Пролог

Два дня мороз украшал серебристой бахромой камыши и траву. Лучи угасающего солнца отражались от ледяной паутины, опутывавшей каждый листочек, каждую веточку. Лед приставал и к стенкам дамбы. Матовая белесая ледяная пленка, окаймлявшая стебли растений, что росли у самого берега, скрывала гниющую под водой растительность. Но там, где река не была затянута льдом, от воды поднимался туман — маленькие дымчатые завитки, как пар от горячей ванны. Словно ее черная сердцевина вырабатывала тепло.

От дамбы тянулся канал, прорезавший равнинный ландшафт восточной Англии. По обе стороны от него простирались огромные безликие поля, отделенные одно от другого двойными межами или рядами чахлых кустиков. Солнце позолотило церковную башню, голые ветви стоявших вокруг нее деревьев и медленно покатило в сторону лежащих дальше пустынных земель, освещая длинные борозды, оставленные плугом. Природа, казалось, застыла: ни малейшего ветерка, который бы всколыхнул заиндевелую траву или разворошил опавшие листья, обнажая голые кости укрытой под ними земли.

Он шел по краю дамбы, выдыхая серые облачка пара в холодный вечерний воздух. Эта земля была отвоевана у моря, отмечена следами упорства и изобретательности людей — глубокими шрамами в виде канав и водотоков, но человек никогда не был ее хозяином — только брал у нее взаймы. Во всяком случае, ему так казалось. Низкий горизонт, бескрайнее небо… В сравнении со всей этой ширью человечество — просто мелкое суетливое ничтожество. Если Бог существует, значит, Он вмешивается в дела людские, насылая на землю наводнения и бури, только чтобы напомнить нам о нашем бессилии. А если даже ландшафт подвержен переменам, на что может рассчитывать человек — хрупкие кости и бренная плоть? Другие считали, что они владыки этого края, и что же? Они были изгнаны из него более могучими соперниками — водой, приливом.

Глядя вперед, он увидел дом, что стоял обособленно примерно в миле от церкви. Лучи заходящего солнца упали на его окна, стекла вспыхнули красновато-золотистым светом, и массивные стены мгновенно утратили мрачность. Дом сразу будто повеселел, ожил. Он замер на месте, вспоминая. Если бы только… Эти слова прорезали его застылое сердце, как дамба — холодную землю. Потом солнце закатилось за горизонт, и дом снова окутал сумрак.

Он повернулся и пошел назад. Быстро темнело. Полупрозрачное облако скрывало лунный лик, звезды еще светили неярко. Сознавая, что он идет у самой воды, он ступал осторожно, жалея, что не прихватил с собой фонарь. Мысль о том, что он может свалиться с дамбы — треск льда и затем тишина, — заставила его содрогнуться. Утопление — жуткая смерть: вода в легких, во рту, в носу душит тебя. Все равно что быть похороненным заживо.

Чьи-то шаги, тяжелое дыхание… А он-то думал, что вокруг ни души. От страха и неожиданности он едва не оступился. Сердце подпрыгнуло в груди. Тараща глаза, он глянул направо, налево, почти ожидая увидеть, как клубы пара, поднимающегося от воды, обретают форму, уплотняются, превращаясь в маленькие призраки, блуждающие огоньки, что гуляют по Болотному краю.

Но потом облако растаяло, выглянувшая луна осветила собаку. Та карабкалась по покатой стенке дамбы, когтями впиваясь в твердую, как железо, землю, влажным носом вынюхивая секреты.

Он нагнулся, набрал в руку горсть голышей и стал закидывать ими собаку, пока та с визгом не юркнула в темноту.

 

Глава 1

После ухода Тоби я взяла букет, что он мне подарил, и спустила цветы в унитаз. Бархатистые розовые душистые лепестки осели на поверхности воды. Потом я прошла в унылую комнатку в конце коридора и устремила взгляд в окно. Моросил противный октябрьский мелкий дождь. Мокрые улицы за стенами больницы блестели. Телевизор работал, но я его не слышала. В голове звучал только голос Тоби: «Думаю, нам больше не следует встречаться, Ребекка». — «Прошу тебя, Тоби, — умоляюще прошептала я, не сдержавшись. — Не сейчас». Он вздрогнул. Потом сказал: «Ведь прежних чувств давно уже нет. Но из-за ребенка…» — И он покраснел, отвел глаза. «Конечно, — холодно произнесла я. — Раз прежних чувств давно нет…» Все что угодно, лишь бы не быть нежеланной жалкой обузой.

Я отвернулась от окна. По телевизору показывали очередную серию «Жителей Ист-Энда». Совсем юная девушка сидела перед экраном, сжавшись в комочек, и курила. Она предложила мне сигарету, и я не отказалась, хотя не курила со времен учебы в университете. Предупреждение на сигаретной пачке гласило: «Курение опасно для здоровья вашего будущего ребенка», но мне теперь это было неважно. От своего несчастного полусформировавшегося малыша я была избавлена, как и от цветов. Я закурила и закрыла глаза, представляя плавающие в воде лепестки, розовые и скрученные, как эмбрион.

Выписавшись из больницы, я вернулась в свою съемную квартиру в Теддингтоне. Жила я на первом этаже одного из викторианских домов на западной окраине Лондона. Всюду — на кухне, в ванной, в жилой комнате — лежала пыль, да и вообще мое жилище имело какой-то странный, непривычный вид. У входной двери громоздился ворох писем, лампочка автоответчика мигала. Я не стала просматривать корреспонденцию и прослушивать автоответчик, а, плотнее закутавшись в пальто, что было на мне, легла на кровать.

Я думала о Тоби. С Тоби Карном я познакомилась полтора года назад в Южном Кенсингтоне. Внезапно полил сильный дождь, а я была без плаща, и, когда некий джентльмен, поравнявшись со мной, предложил мне пойти с ним под его зонтом, я с благодарностью согласилась. Я назвала его старомодным словом «джентльмен», потому что Тоби показался мне истинным джентльменом до мозга костей — «Барберри», большой черный зонт; короткие темные волосы, едва касающиеся ворота; потертый, но дорогой кожаный портфель. По моим оценкам, он был лет на десять старше меня. Загипнотизированная его неожиданной улыбкой и взглядом, в котором читался нескрываемый интерес ко мне, я пошла рядом, забывая обходить лужи. Он предложил переждать дождь в баре или пабе, и я не отказалась. К тому времени, когда мы расстались, он уже знал, как меня зовут, и знал мой номер телефона. Я не ждала, что он позвонит, но он позвонил — через несколько дней. Ему со мной весело, объяснил он. Я занятная, не такая, как все.

И с Тоби я пустилась в авантюру. Он происходил из другого мира, я полагала, что наши отношения изменят меня. И я действительно изменилась — на какое-то время. С Тоби я похудела, стала лучше одеваться, осветлила свои длинные волосы. Ходила на высоких каблуках и не спотыкалась. Купила себе дорогую косметику — такую, что не расплывается на лице. Ездила в гости к родителям Тоби и делала вид, будто мне не привыкать к диванам с непротершейся обивкой и ванным с полотенцами под цвет интерьера. Вместе мы посетили Амстердам, Париж и Брюссель, вместе обедали в дорогих ресторанах. Нас приглашали на модные вечеринки и приемы. «Ребекка Беннетт, биограф», — представлял он меня своим друзьям-юристам. На их лицах обычно отражалось недоумение, которое он не сразу начал замечать. Он предложил, чтобы я написала роман. Я объяснила, что для этого необходим солидный материал. Как-то чудным летним вечером он пришел ко мне позже обычного, подвыпивший и сказал, что хочет от меня ребенка. Пару месяцев спустя я сообщила ему, что беременна. На радостях он открыл бутылку лучшего шампанского, но замуж не позвал. А еще через несколько недель у меня возникла угроза выкидыша. Мы тогда были на одном скучном, но важном званом ужине, и Тоби, как мне показалось, ужасно рассердился на то, что я «выбрала» не самое подходящее время для того, чтобы потерять ребенка.

Я уж думала, что перемены, которые начали происходить во мне самой, в моей жизни после встречи с ним, необратимы. Но всего одной фразой — «Думаю, нам больше не следует встречаться» — он напомнил мне, кто я есть на самом деле. Моя непохожесть на других стала утомлять его или, что еще хуже, смущать. И я давно уже не заставляла его смеяться.

После возвращения домой из больницы какое-то время я вообще не выходила за порог своей квартиры. Пила чай и ела — если вообще ела — содержимое старых завалявшихся консервных банок, что собирали пыль в глубине кухонного шкафа. На телефонные звонки я не отвечала, почту не просматривала. Тупая боль в животе, напоминавшая о выкидыше, постепенно проходила. А вот паническое чувство, ощущение, что все летит в тартарары, не исчезало. Я старалась спать как можно больше, но меня мучили кошмары.

Потом приехала Джейн, моя старшая сестра. У нее двое сынишек — годовалый и трехлетка — и домик в Беркшире. Мы с ней всегда немного завидовали друг другу. Джейн колотила в дверь до тех пор, пока я ей не открыла. Глянув на меня, на мое запущенное жилище, она сказала:

— Честно говоря, Бекка, ты безнадежна.

Я расплакалась, мы обнялись, неловко, как это бывает в семьях, где не принято физически выражать свою привязанность.

Я неделю прогостила у Джейн, потом вернулась в Лондон. «Соберись, возьми себя в руки», — сказала она, сажая меня на поезд. Я не представляла, как это можно сделать. У меня ничего не осталось. Я рассчитывала, что буду жить с Тоби и с нашим малышом, буду продолжать работать, упрочивая свои успехи, достигнутые упорным трудом до тридцати лет. Увы, Тоби и ребенка я потеряла. Что касается работы, я с сознанием долга садилась за свой рабочий стол и вперивалась взглядом в экран монитора, ибо писать я не могла. Ничего стоящего в голову не приходило. Что-то печатала, но предложения получались корявыми и бессмысленными. Возникали какие-то идеи, и я заносила их в свой блокнот, а наутро понимала, что все они пустые и бессодержательные.

Джейн со Стивом пригласили меня к себе на Рождество. Возня и радостные визги их малышей отвлекали от мыслей о матери, скончавшейся четыре года назад, и позволяли не обращать внимания на сварливость отца. Когда я возвратилась в Лондон, Чарльз и Люси Лайтман потащили меня на какую-то новогоднюю вечеринку. Чарльза я знаю много лет. И у него, и у его сестры Люси светло-зеленые глаза и красивые светло-каштановые волосы, причем оба носят прически, не соответствующие какому-то определенному стилю. С Чарльзом я познакомилась в университете. Теперь у него своя компания, «Лайтхаус продакшнс», специализирующаяся на производстве телевизионных программ по археологии и истории. Минувшим летом мы с ним вместе работали над созданием документального фильма «Не от мира сего».

На вечеринке кто-то пытался за мной ухаживать — «Чем занимаетесь?», «Вам налить чего-нибудь?», — но меня все это не вдохновляло. В ванной я поймала свое отражение в зеркале. Круглое лицо, короткие волосы мышиного цвета (несколько недель назад я их постригла и больше не красила), голубые глаза, в которых читаются недоумение и беззащитность, что, на мой взгляд, совершенно недопустимо для женщины тридцати одного года от роду. Я с отвращением смотрела на свое нелепое отражение, потом схватила пальто и отправилась домой. Правда, свернувшись калачиком на кровати, чтобы не слышать праздничного шума, доносившегося с улицы, я думала, что вполне успешно иду к намеченной цели. Уже несколько недель я не засыпала в слезах, несколько недель не испытывала боли при виде темноволосого мужчины или ребенка в коляске. Я приучала себя не чувствовать. И у меня это неплохо получалось.

Спустя пару недель в местном магазине я повесила объявление, предлагая услуги репетитора по истории для подготовки к экзамену по углубленной программе для средней школы. Репетиторством я занималась и раньше, но с удовольствием бросила это дело после того, как написанная мною биография Эллен Уилкинсон принесла мне скромный успех. Однако теперь всякая искра творчества, казалось, во мне угасла, я остро нуждалась в деньгах: у меня возник большой перерасход по счету в банке. Несколько человек ответили на мое объявление, и все же, отмечая время занятий в своем ежедневнике, я немного нервничала, опасаясь, что перед новыми учениками предстану скучным, неинтересным и некомпетентным преподавателем.

В середине февраля ко мне домой явился Чарльз — с пакетами еды из китайского ресторана и бутылкой красного вина. В девять вечера по телевидению должны были показывать наш фильм «Не от мира сего». Бросив изумленный взгляд вокруг, он сказал:

— Ты ведь всегда такая аккуратная, дорогая.

И я на мгновение смутилась оттого, что на кухне у меня громоздятся горы немытой посуды, а в углах комнаты лежат хлопья пыли.

Мы с Чарльзом сели на мою кровать и, поедая цыпленка в лимонном соусе и жареный рис с яйцом, стали смотреть телевизор. Мое имя стояло в титрах, и я, конечно, присутствовала на предварительном просмотре, но сейчас передача казалась мне какой-то чужой, будто я не имела к ней никакого отношения. Кто-то другой брал интервью у тщедушных старушек, кто-то другой записывал на магнитофон печальные истории о предательстве брошенных женщин. В документальном фильме «Не от мира сего» рассказывалось о женщинах, ставших жертвами закона «Об умственно неполноценных», принятого в 1913 году. Согласно этому закону, местным властям дозволялось объявлять сумасшедшими и лишать свободы беременных женщин, которые были бедны или в глазах предвзятого судейства, состоявшего из мужчин, аморальны, — незамужних матерей, иными словами. Закон «Об умственно неполноценных» был отменен лишь в 1950-х годах, и к тому времени психиатрическая лечебница для этих женщин уже стала родным домом, а изменившийся мир за ее стенами превратился в нечто непостижимое.

Собирая материал для программы, в одном из приютов для престарелых в Ноттингеме я познакомилась с Айви Ланн, чистенькой, опрятной старушкой, которой было почти девяносто лет. Я пригласила ее выпить чаю в кафе. Мое предложение она приняла с восторгом и трепетом. Лакомясь булочками с джемом, старушка немного раскрепостилась и поведала мне свою историю. Сразу же по окончании Первой мировой войны — ей тогда было четырнадцать — Айви Ланн удалось получить место прислуги в одном из домов Лондона. Однажды утром, когда она убиралась в ванной, туда вошел старший сын хозяев дома. Она почувствовала, как он схватил ее за талию, задрал на ней юбку. Она боялась кричать, когда он насиловал ее, потом боялась сказать кому-либо о случившемся. Она не понимала ни того, что он сделал с ней, ни того, какие могут быть последствия. Знала только, что он причинил ей боль и надругался над ней. Когда у Айви стал заметен живот, хозяйка уволила ее. Айви попыталась объяснить, что произошло, но ей ясно дали понять, что она сама во всем виновата. Насильник вернулся в школу, а Айви отправили в сумасшедший дом. Сидя на кровати с Чарльзом — одной рукой он обнимал меня за плечи, — я вспомнила, что плакала тогда, слушая Айви. Сидела в том маленьком дешевом кафе и лила слезы жалости. А Айви меня утешала. Зато теперь, спустя долгие месяцы, я не чувствовала ничего.

Пошли титры, фильм окончился, и Чарльз издал радостный возглас. Его зеленые, как крыжовник, глаза блестели от возбуждения.

— Потрясающе, правда, Бекка? — затараторил он. — Отклики будут что надо. Завтра первым делом накуплю газет. Мы с тобой отличная команда, правда? — Он быстро нагнулся и поцеловал меня.

— Кофе, — сказала я, решительно отстраняясь от него.

— Я придумал еще одну тему для передачи… — кричал он, пока я молола кофе на кухне. — Частные средние школы в начале века. Побои, мужеложство, все такое. Увяжу все это с Первой мировой, с распадом империи…

Я налила воду в кофеварку, поставила чашки на поднос, а он все болтал без остановки. Через какое-то время я перестала его слушать. Чтобы сделать документальный фильм, который заставил бы плакать зрителя, нужно сочувствовать людям, о которых рассказываешь. А если судьба Айви Ланн, которую изнасиловали, лишили свободы и почти на полжизни разлучили с единственной дочерью, больше не трогала меня, вряд ли что-то еще могло задеть меня за живое.

Через неделю мне позвонила мой агент Нэнси Уокер.

— Потрясающие новости, Ребекка, — кричала она в трубку. — Я просто в восторге. — Нэнси всегда интонационно выделяла отдельные слова в своей речи. — Только что позвонила София Дженнингс, — продолжала она, — из «Крофордс». Они хотят встретиться с тобой, чтобы обсудить один проект.

Я почти слышала, как она улыбается. «Крофордс» — преуспевающее уважаемое лондонское издательство.

— Они планируют издать биографию дамы Тильды Франклин.

Еще несколько лет назад ни одна газетная статья, ни одна телевизионная передача, связанная с охраной детства, не обходились без интервью с Тильдой Франклин. Она посвятила свою жизнь охране здоровья детей, детского благосостояния и благополучия — усыновляла или передавала на воспитание многочисленных сирот, открывала психиатрические лечебницы для детей с эмоциональными расстройствами, а также благотворительные учреждения, пункты помощи и приюты для тех, кто подвергался насилию или находился в опасности. Милосердная, но деятельная; добрая, но решительная. Я пыталась вспомнить, как выглядит Тильда Франклин, но лишь смутно представляла себе ее лицо — обаятельное, красивое, умное, живое.

— Хотят встретиться со мной? — изумилась я. — Ты ничего не путаешь?

— По-видимому, «Крофордс» первый раз обратилось к Тильде Франклин много лет назад, но она не пошла на контакт. А теперь вдруг сама позвонила им и настаивает на том, чтобы о ней писала именно ты. Ни о ком другом даже слышать не желает.

В нашем разговоре возникла пауза, ибо Нэнси ждала моей реакции, а я молчала. Утратила дар речи — в буквальном смысле. Никак не могла взять в толк, почему Тильда Франклин выбрала меня в свои биографы. Я по-прежнему склонялась к тому, что здесь вышла какая-то ошибка. Тем не менее у меня было такое чувство, будто я завернула за угол очень длинного темного туннеля и вдалеке увидела точечку света. Я понимала, что должна признаться Нэнси в том, что больше не могу писать, но почему-то — из профессиональной гордости, наверно, — я этого не сделала.

— Удивительная жизнь… — добавила Нэнси. — Кажется, во время войны она совершила что-то героическое. Ребекка? — Нотка беспокойства зазвенела в ее голосе. — Ты ведь рада, да?

— Очень, — промямлила я, памятуя о том, как я сидела перед компьютером, не в состоянии сочинить вразумительное предложение. — Боюсь, Нэнси, — осторожно сказала я. — Все эти дети… Справлюсь ли я? Ведь это огромная работа…

— Прежде тебя это не пугало, — живо возразила Нэнси. — Уверена, ты чудесно справишься. Подумай, Ребекка. Позвони, и я тут же устрою предварительную встречу с Софией.

Она бросила напоследок несколько шутливых замечаний и положила трубку. Я сидела, глядя в стену. Мне следовало сразу объяснить Нэнси, что я утратила веру в собственные силы, что в данный момент даже неспособна составить список покупок. Да и вообще жития святых не для меня. Мне всегда важно добраться до сути, показать все как есть. История мне интересна только тогда, когда из трещин глазури проглядывает глина.

Как могу я рассказывать о счастливых семьях, созданных Тильдой Франклин, если о них я знаю только понаслышке? Как могу я описывать радости материнства, если моя единственная попытка сотворить новую жизнь окончилась выкидышем? Я взяла телефон, собираясь позвонить Нэнси и сказать, что мне незачем встречаться с людьми из «Крофордс», но положила трубку, так и не набрав номер. Во мне все еще теплилась искра оптимизма, крошечная, приглушенная вера в себя, которую, как мне казалось, я утратила навеки.

Я схватила ключи от машины, выскочила из дома и поехала в Туикнем. Там я гуляла, глядя, как туман поднимается от Темзы. Навстречу мне по берегу с лаем бежал мокрый пес. Время от времени он встряхивался, и капли воды, слетавшие с его шерсти, сверкали, будто искры «огненного колеса». Облака наконец-то растаяли, и я увидела солнце — тусклый расплывчатый оранжево-розовый диск. У моих ног плескалась вода, но я отошла от реки, не дожидаясь, когда облака снова сгустятся и закроют от меня солнечный свет. По возвращении домой я заставила себя позвонить Нэнси.

— Я встречусь с людьми из «Крофордс» на следующей неделе, — сказала я ей.

Тильда Франклин жила в деревне Вудкотт-Сент-Мартин в Оксфордшире. Зажатая на шоссе М40 между шипящими грузовиками и автомобилями нетерпеливых коммивояжеров, я боролась с искушением повернуть назад, заставляла себя ехать вперед, двигаясь рывками, то и дело останавливаясь в плотном потоке транспорта, глядя на дорогу через лобовое стекло с неугомонными дворниками.

Я обсудила проект с моим предполагаемым редактором. Она предложила мне самой пообщаться с Тильдой Франклин и, если я по-прежнему буду заинтересована в этой работе, набросать черновой план. Если «Крофордс» устроят мои идеи, мне выдадут аванс, не слишком щедрый, но вполне приличный.

Я вздохнула с облегчением, когда съехала с автострады и меня обступил сельский пейзаж — холмы, узкие извилистые дороги, впадины, где туман собирался в озерца. Несколько раз мне пришлось остановиться, чтобы посмотреть карту. Жутко хотелось кофе. Еще не было и девяти, мир только просыпался. Примерно через час я добралась до Вудкотт-Сент-Мартина — деревни с зеленой лужайкой, прудом и парочкой магазинчиков. У газетного киоска я остановилась и спросила, как проехать к жилищу Тильды Франклин — к Красному дому.

— Она не совсем здорова, — ответила продавщица. — Бронхитом часто болеет в это время года.

Красный дом стоял несколько особняком от остальной деревни. По одну сторону от здания серебрилась река, по другую я увидела игровые площадки с пустыми качелями, казавшимися привидениями в сумеречном свете. Дом был большой и старый, его фронтон прорезали каменные окна. Стены из темно-красного кирпича, черепица обесцвечена лишайником. Узкую тропинку с обеих сторон обрамлял самшит, постриженный в форме огромных шаров и четырехгранных пирамид. Туманная дымка лишила яркости их темно-зеленые листья и окрасила в жемчужный цвет опутывавшие ветки фантастические гирлянды из паутины. Фигурная живая изгородь холодной плотной стеной сомкнулась вокруг меня. Отрезанная от остального сада, я поежилась. Это было совсем не то, что я ожидала, — не аккуратные клумбы с розами и астрами. Замысловатые силуэты громадных кустов символизировали нечто такое, что было недоступно моему разумению. Как же я обрадовалась, когда темная аллея вывела меня в узкий дворик с гравийным покрытием перед домом. Я оглядела себя. На пиджак налипла паутинка. Я ее торопливо стряхнула и позвонила в дверь.

Домработница повела меня через комнаты и коридоры. На стенах висели картины, рисунки и фотографии — все портреты детей. Очевидно, это были дети, судьбы которых устраивала дама Тильда Франклин. Малыши и подростки, девочки с бантиками в волосах, мальчики в мешковатых вельветовых штанишках и сморщенных гольфах. Блеклые детские каракули, неумело выполненные вышивки крестиком, нечеткий снимок мальчика с челкой по моде 1950-х годов, стоящего рядом со сверкающим мотороллером. Позолоченные рамки для фотографий озаряли темный интерьер помещений, отделанных панелями из мореного дуба.

Мы остановились перед одной из комнат в глубине дома. Домработница постучала в дверь:

— Тильда, пришла мисс Беннетт.

В зимнем саду стояла старенькая уютная мебель, стены увивали ползучие растения — хойя, свинчатка, бугенвиллия. В углу комнаты я увидела женщину с секатором в руках. Она повернулась ко мне:

— Мисс Беннетт? Спасибо, что приехали. Простите, что назначила столь ранний час, но у меня появилась ужасная привычка засыпать после обеда.

— Миссис… — Тут я вспомнила про ее высокий титул. — То есть дама Матильда… — смущенно поправилась я.

Она положила секатор.

— Зовите меня Тильдой, прошу вас. При обращении «дама» мне сразу вспоминаются рождественские представления. А Матильдой меня сроду никто не называл. Как-то слишком уж чопорно звучит, вы не находите?

Она улыбнулась. Красота не умирает. Тильде Франклин теперь уже стукнуло восемьдесят, но она по-прежнему была прекрасна. Изящный контур широких скул, прямой тонкий нос, глубоко посаженные светлые глаза, полупрозрачные веки, испещренные голубыми венками, удлиненное лицо с точеными чертами. Несмотря на солидный возраст, спину она держала прямо. Рядом с Тильдой я чувствовала себя неказистой, неряшливой, безобразной. На ней были юбка из мягкого твида, кашемировый кардиган, жемчуга; на мне — длинная черная юбка и замшевый пиджак, имевший мятый вид, что, как я всегда считала, придавало его обладательнице некую сексуальную привлекательность. Зря я не надела свой единственный приличный костюм.

Я попросила, чтобы ко мне обращались по имени, и мы обменялись рукопожатием. Пальцы у нее были хрупкие, рука похожа на птичью лапку. Казалось, стоит сдавить ее чуть сильнее, и она рассыплется в прах.

— Надеюсь, вы не откажетесь выпить со мной кофе, Ребекка? Дорога была длинная. Но я так рада, что вы приехали.

Она стала рассказывать о растениях в зимнем саду. Домработница принесла поднос с кофе и домашним печеньем.

— Хойя уже цветет. У нее восхитительный запах, хотя благоухает она только ночью. Никогда не понимала, почему растение в одно время суток пахнет, а в другое нет. Патрик, мой внук, однажды пытался мне это объяснить. Я так рада, что вы согласились поговорить со мной, Ребекка, — добавила она. — Знаете, почему я выбрала вас в свои биографы?

— Наверно, вы читали мою книгу, — осторожно предположила я.

Тильда покачала головой.

— Боюсь, теперь я мало что читаю. Зрение совсем никуда… такая досада. А вот телевизор смотрю. Недавно показывали ваш документальный фильм…

Ее дом, внешность, даже кофейные чашки — все говорило о том, что эта женщина из другой эпохи. Трудно было представить, чтобы Тильда сидела развалившись на диване и щелкала пультом, переключая каналы.

— Вы смотрели «Не от мира сего»?

Она кивнула.

— Да. А через несколько дней я была в «Блэкуэллсе», покупала подарок для внучки, и увидела ваше имя на книжной обложке. Провидение, вы не находите? — Она помолчала. — Ваша передача очень… очень трогательная.

Я пришла в ужас, заметив в ее глазах слезы.

— Очень трогательная и очень интеллигентная. Без лишних сантиментов. Без ненужной сенсационности. Вы отошли в сторону, предлагая бедным женщинам самим рассказывать свои истории. Я в восхищении. Это значит, что вы мудры, не стремитесь лезть на первый план. И обладаете чувством справедливости. А я верю в справедливость, Ребекка. — Выражение ее лица изменилось, светлые глаза потемнели. — Люди забыли про тех женщин, забыли, какой властью обладают мужчины вроде Эдварда де Пейвли. Никому нельзя давать такую власть.

— А кто… это… Эдвард де Пейвли?

— Эдвард де Пейвли — мой отец. Мама была служанкой в его доме, и он ее изнасиловал. Когда выяснилось, что она беременна, он отослал ее в работный дом, а оттуда она попала в психиатрическую лечебницу в Питерборо.

Я сознавала, что мне не совсем удалось скрыть свое удивление. Глядя на Тильду Франклин теперь, я с трудом верила, что такая горделивая элегантная женщина имеет столь бесславное происхождение.

— Все считают, что у меня интересная судьба, — добавила Тильда. — Правда, я всегда свято оберегала от посторонних свою личную жизнь. Но когда я смотрела вашу передачу, мне вдруг подумалось, что это может быть истолковано как трусость, а не отсутствие тщеславия. И я решила: расскажу о себе, чтобы все узнали историю моей матери. — Тильда отставила чашку с блюдцем. — И мне бы очень хотелось, Ребекка, чтобы вы написали мою биографию. Разумеется, я не жду ответа сию минуту. Но обещайте, что вы подумаете о моем предложении, хорошо?

Я пробормотала что-то уклончивое. Не сумела заставить себя признаться ей, что теперь я неспособна писать. Что Тоби отнял у меня не только самоуважение, но и способность к творчеству.

Она, по-видимому, приняла мое молчание за согласие.

— Вы не против, если я еще немного вам расскажу? И семья моей матери — Гринлис, — и де Пейвли жили в Саутэме. Это в Болотном крае, в Кембриджшире. В ту пору селения в том районе были глухие, городки, как деревни, маленькие. Мама дальше Или нигде и не бывала, да и туда ездила лишь от случая к случаю. В таком месте богатый землевладелец имеет большое влияние. — Тильда прищурилась. — Семья мамы жила и трудилась в Саутэме на протяжении многих поколений. Бабушка умерла в молодом возрасте, дед — отец мамы — работал на семью де Пейвли. У них было двое детей: Сара — старшая, Дебора — младшая. Домик, в котором они жили, был собственностью де Пейвли, и право на аренду они имели до тех пор, пока дед работал на хозяев. Поэтому, когда он скончался в двенадцатом году, сестры сразу потеряли и отца, и жилье. Дебора — ей тогда было шестнадцать — пошла в услужение к семье де Пейвли, а Сара уехала искать счастья в другие края.

Тильда умолкла. Посмотрев в окно, я увидела, что сквозь туман проглянуло солнце. Его лучи падали на люстру, свисавшую с потолка, и, преломляясь от хрустальных граней, разноцветными бликами — голубыми, оранжевыми, лиловыми — плясали на стенах.

— Я точно не знаю, что произошло. Мне известно только, что Эдвард де Пейвли однажды ночью залез в постель к моей матери и изнасиловал ее. И что маму вышвырнули из Холла, как только ее беременность стала заметной, а кроме как в работный дом ей некуда было податься. Полагаю… Наверно, мама умоляла мистера де Пейвли. Говорила ему, что это его ребенок. Просила о помощи.

Я представила унылый безликий ландшафт, изрезанный узкими лентами воды. Представила молодую женщину, совсем юную, с большим животом. И мужчину — возможно, он был верхом на коне или за рулем автомобиля с угловатыми очертаниями, на каких ездили на рубеже веков, — остановившегося рядом, чтобы поговорить с ней.

— О чем бы мама ни просила Эдварда де Пейвли, он отказал ей в помощи, — продолжала Тильда. — В мае четырнадцатого года она родила меня в работном доме, а потом оформили распоряжение, и ее отправили в психиатрическую лечебницу. У меня есть копия того приказа. Эдвард де Пейвли был магистратом, и на документе стоит его подпись.

Тильда замолчала. В ее глазах отразилась глубокая скорбь. Я могла лишь догадываться, чего ей стоит эта откровенность, как тяжело ей открывать перед чужим человеком святая святых своей души. Потом ее лицо изменилось, будто она мысленно встряхнулась.

— Я родилась в работном доме, — объяснила Тильда, — но пору младенчества провела в сиротском приюте. Незаконнорожденных детей отнимали у матерей, едва они появлялись на свет. А таких детей, как я, никто не хотел брать на воспитание, ибо считалось, что внебрачные дети могут унаследовать пороки своих матерей.

«Нежеланный ребенок, — думала я, — памятуя об ужасах собственного рождения, посвящает свою жизнь спасению других брошенных детей. Все правильно, логично. История повторяется».

— В сиротском приюте я жила примерно до года. Потом вернулась Сара. — Тильда улыбнулась. — Моя тетя Сара. У меня есть ее фотография.

Она открыла альбом, что лежал на столе. Я глянула на снимок. На меня смотрело лицо, имевшее то серьезное, несколько тревожное выражение, что присуще многим людям на фотографиях начала XX столетия. Очевидно, из-за того, что им приходилось слишком долго сидеть перед фотокамерой в застывшей позе, предположила я. У тети Сары была полная бесформенная грудь, скрытая под блузкой с воротником-стойкой. В ее простоватом волевом лице я не находила ни малейшего сходства с Тильдой.

— Дебору Бог наградил красотой, а Сару — умом, — сказала Тильда, читая мои мысли. — Правда, боюсь, фотографии Деборы у меня нет.

— Вы говорили, что Сара уехала после смерти отца. Где она жила?

— О, везде и всюду, полагаю, зная Сару. Она редко надолго задерживалась на одном месте. К тому времени, когда она вернулась в Кембриджшир, моя мама умирала. В работных домах и психбольницах тяжелые условия, а Дебора никогда не отличалась крепким здоровьем.

Тильда закрыла альбом. На мгновение ее хрупкая рука коснулась моей.

— До возвращения в деревню Сара ничего не знала о том, что случилось с сестрой. Вы должны понимать, Ребекка, что восточная Англия в ту пору была настоящей глухоманью. Телефоны имели очень немногие, а моя мама была фактически безграмотной: бросила школу, когда ей было десять лет, чтобы ухаживать за отцом. Как бы то ни было, Сара посетила лечебницу, успела пообщаться с сестрой перед ее смертью. Дебора поведала ей о том, что произошло. Представляю… представляю иногда, каково было Саре. Как все это ее снедало… гнев, чувство вины.

— Чувство вины?

— Потому что ее не оказалось рядом с сестрой, когда та в ней нуждалась. Сара была сильным человеком, Ребекка. Она непременно что-нибудь придумала бы. Никогда бы не допустила, чтобы Дебора попала в работный дом.

— И Сара вас удочерила?

— Да. Похоронила сестру и удочерила племянницу. Сиротского приюта я, конечно, не помню: совсем крохой была, когда покинула его. Но Сара никогда не пыталась выдать себя за мою мать. Ее честность в этом вопросе всегда меня восхищала. Едва я чуть подросла, она сказала мне, что я — дочь ее младшей сестры. Не более того, естественно.

Твой отец изнасиловал твою мать. Разве можно такое кощунство объяснить ребенку?

— И вы жили?..

— Объездили всю восточную Англию и юг тоже. Суффолк… Норфолк… Кент. Сара нанималась на сезонные работы.

Я улыбнулась.

— Как Тэсс из рода д’Эрбервиллей?

— Вроде того. Летом помогали убирать урожай и хмель в Кенте. Зимой шили одежду. Тетя Сара была замечательной швеей. Видели бы вы ее стежки́. Она научила меня шить. Вообще всему научила.

— Вы ходили в школу?

— Время от времени. Если мы задерживались где-нибудь дольше, чем на несколько недель. Сара научила меня читать и писать, и она прекрасно знала арифметику. Когда я в конце концов пошла в школу, меня всегда сажали в более старшие классы, не по моему возрасту.

Казалось бы, какая красочная кочевая жизнь, но я вовремя напомнила себе, что Тильда родилась в зловещем 1914 году, пора ее детства пришлась на тяжелые 1920-е.

— Должно быть, порой вам было нелегко, — предположила я.

— О да. Не помню, чтобы я когда-либо так сильно мерзла, как в ту пору. Руки и ноги коченели от холода. Просыпаясь по утрам, я видела пар от собственного дыхания. И в школе, конечно, меня дразнили. За то, что я была не такая, как все.

Тильда говорила сухим тоном, без жалости к самой себе. Она сидела все так же прямо, как та женщина на коричневатой фотографии, ее тетя Сара, спасшая племянницу из сиротского приюта.

— Я немного устала, — внезапно сказала Тильда. — Так противно быть старой. — Она обратила на меня взгляд своих кремнисто-серых глаз. — Хотите узнать больше, Ребекка? Рассказать вам про Джосси?..

— Про Джосси? — повторила я.

— Джосси де Пейвли, дочь Эдварда де Пейвли. — Выражение ее лица снова изменилось. Вообще, насколько я успела понять, ей были свойственны резкие перепады настроения. — Она была моей единокровной сестрой, конечно…

В 1918 году Эдвард де Пейвли был тяжело ранен, и его дочь, Джосселин де Пейвли, денно и нощно молилась о том, чтобы ее отец не выздоровел. Когда она увидела, как он по возвращении домой, налегая на костыли, вылезает из «бентли» перед парадным входом, ее детская вера в Бога навсегда пошатнулась.

Невзгоды, перенесенные Эдвардом де Пейвли — участие в войне, потеря ноги в последние месяцы жестоких сражений, близкая гибель, постепенное выздоровление, — заставили его понять, что он смертный человек, но при этом ничуть не смягчили его аристократический нрав. Для Джосси война, бесповоротно нарушившая покой в Европе, имела лишь то последствие, что ее отец утратил прыть, стал менее подвижен. Проще говоря, от него теперь было легче убежать.

На протяжении всех ее детских лет Джосси, ее отец и дядя Кристофер, занимавший домик управляющего поместьем, жили каждый сам по себе. Они были как планеты, вращающиеся вокруг центра их маленькой вселенной — Холла и поместья. Вроде бы вели совместное существование, но редко соприкасались друг с другом. В сферу ответственности дяди Кристофера входили поля, каналы и фермы, сдаваемые в аренду. Вотчиной Джосси были школа и старая детская.

Дом семьи де Пейвли звался Холлом (возможно, некогда он имел другое название, но оно давным-давно вышло из употребления). Ближайшая деревня звалась Саутэмом. И Саутэм, и Холл были построены на отдельных маленьких невысоких островках глинозема. Дождливыми зимами паводковая вода заливала сад Джосси.

Вся жизнь Джосси была подчинена желанию избежать встречи с отцом, не видеть презрения в его взгляде, не слышать холодного сарказма в его голосе, от которого у нее на глаза наворачивались слезы. Иногда, к несчастью, их орбиты пересекались. Однажды он попытался научить ее ездить верхом. Урок длился меньше часа. Джосси неуклюже сидела в седле, а отец кричал на нее, хлыстом постукивая по протезу. Кому-то другому она, может, и попыталась бы объяснить, что пони она хоть и обожает, но немного боится. А отцу, который ничего на свете не боялся, она знала, объяснять что-либо бесполезно. Поняв, что он намерен продать пони, к которому она уже успела привязаться, Джосси расплакалась, что только еще больше его рассердило. Негодуя на судьбу, подарившую ему единственную дочь, да и ту слабовольную, Эдвард де Пейвли ударом хлыста обжег ее пальцы, стискивавшие поводья.

Джосси делила свое время между школой, где она была относительно счастлива, и домом, где ее счастье зависело от того, удастся ли ей уклониться от встречи с отцом. У нее были свои маленькие королевства — детская комната, где она играла в школу со своими куклами и устраивала для них чаепития, и сад с качелями. В примыкающей к кухне маленькой столовой в ее распоряжении был мамин письменный стол, за которым она сочиняла свои истории и рисовала. Она придумывала для себя компаньонов, рисовала свою воображаемую семью, в которую входили три сестры: старшая — Розали, младшая — Кларибель и средняя — сама Джосси. Отец их умер, а мать была пленительным призрачным существом.

Примерно в одиннадцать лет Джосси узнала, что ее отец не сможет жениться еще раз. Однажды она пила чай у подруги, которая жила в Или, и услышала, как мать Марджори сказала своей приятельнице: «Я велела Марджори пригласить к нам бедняжку Джосселин де Пейвли. Я знала ее мать, Алисию. Отец больше не сможет жениться — говорят, из-за ранения». Дальнейших слов Джосси, как ни напрягала слух, не разобрала, потому что миссис Лайонс понизила голос до шепота. Джосси ничуть не удивило, что ее отец не может жениться из-за протеза, в котором ей всегда виделось нечто отталкивающее. Его неровный стук по каменным плитам, эхом разносившийся по Холлу, жутко ее пугал. Она слышала, как однажды кухарка сказала няне, что хозяину оторвало ногу до бедра. Как-то, вечно неуклюжая, она налетела на отца в коридоре и случайно дотронулась до его протеза. Он вызвал у нее отвращение: мертвый предмет, прикрепленный к живому телу.

Джосси была упитанным ребенком, считала, что у нее глаза и волосы цвета грязи. Когда ей исполнилось пятнадцать, она начала полоскать волосы в воде с лимонным соком и, подолгу смотрясь в зеркало, почти убедила себя, что они приобрели светлый оттенок.

В девятнадцать лет Джосси окончила школу. Она дважды пыталась получить аттестат о среднем образовании, но оба раза провалила экзамены. Правда, мало кто из девочек в ее школе сумел выдержать испытания. «Инкубатор по выведению тупых богатеньких девиц», — отзывался о школе ее отец. В тот день, когда она окончила школу, Джосси ждала, что с ней произойдет что-то необыкновенное — подтверждение того, что она теперь взрослая женщина, молодая леди. Например, она станет красавицей. Или пробежит по Холлу столь грациозно, что даже отца покорит изяществом своих движений. И конечно же, встретит Джентльмена.

Она часами рисовала в своем воображении этого Джентльмена. Высокий, смуглый, оживленный. Водит автомобиль и ездит верхом с бесстрашным мастерством. У него загадочное бурное прошлое, и Джосси он любит больше всего на свете. Они познакомятся при романтических обстоятельствах: она убежит с бала и, скрываясь от шума и жары, будет бродить по саду, где он увидит ее и мгновенно будет поражен ее красотой. Они будут танцевать вдвоем, кружась на тропинках, усеянных маргаритками. Воздух будет полниться ароматом лилий. Из освещения — только мягкое сияние луны…

Но ничего не изменилось. Миссис Брэдли и кухарка продолжали вести хозяйство в Холле, а волосы Джосси, сколько она ни полоскала их лимонным соком, оставались все такими же безжизненно тусклыми. Она ходила на танцы и вечеринки к своим друзьям, но все парни, которых она там встречала, были неуклюжими, прыщеватыми и говорили только о крикете и автомобилях. Няня по-прежнему шила ей платья, но это были не облегающие наряды из струящегося атласа из журналов, что покупала Джосси. Дни она проводила то в детской, то в маленькой столовой или в саду, но теперь уже не было школьных семестров, которые вносили разнообразие в ее обыденное существование. Ее выходы в свет ограничивались посещением церкви, визитами к кузену Киту, жившему в доме управляющего. Дни тянулись нестерпимо долго. Но она не теряла надежды, верила, что Он придет. Два года миновало с тех пор, как Джосси де Пейвли окончила школу, а она все еще ждала своего Джентльмена.

Сидя перед компьютером, я откинулась на спинку стула. Мною овладели усталость и возбуждение. Четыре страницы. Приехав домой из Оксфордшира, я, даже не удосужившись снять пальто, с ходу написала четыре страницы. И они дались мне легко. У меня было такое чувство, будто кто-то ослабил на моей шее веревку, что душила меня многие месяцы.

Однако странно, что я изложила все это в художественной форме. Ребекка Беннетт обычно писала бесстрастно, объективно, скрупулезно анализируя факты. Правда, в прошлом никогда нельзя быть уверенным, в нем столько тонкостей, поворотов и отступлений, столько граней — как на хрустальной люстре в зимнем саду Тильды Франклин.

После я отправилась на встречу с Чарльзом Лайтманом. За ризотто с бутылкой «Пино Гриджо» он поделился со мной своей последней идеей.

