёркнутый карандашом.

«Я обошел Южный океан в высоких широтах и неоспоримо отверг возможность существования здесь материка, который, если и может быть обнаружен, то лишь вблизи полюса, в местах, недоступных для плавания…»

— П-с, — фыркнула Луша куда-то в сторону иллюминатора, — «неоспоримо»…

«Я не стану отрицать, что близ полюса может находиться континент или значительная земля. Напротив, я убежден, что такая земля там есть и, возможно, что мы видели часть ее („Земля Сандвича“)… Это земли, обреченные природой на вечную стужу, лишенные тепла солнечных лучей».

Прервав чтение, Лукерья горестно возвела глаза к потолку. Тут они с Куком сходились во мнении. Она так тосковала по солнышку! Ничего удивительного в том, что великому мореплавателю тоже хотелось тепла.

Скорбно вздохнув, Луша продолжила чтение:

«Но каковы же должны быть страны, расположенные еще дальше к югу… Если кто-либо обнаружит решимость и упорство, чтобы разрешить этот вопрос, и проникнет дальше меня на юг, я не буду завидовать славе его открытий. Но должен сказать, что миру его открытия принесут немного пользы».

— Гм! Вот ещё! — окончательно вскипела Лукерья. Она в сердцах захлопнула книжку, и сердито забарабанила пальцами по истрёпанному корешку.

Прав был Адамс — именно Кук отговорил мореплавателей заниматься поисками Антарктиды. У него ведь большой авторитет был, вот и послушались… Почти полвека никто даже и не делал попыток открыть шестую часть света! Пока, наконец, в путь не отправилась русская антарктическая экспедиция.

Луша обвела глазами каюту и вздохнула. Пахло сыростью. Слегка поскрипывали от качки деревянные переборки. В иллюминатор лился тусклый свет туманного полдня. Хотелось домой…

Зажмурившись, она с горестным стоном хлопнула себя Куковым отчётом по лбу.

— Ну когда же мы наконец её увидим, эту Антарктиду!

* * *

Ждать оставалось недолго.

Пасмурным туманным днём пятнадцатого января русские моряки впервые пересекли Южный полярный круг. На следующий день в четыре утра с «Востока» заметили дымчатого альбатроса, летающего около шлюпа.

«Птицы — всегда вестники близкого берега», — узнав об этом, отметил про себя Беллинсгаузен, но вслух ничего не сказал, только слегка поднял бровь. Сдержанность была его девизом.

Шестнадцатый день января обещал быть столь же хмурым и ненастным, как и вчерашний. Падал снег. Однако вскоре ветер сменился. Снегопад время от времени переставал, и тогда из-за облаков ненадолго показывалось солнце.

В полдень путешественники увидели на горизонте льды, которые сквозь шедший снег поначалу представились им белыми облаками.

На краткий миг выглянуло солнце. Облака обернулись сияющей ледяной стеной необычайной высоты, которая, насколько хватало глаз, простиралась вдоль горизонта.

Это была Антарктида.

* * *

Первый раз люди видели эти холодные берега. Подойти к ним ближе у «Востока» и «Мирного» возможности не было — путь преграждали льды.

Российские шлюпы проникли на юг до широты 69°25′, и не более 20 миль отделяло корабли Беллинсгаузена и Лазарева от берега Антарктиды, который сто с лишним лет спустя норвежцы назовут берегом Принцессы Марты.

Вокруг с криками летали полярные птицы.

Пасмурная погода мешала отчётливо увидеть всё побережье и высокие горные вершины, возвышающиеся в глубине материка. Взорам россиян представали лишь материковые льды на самой окраине шестой части света.

Да и этим удивительным зрелищем наслаждались недолго: вскоре опять, по обыкновению, пошёл густой снег.

Корабли продолжили путь к востоку, при всякой возможности покушаясь к югу, и всюду, не доходя 70° южной широты, встречали стену материкового антарктического льда.

 

Глава 19. Новые находки и умозаключения

В феврале они вышли в Индийский океан. Не оставляя попыток пробиться к югу, шлюпы «Восток» и «Мирный» ещё два раза подходили к самым берегам Антарктиды. Однако льды каждый раз вынуждали их отступить. Так они и двигались всё дальше на восток, огибая Южный материк вдоль самой кромки плавучих льдов.

* * *

Надвигалась очередная буря, каких за время плавания в Индийском океане они пережили множество. Было пасмурно, и поднявшийся ветер нёс снег и водяные брызги. Паруса и снасти мгновенно обмёрзли.