— Новая тема, дорогая. Крах промышленной революции. Покажем сходство в положении современных надомников и их предшественников из доиндустриальной эпохи. — Чарльз взмахнул вилкой. — Ремесленники… они страдали бурситом локтевого сустава, или как это там называется, и больше чем на несколько миль от дома не удалялись. — Его вилка снова пронзила воздух. — У нынешних кустарей хроническое растяжение сухожилий, и поехать куда-то они могут лишь в том случае, если у них есть возможность водить машину. Складненько, да, Ребекка?

— А как же частные школы? — спросила я. — Ты же вроде бы собирался…

— Несколько заезженная тема, дорогая, ты не находишь? — Чарльз равнодушно пожал плечами. — А это куда более актуально.

Я сообщила ему свои новости. Он наморщил лоб, вспоминая, кто такая Тильда:

— Спасительница вдов и сирот…

— Только сирот.

— Интересный материал?

Официант налил кофе. Я нахмурилась.

— Пожалуй. Хотя все это было так давно…

— Ну… Эллен Уилкинсон… — произнес Чарльз и добавил несколько напыщенно: — Задача биографа состоит в том, чтобы увязать свою тему с сегодняшним днем. Объект его изучения должен быть интересен современникам.

— Объект ее изучения, — машинально поправила я, вспомнив, как торопливо я писала историю Джосси, как неудержимо стучали мои пальцы по клавиатуре. Но теперь мою радость омрачало беспокойство. Что, если вдохновение вернулось ко мне лишь на короткое время? Что, если в следующий раз, когда я сяду за компьютер, у меня снова наступит творческий паралич?

— И?.. — подначил меня Чарльз.

— И прежде я никогда не писала о человеке, который еще жив. Эллен Уилкинсон умерла в сорок седьмом году.

Чарльз пожал плечами.

— Некоторые женщины из фильма «Не от мира сего» тоже еще живы.

— Да. — Я налила в кофе сливки. — Ну и еще потому, что она — необыкновенный человек.

Написание биографии столь знаменитого общественного деятеля — работа трудоемкая и нервная. Тильда сама призналась мне в том, что не любит выставлять свою личную жизнь на всеобщее обозрение. Какие стороны своей жизни она утаит от меня? Она теперь была стара и немощна, но я чувствовала, что под ее внешней хрупкостью кроется сила. Она появилась на свет в работном доме, а теперь жила в том видавшем виды чудесном особняке, в котором я была вчера. Слабый человек такого бы не достиг. Ее сила одновременно восхищала и пугала меня.

— О святых писать скучно, — вывел меня из раздумий голос Чарльза. — Не зря же в «Потерянном рае» самый интересный персонаж — Сатана.

— Все эти спасенные сироты… детские каракули в рамках на стенах… они словно неодолимая преграда между ней и мной. Не представляю, как можно достучаться до нее, Чарльз.

Я думала, что добродетельность и красота Тильды — это своего рода броня, которая делает ее неприступной. Я перед ней бессильна. В ее слепящей броне я, как в зеркале, буду видеть собственное отражение, и вряд ли оно меня порадует.

— Может быть, — лениво произнес Чарльз, — ты раскопаешь что-нибудь сенсационное. Какой-нибудь потрясающий гремящий скелет в шкафу. Что ж, дерзай!

Выходные я провела у Джейн. В воскресенье мы потеплее одели мальчиков и долго гуляли с ними на природе. В живой изгороди, словно звездочки, сияли желтые цветки аконита; Джек и Лори топали по лужам. Джейн рассказывала мне про свои серые будни — про благотворительные базары и бессонные ночи. Я поведала ей про Тильду.

— Съезди к ней еще раз, пообщайся немного. Тебе нечего терять, — резонно заметила она.

И в понедельник утром я позвонила Тильде, а во вторник снова отправилась с визитом в Красный дом. Мы сидели у камина в гостиной на верхнем этаже. Изначально здесь находились частные покои хозяев. Если светило солнце, оно заливало комнату светом через огромное полукруглое окно, выходившее в сад перед домом. В помещении было жарко, и я украдкой сняла жилет и завернула рукава. Старики всегда мерзнут.

Но сегодня Тильда была не в том настроении, что в мой прошлый приезд. Она была капризной и вздорной, на все мои вопросы давала уклончивые или неполные ответы. Она вдруг стала еще более тщедушной, а ее кожа приобрела смертельную бледность дряхлой старости. За окном ветер швырял обломки сучьев и листья, сорванные бурей. Его завывание, корябанье веток о подоконник, казалось, усиливали ее нервозность. Я упомянула Джосси и Сару Гринлис, но Тильда отвечала односложно, неохотно. От лица менее деликатного и утонченного человека это звучало бы как грубость. Я злилась, испытывала раздражение. В конце концов, она сама просила, чтобы я написала ее биографию.

Пытаясь выжать хоть какой-то результат из впустую потраченного дня, я упросила Тильду еще раз показать мне альбом с фотографиями. Я переворачивала страницы, а она без всякого интереса смотрела на снимки. Мое внимание привлекла одна фотография — мужчина с ребенком, оба поразительно красивые. Я уже собиралась расспросить про них у Тильды, но она вдруг, встрепенувшись, сказала:

— По-моему, кто-то идет там по аллее. Не подскажете, дорогая, кто это?

Я встала и глянула в окно на аллеею, зажатую меж высокими фигурными кустами живой изгороди.

— Мужчина… белокурый… высокий. Молодой.

— Патрик, — прошептала Тильда и впервые за весь день улыбнулась.

Я вспомнила, что в мой предыдущий визит она упоминала про внука по имени Патрик.

— Патрик! — воскликнула Тильда, когда гость появился в дверях гостиной. — Почему не сообщил о своем приезде? Я бы велела приготовить для тебя обед.

Он обнял ее.

— Это было спонтанное решение. Я встречался с клиентом в Оксфорде.

Тильда повернулась ко мне.

— Позволь я представлю тебя мисс Беннетт. Ребекка, это мой внук, Патрик Франклин.

Мы обменялись рукопожатием.

— Утром я получил открытку от папы, — сообщил Патрик Тильде. — Из Улан-Батора.

Тильда фыркнула.

— Джошуа вечно ищет приключений на свою голову.

— Семейная черта.

На Патрике были джинсы и кожаная куртка.

«Наряд не для деловых встреч», — отметила я.

— Патрик, попроси, пожалуйста, Джоан сделать нам чай. Или, может, ты голоден? Думаю, Джоан не откажется приготовить тебе омлет.

— Давайте я передам вашу просьбу домработнице. Мне все равно пора, Тильда.

Она повернулась ко мне:

— Куда же вы, Ребекка? Мы едва начали.

Я постаралась скрыть нетерпение в голосе:

— Вы с Патриком, наверно, хотите пообщаться…

— Успеем еще, времени полно. А вот вам не следует спешить в Лондон. Глупо уезжать не солоно хлебавши.

Но после чая Тильда заснула — губы плотно сжаты, закрытые веки подрагивают. Патрик Франклин подоткнул под нее плед и посмотрел на меня.

— Она подремлет минут десять. Здесь чертовски жарко. Хочется на свежий воздух. Бабушка еще не показывала вам свой сад, Ребекка?

Сад Красного дома, который в свой прошлый визит я видела лишь из окон зимнего сада, представлял собой заманчивое сочетание тропинок и разросшихся деревьев. Вслед за Патриком я вышла на улицу. Дождь прекратился, но воздух был насыщен влагой. Дул порывистый ветер.

— Тильда говорила, что вы писатель, — сказал Патрик, когда мы спускались с террасы.

— Я написала биографию Эллен Уилкинсон.

— И только?

— Еще сценарий телевизионной передачи.

— Ах да, про психиатрическую лечебницу. Вы журналист?

Я покачала головой, и он, казалось, обрадовался.

— Биография Эллен Уилкинсон — это моя диссертация в развернутом виде, — объяснила я. — Еще я написала несколько статей для журнала «Хистори тудей». — Мои достижения даже мне самой сейчас казались слишком скромными и несущественными. Про свое репетиторство я вообще не упомянула — это прозвучало бы жалко.

Мы шли под мокрыми деревьями, мимо кизила с красной корой и беленных известью стволов. Из земли торчали желтые и сиреневые головки шафрана. Извилистые кирпичные аллеи вывели нас к небольшой круглой площадке, огороженной бордюром из покрытого мхом кирпича. В центре на постаменте стояла каменная нимфа, тронутая лишайником.

— Даже не верится, что Тильда дала согласие на написание своей биографии. — Рука Патрика покоилась на голове нимфы. — Я думал, этого никогда не произойдет. К ней уже давно подкатывают разные издательства, но она всем отвечала категорическим отказом.

Я сочла, что нужно внести ясность в этот вопрос:

— Еще ничего не решено. Тильда хочет, чтобы я написала ее биографию, но у меня самой на этот счет есть сомнения.

— Что же вас останавливает?

— Во-первых, это большая ответственность. Я должна быть уверена, что сумею воздать ей должное.

У Патрика глаза имели более выраженный синий оттенок, чем у Тильды. Его губы изогнулись в кривой усмешке:

— Тильда, похоже, считает, что вы справитесь. Хотя сам я, честно говоря, буду рад, если вы отклоните ее предложение. Я пытался убедить ее отказаться от этой идеи, но она бывает чертовски упряма.

Рассерженная, я подумала, что, возможно, поэтому Тильда сегодня держится со мной по-другому. Внук заставил ее пересмотреть свое решение.

— Почему вы против? Из-за меня? По-вашему, я недостаточно знаменита? — Я слышала в своем голосе саркастические нотки.

Он снова криво усмехнулся.

— Нет, что вы. Думаю, вы ничем не хуже других. Может, даже лучше.

Я не знала, как относиться к его словам. Вряд ли это был комплимент.

— Тогда в чем же дело?..

— Тильда стара и слаба. Она думает, что у нее еще много сил, но это не так. Боюсь, для нее это будет слишком тяжело. Копание в прошлом, воспоминания… Во многих отношениях у нее была нелегкая жизнь.

— Поэтому вы и приехали сегодня? Чтобы отговорить меня?

Он посмотрел на меня. Взгляд у него был холодный.

— Я приехал, чтобы выпроводить вас.

Его прямота лишала меня присутствия духа. Он повернул к дому, я пошла следом. Мне приходилось чуть ли не бежать, чтобы подстроиться под его быстрый широкий шаг.

— Полагаю, это тоже будет сделать непросто. — Ветер подхватил слова, брошенные им через плечо. — Моя бабушка не всегда утруждает себя вежливостью.

— Есть другие источники. Журналы… газетные статьи… родственники.

Патрик рассмеялся.

— Тоже задача не из простых.

— Что вы имеете в виду? — Я торопливо семенила по аллее, стараясь не отставать от него.

— Некоторые из нас постоянно в разъездах. И вообще у нас большая семья, если учесть всех приемных детей и воспитанников. И все с… большим самомнением.

Я подумала, что Патрик умышленно злит меня. Он перехватил мой взгляд. В его глазах читался вызов. Внешне Патрик был красавец хоть куда. Я сознавала его близость, ощущала, как во мне поднимается волнение. Такое же чувство я испытывала, когда приступала к работе над фильмом «Не от мира сего». И еще — когда я познакомилась с Тоби. Сердясь на себя, я протиснулась через кусты шиповника и снежноцвета, обдавших Патрика градом дождевых капель.

Когда мы вернулись в гостиную, Тильда уже не спала. Перед ней лежал открытый фотоальбом.

— Ребекка, это Дара, — сказала она, словно знакомя нас. Она показала на фотографию темноволосого мужчины с ребенком, что привлекла мое внимание чуть раньше. Темные волосы мужчины были неровно подстрижены, глубоко посаженные, с чуть опущенными уголками глаза смеялись, глядя на меня сквозь годы. Лицо у него было необычное — одновременно наивное и хищное.

— Пойми, дорогая, — нерешительно произнесла Тильда, — есть вещи, о которых я не знаю. Могу только догадываться. Какие-то факты из жизни Дары… из жизни Джосси. Но у меня было сорок лет на то, чтобы поразмыслить о том, что могло произойти… что, возможно, произошло…

— Я могу только собрать материал, — тихо сказала я, — свести воедино факты, нарисовать общую картину. Но что-то в моем повествовании неизбежно будет строиться на предположениях.

Тильда медленно кивнула.

— Да, — прошептала она. — Да. — И уже более твердо сказала: — Патрик, оставь нас. На кухне кран течет. Прокладки в шкафу под мойкой.

Она вновь стала оживленной и деловитой, хотя в манере ее поведения сквозила бравада, будто она долго спорила сама с собой и наконец приняла для себя какое-то решение. Проглотив раздражение на ее внука, я вновь попыталась сосредоточиться на прошлом.

— Хочу рассказать вам про Сару, — сказала Тильда, — и о том, как случилось, что я стала жить в Болотном крае. Тогда, конечно, я еще не знала, что состою в родстве с семьей де Пейвли. Сара никогда не говорила мне про отца, а я и не спрашивала — тогда это было не принято. К старшим относились с уважением. В общем, тетя Сара сказала мне, что она сняла домик в Саутэме.

Саутэм — это деревня в Болотном крае, где жили де Пейвли, вспомнила я.

Вид у Тильды был встревоженный.

— Ты должна помнить, Ребекка, что у Сары были две причины ненавидеть Эдварда де Пейвли. Он отнял у нее сестру и дом.

— Тем не менее она вернулась. Вернулась туда, где она могла видеть его каждый день.

— В то время он уже болел. Как и многие представители его поколения, Эдвард де Пейвли так и не сумел полностью оправиться от войны. А Холл находился более чем в миле от деревни. — Тильда принялась листать альбом, потом вдруг остановилась и нахмурилась. — Сара изменилась, когда мы поселились в Саутэме. Она всегда была не такой, как все, — не придерживалась условностей, — но когда мы переехали в Длинный дом, она превратилась в отшельницу. Отказывалась общаться с односельчанами. Теперь, конечно, я знаю почему, а тогда не знала. — На одной странице она задержалась. — Вот. — Тильда пододвинула ко мне альбом. — Это наш дом.

На черно-белой фотографии было запечатлено небольшое приземистое кирпичное здание с соломенной крышей.

— Когда-то это была ферма, но почти всю землю распродали. Остался небольшой участок, примерно с акр. Мне там очень нравилось. Весной, когда с яблонь облетали цветки, казалось, все покрыто снегом.

Я представила Тильду, белокурую, сероглазую, с чистой гладкой кожей, в платье с заниженной талией, что были в моде в период между двумя мировыми войнами.

— Сколько вам было лет?

— Семнадцать. Мы с Сарой переехали в Саутэм в конце тридцать первого.

В дверь постучали. Патрик выглянул из-за косяка. Я опустила глаза в свой блокнот.

— Кран я починил, — сообщил он, — а Джоан приготовила для вас кофе.

Патрик вошел в гостиную с подносом в руках и поставил его на стол. Тильда с любовью во взгляде наблюдала за внуком. Глянув на свои часы, я увидела, что уже четыре. В шесть я ужинаю с подругой.

Я отказалась от кофе и попрощалась.

— Про Дару расскажу в следующий раз, — пообещала Тильда.

Я чувствовала, что Патрик смотрит на меня, но старательно избегала его взгляда. Я знала, что я тоже приняла решение. Предложения уже формировались у меня в голове. Мне не терпелось сесть и записать их. Рассказ Тильды меня заворожил, пленил, будто тончайшая невидимая паутина, что опутывала ветви самшита в саду Красного Дома.

Когда я села в свой автомобиль, серый пластиковый интерьер салона, лампочки и кнопки, ворох хрустящих пакетов и коробок с фруктовым соком произвели на меня ошеломляющий эффект. Казалось, все это было из другого мира, из другой эпохи.

 

Глава 2

При первой же возможности Дара Канаван уехал из Ливерпуля в Лондон. В Ливерпуле было слишком много ирландцев.

В Ирландии он связался с темными личностями, и ему пришлось спешно покинуть страну. И только выбравшись из грузовика, высадившего его под дождь в вечернем Лондоне, посреди огней и шума автотранспорта, он перестал озираться по сторонам. Стоя на тротуаре, он провожал взглядом грузовик, испытывая прилив радости оттого, что прошлое осталось позади.

В прошлом остались мама, папа и с полдесятка младших братьев и сестер. Мысль о матери несколько омрачила его радость. Стараясь не думать о доме, он подхватил свои вещи, завернутые в оберточную бумагу, и зашагал по улице. Он ежился от холода, ноги мерзли, потому что подошвы башмаков истончились от времени. В кармане у него было всего несколько шиллингов, а ведь нужно было купить что-то поесть и найти ночлег. Завтра он начнет искать работу. Все говорили, что Англия, особенно Лондон, — это земля обетованная. А мама всегда говорила ему, что он родился под счастливой звездой.

Остановившись у одного из ресторанов, он через толстое стекло устремил голодный взгляд в зал. Дождь колотил его по плечам, и, когда один из посетителей открыл дверь, от аппетитного запаха пищи у него закружилась голова. Официант сердито посмотрел на него, и Дара поспешил пойти прочь. У очередного ресторана он снова остановился и, перебирая в кармане монеты, ознакомился с меню. Цены его шокировали. За кусочек рыбы и пудинг — четыре шиллинга.

Дара открыл дверь. При виде приближающегося к нему официанта он занервничал, в горле запершило. Он стоял, стиснув в руках мокрый картуз.

— Что угодно… сэр?

От Дары не укрылась заминка перед обращением «сэр», но он любезно улыбнулся.

— Я бы хотел выпить чаю и перекусить хлебом со сливочным маслом. — Он был голоден, но позволить себе ужин из двух блюд не мог.

Официант, маленький пухлый человечек, сцепил руки в перчатках.

— Боюсь, чай мы не подаем.

Дара ждал, когда тот добавит слово «сэр», но так и не дождался.

— Тогда просто хлеб.

Официант смерил его взглядом. Его тонкие губы вытянулись в снисходительной улыбке.

— В церкви Священного сердца, что находится в полумиле отсюда, есть бесплатная столовая для таких людей, как вы.

У Дары гулко стучало сердце. Некоторые посетители смотрели на него. Он поймал взгляд красивой черноволосой девушки с непристойно открытыми плечами и грудью. Она сидела между двумя мужчинами глуповатого вида. Те едва дышали, потому что их шеи сдавливали жесткие воротнички; прилизанные назад волосы у обоих блестели, как деготь. Дара повернулся, собираясь покинуть ресторан.

В этот момент намокший под дождем коричневый бумажный сверток, что он держал в руках, разорвался, и его содержимое посыпалось на пол. Дара нагнулся, собирая свои пожитки — оловянную кружку, четки, зеленую фуфайку, что связала для него его любимая сестра Кейтлин, старые кальсоны, латанные матерью, — и услышал смех черноволосой девушки. Бледный как полотно, Дара схватил в охапку свои вещи и выскочил из ресторана.

Он шел не останавливаясь, пока не достиг большой католической церкви, стоявшей в конце улицы. Там была привычная ему атмосфера — алтарь, распятие, изображения святых, — и это его немного успокоило. Он не пошел сразу искать бесплатную столовую, а преклонил колени и стал молиться. Он молился за мать и за братьев. За сестер и за старого деда, жившего в деревне. А еще молился за то, чтобы больше никогда не оказаться в столь глупом и смешном положении.

Даре Канавану пришлось убедиться в том, что Лондон — двуликий город. С одной стороны — чарующий, волшебный: величественные здания, красивые театры и кинотеатры, универмаги с нарядными витринами; с другой — мрачный: ночлежки, бесплатные столовые, длиннющие очереди на бирже труда. Шли недели, а Даре так и не удавалось устроиться на работу. Его одежда совсем истрепалась, не было денег на то, чтобы сходить в баню. Вскоре швейцары перестали пускать его в большие магазины, где он мог погреться, прогуливаясь между прилавками. Он стоял на улице, на холодном мартовском ветру, обнимая себя в тщетной попытке согреться. Смотрел в окна на уют и роскошь, кончиками пальцев прижимаясь к холодному стеклу. Ничего другого ему не оставалось. Он был изгоем. Никогда прежде он не испытывал такого чувства одиночества и отверженности.

Через месяц он впал в отчаяние. Он понимал, что с каждым днем тают его шансы найти работу. Он становился все менее презентабельным внешне, собственное отражение в витринах магазинов вызывало у него отвращение. Лондон он покинул в тот день, когда они ограбили табачную лавку. Сам он в краже не участвовал, просто стоял на улице, «на стреме», пока два парня, с которыми он познакомился в ночлежке, обчищали полки. Но этот неопрятный маленький магазинчик напомнил ему лавку Пэдди Мигана на родине, и его охватило тягостное гнетущее чувство стыда: всего несколько месяцев в Англии, и вот до чего он докатился.

С двумя фунтами в кармане — вознаграждение за его «труды» — Дара вышел на Большую северную дорогу и стал ловить машину. Наконец удача улыбнулась ему: водитель фургона сказал, что он мог бы устроить его поработать несколько дней на ферме. Дара вспомнил графство Клэр, где жил его дед, где летом нередко он чудесно проводил время. Правда, сельская Англия встретила его не мелким дождем и холмами, которые он ожидал увидеть. Снимая торфяной дерн, он чувствовал себя совершенно потерянным на фоне простирающихся вокруг равнин и бескрайнего неба. Когда облако, подернутое золотой каймой, закрывало солнце и на землю ложились широкие бледные полосы света, он осенял себя крестным знамением. Через неделю, получив свой заработок, он отправился странствовать по Болотному краю. Чуть распогодилось, потеплело — весна вступала в свои права. Добравшись до Или, он вошел в собор и сел, глядя вверх на высящийся над ним свод. Дара пообещал Богу, что он целый год будет регулярно посещать службы, если сегодня найдет работу.

И Бог внял его мольбам. Выйдя из собора, Дара пошел через лужайку и увидел, как какой-то мужчина с трудом перекатывает бочки с пивом по ступенькам в свой подвал. Он подбежал, стал помогать снимать тяжелые бочки с телеги. Когда они закончили и толстый хозяин паба принялся вытирать струящийся пот с красного лица, Дара предложил свои услуги в качестве работника. Он прилежный и честный, будет делать все, что прикажут, рекомендовал себя Дара, умоляя владельца паба взять его на работу хотя бы на несколько недель, с испытательным сроком.

На следующее утро он уже стоял за барной стойкой. Через две недели после того, как он начал работать в пабе «Лиса и собака», Дара увидел девушку. Она шла мимо собора, беседуя с подругой, и за руль вела свой велосипед. Высокая, стройная, худенькая, с золотисто-каштановыми волосами почти до пояса. У нее были миндалевидные глаза цвета мокрой гальки. Любая другая девушка из тех, что он когда-либо видел, в сравнении с ней выглядела простушкой. Его охватил трепет ожидания, возникло странное чувство, будто он знал ее всю жизнь, будто вернулся домой.

Каждый будний день Тильда ездила на велосипеде в Или, находившийся в шести милях от Саутэма. Занятия в академии машинописи и бухгалтерского учета мисс Клэр начинались в девять часов утра. Когда они поселились в Саутэме, Тильда сказала своей тете Саре, что хотела бы выучиться на медсестру. Тетя Сара открыто возражать не стала, а предложила Тильде подождать год, купила ей кур и нашла место в академии мисс Клэр.

Каждое утро Тильда отправлялась в Или. В ушах звенели предостережения тети Сары: мужчины, незнакомцы, алкоголь. Хотя не обязательно в одном и том же порядке. Академия мисс Клэр, несмотря на название, была не таким уж грандиозным учебным заведением. Занятия проходили в гостиной небольшого домика в одном из переулков Или. Мисс Клэр была рослой нескладной женщиной, и от нее всегда пахло мятой. На работу она ходила в полосатом кардигане, который девочки называли ее боевой униформой. Уроки она всегда давала стоя, водя по доске деревянной указкой, и при этом нет-нет да поглядывала в окно, будто ждала кого-то — своего возлюбленного, шептались девочки. Эмили Поттер, подруга Тильды, рисовала карикатурные изображения предполагаемого возлюбленного мисс Клэр и в классе показывала их Тильде. На уроках было скучно. Нужно было обладать богатым воображением и педагогическим талантом, чтобы интересно преподавать стенографию, а мисс Клэр и то и другое давно уже растеряла. На занятиях Тильда предавалась мечтам. Из задумчивости ее зачастую выводили нарочито утрированные интонации мисс Клэр или ее раздражающая привычка ударением выделять не то слово. «Мисс Гринлис, вряд ли вы сделаете хорошую карьеру, если не научитесь внимательно слушать своего работодателя».

Однажды Эмили пригласила Тильду на чай. После занятий они шли по городу. День выдался погожий, солнечный, и Тильда положила плащ в корзину на багажнике велосипеда.

— Ты хочешь быть машинисткой, Эм?

Эмили пожала плечами:

— Многие девчонки идут в машинистки, а я и не знаю, чем можно еще заниматься.

— Ты могла бы стать художником.

— Художником? — фыркнула Эмили. — Родители ни за что не позволят. К тому же, — она достала из кармана яблоко, откусила его, — я намерена устроиться на работу к замечательному человеку. К высокому, темноволосому, красивому и ужасно богатому мужчине. Он безумно влюбится в меня и увезет из скучного старого Или. Хочешь, Тильда?

Тильда взяла у подруги яблоко, тоже откусила. Они шли мимо стоявших в ряд лавок и паба.

— Я только что видела такого красавчика… — вдруг прошептала Эмили. — Сразу не оглядывайся, Тильда, прошу тебя. А теперь смотри. Вон туда.

Тильда глянула на молодого парня, стоявшего у паба «Лиса и собака». Он курил, прислонившись к стене. Он был без головного убора, стоял, подставляя свои темные, чуть вьющиеся волосы весеннему солнцу.

— Отвернись, — яростно прошептала Эмили. — Он смотрит на нас. Силы небесные! Какой красавчик! Абсолютно божественный.

Смеясь, они свернули за угол и пошли к дому Поттеров.

Когда Тильда вернулась домой, тетя Сара, в длинной синей юбке, белой блузке с воротником-стойкой и плотном коричневом переднике, пекла на кухне хлеб.

— Ужин в печке, Тильда.

Тильда примостилась за уголком кухонного стола и стала есть пастушью запеканку. У Гринлисов не было отдельной столовой, как у Поттеров, и они ели на кухне. Прошло более полугода с тех пор, как они перебрались в Саутэм, и за это время Тильда привыкла к Длинному дому, как к доброму хорошему знакомому. Ей еще не случалось так долго жить на одном месте. В Длинном доме новых вещей вообще не было. Занавески на кухне были сшиты из детских платьев Тильды, подушки на деревянной скамье с высокой спинкой сделаны из всякой всячины, купленной на распродажах, и широких нижних юбок тети Сары. Тильда вспомнила ванную в доме Поттеров. Махровые розовые полотенца, мыло и тальк того же цвета. Запах мыла до сих пор сохранился на руках Тильды. Она украдкой их понюхала. А они с тетей Сарой умывались холодной водой из кувшина, что стоял на умывальнике, и купались в жестяной ванне на кухне.

Тильда вилкой ковыряла пастушью запеканку и ерзала на месте.

— Ешь, детка. Мотовство до нужды доведет. — Сара Гринлис месила тесто.

У тети Сары были две любимые поговорки. Первая — «Мотовство до нужды доведет», вторая — «Береги пенсы, целы будут и фунты». Тильда соскребла в кучку остатки пудинга, быстро сунула их в рот, вымыла под краном тарелку и выбежала из дома.

Она накормила кур и собрала яйца, чтобы утром продать их в магазин. Половину денег от продажи яиц ей было дозволено оставлять себе. Потом, напевая себе под нос, она принялась пропалывать грядки с овощами. К тому времени, когда она закончила возиться в огороде, начало смеркаться. Тильда скинула фартук и выбежала из сада. Промчалась через деревню по тропинке у церкви, что вела к дамбе. На берегу она легла на траву и устремила взгляд в небо. Золотисто-розовые облака, мерцавшие, словно рыбья чешуя, отражались в водах дамбы. Тильда закрыла глаза, повернулась на бок, оттолкнулась и покатилась с берега к полю — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Смеясь, испытывая головокружение, она вонзилась пальцами в землю и, опираясь на руки, села. Указательный палец коснулся чего-то твердого и холодного. Тильда выковыряла из земли маленький металлический диск.

Счистив с него землю и отполировав диск о подол платья, она увидела, что это монета, неровная, неодинаковой толщины, с изображением неизвестно кого, с полустершейся древней надписью. У ободка монеты было просверлено небольшое отверстие. Тильда выудила из кармана кусок веревки и продела его в монету. Повесив монету на шею, она пробормотала себе под нос:

— Пусть духи-проказники меня не пугают, пусть голодные черти меня не кусают. — И скрестила пальцы на удачу. Потом легла на душистую траву и опять задумалась о парне, которого видела возле паба «Лиса и собака».

Эмили настояла на том, чтобы Тильда каждый вечер провожала ее домой, а потом уж ехала на велосипеде в Саутэм. Прошло три дня, но, кроме толстого хозяина паба, встречавшего телегу с бочками пива, они никого не видели. Эмили была в смятении.

— Наверно, он был здесь проездом. Остановился по пути в Лондон или еще в какое чудесное место. Интересные люди в Или не живут.

Но на четвертый день они снова увидели его.

— О боже, — пробормотала Эмили. — О боже. Иди встань рядом со мной, Тильда. Я хочу подкрасить губы, но не у него на виду.

Порывшись в сумочке, Эмили достала помаду и пудру.

— Почти пион, — шепнула она Тильде. — Роскошный цвет, правда? Мама меня убьет. На, ты тоже… ой… — тихо взвизгнула Эмили. — Поздно. Он идет сюда. О боже.

— Позвольте вам помочь, леди? Вы ужасно нагружены.

— Ирландец. Божественно, — прошептала Эмили.

Он был высокий, зеленоглазый, с темными волнистыми волосами, едва касающимися ворота его белой рубашки.

— Прошу прощения за назойливость, — сказал парень. — Просто я видел вас пару раз, и у меня такое чувство, будто мы с вами уже знакомы. Меня зовут Дара Канаван. — Он протянул руку. — Позвольте я возьму вашу сумку, мисс?..

— Поттер. — Эмили отдала ему свою хозяйственную сумку. — Эмили Поттер. А это мисс Гринлис. — Тильда и Дара обменялись рукопожатием. — Мы учимся на секретарей. Это ужасно нудно. В декабре на выходные я ездила в Лондон, там просто божественно. — Лицо Эмили было цвета ее помады, и говорила она слишком быстро.

— Я и сам провинциал. В больших городах бывает ужасно одиноко. А вы где живете, мисс Гринлис?

— В деревне под названием Саутэм. Это милях в шести отсюда.

Дара Канаван с сумкой Эмили в руке шел между девушками. У дома Поттеров Тильда села на велосипед, попрощалась со своими спутниками и покатила вниз по склону.

В тот вечер после ужина она занялась стиркой, а тетя Сара колола во дворе дрова. Отжав мокрые чулки, Тильда положила их в плетеную корзину и открыла дверь судомойни. Выйдя в сад, она услышала голоса.

— Позвольте, я за вас поколю, миссис. У меня это много времени не займет.

Узнав голос Дары Канавана, Тильда едва не выронила корзину.

— Большое спасибо, молодой человек, но я и сама управлюсь.

— Не сомневаюсь, миссис. Просто я хочу вам помочь.

— С чего бы это? — подозрительно поинтересовалась тетя Сара.

— Потому что мама воспитала меня добрым христианином.

Тильда услышала, как тетя Сара фыркнула, потом донесся глухой стук вонзившегося в дерево топора. Она выскочила из судомойни во двор.

— Добрый вечер, мистер Канаван.

Тетя Сара, вновь взмахнувшая топором, остановилась.

— Ты знаешь этого молодого человека, Тильда?

— Мы познакомились сегодня в Или.

— Понятно. Значит, говоришь, добрый христианин? — Голос тети Сары полнился сарказмом. Таким тоном она обычно разговаривала с торговцами, которые пытались ее надуть. Те обычно ежились под ее презрительным взглядом.

А Дара Канаван и не подумал смущаться.

— Я просто проходил через Саутэм…

— Саутэм не проходной двор. Прохожих здесь не бывает. — Тетя Сара снова взмахнула топором. — Не считайте меня полной дурой.

— Ну хорошо, вы меня раскусили. Признаю. Видите ли, мой дом далеко, а эта молодая леди была очень любезна со мной сегодня, и мне захотелось увидеть дружеское лицо. Я скучаю по родине, особенно по маме. И по сестре Кейтлин. Она чудесная девушка, как мисс Гринлис. И поскольку у меня выдалось свободное время, а вечер такой замечательный, вот я и решил, что прогулка развеет мою тоску.

Сара прищурилась.

— Где вы работаете, мистер Канаван?

— В пабе «Лиса и собака» в Или.

Топор с неодобрительным стуком опустился на чурбан, расколов его надвое. Тетя Сара бросила поленья в корзину с дровами.

— В марте я снимал дерн, а до этого, зимой, был в Лондоне, занимался разными делами. Лондон — ужасное место. Мне не терпелось уехать оттуда. Вот я и приехал сюда искать работу на ферме.

— С работой теперь непросто, — заметила тетя Сара, чуть смягчившись.

Дара глянул на топор.

— Если б вы позволили, миссис, эту гору дров я мог бы нарубить в мгновение ока. В благодарность за то, что вы согласились пообщаться со мной.

— К вашему сведению, молодой человек, — сурово сказала тетя Сара, — я — мисс Гринлис, а не миссис. Тильда мне племянница, а не дочь. — Тем не менее она передала ему топор и посторонилась.

Металлическое лезвие топора вонзилось в чурбан, в воздух полетели щепки. Женщины вернулись в дом. Дара скинул свою тужурку, засучил рукава и, изогнувшись, напрягая мускулы, вновь взмахнул топором.

Он приходил к ним раз в неделю, чтобы нарубить дров. Через три недели тетя Сара, смилостивившись, пригласила его в дом, когда он закончил работу. Дара пил чай стоя и, как только его чашка опустела, поспешил попрощаться. Сара, закрыв за ним дверь, повернулась к Тильде и сказала:

— Плут. Мошенник. Помяни мое слово.

Поскольку в глазах тети Сары все мужчины были мошенниками, Тильда ее слова пропустила мимо ушей. Правда, в отношении Дары Канавана она была уклончива. От случая к случаю тетя Сара спрашивала подозрительно:

— Надеюсь, он к тебе не пристает, Тильда? Тот молодой человек?

И Тильда — в общем-то, честно — отвечала: нет, не пристает. С Дарой Канаваном они с Эмили встречались пару раз в неделю и просто болтали о том о сем, пока шли домой. Не так давно он пригласил их в кафе выпить чаю. Для Тильды это было новое впечатление. Тетя Сара всегда считала, что посещение кафе — пустая трата денег.

Дара смешил их, заставляя забыть о скучных и бессмысленных занятиях в академии мисс Клэр. Однажды они пошли в кино, на фильм «Праздник в Хиндле». Эмили всхлипывала в платок, а Тильда, утопая в кресле, обитом алым плюшем с позолотой, открыв рот, смотрела на экран, на актеров, беззвучно шевелящих губами. Когда они по окончании фильма вышли из кинотеатра на улицу, их ослепил яркий солнечный свет и оглушил уличный шум.

— Какая грустная история, да? — со вздохом произнесла Эмили. — Дара, огромное тебе спасибо.

Через дорогу на обочине затормозил автомобиль.

— Эм! Эмили! — крикнул сидевший за рулем парень. — Я повсюду тебя ищу.

Эмили повернулась на окликнувший ее голос и радостно вскрикнула:

— Роланд! Роланд! — Она бросилась к нему через дорогу. — Почему ты не сказал, что приедешь домой? Пойдем, познакомлю тебя с друзьями.

Роланд был невысокого роста и пухлый, как и Эмили.

— Ролло, — сказала Эмили после того, как они обнялись, — познакомься, это Тильда Гринлис, моя лучшая подруга. Тильда, это мой старший брат Роланд.

Роланд обменялся с Тильдой рукопожатием.

— А это Дара Канаван. Мы только что были в кино.

Роланд кивнул Даре, но руки ему не подал.

— Хороший фильм?

— О да! Почти такой же хороший, как «Преданная нимфа». Это мой любимый фильм.

— Да уж. — Роланд поморщился. — Мне пришлось три раза водить Эм на этот фильм, мисс Гринлис, когда его привозили в Или.

— А Тильда сегодня вообще первый раз была в кино, — доложила Эмили.

— Надеюсь, вы не разочарованы? — спросил Дара, обеспокоенно глядя на Тильду.

Она улыбнулась ему:

— Один из самых лучших дней в моей жизни.

Дара просиял.

— Здорово. Можно на следующей неделе снова пойти в кино, если вы не против.

— С удовольствием, Дара… — начала Тильда, но Роланд перебил ее:

— Не хотите покататься, девочки?

Эмили глянула на автомобиль.

— Это твоя машина, Ролло?

— Купил на деньги дяди Джека. Давайте покажу, на что она способна.

Роланд перешел через дорогу и открыл заднюю дверцу. Эмили вприпрыжку побежала за братом.

— А я, пожалуй, вернусь в паб. — Дара смотрел на Поттеров. — Уже почти пять часов.

— Тильда! Иди сюда! — крикнула Эмили, и Дара, сунув руки в карманы, пошел прочь, насвистывая.

Тильда перебежала через дорогу. Эмили высунула голову из окна машины.

— А где Дара?

— Пошел на работу.

— Ой, как жалко. А я хотела посадить его рядом с собой.

Автомобиль был с откидным верхом, заднее сиденье — узкое и неглубокое, на нем с трудом могли бы уместиться два человека.

Роланд открыл переднюю дверцу.

— Извините, мисс Гринлис, тут немного тесновато.

— Пожалуй, я лучше пойду домой. — Тильда видела, какие у Дары были глаза, когда он уходил.

— Не дури, Тильда. Садись.

Тильда еще ни разу не ездила в автомобиле и потому поддалась на уговоры. Роланд, вырулив с извилистых улиц Или на шоссе, прибавил скорость.

— Где вы познакомились с тем парнем? — спросил он, перекрикивая шум мотора.

— Да как-то возвращались из школы домой и повстречались, — крикнула ему в ответ Эмили. — Он сказал, что у него такое чувство, будто он уже знаком с нами. Романтично, да?

— Банально, если хочешь знать мое мнение. Наверняка содрал эту фразу из какого-нибудь второсортного фильма.

— Роланд, Дара — потрясающий парень, лучше я не встречала.

Роланд Поттер глянул на сестру и чуть сбавил скорость.

— Он не нашего круга, Эм. На нем были башмаки. Грубые башмаки, какие носят рабочие.

На следующей неделе после занятий они устроили пикник у реки. На берегу шумел камыш, в воде плавали кувшинки. Роланд рассказал девушкам про свою работу в Лондоне; он был сотрудником какой-то газеты.

— Правда, я там на положении стажера. Вряд ли в ближайшем будущем мне доверят написать статью.

Они пообедали бутербродами с яйцом и латуком. На десерт лакомились бланманже. Желе расплылось на тарелке, едва его выложили из формы. Роланд прихватил с собой патефон и по очереди танцевал с Тильдой и Эмили на травянистой лужайке у реки. После Тильда сидела на берегу, болтая ногами в воде, зарываясь пальцами в ил. На мелководье сновали крошечные рыбешки. Солнце обжигало ей плечи и затылок.

— Дара все никак не приглашает меня на свидание, — сказала Эмили, усаживаясь с ней рядом, — хотя я всячески даю ему понять, что хотела бы встречаться с ним. Чуть ли не умоляла, чтобы он повез меня на ярмарку в Соэм.

Тильда вспомнила, что Роланд Поттер отказался пожать Даре руку. Вспомнила и его замечание по поводу обуви Дары. С тревогой она думала о том, что Дара почувствовал, как быстро Роланд Поттер составил о нем свое мнение и сбросил его со счетов.

— У меня есть план. Не говори ничего. — Эмили повысила голос. — Поедем куда-нибудь посидим, Роланд. В «Лисе и собаке» чудесный садик.

— Даже не знаю… — с сомнением в голосе отозвался Роланд. — Не уверен, что мама…

— Не будь занудой. Поехали. — Эмили поднялась на ноги, стряхнула траву с юбки.

Они покатили назад в Или, автомобиль подпрыгивал на неровной дороге. Во внутреннем дворике «Лисы и собаки» Роланд нашел свободный столик.

— Вон он. — Эмили улыбнулась, довольная собой: в углу сада Дара Канаван составлял бокалы на поднос.

— Эм, — недовольно произнес Роланд.

— Дара! Привет, Дара! — Эмили встала и помахала ему.

Дара подошел к ним, чуть заметно улыбнулся.

— Мисс Поттер. Мисс Гринлис. — Он повернулся к Роланду. — Чего желаете, сэр?

Роланд закурил сигарету.

— Пинту лучшего пива и два лимонада. И… — Дара уже повернулся, чтобы уйти, — поживей, пожалуйста.

Тильда заметила, что Дара на мгновение замедлил шаг и крепче сжал в руках поднос, так что костяшки его пальцев побелели.

Эмили тронула брата за рукав.

— Дай мне сигарету, Ролло, дорогой.

Тот покачал головой.

— Ты еще мала, Эм. И вообще девушки не курят на людях.

— Роланд! Ну ты и ханжа! — Эмили взяла из его портсигара сигарету. — Между прочим, я уже курила на прошлое Рождество. У папы взяла. — Она сунула сигарету в рот и зажгла спичку.

— Вдыхай, глупая, — посоветовал Роланд.

Эмили закурила. Тильда высматривала Дару. Роланд барабанил пальцами по столу.

— Ну и куда он подевался? Черт…

Из задней двери паба вышел Дара с подносом в руках. Когда он подошел к их столику, Роланд сказал:

— Долго копаешься.

Дара побледнел. Он поставил бокалы с лимонадом перед девушками и взял с подноса кружку. Потом якобы оступился, и пиво выплеснулось на белую рубашку Роланда.

— Ой, простите, сэр. Я очень неловок. — Дара удалился в паб.

Роланд, хватая ртом воздух, поднялся из-за стола. Эмили промокала его рубашку носовым платком. Тильда, опрокинув свой стул, побежала через садик.

Сумрачное помещение паба было битком набито фермерами, на полу под ногами скрипел песок от их башмаков. Дары нигде не было видно. Мужчины свистели ей; кто-то схватил ее, привлекая к себе. Ругаясь, Тильда вырвалась от нахала и, работая локтями, протиснулась через толпу к выходу. На улице она оглядела дорогу, но увидела только лиловые силуэты зданий.

Роланд и Эмили вышли из сада на улицу.

— Ролло… — нерешительно произнесла Эмили, когда они остановились у автомобиля.

— Пойдем-ка лучше домой пешком. А то сиденья пивом провоняют. — С него все еще капало. Роланд глянул на сестру. — Я вел себя как последний дурак. Сам не знаю почему. Пожалуй, поделом мне. — Он отжал свою рубашку.

— Дара вовсе не плохой человек, Ролло. Он добрый, веселый. И порядочный… ну, ты понимаешь.

Роланд медленно кивнул.

— Все равно, Эм, держись от него подальше.

— Но я люблю его! — простонала она.

Он покачал головой.

— Не будь дурой, Эм.

— А я все равно люблю! Тебе этого не понять, Роланд…

— Эмили, он не нашего круга, — мягко сказал он. — И к тому же безумно влюблен в Тильду.

Она пристально посмотрела на брата. По его глазам поняла, что он говорит правду. И, как это было ни мучительно, заставила себя признать, что он прав. И ей сразу стала ясна подоплека безобразной сцены в пабе.

— Как и ты, дорогой братец.

— Да. — Роланд порылся в кармане, достал портсигар, протянул ей.

Она взяла сигарету, опустила плечи. Слезы текли по ее щекам.

Роланд дал сестре носовой платок.

— Вытри слезы, старушка. И выше нос. С ним она не будет счастлива. Это исключено.

Тильда нашла Дару на полпути в Саутэм. Он стоял на мосту и смотрел на воду. Она затормозила, окликнула его, слезла с велосипеда.

Он глянул на нее.

— Где твои утонченные друзья, Тильда?

— Понятия не имею. А ты как, Дара?

Его руки лежали на парапете.

— Великолепно. Просто великолепно.

— В пабе…

— В пабе я вел себя как идиот. Ревность взыграла.

— К Роланду?

Он сердито развел руками.

— Автомобиль… костюм… денег полные карманы… даже носки, черт бы их побрал.

— Носки? — рассмеялась Тильда.

Уголки губ Дары искривились в усмешке.

— Такие красивенькие, с ромбовидным узором. Не то что эти.

Он скинул один башмак. В его носке ручной вязки зияла дыра размером с картофелину.

— О, Дара.

— Святая Дева Мария, Матерь Божья, мои ноги черны как ночь. — Он вошел в воду по колено и крикнул: — Иди сюда, любимая… здесь здорово.

Тильда скинула туфли и, босая, окунула пальцы ног в воду.

— Вода ледяная, Дара.

— Эх ты, детка моя.

Он вернулся к берегу и подхватил ее на руки. Она взвизгнула, но обвила его ногами и рассмеялась.

— Ты колдунья, Тильда Гринлис, — тихо сказал Дара. Потом склонил голову и поцеловал ее. Губы у него были жесткие и жадные. Он крепко прижимал ее к себе, и она не хотела, чтобы он ее отпускал. Когда наконец они отстранились друг от друга, он повторил: — Ты колдунья, Тильда. Ты меня заворожила, — и стал медленно разжимать объятия.

Смеясь, протестуя, она упала в холодную зеленую воду.

В те дни, когда Дара работал неполную смену, он встречал Тильду после занятий и они вместе на велосипедах ехали в Саутэм. Однажды у ее велосипеда спустило колесо, и им пришлось оставить его в канаве. Дара посадил ее на раму своего велосипеда, и они поехали дальше. Он во все горло орал песни «Звезда графства Даун» и «Залив Голуэй». Люди, трудившиеся на полях, отвлекались от работы и смотрели, как он выписывает кренделя на дороге. Тильда визжала, требовала, чтобы он остановился. Он остановился. Она упала ему в объятия, и он ее опять поцеловал.

Однажды он взял у кого-то лошадь — она так и не узнала, у кого, — посадил ее в седло перед собой, и они поскакали. У обводного канала он цокнул языком, замедляя ход коня, наклонился вперед, обхватив Тильду за талию, губами лаская ее шею. Когда он погладил ее грудь, ей захотелось забыть про все предостережения тети Сары и отдаться ему, но она ударом ноги подстегнула лошадь, и они помчались по полю. Дара делал вид, будто соскальзывает с седла; Тильда льнула к лошадиной гриве.

Она не знала никого, кто мог бы сравниться с Дарой Канаваном. Однажды он повел ее в модное кафе, заказал пирожные и булочки, имитируя отрывистый английский выговор да еще нацепив монокль (что один из гостей забыл на стойке бара), наполовину скрывавший один его смеющийся зеленый глаз. В свой восемнадцатый день рождения, выйдя из дома утром, она увидела букетики первоцвета и сердечника, украшавшие входную дверь, а перед ней, на крошечном газоне, свое имя, выложенное цветами. Однажды после обеда она сбежала с занятий, и вместе с Дарой они пошли на танцы. Он вел ее по залу в танце с небрежной раскованной грациозностью. Потом, стоя посреди переполненного кафе, поцеловал ее, да так, что у нее дух захватило, — прямо на глазах у матрон и продавщиц. Женщины неодобрительно зашептались, но в глазах девушек Тильда заметила зависть.

В церкви Саутэма он вскрыл маленькую дверь, что вела на колокольню, и они по узкой витой лестнице полезли наверх. С башни им открылась широкая панорама — поля, поля до самой дамбы и большой квадратный дом вдалеке.

— Что это там? — спросил Дара, показывая на особняк.

— Холл, — объяснила Тильда. — Там живут де Пейвли. Их всего двое — старик и его дочь. Не представляю, как можно жить вдвоем в таком огромном доме. Странно, да?

Дара стоял у нее за спиной, обнимая ее; его руки касались ее грудей. Ее голова находилась на уровне его подбородка, но он не стал целовать ее, потому что это была церковь, а он считал, что в церкви целоваться нельзя.

— Почему же? А я очень даже хорошо представляю, — ответил он.

В июле, когда грунтовые дороги были белы от пыли, Сара слегла с простудой, а Эдвард де Пейвли умирал. Предчувствие близкой кончины старого сквайра окутывало всю деревню словно пелена. Стояла какая-то неестественная тишина, в воздухе висело нервное ожидание. За полтора десятка лет, миновавших после окончания Первой мировой войны, владения семьи де Пейвли уменьшились, но Эдварду де Пейвли по-прежнему принадлежали дома в Саутэме и лежащие вокруг поля. Для Тильды сквайр и его дочь были лишь лицами в проехавшем мимо автомобиле, но и она тоже ощущала напряженность, ставшую частью жары и пыли середины лета.

Тильда призналась Даре, что хотела бы стать медсестрой, а он в свою очередь рассказал ей про свои планы купить небольшой участок земли — именно купить, получить в собственность, а не арендовать. Тильде, и только Тильде поведал он про свои последние трудные месяцы в Ирландии — про передрягу, в которой он оказался, про свое решение покинуть родину и начать жизнь с чистого листа.

Тетя Сара поправлялась медленно. Как-то вернувшись в Длинный дом после встречи с Дарой, на которую ей удалось урвать полчаса, она увидела, что тетя, все еще в ночной рубашке, в накинутой на плечи шали, ждет ее в дверях.

— Он ушел? — спросила тетя Сара.

Тильда застыла на месте. У нее гулко стучало сердце, слова проносились в голове, пока она пыталась придумать, как объяснить тете, что значит для нее Дара. Ответить она не успела, ибо тетя Сара спросила опять:

— Траур уже объявили?

Объятая паникой, Тильда несколько секунд смотрела на тетю с недоумением, но потом поняла, в чем дело, и покачала головой:

— Витрина магазина не убрана черным. Должно быть, мистер де Пейвли еще жив.

Она испытывала одновременно облегчение и удивление. Выходит, Саре, никогда не проявлявшей ни малейшего интереса к деревенским событиям, небезразлична судьба старого больного сквайра. Выйдя в сад, чтобы набрать бобов к ужину, Тильда осознала, что ее трясет, поэтому она легла на траву, подставляя лицо теплому солнцу. Комнаты их домика сейчас казались ей маленькими и темными, а тетя Сара на долю секунды предстала незнакомым пугающим существом.

Эдвард де Пейвли скончался в последний день июля. Сара Гринлис достала из тайника под половицами «ведьмину бутыль» и поцеловала ее. Потом легла в кровать и проспала двенадцать часов кряду — так долго впервые с тех пор, как вернулась в Саутэм.

На следующий день Сара проснулась под звон церковного колокола, отбившего пятьдесят четыре удара — возраст почившего, — и ей сразу полегчало, словно камень с души свалился. До сей минуты она не сознавала, сколь тяжело для нее было возвращение в родные места. Она вернулась ради Деборы. И для того, чтобы восстановить справедливость. Сара верила в справедливость. Она не была верующей в традиционном смысле этого слова, но считала, что в мире существует естественный порядок вещей и этот порядок, если его нарушить, повлияет как на будущее, так и на прошлое. Однажды в детстве она случайно опрокинула бутылку самбукового вина, а потом в ужасе наблюдала, как та повалила свою соседку, та следующую и так далее, пока об пол не разбилось с полдесятка бутылок. Сара знала, что поступок Эдварда де Пейвли сродни той опрокинутой бутылке и имеет далеко идущие последствия, которые затронут многие поколения.

Утром следующего дня, закрепив на волосах позеленевшую от времени черную шляпу с плоской тульей, Сара позвала Тильду со двора и сказала ей, что они идут в церковь. На изумленные протесты племянницы она не потрудилась ответить. Они идут на похороны мистера де Пейвли, и точка.

В церкви Сара смело повела Тильду по проходу вперед. Селяне в изумлении таращились на них. Среди них были люди, которые много лет назад даже пальцем не пошевелили, чтобы помочь Деборе. Сара села в третьем ряду, за содержателем паба и его женой. Она не любила церкви. Бог на небесах, в море, на лугах, а не заперт в темных холодных каменных зданиях. Она сидела прямо, не обращая внимания на любопытные взгляды жителей деревни. При появлении викария все встали. Когда перед алтарем поставили гроб, Сара засмеялась. Тильда дернула тетю за рукав. Сара попыталась сделать вид, что ее одолевает кашель.

Глядя на скамью, отведенную для важных особ, Сара с презрением думала, что де Пейвли — хилый, ничтожный народишко. Кристофер де Пейвли в свои пятьдесят с небольшим был высоким, костлявым, сутулым, бледным как смерть, с редеющими волосами. Его сын — фактически копия своего отца, только волосы чуть светлее и ростом пониже. О внешности Джосселин де Пейвли судить было трудно, так как ее скрывали уродливый черный плащ, вуаль и шляпка.

Правда, когда все прихожане высыпали на погост, ветер поднял вуаль с лица Джосселин, открыв посторонним взорам ее черты — круглое лицо, карие глаза, вьющиеся каштановые волосы, падающие на черный бархатный воротник. Совсем не красавица в отличие от другой дочери Эдварда де Пейвли, той, что сейчас стояла рядом с Сарой в выцветшем хлопчатобумажном платье, пережившем уже три лета, и кардигане, который Сара сама связала для нее. Сара напомнила себе, что Эдварда де Пейвли больше нет в живых и Дебора наконец-то может упокоиться с миром. Осталось только отомстить за ее дочь. «Джосселин де Пейвли, — думала Сара, — живет как в сказке. Ей не приходится заботиться о хлебе насущном, у нее толпа слуг». Когда гроб опустили в могилу, у Сары от жгучей ярости закружилась голова.

Потом все было кончено; все, кто был на похоронах, покинули кладбище и вышли на улицу. Сара находилась в нескольких шагах от Джосселин де Пейвли, когда девушка вдруг остановилась как вкопанная и застыла на месте.

Поначалу Сара не могла понять, что привлекло внимание мисс де Пейвли. Та стояла разинув рот, в вытаращенных глазах — жгучий блеск. Затем она увидела ирландца. Бездельник топтался у ворот Длинного дома. В этот день он приходил рубить дрова.

Джосселин де Пейвли смотрела на Дару Канавана. Сара никогда не видела такого откровенного желания в глазах женщины. На долю секунды ей стало почти жалко девушку. Потом она схватила Тильду за руку и решительно повела за собой по улице.

Тильда поздно вернулась домой из Или. Сара высматривала ее в окно, теребя занавеску. Заслышав жужжание велосипеда, она успокоилась и вновь принялась месить тесто на хлеб, скатывая и разминая его, выдавливая из него воздух своими сильными широкими ладонями. Тильда поставила на стол корзину. Сара заглянула в нее и спросила:

— А где чернила?

— Чернила?

— Я же несколько раз повторила, чтобы ты купила чернил. Мне нужно написать письма.

— Забыла. Прости, тетя Сара.

Глянув на племянницу, Сара была потрясена выражением головокружительного счастья на ее лице. Тильда налила в чашку воды из кувшина. Сара внимательно наблюдала за ней. Она хорошо знала племянницу, растила ее с малых лет. Ее лицо, всегда такое красивое, было затуманено. Оно изменилось, преобразилось.

«Его преобразила любовь», — интуитивно догадалась Сара. Тильда была влюблена.

Испачканными в муке руками Сара оперлась о стол. Нетрудно было предположить, кто является объектом любви Тильды. Мужчин Сара воспринимала в лучшем случае как досадное неудобство, в худшем — как проклятие. Но она понимала, что такой человек, как Дара Канаван, красивый, медоточивый, вполне способен очаровать девушку. Дара был молод, хорошо сложен, и его алчные зеленые глаза неотступно следовали за Тильдой. Их выражение напоминало Саре дворняжку, которую она однажды вытащила из капкана. Спасти собаку она не могла, раны были слишком глубоки, и она из милосердия просто отправила ее в мир иной. Туда же Сара охотно спровадила бы и Дару Канавана, правда безо всякого милосердия. Она была уверена, что он, если его не держать в узде, разобьет Тильде сердце.

Мысль о том, что жизнь Тильды может быть разрушена так же, как жизнь Деборы, приводила Сару в ужас. Она всегда боялась за племянницу, за дочь своей покойной сестры. Все, что она сделала, чтобы защитить Тильду, все, что запланировала для племянницы, могло пойти прахом из-за такого человека, как Дара Канаван. Сара видела его насквозь, видела, что по натуре он слабый, ветреный человек, и знала, что Тильда не должна ему достаться. Когда племянница вышла во двор, чтобы покормить кур, она прижала ко лбу сжатые в кулаки ладони. Она могла бы запретить Тильде встречаться с этим мерзавцем, но это рискованно. Она могла бы уехать из Саутэма, ведь Эдвард де Пейвли умер. Она могла бы прямо спросить у Дары о его намерениях… но вдруг он попросит руки Тильды, что тогда?

Сара вспомнила похороны, вспомнила, как Джосселин де Пейвли смотрела на Дару Канавана. На задворках ее сознания блуждали зачатки некой безумной идеи, которую ей никак не удавалось ухватить. Наконец мысль сформировалась, и сердце Сары загремело, как бой литавр. Прижав к груди кулак, чтобы успокоить боль, она снова села. «Джосселин де Пейвли богата, — громко прошептала Сара. — Джосселин де Пейвли принадлежат обширные земельные владения». Тяжело дыша, она смотрела на список, который утром написала для Тильды. «Чернила», — гласил последний пункт.

О, это будет сладкая месть.

В следующий базарный день Сара решила сопровождать Тильду в Или. Они пошли пешком. Сара отказалась поехать на велосипеде, а автобусы она считала пустой тратой денег. Они шли по полям, через охровые моря пшеницы, колосившейся на ветру. Грубые башмаки Сары безжалостно давили маки и ромашки. Тильда с корзиной в руке плелась следом. Ничего не замечая вокруг, она пыталась придумать, как улизнуть от тети.

В Или Сара купила катушку ниток, выторговала у сапожника шнурки по сходной цене и отправила письмо. Тильда знала, что Дара будет ждать ее у кинотеатра «Электрик». Если Тильда говорила, что хочет пить или в туалет, Сара шла вместе с ней к фонтану и в уборную, настаивая на том, чтобы они по очереди использовали одну и ту же кабинку, дабы сэкономить пенни. Домой Тильда возвращалась в унынии, волоча ноги по пыли.

Из-за того, что стояла жаркая сухая погода, Сара решила постирать занавески, коврики и постельное белье. В судомойне стены запотели от пара; у Тильды ныла спина: ей приходилось не разгибаясь подбрасывать уголь в печь, чтобы вскипятить воду. Все комнаты в доме пропахли хозяйственным мылом и крахмалом. На улице, где не было ни ветерка, сохло на веревках выстиранное белье. У Тильды с Сарой за весь день не выдалось ни одной свободной минуты. Когда Дара пришел колоть дрова, Тильда прочла в его глазах вопрос. Тетя Сара не спускала с него глаз, следила, чтобы он добросовестно выполнял свою работу. Отвернулась она только тогда, когда он, скинув рубаху, стал умываться под водопроводной струей во дворе.

У Джосселин де Пейвли смерть отца вызвала одно чувство — безграничное облегчение, переполнявшее все ее существо. Дом вдруг стал казаться ей более приятным. Она больше не вздрагивала от звука шагов в коридоре, не ждала со страхом вечерней трапезы. Она, конечно, носила траур по отцу, но душа ее пела.

Она разобрала спальню и кабинет отца, на огромном костре сожгла все его вещи, поместив в самый центр пламени протез, который теперь пугал ее гораздо меньше, поскольку был отделен от отца. Долгих полдня Джосси провела в обществе поверенного, мистера Верни, зачитывавшего завещание Эдварда де Пейвли. «Моей дочери, Джосселин, я завещаю Холл, все, что в нем находится, и оставшиеся земли. Моему брату Кристоферу и его сыну я оставляю в пожизненное пользование дом управляющего». Кое-что няне, кухарке и садовнику и ни слова любви или симпатии. Джосси было все равно. Джосси встретила своего Джентльмена.

У Джентльмена теперь было лицо. Зеленые глаза. Черные волосы. Джосси увидела его на улице после похорон отца. С тех пор она несколько раз ездила в Саутэм в надежде встретить его еще раз, но так и не встретила. Правда, его образ остался в памяти и постоянно всплывал в ее воображении. Десятки раз за день она придумывала разные сценарии их следующей встречи. Он спасет ее из рук грабителей или похитителей; или она пойдет на вечеринку и там увидит его, их взгляды встретятся. Каждый день она наряжалась с особой тщательностью и часами укладывала свои волосы. Для Джосси, пребывавшей в лихорадочном ожидании, время тянулось нестерпимо медленно. Она пыталась угадать его имя: Чарльз, Лео, Дэвид, Руперт…

Однажды, вернувшись домой с прогулки, она увидела на столе в холле адресованное ей письмо. Почерк был незнакомый. Недоумевая, она вскрыла конверт и первым делом посмотрела на подпись в конце страницы. Потом начала читать.

«С тех пор как я увидел вас в тот день, я не могу думать ни о ком другом. Я не чаю снова встретить вас, поговорить с вами…»

Дара. Какое красивое необычное имя. Его зовут Дара.

Он нашел лодку в камышах, отвязал ее от шеста, и гребное суденышко медленно поплыло по реке. Тильда лежала на носу, одна ее рука была опущена в воду. Дара опустился на колени возле нее, лодка чуть покачнулась. Сначала он поцеловал ее, потом одну за другой стал расстегивать пуговицы на ее блузке. Тильда позволила ему поцеловать ее шею и грудь, но потом выскользнула из его объятий и села, так что лодка сильно накренилась, подняв столб брызг.

— Мы так перевернемся, дорогая.

— Дай мне весла, Дара.

Он покачал головой.

— Нет. Сядь, Тильда Гринлис.

Она встала во весь рост. Кончиками пальцев он провел по ее голой ноге от лодыжки до бедра. У нее гулко стучало сердце. Она видела свое отражение в воде — волосы спутались от его ласк, блузка расстегнута.

Дара лежал в лодке, глядя на нее. Он щурился на солнце.

— Мы так редко видимся в последнее время.

— Никак не могу выбраться, Дара. Вчера тетя Сара опять ходила со мной в город.

Он достал из кармана сигареты, одной рукой открыл пачку.

— Думаешь, она знает про нас?

Тильда посмотрела на него.

— Она бы сказала. К тому же мы очень осторожны.

Дара чиркнул спичкой о борт лодки.

— Я приду к тебе сегодня после работы, — сказал он. — В том сарае, где я колю дрова, есть старая лестница. Я кину несколько камешков в твое окно…

— Дара, — перебила его Тильда, — у тети Сары слух, как у летучей мыши.

Он лежал в лодке и курил. Его неугомонные пальцы добрались до ее трусиков. Она перешагнула через него и схватила весла. Лодка закачалась. Спички и сигареты Дары, лежавшие на планшире, полетели в воду.

— Господи, Тильда! — вскричал Дара, принимая сидячее положение.

— Мне пора домой. — Она быстро развернула лодку и стала грести к берегу. — А то тетя Сара хватится. — Тильда чувствовала, что покраснела и что внутри у нее все пылает.

Дара тоже сгорал от страсти. Он томился по ней несколько месяцев; ни одну девушку он еще не ждал так долго. И он готов был ждать, потому что она была совсем юной — на шесть лет моложе него — и потому что было в ней что-то особенное, даже немного пугающее. Если б раньше кто-то сказал ему, что однажды он будет благоговеть перед восемнадцатилетней девушкой, он рассмеялся бы этому человеку в лицо. И тем не менее…

Утром следующего дня, когда он подметал в винном погребе, хозяин «Лисы и собаки» передал ему записку. Его настроение, и без того нерадостное, испортилось еще больше, едва он, глянув на сложенный листок бумаги, увидел, что это приглашение на чай от некоей Джосселин де Пейвли. Дара скомкал записку и бросил ее на пол. Он сложил пустые бутылки в ящики, передвинул бочки. Еще недавно ему казалось, что он способен контролировать свою страсть к Тильде, но теперь потребность обладать ею стала для него пыткой. «Ей легче, — считал он, — ведь у женщин другие желания».

Дара сметал паутину, тревожа пауков, которые мирно дремали в углах десятилетиями, а сам все думал, думал. Он понимал, что несправедлив к Тильде. Существовало два типа женщин: легкодоступные и такие, которые требовали к себе уважения. Тильда, как и его сестра Кейтлин, относилась ко второй категории. Он бы не хотел, чтобы Кейтлин отдалась работнику с фермы, что ухаживал за ней. Если б тот верзила обесчестил его сестру, Дара задушил бы его своими руками.

Был только один путь уладить проблему, но это решение он не хотел принимать. Он приехал в Англию, чтобы разбогатеть, и хорошо понимал, что ранняя женитьба — это дети и большие расходы. Семья свяжет его по рукам и ногам, ограничит его свободу, лишит перспектив — в общем, произойдет все то, чего он старался избежать. Но другого выхода не было. Он не мог без нее жить.

Наконец в погребе стало чисто, пыль была сметена в угол. Гнев Дары поутих; он поднял из кучи мусора скомканную записку, разгладил ее и вновь пробежал глазами. Он вспомнил, как стоял с Тильдой на церковной башне и смотрел в окно на Холл. «Там живут де Пейвли», — сказала она.

На развилке Дара свернул на дорогу, ведущую к Холлу. Слуга проводил его в гостиную. Дара стоял и в ожидании теребил в руках картуз. Он даже представить не мог, что побудило мисс де Пейвли пригласить его на чай, однако, готовясь к визиту, купил новые носки и старательно залатал локти своей тужурки. Опустив глаза, он увидел свое отражение на маленьком столике из полированного красного дерева. Мебель в комнате была темная и массивная, на каминной полке и буфете — фотографии, безделушки и всякие интересные украшения. Плотные шторы не пропускали в помещение солнечный свет. Дара хотел потрогать обивку стула из гладкого шелковистого дамаста, но, услышав за спиной шаги, тут же отдернул руку.

В дверях стояла молодая женщина.

— Мистер Канаван?

— Мисс де Пейвли? — Он представлял ее сердобольной старой матроной, помогавшей молодым людям преуспеть в жизни. А она оказалось вовсе не старой. Высокая рослая девушка с лицом простушки, дивные темные глаза.

Она не улыбалась. Вид у нее был напуганный. Воцарилось долгое неловкое молчание.

— Спасибо за чудесное письмо, мистер Канаван, — наконец выпалила мисс де Пейвли.

Он подумал, что она ведет речь про его ответ на записку с приглашением на чай.

— Пустяки.

— Для меня это не пустяки. — Страстность ее тона удивила его. — Простите… — стала извиняться она, — я не хотела… — На ее лице снова отразился страх.

Дара пребывал в замешательстве, испытывал одновременно досаду и жалость к девушке. Как ни странно, сам того не желая, он попытался успокоить ее:

— Роскошный у вас дом, мисс де Пейвли.

«У моей мамы тоже есть пара подсвечников как эти», — хотел добавить он, но вовремя одумался. Месяцы, проведенные в Англии, научили его осторожности. Слишком часто он выставлял себя дураком и сейчас не собирался напрашиваться на очередное унижение.

Разговор опять оборвался. Дара судорожно думал, что бы еще сказать.

— Я знаю, у вас недавно умер отец. Примите мои соболезнования, мисс де Пейвли. Вы, должно быть, очень скорбите.

— О! — Ее бледное круглое лицо озарила улыбка. — Я видела вас в Саутэме после похорон отца.

По крайней мере, теперь стало ясно, как она узнала о его существовании. Дара чувствовал, что из этой странной встречи он может извлечь выгоду для себя. Эта мысль его взволновала.

— Те люди, с которыми вы были… они ваши родственники? — спросила мисс де Пейвли.

— Друзья, мисс. Старые друзья.

Казалось, к ней возвращается уверенность.

— Давайте прогуляемся перед чаем, мистер Канаван? Сейчас только шляпку надену.

Мисс де Пейвли показала ему старый автомобиль в гараже, свой цветник, теннисный корт. Между огородом и полями не было ограждения — только пожухлые огрызки стеблей рапса и зрелая пшеница. Через поля параллельно дамбе тянулась пыльная грунтовая дорога. Дара видел вдалеке длинный низкий дом; его беленые стены сливались с небом.

— Теперь, когда отца больше нет, я — хозяйка поместья, — сказала мисс де Пейвли.

И Дару кольнула зависть. Обидно, что этой застенчивой серой мышке, которая наверняка моложе него, принадлежит все это богатство. Он вдруг подумал, что визит к ней — неразумная и бессмысленная трата времени. Скорей бы уж переходила к делу — предложила работу или объяснила, зачем он ей понадобился.

Но, глянув на нее, он все понял без лишних слов, и у него участился пульс. Взгляд ее больших карих глаз, обращенных на него, полнился жгучим блеском. Джосселин де Пейвли влюбилась в него, догадался Дара. Хотя в голове не укладывалось, как такое могло случиться.

Он намеревался сделать ей предложение по всем правилам, как положено. Тильде удалось улизнуть от своей старой карги тети, и Дара, встретившись с ней в Или, подарил ей красную розу, что он сорвал в саду паба, и сообщил, что заказал столик в одном из ресторанов. На днях ему повезло: выиграл в карты. Тильда удивилась, спросила: может, у него день рождения? Дара покачал головой и поцеловал ее в губы.

— Просто хочу угостить тебя, дорогая.

Она стала переживать, что на ней старенькое платье, но он заверил ее, что в ресторане она будет самой прекрасной из всех женщин. В этом он не сомневался. Тильда скрутила в узел на затылке свои длинные волосы (одно движение ее кистей пробудило в нем острое желание) и пошла с ним в ресторан.

Дара, заметив, что официант косится на его залатанные рукава, сунул ему полкроны, и тот посадил их за приличный столик. Дара заказал устриц и блюдо из крабов. Тильда никогда прежде не ела устриц, и Дара показал ей, как нужно подносить раковину ко рту и высасывать ее содержимое.

— У нас в Ирландии, — сказал он, — мы собирали их на скалах, вскрывали ножом и ели. Настоящий деликатес.

Тильда вытаращила глаза.

— Прямо живых?

— Да, еще шевелились, — ответил Дара.

Официант принес краба. Дара в это время рассказывал Тильде о своем разговоре со священником.

— Он сказал, что тебе прямо сейчас надо начинать брать уроки католического вероучения. Это займет несколько месяцев.

Тильда, пытавшаяся достать мясо из крабовой клешни, подняла голову от тарелки.

— Брать уроки?

— Чтобы мы могли пожениться. — Сообразив, что он сделал, Дара выругался про себя. Поэтому он отодвинул стул и опустился перед ней на одно колено. — Ты выйдешь за меня замуж, Тильда?

Она рассмеялась. Позже он думал, что все могло бы быть по-другому, если бы она тогда не рассмеялась. Если бы другие посетители, смотревшие на них, не слышали ее смеха. Она взяла его за руку и попыталась поднять с колен.

— Дара… прошу тебя… нас ведь выставят отсюда.

— Я прошу тебя стать моей женой, Тильда. — Жара, разочарование, даже те досадные несколько часов, что он провел в обществе той странной женщины, — все это вместе стало настоящим испытанием для его самообладания. Дара снова сел.

— Мы ведь поженимся, да, Тильда?

Он схватил ее за руку.

— Ты ведь не откажешь мне, любимая?

Она побледнела, ее черты словно застыли. Он чувствовал, что она отдаляется от него, ставит между ними стену в присущей ей надменной манере. Все его сомнения мгновенно рассеялись. В тот момент им владело одно желание — стать мужем Тильды Гринлис. Впервые он почувствовал, как в нем закипает гнев на то, что эта девушка, этот ребенок, не желает принимать его всерьез.

— Мне больно, Дара, — сказала она, и он, пристыженный, выпустил ее руку. — Ты, должно быть, пошутил, да? — спросила она.

И его снова охватил гнев, с удвоенной силой.

— С чего это мне шутить? — Голос Дары был пугающе тихим. — Или я недостаточно хорош для тебя?

Официант суетился у их столика — наполнил бокалы, поднял с пола упавшую салфетку Дары. Когда он удалился, Дара тихо сказал:

— Ты ничем не лучше меня, Тильда. Даже ниже по положению. По крайней мере, поля, которые я обрабатывал, принадлежали моему деду.

Ее глаза гневно сверкнули.

— Каков хозяин, таков и работник, — прошипела она. — Тетя Сара давно мне это внушила!

Они сердито смотрели друг на друга через стол. Гнев сделал ее еще прекрасней — в глазах появился блеск, щеки порозовели. Неожиданно для себя самого он стал ее умолять:

— Я работаю в пабе. И я надеюсь добиться большего. — Он вспомнил про Джосселин де Пейвли и подумал, что вполне мог бы извлечь выгоду из ее страсти к нему: любя его, она наверняка не откажет ему в помощи. — Мы могли бы снять пару комнат в Или. Ты учишься на машинистку и могла бы подрабатывать, пока дети не появятся. Поэтому ты должна приобщиться к религии, Тильда. Мы не сможем пожениться, пока ты не примешь католичество… Я бы хотел, чтобы мои дети воспитывались в вере.

— Я пока не хочу детей, Дара. — Она избегала его взгляда.

Дара увидел, что посетители за соседним столиком — толстый мужчина в костюме и его модная любовница — смотрят на них.

— Хочешь. Ты же любишь детей. Я видел, как ты воркуешь над малышами в колясках.

— Пока нет. Сейчас я детей не хочу. Мне бы хотелось, чтобы у меня были дети, много детей, но позже, когда мне будет… скажем, двадцать один год.

— Жизнь нельзя распланировать, — сердито сказал Дара. — Думаешь сделать одно, а в результате приходится делать совсем другое. Дети появляются на свет по воле Божьей.

Тильда смотрела в свою тарелку.

— Мне восемнадцать лет, Дара. Я еще слишком молода, чтобы иметь детей.

— Многие девушки в твоем возрасте становятся матерями. — Он пренебрежительно передернул плечами и сердито глянул на любопытную блондинку за соседним столиком.

— Угу, а в двадцать они уже нищие старухи. — Тильда отодвинула тарелку, на которой теперь лежал полый панцирь с оторванной клешней. — Я видала таких, Дара.

— У моей мамы в двадцать нас уже было трое, — презрительно отвечал он, — и мы всегда были сыты и обуты.

Она подалась вперед за столом.

— Ты хочешь резко изменить мою жизнь, Дара. Устроить ее совсем по-другому. Но при этом забываешь про некоторые ее важные составляющие.

— Про занятия, которые ты ненавидишь? — Он знал, что не может много предложить Тильде, но это все равно было больше, чем она имела сейчас. — Про вашу убогую конуру? Про твою старую тетку, которой ты без зазрения совести врешь направо и налево? Это важные составляющие твоей жизни?

Тильда замерла, сжав руки в кулаки.

— Я не собираюсь всю жизнь быть машинисткой, — медленно произнесла она. — А Длинный дом лучше многих мест, где мне случалось жить. И ты прав, Дара, я поступала дурно, обманывая тетю Сару. Больше я не стану ей лгать.

— Значит, расскажешь ей обо мне? — Голос его полнился сарказмом. — Или я не очень важная составляющая? Я каким-то образом вписываюсь в твои планы, Тильда? Или я тебе нужен просто для того, чтобы провести время, поразвлечься, поразмяться, пока не подвернется кто-нибудь получше…

И тогда она встала, свернула салфетку, положила ее на стол. Направилась к выходу из ресторана. Дара хотел броситься за ней, да гордость не позволила. Вместо этого он повернулся к посетителям за соседним столиком и сказал с улыбкой, заставившей их от смущения уткнуться в свои тарелки:

— Что ж, представление окончено, теперь можете спокойно доедать свой пудинг. — Потом подозвал официанта, заказал двойную порцию виски и, обрывая лепестки розы, залпом опустошил бокал.

Домой Тильда вернулась с красными, опухшими от слез глазами. Она сказала Саре, что у нее разболелась голова, и поднялась наверх. Но Сара поняла, что племянница плакала. Услышав, как закрылась дверь в комнату Тильды, Сара улыбнулась сама себе. Потом из-под кирпича в полу достала старый чулок, вытащила из него несколько монет и сунула их в карман своей нижней юбки.

В тот вечер она сняла с высокого комода старый картонный чемодан и начала паковать вещи.

Путешествие на поезде и трехнедельный отдых в Грейт-Ярмуте, где они остановились в гостинице, — беспрецедентный подарок, и при других обстоятельствах Тильда была бы на седьмом небе от счастья. Обычно она любила бывать в новых краях, получать новые впечатления, но сейчас ничто ее не радовало. Глядя на волны, разбивающиеся о мол, гуляя по умытой дождем эспланаде, она думала только о Даре. Запершись в ванной комнате — единственном месте, где она могла уединиться, — Тильда пыталась сочинить письмо Даре. И каждый раз рвала написанное и бросала в унитаз.

Стоя на набережной, глядя на волны, накатывающие на гальку, Тильда признавалась себе, что она любит Дару, что у нее болит сердце от любви к нему и что она хочет когда-нибудь родить ему детей. Вместе с Сарой они подолгу бродили по берегу, и во время одной из прогулок Тильда приняла решение. По возвращении в Саутэм она скажет Даре, что выйдет за него замуж, когда ей исполнится двадцать один год и больше не нужно будет спрашивать разрешения у тети Сары. Если Дара любит ее, он подождет.

Мисс де Пейвли пригласила Дару на чай во второй раз. Вместе они гуляли по полям, где в жнивье шелестел сухой ветер.

— Пойдемте по тропинке вдоль дамбы, мисс де Пейвли?

Она посмотрела на него.

— Пожалуйста, зовите меня Джосселин, мистер Канаван. — Она покраснела. — Или, если хотите, Джосси.

Дара, помогая Джосси подняться по крутому берегу, чуть дольше, чем нужно, задержал ладонь на ее убранном в шелк локте. Он никак не мог забыть унижения, которое он испытал при отказе Тильды. Сегодня в их беседах присутствовал элемент флирта. Она заигрывала неуклюже, Дара — с изыском, надеясь провести эту встречу с максимальной выгодой для себя.

— Тогда вам придется звать меня Дара.

В награду он увидел, как она затрепетала. Он мог бы овладеть ею прямо здесь, на берегу, внезапно подумал Дара, и она бы не сопротивлялась. Но он ее не тронул.

На безоблачном небе висел яркий солнечный диск. На горизонте мерцало знойное марево, и стоящий вдалеке низкий белый дом, что Дара заметил прежде, тоже, казалось, мерцает и колышется в неподвижном воздухе.

— Что это за унылый дом? — спросил он.

— Там живет мой дядя Кристофер. Он управляет поместьем.

Дара был разочарован. Значит, управляющий ей не нужен. Надеясь добиться от нее некоего интересного предложения, он сказал:

— Я неплохо разбираюсь в сельскохозяйственных работах.

— Вы из семьи фермеров, Дара?

Он кивнул, вспомнив дом своего деда, стоявший на участке каменистой земли.

— Значит, вы ирландец?

Общаясь с Джосселин де Пейвли, Дара следил за своим выговором, имитируя отрывистое английское произношение, которое он освоил в Лондоне, и его задело, что она тем не менее сразу распознала в нем ирландца.

— У нас была хорошая ферма, — загадочно произнес он. — Большая. Но потом наступили тяжелые времена. Я не могу вам всего объяснить, Джосси… есть вещи, о которых лучше забыть. Скажем так, в Ирландию я не вернусь.

Увидев сочувствие в ее глазах, Дара понял, что взял верный тон, импонирующий ее романтической наивной натуре. Он решил закрепить успех.

— Так что сейчас я не у дел. Скучаю по родине и пока не нашел ничего такого, что могло бы заглушить эту тоску. Занимаюсь всем понемногу, но способен на большее. Просто мне нужен шанс.

Она начала что-то говорить, но, к великому огорчению Дары, ее перебил чей-то крик, донесшийся с лежащего внизу поля:

— Джосси! Привет, Джосси!

— Кит! — Джосси помахала кому-то и побежала с берега.

Тяжело дыша, она ковыляла по полю. Дара шел следом. К ним приблизился бледный худощавый парень.

— Кит, позволь представить тебе моего друга. Дара Канаван.

От Дары не укрылось, с какой гордостью Джосси назвала его своим другом.

— Дара, это мой кузен Кит.

На Ките де Пейвли были грязные вельветовые штаны и старая холщовая рубаха. Дара даже в жаркий день не поленился надеть свой единственный приличный пиджак, ибо он знал, что джентльмены всегда ходят в пиджаках. Кит был с непокрытой головой; волосы у него были жидкие, и ему не мешало бы подстричься. Обмениваясь с ним рукопожатием, Дара презрительно подумал, что, если бы Джосси не представила Кита своим кузеном, он бы принял его за бродягу или нищего.

— Нашел что-нибудь интересное?

— Пару монет. Древнеримских. — Его светло-серые глаза радостно блестели. Кит порылся в кармане. — Здорово, да? На его ладони лежали два маленьких неровных металлических диска.

На Джосси, как и на Дару, находка Кита, похоже, не произвела впечатления.

— Я думала, они должны блестеть.

— Так я их почищу, конечно.

Невзрачный кузен Джосси, даже не попрощавшись, повернулся и зашагал к белому дому. Дара хотел снова взять Джосси под руку, но что-то его остановило — приступ отвращения к самому себе. «Как же несправедлива жизнь», — вдруг подумал он. Если б все это принадлежало Тильде! Если б женитьба на любимой девушке не повергла его в нищету. Ведь он любит ее, и никуда от этого не деться. В глазах защипало от жары и пыли.

Дара надеялся, что Тильда заглянет в паб или напишет ему. Что она извинится или хотя бы как-то объяснит свой отказ. Прошла неделя, а она так и не дала о себе знать, и Дара, проглотив свою гордость, поехал на велосипеде в Длинный дом. На его стук в дверь никто не вышел. Только прогремел вдалеке гром, на горизонте собирались тучи. Дара перепрыгнул через забор и обошел маленький домик. Все окна были плотно закрыты, на некоторых задернуты занавески. Он подергал за ручку заднюю дверь — она была заперта. Несмотря на то что на улице стояла жара, его прошиб холодный пот. Заднюю дверь они никогда не запирали.

В доме по соседству какая-то девушка мыла крыльцо. Она сказала, что Гринлисы уехали; Дара изо всей силы пнул штакетник, так что одна планка треснула, и пошел со двора. Им владела ужасающая уверенность, что они покинули Саутэм навсегда, вернулись к бродячему образу жизни, который Тильда вела в детстве. Стоя под свинцовым небом, придавившим его к земле своей тяжестью, Дара узнал, что любовь и ненависть идут рука об руку. Тильда не любила его так, как любил ее он, и его душевные муки усиливало подозрение о том, что она выставила его дураком.

Дара сел на велосипед и поехал из деревни. На горизонте сверкнула молния, но воздух все еще был сухой. Все краски поблекли до серовато-коричневого и охрового тонов. Он ехал быстро, в лицо била воздушная струя, а в голове все вертелось: «Даже не попрощалась». Волосы липли ко лбу, спина и шея взмокли от пота. Он ощущал во рту привкус горечи.

Его обогнал автомобиль — проехал почти вплотную и резко затормозил, выбив из-под колес фонтан пыли и щебня. За рулем сидела Джосси. Она помахала ему, и он внутренне застонал.

Она была без головного убора, и ее жесткие каштановые волосы спутались на ветру.

— Как хорошо, что мы встретились! — вскричала она. — Я ездила в Или… надеялась встретить вас.

Слова будто сами, пузырясь, выплеснулись из нее. В другое время ее откровенность, возможно, вызвала бы у Дары улыбку. Но сейчас он снял картуз и сказал:

— Добрый день, мисс де Пейвли. Надеюсь, вы в добром здравии.

Она, казалось, не заметила, что встреча с ней не вызвала у него бурного восторга.

— Садитесь, Дара, подвезу, — предложила она.

И в нем взыграл гнев. Почему богатые так уверены, что он по первому их зову бросит все и кинется к ним со всех ног?

— Простите. Я на велосипеде.

— Оставьте его в канаве. Видите… дождь начинается. Или поставьте его сзади в машину.

Он уже хотел отказаться, но потом понял, что с отъездом Тильды единственное, что держит его в этом проклятом месте, — это надежда на то, что Джосселин де Пейвли поможет ему выбиться в люди. К тому же Джосси была права: с потемневшего неба уже сыпались крупные капли дождя. Дара закинул велосипед на заднее сиденье большого автомобиля с открытым верхом, а сам сел в пассажирское кресло. Джосси дернула рычаг, надавила на газ, и машина рванула поперек дороги.

Дара схватил руль, выровнял автомобиль.

— Вы умеете водить машину?

Джосси горбилась за рулем, прикусив язык, и сосредоточенно щурилась.

— Нет, только учусь. — Ей пришлось перекрикивать шум двигателя. — Это машина отца, но он, потеряв ногу, много лет на ней не ездил. Сын садовника показал мне, на что нужно нажимать. Я могу трогаться с места и останавливаться, а вот с поворотами проблема.

В нем на мгновение вспыхнуло восхищение, которое тут же перебила тошнота, поскольку они слишком резко повернули.

— Сбавьте скорость, — крикнул он.

Она вновь дернула рычаг.

— Я не умею поднимать верх. Вы не очень промокли, нет?

Дара покачал головой, наслаждаясь ощущением холода от капель дождя, падавших на него.

— А вы умеете водить машину?

— Немного. — У его дяди, державшего паб в Дублине, был фургон.

— Научите меня?

Они проезжали по маленькому мосту, где он в первый раз поцеловал Тильду. Дару захлестнуло горе. Он знал, что сейчас не в том настроении, чтобы флиртовать с Джосселин де Пейвли, поэтому ответил:

— Боюсь, сейчас у меня нет времени.