Вдруг сквозь рёв ветра донеслись пушечные выстрелы.

— «Мирный» палит! — догадались на «Востоке». Выстрелы звучали где-то рядом, но против ветра с мокрым снегом второй шлюп экспедиции было не видно.

Видимость всё ухудшалась.

«Восток» спустился бакштаг, чтобы отойти на безопасное расстояние и «Мирный» окончательно скрылся во мгле. Только вновь привели корабль к ветру, как с бака закричали: «Перед носом, несколько под ветром, ледяной остров!»

Лейтенант Лесков стремглав бросился в капитанскую каюту. Беллинсгаузен, не спавший до этого сутки, и прилёгший на диван четверть часа назад, тут же вскочил. Крепко потерев лицо ладонями, он пробормотал «руль на борт!» и, как был, в одном мундире, бросился наверх. Денщик Беллинсгаузена Мишка, подхватив пальто, кинулся догонять капитана, едва не сбив зазевавшуюся Лушу.

Луша попятилась, неловко ударившись о какой-то выступ, и чуть не выронила книжку. Держась за ушибленный локоть, она метнула косой взгляд в спину денщика и решительно шагнула за порог капитанской каюты, справедливо полагая, что вернуть прочитанную книжку можно прямо сейчас, положив её на прежнее место. В самом деле, не бежать же за капитаном на шканцы. Ему явно не до этого. Там, похоже, снова айсберг на носу.

«Надоели эти айсберги!» — мрачно проворчала Луша себе по нос, как будто речь шла о комарах или кусачих надоедливых мухах, стараясь не думать о страшном.

Однако побороть тревогу с помощью напускного равнодушия было трудно. Она прислушалась: «Вот сейчас — дыдыщ, и всё… Даже книжку не успею на полку поставить».

Нет, Беллинсгаузен там, значит всё будет в порядке. Луша представила себе его умное лицо, острый взгляд, сосредоточенно сжатые губы. Невысокий, всегда собранный, во время шторма он одним своим видом вселяет уверенность в подчинённых ему людей.

Матросы его любят, говорят — Беллинсгаузен нам как отец родной. И на «Востоке», между прочим, не применяют телесных наказаний, хотя в целом на флоте битьё, порка и зуботычины — в порядке вещей…

Корабль сильно качнуло. Луша едва устояла на ногах, схватившись за переборку.

Со стола полетели чернильница-непроливайка, бумаги и какие-то мелкие предметы. Луша поспешно нагнулась и подняла толстую тетрадь судового журнала, распластавшуюся на полу вверх корешком.

Под журналом, прямо на полу, обнаружился маленький перочинный ножик, видимо, тоже слетевший со стола. Луша встала на колени. Отложив судовой журнал в сторону, она с бьющимся сердцем поднесла находку поближе к глазам.

У ножика была красная рукоятка из пластмассы! Изрядно потёртая, исцарапанная и, судя по всему, давно потерявшая свою былую яркость.

Зацепив ногтем желобок, Луша дрогнувшей рукой вытянула одно из лезвий. Stainless, было выбито на нём мелкими буквами. Нержавеющая сталь! К 1820 году, поди, ещё и сталь-то такую не изобрели… Ну уж пластмассы-то точно не было!

Невероятно… Этот ножик, он явно из будущего!

Похож на те, что подарили им с Руськой родители в начале каникул, только старенький. Луша перевернула ножик другой стороной. Ой, мамочка! Здесь буква «эр» выцарапана — на этой самой рукоятке.

Шлюп тряхнуло.

Луша, не выпуская из рук странную находку, упёрлась спиной в тумбу стола. Сведя глаза к переносице и беззвучно шевеля губами, оторопело уставилась на букву «эр». Такую знакомую «эр», что просто…

Просто «эр» — значило «Раевские»!

Это Руся выцарапал на новых одинаковых ножичках себе и ей по букве. Ага, циркульной иглой. Циркуль, конечно, был испорчен, но ведь летом он не нужен… Зато обе «эр» выглядели внушительно.

Да что это я, в самом деле. Это мой ножик! Вот только… вид у него какой-то потрёпанный. И, главное, непонятно, что он делает в капитанской каюте?

Луша задумалась. Она точно помнила, что её ножик с утра был при ней.

Ну-ка, ну-ка… Крепко держа находку в руке, Луша озабоченно захлопала свободной ладошкой по карманам.

Конечно! Вот же он! А этот тогда — чей? Руськин, что ли?