Перед ними по дороге брело стадо коз. Дара посигналил, Джосси нажала на тормоза. Козы бросились врассыпную, автомобиль с визгом остановился.

— Нет времени? — повторила Джосси, глядя на него.

— Мне не нравится то, чем я занимаюсь. Хочу уволиться и поискать более подходящую работу.

«Яснее не скажешь», — думал он. А эта тупая девица лишь пялится на него, выпятив нижнюю губу.

— Разумеется, — нетерпеливо добавил он, — если здесь ничего не найду, мне придется податься в другие края.

Они снова поехали, медленно. Дождь барабанил по сухой утрамбованной земле.

— Вам ведь нравится Холл, Дара? — спросила Джосси.

Они поехали быстрее, а она начала говорить об обоях и картинах. Дара смотрел на нее почти с неприязнью. Скучнее женщины он еще не встречал, вдруг подумалось ему.

А потом она сказала:

— Думаю, когда мы поженимся, можно будет по-новому обустроить дом.

Джосси смотрела на него с нескрываемой любовью во взгляде и улыбалась. Дара кашлянул, побледнел, инстинктивно полез в карман за сигаретами. Автомобиль занесло, развернуло поперек дороги, и затем медленно и грациозно он стал сползать по склону к лежащему внизу полю.

 

Глава 3

— И она ради него обратилась в другую веру. Род де Пейвли с шестнадцатого века исповедовал протестантизм, а Джосселин, наплевав на историю своей семьи, стала католичкой.

Тильда со стуком захлопнула фотоальбом, подняла голову, встретилась со мной взглядом. Я всегда считала, что в старости душевная боль притупляется. Что в качестве компенсации за физическую немощность все эти саднящие чувства — ревность, горе, желание — тревожат нас не так сильно, как в молодости. Глядя на Тильду, я поняла, что глубоко заблуждалась.

— Весть об их помолвке разнеслась по всей деревне. По всему графству. О них говорили на почте, когда я пришла туда купить марки. Накануне я ездила в Или, и хозяин паба сказал мне, что Дара уволился. Я боялась, что он вообще покинул наши края. Винила себя, конечно. Но когда узнала, что он женится… — Ее голос сорвался, стих.

— Вы рассердились? — спросила я.

Тильда покачала головой.

— Нет. Тогда нет. Позже. — Она нахмурилась. — Я была ошарашена в буквальном смысле слова. Только еще один раз в жизни было у меня такое состояние. Дети были маленькие, мы все жили в одном захудалом домишке. И вот однажды, спускаясь вниз по лестнице, я поскользнулась на линолеуме и головой ударилась о перила. Ни о чем думать не могла… дышала с трудом. — Тильда посмотрела на меня. — Вы когда-нибудь чувствовали нечто подобное, Ребекка?

Я не хотела отвечать. Не было такого уговора, что я должна делиться с ней своими тайнами. Но я слишком хорошо помнила свое состояние, когда Тоби сказал: «Думаю, нам больше не следует встречаться». Я смотрела на него, на свою больничную койку, на свои дрожащие руки — и ничего не узнавала.

Не дожидаясь моего ответа, Тильда продолжала:

— Почти во всех остальных случаях, когда что-то плохое случалось со мной — Голландия, Макс и даже бедняга Эрик, — были какие-то предостерегающие знаки. А с Дарой… ничего.

— Наверно, вы ужасно его любили, — заставила я себя сказать.

— Да, любила. Ужасно.

Я хотела спросить, долго ли живет такая любовь, любовь, причиняющая страдания, но сообразила, что ей больно будет отвечать. Продолжать любить, когда твоя любовь не нужна, или забыть, за что ты полюбил этого человека… что хуже?

Поэтому я собрала свои вещи и попрощалась. Было поздно; судя по серым набухшим тучам, можно было ждать снегопада. Я спустилась вниз, сняла с вешалки в холле свое пальто. К тому времени, когда я добралась до Лондона, в лучах фар моего автомобиля кружили снежинки. Дома я включила отопление, открыла бутылку вина, быстро выпила бокал. Бойлер фырчал и кряхтел, но батареи были чуть теплые, и я полезла в шкаф за теплым свитером. Несколько вещей, лежавших в глубине, вывалились на пол. От одного их вида во мне всколыхнулся гнев. Я подумала про Тильду, узнавшую о предательстве Дары в почтовом отделении Саутэма, подумала про Тоби, про то, как он старался не смотреть на меня, когда произносил слова, разбившие мне сердце. Я схватила кухонные ножницы.

Я уже наполовину изрезала рукав на аккуратненькие ленты с полдюйма шириной, когда раздался стук в дверь. На пороге стояли Чарльз Лайтман и его сестра Люси.

— Ты ни разу не перезвонила мне, — сказал Чарльз, входя в дом. Он держал в руках две бутылки вина.

— Я предупреждала Чарльза, что ты, наверно, работаешь, — извиняющимся тоном произнесла Люси, — но он все равно настоял на том, чтобы пойти к тебе.

— Нельзя пренебрегать… — начал Чарльз и остановился на полуслове, заметив искромсанный свитер и ножницы. — Что ты делаешь, Бекка?

— Хочу изрезать его в клочки, — ответила я. — Это подарок Тоби.

Чарльз улыбнулся, но Люси, глядя на этикетку, воскликнула:

— Ребекка, это же «Николь Фари»!

Я пожала плечами.

— Носить его я все равно не собиралась.

— Так отдала бы в «Оксфам»… или мне… — Люси была в ужасе.

— Ты не понимаешь, — заметил Чарльз. — Надо уничтожить вещь, а не просто избавиться от нее. Это месть. Месть, доставляющая наслаждение, особенно таким одержимым натурам, как Ребекка.

— Я не одержимая, — возмутилась я.

— Еще какая. — Чарльз прошел на кухню за бокалами. — Ты была одержима Тоби Карном, теперь одержима Тильдой Франклин. Сама посмотри. — Он рукой обвел комнату, показывая на книги и бумаги на моем столе, прикрепленный к стене листок с расписанной по датам биографией Тильды, черно-белые фотографии на доске. — Не такая, как раньше, конечно, но все равно одержимая.

Люси теребила в руках свитер от Николь Фари.

— Тильда — удивительная женщина, — стала оправдываться я. — Работа очень интересная… Я пытаюсь восполнить пробелы… Есть много такого, что просто невозможно знать… Приходится анализировать, додумывать, как это было на самом деле.

— Пожалуй, можно отрезать второй рукав. Будет кофточка с короткими рукавами.

— Приходится столько всего допускать, предполагать.

— Сделать кромку.

— Это как кроссворд. Заполняешь пустые клетки.

— Или распустить плечевой шов.

— Слушай, достала ты уже со своим свитером, — беззлобно пожурил сестру Чарльз. — Дональд купит тебе десятки кофточек от Николь Фари. — Он снова наполнил мой бокал. — У Лю появился новый приятель. Противный, но очень богатый. — Он сел на пол. — В любом случае я согласен с Ребеккой. Нельзя, чтобы любовный роман заглох сам по себе. Нужно закончить его на драматической ноте. Это очищает.

— Тогда выкраси ему окна в черный цвет, — сказала Люси, сворачивая свитер и убирая его в свою сумочку. — Ночью. А он утром проснется: что такое? где я?

— У Тоби квартира на третьем этаже.

— Слей тормозную жидкость из его машины.

— Чарльз, я не хочу его убивать — просто немного унизить. И потом, ты же знаешь, в машинах я профан.

— Я тут смотрела передачу по телевизору, — сказала Люси, — в которой показывали, как брошенная жена вшила ломтики «стилтона» в нижний край штор своего бывшего мужа. Представляете, какая стояла вонь? Он никак не мог понять откуда.

— Лангустины, — предложил Чарльз. — Лучше подложить лангустинов.

Я допила вино и с сожалением сказала:

— У меня нет ключа от квартиры Тоби.

Но через несколько дней Чарльз снова явился ко мне — с приглашением на званый ужин с танцами в клубе Общества юристов. Он не объяснил, как раздобыл приглашение. Я немного поупиралась, но Чарльз был настойчив, и я подумала: почему бы нет? В худшем случае меня привлекут к суду за мелкий вандализм. И, как верно заметил Чарльз, это будет хорошая реклама. Существенно увеличит продажи моих книг.

Я нарядилась в нечто длинное и воздушное, и мы — Чарльз в своем древнем смокинге, я в платье фирмы «Монсун» — отправились в Общество юристов, по пути заехав в «Сейнебсрис». Лангустинов там не оказалось, я купила креветки. Потом мы поехали в центральный Лондон.

Мне уже доводилось бывать на приемах Общества юристов — с Тоби. И для меня они обычно заканчивались тем, что я наступала ему на ноги, пытаясь неуклюже танцевать квикстеп, или вступала в спор с каким-нибудь влиятельным старым судьей из консерваторов. Неприветливое величие здания, отдаленный гомон аристократичных голосов — все это мне было неприятно знакомо. В сопровождении Чарльза, неторопливо шагавшего за мной, я быстро шла по коридору к гардеробу, с ужасом ожидая, что из-за какой-нибудь колонны вдруг появится Тоби. К счастью, гардеробщика в клубе не держали, и отыскать нужный плащ «Барберри» оказалось проще простого. Тоби до сих пор пользовался метками: на воротнике его плаща была аккуратно пришита тесьма с его именем «Т. Ф. Карн». Видимо, со школы привычка осталась. Интересно, кто пришивает ему эти метки? Должно быть, мама.

Чарльз встал на карауле, а я села на корточки в гардеробе, достала из сумочки ножницы, иголку и нитки. Руки так сильно тряслись, что я с трудом продела нитку в иголку. В то же время я испытывала пьянящее возбуждение. Наслаждалась своей местью, как сказал Чарльз. Всадить нож в сердце Тоби я не могла, зато могла выставить его в нелепом виде.

Я почти закончила шить, когда услышала за спиной шорох.

— Я почти все, Чарльз, — пробормотала я, не оборачиваясь.

Кто-то кашлянул. Это был не Чарльз. Внезапно похолодев, я подняла голову.

Патрика Франклина я узнала мгновенно. Вспомнила, как мы шли с ним по саду Тильды Франклин. Вспомнила, как он бесил меня. Теперь он, держа руки в карманах, стоял у стойки гардероба и смотрел на меня сверху вниз. С непостижимым выражением во взгляде.

— Я просто… просто… — залепетала я. Во рту пересохло, сердце едва не выскочило из груди.

— Вы просто… — и он глянул через мое плечо, — вы просто вшиваете креветки в подол плаща какого-то человека.

— На это есть причина, — с вызовом заявила я, обрывая нитку и убирая в сумочку принадлежности для шитья. Мое покрасневшее лицо горело, мне хотелось бежать. — Мне пора, — сказала я. Голос меня не слушался. Я выпрямилась. — Пока.

— До свидания, Ребекка.

Но когда я повернулась, чтобы уйти, Патрик схватил меня за руку:

— Не забудьте вот это.

«Вот это» — оставшиеся креветки, все еще лежавшие в белом пластиковом пакете. Я сунула их в карман и вышла из гардероба.

В ту ночь я спала мало. Встала рано и села работать над книгой. В девять часов позвонила Джейн. Она подхватила грипп, а Стив в командировке. Не могла бы я приехать к ней на несколько дней, помочь с мальчиками? Она переживала, что отрывает меня от работы, но я успокоила ее, сказав, что возьму с собой ноутбук и буду работать, пока дети спят. На что Джейн глухо рассмеялась, сообщив, что Лори с самого рождения ни одной ночи не спал спокойно.

Просьба сестры о помощи оказалась как нельзя кстати. Нет, я, конечно, сочувствовала Джейн — кому нравится болеть гриппом? — но была рада, что подвернулась возможность уехать из Лондона. Вспоминая события минувшего вечера, выражение лица Патрика Франклина, когда он увидел, что я сижу на полу гардероба с креветками в руках, я морщилась от стыда. Должно быть, он принял меня за сумасшедшую и теперь, возможно, думает, что биографию его знаменитой бабушки пишет какая-то чокнутая баба.

В общем, я покинула Лондон и поехала по сельским дорогам. Езда доставляла мне удовольствие. На бледно-голубом небе ни облачка, на полях, там, где пшеница дала всходы, бурая земля была подернута зеленью. До Джейн я добралась к одиннадцати. Она живет в маленьком домике с соломенной крышей, стоящем в окружении симпатичного сада, где рядом с капустой растет алтей, а стручковая фасоль оплетает те же подпорки, что и вьющаяся роза. Я всегда невольно сравнивала ее милое жилище со своей занюханной квартиркой.

Когда я вошла, Джейн загружала грязное детское постельное белье в стиральную машину. Вид у нее был больной, и я отправила ее в постель. Джек с Лори болели на минувшей неделе, и они все еще кашляли и шмыгали носом. Я приготовила им обед, они поковыряли его, половину еды размазав по столу. После я одела их в теплые куртки, шерстяные шапки, перчатки и повела на прогулку. По дороге домой они стали ныть, что проголодались, и я, укоряя себя за то, что нарушаю их сбалансированное питание, купила им в магазине по батончику «Милки уэй».

После я перегладила гору белья, заправила постель Лори и начала вытирать в коридоре грязь с детских резиновых сапог. Пока я мыла пол, Джек решил самостоятельно взять апельсиновый сок из холодильника, но бутылка выскользнула у него из рук. Услышав звон стекла, разбившегося о напольную плитку, и крик, я кинулась на кухню, схватила на руки босого Джека, посадила его на кухонный стол и стала собирать осколки. В дверях появился заплаканный Лори: он потерял Боффи, своего игрушечного кролика. Потом зазвонил телефон. Я почувствовала, как меня бросило в жар. Я поспешила схватить трубку (естественно, это была реклама двойных рам), чтобы трезвон не разбудил Джейн, перенесла плачущих малышей в гостиную и включила телевизор. Слава богу, показывали мультфильм «Пингу». Хотелось выпить джина и отключиться, но еще нужно было дособирать осколки, убрать грязь и найти Боффи. А через полчаса мальчиков следовало накормить ужином, потом, конечно, искупать. Боффи я наконец-то отыскала — его запихнули за батарею. Потом принялась ползать по полу на кухне, высматривая осколки. Потом сунула на гриль рыбные палочки и вдруг вспомнила, что бедняжка Джейн как выпила в одиннадцать часов утра чашку чаю, так с тех пор ничего не ела и не пила. Она спала, но к тому времени, когда я спустилась вниз, из духовки валил дым. Запищали пожарные датчики. Я скорей бросилась открывать окна и двери. «Пингу» кончился, и мальчики, стоя в дверном проеме, каждый сунув в рот по большому пальцу, завороженно наблюдали, как их тетка, выйдя под дождь из задней двери, счищает с гриля в мусорное ведро черные куски.

Позже, гораздо позже, я рухнула на диван в гостиной, держа в одной руке кружку с чаем, в другой ноутбук. С Тильдой у меня была запланирована встреча через пару дней, а я еще не обработала свои записи, сделанные во время последнего визита к ней. Я смотрела на пустой экран и видела только обуглившиеся рыбные палочки и осколки стекла. Потом я услышала плач. Я бросила на пол ноутбук и побежала наверх.

Лори стошнило в кроватке: зря я купила ему «Милки уэй». Я взяла его на руки, попыталась успокоить. Его плач разбудил Джека, спавшего в соседней кроватке, и тот тоже завыл из солидарности. Одной рукой я пыталась снять испачканное белье с кроватки, другой обнимала Лори и утешала Джека. Тут, к моему несказанному облегчению, в дверях появилась Джейн. Она потрепала Джека по головке и строгим голосом велела ему ложиться спать, потом сняла с Лори грязную пижаму, а я — грязную постель. Одежду Лори, постельное белье и — самое ужасное — Боффи требовалось выстирать. Лори безутешно плакал, пока Джейн споласкивала кролика под струей воды в раковине. Он выл не переставая, пока машина стирала и сушила белье, выл и вырывался от нас с Джейн, пока мы меняли ему подгузник и переодевали его в чистую одежду. Все попытки развлечь его он отвергал — отпихнул свою бутылочку, швырнул на пол куклу. Лишь когда Боффи, непривычно чистый и пушистый, появился из сушилки, Лори свернулся калачиком на коленях у Джейн, и его всхлипы стали затихать.

Джейн, глядя на сына, устало гладила малыша по кудрявым волосам.

— Бедняжка, — шептала она. — Бедняжка. — Ее бледная кожа казалась почти прозрачной. Она посмотрела на меня и тихо сказала: — Знаешь, Бекка, я бы душу продала за одну ночь непрерывного сна.

Я в том не сомневалась. Лори на коленях у Джейн все еще тихо всхлипывал, но веки его были закрыты.

— А Стив не может тебе больше помогать?

Она покачала головой.

— Ему приходится работать сверхурочно. Нам не хватает денег.

Я была потрясена.

— Я и не знала.

— Этот дом мы купили не в самое удачное время. И здесь всего две спальни, мальчики дерутся друг с другом. Даже не знаю, когда нам удастся переехать в более просторное жилье. Порой я завидую твоей свободе.

Я уже забыла, когда мне в последний раз завидовали. Во всяком случае, не после разрыва с Тоби.

Джейн выдавила бледную улыбку, а я очень бережно взяла у нее с колен Лори. Он не шелохнулся. Я велела Джейн ложиться, пообещав, что присмотрю за Лори, если он ночью проснется.

Я отнесла малыша наверх, но не сразу положила его в кроватку. Какое-то время постояла, держа его на руках, прижимая к плечу его теплую шелковистую головку, глядя на миниатюрные точеные черты его лица, на лиловатые веки, на нежную кожу, все еще в розовых пятнах оттого, что он долго плакал. В моих глазах тоже стояли слезы, но я их старательно сдерживала. Наконец я коснулась губами его лба и осторожно опустила его в кроватку. Он немного поворочался, потом подтянул коленки к животику и, прижимаясь лицом к своему кролику, засопел. Я смотрела, как он спит, и пыталась представить Тоби, счищающего в раковину экскременты с детской одежды, бросающего все свои дела, чтобы позаботиться о больном ребенке. Пыталась — и не могла. Эти образы не сочетались. Тоби побоялся бы испачкать свой костюм. Побоялся бы проиграть дело.

Я сидела на комоде возле детской кроватки и впервые чувствовала здравое сожаление, а вовсе не горе, гнев и потребность в мести. Я начала понимать, что наши отношения с Тоби были основаны на взаимных фантазиях. Что Тоби искал молодую сговорчивую партнершу, из которой можно слепить жену на свой вкус, чтобы та стала достойным дополнением к его успешной карьере. Что я искала замену своей собственной несчастной разбитой семье. Ребенок был частью нашей фантазии. Я всегда, с самого начала сомневалась в том, что такой человек, как Тоби — красивый, культурный, состоятельный, — может любить меня. Пожалуй, я надеялась, что ребенок свяжет нас крепкими узами. Что касается Тоби, ему, вероятно, импонировал образ заботливого мужчины начала 1990-х, этакого атлетичного отца семейства — мужчины из рекламного ролика с красивой женой, обожаемым ребенком, быстрым автомобилем. Но реклама не раскрывает всей правды, а именно: что сияющие новенькие автомобили забиты детскими автокреслами, памперсами и игрушками, а бессонные ночи мешают делать блестящую карьеру.

Я пробыла у Джейн еще три дня, пока она снова не встала на ноги, а Стив не вернулся домой с конференции. Потом я поехала к Тильде. Закрыв за собой ворота Красного дома, я пошла по аллее, и меня охватило чувство облегчения. Шагая меж высоких кустов самшита, осыпанного жемчужными каплями дождя, я ощущала пьянящие гипнотические ароматы гиацинта и нарцисса. Я замедлила шаг, остановилась и, стоя в окружении живой изгороди, на мгновение закрыла глаза, вдыхая благоухающий воздух. Мне было радостно оттого, что я возвращаюсь в прибежище прошлого.

Они поженились в начале января в католической церкви Кембриджа. Джосси была в белом атласе, подчеркивавшем ее большую грудь и полные бедра. Дара, стоя у алтаря, оглядываясь через плечо, внутренне содрогался от панического сожаления. Ряды нарядных незнакомцев, сама Джосси, идущая к алтарю под руку со своим дядей, — все это он воспринимал как некий чудовищный кошмар. У его невесты должно быть другое лицо. У его невесты должны быть темно-золотистые волосы и спокойные серые глаза. Казалось, он попал в чей-то сон. Усилием воли он подавил желание броситься вон из церкви.

Джосси мечтала о медовом месяце. Она хотела, чтобы они на шесть недель отправились в путешествие на автомобиле по Европе, но Дара резонно заметил, что сейчас зима. На самом деле он трепетал при мысли, что придется несколько недель торчать с Джосси в автомобиле, колеся по чужим странам, где даже нельзя будет вечером перекинуться словом с барменом, поскольку иностранными языками он не владел. Дара предложил поехать в Лондон, и Джосси охотно согласилась. Предполагалось, что брачную ночь они проведут в отеле «Савой». Ведя спортивный автомобиль — свадебный подарок Джосси — по Большой северной дороге, Дара думал, что худшее уже позади. Зимний день выдался холодным и ясным, над ними простиралось голубое небо, и теперь он сам недоумевал, чего он так испугался в церкви. По прибытии в отель он выпьет чего-нибудь, решил Дара, немного, конечно, пару бокальчиков, не больше, — ему ведь еще нужно исполнить свою главную обязанность. Дара чувствовал, что еще не в полной мере осознал, что он совершил. Он поднялся по социальной лестнице не на две ступеньки — махнул на самый верх. Он теперь был хозяином Саутэм-Холла и поместья, и даже домик управляющего, в котором жил тот странный юноша со своим дядей, тоже отныне принадлежал ему. Он наконец-то избавился от остатков своего ирландского акцента, направил свою жизнь в более достойное русло. Его умение приспосабливаться, его предприимчивость, казалось, принесли свои плоды: никто из утонченных друзей Джосси не отказался пожать ему руку на приеме. Вспоминая свой предыдущий приезд в Лондон менее года назад, Дара убеждал себя, что он везунчик. Родился под счастливой звездой.

В «Савое» они ели на ужин черную икру и копченого лосося, пили лучшее шампанское. Всякий раз, когда Дара поднимал глаза от тарелки, он натыкался на пристальный взгляд Джосси. Его это раздражало, но он напомнил себе, что им вовсе не обязательно всю оставшуюся жизнь не отходить друг от друга. Он займется поместьем, а Джосси… у Джосси будут дети. Много детей. Чем быстрее, тем лучше.

После ужина они сделали два круга в танце по бальному залу, и затем он повел свою невесту наверх, в их номер. Стоя в спальне, она неловко пыталась расстегнуть пуговицы на своих перчатках; ее волосы локонами струились из аккуратной прически, что утром соорудил на ее голове куафер.

Дара вытащил из ее волос оставшиеся шпильки, расстегнул на ней перчатки, стянул их. Целуя ее шею и плечи, он расстегнул крючки на спинке ее платья. Она стояла зажмурившись, и он не мог точно сказать, возбуждена она или напугана. Когда он кончиком языка коснулся впадинки на ее спине, она застонала, и все его сомнения рассеялись. Платье соскользнуло на пол, легло у ее ног черным переливчатым ворохом. Дара спустил с ее плеч бретельки комбинации.

Высвобождая Джосси из жесткого кружевного корсета сложной конструкции, что она надела под комбинацию, он обнаружил листок бумаги. Тот упал на пол, и Дара, подняв его, спросил:

— Это еще что такое?

Джосси открыла глаза, густо покраснела, промямлила что-то.

— Прости, что?

— Я сказала: это твое письмо.

Он смотрел на нее в недоумении.

— Ну, то, что ты мне прислал еще до нашего знакомства, — объяснила Джосси. — Помнишь, дорогой? С тех пор я всегда ношу его у сердца.

Дара развернул письмо, стал читать: «С тех пор как я увидел вас в тот день, я не могу думать ни о ком другом. Я не чаю снова встретить вас, поговорить с вами…»

— Я ничего такого не писал, — сказал Дара.

— Ну как же, писал, дорогой. Надеюсь, ты не сердишься, что я говорю об этом теперь. Мы ведь уже женаты.

Он глянул на Джосси, потом опять на письмо. В конце страницы стояла его подпись. Все банальные напыщенные фразы были написаны почерком, очень похожим на его собственный. Дара похолодел, ему стало дурно.

Он отошел к окну, заставил себя прочитать все письмо от начала до конца. «Ваш прекрасный образ стоит у меня перед глазами… Только б услышать ваш голос, коснуться вашей руки… Я знаю, что недостоин вас, но любви не страшны никакие преграды… Никогда не заговаривайте об этом письме, любовь моя. Простите, что осмелился вам написать. Порвите мое письмо, сожгите его…»

Однако Джосси не порвала и не сожгла эту мерзость. Когда Дара вновь глянул на нее, она все еще стояла посреди комнаты — корсет расшнурован, над чулками виднеются жирные белые бедра.

— Ты сердишься, что я его сохранила? — прошептала она.

Дара покачал головой. Сунув письмо в карман, он пробормотал:

— Извини, я выйду на минутку. Шампанского перепил.

В ванной, пытаясь подавить тошноту, он сунул голову под кран с холодной водой. Вышло какое-то чудовищное недоразумение, что-то пошло не так, но вот что? Убедившись, что он в состоянии вновь предстать перед молодой женой, Дара вернулся к Джосси, лег с ней в постель.

После он долго лежал в темноте с открытыми глазами. Возможно, все это ошибка, домик на песке. Возможно, ему было предназначено пойти совсем другой дорогой. Возможно, кто-то умышленно толкнул его на неверный путь, подстроил этот брак, умело манипулируя доверчивостью Джосси и его тщеславием. Тонкие льняные простыни, пуховая подушка, шелковое одеяло — все это вдруг вызвало у него ужас.

Стараясь не паниковать, он стал восстанавливать цепочку событий. Кто-то написал то письмо, имитируя его почерк, подделав его подпись. Письмо с признаниями в любви от его имени было послано Джосселин де Пейвли. Из-за того письма он женился на Джосси, а не на Тильде. Дара высвободился из объятий спящей Джосси, осторожно встал с кровати и из соседней комнаты заказал по телефону виски и сигареты.

Из сада, накладывая в корзину заиндевелые поленья, Тильда услышала стук в дверь. Полено выскользнуло у нее из рук и расщепилось на обледенелых плитах, когда она узнала голос Дары. Ее руки дрожали, ногти посинели от холода. Медленно она собрала щепки и понесла корзину в судомойню.

Они были на кухне. Сначала послышался голос Сары:

— Думаю, вам лучше уйти, мистер Канаван.

— Я не уйду, пока не узнаю всей правды! — отвечал голос Дары.

Тильда открыла дверь на кухню. Дара стоял у одного края стола, тетя Сара сидела у противоположного. Сара глянула на нее.

— Иди в свою комнату, Тильда.

— О, ну зачем же так? — Дара неприятно улыбнулся. — Думаю, Тильде лучше остаться.

Тильда закрыла за собой дверь. Накануне — в день свадьбы Дары — она шла вдоль дамбы несколько миль, шла, опустив голову, пряча лицо от ветра, пока Саутэм и все, кто там жил, не исчезли за горизонтом.

— Что ты здесь забыл, Дара? — сердито спросила она. — Иди к супруге.

— Хотел перекинуться парой слов с твоей тетей Сарой. — Дара раскраснелся, его черные волнистые волосы были спутаны. — Хотел спросить ее вот об этом. — Он махнул листом бумаги.

— Оставь нас, пожалуйста, Дара, — холодно произнесла Тильда. — Нам не о чем с тобой разговаривать.

Она увидела, что он побледнел. Жесты его были излишне размашистыми, голос — неестественно громким. Она поняла, что он нетрезв.

— Я хотел объясниться. — Дара ткнул пальцем в сторону Сары. — Пусть она объяснит…

Сара с надменным невозмутимым видом сидела за столом, сложив перед собой руки.

— Все и так ясно, Дара. — Тильда открыла дверь судомойни. — Иди домой.

— Вот, прочти. — Тяжело дыша, он вложил ей в руки листок бумаги. — Читай.

Тильда глянула на листок. «Я знаю, что недостоин вас, но любви не страшны никакие преграды». Письмо было адресовано мисс де Пейвли, в конце страницы стояла подпись Дары. Тильда скомкала листок и швырнула его на пол.

— Не хочу я читать твои любовные послания. Убирайся!

Дара поднял с пола письмо, одним резким движением разгладил листок.

— Я сказал: читай! — Он рванул ее к себе.

Тильда охнула.

— Отпусти ее, — крикнула тетя Сара, поднимаясь со стула.

Слова и фразы заплясали перед глазами Тильды.

— Это писал не я, — тихо сказал Дара.

Трясущимся пальцем Тильда ткнула в его подпись.

— Это не я. Хочешь знать, чье это творчество? Ее. Это она сочинила, чтобы разлучить нас с тобой. — Бледный как полотно, Дара повернулся к Саре. — Так?

Тильда смотрела на Сару, ожидая, что та возразит. Но Сара Гринлис молчала. Стояла с каменным лицом, как изваяние. Пока длилось молчание, гнев Тильды немного поостыл, сменившись страхом.

Дара стукнул кулаком по столу.

— Говори, старая ведьма. Скажи, что это из-за тебя я женился на Джосселин де Пейвли!

— Ты женился на мисс де Пейвли из-за своей алчности, — наконец произнесла Сара с удовлетворением в голосе. — Ты женился на ней из-за денег.

— Я женился на ней потому, что ты это подстроила!

— Поделом тебе, Дара Канаван, — прошептала Сара Гринлис.

Тильда почувствовала нестерпимую боль в глазах, будто кто-то подушечками больших пальцев давил ей на зрачки. Комната, лицо Сары, все изменилось, стало незнакомым, чужим. Пучки высушенного хмеля и бумажные кружевные салфетки, окаймлявшие полки, казались бесплотными, будто были нарисованы. Она глянула на стоявшие вперемежку книги и посуду в кухонном шкафу, и этот беспорядок вызвал у нее раздражение.

— Поделом тебе, — повторила Сара. — Как и мисс де Пейвли. — И засмеялась. Ее смех эхом разнесся по маленькой комнате.

— Боже праведный! — Дара побелел, в лице ни кровинки. — Она с ума сошла. Тронулась рассудком. — Он посмотрел на Сару, потом на Тильду. Прошептал: — Я любил тебя. Я так тебя любил, — потом резко повернулся и ушел.

На улице взревел мотор, автомобиль помчался прочь.

Тильда не чувствовала ни рук, ни ног, но все равно пошла к раковине, налила в чашку воды и поставила ее перед Сарой. Потом села за стол и стала ждать. Когда Сара перестала смеяться и выпила воды, она спросила:

— Это правда?

Кровь отлила от лица Сары, кожа стала прозрачной. Она кивнула.

— Я знала, что ты в него влюбилась. Нашла его письмо в твоей комнате. Скопировала его почерк. — Истерика прошла, и голос Сары был глухой, выдохшийся.

— Почему?

Сара подняла голову от чашки. Лицо у нее было морщинистое, как у старухи.

— Потому что он тебе не пара.

У Тильды было такое чувство, будто часть ее существа умерла; все, во что она верила с детства, было безжалостно уничтожено. От нее осталась лишь крошечная частичка, которая трезво наблюдала со стороны за происходящим.

— Почему Джосселин де Пейвли? Почему Дара должен был жениться именно на ней?

Сара пожала плечами.

— Почему бы нет? Я знала, что он хочет разбогатеть. Знала, что девушка грезит о нем.

Ее слова почти убедили Тильду. Но потом она вспомнила смех Сары на похоронах сквайра и поняла, что ее тетя, которая никогда не посещала церковь, пришла туда не для того, чтобы оплакать смерть Эдварда де Пейвли, а отпраздновать его кончину.

— Нет. Дело не в этом. Ты их ненавидишь. Ненавидишь семью де Пейвли.

Взгляд Сары потемнел, но она промолчала.

— За что? — прошептала Тильда. Сара не отвечала, и тогда она заявила: — Если не откроешь всей правды, я уйду. Уйду и не вернусь. Буду жить, как мы жили раньше — кочевать с места на место. Но уже без тебя. Рассказывай.

Молчание длилось долго. Потом Сара медленно произнесла:

— Я ненавидела Эдварда де Пейвли за то, как он поступил с моей сестрой — твоей матерью. — Она прищурилась и добавила тихо, со злостью в голосе: — Я проклинаю род де Пейвли и все их потомство.

Тильда утратила дар речи. «Расскажи», — молча молила она.

— Эдвард де Пейвли — твой отец, — выдохнула Сара.

— Я сначала не поверила. Думала, Дара был прав, назвав ее сумасшедшей. Может, она и была сумасшедшей, чуть-чуть. Возможно, узнав о том, что случилось с ее сестрой, она от бессилия утратила душевное равновесие. Жажда мести превратилась для нее в навязчивую идею. Она поведала мне о том, как после смерти отца уехала из дома, как Дебора устроилась на работу в Холл. Она рассказала мне все. Показала копию распоряжения о помещении моей матери в психиатрическую лечебницу. У нее был небольшой ящичек с жалкими, ужасными памятными вещами — прядь волос сестры… старая кукла, с которой они играли в детстве… букет цветов, точно такой, какой она положила в гроб Деборы.

Я перестала записывать. Знала, что запомню каждое слово, сказанное Тильдой.

— Конечно, я все равно уехала. Не могла оставаться в том ужасном месте. Собрала сумку, взяла деньги, вырученные за яйца, и покинула Саутэм. Я не знала, куда идти. Понимала только, что должна уехать — и подальше. Я пошла к Эмили Поттер. Всего я ей, конечно, не рассказала — это было выше моих сил. Мне было так больно, нестерпимо больно. Я хотела уехать. Хотела забыть Сару и Дару, чтобы начать все сначала. Хотела стать другой. Я чувствовала… наверно, у меня было такое чувство, что прошлое нанесло мне непоправимый вред и потому я не хочу иметь прошлого. Конечно, от прошлого не убежишь. В конечном итоге я это поняла. То, что произошло с Деборой, мои собственные поступки, то, что из меня вышло, — все это было неизбежно.

Я думала иначе. Человек способен измениться, начать жизнь с чистого листа. Можно перестать быть слабым беззащитным существом, которым ты была когда-то, нарастить твердую оболочку, которая покроет твое сердце, законсервирует твои обиды, озлобленность. Просто надо ее наращивать слой за слоем.

— Эмили была удивительно добра ко мне, — добавила Тильда. — Одолжила денег, нашла железнодорожное расписание. Я решила отправиться в Лондон. Лондон — самое подходящее место для тех, кто хочет начать все сначала. В Лондоне можно затеряться.

Она улыбнулась, и я вдруг ясно представила ее юной девушкой, какой она была когда-то. В платье домашнего пошива, с удлиненным прекрасным лицом, как у средневековых дам, с серыми глазами, которые заставляют таких мужчин, как Дара Канаван, забыть обо всем на свете.

— Эмили дала мне одну из своих чудесных шляпок и одолжила ножницы. Потом я пошла на вокзал и села на поезд, идущий в Лондон.

— Ножницы? — недоуменно спросила я.

 

Глава 4

По дороге в Лондон Тильда остригла свои волосы. Прямо в поезде, в вагоне третьего класса.

Женщина, сидевшая напротив нее, сказала:

— За это вы можете выручить неплохие деньги, милая, в одной из парикмахерских Лондона.

Она завернула косу в шарф и убрала в сумку.

Вокзал Ливерпуль-стрит встретил ее клубами черного дыма и шипящего пара — сущий ад. Тильда сверилась с указаниями Эмили и пошла искать станцию метро. Ее поглотили длинные движущиеся лестницы, в темноте на нее с ревом неслась огромная змея. В вагоне, зажатая между необъятно толстой женщиной с сумкой, набитой газетами, и городским джентльменом в котелке, она глянула на свое отражение в окне и увидела, что с одной стороны волосы у нее на два дюйма длиннее, чем с другой. Она стала считать остановки: «Мургейт», «Барбикан», «Фаррингтон». Потом поезд высадил ее на нужной платформе, и она по лестнице поднялась наверх.

Роланд Поттер жил в доме № 15 по Паргетер-стрит. Тильда спросила у прохожего, как туда пройти. Улицы оглушили ее какофонией гудящих моторов, нетерпеливых гудков автомобилей и криков газетчиков, орущих на незнакомом языке. Запах города, новый для нее — бьющая в нос смесь дизельного топлива, дыма и гнилых овощей, — действовал возбуждающе. Все куда-то спешили с важным видом, лица у прохожих были серьезные, озабоченные.

Дом № 15 по Паргетер-стрит фасадом выходил на площадь, где росли покрытые копотью платаны и искривленные кусты боярышника. У входной двери Тильда увидела с полдесятка медных колокольчиков, под каждым — табличка с фамилией жильца. Тильда нашла табличку с фамилией Поттер и позвонила. Из глубины дома донеслось треньканье, а через пять минут послышались шаги ног, ступающих по голым половицам. Дверь отворилась.

На Роланде Поттере были брюки, нижняя сорочка и подтяжки. Выглядел он так, будто только что встал с постели, в глаза хоть спички вставляй.

— Тильда, — ошалело произнес он.

— Роланд? — Она вдруг занервничала. — Мне Эмили дала твой адрес. Надеюсь, ты не возражаешь?

— Конечно, нет. Входи. Ты, должно быть, окоченела.

Тильда вошла в дом, и Роланд закрыл за ней дверь.

— Извини за наряд, я с кладбищенской смены. В буквальном смысле. Занимался трупами в морге… Иди за мной. — Его короткие карамельного цвета волосы были взлохмачены, стояли торчком на голове.

Дом представлял собой лабиринт винтовых лестниц и темных узких коридоров, утыканных дверями. Проходя мимо одной из них, Роланд крикнул:

— Это моя приятельница, Анна! — и тихо сказал Тильде: — Домовладелица. Она любит быть в курсе всех событий. Давай-ка сумку. Нам по лестницам еще топать и топать.

Комната Роланда находилась на третьем этаже. Он толкнул дверь.

— Извини за беспорядок.

На полу валялись грязные носки и рубашки; стол, рукомойник, каминная полка были уставлены грязной посудой. Роланд надел поверх сорочки пиджак.

— Я не ждал гостей. Прости…

— Роланд, перестань, прошу тебя. Это я должна извиняться. Свалилась как снег на голову…

— Нет, что ты. Я безумно рад. Правда. — Роланд распахнул окно, впуская в затхлое помещение холодный воздух. — Как Эм?

— Замечательно. Так… скучает.

— Это скоро пройдет, — сказал Роланд с безразличием старшего брата. Он сбросил со стула на пол груду книг и газет. — Присаживайся, Тильда. Чаю?

Тильда кивнула и выглянула в окно. По дороге с грохотом катила телега молочника, груженная пустыми бутылками; на площади дети играли в пятнашки. Тильда провела рукой по своим густым обчекрыженным волосам, понимая, что совершила нечто непоправимое, изменила свою жизнь, начала ее с чистого листа. Пытаясь справиться с внезапно захлестнувшим ее горем и волнением, она сдавленно сглотнула слюну.

Вернулся Роланд с чаем.

— За покупками приехала? — спросил он наугад.

Тильда мотнула головой.

— Насовсем. Ушла из дома, — для ясности добавила она. — Мне надо найти жилье. Эмили подумала, что ты можешь помочь.

Он вытаращил глаза.

— Ничего себе… так ты… — Он не договорил. — Прости. Это не мое дело. Хм. — Роланд подумал с минуту. — На втором этаже есть маленькая комната — по сути, чулан, совсем крошечный. Анна там хранит свои платья. А знаешь что… допивай чай и сходим к ней.

Следом за Роландом Тильда спустилась на первый этаж. Он постучал в дверь одной из комнат. Их пригласили войти. Поначалу Тильда ничего не увидела. Шторы были задвинуты, комнату освещало лишь золотистое сияние масляных ламп. Потом, когда ее глаза привыкли к полумраку, она различила декоративные шторы из бус, портреты в золоченых рамах, расшитые ширмы, медные подсвечники и зеленого попугая в клетке, подвешенной к потолку.

Анна, в шалях и бусах, сидела в углу комнаты. Падавшие на ее лицо тени подчеркивали линии ее широких скул и разрез миндалевидных черных глаз. При тусклом освещении Тильда не могла определить ее возраст.

— Айна, — сказал Роланд, — позволь представить тебе мою приятельницу, мисс Тильду Гринлис. Тильда, это Анна. У нее есть еще одно имя, но никто из нас не способен его произнести. Анна, Тильда решила переселиться в Лондон, но ей негде остановиться. Я подумал про чулан… комнатка маленькая, конечно, но у нее мало вещей.

— Подойди сюда, дитя.

Тильда шагнула вперед. Две хрупкие ладони в перчатках легли на ее щеки, поднимая ее лицо к свету.

— Дай на тебя посмотреть. О-о-о… — охнула Анна, ей вторил попугай. — Что ты сделала с волосами?

Тильда достала из кармана ножницы.

— Отрезала, когда ехала в поезде.

Анна прищурила свои раскосые глаза. Подняла голову.

— Роланд, милый, оставь нас… мы сами разберемся. Нам с Тильдой нужно поговорить.

Роланд ушел.

— Покидая Россию, — сказала Анна, — я, пока ехала, побросала в снег все свои кольца. Бриллианты, сапфиры. Я верю в романтические жесты. — Звук «р» в слове «романтические» она произнесла грассируя, тянула его целую вечность. — А ты?

Тильда улыбнулась.

— Ладно, — сказала Анна, — давай приведем в порядок твои волосы, а потом вынесем из чулана мои платья. Комнатка, конечно, крошечная, но ведь и ты у нас не очень большая. Ну а затем ты расскажешь мне, почему сбежала из дома. Полагаю, здесь замешан мужчина… возлюбленный… верно?

Вечером, готовя ужин в маленькой общей кухне, Роланд рассказывал Тильде про остальных обитателей дома № 15 по Паргетер-стрит.

— Здесь есть еще один русский, на первом этаже. У него черная борода, и он ни с кем не общается, кроме Анны. Также на первом живут две балерины — Морин и Джун.

В кухню вошел молодой парень в поношенной шерстяной фуфайке и вельветовых бриджах.

— Тильда, это Майкл Харрис. Студент-химик, учится в Имперском колледже. Делает вонючие смеси и время от времени пытается поджечь наш дом.

— Подлая клевета, — беззлобно прокомментировал Майкл, пожимая Тильде руку. — Ты намерена жить в этой чертовой дыре, Тильда, или ты здесь проездом?

— Тильда снимает чулан на втором этаже.

— Боже правый! Храбрая девушка.

Роланд поставил на газ кастрюлю с водой.

— Сколько тебе яиц, Тильда?

— Два, пожалуйста, Роланд.

— А еще есть Фергюс… — Роланд осторожно опустил в воду четыре яйца. — Шотландец. Громила.

— И пьяница.

— Бедняга Ферг тоскует по родным местам.

— Напротив меня живет Джайлз Паркер. Поэт, знаком со многими знаменитостями. И Силия. Объект обожания Майкла. Ты ведь сохнешь по ней, Майкл, да?

— Заткнись, Роланд. — Майкл открыл консервную банку с супом.

— Силия днем спит, а ночью работает. Правда, о своей работе она говорит очень уклончиво, но выглядит всегда сногсшибательно. — Роланд счистил с тоста пригар и намазал его сливочным маслом. — Вот и все.

— Еще Макс, — добавил Майкл.

— Ну да, и Макс, конечно. Он занимает чердак. Работает в газете. Сейчас в отъезде.

— Он вернулся сегодня утром, — сообщил Майкл.

— Вот как? Надо его позвать. Хотя… — Роланд поставил на стол вареные яйца и тост. — Ужин готов, Тильда. Макс — отличный парень.

— Сволочь он язвительная, — сказал Майкл, выключая газ, поскольку его суп закипел.

В тот вечер к Джун пришли человек пять-шесть друзей с бутылками пива и сидра. На улице шел дождь со снегом, по оконным стеклам сползали снежные ручейки. Через какое-то время вся компания переместилась из кухни в комнату Майкла, где все расселись на стопках книг и газет. Роланд принес свой патефон. Силия, в модной шляпке с черным бархатным цветком, попрощалась со всеми и пошла по своим делам. Вскоре гуляли во всех комнатах. Вечеринка набирала обороты, становилась более шумной, веселой, необузданной.

Кто-то сунул Тильде в руки бокал сидра. Она потягивала его, сидя на подоконнике, наблюдая, как одна из подруг-балерин пародирует приму.

— Тридцать два фуэте, дорогая… Лесли и десяти не сделает. — Это говорила черноволосая темноглазая танцовщица в изящном вязаном костюме. Она курила сигарету в мундштуке.

— Будь добрее, Кристина, — сказала Джун, руками закрывая рот, чтобы подавить смех.

В восприятии Тильды вечер состоял из череды эпизодов: она с Роландом танцует фокстрот в коридоре; Майкл на кухне, вооружившись бутылью и ретортой, варит какао; шотландец Фергюс поет «На цыпочках через сад тюльпанов» под аккомпанемент балалайки Стефана. Тильда пила сидр и курила. Майкл пошел за сидром для нее. Из двери кто-то крикнул:

— Хватит гудеть!

В ответ раздался хор стонов и свиста.

— Не будь занудой, Макс.

— Лучше выпей чего-нибудь.

По мнению Тильды, Максу было от двадцати пяти до двадцати девяти лет. У него были прямые шелковистые темные волосы, на подбородке — щетина в четверть дюйма длиной. Покрасневшие глаза и бледное лицо свидетельствовали о том, что он давно не высыпался как следует. Босой, одет он был в вытершиеся вельветовые штаны и белую расстегнутую рубашку, накинутую на голое тело.

— Макс, дорогой, — обратилась к нему черноволосая балерина, надув губы. — Почему ты не сообщил мне, что вернулся? Я скучала по тебе, милый. — Кристина взъерошила ему волосы и чмокнула в щеку.

— Налейте человеку! — крикнул Фергюс, но Макс покачал головой.

— Майкл колдует над какао, — сказала Джун.

Макс, что-то буркнув, пошел прочь.

Откуда ни возьмись материализовалась Анна — в искрящейся шали, в сверкающих бусах; в руках — клетка с попугаем. Веселье было в самом разгаре. Часы показывали половину второго ночи. Роланд пошел искать пиво. Тильда сидела между Фергюсом и одной из балерин. Шотландец крепко обнял ее за талию, наклонился и поцеловал. Внезапно ей стало дурно. Она высвободилась из кольца его руки и вышла из комнаты.

В коридоре было темно и прохладно. У Тильды кружилась голова. У перил стояли в обнимку две черные фигуры, их голоса пронзали темноту. Она узнала Макса и Кристину. Кристина стояла к ней спиной.

— Что это за девочка?

— Одна из цыпочек Роланда, — рассмеялась Кристина.

Тильда замерла в коридоре.

— Похожа на цыганку, да, Макс? — слышался в темноте голос Кристины. — Платье, наверно, купила на благотворительном базаре, не иначе. А башмаки какие — блеск!

Тильда пошла на кухню. Там теперь было пусто, на столе — порошок какао, бутылки из-под молока и кусочки печенья. Стоя у раковины, она смотрела, как слезы капают на грязные чашки и расплываются в мутной воде.

— Она по жизни стерва, — сказал чей-то голос. — Не обращай внимания.

Тильда резко повернулась. В дверях стоял Макс.

— Я не плачу, — деревянным голосом отозвалась она. — Просто дым от сигарет разъел глаза.

Он помолчал немного, потом произнес: «Ну ладно» — и покинул кухню.

Роланда он нашел в комнате Джайлза. Тот играл в покер. Макс наклонился к нему, шепнул на ухо:

— Твоя подружка плачет на кухне.

Исполнив свой долг, он по лестнице поднялся на чердак, ногой закрыл за собой дверь и сел на край кровати, наслаждаясь относительной тишиной.

Он знал, что не уснет; в голове проносились сцены, которых он насмотрелся за месяц, проведенный за границей. Макс закурил и подошел к окну. Дождь сменился снегом, который таял сразу же, едва падал на тротуар. Макушки платанов, находившиеся вровень с его окном, дрожали на ветру. В чердачных помещениях всегда было холодно, но он этого не замечал. Чердак был недоступен для посторонних. Вечеринки, распространявшиеся по всему дому № 15 по Паргетер-стрит словно некая заразная болезнь, до чердака никогда не докатывались. Он этого не позволял. Только Анна раз в месяц, а то и реже поднималась к нему, чтобы попить чайку с лимоном и вспомнить прошлое. Никого из остальных обитателей дома — ни Фергюса, ни Майкла, ни идиота Роланда Поттера, позволившего той малышке окунуться во всю эту грязь сегодня вечером, — он никогда к себе не приглашал. Как и Кристину: если он спал с ней — а такое порой случалось, о чем после он всегда немного сожалел, — то обычно у нее дома в Фулхэме.

Погода вполне сносная, так что завтра он поедет в Брайтон, решил Макс. На Рождество он был в отъезде и в связи с этим испытывал одновременно чувство вины и облегчения. Макс глянул на часы. Два часа ночи. Он знал, что, если прямо сейчас сядет за работу, к утру статья будет готова. Он попросит Роланда передать ее в газету, а сам попробует успеть на поезд, что отходит в половине восьмого с вокзала Виктория. И тогда он сможет провести в Брайтоне целый день.

Макс прикурил вторую сигарету от окурка первой, сел за стол и стал печатать.

За ночь снегопад прекратился, и Брайтон сверкал в свете ясного раннего утра. Макс позвонил в дверь, из-за которой тут же послышался лай.

Дверь отворилась.

— Макс, дорогой!

— Мама. — Он обнял ее; песик вертелся у его ног.

— Брут, — слабым голосом урезонила его мать собаку — маленькое тявкающее пушистое существо белого окраса.

Она отступила от двери, и Макс заглянул в глубину дома.

Проследив за его взглядом, она сказала быстро:

— Мне немного нездоровится, дорогой…

— А служанка? — спросил он. — Куда смотрит служанка, которую я нанял? — Он прошел в гостиную, лавируя между ворохами брошенной одежды, подносами с грязной посудой, кипами дешевых книг в мягкой обложке и журналов.

— Она уже не работает.

Оглядываясь вокруг, Макс не удивлялся тому, что служанка уволилась. Машинально он начал наводить порядок в квартире, распахнул окна, проветривая комнаты. Мать стояла, обхватив себя руками, и наблюдала за ним. Из-под ее шелкового кимоно выглядывала посеревшая ночная сорочка. Вид у нее был несчастный.

Он подошел к ней, поцеловал в щеку, сказал участливо:

— Ничего страшного. Одевайся и пойдем пить кофе.

Пока она принимала ванну, он пытался привести квартиру в божеский вид. В банке из-под муки нашел неоплаченные счета («Дорогая миссис Франклин, считаю необходимым уведомить вас, что ваша задолженность составляет…») и пустые бутылки в тайнике под раковиной. Счета он сунул в карман (потом надо оплатить), бутылки сложил в картонную коробку. На этот раз она налегала на херес, а не на джин. Должно быть, поиздержалась больше, чем обычно.

Мать появилась через час — в лиловом шелковом костюме, в черном пальто и в шляпке, сидевшей на ее голове под каким-то немыслимым углом.

— Макс, дорогой, я готова, — радостно провозгласила она. — Теперь можно идти в город.

Он взял ее под руку, и они вышли на улицу.

Хмурое море гнало волны на каменистый берег, в холодном солнечном свете переливались бликами крыши и минареты сказочного дворца — Королевского павильона.

Он повел ее в Гранд-отель, где она особенно любила бывать. Заказал кофе. А она глянула на часы и сказала:

— Макс. Всего одну рюмочку хереса? — и умоляюще сжала его руку.

Он спросил, как она провела Рождество.

— Чудесно. Я устроила маленькую вечеринку — только Дорис, Хедер и соседи. Было так здорово. Дорис привела своего нового жильца. Очаровательный мужчина. Джентльмен.

У Марка сжалось сердце.

— А ты как справил, дорогой? — спросила она.

— Я был в Германии, как тебе известно.

— В Германии! — воскликнула она, вытаращив глаза.

— Я же присылал тебе открытку. Неужели не помнишь, мама?

— Как мило! Глинтвейн… эскалоп по-венски… и… — Миссис Франклин запнулась, ибо на этом ее поверхностные познания о Европе заканчивались.

— Да, что-то в этом роде, — отозвался Макс, вспоминая другие картины: «коричневые рубашки» срывают политический митинг в Мюнхене; сапоги пинают голову человека в канаве.

— Ты виделся с отцом, дорогой? — нерешительно спросила миссис Франклин.

— Да, встречались с ним перед моим отъездом, выпили немного.

Примерно раз в полгода Макс встречался с отцом в баре «Савоя». Они выпивали по паре бокалов, обсуждая крикет или регби — в зависимости от спортивного сезона. Мистер Франклин неизменно предлагал Максу деньги на оплату наиболее неотложных счетов своей бывшей жены, Макс неизменно отказывался, потом они жали друг другу руки на прощание и расходились.

— Как у него дела?

— Замечательно, — ответил Макс, закуривая сигарету. — Ты говорила, что тебе нездоровится. Вид у тебя утомленный.

— Все нормально, дорогой. — Она потрепала его по руке. — Обо мне не беспокойся. А вот ты совсем исхудал, Макс, кожа да кости. После обеда схожу в магазин, куплю стейк и сама для тебя приготовлю. Не возражаешь? — Она расплылась в улыбке.

Тильда обустроилась на новом месте — выставила книги на полках, купила крючки, прикрепила их на двери, чтобы вешать платья. Из обстановки в комнате были кровать, стол, рукомойник, стул и коврик размером три на два фута, занимавший не заставленное мебелью место на полу. Комнатка была крошечная, и в холодную погоду окна с внутренней стороны покрывались льдом, но Тильда не роптала — ей нравилось ее жилище.

Она перешила свои платья по подобию нарядов Джун и Морин — укоротила подол, заузила в талии, большие девчачьи розовые пуговицы заменила на маленькие жемчужные, которые она срезала с кардигана, купленного в благотворительном магазине. Она продала свою длинную косу и на вырученные деньги купила пару шелковых чулок и губную помаду. Сменила обувь: вместо грубых башмаков теперь она носила купленные в комиссионном магазине туфли на каблуках. Постепенно знакомилась с соседями. Майклу она приготовила гренки с сыром по-валлийски, один вечер провела с Морин и Джун, помогая им штопать трико, поедая мятную помадку и слушая пластинки с джазовой музыкой. В один вечер она сходила в кино с Роландом, в другой — с Фергюсом, но их ухаживания отклонила. Однажды провела прекрасный вечер в ночном клубе в Хаммерсмите, где Джайлз Паркер, в красном бархатном смокинге, выступал в паре с некой субтильной бледнолицей дамой: он читал свои стихи, она исполняла пантомиму. Силия, перебрав свой гардероб, подарила Тильде короткий черный пиджак, белую шелковую блузку и элегантный берет из синего бархата, в который она влюбилась с первого взгляда и носила каждый день.

Через пару недель Тильда устроилась на работу в одну контору. В ее обязанности входило печатать письма и отвечать на неприятные телефонные звонки, когда ее работодатель мистер Палмер был «не в настроении». Его корзина для входящих документов полнилась неоплаченными счетами, а нижний ящик шкафа для деловых бумаг был забит пустыми бутылками из-под виски. Работа была скучная и утомительная, но она отвлекала Тильду, по крайней мере днем, от мыслей о собственных горестях, вынудивших ее бежать в Лондон. Однако по ночам ей не удавалось отрешиться от тяжких воспоминаний. Дара Канаван женился на Джосселин де Пейвли ради ее поместья и денег. Предательство Дары Канавана изменило ее, и это, думала Тильда, особенно возмутительно. Больше ни одного мужчину она не сможет полюбить так, как Дару. Она почти всю себя ему отдала, и теперь у нее было такое чувство, будто он содрал с нее кожу, обнажив ее кровоточащее нутро.

Откровения тети Сары тоже нанесли ей глубокую рану. Тильда давно догадывалась, что она — незаконнорожденный ребенок. О ее позорном происхождении свидетельствовали нежелание Сары говорить о ее семье и прошлом, кочевой образ жизни, что они вели, и само поведение тети Сары, избегавшей тесного общения с другими людьми. Но насилие, совершенное над ее матерью, ее заключение в психиатрическую лечебницу — весь этот ужас трудно было осмыслить. Поначалу Тильда сомневалась, что тетя Сара говорила правду. Она лгала или тронулась рассудком, как сказал Дара. Возможно, это их семейный недуг. И все же она не могла себя убедить. Если Сара не лгала, тогда в ее поступке была своеобразная логика. Сара не признавала ничьих правил, кроме своих собственных; ее примитивные представления о справедливости основывались на принципе «око за око». Однажды, когда они обе помогали убирать урожай на одной ферме в Норфолке, фермер настоял на том, чтобы его семье подавали одно блюдо, а работникам — другое, похуже. А Сара каждый божий день плевала в серебряную супницу, предназначенную для фермера и его жены. Тильда до сих пор помнила, какое у Сары было лицо, когда она поднимала серебряную крышку: надменное, гордое. Она не прятала глаза, не испытывала угрызений совести.

Однажды, когда Тильда после работы возвращалась в свою комнату, поднимаясь по лестнице, Майкл, перегнувшись через перила, крикнул ей:

— Джун дала нам билеты на закрытый просмотр спектакля с ее участием. Пойдешь?

Тильда бегом кинулась в свою комнату, переоделась, сменив свитер и пальто на белую шелковую блузку и черный жакет, что подарила ей Силия. В театре она раскрыв рот смотрела на фигуры, молча порхавшие по сцене. Завороженная пластикой движений, она с глубоким интересом наблюдала разворачивающееся на ее глазах трагедийное действо. После, пока они в пабе ждали балерин, Роланд сказал:

— Дурацкое искусство балет. Не понимаю, в чем его смысл.

Тильда едва ли его слышала.

Фергюс угостил всех напитками. Наконец в баре появились Морин и Джун, а также с полдюжины других артистов.

— Ужасно… просто чудовищно…

— Эрик не в ту сторону повернул. Мне пришлось прикрикнуть на него. Наверно, половина зрителей слышали.

— А где Макс? — спросила Кристина. — Опаздывает? Уж я ему устрою.

Тильда, сидя между Майклом и Роландом, потягивала сидр. Роланд все болтал о своей машине, что-то в ней сломалось. Кристина, сидевшая на другом конце стола, сердито дергалась, то и дело поглядывая на часы.

Майкл стал рассказывать Тильде о своей диссертации.

— Я уже работаю над ней на два года дольше, чем планировал. Родители грозятся лишить меня средств к существованию. У меня не хватает денег на машинистку.

— Если найдешь где-нибудь машинку, я тебе напечатаю.

— Серьезно? — Майкл расцвел. — Вот здорово. А вот и Макс… Макс! — крикнул он. — Мы здесь!

Макс Франклин, в промокшем под дождем пальто, пробрался сквозь толпу к их столу.

— Четверть одиннадцатого. — Темные глаза Кристины сердито блестели. — Нехорошо, Макс.

— Прости, лапочка.

— Я жду тебя несколько часов.

Макс выглядел уставшим. Он достал из кармана пару однофунтовых банкнот.

— Еще кому-нибудь заказать?

— Ты, вероятно, считаешь себя чертовски незаменимым… думаешь, мне делать нечего, только сидеть и ждать тебя…

Макс глянул на Кристину.

— Вовсе нет. Честно говоря, я вообще об этом не думал. И в принципе мне как-то все равно.

Кристина побелела. Размахнулась, собираясь ударить Макса, но он перехватил ее руку и тихо произнес:

— Не смей.

За столом воцарилось молчание. Потом Кристина прошипела: «Сволочь… подонок» — и выбежала из паба.

Стук закрывшейся за ней двери эхом разнесся по залу.

— Кому еще заказать? — снова спросил Макс спокойно.

Майкл поднялся из-за стола.

— Я возьму всем… мой черед.

Все разом заговорили.

— Зашиваешься, Макс? — поинтересовался Роланд.

— Пытаюсь закончить очерк о бойкоте еврейских компаний национал-социалистами. — Макс закурил и кинул пачку Роланду.

Тильда подалась вперед за столом.

— А кто такие национал-социалисты?

Макс посмотрел на нее. Вернулся Майкл с напитками.

— Откуда ты такая взялась, Тильда?

— Из восточной Англии, — ответил за нее Роланд.

— Даже в восточной Англии есть газеты… радио…

— Тильда жила в глуши, так ведь, Тильда?

— Ты как будто с луны свалилась… Про Гитлера хоть слышала?

— Немного… — Ее внезапно охватила злость. — Вместо того чтобы умничать, лучше бы объяснил.

На мгновение ей подумалось, что он безжалостно высмеет ее, как Кристину. Но Макс, держа в руках бокал с виски, стал рассказывать про Версальский договор, про репарации, про крах американской экономики в 1929 году, про то, как это отразилось на других странах, про то, как Адольф Гитлер пришел к власти в Германии. Потом он затушил окурок в пепельнице и добавил:

— Сегодня в Германии объявлен бойкот всем еврейским компаниям. Иными словами, если вы всегда покупали товар у какого-то одного мясника, пекаря или свечника, а тот оказался евреем, значит, ждите визита местного полицейского.

Прозвенел звонок, предупреждающий о закрытии паба. Роланд глянул на Макса.

— Ну что, идем в ночной клуб?

Макс качнул головой.

— Мне еще надо поработать. Пришел сюда только ради того, чтобы сделать приятное Кристине. — Он улыбнулся. — Но она, похоже, не оценила моих усилий. — Он взял шляпу и покинул паб.

Однажды июньским утром Тильда, придя на работу, увидела на двери объявление: «Мистер Палмер заболел. Контора закрыта». Уборщица, спускавшаяся вниз по лестнице, открыла ей правду: фирма мистера Палмера обанкротилась, а сам он напился и пьяный, возвращаясь домой из паба, попал под колеса такси. Тильда стала искать работу. Ходила по учреждениям, ресторанам и магазинам. Администраторы качали головами, объясняя, что их предприятия едва выживают, или записывали ее фамилию и адрес, обещая связаться с ней, если освободится место. Но вакансий не появлялось, а может, клочок бумаги с ее координатами выбрасывали сразу же после ее ухода. Мотаясь по Лондону, она на каждом шагу натыкалась на шокирующую нищету. Бедность она видела и раньше, но в сельской местности это было не столь жалкое и унизительное зрелище. На углах улиц топтались мужчины в матерчатых кепках и пиджаках с дырками на локтях. Однажды она увидела человека с табличкой, прицепленной к пальто: «Безработный водопроводчик. Согласен на любую работу». Как-то вечером, возвращаясь домой после тщетных поисков работы, она увидела очереди возле ночлежек. Мужчины и женщины со спутанными волосами, в изношенной до дыр одежде; на осунувшихся лицах — печать отчаяния.

Пару дней она разносила рекламу по учреждениям Сити, но типография, в которую она устроилась, разорилась и исчезла, оставив в пустом помещении лишь неоплаченные счета. Тильда тоже осталась без зарплаты. Она стала пропускать ужины, делая вид, будто ест в своей комнате. Если в доме устраивали вечеринку, она пила сидр и не отказывалась от предлагаемых сигарет, потому что курение заглушало голод. Не имея работы, она чувствовала себя никчемной и ненужной.

Однажды утром в десять часов она спустилась на кухню выпить чаю. Кроме Макса, там никого не было. Он сидел на подоконнике и читал газету. Тильда налила в чайник воду и включила газ. Потом потянулась за чашкой, а пол вдруг растворился под ногами, в глазах потемнело, все, что было вокруг, сузилось до точки яркого света.

Очнувшись, она поняла, что сидит на стуле, держа голову меж коленей. Что-то тяжелое давило на ее затылок. Она попыталась выпрямиться, но чей-то голос прогремел:

— Посиди так с минутку, пожалуйста.

Через некоторое время к ней вернулось нормальное зрение, шум в ушах стих. Макс убрал ладонь с ее затылка.

— Может, у тебя грипп? — предположил он, трогая ее лоб. — Нет, не горишь.

Поскольку у нее все еще кружилась голова, она произнесла слабым голосом:

— Это, наверно, от голода.

— От голода? — Макс насупился, глядя на нее. — Ты что, давно не ела?

Она пожала плечами. Хоть бы ушел поскорей.

— Сидишь на диете?

— Что за глупости?!

Он прислонился к стене и, держа руки в карманах, внимательно посмотрел на нее.

— Деньги кончились?

— Вовсе нет! — Втянув голову в плечи, Тильда отвела от него взгляд.

— Ты ведь работаешь, так? — не унимался Макс.

— Работала, пока была работа. Уже три недели мотаюсь без дела. Думала, смогу быстро куда-нибудь устроиться, но… — Она умолкла.

— Боже, вот это оптимизм! Надеюсь, ты в курсе, что в стране три миллиона безработных?

Тильда не отвечала. Она и впрямь этого не знала. Такие вещи не затрагивали того скромного уединенного существования, что они вели с Сарой.

— Пойдем завтракать, — сказал Макс.

— Нет, не нужно…

— Пойдем, — нетерпеливо повторил он, и Тильда поднялась со стула.

Они пошли в ближайшее кафе, где Макс заказал яичницу с ветчиной, колбасу и помидоры на двоих.

— Тост или гренки, сэр? — уточнила официантка.

И Макс, бросив взгляд на Тильду, ответил:

— И то и другое.

Дождавшись, когда она кусочком хлеба собрала желток с тарелки, он спросил:

— Где ты искала работу?

— Везде и всюду!

— Что ты умеешь делать?

— Стенографировать, печатать на машинке. А еще готовить… шить… доить коров.

Губы Макса дрогнули в улыбке. Он размешал сахар в чае.

— Многие приезжают в Лондон, думая, что здесь улицы вымощены золотом, а в результате лишь пополняют толпы других бедолаг, ищущих работу. Возвращалась бы ты домой. Езжай туда, откуда приехала. У тебя ведь наверняка там родные.

Тильда покачала головой.

— У меня никого нет… совсем никого.

У нее была тетя, которая ее предала, и была единокровная сестра, с которой она ни разу словом не обмолвилась. Та вышла замуж за человека, которого Тильда любила и всегда будет любить. Она встала из-за стола и протянула ему руку.

— Большое спасибо за завтрак, Макс. Обещаю, что постараюсь вернуть долг как можно скорее. — Она пожала Максу руку и вышла из кафе.

В тот день после обеда Анна навестила Макса в его чердачном жилище. Она принесла с собой попугая, шоколадные конфеты в фантиках из фольги и коробку маленьких черных сигар. Макс с Анной курили сигары, попугай уплетал шоколад. Из радиоприемника Макса лилась музыка.

— Бах… всегда один только Бах, — недовольно заметила Анна. — Музыка математиков — никакой страсти, Макс!

Макс улыбнулся, но промолчал. Он сидел за столом, из печатной машинки торчал лист бумаги.

— Я отвлекла тебя от работы, дорогой?

Он мотнул головой.

— Я застрял. Столько всего написал, что уже ни черта не соображаю.

— Про Германию? — полюбопытствовала Анна, глядя на стопку машинописных листов.

Он кивнул.

— Про Мюнхен и Берлин.

— Берлин! Берлин чудесный город… я была там в начале двадцатых.

— Боюсь, с тех пор он сильно изменился, Анна. Выпустили на волю волков. — Макс затушил сигару в пепельнице.

— Нельзя проблемы всего мира принимать так близко к сердцу, Макс.

— А я и не принимаю. Я их беру, пережевываю, а потом выплевываю. Без всякой страсти, как ты сама верно подметила.

Улыбнувшись, Анна погладила попугая по склоненной головке, потом спросила:

— Как тебе наша малышка Тильда?

Макс распахнул окно, чтобы выветрился сигарный дым, и, стоя спиной к Анне, сказал:

— С твоей малышкой Тильдой сегодня утром на кухне случился голодный обморок. Глупая девчонка.

— Тебе нужно быть добрее к Тильде, — упрекнула его Анна. — У нее разбито сердце.

— Мала она для разбитого сердца, — язвительно заметил Макс. — Ей бы еще в куклы играть. Как бы то ни было, у нее нет работы, нет денег, а домой она ехать не хочет. Насколько я понял, она умеет печатать и стенографировать, и, кажется, она… мм… довольно организованная девушка. — Он еще несколько месяцев назад заметил, как грамотно она перешила свое зеленое платье, которое высмеяла Кристина. — И по-моему, она почти не училась в школе, — добавил Макс.

— Я тоже в школе не училась, Макс. Не все ходят в школу. У меня, например, была гувернантка, очень милая француженка.

Макс улыбнулся.

— Думаю, у Тильды образование чуть более приземленное. Роланд говорил мне, что она вместе с тетей работала на ферме. Тетя ее, должно быть, умерла.

— Еще чаю, дорогой? — предложила Анна, наливая горячую воду в заварочный чайник. — Она тебе нравится, Макс?

— Скажешь тоже! — рассмеялся он. — Правда, девочка она интересная. Точнее, чудаковатая.

— И очень симпатичная.

— Пожалуй. Но очень молодая и поразительно наивная. А меня, как тебе известно, привлекают более искушенные женщины, Анна. За то я тебя и обожаю.

Она улыбнулась, но ничего на это не сказала, зато заметила проницательно:

— Ты встречаешься с женщинами определенного типа, Макс, потому что они не представляют для тебя угрозы: ты знаешь, что не сможешь их полюбить и они тебя тоже. Знаешь, что можешь общаться с ними отстраненно — не в физическом плане, но в эмоциональном.

— Возможно. — Макс перевел разговор на другую тему. — И все же ты подумай, как помочь Тильде.

Анна постучала по зубам длинным накрашенным ногтем и призадумалась.

Спустя три дня Тильда начала работать у профессора Леонарда Гастингса. Это место ей подыскала Анна.

— Лео — мой близкий друг. Он ужасно знаменит, выдающаяся личность. Когда я приглашаю его на ужин, он приходит на неделю позже, и, не будь у него самой замечательной кухарки, он умер бы с голоду, потому что забывает поесть. Когда мы с ним последний раз ходили на концерт, я позвонила ему и напомнила, чтобы он не забыл сесть на поезд, а в концертном зале, когда он снял пальто, я увидела, что он надел смокинг на пижамную куртку. Ему нужна секретарша, моя дорогая, кто-то должен напоминать ему, что делать, куда идти.

Тильда каждый день ездила в Туикнем, где жил профессор Гастингс. Он был холост, а его дом был полон книг, журналов и коллекций необычных красивых предметов — таких как окаменелости, камни вулканического происхождения, осколки метеоритов. Его специальностью была физика — наука, о которой Тильда ничего не знала. Она начала понимать, что есть много такого, о чем она понятия не имеет.

Она печатала письма профессора Гастингса, вела его ежедневник и выпроваживала его из дома, чтобы он не опоздал на лекцию или на заседание комитета. Из разговора с кухаркой-экономкой она выяснила, что у нее было много предшественниц и ни одна из них надолго не задержалась: кто-то уволился по собственному желанию, кого-то выгнал профессор. Тильда научилась не говорить лишнего и игнорировать не слишком разумные просьбы профессора, не вступая с ним в конфликт. Ей удалось разобраться, по какому принципу он каталогизировал свои книги. Это была невероятно сложная, замысловатая система, доводившая до слез ее предшественниц. Тильда брала книги в руки с благоговением, с наслаждением вдыхая запах кожаных переплетов, с интересом рассматривая плотную печать.

Она вела протоколы заседаний одного из подкомитетов совета по оказанию помощи в учебе, председателем которого был профессор Гастингс. Рассказы о беженцах — студентах и преподавателях, оказавшихся в чужой стране без средств к существованию, — повергали ее в ужас. Перед лицом их несчастий она чувствовала себя мелкой и ничтожной. Некоторые изгнанники были очень молоды — шестнадцать-семнадцать лет. На заседаниях профессор Гастингс не позволял себе уклончивых высказываний или забывчивости. Его маленькие глазки под нависшими веками блестели, когда он отдавал четкие распоряжения или резко критиковал кого-то за неэффективные действия или медлительность. От случая к случаю в его дом стучались молодые люди с ввалившимися глазами. Он расспрашивал их по-немецки, кухарка их кормила, а Тильда садилась за телефон и обзванивала одну семью за другой, ища кого-нибудь, кто согласился бы приютить несчастных. Один из беженцев — почти мальчик — лил слезы облегчения и утраты в свою похлебку с клецками. Тильда обняла его, погладила по голове. Конечно, он ни слова не понимал из того, что она ему говорила. В тот вечер, возвращаясь домой на поезде, она тоже плакала, хотя сама не знала почему.

В сентябре профессор Гастингс на три дня уехал в Эдинбург читать лекции. Когда Тильда на второе утро прибыла на работу, ее встретила кухарка.

— В маленькой гостиной юноша и девочка, — шепотом поведала она ей. — Постучали в дверь в шесть утра, подняли меня с постели. По-английски не знают ни слова, а профессор будет только завтра. Девочка немного странная.

Едва Тильда открыла дверь в гостиную, юноша поднялся на ноги и поклонился. Девочка стояла рядом с опущенной головой. Юноша начал что-то говорить, но Тильда его не понимала. С помощью жестов и ручки она выяснила, что парня зовут Герд Толлер, а его сестру Лисл, что Герду восемнадцать лет, Лисл всего девять. Тильда нашла атлас, и Герд показал на карте город, из которого они прибыли. Несколько рисунков объяснили Тильде, что мать Толлеров умерла, их отец в тюрьме. Несмотря на то что брат обнимал сестру за плечи, девочка постоянно ежилась.

— Лисл ist… — Парень постучал себя по лбу.

Кухарка принесла молоко и бутерброды, но Лисл есть отказалась. Тильда уговаривала ее, предлагала хлеб, отламывая его маленькими кусочками, однако девочка лишь Дрожала, глядя перед собой в пугающую пустоту. Тильда обняла ее, Лисл вздрогнула. Ее брат, с аппетитом поглощая еду, пустился в долгие объяснения. Тильде хотелось плакать от ярости и досады на собственную беспомощность.

В тот вечер по дороге домой в поезде она приняла решение. Вернувшись в дом № 15 но Паргетер-стрит, она сбросила в своей комнате пиджак и шляпку и поднялась по лестнице тремя этажами выше, на чердак, где жил Макс. Она постучала в дверь, услышала, как он буркнул:

— Войдите.

Макс сидел за печатной машинкой.

— Поставь Бориса в углу, Анна… — рявкнул он не оборачиваясь.

— Это я. Тильда.

Он резко повернулся.

— О, я думал, это проклятый попугай.

— Прости, что без приглашения, Макс. Мне нужно спросить тебя кое о чем. Может, я попозже зайду?

Он поднялся из-за стола, с наслаждением потянулся, зевая во весь рот.

— У-у. Валяй. Спрашивай. Снова проголодалась?

Тильда хотела рассердиться на него, но потом поняла, что Макс ее дразнит. Она покачала головой, а Макс переложил кипу газет со стула на пол.

— Садись. Рассказывай.

Она поведала ему про Герда и Лисл. Когда она закончила, он сказал:

— Я неплохо знаю немецкий. Могу поговорить с тем парнем, если хочешь.

— Ты очень любезен, Макс, но… просто… — Она в отчаянии всплеснула руками. — Мне кажется, я такая глупая. Такая никчемная!

— Ты сделала все, что было в твоих силах, Тильда, — резонно заметил Макс.

— Ничего я не сделала. И не могла ничего сделать, ведь я не поняла ни слова из того, что рассказывал мне Герд. Ты был прав, Макс… Я абсолютная невежда.

— Послушай… зря я так… — смущенно начал он, но она его перебила:

— Меня считают милой и наивной, а еще… оригинальной. — Голос Тильды полнился сарказмом. — Я не хочу быть такой. От того, что я милая и наивная, толку мало — и для меня самой, и для всех остальных. Вот я и пришла… — она сделала глубокий вдох, — чтобы посоветоваться. Скажи, что мне делать? Роланд, похоже, разбирается только в машинах и прочей ерунде. Майкл рассказывает мне про футбол и про химию. У девочек на уме одни наряды, парни и балет. Я ходила в библиотеку, но там так много книг, что я просто не знаю, с чего начать. Вот я и подумала: может, хоть ты подскажешь, как мне набраться знаний. Тебя это не затруднит?

Макс молчал, и Тильда уже приготовилась услышать от него отказ, но потом он ответил:

— Нет, не затруднит. Для начала расскажи мне, что ты знаешь, а затем мы заполним пробелы. Только… не здесь. Я двое суток не выползал из этой дыры. Сейчас побреюсь, переоденусь, и пойдем прогуляемся.

В лучах вечернего солнца даже пыльная площадь с платанами и боярышником, полнившаяся птичьим щебетом, казалась маленьким оазисом. Проэкзаменовав Тильду, Макс удивленно воскликнул:

— Боже правый! У тебя знания докоперниковой эпохи. Попроси Лео Гастингса побеседовать с тобой. На теорию относительности можешь не тратить время, пусть хотя бы объяснит, что Солнце не вращается вокруг Земли. Я буду учить тебя немецкому и водить на концерты. И приносить газеты. А с Анной ты будешь ходить в художественные галереи. Ей нравится твое общество, и она очень хорошо разбирается в живописи.

Небо начало темнеть. Они медленно брели к своему дому.

— Что стало с теми беженцами? — полюбопытствовал Макс. — С Гердом и Лисл?

Тильда вздохнула.

— Для него я нашла семью, а бедняжку Лисл никто не хочет брать. К кому я только не обращалась, но как только люди узнавали, что она немного не в себе, они теряли к ней интерес. Разлучить их я не могла, мы разместили их на раскладушках в доме профессора. Не представляю, что с ними будет. Это так ужасно, Макс. Дети, которые никому не нужны.

«Я и сама когда-то была такой, давно», — подумала Тильда, но вслух этого не сказала.

Желудочное расстройство само по себе никак не проходило, и Джосси пошла на прием к доктору Уильямсу. Тот сообщил ей, что она беременна. Это известие вызвало у нее смешанные чувства. С одной стороны, она была безмерно горда тем, что носит под сердцем ребенка Дары, с другой — так плохо ей еще никогда не было. Доктор Уильямс заверил ее, что к концу третьего месяца беременности тошнота пройдет. Но третий месяц миновал, а Джосси лучше не становилось. Руки и ноги отекли, кожа приобрела розовый цвет, как у поросенка. К шестому месяцу она уже не могла запихнуть растолстевшие пальцы в перчатки. Доктор Уильямс вызвал из Лондона врача-специалиста. Тот похмыкал, озабоченно покачал головой и велел Джосси больше отдыхать. То есть всю вторую половину дня ей полагалось лежать в постели, но она молча бойкотировала распоряжения врача: соблюдая постельный режим, она не смогла бы видеться с Дарой. И вот она таскала свое грузное тело из гостиной на террасу, с террасы в сад. В самую жару сидела у пруда, опустив ноги в воду.

Даже когда ребенок начал толкаться в ней, она не ощутила радости, которую должна была бы испытать. Трудно радоваться тому, из-за чего тебе так нездоровится. В присутствии няни (она состарилась, с трудом передвигала ноги, но гордилась тем, что в ее детской вскоре появится еще один обитатель) Джосси делала вид, что ей не терпится взять на руки своего ребенка, который в ее воображении был похож на ее самую большую куклу: голубые глаза, светлые волосы, улыбка на лице. Наверно, забавно будет одевать его, купать, вывозить на прогулку в старой коляске. Она представляла, как гуляет по парку Холла: Дара идет рядом, малыш улыбается, смеется.

Именно Дара объяснил ей, как дети появляются на свет. Однажды вечером, глядя на свой огромный живот, она призналась в своем полном невежестве. Ей казалось, что ее живот разверзнется сам собой, ребенок выйдет оттуда и брешь так же сама собой затянется. Если бы правду ей открыл не Дара, а кто-то другой, она бы ни за что не поверила.

— А это больно? — спросила она, потрясенная его объяснением.

— Думаю, да. Немного, — ответил он, потрепав ее по голове.

Она схватила его руку и осыпала ее поцелуями. Из-за беременности они теперь не спали вместе, не занимались сексом. Ей этого ужасно не хватало.

В конце октября Джосси упала в обморок, снова вызвали врача-специалиста. На этот раз ей было велено не вставать с постели до рождения ребенка. В глазах у нее расплывались черные круги, опухшие красные руки лоснились. Дара простудился, и Джосси украдкой покинула свою комнату, чтобы приготовить ему снадобье с медом и лимоном. А в пять часов утра она проснулась от спазматической боли в спине. Она лежала не шевелясь, смотрела, как розовые облака постепенно озаряют серое небо. Поначалу боль была терпимая, потом дикая. Джосси знала, что это не схватки, ведь ребенок должен был родиться только через три недели. Когда она села в кровати, произошло нечто ужасное: из нее на простыни — какой позор! — хлынула жидкость. Плача, Джосси поплелась из комнаты в коридор искать няню.

Женитьба на Джосселин де Пейвли принесла Даре не совсем то, что он ожидал получить. По окончании медового месяца он вернулся в дом де Пейвли, считая себя владельцем несметного богатства. Он мог приобретать любые автомобили, лошадей, красивую одежду, мог ездить на отдых за границу. Он ходил по Холлу, рассматривал картины, трогал мебель, посуду — благодаря всем этим вещам он стал уважаемым человеком. Мысль о том, что теперь он вправе войти в любой магазин и купить все, что пожелает, отвлекала его от воспоминаний о той ужасной сцене в доме Сары и Тильды Гринлис. И все же он никак не мог забыть холодность Тильды, смех Сары и свое собственное тошнотворное состояние, когда он понял, что над ним в очередной раз посмеялись.

Поверенный Джосси, мрачный человек по фамилии Верни, прибыл в Холл, чтобы обсудить налог на наследство. Прежде Дара и представить не мог, что в связи со смертью отца Джосси поместье должно уплатить государству кругленькую сумму. Он считал это вопиющей несправедливостью. Мистер Верни оставил Даре списки имущества, арендованной собственности и доходов, а также копию платежного извещения об уплате налога. Дара целый день и всю ночь просидел в кабинете с бутылкой виски, изучая документы. Разобраться в имущественно-финансовых делах богатых оказалось не так-то просто. Поместье приносило немалый доход, но большинством земельных участков его собственники не имели возможности распоряжаться. Некоторые владения находились в пожизненной аренде, и колонки цифр, которые изучал Дара, в очередной раз подтверждали, что прибыльность сельского хозяйства снижается. Активы поместья де Пейвли были заморожены, находились в доверительном управлении или были переданы во временное пользование различным фондам.

Поступившись гордостью, Дара пошел на поклон к Кристоферу де Пейвли, управлявшему поместьем. Тот жил в невзрачном сыром доме с трещинами в стенах, стянутыми железными скобами; внутри — разномастная мебель и заваленные книгами полки. Кристофер де Пейвли, не обладавший особым воображением, ничем ему не помог. Даре было ясно, что тот просто изо дня в день решал текущие вопросы фермерского хозяйства, вполне компетентно, но в более глобальные проблемы поместья не вникал — ничего в них не смыслил и не стремился понять. Юноша Кит тихонько сидел в углу, склонившись над книгой, как будто и вовсе не замечая гостя. Дара стиснул зубы, чувствуя, что управляющий и его сын настроены к нему враждебно.

В тот вечер он попытался обсудить положение дел в поместье с Джосси. Она глазела на него с обожанием, но ничего умного не сказала. Дара был потрясен: хозяйка такого богатства — и ничего не берет в голову! Джосси не знала, какие культуры возделывают на землях Холла, не знала размеров своих владений. И не стыдилась своего неведения, считая, что деловой стороной должен заниматься Дара, как это раньше делал ее отец.

Он мог бы спросить совета у соседей, но не стал, понимая, что ему следует быть осторожным, дабы не выдать свое происхождение. Лучше уж принимать неверные решения, чем напрашиваться на унижения. Верни он велел продать несколько домиков в Саутэме, также два-три удаленных участка земли. В кабинете висели небольшие картины с изображением лошадей; он свернул холсты и отослал на аукцион, а взамен получил крупную сумму денег. Чтобы уплатить налог на наследство, пришлось израсходовать средства, вырученные от продажи части имущества, да еще снять со счета в банке значительную сумму.

Рождения ребенка ждали в конце ноября. Врач выставлял огромные счета, и Дару это поражало и возмущало. Своим недоумением он не преминул поделиться с доктором Уильямсом из Или. В конце концов, мать Дары произвела на свет шестерых детей — и без особых затрат, с помощью одной лишь повитухи. Доктор Уильямс указал, что Джосси тяжело переносит беременность, что есть опасность потерять и мать, и ребенка, и Дара был вынужден выписать чек. Его раздражало, что Джосси неспособна справиться с простейшей женской обязанностью — нормально родить ребенка. Она его обожала, и на первых порах после свадьбы, в те фантастические дни, когда он еще только свыкался со своим новым положением, его это ободряло, смягчало боль, причиненную Сарой Гринлис, но потом он стал чувствовать себя как птица в клетке. Он привык к независимости, к свободе передвижения, а Джосси всюду следовала за ним по пятам, как собачонка, подкрадывалась к нему сзади и целовала в шею, когда он работал в кабинете, искала его по всему поместью, если он на пять минут опаздывал на ужин. Стоило ему взглянуть на другую женщину, она тут же подскакивала к нему, бросалась в объятия, демонстрируя всем, что это ее мужчина.