В голове у Луши всё как-то съехало набок. Шлюп в очередной раз сильно качнуло, брякнули вещи в ящиках письменного стола.

Девочка сунула руку в карман. Пальцы привычно скользнули по гладкой, скруглённой пластмассовой рукояти, нащупали колечко, за которое ножик можно было как брелок пристегнуть куда хочешь. Луше вспомнилось, как первое время она перецепляла ножик с места на место, то к рюкзачку, то к ремешку… Слабо улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям, она сделала попытку извлечь своё сокровище из кармана.

Не тут-то было!

Ножик чуть не обжёг ей руку — странно, с чего бы ему вдруг стать таким горячим, — выскользнул из пальцев обратно в карман и… исчез.

Сколько ни рылась, ни выворачивала карманы — словно растворился. Луша осмотрелась. Не доверяя глазам, обшарила каждый сантиметр вокруг, и всё безрезультатно.

Наползавшись по ходящему ходуном полу капитанской каюты, Луша заняла прежнее положение, устало привалившись спиной к тумбе стола. Поднесла к глазам тот экземпляр, что до сих пор был у неё в руке. Рукоятка его тоже изрядно нагрелась — наверное, оттого, что она чересчур крепко сжимала ножик в своей ладони…

Она потёрла наморщенный лоб. Что-то не складывалось.

Был минуту назад в её кармане ножик, или просто померещилось? От этой качки совсем уже мозги набекрень.

«Верно, этот из кармана и есть. Только выпал раньше, ещё когда за журналом нагнулась», — успокоила себя девочка и решительно сунула ножик в карман.

Чувствуя настоятельную потребность проветриться, Луша поскорее вышла из капитанской каюты.

* * *

На палубе было холодно. И жутко. Огромные волны вздымались и, пенясь, рушились вниз. Схватившись за натянутый штормовой леер, Луша замерла, забыв обо всём, что ещё минуту назад казалось существенным. Резкий ветер слепил глаза брызгами и мокрым снегом. Снег был таким густым, что в пятидесяти саженях ничего не было видно. Не мудрено, что часовой принял пенящуюся вершину волны за ледяной остров.

К ночи часовых прибавили и «о малейшем призраке ледяного острова» велели докладывать вахтенному офицеру: столкновение с айсбергом могло привести корабль к гибели. Сам Беллинсгаузен — такой уверенный и твёрдый — написал в своём дневнике про эту ночь: «Бояться было стыдно, но самый твёрдый человек внутренне повторял: „Боже, спаси!“»

Впрочем, Луша об этом не догадывалась. Ей почему-то казалось, что Беллинсгаузену вообще страшно не бывает.

Окончательно продрогнув, она, наконец, спустилась в трюм. Внизу тоже было не жарко — из-за сильной качки печи не топили, опасаясь пожара. И горячий обед сегодня не варили — всё по той же причине.

Однако, маленький быстрый «Восток», а следом за ним и «Мирный», упорно двигались всё дальше и дальше. Российские корабли шли вперёд, к заветной цели, сквозь бурю и непроглядный мрак.

* * *

Шторм свирепствовал всю ночь. Под утро волнение прекратилось, но мокрый снег всё падал и падал. В самый полдень на короткое время появилось солнце, и в его неярких лучах вахтенный матрос заметил в море, с наветренной стороны шлюпа две дощечки. Доски были похожи на обшивку ялика.

— И ведь будто новые. Ничем не обросли, — удивился он.

Луша не ожидала, что две какие-то «необросшие» дощечки, болтавшиеся на волнах, могут привести всю команду корабля в столь сильное волнение. Только и разговоров было весь день, что об этих дощечках.

Все были абсолютно уверены, что издалека эти дощечки приплыть не могли. Чтобы достичь столь высоких широт, нужно было преодолеть многие мили. Значит, по дороге они неминуемо должны были покрыться мхом, ракушками и разными, как витиевато выразился Адамс, «морскими слизями».

Стало быть, делали заключение на «Востоке», или у шлюпа «Мирного» разбило волнением ялик, или… Или кто-нибудь из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в этих широтах!

— Неужели кто-нибудь, кроме наших двух шлюпов, совершает плавание в этих краях? — спрашивали друг друга моряки.

Вечером всё объяснилось.