В то утро, когда ему сообщили, что начались роды, Дара привез из Или доктора Уильямса, а потом Холл окутала какая-то странная тишина. В полдень Дара взял лошадь из конюшни. Его мать всех своих детей произвела на свет в течение одного-двух часов; он не мог понять, почему у Джосси это занимает так много времени. После долгой бодрящей прогулки верхом он вернулся домой, надеясь услышать от домочадцев, что у него родился чудесный сын. Но его встретил доктор Уильямс. При виде его серьезного лица Дара почувствовал, как внутри у него все сжалось. Он вдруг испугался, что ребенок умер. Доктор Уильямс объяснил, что миссис Канаван все еще мучается родами и что из Лондона к ней на подмогу едет врач-специалист мистер Браун. Дара стал пытать его, и доктор Уильямс признался, что боится за жизнь матери и ребенка. Доктор вернулся к Джосси, а Дара сел на диван, прижал руки ко лбу и стал молиться. Он мечтал о сыне. До этой минуты он не сознавал, как сильно желает, чтобы у него родился сын. Сын станет оправданием его дурацкому браку, сотрет из памяти смех той безумной женщины. «Поделом тебе, Дара Канаван». Он до сих пор содрогался, вспоминая ее слова.

Доктор Браун приехал и тут же исчез наверху. Служанка поставила перед Дарой ужин, но он не мог есть. На улице было темно, ветер швырял в окна опавшие листья. Даре хотелось выпить, но им владел суеверный страх, что, потакая собственным желаниям, он навлечет на себя гнев Господа и Тот его накажет.

Ребенок родился только на следующий день, в десять часов утра. К тому времени Джосси мучилась уже более суток, и Дара был в отчаянии. Когда доктор вышел к нему, он был уверен, что сейчас услышит весть о смерти жены и ребенка. Доктору Уильямсу пришлось дважды пригласить Дару в детскую посмотреть на дочь, прежде чем тот понял, что ему говорят. Его кольнуло разочарование, что у него родился не сын, о котором он мечтал, но он покорно пошел за доктором наверх. Когда он глянул в колыбель, от его разочарования не осталось и следа. Малышка была прекрасна, само совершенство. От Джосси она унаследовала дивные глазки, но их обрамляли тонкие черты Дары. Несмотря на протесты няни, он взял дочь на руки и подошел с ней к окну. Когда он поцеловал ее в нежный бледный лобик, глаза его обожгли слезы, и он понял, что отныне его жизнь изменилась безвозвратно.

— Кейтлин, — прошептал он, наблюдая, как маленькие кулачки сжимаются и разжимаются, словно лучи сонной морской звезды.

Потом доктор кашлянул и сказал:

— Мистер Канаван, мне нужно поговорить с вами по поводу вашей жены…

И Дара отвернулся от окна, отдал малышку старой няне и вслед за доктором Уильямсом вышел в соседнюю комнату.

Ошеломленный и изнуренный, Дара силился сосредоточиться на том, что говорил ему доктор: Джосси в тяжелом состоянии; из-за тяжелой беременности и родов она едва не погибла; есть надежда на то, что она поправится, но больше рожать она не должна.

— Вы понимаете меня, мистер Канаван? — спросил доктор Уильямс. — Рожать ей больше нельзя. Ни в коем случае. Ваш долг — не допустить этого.

 

Глава 5

Я понимала, что становлюсь затворницей, с головой погрузившись в прошлое; и когда один давний знакомый позвал меня на свой день рождения, я приняла приглашение. К тому времени, когда я приехала, все гости уже разбрелись по разным комнатам. Именинник поприветствовал меня радостным возгласом, сунул мне в руки бокал и побежал встречать других гостей. Я увидела супружескую пару; я знала их еще с университета и сквозь толпу пробралась к ним. У них недавно родился первенец, и разговор завертелся вокруг памперсов и натурального детского питания. Я оставила их и с бутылкой шампанского примостилась на подоконнике.

Немного выпив, я стала более общительной. Поговорила с танцовщицей, некогда работавшей с моей сестрой, и с красавицей актрисой, знавшей Чарльза Лайтмана. Потом со мной заговорил мужчина в синем вязаном жакете, работавший в Национальном управлении по проблемам рек. С помощью двух стеблей сельдерея и чаши с фисташками он продемонстрировал мне, как работает шлюз. Фисташки посыпались на пол, и мы принялись их подбирать. Он раскраснелся, пытался со мной флиртовать. Потом, когда я выпрямилась, на мое плечо легла чья-то рука и знакомый голос произнес:

— Ребекка?

У меня задрожали колени. Я обернулась. Тоби.

Он был в синем шелковом костюме; каштановые волосы короче, чем я их помнила.

— Хорошо выглядишь, Тоби, — сказала я. — Сразу видно… преуспеваешь.

За месяцы после нашего разрыва у меня было время понять, что для Тоби самое главное в жизни — успех. Разумеется, деньги и власть тоже важны, они приходят вместе с успехом, но на первом месте — признание.

— И ты замечательно выглядишь, Ребекка. Мне нравится твоя стрижка.

— Прежде ты предпочитал девушек с длинными волосами, — резко отвечала я. — Видимо, ты изменился, Тоби.

— Может быть, — согласился он.

Я жалела, что выпила лишнего. Мне бы держаться с ним холодно, с полнейшим безразличием и самообладанием, но после полбутылки «Болленже» нелегко изображать равнодушие.

Он осмотрелся вокруг.

— Тесновато тут… давай найдем местечко поспокойнее?

Я пробормотала, что мне нужно в уборную, и побежала наверх. Глянув через перила, я увидела, что Тоби уже болтает с высокой актрисой, знакомой Чарльза. Я нашла на кровати свое пальто и через кухню покинула дом, лавируя между гостями, спотыкаясь о мусорные ведра и пустые винные бутылки на заднем дворе. На последние деньги, что были в моем кошельке, я взяла такси и поехала домой. Когда я, немного пьяная, вывалилась из машины у порога своей квартиры, было уже начало второго.

Но спать я не собиралась. Вместо этого достала картонную коробку, что Тильда дала мне накануне, и стала перебирать ее содержимое. В основном это были газетные вырезки, пожелтевшие, с порванными краями, сложенные не по датам, без всякой системы. Тильда не гонялась за славой. «Интересно, — размышляла я, разглаживая газетную бумагу, наклеивая скотч на ломкие сгибы журнальных страниц, — что для нее на первом месте? Наверно, семья». Мой взгляд выхватывал из вырезок отдельные слова и фразы: «Тильда Франклин на церемонии открытия сиротского приюта в Лондоне…», «Жизнь, посвященная детям…», «Нельзя научиться любить, пока не полюбишь; любить может только тот, кто знает, что сам он достоин любви…»

Я снова была в своей стихии. Страх отступил. Давнее прошлое не представляло опасности, по крайней мере для меня самой. Будучи не совсем трезвой, я с особой осторожностью и бережностью перебирала вырезки и фотографии, пытаясь разложить их в хронологическом порядке. К половине третьего ночи я дошла до конца 1970-х, когда Тильда предположительно вышла на пенсию. У меня начинала болеть голова, но я была довольна собой.

Я снова полезла в коробку, проверяя, не осталось ли в ней чего-нибудь еще. На самом дне из-под картона торчал конверт. Я вытащила его, прочитала адрес. Круглым витиеватым почерком на конверте было выведено: «Г-ну Даре Канавану». Письмо было адресовано в отель «Савой». Второй раз за вечер у меня участилось сердцебиение. Меня не покидало странное волнующее ощущение, что прошлое, которое, несмотря ни на что, всегда кажется ближе к вымыслу, чем к реальности, соприкасается с настоящим. Конверт был вскрыт, и я вытащила из него одинарный лист бумаги.

Письмо было не от Тильды, а от Джосси. «Дорогой, — читала я, — тебя нет четыре дня, а будто прошло четыре года. Мне так плохо без тебя. Все уныло и бессмысленно, когда тебя нет рядом». Дальше все в том же духе и в конце словно запоздалая мысль: «Кейтлин тоже по тебе скучает».

Письмо было без даты. «Какой же ты зловредный мужик, Дара Канаван, — думала я. — Красивый, но зловредный. И письмо — сколько в нем рабской покорности! Быть может, Джосси, когда писала его, уже понимала, что Дара не любит ее и никогда не любил? Или надеялась своей собачьей преданностью в конце концов завоевать его любовь? Хотя, конечно же, такая безответная страсть может вызвать лишь отвращение. Приписав напоследок отчаянное „Кейтлин тоже по тебе скучает“, она надеялась, что упоминание о ребенке заставит ее блудного мужа вернуться домой?»

Я сунула письмо в конверт и убрала его в ящик стола. Когда наконец я заснула в ту ночь, мне приснился Тоби, но почему-то в облике Дары.

Все воскресенье, мучаясь похмельем, я сортировала вырезки и составляла хронологический перечень описанных в них достижений и происшествий. И все время прислушивалась к телефону, зловеще притаившемуся в углу комнаты, но никто не звонил. В понедельник утром я позвонила Тильде в Оксфордшир. Среди газетных вырезок отсутствовали материалы за несколько лет, и я хотела выяснить, существует ли еще одна коробка или Тильда на это время просто исчезла со сцены.

— Мелисса Паркер. Чем могу служить? — ответил мне отрывисто незнакомый голос.

— Я хотела бы поговорить с Тильдой Франклин, — начала я. — Наверно, ошиблась номером…

— Боюсь, Тильде нездоровится. Она в больнице. Я — ее дочь. Может, я вам помогу?

Стыдно признаться, но в первую секунду я испытала разочарование и досаду. Мне не терпелось узнать, что было дальше. Но почти сразу же постыдные эмоции сменились беспокойством и чувством вины.

Я объяснила, кто я такая, и Мелисса Паркер сообщила мне, что у Тильды ангина, но врачи считают, что ее жизнь вне опасности. Она дала мне название больницы и номер палаты. Положив трубку, я постояла в нерешительности, глядя на стопки записей и папок, накопившихся за несколько недель. Потом схватила пиджак, сумочку и выскочила из дома.

В цветочном магазине на углу я купила нарциссы, тюльпаны и фрезии, положила букет на заднее сиденье своей машины. Мой драндулет никак не заводился, и это должно было меня насторожить. Несмотря на то что уже начался апрель, погода стояла холодная, и дороги на теневой стороне все еще были покрыты ледяной коркой. Я проехала по автостраде больше половины пути, когда двигатель «фиесты» вдруг начал кашлять и глохнуть. Я ругалась, молилась — бесполезно. Едва мне удалось прижать автомобиль к обочине, как двигатель заглох окончательно. Несколько месяцев назад в целях экономии я отказалась от членства в Автомобильной ассоциации; я открыла капот, увидела массу черных трубочек и проводов, но мне это ничего не дало. Стараясь не думать о маньяках, нападающих на одиноких автомобилисток, я с четверть мили шла до ближайшего таксофона. Потом целую вечность ждала — а становилось все холоднее и холоднее — прибытия грузового автомобиля технической помощи. Наконец он приехал, и механик, буркнув что-то про закупорку топливопровода, отбуксировал меня в автомастерскую. Глянув в кошелек, я обнаружила, что у меня всего два фунта и четырнадцать центов. Механик посмотрел на автомобиль, провел языком по зубам и направил меня на автобусную остановку. Автобус, кренясь и громыхая, еле тащился по проселочным дорогам, и к тому времени, когда мы приехали в Оксфорд, я продрогла до костей, к тому же меня еще и мутило. Я нашла банкомат и, с трудом набрав свой ПИН-код окоченевшими пальцами, сняла с карты некоторую сумму денег. Сунув купюры в кошелек, я пошла искать туристическое бюро, чтобы узнать, как добраться до больницы им. Джона Радклиффа. И только тогда вспомнила, что букет для Тильды остался на заднем сиденье «фиесты».

До больницы я добралась в четыре часа дня. Как и все подобные учреждения, она размещалась в огромном лабиринтообразном здании. Все еще плохо соображая от холода, я три раза заблудилась по дороге в отделение, где лежала Тильда. Наконец с жалким пучком нарциссов в руке, купленных на оксфордском рынке, я вышла из лифта на нужном этаже и у автомата с напитками увидела немолодую женщину. Рядом с ней стоял Патрик Франклин. Я сразу вспомнила, как вшивала креветки в подол плаща Тоби, и у меня сжалось сердце. Я знала, что лицо у меня огненно-красное.

Я хотела тут же вернуться в лифт, но было поздно: Патрик меня уже заметил. Уголки его губ изогнулись в насмешливой улыбке. Не обращая на него внимания, я протянула руку немолодой женщине:

— Миссис Паркер?

Мелиссе Паркер было под шестьдесят. Элегантный наряд, аккуратно уложенные волнистые седоватые волосы.

— Да.

— Я Ребекка Беннетт. Мы с вами говорили по телефону сегодня утром.

— Мисс Беннетт! Замечательно, что вы пришли.

По выговору миссис Паркер можно было принять за уроженку одного из графств, окружающих Лондон. Ее манера речи не имела ничего общего с мягким мелодичным произношением жителей восточной Англии, где выросла Тильда.

— Патрик, — сказала я, сделав глубокий вдох.

Он кивнул. И по-моему, я ошибалась насчет его улыбки — вон какой у него сердитый взгляд!

— Как самочувствие Тильды?

— Немного лучше. С ней моя дочь. — Мелисса глянула на часы. — Мне пора… и нужно непременно связаться с Джошем, хотя он наверняка, как всегда, недоступен. — Вид у нее был возбужденный.

И тут до меня дошло. Отцом Патрика — и сыном Тильды — был Джош Франклин, автор книг о путешествиях. Время от времени в каком-нибудь глянцевом приложении появлялась его статья, сопровождаемая фотографией, на которой он запечатлен бредущим по мокрому солончаку или сидящим в шатре в окружении кочевников в экзотическом тряпье.

— Мэтти! — вдруг крикнула Мелисса. — Мэтти! Мы здесь!

Я оглянулась, но увидела только пару медсестер, деловито снующих по коридору, и девушку в черных леггинсах, в черной кофточке и ботинках «Доктор Мартинс». В носу у нее было кольцо, в каштановых волосах тоненькие лиловые косички. Вряд ли эта эксцентричная девица могла быть дочерью элегантной консервативной Мелиссы Паркер. Однако она направилась прямо к нам.

— Бабушка спит, — сообщила девушка с кольцом в носу. — Можно мне кока-колу, мам?

Мэтти Паркер на вид было лет шестнадцать. Она была на несколько дюймов выше матери; из-под черненых бровей на нас смотрели ясные, серые, как у Тильды, глаза в обрамлении густо накрашенных тушью ресниц.

— Мы торопимся, — сказала Мелисса. — Папа скоро будет дома.

— Я попью в машине. Ну же, мам.

— Патрик, у тебя есть адрес Джоша?

— У тебя в кармане пальто есть двадцать пенсов. Дай мне, пожалуйста.

— Я позвоню Лоре, в Дели.

— Мне нужно всего пятнадцать.

— Она сумеет с ним связаться.

— Так пить хочется…

— На здравомыслие мамы рассчитывать не приходится. Ей уже восемьдесят лет, Патрик. Она… ой, Мэтти, помолчи! Господи, на кого ты похожа!.. — ужаснулась Мелисса.

— Вот, возьми, — предложила я, достав из кармана мелочь.

— Ну что вы, зачем! — чуть не плача произнесла Мелисса.

А Патрик объяснил мне, что он истратил всю мелочь на парковке. Монеты со звяканьем упали в автомат.

— Маме не нравится мой пирсинг, Патрик, — сказала Мэтти. — И татуировка. Я тебе показывала свою татуировку? — Она оттянула вниз один рукав черной футболки, обнажив тощую руку, от плеча до локтя разрисованную зеленым кельтским узлом.

— Потрясающе.

— Я в суд подам. — Мелисса потащила Мэтти к лифту. — Ей еще нет восемнадцати лет. Это ведь противозаконно, да, Патрик?

— А бабушке нравится, — донесся до меня голос Мэтти и затем, напоследок, отчаянный возглас Мелиссы:

— Час от часу не легче…

Двери лифта закрылись, я осталась с Патриком одна.

Я помахала перед ним нарциссами и быстро сказала:

— Пойду оставлю цветы медсестре, — и зашагала по коридору.

Тильда спала за цветастыми зелеными шторами. Я не стала тревожить ее покой и уединение, а просто попросила медсестру передать ей поникшие цветы и записку. Я надеялась, что Патрик уйдет к тому времени, когда я вернусь, но он стоял у окна напротив лифта, держа руки в карманах. Спросил, еду ли я сразу домой, и мне пришлось объяснить, что у меня сломалась машина.

— Хреново в такой день остаться без машины, — посочувствовал он. — Я подвезу. Мне все равно нужно вечером быть в Лондоне.

Я не смогла придумать, как учтиво отказаться, так что мы вместе покинули здание больницы и пошли к его машине. Я ожидала увидеть мощный спортивный автомобиль, что-нибудь в стиле мачо, но оказалось, что у Патрика старенький «рено». Правда, вел он свой автомобиль мастерски, ехал быстро. В машине стояла оглушительная тишина. Патрик, казалось, все еще на что-то сердился, пребывал в задумчивости; под его глазами темнели круги. Я смотрела на его руки, непринужденно лежавшие на руле; запястья с тыльной стороны покрывал золотистый пушок. Молчание было невыносимо, я должна была как-то его нарушить.

— Что касается тех креветок… ты, должно быть, считаешь меня сумасшедшей…

И опять уголки его губ дернулись в улыбке.

— Вовсе нет. Вечер был очень скучный. Хоть какое-то разнообразие.

— Обычно я так не поступаю…

— Нет? — Он искоса глянул на меня. — Жаль.

Я не знала, что на это ответить. Отказавшись от попытки объяснить свое поведение в Обществе юристов, я выразила беспокойство по другому поводу:

— Надеюсь, я не расстроила Тильду. То есть… надеюсь, она слегла не из-за того, о чем мы с ней говорили.

Патрик сбавил скорость на крутом повороте и покачал головой.

— Ты к этому причастна, но лишь косвенно. Она отбирала материалы, которые хотела дать тебе, и наткнулась на рисунки — наброски, акварели, все такое. Потом отправилась в Оксфорд за рамками — слава богу, что не сама села за руль, поехала на автобусе. После достала стремянку, развесила рисунки. — Голос у него был невеселый, но насмешливый. Стемнело, в вышине смыкались кроны деревьев, их ветви золотились в свете фар. — А ночью заболела. Просто переутомилась, как говорят врачи.

Мы опять надолго замолчали. День был длинный, утомительный; от усталости у меня слипались глаза. Но ведь он вызвался меня подвезти, и я считала, что обязана поддерживать разговор.

— Дочь Мелиссы… удивительная девочка.

Патрик рассмеялся.

— До рождения Мэтти у тети Мелиссы все шло чин чином. Вышла замуж за достойного человека, жила в достойном доме, растила двух чудесных дочерей, которыми по праву гордилась. Потом — бац! — Мэтти, трудный поздний ребенок. Тильда, конечно, ее обожает.

«Очень поздний ребенок, — подумала я. — Мелиссе, наверно, было уже далеко за сорок, когда родилась Мэтти».

Я хотела расспросить его об отце, знаменитом Джоше Франклине, но смех уже угас в его глазах, губы вытянулись в суровую складку. Остаток пути я даже не пыталась вновь завязать разговор. Закрыла глаза, надеясь заснуть, но не могла расслабиться из-за того, что он сидел рядом. Я пребывала на грани сна и бодрствования; писк индикатора на панели управления, когда Патрик перестраивался в другой ряд, сливался с моими беспорядочными мыслями. Когда мы остановились у моего дома, я спросила, будучи твердо уверенной в том, что он откажется, не желает ли он выпить кофе.

Патрик глянул на часы.

— Спасибо, с удовольствием.

«Черт», — думала я, отпирая дверь. У меня сосало под ложечкой. За целый день я выпила чашку чая в автосервисе и съела батончик «Марс» в Оксфорде. Я заглянула в холодильник.

— Омлет будешь?

Он моргнул от неожиданности.

— Не хочу тебя затруднять…

— Мне что на одного готовить, что на двоих — разницы никакой. Я умираю с голоду.

Пока я возилась на кухне, он рыскал в гостиной. Яичная смесь аппетитно пузырилась на сковороде — одно из моих наиболее удачных блюд, — и я достала тарелки и приборы.

— Ты не против, если мы поедим здесь? На кухне холодновато. — Я поставила его тарелку на подлокотник одного из кресел.

— Я и на тротуаре могу, лишь бы приготовили.

Я поставила компакт-диск — на тот случай, если мы опять будем молчать. Я предположила, что Патрик, как и Макс, любит Баха. Он наконец-то сел и, казалось, немного расслабился.

— Ты, должно быть, очень разволновался из-за болезни Тильды.

Он разломил на две половинки свой кусок хлеба.

— Тетя Мелисса позвонила среди ночи.

— Перепугался, наверно, — предположила я.

— Ну да. Я все равно работал допоздна, так что сразу же помчался в Оксфорд. — Он улыбнулся, его лицо просветлело, вид стал менее неприступным. — Боже, когда мне было двадцать, у меня частенько случались бессонные ночи, и ничего, как будто так и надо. Видимо, старею. — Он доел омлет и встал. — Спасибо, Ребекка, ты спасла меня от голодной смерти. Мне пора, завтра нужно быть в суде.

После его ухода я, к своему удивлению, ни на чем не могла сосредоточиться. Подумала, приму сейчас горячую ванну и рухну на кровать, но, пока с полчаса нежилась в пене от «Шанель», что Люси Лайтман подарила мне на Рождество, сон как рукой сняло. Я отдраила кухню с нетипичной для меня тщательностью, постирала вручную кое-что из одежды, развесила мокрые вещи на вешалке в ванной, просмотрела выписки с банковского счета и корешки чеков, проверяя, хватит ли у меня денег, чтобы заплатить за ремонт автомобиля. И все время думала не о Тоби, а о Патрике. Сама не понимала, почему он не выходит у меня из головы: в конце концов, он был угрюмый, неприветливый, язвительный человек, и я, вспоминая эпизод с креветками, сгорала со стыда. Да, физически он был привлекателен, но я еще не была готова к новому роману, хотя после разрыва с Тоби прошло уже полгода. Я понятия не имела, что думает обо мне Патрик. Возможно, сегодня вечером он был относительно учтив со мной из-за моего профессионального интереса к Тильде. Тем не менее, закрывая глаза, я видела его лицо. И пыталась найти удобное положение для моих пылающих, ноющих конечностей.

Под утро я все-таки заснула. Проснулась от звука шагов по лестнице. Я открыла глаза. В комнате стояла кромешная тьма. Я хотела дотянуться до свечи на комоде, зажечь ее, но не могла пошевелиться. Скрипнула дверь, и, услышав шуршание ткани, я поняла, что это он. Я хотела закричать и не могла. Смежив веки, я лежала очень тихо и молилась, чтобы он подумал, будто я сплю, и удалился.

Я почувствовала, как с меня сорвали покрывало, потом грубое одеяло. Где-то в ночи ухнула сова. Меня била дрожь, и, хотя я пыталась прошептать «Не надо», с губ не сорвалось ни звука. Он задрал на мне ночную сорочку, оголил мое тело. Потом лег на меня. Он душил меня своим весом. Я пыталась сопротивляться, кричать, оттолкнуть его, но не могла пошевелиться, словно была парализована. Мне нечем было дышать. Я пыталась ворочать головой из стороны в сторону, пыталась открыть глаза. Наконец мне удалось разжать веки, и я почувствовала, что по моему лицу струятся слезы. Мои всхлипы вторили ритмическим движениям его тела. Я хватала ртом воздух.

Когда я проснулась, он все еще лежал на мне. Я ощущала тяжесть его тела, присутствие демона. Не знаю, плакала ли я в голос, но ресницы мои были мокры от слез, когда я поднесла к лицу руку. Только тогда я нащупала выключатель, а не свечу, и это убедило меня, что мне просто приснился кошмарный сон. Свет залил комнату, изгнав призрак Эдварда де Пейвли, принадлежавшего как-никак к совершенно другой эпохе. И все же в своем воображении я по-прежнему видела чердак, где ночевали слуги, и потому во все глаза смотрела на телевизор, на ноутбук, на проигрыватель для компакт-дисков, словно старалась убедить себя, что сейчас и в самом деле 1995 год, а не 1913-й.

Я прошла на кухню, чтобы заварить себе чаю. Рука дрожала, пока я наливала воду в чайник, заварка сыпалась из ложки на кухонный стол. Заварив чай, я с кружкой села за свой рабочий стол и включила компьютер. С Тильдой я рассталась в Лондоне начала 1930-х. Она тогда пыталась забыть Дару. Да, призраки Тильды не давали мне покоя, но они влекли меня, втягивали в свою историю.

Поезд въехал на вокзал Ливерпуль-стрит. Из клубов белого пара выступила маленькая фигурка и, бросив свои чемоданы, побежала по платформе, крича:

— Роланд! Тильда!

Тильда обняла Эмили, Роланд кинулся за чемоданами сестры.

— Эм, ты неотразима. Господи, как же давно мы не виделись. А я вчера переехала в другую комнату.

Силия вышла замуж. Письмо Эмили, в котором та сообщала, что миссис Поттер наконец-то разрешила ей работать в Лондоне, прибыло как раз в тот день, когда Анна предложила Тильде переселиться в комнату Силии, находившуюся в передней части дома. Она была большая, просторная; в ней спокойно могли разместиться два человека.

Роланд взял такси, и они приехали на Паргетер-стрит. Втащив чемоданы сестры наверх, он глянул на часы.

— Боюсь, Эм, сегодня вечером мне придется поработать. У театрального критика аппендицит. — Он наклонился и поцеловал сестру. — Но Тильда для тебя что-то организовала, так ведь, Тильда?

— Макс сводит нас в театр и на ужин.

— Замечательно. Ну все, я пошел тогда.

Тильда помогла подруге распаковать вещи.

— Мне столько всего надо тебе рассказать, — верещала Эмили, запихивая чулки в выдвижной ящик. — О боже, что же мне надеть на вечер? Ты такая элегантная, Тильда. Я взяла с собой свое старое синее платье и старое красное. Еще надо черное купить… правда, мама мне не разрешает покупать черное. Я хочу подать заявление в агентство по найму секретарей, найду себе парня. Кстати, кто такой Макс, Тильда?

— Я писала тебе про него. — Тильда развесила наряды Эмили, изучающе посмотрела на них. — Думаю, красное, Эм. Синее немного…

— В нем я похожа на горничную, — хмуро сказала Эмили. — На толстую горничную.

В комнату постучали. Тильда открыла дверь. В коридоре стоял Макс. Он показал на часы.

— Нам пора.

— Роланд не сможет с нами пойти. Ему нужно рецензировать какую-то пьесу.

Макс улыбнулся.

— Знаю. Прозаическая поэма левого толка в одной из церквей Бромптона. Бедолага.

Они сходили на мюзикл, потом поужинали. Эмили охала и визжала на протяжении всего представления, Макс спал. Начиная с сентября прошлого года Тильда вместе с Максом почти каждую неделю ходила на спектакли и концерты. Культурную программу составлял Макс: это часть ее образования, объяснил он. Макс водил ее на Шекспира и Шоу, на Баха и Моцарта. Тильде пришлось убедиться в том, что чем больше узнаешь, тем больше понимаешь, как мало знаешь. Макс составил для нее список книг, которые она штудировала. Самые скучные она со стоном откладывала в сторону, другими увлекалась, переворачивая страницу за страницей, пока не засыпала над книгой под утро. На первых порах их дискуссии зачастую перерастали в споры: Макс кипел, упрекая ее в упрямстве; Тильду провоцировала его вспыльчивость. Но постепенно они стали ссориться все реже и реже, враждебность сменилась взаимным уважением, потом дружбой. От случая к случаю, если погода стояла хорошая, они на поезде выезжали за город и гуляли по полям, по берегу Темзы. Макс был удобным спутником, совершенно неназойливым, что вполне устраивало Тильду. Она не расспрашивала его о семье: не хотела, чтобы он расспрашивал о ее родных. Она до сих пор не могла избавиться от боли и стыда за свое происхождение.

После ужина Макс проводил девушек до их комнаты и исчез на своем чердаке. Тильда на кухне сварила какао, и они стали пить его в постели, кутаясь в свитера, надетые поверх ночных сорочек: стоял январь и в комнате было холодно.

— Ты влюблена в Макса? — спросила Эмили.

— Вовсе нет, — рассмеялась Тильда.

— Странно, почему? Он симпатичный и ужасно умный.

Тильда окунула в какао печенье.

— Вот ты и влюбись в него, Эм.

Эмили покачала головой.

— Не получится. Я его немного боюсь. И потом, он считает меня дурой… не спорь, Тильда, это так, я вижу. Некоторые мужчины именно так меня воспринимают. Возможно, они и правы, но мне все равно. Я ищу мужчину, который будет меня боготворить. Есть предложения?

— Ну… — Тильда стала перебирать других обитателей дома № 15 по Паргетер-стрит. — Есть Майкл. Забавный парень. И Фергюс… милый, но чересчур… страстный.

— Хм… Фергюс мне уже нравится, — сказала Эмили.

— А еще Стефан — хотя он странноватый. И Джайлз — но он предпочитает мужчин. Думаю, если рассуждать здраво, тебе нужно делать ставку на Фергюса и Майкла.

— А у тебя как на любовном фронте? — Эмили обняла грелку. — Сколько у тебя было мужчин?

Тильда пожала плечами.

— Нисколько.

Она укуталась в свое пуховое одеяло. Стекла в окнах заиндевели, хотя еще не было и полуночи.

— Из-за Дары?

Тильда не отвечала. Она была в дружеских отношениях со всеми мужчинами, проживавшими в доме № 15 по Паргетер-стрит, но ни в кого из них не была влюблена. Ей больше не суждено испытать той пьянящей радости, какую она познала, встречаясь с Дарой. Она просто на это неспособна. Если и выйдет замуж, то вряд ли по большой любви.

— Я как-то видела его, — сказала Эмили, — в Или. Возвращалась домой со своей ужасной работы, а Дара выходил из мануфактурной лавки.

— Ты с ним разговаривала? — шепотом спросила Тильда.

Эмили кивнула.

— Хотела разнести его в пух и прах. За то, что он обидел тебя, но… — Она пожала плечами. — Ты же знаешь, какой Дара. Только посмотришь на него и сразу таешь. От благих намерений не остается и следа. Я сообщила ему, что ты в Лондоне, живешь по соседству с моим братом и у тебя все хорошо. Не хотела, чтоб он думал, будто ты по нему тоскуешь.

— А я и не тоскую, — резко сказала Тильда.

— Разумеется, нет. В общем, он сказал мне, что у него родилась дочка… Кейтлин, кажется. Так что, полагаю, он теперь добропорядочный семьянин. — Эмили нахмурилась. — Он стал другим. Даже не знаю, как сказать… Более опрятным, конечно… более уверенным в себе. Но… более холодным, что ли, и каким-то…

— Каким?

— Несчастным, — ответила Эмили.

Тильда не только дольше своих предшественниц продержалась у профессора Гастингса. У нее помимо всего прочего даже появились дополнительные обязанности. У профессора Гастингса увеличился объем работы в совете по оказанию помощи в учебе, соответственно и у Тильды стало больше работы. Большую часть времени она просиживала за телефоном или писала письма, подыскивая для студентов-беженцев кров и средства к существованию. У профессора Гастингса был брюзгливый знакомый, которого Тильда однажды уговорила обеспечить одного из изгнанников книгами и канцелярскими принадлежностями. Пораженный профессор на следующий день вызвал ее к себе в кабинет, вручил ей потрепанную адресную книгу, коробку с записями и сказал, что отныне она будет заниматься сбором средств. Тильда участвовала в организации благотворительных распродаж и сопровождала профессора на званые ужины в учебных заведениях. Все это делалось с целью привлечения внимания британской общественности к судьбам несчастных беженцев.

Тильда обнаружила, что обладает даром убеждения, почти любого способна уговорить пожертвовать деньги и время, оказать содействие. Обращаясь к матерям, она рассказывала о том, как одиноки молодые люди, прибывшие в Британию без гроша в кармане; в разговоре с прагматиками расхваливала практические навыки и таланты беженцев, которые могли бы принести пользу их новой родине. В феврале она навестила Лисл Толлер в детском приюте в Оксфорде, где та теперь жила. Это учреждение согласилось принять девочку при условии, что на ее содержание будут выделены деньги. Другого решения проблемы не было. Тильда сама уговорами и укорами собирала для нее средства. Детский дом, в котором проживали более ста физически и умственно неполноценных детей, привел ее в ужас. Персонал ни к кому из своих питомцев не обращался по имени — только по номерам. Детей там кормили, купали, в помещениях было относительно тепло, но они не чувствовали любви, им не давали игрушек. Тильда привезла для Лисл плюшевого медвежонка, но воспитательница его конфисковала. Друзьям и родственникам разрешалось навещать детей только два раза в год, и Герд Толлер, живший в колледже неподалеку, всего в нескольких милях от приюта, редко виделся с сестренкой. Возвращаясь в Лондон, Тильда смотрела в окно вагона, охваченная гневом и горем. «Есть дети, которые никому не нужны».

И впервые за год она вспомнила тетю Сару без обиды и горечи. Тильда тоже никому не была нужна, а тетя Сара забрала ее из сиротского приюта. Без тети Сары она превратилась бы в одно их тех молчаливых существ — баюкающих себя, ритмично бьющихся головами о стену, скручивающих волосы в какие-то безумные спирали, — которых она видела в детском доме.

Макс на кухне жарил яичницу с ветчиной, когда туда пришла Эмили Паркер. Маленькая, шумная, любопытная, она напоминала Максу писклявого комара. Он кивнул ей и, стоя у плиты, продолжал читать газету.

Эмили глянула в сковороду.

— Ветчина… м-м-м, — произнесла она. — Поделишься?

— Нет, — твердо сказал Макс. Ветчины было всего три ломтика, а свой желудок после съеденного обеда он опорожнил где-то в Ла-Манше, когда пересекал неспокойный пролив.

— Мы с Тильдой ходили по магазинам. — На Эмили было облегающее черное платье с глубоким вырезом, подчеркивавшее ее пышную грудь. — Целый день ничего не ели.

Макс вспомнил, как он поднял Тильду с пола в кухне, когда она упала в голодный обморок. Она была невероятно легкой, хрупкой, как птичка. Он вдруг забеспокоился:

— Тогда скажи Тильде, пусть придет поест.

Эмили наклонилась над столом, как бы невзначай демонстрируя свою грудь. Ее маленькие темные глаза, обращенные на Макса, блестели — она была очень взволнована своим открытием.

— О, Макс, не бойся, я никому не скажу. — Она отломила корочку хлеба и обмакнула ее в яичный желток на сковороде Макса. — И сердце у меня не разбито. У нас с тобой никогда ничего не вышло бы. Мрачных темпераментных мужчин я оставляю Тильде.

Призывно качая бедрами, она вышла из кухни. Макс тихо выругался. Несколько месяцев назад он признался себе, что влюблен в Тильду Гринлис. Это открытие одновременно и позабавило его, и вызвало досаду. Правда, это ничего не меняло. Он достаточно взрослый и искушенный в жизни человек, сумеет подавить дурацкие симптомы любовной тоски. К тому же он человек ответственный и не допустит, чтобы дружба между ними переросла в нечто большее. Спать он с Тильдой не станет, даже если она попросит. Она ему слишком дорога. Анна была чертовски права, когда говорила, что он не смешивает свои эмоциональные и физические потребности.

Он только что снова вернулся из Германии, где месяц гостил у своих друзей Хансенов. Наблюдая за переменами, происходящими в Мюнхене и Берлине, он сознавал, что скучает по Тильде. Он запрещал себе предаваться мечтам о том, как они вместе с Тильдой путешествуют по Европе, и старался сосредоточиться на работе. «Манчестер гардиан», одна из немногих ежедневных газет, более-менее понимающих, сколь опасен приход Гитлера к власти, заказала ему серию статей. В Берлине в одном из ночных клубов разгорелась драка. У него до сих пор стояли перед глазами расфуфыренные мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях, которые дрались со штурмовиками в коричневых рубашках. Против своих правил Макс тоже ввязался в потасовку, за что получил стулом по голове. Ночью, не в силах заснуть, он бродил по кухне Гусси Хансена и, прижимая к голове полотенце, в которое были завернуты кубики льда, думал о Тильде. Свое увлечение Тильдой он воспринимал как болезнь, от которой рано или поздно он должен излечиться.

Кейтлин Канаван, возможно потому, что она с таким трудом появилась на свет, по-прежнему не давала покоя обитателям Холла. В три месяца она не отличала дня от ночи и спала не более нескольких часов кряду. Джосси была слишком больна, чтобы кормить ее грудью, няня — слишком стара, чтобы возиться с ней по ночам. Обязанности кормилицы и сиделки взял на себя Дара: он спал в детской на раскладушке, грел бутылочки с питанием, часами ласково уговаривал малышку съесть еще немного. Дара был счастлив, когда держал спящую дочь на руках, глядя в окно на серый заиндевелый газон. Он снова обрел любовь. По натуре страстный человек, он остро нуждался в любви. И хотя это была не та любовь, какой он любил Тильду, она напоминала ему то глубокое чувство, что они испытывали друг к другу.

Когда Кейтлин пошел четвертый месяц, случилось чудо: из крохотного краснолицего орущего существа она превратилась в чудную складненькую малышку, которая иногда даже радовалась жизни. Если Дара укладывал ее спать, она спокойно спала всю ночь. Если ее укладывала Джосси или няня, она никак не хотела засыпать или с воем просыпалась через несколько часов. Дара успокаивал Кейтлин, когда у нее прорезался первый зубик. Дара хвастался дочерью перед восхищенными гостями. Когда потеплело, он стал вывозить Кейтлин в коляске на прогулку в сад. С умилением смотрел, как она хохочет над кружащими в воздухе опавшими листьями или тянет к солнцу крошечные ручонки.

Любовь к дочери на время отвлекла Дару от проблемы, которая с течением времени терзала его все сильнее и сильнее. Он с женой больше не занимался сексом. Предупреждение доктора Уильямса повторил и другой врач — мистер Браун. На первых порах, когда Джосси была больна, а сам Дара едва не падал от усталости, заботясь о дочери, его это не сильно беспокоило. Но потом, когда естественные потребности снова дали о себе знать, тем более что Джосси, оправившись от родов, стала неуклюже бродить по дому, он осознал скрытый смысл сложившейся ситуации. Джосси сама попросила его вернуться к ней в постель. Он согласился и пару ночей провел с женой, но для него это была пытка. Она обнимала и ласкала его, но полного удовлетворения Дара получить не мог. А ведь он не был ни евнухом, ни священником. Нет, он не считал Джосси очень привлекательной и после рождения Кейтлин ее фигура лучше не стала, просто ему нужна была женщина, любая женщина. Он даже поймал себя на том, что с вожделением смотрит на тупую помощницу няни или перебирает в уме школьных подруг Джосси. Те тоже красотой не блистали, у всех были лошадиные лица, но он был бы не прочь поразвлечься с какой-нибудь из них, если той надоел муж. Дара перебрался в другую спальню. Джосси рыдала, ее бледное лицо покраснело от слез. Отчаявшись, Дара пошел к священнику.

Тот посочувствовал ему, но был непреклонен, когда Дара робко и виновато испросил у него разрешения на использование механических средств предупреждения беременности. Господь даст ему силу, сказал священник, и Дара, понурившись, побрел из церкви. Стоял один из первых весенних деньков, светило солнце, а он думал о том, что перспектива у него безрадостная — жизнь монаха. Как этого избежать? Он стал перебирать в уме альтернативные варианты. Можно, наплевав на церковные заповеди, воспользоваться презервативами и сгореть в аду. Можно, наплевав на слабое здоровье жены, жить с ней полноценной сексуальной жизнью, зная, что он подвергает опасности ее жизнь. Можно, мучаясь чувством вины, продолжать тайком заниматься самоудовлетворением. Можно завести любовницу.

Дара спрятал лицо в ладонях. В нем крепла убежденность, зародившаяся в брачную ночь, — что происки Сары Гринлис и безрассудная страсть Джосси толкнули его на неверный путь. Некогда он мечтал навсегда связать свою жизнь с Тильдой. Он до сих пор мучительно тосковал по ней — и телом, и душой. Он знал, что Тильда живет в Лондоне, снимает комнату в том же доме, где обосновался брат Эмили Поттер. Дара стиснул кулаки, положил на них подбородок и задумался. Брата Эмили зовут… черт, вертится на языке… Рональд? Нет. Роберт? Ричард?

Роланд. Дара улыбнулся.

Перед обедом Анна занесла Максу на чердак его корреспонденцию:

— Счета, дорогой, как всегда счета.

Макс просмотрел почту. Три извещения на оплату, одно письмо. С почтовым штемпелем Брайтона.

Вложенный в конверт одинарный листок бумаги уведомлял его, что его мать обручилась с неким Лесли Бейтсом. «Он — удалившийся от дел бизнесмен, в прошлом гвардейский капитан», — с гордостью писала Клара Франклин. Макс схватил пальто, шляпу и помчался на вокзал Виктория, намереваясь первым же поездом поехать в Брайтон.

Домой к матери он прибыл около трех часов дня. На ней был новый наряд, и, судя по разбросанным по всей квартире блестящим коробкам из-под платьев, она изрядно поистратилась в магазинах. Он заварил чай и попытался узнать у нее адрес Лесли Бейтса.

— Макс, ты ведь не будешь устраивать скандалы, правда? — осторожно поинтересовалась миссис Франклин.

Он попытался успокоить ее, но был не очень убедителен и преуспел лишь в том, что довел мать до слез. Но адрес все же узнал.

Лесли Бейтс жил в унылом номере одного из захудалых отелей. Одет он был в костюм в мелкую ломаную клетку и шелковый галстук в диагональную полоску, какие носят выпускники школы Харроу. Зубы у него были вставные, волосы редеющие, зато спину он держал прямо, очевидно пытаясь выглядеть как выпускник Харроу или бывший гвардеец. Однако именно отменная выправка зачастую привлекала в мужчинах Клару Франклин. Лесли Бейтс показал Максу на засаленное кресло и предложил виски. Макс садиться не стал, от виски отказался. Он видел, что Лесли Бейтс догадался о причине его визита.

Макс четко обрисовал финансовое положение матери, но мистер Бейтс в отличие от его предшественников не поспешил, пряча глаза от смущения, расторгнуть помолвку. Глядя на старые, но добротные туфли Макса и его поношенный плащ «Барберри», он заметил:

— Но ведь семья ваша при деньгах, насколько я понимаю?

Макс мысленно застонал.

— В двадцать девятом почти все капиталовложения моего отца обесценились. А у меня, мистер Бейтс, уж поверьте мне на слово, нет личного состояния. Женившись на моей матери, будьте готовы к тому, что вам придется оплачивать весьма солидные счета.

Бейтс покрутил усы.

— Клара очень привязана ко мне и будет сильно расстроена разрывом помолвки. С другой стороны, несчастливый брак в конечном итоге доставит ей еще больше мучений, вы не согласны?

Максу хотелось схватить этого подонка за лацканы ужасного клетчатого пиджака и вышвырнуть в окно. Вместо этого он вытащил чековую книжку и спросил:

— Сколько, мистер Бейтс?

Он заплатил сто пятьдесят фунтов за то, чтобы его мать осталась незамужней женщиной, а Лесли Бейтс покинул Брайтон. Часом позже он объяснил Кларе Франклин, что свадьба не состоится. Та разрыдалась, была безутешна. Ночью его чуткий сон — он спал на диване — потревожили крадущиеся шаги матери и звяканье стекла на кухне. Она взяла бутылку джина с бокалом в свою комнату и там опять долго плакала.

На следующий день его мать поднялась в одиннадцать часов. Макс сделал ей чаю, дал аспирин. Выглядела она старой и хрупкой; ее чудесные темные глаза вспухли от слез. Выпив чаю, она сказала дрожащим голосом:

— Я была так глупа, Макс. Прости.

Он взял ее за руку, потом она оделась, и они вместе пошли выгуливать собаку.

Ближе к вечеру он сел в поезд и поехал в Лондон. Купе были битком набиты, он стоял в проходе — курил и смотрел в окно. Он остро нуждался в деньгах — выписав чек Лесли Бейтсу, он лишился своих сбережений, — и безденежье давило на него тяжким грузом, который, ему казалось, он уже не в силах скинуть со своих плеч. Он понимал, что его мать просто ищет любви. Ту любовь, что когда-то мог предложить ей его отец, она давно разрушила. Она требовала слишком многого и постоянно разочаровывалась.

По возвращении в дом № 15 по Паргетер-стрит он принялся распаковывать дорожную сумку. В дверь постучали. Он совершенно забыл, что сегодня среда, а по средам он давал Тильде уроки немецкого. При виде ее он еще острее почувствовал свою боль. Глянув на упражнение, что она приготовила, он исчеркал его красным и сказал резко:

— Если ты не можешь выучить прошедшее время глагола «быть», общаться по-немецки тебе будет трудно.

Тильда покраснела.

Они читали книгу «Эмиль и сыщики» — главу за главой. Тильда читала, Макс делал замечания по поводу ее произношения, помогал переводить, а сам, пока она переворачивала страницу за страницей, все кружил по комнате, поправляя пепельницы, переставляя книги на полке. Ее неправильное произношение резало слух, и после того, как он исправлял ее ошибки, она тут же снова их повторяла. Наконец он не выдержал:

— Боже мой, Тильда! Ты что, голову свою забыла в доме Лео Гастингса?

Она поднялась со стула и принялась собирать свои книги и ручки.

— Ты куда?

— К себе. — Она глянула на него. — Похоже, Макс, ты сегодня не в настроении.

И он почти дал ей уйти, но вовремя опомнился, сообразив, что возненавидит себя, если сейчас же не удержит ее.

— Тильда… прошу тебя, — окликнул он ее до того, как она дошла до двери.

Она остановилась. В ее лице читалась нерешительность.

— Ты прав, Макс… я не могу сосредоточиться. Давай забудем об этом.

Его не покидало подозрение, что, если он позволит ей спуститься по лестнице, назад она уже не вернется. И он вдруг представил, какой пустой станет его жизнь. Он провел руками по волосам.

— Прости, Тильда… у меня был тяжелый день. Я не должен был срываться.

Она прижимала к груди книги, ожидая дальнейших объяснений. Ее серые глаза пристально смотрели на него.

— Я только что из Брайтона, там мне пришлось заплатить кругленькую сумму одному пройдохе, чтобы тот отказался от затеи жениться на моей матери.

— О, Макс. — Выражение лица Тильды изменилось.

— Следующего такого жениха я, пожалуй, пристрелю, — сказал он, пытаясь шутить. — Возьму у кого-нибудь ружье и влеплю в него пулю. Меня повесят, но это выйдет дешевле.

Она не рассмеялась. Бросила книги на кресло и обняла его.

— Бедный Макс.

Поскольку стоять как истукан он не мог — это было выше его сил, — он тоже обнял ее и стал гладить по волосам. И в этот момент сделал для себя открытие: оказывается, соприкосновение с человеком, которого любишь, дарит утешение. Ее объятия исцелили его — обыкновенное чудо. Ничего подобного он прежде не знал. Это откровение вызвало сумятицу в его душе, и он отстранился от нее.

Чердак — кровать, видневшаяся в открытую дверь соседней комнаты, — вдруг показался ему слишком тесным, полным рискованных соблазнов.

— Может, закончим на сегодня с немецким и пойдем посидим где-нибудь? — предложил он.

Она согласилась, и он вздохнул с облегчением. Они пошли в паб, что находился в конце улицы. У стойки бара стояли табуреты с потертыми бархатными сиденьями, из зала доносился гул голосов.

Он стал рассказывать ей про свою семью. Как будто распахнулись ворота, чувства хлынули бурной рекой, и его обычная сдержанность исчезла.

— Родители мои развелись, когда я учился в школе. Школа была престижная — отец тогда был богат. О разводе моих родителей даже писали в газетах. Кто-то из моих товарищей прочитал об этом, и меня… в общем, можешь себе представить. Я подумывал о том, чтобы сбежать, но потом понял, что меня все равно заставят вернуться. Я научился делать вид, будто мне все равно. Притворялся я умело, и через какое-то время меня, конечно, перестали изводить. Самое смешное… — Макс затушил сигарету в пепельнице, — самое смешное, что именно тогда я начал подумывать о карьере журналиста. Очевидно, понял, что пресса — это власть. До появления газетных статей я был просто Максом Франклином. Простой ученик, как все. Вполне прилично играл в крикет, входил в школьную команду, время от времени получал награды в день основания школы. После я стал Максом Франклином, у которого мать алкоголичка и потаскуха. Куда более интересная личность.

— Макс. — Она накрыла его ладонь своей.

Он улыбнулся:

— Еще по бокалу?

Макс встал, прошел к бару. Ожидая своей очереди в давке, подумал сердито, что утомил Тильду нескончаемыми разговорами о самом себе. Он протолкался к стойке и заказал еще две полпорции сидра. Вернувшись к столику, поставил перед Тильдой ее бокал.

— Роланд сказал, твои родители умерли, Тильда.

Она кивнула.

— Меня вырастила тетя.

— И она умерла?..

Тильда покачала головой.

— Тетя Сара жива, насколько мне известно.

Он нахмурился.

— Ты ей не пишешь?

Взор ее больших глаз потемнел.

— Мы не общаемся вот уже полтора года. Сегодня утром я получила из дома письмо. Но не от тети Сары. Она не знает моего адреса.

Он ничего не сказал — просто молча смотрел на нее. Через несколько секунд она достала из кармана сложенный листок бумаги. Текста он разобрать не мог, но обратил внимание на почерк: твердый, некрасивый, неаккуратный.

— Это от Дары Канавана. Вот уж не думала, что он когда-нибудь снова объявится.

Нескрываемая мука в ее голосе отозвалась в его душе жгучей болью. Он вспомнил, как когда-то давно Анна сказала ему: «У нее разбито сердце».

— Ты его любишь.

Она подняла на него глаза, снова качнула головой.

— Любила. Теперь нет. Он женился на другой женщине. Этот брак помогла устроить моя тетя.

Как журналисту, ему не терпелось выудить у нее побольше информации, но он чувствовал, что расспросы причинят ей боль.

— Полагаю, в нас живет страх, — нерешительно произнес он, — что мы можем испортить себе жизнь так же, как наши родители. Я имею в виду брак. Семью… все такое.

— Порой я представляю, что у меня есть семья, — призналась Тильда. Она улыбнулась. — Настоящая семья. Куча детей, большой шумный дом… сад с маленькими тропками и прудами, в которых снуют головастики.

— А осенью разводят костры. Жарят каштаны.

Она рассмеялась:

— Макс, да ты романтик. Никогда бы не подумала.

— Наверно, если знать, как не надо поступать, можно обойтись без больших ошибок.

«Еще одна важная мысль, — осознал он. — Вторая за день. Наконец-то ты начал умнеть, старина Макс».

Свет, сочившийся в заиндевелое окно, золотил волосы Тильды, доходившие ей до плеч. Спокойные серые глаза, веки чуть опущены. Жаль, что он не художник, а то бы написал ее портрет. Ему хотелось руками, губами, языком ласкать ее полупрозрачную кожу, усыпанную крошечными золотистыми веснушками. Но в руке у нее было это письмо.

— Чего он хочет?

— О! — Она опустила глаза. — Хочет увидеться. Я, разумеется, встречаться с ним не собираюсь. И отвечать не стану.

Макс мысленно вздохнул с огромным облегчением.

Джосси нравилось смотреть, как Кейтлин спит в своей кроватке, но приступы яростного плача дочери вселяли в нее панику и чувство неполноценности. Она никогда не была уверена, что правильно держит Кейтлин, правильно ее кормит или даже правильно разговаривает с ней. А Кейтлин только усугубляла ее неуверенность. В те редкие моменты, когда малышку ничто не беспокоило, она с удовольствием возилась с дочерью. Однако часто Джосси плакала вместе с Кейтлин или просто передавала орущее существо с красным личиком няне, кормилице или Даре. Тем удавалось успокоить девочку гораздо быстрее. Джосси понимала, что она опять демонстрирует свою никчемность, не может справиться с тем, что у любой женщины должно получаться легко и естественно.

Поначалу она даже радовалась, что они с Дарой больше не спят вместе. Роды были очень тяжелыми — просто кошмар. Она так измучилась, что, когда наконец обрела способность логически мыслить, пришла к выводу, что еще одного подобного испытания она просто не вынесет. Короткая беседа с доктором Уильямсом привела ее в смущение и одновременно принесла облегчение. Но по мере того как силы возвращались к ней, она все чаще вспоминала, как хорошо ей было с Дарой, скучала по его ласкам. До замужества собственное тело и таинства женского организма вызывали у нее стыд и отвращение. Дара изменил ее отношение к себе, научил ценить физическое наслаждение.

Когда ей наконец удалось влезть в свои вечерние туалеты, она начала выходить в свет. Приняла несколько приглашений. Они с Дарой сходили в театр в Лондоне, в ресторан в Кембридже, посетили прием в доме школьной подруги Джосси. Эльза Гордон, белокурая, высокая, стройная, родила двоих детей, но живот у нее был плоский, как доска. Джосси представила ей мужа. На лице Эльзы, когда она пожимала руку Даре, отразилось восхищение. Потом она повернулась к Джосси, смерила ее взглядом с головы до ног — глаза у нее были бледно-голубые — и протянула:

— Ба, какое платье, Джосселин. Очень оригинально.

Джосси, стоя подле мужа, зарделась от гордости.

Правда, постепенно настроение у нее испортилось. Она постоянно искала и теряла Дару. Стоило ей отвернуться, чтобы взять коктейль или познакомиться с кем-нибудь, как Дара тут же куда-то исчезал. А если мужа не было рядом, она чувствовала себя потерянной, неуклюжей, неинтересной. Она видела, что Дара в отличие от нее получает истинное удовольствие от приемов. Он переходил от одной компании к другой, все его радушно приветствовали, и он никогда не лез за словом в карман. В отличие от Джосси он всегда быстро находил тему для разговора и никогда не оказывался припертым к стене каким-нибудь краснолицым полковником, который хотел заставить его выслушивать свой длинный монолог об охоте.

В какой-то момент, глянув в окно, она увидела в саду движущиеся силуэты. Дара и Эльза Гордон гуляли по залитым лунным светом аллеям. Гнев придал ей силы.

— Прошу меня извинить, — громко сказала она полковнику и, протиснувшись мимо него, решительно направились сквозь толпу к дверям, ведущим в сад.

Они стояли у клумбы с розами. Ей показалось, что ладонь Эльзы покоится на руке ее мужа, но, может, она и ошибалась — было темно.

— Дара, я устала, — сказала Джосси.

Он обернулся.

— Так ведь еще только… — он глянул на часы, — половина десятого.

— Я хочу домой.

Дара нахмурился. Джосси зашагала к дому. Поравнявшись с женой, он шикнул ей на ухо:

— Ты делаешь из меня посмешище!

Она даже не замедлила шаг.

В холле, ожидая, когда им подадут пальто, она поймала их отражение в зеркале. Гнев лишь подчеркивал красоту Дары, а вот она… На ней было черное кружевное платье — часть ее приданого. Но ее формы, похоже, изменились с тех пор, как она его купила: грудь опала, живот торчал, несмотря на корсет, так что ее фигура имела грушеобразный силуэт. И должно быть, она наступила каблуком на подол, ибо кусок кружева, свисавший с нижнего края юбки, неряшливо волочился по полу. Волосы ее в душном помещении превратились в мелкие кудряшки. Она вспомнила насмешливую улыбку Эльзы, когда та заметила ей: «Очень оригинально».

Когда они выехали из города и покатили домой по ровным насыпным дорогам Болотного края, Джосси сказала:

— Ты весь вечер не отходил от этой женщины.

— Мы говорили о детях, только и всего. У Эльзы дочка того же возраста, что и Кейтлин.

— Эльза! — взвизгнула Джосси. — Для тебя она уже Эльза!

Автомобиль вильнул.

Дара схватился за руль, выправил машину.

— Черт, тебе что — жить надоело?

— Дара, она же насмехалась надо мной. Неужели ты не понял?

— Сама выставляешь себя на посмешище. Бегаешь за мной всюду, будто я щенок, которого ты боишься спустить с поводка.

Джосси прибавила скорость и помчалась по длинной прямой дороге, что вела в Саутэм.

— Ты должен быть рядом со мной, а не с Эльзой Гордон. Я — твоя жена!

— Пожалуй, — пробормотал он. — В каком-то смысле.

Она чуть не задохнулась от обиды. Из темноты на них надвигались огни Холла. Джосси резко свернула на подъездную аллею и затормозила перед домом. Гнев ее испарился, глаза обжигали слезы.

— Я знаю, что нам больше нельзя спать вместе, но ведь можно целоваться, обниматься…

— Пресвятая Дева Мария! Мне уже давно не шестнадцать.

Она смотрела на него. Он вылез из машины и хлопнул дверцей. Потом обернулся к ней:

— Боже… неужели ты думала, что ты у меня первая?

Ее молчание говорило само за себя. Он рассмеялся и пошел к двери.

— Мне двадцать шесть лет, Джосси. Ты думала, я берег свое целомудрие до свадьбы?

— Зато я берегла.

— Женщинам так полагается. — Он отпер входную дверь и стал подниматься на второй этаж.

«Сколько? Кто?» — хотела спросить она, но он уже ушел наверх. Она побежала за ним, на верхней площадке нагнала его, обняла, прижалась к нему всем телом.

— Я люблю тебя, Дара, — бормотала она. — И хочу быть с тобой.

Тепло его тела, его запах — смесь солоноватого пота и одеколона — все это пьянило ее, наполняло восторгом и отчаянием. Порой, когда его не было дома, она приходила к нему в комнату, открывала шкаф, подносила к лицу лацкан его пальто или рукав кашемирового свитера и вдыхала знакомый мужской аромат.

Он высвободился из ее объятий, но она пошла за ним, стуча высокими каблуками по половицам, подметая пыль куском оторванного кружева на подоле. В детской он повернулся к ней:

— Я на несколько дней еду в Лондон.

— Я соберу вещи.

— Нет, я поеду один, Джосси. По делам. На день-два, не больше. Кто-то же должен остаться с Кейтлин.

Она вдруг заметила, какое у Дары лицо, когда он смотрел на спящую малышку в колыбели, и ее внезапно пронзила острая боль. Она осознала, что на нее так он не смотрел никогда. Никогда.

Она знала, что он приедет к ней. И он приехал. Однажды, когда она вернулась домой с работы, Эмили перехватила ее в коридоре и шепнула ей на ухо:

— В нашей комнате сидит Дара! Я напоила его чаем. Не знала, что еще сделать.

Дара теперь был женатым человеком. Они будут друзьями. Тильда толкнула дверь в комнату. Он стоял у окна. Когда он обернулся, она поняла — хватило одного крошечного сокрушительного мгновения, — что друзьями они никогда не станут. Что в его присутствии самое большее, на что она способна, — это притворяться невозмутимой.

Тем не менее она подошла к нему, улыбаясь, чмокнула в щеку.

— Дара. Вот так встреча. У тебя все хорошо?

— Замечательно. Ты выглядишь восхитительно, Тильда.

Она подумала, что он, возможно, тоже притворяется. Или же, став хозяином Саутэм-Холла, лишился способности испытывать сильные чувства.

— Как здоровье Джосси, Кейтлин? Хорошо?

— Вполне. Тильда, я в Лондоне на несколько дней. Подумал, что надо бы навестить старых друзей. Ты свободна сегодня вечером?

— Ты выбрал не самое подходящее время, Дара. — Голос ее немного дрожал, выдавая ее волнение.

— Тогда завтра.

— Боюсь, завтра тоже не смогу. Я учу немецкий язык. Мне нужно для работы.

Он умолк. Тильда кружила по комнате, наводя порядок на полках, поправляя покрывало.

— Ну и неделька выдалась у нас, да, Эм?

— Да, суматошная, — подтвердила Эмили с лучезарной улыбкой.

Он стоял, наблюдая за ней. Сняв шляпку и перчатки, Тильда чувствовала себя обнаженной. Кожа горела.

— Если передумаешь… — внезапно сказал он, — я остановился в отеле «Савой». — Потом улыбнулся и покинул комнату.

Она подошла к окну и стала смотреть, как он идет по улице, держа руки в карманах. Наверно, еще и насвистывает что-нибудь, предположила Тильда. «Залив Голуэй» или «Звезду графства Даун». Ее глаза обожгли слезы, но она переборола себя.

— «Савой», — с завистью произнесла Эмили. — Везет же некоторым. Не то что эта дыра. Ты ведь не пойдешь, нет? — Она глянула на подругу. — Тильда, ради всего святого, ведь он женат!

Дара был настойчив и своекорыстен, чем, собственно, и воспользовалась Сара Гринлис. Тильда представила, как он сидит в своем номере в «Савое», день за днем ожидая ее прихода. Или однажды она вернется с работы и увидит его на пороге дома № 15 по Паргетер-стрит. Она представила, как он шлет ей письма или, узнав, где она работает, звонит по телефону в дом Лео Гастингса. Интересно, хватит ли у нее выдержки? Сколько пройдет времени, прежде чем она позволит ему получить то, что он хочет? «Вообще-то есть способ отослать его прочь раз и навсегда, — подумала Тильда. — В конце концов, Дара не знает всего».

— Может, и пойду.

Эмили закрыла дверь.

— А как же Макс? — прошипела она. — Ты ведь знаешь, что он тебя любит. Конечно, тебя все любят — Майкл, Фергюс, Стефан, — ну и бог с ними. А Макс — совершенно другое дело. И ты это знаешь, Тильда. С такими парнями, как Макс, не флиртуют.

— Я никогда не флиртую, — спокойно сказала она.

— Нет. Тебе это не нужно. — Эмили стала рыться в сумочке в поисках сигарет. — Тильда, не будь такой… закрытой.

Тильда достала из выдвижного ящика вязание и села на краешек кровати. Пряжа была тонкая, нежно-голубая — небесного цвета.

Эмили закурила.

— Дара тебе не подходит, Тильда. Да, он чертовски красив, за него не жалко и умереть, но ты не должна к нему идти. Он хочет сделать тебя своей любовницей.

Тильда приступила к вязке сложного участка — ворота.

— Знаю.

— Значит, не пойдешь?

Она считала петли.

— Посмотрим, Эм.

— Ты не сможешь перед ним устоять. Тебе кажется, что ты сильная, но это не так. Дара не бросит жену ради тебя. Он — католик, а у католиков разводы запрещены. И тогда ты потеряешь Макса, а он стоит десяти таких, как Дара.

Подняв голову от вязания, Тильда увидела, что Эмили в ярости. Но объяснить что-либо подруге она не могла: чувство стыда не исчезало, накладывая свой отпечаток на все, что бы она ни делала.

Эмили затушила сигарету в блюдце.

— Ты такая упрямая! — Она вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Тильда снова начала вязать, но потом поняла, что забыла, сколько насчитала петель.

Два дня спустя она пришла в отель «Савой». Дара жил в просторном номере с видом на Темзу, на втором этаже. Он налил два бокала хереса, один протянул Тильде.

— Расскажи про свою дочь, — нарушила она напряженное молчание.

Он наконец-то улыбнулся и, достав из кармана конверт, разложил перед ней на столе несколько фотографий.

— Это Кейтлин.

Тильда смотрела на фотографии. На них смеялась темноволосая малышка.

— Красивая. Сколько ей?

— Семь месяцев, — с гордостью отвечал он. — Уже сидит.

Снова последовало молчание. Держа в руках бокал, она неожиданно спросила:

— Зачем ты приехал? Почему не оставишь меня в покое?

— Хотел объяснить тебе про Джосси. — Он встал, подошел к окну, положил руки на подоконник. — Хотел, чтобы ты поняла, как это было.

— Я знаю, — прошептала она. — Знаю, как это было.

— Тильда. — Голосом и взглядом он умолял ее. — Тильда, пожалуйста, попытайся понять. В Ирландии я был никем и здесь, когда приехал, тоже был никем. Я надеялся, что в Англии сумею чего-то добиться, но не представлял, как трудно это сделать. Я не предлагал Джосси руки и сердца — это она сделала мне предложение. Я понятия не имел. Думал, она собирается предложить мне работу… — Он помолчал, потом добавил: — Твоя тетя Сара. Это она во всем виновата.

— Сара дергала за веревочки, — с горечью произнесла Тильда, — а ты и рад был стараться, верно, Дара?

— Да, я поддался. — Он брезгливо улыбнулся, насмехаясь над самим собой. — Как марионетка. Но быть хозяином большого поместья, большого дома… ты хоть представляешь, что это значило для меня? Я всю жизнь был изгоем, даже глаз не смел поднять на богатых. И вдруг мне предлагают такое изобилие. Оно мое, и никто не вправе отнять его у меня. Думаешь, я мог отказаться?

— Я родилась в нищете, Дара, — холодно отвечала ему Тильда. — Но у меня был ты какое-то время, и для меня это значило больше, чем все роскошные особняки, вместе взятые. А ты пренебрег моей любовью.

— Да, это правда. — В его глазах сквозила боль.

— Ты сожалеешь об этом? — спросила Тильда, не удержавшись.

— Я сожалел уже в день свадьбы. Сожалел, стоя у алтаря.

Они снова надолго замолчали. Потом Тильда показала на фотографии.

— А теперь, Дара?

— Я не стану тебе лгать, Тильда. Я люблю свою дочку. Она для меня как свет в окошке.

— А Джосси? — прошептала она.

— К Джосси у меня нет никаких чувств. И никогда не было. Порой я задыхаюсь. Она… шагу мне не дает ступить без ее ведома.

Тильда решила, что он не лжет. На долю секунды ей стало жалко Джосси, ведь та любила Дару. Он снова сел подле нее.

— Мне нечего тебе предложить, — услышала она. — Но ведь любовь хоть что-то да значит, верно?

— Но ведь любовь ты мне предложить уже не можешь. Неужели тебе это не ясно?

Он зажмурился.

— Тильда, я влюбился в тебя с первого взгляда и никогда не переставал любить. Не спорю, я наделал много глупостей. Но ради всего святого… это же не только моя вина.

Он взял ее руку, большим пальцем стал ласкать ее ладонь.

— Нет, — шепотом сказала она. — Не ты один виноват.

Она забыла все, кроме того, что он рядом, что она ощущает тепло его тела. Он привлек ее к себе. Она прижалась лбом к его плечу, закрыла глаза. Он гладил ее по волосам.

— Ты не спросил, зачем я пришла.

Он водил пальцем по верхним позвонкам на ее спине.

— Я пришла попрощаться, — сказала она и почувствовала, как его пальцы, ласкавшие ее шею, замерли. — На этот раз спокойно, по-человечески.

Выпрямившись, она увидела недоверие и боль на его лице.

— У тебя кто-то есть?

Она подумала про Макса, но качнула головой.

— Нет. Никого.

— Если б я мог, я оставил бы Джосси, Тильда. Ты должна мне поверить.

Но она прижала пальцы к его губам, заставляя его замолчать. Он отстранился от нее. Они сидели рядом на диване, не касаясь друг друга. Дара уткнулся взглядом в свой бокал.

— Любовь проходит. Просто… умирает. Это я ее убил. Я был зол, алчен и уничтожил ее.

— Нет. Нет. — Лучше было бы солгать, но она не стала. — Это из-за того, кто ты есть теперь, Дара. Ты. И Джосси.

— Джосси? — изумился он. — А при чем тут Джосси?

— Ах, Дара, Дара. — В этот момент она чувствовала себя невероятно усталой, ею владела гнетущая печаль. — Джосси — моя сестра.

Когда Тильда сбежала вниз по лестнице и быстрым шагом пошла через фойе, ее окликнул чей-то голос.

— Макс… — Сквозь слезы она почти не видела его лица.

— Эмили сказала, что ты здесь.

— О… — Пристально взглянув на него, она застыла посреди фойе. Вокруг нее были люди в вечерних туалетах.

Лицо Макса было суровым.

— Я боялся, что с тобой что-нибудь случится.

— То, что хуже смерти? — Тильда судорожно рассмеялась. — Зря волновался.

Он с минуту смотрел на нее, потом спросил:

— Хочешь выпить?

— Нет. Здесь мне плохо. — Она содрогнулась.

— Тогда пойдем куда-нибудь еще? — Он взял ее под руку.

Они пошли к набережной. На водах Темзы мерцали блики вечернего солнца. По реке плыли баржи и прогулочные теплоходы: ветер полоскал их яркие флажки.

— Он уехал? — наконец спросил Макс.

— Дара? Понятия не имею.

Они дошли до реки. Остановились, прислонившись к парапету.

— Должно быть, напьется, проспится и завтра уедет домой.

Они оба молчали, наблюдая, как какая-то шлюпка плывет к одному из больших судов.

— Жаль, что я не один из тех кораблей, — тихо сказала Тильда. — А то уплыла бы далеко-далеко, навсегда.

— Так все плохо? — спросил Макс.

Она потерла глаза, положила голову ему на плечо. Моряк в шлюпке бросил веревку на корабль, и его подняли на борт.

— Может, расскажешь? — предложил Макс.

Она подумала, что, наверно, он вправе рассчитывать на ее откровенность. Что, возможно, она перед ним в долгу. За то, что он беспокоится о ней. За то, что не раз поднимал ее с полу — в прямом и переносном смысле.

— Я не собиралась становиться любовницей Дары, Макс.

— И по этой причине он решил напиться до бесчувствия.

Она покачала головой.

— Не совсем так. Я сообщила ему, что его жена — моя единокровная сестра. А сам он соответственно приходится мне зятем. Спать с ним — значит фактически вступить в кровосмесительную связь, так ведь, да?

Он ничего не сказал — просто смотрел на нее.

— Это правда, Макс. Я узнала об этом полтора года назад. Потому и сбежала в Лондон.

Он дал ей носовой платок, она промокнула глаза. Потом рассказала ему все: про Дару и тетю Сару, про письмо, что тетя Сара написала Джосселин де Пейвли. И наконец, про свою мать и про то, что с ней случилось.

— Ты шокирован? — спросила Тильда, закончив свой рассказ.

Он пожал плечами.

— Дрянной, жестокий закон, из-за него твою мать упрятали в психушку. Да и законы об изнасиловании ничем не лучше.

— Иногда я задаюсь вопросом, — задумчиво произнесла Тильда, — в кого из родителей я пошла? В сумасшедшую мать или в порочного негодяя?

— В того, кто красив, — сказал он.

Она отвернулась. Большой корабль начал движение по Темзе. Тильда смотрела, как он уменьшается в размерах, пока шлюпка, привязанная к его корме, не растворилась вдали.

— Приехав в Лондон, — медленно начала она, — я пыталась притворяться, будто у меня нет прошлого. Думала, что смогу начать все с чистого листа, перекроить себя, как старое платье, — здесь укоротить, тут пришить новые пуговицы, придать ему другой вид.

— И у тебя здорово получается.

— Мне стыдно, — прошептала она.

— Тебе нечего стыдиться, — мягко сказал он. — Ты не сумасшедшая и не порочная. Ты — Тильда, ты красива, умна, восхитительна, ты можешь строить свою жизнь так, как пожелаешь. Можешь работать… или завести семью…

— Пожалуй, от семьи я бы не отказалась. — Ей нужна большая семья. Много родных людей, которые бы заполнили пустоты в ее жизни.

— Но никто, кроме Дары, тебя не устроит?

Она внимательно посмотрела на него и покачала головой.

— Такая любовь больше не для меня, Макс. Это как… езда на быстром шумном мотоцикле. Возбуждает, но изматывает.

— Ты не сказала, что не любишь его, — резко заметил он.

— Нет. — Она прижала ладонь к груди, будто у нее болело сердце. — Когда-нибудь смогу сказать. Но должно пройти время.

— В таком случае… не могла бы ты подумать о том, чтобы стать моей женой?

Она услышала свой судорожный вздох.

— Никогда не думал, что сделаю кому-то предложение. — Он поморщился. — Думал, превращусь в отвратительного старого холостяка — знаешь, в такого, что ходит в безобразном бордовом халате, в неряшливого бирюка, у которого неделями копится грязная посуда. А ты спутала все мои планы, Тильда. Я люблю тебя и хочу прожить с тобой всю жизнь. Лучшей перспективы даже представить себе не могу.

— Макс… милый Макс…

— Ты ценишь оказанную тебе честь, но сожалеешь, что должна… и так далее и тому подобное? — Под его бравадой крылась боль.

Она отошла от него, села на скамейку, пытаясь сосредоточиться.

— Тильда, — окликнул он ее, — я не прошу, чтобы ты признавалась мне в безумной любви…

Несколько прохожих посмотрели в их сторону. Она снова покачала головой.

— Мне хорошо с тобой. — Она стала перечислять все доводы за, загибая пальцы. — Весело, интересно. Ты добрый…

— О боже! — Он склонил голову в притворном отчаянии. — Что за идиотск…

— Не говори глупости, Макс. Нам нравится одно и то же. Мы думаем одинаково. Оба пытаемся убежать от чего-то, как мне кажется.

— Но?.. — спросил он.

— Конечно, ты груб, заносчив, несговорчив. — Потом она перестала дразнить его и сказала просто: — Макс, я больше никого не хочу безумно любить. Это очень тяжело. Если ты готов это принять, тогда… да, думаю, я могла бы выйти за тебя.

Она увидела, как он на мгновение закрыл глаза, потом выпрямился, подошел к скамейке, на которой она сидела. Она встала, он обнял ее и поцеловал. Она думала, что, если бы не Дара, ничего такого не случилось бы. Они месяцами, может, годами кружили бы друг подле друга. Оба израненные прошлым, они ни за что не признались бы себе в том, что хотят строить совместное будущее, и в итоге разошлись бы в разные стороны: нерешительность и недоверие уничтожили бы в них желание и взаимную симпатию. Он снова ее поцеловал, а потом они долго стояли в обнимку; ее голова покоилась на его плече.

— Я не прошу, чтобы ты отдала мне себя всю без остатка, — сказал Макс. — Не прошу, чтобы ты подарила мне то, что дала ему. Если ты все еще любишь его чуть-чуть, в глубине души, — я переживу. Но только не обманывай меня, Тильда. Этого я не потерплю. Предательства я не вынесу. Ты должна понимать, что с этим я жить не смогу.

Она подумала, что заключила выгодную сделку. Обменяла страстную любовь на нечто более умеренное, благоразумное, менее болезненное и, возможно, более прочное, устойчивое.

— Я не предам тебя, Макс, — с легкостью пообещала она. — Я буду тебе хорошей женой. Никогда не причиню тебе боль. — Она поцеловала его и почувствовала, что он успокоился.

 

Глава 6

Мне позвонили из автомастерской и сказали, что моя машина отремонтирована. Отправляясь за своим автомобилем в Оксфордшир, я заодно заехала в Красный дом, чтобы забрать кое-какие материалы. Тильду из больницы выписали, но она пока жила у Мелиссы в Суррее.

Следующие несколько дней я перебирала содержимое коробок — старые ежедневники, квитанции, письма. Ежедневники меня разочаровали: никаких интересных подробностей, нечто вроде бухгалтерских книг с записями об оплате молочнику и т. д., да и то неполными. Видимо, и сама Тильда считала их не очень важными — так, нечто вроде памятки. Подчиняясь чувству долга, я все их прочитала, обращая внимание лишь на встречи с богатыми и знаменитыми людьми, которых Тильда очаровала или вынудила раскошелиться на те или иные мероприятия. Страницы с записями о визитах к детскому стоматологу или об уроках музыки я перелистывала. Отсутствие внимания извиняло только то, что я все еще нервничала и не могла сосредоточиться. Вот уже неделю я была уверена, что мне позвонит Тоби.

Когда телефон все-таки зазвонил, я вздрогнула и прокричала в трубку свой номер.

— Ребекка? — услышала я в ответ голос Чарльза. — Это ты?

— Прости, Чарльз… я думала, это Тоби.

— Тоби. Боже правый… неужели ты опять с ним закрутила?

Я объяснила, что встретила Тоби на вечеринке. Чарльз предложил мне сходить вечером в кино, и я согласилась. Хоть выберусь из дома, оторвусь от телефона.

Мы встретились с ним в кинотеатре. Он купил шоколадное мороженое и несколько ведерок попкорна. Пока шла реклама, он сказал:

— Даже не верится, что ты опять забиваешь себе голову этим тошнотворным Тоби, Ребекка. — Чарльз однажды ужинал вместе со мной и Тоби, и мужчины возненавидели друг друга с первого взгляда.

— Ничего подобного, — возразила я, но Чарльз будто и не слышал меня.

— И это после того, что он сделал. Я, например, не самый чуткий человек на свете, но ни за что не бросил бы женщину сразу после выкидыша.

Слава богу, начался фильм — нечто меланхоличное, французское. Мне потребовалось время на то, чтобы успокоиться и вникнуть в незамысловатый сюжет. После мы пошли в кафе выпить кофе. Чарльз поинтересовался, как продвигается моя работа над биографией.

— Тильда приболела, — объяснила я.

Потом стала рассказывать ему про тот изнурительный день, когда я навещала ее в больнице, — про то, как сломалась моя машина, про кошмарный сон об Эдварде де Пейвли. Когда я упомянула Патрика Франклина, он перебил меня:

— Патрик?

— Внук Тильды.

— Сколько ему лет?

— Он мой ровесник. Чуть за тридцать.

— Женат?

— Понятия не имею. Наверно, нет. А то был бы больше похож на человека.

— Носит свитера с узорами и коллекционирует марки?

— Нет, — рассмеялась я. — Отнюдь. В принципе довольно привлекательный парень.

— Послушать тебя… так ты как будто влюбилась, — заметил Чарльз, размешивая сахар в кофе. Он сидел опустив голову, и я не видела выражения его лица.

Я покачала головой.

— Он не в моем вкусе. Мне с ним тяжело общаться. Не то что с тобой, Чарльз. Ты не напрягаешь, с тобой мне легко. — Я подумала о Патрике. — К тому же он юрист. Хватит с меня юристов.

В понедельник я снова взялась за ежедневники и наконец заметила то, на что должна была обратить внимание на предыдущей неделе.

«Встреча с директором школы насчет Кейтлин» — гласила одна запись, сделанная в середине сентября 1947 года. А потом весной 1948 года: «Мелисса, Ханна, Кейтлин — прием у стоматолога». Дочь Дары и Джосси звали Кейтлин. Довольно редкое имя — тем более для Англии 1940-х годов. Значит, 9 февраля 1948 года Тильда водила к стоматологу Кейтлин Канаван? Хм, интересно.

В пятницу на минувшей неделе я звонила Джоан, домработнице Тильды, и знала, что Тильду забрали из больницы, но на ближайшие две недели ей предписан полный покой. Положив локти на стол, я сидела, кусая ногти, и размышляла, пытаясь разобраться. Снова стала просматривать ежедневники, уже более внимательно, следя за появлением и исчезновением имен. Ханна и Эрик появились в середине 1940-х годов, но после 1949 года об Эрике уже не упоминалось. Тильда еще не дала мне ежедневники 1950-х годов. Имя Макса, неожиданно осознала я, не появлялось с середины 1947 года. «Возможно, — думала я, судорожно листая ежедневник за 1948 год, — Тильда развелась с Максом и в сорок седьмом вышла замуж за Дару, который был ее первой привязанностью и любовью всей ее жизни».

Однако в записях за 1948 год Дара не упоминался. Если Кейтлин, о которой заботилась Тильда, была Кейтлин Канаван, куда подевались Дара и Джосси? Как-то не верилось, что любящий отец, души не чаявший в своей дочери, позволит кому-то другому — даже Тильде — воспитывать своего ребенка.

Я подумала, что надо бы позвонить Мелиссе, но у меня не было ее телефона, да и Тильду беспокоить не хотелось. Потом я вспомнила о Патрике. Его телефона я тоже не знала, но это можно было выяснить: все юристы общаются между собой. Я сняла трубку и набрала номер Тоби. Мне по казалось, я уловила нотки удовольствия (или торжества?) в его голосе, когда он подошел к телефону. Правда, по ходу беседы он становился все более сдержанным, но с Патриком Франклином он был знаком и дал мне его телефон.

Не раздумывая, я позвонила Патрику. Трубку сняла секретарша. Ледяным тоном она сказала мне, что справится у мистера Франклина, может ли он ответить на мой звонок. В трубке зазвучала мелодия из «Времен года».

— Ребекка? — Голос Патрика, прервавший композицию «Весна», заставил меня вздрогнуть. Тон у него был раздраженный.

Я извинилась за то, что оторвала его от дел, и торопливо объяснила:

— Патрик, мне нужно кое-что выяснить. — Ободряющих комментариев не последовало, и я продолжала: — Просматривая ежедневники Тильды, я увидела, что в 1948 году с ней жила некая Кейтлин. Это, случайно, не Кейтлин Канаван?

— Да, она самая, — ответил он, немного помедлив.

— Как же так? А что случилось с ее родителями?

— Джосселин Канаван умерла в сорок седьмом. Дара исчез после наводнения. Полагаю, ты слышала про наводнение сорок седьмого года?

— Да, читала. Значит, Дара исчез во время наводнения? Утонул?

— Нет. После. Он исчез после наводнения.

В трубке трещало, и я сомневалась, что правильно расслышала его ответ.

— Исчез, — растерянно повторила я. — Как это исчез?

— Понятия не имею. Если это все… я сейчас очень занят…

Я поблагодарила его и положила трубку. Отметив в хронологической таблице, составленной мною для наглядности, смерть Джосси и исчезновение Дары, я продолжала работать, пытаясь столь же методично, как прежде, штудировать письма и ежедневники. Сосредоточиться я не могла, что-то меня тревожило. В 1947 году Джосси умерла, Дара исчез, Кейтлин стала жить с Тильдой, а Макс… Я забыла спросить у Патрика о том, что случилось с Максом.

Всю вторую половину дня я работала в библиотеке, делала записи. О Болотном крае книг не было, но я нашла довольно скучное издание про реки и водотоки во внутренних районах страны, в которой одна глава была посвящена наводнению 1947 года. Я вспомнила мужчину в синем жакете, с которым познакомилась на дне рождения моего давнего знакомого, и шлюз, что он изобразил с помощью сельдерея и фисташек. Мысль о еде напомнила мне о том, что в доме нечего есть; в пять часов я покинула библиотеку и пошла в супермаркет. Пройдясь с тележкой между полками, я набрала четыре пузатых пакета продуктов; их тонкие пластиковые ручки едва не рвались от тяжести. Дойдя до конца улицы, я увидела у своего дома припаркованный синий «рено».

Когда я поравнялась с автомобилем, из него вышел Патрик. Он поглядел на мои сумки.

— Я собирался пригласить тебя на ужин, но, похоже, ты ждешь гостей.

— Нет…

Я стала отпирать входную дверь. Один из пакетов порвался, и на тротуар посыпались апельсины. Патрик быстро их собрал. Он вошел следом за мной в дом, апельсины и разорванный пакет отнес на кухню.

— Что «нет»? Не ждешь гостей или не хочешь ужинать?

Я свалила покупки и книги на стол.

— Нет, гостей я не жду, а вот от ужина не отказалась бы.

— Вот и прекрасно. — Стоя ко мне спиной, он мыл под краном апельсины.

Я убрала продукты и скрылась в ванной, чтобы немного подкраситься. Приглашение Патрика меня удивило. Интересно, что ему нужно?

— Пойдем, пожалуй, в «Уилере», — сказал он, когда я вышла из ванной, и с едва уловимым насмешливым огоньком в глазах добавил: — Я знаю, ты неравнодушна к моллюскам.

Мы ели устриц и пили белое вино в зале темном и узком, как один из коридоров Красного дома. Поначалу поддерживали светский разговор — говорили о музыке, о книгах, но больше молчали. После бокала вина я набралась смелости и спросила его об отце.

— Ты ведь сын Джоша Франклина, да?

Он извлек из раковины еще одну устрицу.

— Как я уже говорил… некоторые из нас постоянно в разъездах.

— Должно быть, у тебя было интересное детство.

— Поначалу. Пока не попал в школу-интернат. Там было менее интересно. — Он наполнил мой бокал. — А ты, Ребекка? У тебя есть семья?

— Отец, сестра, два племянника. Джеку три, Лори полтора.

— А моей дочери четыре, — сообщил Патрик, и я чуть не подавилась устрицей.

— Ты женат?

— В разводе. Элли живет с матерью. — Взгляд его был лишен всякого выражения.

Я вспомнила ежедневники.

— Тильда с Максом расстались, да?

Он кивнул, бросил последнюю опустошенную раковину на гору пустых ракушек.

— Из-за Дары? — не унималась я.

Он пожал плечами:

— Я правда не знаю. Давно это было!

— Незачем ворошить прошлое?

Официант убрал наши тарелки, и Патрик заказал кофе.

— Я этого не говорил.

— Но подумал.

— Возможно.

— За этим ты меня пригласил? Чтобы в очередной раз предупредить?

Он посмотрел на меня.

— Вообще-то нет. Не за этим.

Я чувствовала, что краснею, и благодарила Бога за то, что в ресторане сумрачно.

— Я подумал, что мог бы ответить на ряд вопросов, — ровно произнес Патрик. — Утром, когда мы говорили по телефону, боюсь, я был не очень любезен.

В смущении я опять извинилась за то, что оторвала его от работы.

— Сказать по правде, я был рад отвлечься. Порой настолько заработаешься, что теряешь способность мыслить ясно.

Мне это было знакомо.

— Расскажи про Дару. Не мог же он просто так взять и исчезнуть.

— И тем не менее. — Патрик нахмурился, потирая лоб. — Я знаю о нем совсем немного. Все это было давно, как я сказал, а Тильда не любит откровенничать. По-видимому, Дара всех восстановил против себя. И оказался в финансовой яме. В конце сороковых Саутэм-Холл был продан. — Официант принес кофе. — Ты была там, Ребекка?

Я покачала головой. Как ни странно, я почему-то не хотела ехать в Саутэм. Наверно, боялась разочарований.

— А ты?