За ужином в кают-компании все вновь принялись обсуждать утреннюю находку. Версию кораблекрушения поддерживала молодёжь — Лесков, Демидов, Адамс. Особенно настаивал на ней гардемарин, торопливо поглощая жестковато жаркое из пингвина, возбуждённо размахивая вилкой и не замечая явившегося вахтенного офицера Торсона.

— Господин капитан, разрешите доложить! — натужно просипел Торсон, давеча сорвавший голос во время аврала. — Только что обнаружено, что доски, найденные утром, оторваны от нашего же шлюпа — снизу, у подветренной шкафутной сетки.

— А! Вот оно что! — Фаддей Фаддеевич понимающе кивнул, отложил прибор, обвёл глазами офицеров, сидящих за столом. — Гм! Многие путешественники при встрече каких-либо обстоятельств, не зная их точной причины, делают неосновательные заключения… — серьёзно произнёс капитан, остановив свой взгляд на гардемарине, едва не поперхнувшемся куском жаркого.

Луша стрельнула глазами в сторону Адамса, лицо и шея которого мгновенно покрылись красными пятнами, и едва удержалась от смеха.

Однако, вспомнив давешнюю историю с ножиком, она приняла вид серьёзный, и даже слегка виноватый. Ей ведь тоже вчера не стоило делать эти, как их… — «неосновательные умозаключения»…

 

Глава 20. Небо горит

Холодной мартовской ночью они первый раз увидели полярное сияние.

Ещё с вечера с «Востока» было замечено необычное мерцание из-под густых, затянувших небосклон, облаков. Мерцание то появлялось, то исчезало. О причинах его на шлюпе пока не догадывались.

А поздно ночью Луша проснулась у себя в каюте от нетерпеливого стука. В дверную щель, тяжело дыша, протиснулся Адамс, крикнул, чтоб быстрее поднималась на палубу, и мгновенно испарился. Наспех одевшись, Луша выскочила на палубу и ахнула.

Это было фантастическое зрелище.

На юге, из-за облаков на горизонте ракетами взмыли вверх два светящихся бело-голубых столба. Каждый был шириною в три солнца. Столбы сияли и множились, и вскоре всё небо оказалось объято этими удивительными столбами.

Красотища была такая, что просто дух захватывало. Луша подошла к Адамсу, тихонько дёрнула за рукав, расширенными от восхищения глазами заглянула в лицо. Он улыбнулся, чувствуя себя старшим братом, приведшим сестрёнку на чудесное представление…

Заметив, как легко она одета, потянул за локоть, поставил перед собой и обнял за плечи, укрыв от ветра.

— Светло, почти как днём. Смотри, мы отбрасываем тень!

— Ага… одну на двоих!

Двойная тень протянулась через палубные доски, упёрлась головой в фальшборт, взмахнула четырьмя руками. Они засмеялись. Луша крепче прижалась спиной к Адамсу, и снова стала глядеть на небо.

Свет от диковинных столбов был так ярок, что без труда можно было читать. Но кто бы уткнулся в книгу, когда на небосклоне разворачивалась такая феерия!

Чувствуя, что Луша совсем замёрзла, Роман, на правах старшего, погнал её в каюту. А сам ещё долго стоял на палубе, мечтательно глядя в полыхающее южное небо.

Пылало всю ночь, и только с утренней зарёй блистание полярных огней медленно угасло.

Следующей ночью их ждало зрелище ещё более удивительное.

С вечера дул свежий порывистый ветер, шёл густой снег. Но как только снегопад прекратился, вновь открылось южное сияние во всем своём величии и блеске.

Вся команда незамедлительно высыпала на палубу. Задрав головы, моряки восхищённо разглядывали небосвод, весь покрытый разноцветными светящимися полосами.

— Ура! — вопила Луша, размахивая руками. — Сегодня — разноцветное!

Полосы извиваясь, бежали по небу с быстротой молнии, переливались всеми красками радуги.

— Горит, небо горит! — кричали матросы, стаскивая шапки, не отрывая глаз от пылающего многоцветьем небосвода. — Уже недалече, братцы!

* * *

Наутро, в кают-компании продолжали обсуждать увиденное.

— Готовы ли вы, маэстро, такое удивительное явление запечатлеть в красках? — допрашивал живописца Михайлова лейтенант Торсон.

— Увы! — разводил руками Павел Николаевич. — Как ни жаль! Думаю, никакого мастерства не хватит передать сие чудо природы. Живописцу подвластен лишь миг — а величие этой картины в изменчивости, в переливе красок, в поминутном преображении форм… Видите ли, уважаемый, для искусства живописи жить в одном темпе с природой — недостижимая мечта. Ведь даже в быстрых набросках с натуры она всегда остаётся лишь застывшим слепком, пусть и прекрасно выполненным…

— А что бы вы сказали, если бы картина в раме оживала? Ну, менялась бы всё время? — вставила Луша, жалевшая про себя, что не может всю эту красотищу заснять на видео. Да, окажись в момент нырка в её кармане телефон, она бы тут такого наснимала!

Художник, приняв Лушины слова за фантазии, добродушно засмеялся.

— Что вы смеётесь, Павел Николаевич! — обиделась Луша. — Я дело говорю. Зрители сидели бы перед такой картиной, смотрели бы — как там на ней всё двигается. Ветер дует, волны плещут, корабли плывут. Люди — бегают, прыгают, разговаривают…

— Выдумки! — Михайлов ласково улыбнулся, и легонько похлопал Лушу по спине. — Давно собираюсь твой портрет сделать. Самое время, пока качки сильной нет. Только чур, сидеть, не двигаться, — погрозил он пальцем, — не бегать, не прыгать и головой не вертеть. А разговаривать, так и быть, разрешаю.

* * *

Как здорово, что придумали кино, думала Луша, сидя напротив художника и стараясь не двигаться. И как жаль, что живописец Михайлов его так никогда и не увидит. Ему бы, наверное, понравилось. Вот что: надо хотя бы научить его делать мультфильмы из толстой пачки листов! Рисуешь на каждом, вжик — быстро перелистываешь большим пальцем сверху донизу, и полное впечатление, что картинка двигается. Думаю, у него получится, он же отличный рисовальщик…

Павел Николаевич тем временем напевал что-то про карие глаза, очевидно, имея в виду Лушины, и всё чиркал и чиркал по плотной бумаге карандашом, а потом уверенно растушёвывал рисунок большим пальцем.

Луша скоро устала сидеть неподвижно, шея онемела, ныли плечи и спина, но неутомимый Михайлов словно и не замечал этого. Отложил карандаш, быстро достал перо и тушь, и с увлечением продолжил рисование.

Луша терпеливо сносила препротивные мурашки в спине и шее, справедливо полагая, что за выдержку будет вознаграждена. Пусть фотографий с этого путешествия не предвидится, зато портрет сохранится — на память. Хорошо, что настоящему художнику, чтобы запечатлеть человека, не нужны ни телефон, ни фотокамера. И литиевые батарейки ему не нужны. Только карандаш и — бумага…

«Вот бы ещё гардемарина портрет заполучить, — неожиданно пришло ей в голову, — я бы его в медальон засунула. Он ведь такой классный, этот Адамс!»

Слегка краснея и словно отвечая на чей-то каверзный вопрос, Луша подумала, что это вполне естественное желание. Они же всё-таки друзья.

И ничего такого. — Ничуточки она в него не влюбилась.

Ну, разве что самую малость…

* * *

Через два часа беспрерывной работы художника Лушин портрет был готов. И очень, надо сказать, похоже получилось. Большой карандашный портрет и наброски художник оставил у себя, а маленький рисунок пером протянул девочке.

— Держи, красавица, это тебе.

Луша обомлела. Тот самый, что она видела в Рио! Так это был вовсе не Русин портрет…

Листок выпал у неё из рук. Какая там выдержка!

Она поняла, что готова опять, как во время памятного разговора с Лангсдорфом, упасть в обморок. Что и сделала незамедлительно, напугав художника Михайлова до полусмерти.

Павел Николаевич, конечно, не принял на счёт своего таланта столь бурную зрительскую реакцию, а списал всё на спёртый воздух, чрезмерную усталость и долгое пребывание модели в одной позе.

Заглянувший в кают-компанию Адамс увидел странную картину. Художник Михайлов стоял на коленях и испуганно обмахивал лежащую на полу Лушу её же портретом.

Об истинных причинах происшествия никто, конечно, даже не догадывался. Луша, очнувшись, молча вставила маленький рисунок в медальон, и спрятала его на груди, под холщовой матросской рубашкой.

«Зачем тогда я здесь?» — спрашивала она себя. Единственное вещественное доказательство пребывания Руси в прошлом оказалось фикцией. Стало очевидно — Руся, скорее всего, дома, а дальнейшее её пребывание на «Востоке» — бессмысленно.

Луша бросила хмурый взгляд на растерянного, озабоченного происшествием Адамса. «Почти бессмысленно», — вздохнув, честно уточнила она.