— Однажды, очень давно, с отцом. Довольно гнетущее зрелище. Холл использовали как мебельный склад, старенький домик Тильды был заброшен — его собирались сносить. Землю продали местным органам власти. Была зима, все вокруг серо-бурое, застывшее. Хотя, — Патрик прищурился, вспоминая, — меня поразила намывная равнина между реками Нью-Бедфорд и Олд-Бедфорд. Мы с отцом ехали на поезде с севера, и, помнится, мне казалось, будто железнодорожная колея проложена по льду. По обе стороны от поезда, куда ни кинь взгляд, только бескрайняя ледяная равнина. Даже на отца это произвело впечатление. — Патрик моргнул, возвращаясь мыслями в жаркий переполненный ресторан. — Что касается Дары… думаю, он просто сбежал. Сообразил, что оказался в эпицентре неразрешимых проблем, и смылся. Так бывает. Мне доводилось представлять интересы клиентов, которые прикарманивали небольшие суммы и с первым же пароходом отчаливали на континент. Дара был умен и не попался, вот и все. Думаю, он просто сбежал от ответственности.

«И бросил дочь?» — подумала я, но вопрос свой не озвучила.

Официант принес счет. Я достала кошелек, но Патрик жестом велел мне убрать деньги.

— Это ведь я тебя сюда притащил. Ты, наверно, предпочла бы провести вечер дома, поедая апельсины.

В следующие выходные я мчалась по автостраде М11, миновала Кембридж, выехала на старое шоссе А45, ведущее в Ньюмаркет, в местечке Кай свернула на другую дорогу и покатила на север. Рельеф между селениями становился все более равнинным, из черной почвы пробивались зеленые всходы пшеницы. Ночью прошел сильный дождь, и на полях пузырились серебристые бороздки воды. Дренированный торфяник усох и осел, и насыпные дороги на затопленных участках превратились в ненадежные мостики с обваливающимися краями. Тут и там встречались домики из желтовато-серого кирпича с входными дверями, приподнятыми на несколько футов от земли. Они стояли в окружении ржавой сельскохозяйственной техники.

Городок Саутэм раскинулся вдоль дороги. Горстка хижин разных размеров, с десяток двухквартирных муниципальных домов, небольшой поселок под названием Буковая Роща — несколько коттеджей из красного кирпича с аккуратными белыми крылечками, не имевших ничего общего с местной архитектурой. Крошечный супермаркет, антикварная лавка, магазинчик, торгующий терракотовыми горшками и музыкальными подвесками. Я припарковалась возле церкви.

Найти могилы представителей семьи де Пейвли не составило труда. Они занимали почетное место — были обнесены железными оградками или отмечены помпезными надгробиями из черного мрамора. Как будто перед смертью не все равны. Одни и те же имена — мужские Эдвард и Кристофер, женские Джосселин и Сесилия — повторялись из поколения в поколение. Могилу Эдварда де Пейвли я нашла под тисовым деревом. Надгробие относительно скромное: кусок гранита, на котором выгравированы его полное имя, даты рождения и смерти. Покров лишайника на нем был более скудным, чем на надгробных камнях его далеких предков. Я подумала, что Эдвард де Пейвли с лихвой заплатил за свои гнусные преступления, и не раз — еще во Фландрии. История действует на меня успокаивающе и завораживающе, но о некоторых событиях прошлого я не могу читать без страха и ужаса. Прежде всего это, конечно, холокост, а еще Первая мировая война, похоронный звон ее жестоких сражений — при Ипре, Пашендале, на Сомме.

Затем я стала искать могилу старшей дочери Эдварда де Пейвли. Не сразу, но нашла. Джосселин покоилась чуть в стороне от своих родных — возможно потому, что приняла католичество. Мраморный крест, металлический контейнер для цветов, в данный момент пустой. Могила казалась заброшенной, одинокой. «Даже в смерти она отрезана от своей истории, от своей семьи», — подумала я. Надпись на памятнике гласила: «Джосселин Алисия Канаван. 1911–1947. Любимая жена Дары». Бедная Джосси. Тридцать шесть лет. Что сгубило ее? Должно быть, разбитое сердце. Я сфотографировала надгробия, хотя мне было немного не по себе: казалось, что своим любопытством я тревожу покой мертвых. Потом я покинула кладбище и зашла в магазинчик с терракотовыми горшками и музыкальными подвесками, чтобы справиться у молодой продавщицы, как добраться до Холла. Сначала она не поняла, о чем я спрашиваю, и мне на мгновение подумалось, что все связанное с родом де Пейвли окончательно уничтожено и их дома больше не существует. Но женщина постарше, высунув голову в дверь, сказала:

— Это она про дом Дейвисов. Про тот, что на семи ветрах. Езжай назад через деревню, милая, потом по проселочной дороге, что будет слева от тебя. Ее давно хотят заасфальтировать, да все никак не соберутся.

Я доехала до развилки дорог, тянувшихся через поля, и сразу увидела, что имела в виду женщина. Это была грунтовая дорога — гребни глины и рытвины, заполненные водой. Моя бедная «фиеста» кренилась и проваливалась в глубокие борозды, так что я не на шутку испугалась за нее. Через двадцать ярдов я остановилась, выбралась из машины и пошла пешком.

Отовсюду, кроме городка, окаймленного деревьями, особняк был виден на несколько миль окрест. Он представлял собой огромное квадратное здание в георгианском стиле, без изысков, с симметричными окнами по фасаду. На вид уродливое строение, хотя некогда, должно быть, дом обладал неким горделивым величием. Стена кипарисника, обозначающая границы усадьбы; огромный сдвоенный гараж, в котором стоял «рейндж-ровер». Терракотовые горшки и ящики для цветов — тщетная попытка приукрасить дом, лишившая его величия.

На ветру колыхались три вывески «Продается» разных агентств по продаже недвижимости. Чья-то мечта обратилась в прах. Я шла по кромке поля вдоль изгороди из ядовито-зеленого кипарисника и чувствовала, как во мне зреет разочарование. Ничто здесь не напоминало ни об ослепленной любовью Джосси, ни о неверном Даре. Дойдя до угла усадьбы, я оглянулась. С одной стороны дом, с другой — деревня, вокруг — широкие зелено-черные поля. Дамба надвое разрезала землю между селением и особняком, вздымаясь надо всем, что лежало вокруг; казалось, ей нет ни конца ни края.

Скользя по мокрой траве, я вскарабкалась на береговую насыпь. Здесь, на высоте примерно десяти футов над уровнем полей, ветер был свирепый. Он раздувал мой пиджак, рвал на мне волосы. Время сместилось: я могла бы здесь стоять и десять лет назад, и пятьдесят, и триста, когда земля была впервые отвоевана у моря. Передо мной раскинулся тот же вид, которым, должно быть, любовался и Дара, прогуливаясь с Джосси: рябь на поверхности плененной воды, безмолвие бескрайнего серого неба, ужасная пустота. Горизонт навалился на землю, так что инстинктивно понимаешь, что эта местность находится ниже уровня моря. Я подумала: если бы Дара Канаван жил в наши дни, каким было бы его решение? Все равно женился бы на девушке, которой принадлежала эта земля? Я подумала, что Патрик, возможно, был прав. Оказавшись в финансовой западне, которую он сам себе устроил, Дара сбежал. В конце концов, ему было не впервой: до этого он сбежал из Ирландии. А дочь с собой не взял именно потому, что впервые в жизни думал не только о себе. Он понимал: то, что он мог бы предложить Кейтлин, для нее будет недостаточно.

Я пошла вдоль дамбы. Увидела длинное приземистое здание на дальнем краю поля и поняла — даже дух захватило от собственной сообразительности, — что это, должно быть, и есть дом Кристофера де Пейвли. Было в нем что-то отталкивающее и пугающее: окна наполовину затянуты плющом; стены с обвалившейся штукатуркой будто покрыты гноящимися язвами. Создавалось впечатление, что в нем десятки лет уже никто не жил.

Я увидела, что остров, на котором построен дом де Пейвли, лежит ниже, чем тот, что был увенчан саутэмской церковью. Я представила, как в давние времена некий заносчивый спесивый де Пейвли грозит кулаком воде, будто говоря: попробуй отними. Я представила, как злосчастной весной 1947 года паводковая вода прорвала крепкие стены дамбы и затопила лежащую вокруг землю. Начал моросить дождь. Нагнув голову, я пошла к машине, думая о Даре Канаване, который приехал сюда, как и я, а потом просто исчез, растворился, словно призрак.

После поездки в Лондон, где он узнал, что Тильда не будет — никогда не станет — его любовницей, Дара вернулся в Саутэм-Холл. Там он пытался утешать себя напоминанием о том, что у него, по крайней мере, есть Кейтлин. А также деньги и положение в обществе.

Однако все это уже не радовало его так, как прежде. Джосси и Тильда были единокровными сестрами. Это открытие отравляло почти все его занятия. У него не шло из головы, что он любит одну сестру, а женился на другой. Он никак не мог забыть, что стал марионеткой, орудием мести в руках Сары Гринлис, сыгравшей на его честолюбии. С такой насмешкой судьбы он смириться не мог, и это повлияло на его отношение к Джосси: раньше она его просто раздражала, теперь же он ее презирал. Постоянно сравнивал жену с Тильдой, отмечая грубые черты одной сестры, вспоминая красоту другой. Порой, когда любовь жены становилась особенно невыносимой, его так и подмывало открыть ей правду, просто для того, чтобы стереть с ее лица выражение терпеливого блаженного обожания.

Однако он не поддавался искушению. Он много пил, много ездил верхом, старался как можно меньше бывать дома, чтобы не видеть Джосси. Стал ухаживать за женщинами. Поначалу ограничивался только флиртом, а потом, на одном приеме в Кембридже, он снова встретил Эльзу Гордон. Первый танец он станцевал с женой — с чувством долга провел ее по периметру зала, потом несколько танцев с другими дамами, но женщину, которая привлекла его внимание, как только вышла из своего модного автомобиля, он приглашать не спешил. Заставлял ее ждать. Время от времени, когда он кружил по залу, в поле его зрения попадали аккуратная белокурая головка Эльзы Гордон, ее миниатюрная гибкая фигура, твердые икры и изящные лодыжки в гладких шелковых чулках со швом. Наконец ее муж, скучный, но богатый джентльмен, пошел играть в карты, и Дара сделал свой ход.

Они потанцевали. Потом он предложил выйти из душного зала на свежий воздух. В затхлой тишине летнего домика в саду она прижала его к стене, навалилась на него всем телом, поцеловала его. Платье на ней было из тонкой материи, и он ощущал, как она трется об него маленькими упругими грудками, бедрами, лобком. Взгляд у нее был затуманенный, губы влажные. Когда он задрал на ней юбку и овладел ею, она радостно рассмеялась. Он пытался сдерживаться, стиснув зубы, заставлял себя думать о таких скучных вещах, как счета, но это давалось ему с большим трудом — сказывались годы воздержания. Слава богу, она быстро достигла оргазма, и Дара дал волю своему желанию, судорожно содрогаясь от боли и наслаждения, так что ее искаженное лицо расплылось и потемнело перед его глазами.

Несколько дней спустя Эльза позвонила им по телефону. К счастью, трубку снял Дара. Он успел ей сообщить, что на следующий день собирается в Ньюмаркет, чтобы присмотреть лошадей. Ее автомобиль был припаркован на обочине дороги на полпути к Ньюмаркету. Они немного проехали по извилистой проселочной дороге и занялись любовью на заднем сиденье «даймлера» Эльзы. Резкий запах кожаных сидений растворился в запахе распаленной плоти, и он понял, что ей нравится именно такой секс — грубый, неистовый, без предварительных ласк.

Макс настоял на том, чтобы их помолвка длилась полгода — на тот случай, если Тильда передумает выходить за него замуж. И, поскольку Тильде еще не было двадцати одного года, также настоял на том, чтобы они испросили благословения у Сары Гринлис. Однажды в субботу на вокзале Ливерпуль-стрит они сели на поезд до Или, а оттуда поехали в Саутэм на автобусе, который повез их по ухабистым петляющим дорогам через суровые серые сельские просторы. Макс никогда еще не видел столь ровных полей, столь бескрайнего зловещего неба.

В Саутэме они вышли из автобуса. Макс, почти всю жизнь проживший в Лондоне, с удивлением смотрел на горстку лачуг и торговых лавок, думая, что где-нибудь за поворотом увидит другие строения. Однако Тильда повела его по залитой лужами и изрытой ямками проселочной дороге к одному из домиков. Сара Гринлис, открыв им дверь, выразила удивление по поводу того, что Тильда потратила деньги на автобус, хотя могла бы дойти из Или пешком, и велела им вытереть ноги о коврик. Тильда представила ей Макса. Сара сердито посмотрела на него, но руку ему пожала.

В домике, пока Сара с племянницей беседовали, Макс осматривал их жилище. Только теперь ему пришло в голову, что они с Тильдой происходят из совершенно разных миров. Но эта лачуга, крошечные окна с занавесками, перешитыми, как он подозревал, из нижних юбок, земляной пол и огромный кухонный шкаф с разнокалиберной глиняной посудой шокировали его. В его семье чашки выбрасывали, едва на них появлялись малейшие сколы. Ткань для штор покупали в «Хэрродсе» или «Либерти». И конечно, в доме была прислуга, выполнявшая обязанности кухарки и горничной, и женщина, делавшая всю остальную грязную работу. Макс догадывался, что Сара Гринлис сама метет пол, колет дрова и душит кур, когда они перестают нести яйца.

Они подкрепились на кухне бутербродами и пирогом, и Тильда сообщила Саре о предстоящем замужестве.

— Приглашаем тебя на свадьбу, — сказала она. — Брат моей подруги Эмили привезет тебя в Лондон на своем автомобиле.

— На автомобиле? — фыркнула Сара. — Ты же знаешь, я не признаю автомобили, Тильда. На поезде приеду. — И она начала убирать со стола грязную посуду.

Макс едва заметно улыбнулся.

Они поженились ранней весной 1935 года. Расписались в загсе. Потом был банкет в небольшом отеле. Тильда была в кремовом костюме, который сшила сама. Эмили выступала в роли подружки невесты. Роланд поднял тост за новобрачных — они пили шампанское из бокалов, что подарила им на свадьбу Анна, — потом ходил всех фотографировал. Миссис Франклин плакала. Пошел снег. Из гостиницы они всей компанией отправились на вокзал Виктория.

Свой медовый месяц Тильда с Максом сократили до двух дней, которые собирались провести в Истборне. Когда поезд тронулся, Тильда бросила свой букет невесты, Эмили его поймала, и вскоре машущие фигурки провожающих на перроне уменьшились до размеров крошечных черных муравьев. Макс издал протяжный вздох облегчения и сказал:

— Слава богу, все закончилось.

— Еда была отвратительная, да?

— Не то слово. И Фергюс напился.

— А свадебные подарки… ты их видел, Макс?

— Шапочки для яиц. — В коридоре поезда он поцеловал ее. — Три одинаково ужасных набора бутылочек для уксуса и масла. — Он снова ее поцеловал.

— Ни тарелок, ни мисок. Придется есть из ваз. О, Макс… — Тильда обвила руками его шею, притянула к себе. — Может, пойдем в купе?

Они нашли свободное купе и опустили шторы. Тильда села к Максу на колени. Вошел проводник, чтобы проверить билеты. Увидев гвоздику в петличке пиджака Макса и надпись «Молодожены», которую Майкл сделал на их чемодане, он, не говоря ни слова, вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Тильда всегда была убеждена, что Мелисса была зачата в Истборне, и этот элегантный изысканный город наложил отпечаток на ее тогда еще не родившуюся дочь, оттого-то она и выросла у нее такой аккуратной и организованной. В первый день медового месяца они встали поздно, потом гуляли по берегу, наблюдая за тем, как дождь покрывает рябью серые волны. Во второй день они и вовсе не вылезали из постели. В какой-то момент в одну из ночей Тильда осознала, что любовные утехи с Максом доставляют ей огромное наслаждение. Гораздо большее, чем она ощущала, ужиная в роскошном отеле, танцуя под аккомпанемент фортепианного трио после ужина или когда сидела в вестибюле, делая вид, что пишет письма на толстой гербовой бумаге гостиницы. Всякие сомнения по поводу того, что она совершила ошибку, выйдя замуж за Макса, и неспособна дать ему такую любовь, какой он заслуживает, отступили в дальний уголок сознания.

Они вернулись в квартиру, которую сняли в Фулхэме. Выбрали ее потому, что она имела отдельный вход, а также в ней была просторная спальня с эркером. Еще был крохотный чуланчик, который мог служить Максу кабинетом, кухня в полуподвальном этаже, из которой по ступенькам можно было подняться в маленький грязный задний дворик. Магазины, поликлиника, станция метро находились в десяти минутах ходьбы от их жилища.

Тильда навела порядок в шкафах, убрала свадебные подарки. Сара подарила им простыни и полотенца, Клара Франклин — симпатичный кофейный сервиз работы Кларис Клифф, отец Макса — хрустальный графин. У них были две тарелки, две кастрюли, а вот веником, совком для мусора, утюгом и ведром им еще предстояло обзавестись. Катка для белья тоже не было, поэтому стирали они в раковине на кухне, а отжимали мокрые вещи руками на заднем дворе, зачастую вечером, и при этом заливались смехом. А после обычно оказывались в постели, так что фраза «Ну что, займемся стиркой?» стала для них своеобразным паролем.

Газовая колонка для подогрева воды была ненадежной, капризной, но Тильда нашла к ней подход — терпеливо разжигала ее каждый день рано утром, когда та стонала и фырчала, отказываясь включаться. В мае Макс снова уехал в Германию. В его отсутствие врач подтвердил Тильде то, о чем она догадывалась уже несколько недель, — что она беременна. Ребенок должен был родиться в декабре, примерно за неделю до Рождества. Она с нетерпением ждала его появления, предавалась мечтам о загородном доме, который они купят, когда у них будут деньги, — о доме с садом, качелями, лужайкой, на которой они будут жечь костры. Макс, вернувшись домой, догадался о том, какую новость ему приготовила Тильда, прежде чем она успела ее сообщить. Они выпили бутылку пива на двоих, пошли в спальню и несколько часов со всей осторожностью предавались любви.

Тильда удачно подгадала свою беременность. Лето 1935 года выдалось жарким и сухим, а живот у нее проявился лишь к осени. До последнего месяца она чувствовала себя нормально, продолжала ездить на работу в дом профессора Гастингса, хотя дорога занимала у нее много времени. Потом сердечно со всеми попрощалась. Профессор Гастингс подарил ей комплект энциклопедий для ребенка, его экономка — отрез махровой ткани. Весь следующий месяц она шила: четыре десятка пеленок из муслина и махровой материи, с десяток детских простынок, с полдюжины крошечных белых распашонок. Клара Франклин нашла старую детскую колыбель Макса и отправила поездом в Лондон. На коже живота у Тильды с обеих сторон появились растяжки. Макс целовал их, втирал в них оливковое масло. Они пытались придумать ребенку имя, но сошлись лишь в том, что не будут называть его или ее в честь кого-то из своих родных. Их ребенок откроет новую страницу в истории их семьи.

Появления младенца ждали 18 декабря, хотя акушерка сказала Тильде, что первенцы редко рождаются точно в срок. Однако за неделю до Рождества, готовя на кухне начинку для пирога, она ощутила резкую боль в спине. Охнув, она согнулась над столом, растопыренными пальцами сминая смородину, вишню и животный жир. Макс был наверху в своем кабинете, дописывал статью. Наконец ей удалось пошевелиться. По крутой лестнице она потащилась из кухни в комнату и остановилась в дверном проеме, глядя на мужа. Она увидела, как кровь отлила от его лица. Он помог ей дойти до спальни и побежал за акушеркой. Ей пришлось крикнуть ему вдогонку, чтобы он надел пальто и шляпу. На улице было морозно, вода в сточных канавах по краям была тронута ледяной коркой.

Ребенок родился в десять часов вечера. Несмотря на невообразимую боль, Тильда ликовала, обнаружив, что ее тело, следуя законам древним, как само время, точно знает, что нужно делать, чтобы произвести на свет новую жизнь. Наконец последний приступ пронзительной боли, Тильда поднатужилась, склизкий ребенок выскользнул из нее, и она поняла, что прошлое больше не властно над ней, что она построила новое будущее.

Акушерка обтерла девочку, завернула ее в одеяло и вручила Тильде. Сквозь шторы в спальне она видела звезды на ярко-черном небе. «Идеальное создание», — думала Тильда, глядя на бледную малышку. Ее глаза наполнились слезами усталости, гордости и счастья. Когда Макс вошел в комнату, она сказала:

— Мелисса. Ее зовут Мелисса.

Это имя, которое прежде она даже не рассматривала, внезапно пришло ей в голову, и она сразу поняла, что оно идеально подходит ее дочери.

Они долго сидели вместе. Макс обнимал Тильду за плечи, малышка мирно спала между ними. На следующий день Макс зарегистрировал дочь под именами Мелисса Эмма. Второе имя он позаимствовал у героини его любимого романа Джейн Остин. А через неделю они своей маленькой семьей — папа, мама и дочка — впервые все вместе встретили Рождество.

Жизнь Тильды вращалась вокруг Мелиссы. Малышка жила в нормальном ритме, не причиняя особых хлопот: просыпалась в шесть часов утра к своему первому кормлению, последний раз ела в одиннадцать вечера и затем беспробудно спала семь часов кряду. Она была темноволосой и голубоглазой, как Макс. В месяц уже умела улыбаться, в пять с половиной — сидела на одеяле посреди кухни, играя с погремушками и деревянными ложками. Она редко простужалась, благосклонно принимала знаки внимания бабушек и тетушек. Мать Макса, всем сердцем полюбившая Тильду, навещала их каждый раз, когда бывала в Лондоне, задаривала Мелиссу платьишками, купленными в «Хэрродсе», и мягкими игрушками, которые крепились на коляску. Тильда с Максом были уверены, что у них самая красивая, самая умная, самая прелестная малышка на свете, но из деликатности не расхваливали свою дочь в присутствии родителей более заурядных детей.

Эмили обожала Мелиссу. Она наведывалась к ним после работы два-три раза в неделю.

— Ты такая везучая, Тильда, — с завистью сказала она в очередной свой визит. — Замечательный муж, чудесный ребенок… — Эмили поцеловала Мелиссу, сидевшую у нее на коленях. Девочка играла с ее бусами. — Тебе не приходится стенографировать и печатать. Мерзкое занятие.

— Как твоя новая работа, Эм?

Эмили скорчила рожицу.

— Ужасно. Просто ужасно. Тоска несусветная. Начальник — счастливый семьянин. — Она осторожно вытащила изо рта у Мелиссы свои бусы. — Наверно, так и останусь старой девой.

Тильда подсолила жаркое.

— На ужин останешься, Эм? Макс пригласил гостей.

— Кого? Это мужчина?

— Гарольд Сайкс, он работает в газете, для которой пишет Макс.

— Он женат?

— Увы. У Гарольда трое детей.

— О боже, — произнесла Эмили. — Пожалуй, подамся в монахини.

Однако Макс привел на ужин не одного гостя, а двоих. Ян ван де Криндт, высокий белокурый степенный голландец, был полной противоположностью Эмили. Под восхищенным взглядом его голубых глаз поток ее пустой болтовни иссяк. Тильда искупала Мелиссу, уложила ее спать. Когда она вернулась на кухню, мужчины пили пиво на заднем дворе, а Эмили накрывала на стол.

— Он такой красавчик, — шепнула Эмили.

За ужином Эмили возила еду по тарелке и локтем опрокинула кружку с пивом. Ян кинулся за тряпкой. Гарольд и Макс спорили об Испании.

— В стране хаос. — Гарольд Сайкс был крупным седоватым мужчиной с пышными усами, закручивающимися на концах; костюмы на нем всегда сидели мешковато. — Жесткое правление ей не помешает.

— То есть диктатура, Гарольд? Я правильно тебя понял?

— Ты говоришь прямо как коммунист, Макс.

— Я не коммунист. Просто не хочу, чтобы Испания пошла тем же путем, что и Германия.

— Ян, хотите еще бобов?

— Спасибо, миссис Франклин. Простите, что навязался вам…

— Германия направляет Франко бойцов и оружие, Гарольд. Хоть это ты понимаешь?

— Не беспокойтесь, Ян. Мне нравится принимать гостей.

— Не верь газетам, Макс. — Гарольд хохотнул, довольный своей остротой.

— Гитлер использует Испанию в качестве полигона для люфтваффе. Потренируются на испанских городах, потом примутся за нас.

— Вы тоже журналистка, мисс Поттер?

— Я работаю в одной ужасной конторе, мистер ван де Криндт. Тильда, по-моему, Мелисса проснулась… не волнуйся, я схожу… — Эмили выбежала из-за стола, нечаянно смахнув на пол нож с вилкой.

— Возможно, у нас скоро появится вакансия, Макс, — сказал Гарольд. — Я переговорю с Фредди. Если тебя это интересует…

— Пожалуй, я обойдусь, Гарольд. Ты же знаешь, я не большой мастер гнуть партийную линию.

— Зато стабильная зарплата, — напомнил ему Гарольд, набивая рот картофельным пюре.

Тильда нашла няню, и они все вчетвером — она, Макс, Ян и Эмили — пошли в кино. Ян каждым своим движением, каждым взглядом выражал Эмили свое восхищение, и в темноте роскошного кинотеатра ее смущение исчезло. По окончании фильма, когда они вышли на улицу, Эмили шепнула Тильде на ухо:

— Он пригласил меня на свидание! — и в предвкушении прикрыла рот тыльной стороной ладони.

Ян занимался импортными операциями, в Амстердаме у него был свой бизнес, и через неделю он вернулся в Голландию. Настроение Эмили теперь зависело от его писем. Если пару дней от Яна не было вестей, она куксилась у Тильды на кухне — муссировала мельчайшие подробности их отношений, с мрачным видом поедая пирожные с кремом. Если письмо приходило, она влетала на кухню, подхватывала Мелиссу на руки и осыпала ее поцелуями. Когда Ян написал, что планирует вновь приехать в Англию, Эмили целое состояние потратила на новые наряды, помаду и лак для ногтей, а также сделала перманентную завивку, причем крайне неудачно: Тильда потом несколько часов пыталась размочить ее нелепые кудряшки. В итоге, ругаясь себе под нос на чем свет стоит, Эмили надела шляпку и поехала на вокзал встречать Яна. Когда он сошел с поезда и обнял ее, она по выражению его глаз поняла, что он ее любит, и тут же позабыла про свою курчавую прическу.

Подруга Джосси, Марджори, пригласила ее и Дару на крестины своего первенца. После в доме Марджори был организован легкий завтрак. День выдался солнечный и знойный — при такой погоде часто болит голова, и Джосси, выразив восхищение ребенком и перекусив немного, стала мечтать лишь об одном — поехать домой.

Она бродила по саду, высматривая Дару. Гости, прячась от жары, сидели под деревьями, на скамейках, у стены. Углядев высокого темноволосого мужчину в беседке, увитой ползучими растениями, она подумала, что это ее муж, но, подойдя ближе, поняла, что приняла за Дару совершенно незнакомого человека. Она вернулась в дом, где прислуга уже убирала со стола, и услышала доносившийся из детской, откуда-то из глубины дома, плач ребенка Марджори. Она стала подниматься наверх. У нее было такое чувство, что она уже несколько часов ищет Дару. И вдруг ей пришло в голову, что это всегда так — она постоянно ищет мужа. На Джосси накатила волна гнетущего отчаяния.

Услышав шум, доносившийся из спальни, она подумала, что кому-то очень нездоровится. Странные сдавленные вздохи, стоны. Она остановилась в коридоре, не зная, как ей быть: позвать служанку или Марджори или, может, тактично предложить свою помощь.

Она на дюйм-два приоткрыла дверь и увидела постельную сцену. В первое мгновение ею владело лишь изумление. «Ведь это же крестины!» — подумала она. Как можно заниматься этим на крестинах?! Да еще в доме Марджори, на ее кровати, в три часа дня!

И тут она поняла, что это Дара. И с кем? С Эльзой Гордон. Джосси неслышно отступила от двери. На Эльзу она всегда смотрела свысока. Та была никем, пока не вышла замуж за Хеймиша Гордона: ее отец был маляром.

Нетвердой поступью старухи Джосси спустилась вниз. Сидя одиноко в уголке гостиной, она чувствовала себя физически больной от потрясения. Каждый раз закрывая глаза, она видела их вместе. Дару и Эльзу. Растрепанные, в смятых одеждах, они извивались на кровати.

— Малыш наконец-то уснул, — сказал подле нее чей-то голос. — Притомился, бедняжка. — Джосси подняла голову и увидела Марджори.

Должно быть, на ее лице отразилась боль, и Марджори спросила:

— Тебе плохо, Джосси?

— Голова болит.

— Воды принести? Позвать Дару?

— Только воды. Спасибо, Марджори.

Вновь оставшись одна, Джосси поднялась на ноги, опираясь на подлокотник дивана. Она расскажет Хеймишу про проделки его жены, и тот отхлещет ее по смазливому лисьему личику. Потом, когда вернулась Марджори, Джосси почувствовала, что ее гнев внезапно утих, сменившись ощущением безысходности. Она снова упала на диван. А что, если Дара влюблен в Эльзу? Она взяла у Марджори бокал с водой, поблагодарила ее и стала пить маленькими глотками, но внутри у нее все рушилось. Что, если Дара бросит ее? И, если он ее покинет, как она дальше будет жить? Неужели ей придется вернуться к тому унылому бесцветному существованию, что она вела до встречи с ним?

Она плохо спала и в ту ночь, и в следующую. Лицо Эльзы Гордон постоянно преследовало ее во сне. Она знала, что Даре нужна полноценная жена, но ей и в голову не приходило, что его потребность в женщине может быть столь велика. Джосси стала подумывать о том, чтобы пренебречь предостережениями глупого доктора и пригласить мужа в свою постель, но потом вспомнила, как она мучилась, рожая Кейтлин, и побоялась рисковать. Несколько раз она намеревалась сказать Даре о том, что ей известно про его измену, но так и не решилась. Если она заставит его выбирать между ней и Эльзой, каким будет его ответ?

Она строила свою жизнь вокруг Дары, делала все, чтобы он был доволен своей судьбой. Душевный покой Джосси был нарушен, поколеблен страхом и неуверенностью в себе. Через несколько дней няня сообщила, что Кейтлин нездоровится, но Джосси пропустила ее слова мимо ушей. Но потом пришел врач, диагностировал скарлатину, и весь дом словно переключился на другую скорость: шторы везде задернули, разговоры велись только шепотом. Дара сидел у кроватки, обтирая лобик Кейтлин полотенцами, смоченными в холодной воде. После обеда зазвонил телефон. Джосси сняла трубку, но, едва она представилась, послышались гудки.

Кейтлин мучил жар, ее крошечное тело покрылось мелкой сыпью. Они наняли сиделку, но Дара, нечесаный, с темными кругами под глазами, оставался в детской. Температура у девочки повышалась, дыхание стало учащенным и прерывистым. Джосси прижимала к себе голову мужа, гладя его по волнистым волосам.

— Если она умрет… — начал он и умолк, не в силах продолжать.

Джосси успокаивала, утешала его. Он стискивал ее, словно пытался позаимствовать у нее силы, и ее страх и отчаяние исчезли. Она поняла, что Дара никогда не бросит ее, потому что он никогда не покинет Кейтлин. И, глядя на больную дочку в кроватке, Джосси молилась, чтобы жар у нее спал. При этом она дышала ровно и глубоко, словно побуждая измученные легкие дочери следовать ее примеру.

На рассвете температура понизилась, и Кейтлин пошла на поправку. Через месяц, когда опасность для девочки миновала, Джосси устроила званый ужин. Пригласила Марджори Тейт с мужем, Тальботов, державших ферму к востоку от Кембриджа, и Гордонов.

— Славное угощение, Джосси, — сказала Марджори, когда на стол поставили жареного фазана, украшенного роскошными перьями. — Просто объеденье. Здесь всегда так вкусно кормят.

— Марку всегда надо держать, как ты считаешь, Эльза? — отвечала Джосси. — В конце концов, не так уж много нас здесь осталось — старинных дворянских семей. Многие поместья распроданы торгашам.

Эльза рассмеялась.

— По-моему, Джосси, у тебя слишком старомодные взгляды.

— Права собственности имеют большое значение. Нужно хранить то, чем владеешь по праву. Мне ненавистна сама мысль о том, что всем этим… — Джосси сделала широкий жест, как бы охватывая дом, поместье и самого Дару, сидящего напротив нее, — может пользоваться человек, не имеющий на то никакого права.

За столом воцарилось молчание. Джосси улыбнулась.

— Как ваша новая няня, Эльза? Хеймиш говорил, вам с трудом удалось найти подходящую женщину. Подбор прислуги, если не иметь опыта, дело непростое. — Джосси с радостью заметила, что Эльза боится ей отвечать.

— Последняя находка Эльзы просто ужас, верно, старушка? — Довольное лицо Хеймиша Гордона раскраснелось от вина. — Джон ее ненавидит. Постоянно изводит.

— Джон в сентябре пойдет в школу, — с гордостью сообщила Эльза.

— Тебе удалось устроить его в приличное место? Я могла бы, если нужно, замолвить за него словечко.

Джосси встретилась взглядом с Эльзой. Та хотела что-то сказать, но передумала, вновь плотно сжав губы. Дара взял бутылку кларета и, освежив бокалы мужчин, завел разговор об охоте. Ужин тянулся примерно до одиннадцати часов. Все было устроено так, чтобы произвести впечатление на гостей, продемонстрировать им возможности старинного богатства, но атмосферу портили мстительные подковырки возбужденной Джосси и страх униженной Эльзы. Дара много пил. Как обычно, он был внимателен к гостям, но его побелевшее лицо было непроницаемо и он не выпускал из руки бокал. Он явно догадался, чем вызвано столь неучтивое поведение жены. Гордоны попрощались первыми: Эльза силком утащила Хеймиша. Остальные две пары ушли через некоторое время после них.

— Ты вела себя оскорбительно… — сердито сказал Дара, когда они остались одни. — В чем дело?

И Джосси повернулась к нему.

— А то ты не знаешь!

Он побледнел еще сильнее, подошел к буфету, достал из ящичка сигару. Стоя спиной к жене, отрезал кончик сигары.

— Эльза Гордон — потаскуха, Дара.

Молчание. Потом:

— От потаскух тоже есть польза.

— Ты не можешь любить такую женщину, — стояла на своем Джосси.

Он обернулся к ней. Пламя свечей отбрасывало тень на его зеленые глаза, на его черты.

— Я не люблю Эльзу.

— Но спишь с ней.

Дара улыбнулся.

— Можно и так сказать. Хотя спать с ней мне еще не доводилось.

Она и так с трудом сохраняла спокойствие, но его слова окончательно лишили ее самообладания.

— Как ты мог, Дара? Ты причиняешь мне боль! Неужели сам этого не видишь?

Он моргнул.

— Я не хотел тебя обижать. Просто не думал об этом.

— Думал, я не буду возражать?

— Думал, что ты ничего не узнаешь. — Он нахмурился. — Впрочем, мне все равно, против ты или нет.

Джосси охнула, как будто он ее ударил. Она и не подозревала, что у нее хватит мужества задать свой следующий вопрос, но она все же спросила:

— Ты меня разлюбил?

Дара налил себе еще виски. По блеску его глаз она поняла, что он очень пьян.

— Разлюбил? — повторил он. — Я никогда не любил тебя, Джосси.

— Неправда! Любил! Я знаю, что любил! Ты влюбился в меня с первого взгляда… вспомни свое письмо!

— Письмо? — Он наморщил лоб. — A-а, то письмо. Я же говорил, что это не я его написал. Другой человек.

— Не говори так, Дара, прошу тебя! — вскричала она. — Ты пьян.

— Не спорю, Джосси, я пьян. Но я не лгу. Хочешь — верь, хочешь — нет. По поводу Эльзы Гордон не беспокойся. Она мне надоела. Я ее не люблю и никогда не любил, хотя она забавная штучка. Тебя я тоже не люблю, это так, но не брошу, а если найду смену Эльзе, просто буду более осторожен — ради Кейтлин. Понимаешь, женившись на тебе, я потерял единственную женщину, которую когда-либо любил.

Язык у него заплетался, но Джосси все равно разобрала слова: «Женившись на тебе, я потерял единственную женщину, которую когда-либо любил». Она смотрела на него во все глаза, у нее гулко стучало сердце.

— Ты ее не знаешь, — пробормотал он. — Хотя, видит Бог, должна бы знать.

Он отвернулся от нее, но она схватила его за рукав, поворачивая к себе лицом.

— Кто она? Кого ты любишь, Дара? Отвечай!

Она кричала, кулаками била его в грудь. Он отступил на шаг, но она не отставала, царапая ему лицо, дергая за волосы. Он схватил ее за запястья.

— Хочешь знать? Что ж, я скажу. Это твоя единокровная сестра, Джосси. Внебрачная дочь твоего отца. Незаконнорожденная. — Разгневанный, он притянул ее к себе, встряхнул, заставляя осмыслить его слова. — Твой отец переспал с матерью Тильды. Она от него забеременела. Тетя Тильды возненавидела его за это. Поэтому она — тетя — и написала то письмо. Догадалась, что ты хочешь заполучить меня в свою постель, и решила — забавно, да? — свести возлюбленного своей племянницы с дочерью человека, который погубил ее сестру.

Джосси видела, что поранила мужа. Из уголка его рта стекала струйка крови. Она заплакала.

— Забавно, да? — повторил Дара. — Дочь Эдварда де Пейвли, вся из себя аристократка, вышла замуж за никчемного ирландского крестьянина. Какой позор!

Он наконец отпустил ее, и она, все еще всхлипывая, осела на пол. Он открыл дверь и бросил напоследок:

— А знаешь, Джосси, ты ведь совсем не похожа на сестру. Тильда в десять раз красивее тебя.

Вспомнив похороны отца, она вскричала:

— Так это та девушка… с которой я видела тебя в Саутэме…

Он остановился в дверях.

— Мы собирались пожениться.

Его слова вонзились в нее, как нож в сердце.

Осенью 1936 года Тильда поняла, что она снова беременна. Незапланированный ребенок заявил о себе более агрессивно: каждое утро Тильду тошнило после завтрака — с Мелиссой она этого не испытывала.

В середине ноября из Испании вернулся Макс — весь серый от изнеможения. Тильда уложила Мелиссу спать и за ужином на кухне сообщила мужу о своей беременности. Он вытаращил глаза, вертикальная морщинка между его бровями прорезалась глубже.

— Прости, Макс. Я знаю, что ты хотел подождать со вторым ребенком.

Он обнял ее за талию, притянул к себе.

— Не говори глупостей.

— Мелисса уже спит в кроватке. Для малыша есть колыбель. Все будет хорошо, Макс.

— Непременно. Все будет замечательно.

Но, целуя ее, он, казалось, выдавливал из себя хорошее настроение.

— Ты беспокоишься, что нам не хватит денег?

Макс пожал плечами.

— Справимся.

— Мы ведь всегда говорили, что хотим иметь много детей. Хорошо, если у Мелиссы появится братик или сестренка.

— Конечно. — Голос у него был вялый, невыразительный.

— Тогда в чем дело, Макс? Объясни, прошу тебя! — Она чувствовала, что он отгораживается от нее.

Макс помолчал, потом ответил:

— Это из-за того, что я видел в Испании, Тильда. А до этого, в течение нескольких лет, в Германии. Мне страшно. До рождения Мелиссы во мне еще теплился оптимизм. Немного, но теплился. А теперь нет.

— Но это же далеко от нас, Макс, — заметила она. — Да, это ужасно, но, по крайней мере, у нас здесь ничего такого не происходит.

— Мы не сможем остаться в стороне, — просто сказал он. — Будет новая война, и я… меня мучает чувство вины. Разве можно в такое время рожать детей? На что мы обрекаем своего ребенка? Так-то вот, Тильда. — Макс достал из кармана сигареты. — Болдуин и большинство идиотов из парламента думают, что, если они будут любезничать с Гитлером, он оставит нас в покое. Не оставит, Тильда. Не оставит. Почти всю обратную дорогу из Испании я писал статью, в которой все это объясняю. Так ведь ее никто не напечатает. Сегодня я ходил от редакции к редакции, и единственное издание, согласившееся напечатать мою статью, — это паршивая газетенка левого толка, которую никто не читает.

— Бедный. — Тильда погладила мужа по волосам.

— Я даже подумывал о том, чтобы поехать сражаться в Испанию. Сейчас многие вступают в интернациональные бригады.

— И Фергюс вступил. Но ты ведь не поедешь, да, Макс? — Уже одна эта мысль приводила ее в ужас.

— Конечно, нет. Ты же знаешь, не в моих правилах лезть во всякие заварушки. — Он покачал головой. — Раньше гордился этим, а теперь презираю себя.

— Макс, ты не хочешь второго ребенка? — Она должна была это спросить.

— Ох, Тильда, Тильда. — Взгляд у него был печальный. — Ну что ты такое говоришь? Как я могу не хотеть?

Весной 1937 года Эмили сочеталась браком с Яном ван де Криндтом. После свадебной церемонии был устроен большой прием в Или. Потом молодожены уехали в Голландию, но каждую неделю от Эмили приходили письма. Она настоятельно приглашала Тильду с Максом в Амстердам, но у них не было денег на паром. Тильду не покидало ощущение, что круг ее друзей неумолимо сужается. Эмили была в Амстердаме, Фергюс — в Испании, Майклу предложили читать лекции в Эдинбургском университете. От случая к случаю к ним заглядывал Роланд Поттер, и, когда Тильда была в состоянии спуститься в метро с ребенком и коляской, она ездила в дом № 15 по Паргетер-стрит навестить Анну. Но это случалось все реже. Тошноты она больше не испытывала, зато постоянно чувствовала себя усталой. Врач сказал, что у нее низкий гемоглобин, и велел ей есть печень.

Джошуа родился в июне, когда Мелиссе было полтора года. Ребенок шел ножками вперед, поэтому роды принимала старшая акушерка. Боль, воздух, веселящий газ туманили сознание Тильды, и она не испытывала той триумфальной радости, что переполняла ее, когда она рожала Мелиссу. Когда роды кончились, она испытала только огромное облегчение, но, заглянув в синие глаза новорожденного сына, сразу почувствовала опьяняющую любовь.

Джошуа в отличие от сестры доставлял массу хлопот. Через три недели после рождения он простудился и орал как резаный. Только Тильда могла его успокоить. Макс снова уехал в Германию, отправился в командировку, которую до этого отложил из-за ожидаемых родов. У Тильды болели швы, из грудей сочилось молоко, кормить малыша было трудно, так как у него был забит нос. Мелисса, ревновавшая Джошуа к матери, так и норовила ущипнуть его, когда тот лежал в своей колыбели. На помощь к Тильде приехала Клара Франклин, но печь и газовая колонка никак не хотели ей подчиняться.

Джошуа просыпался три раза за ночь. В полтора месяца он все еще требовал, чтобы его кормили семь раз в сутки. Во всех справочниках говорилось, что нужно строго придерживаться режима кормления, но у Тильды от его плача разрывалось сердце, и она прикладывала его к груди, не дожидаясь, когда пройдут четыре часа после предыдущего приема пищи. Медсестра в клинике посоветовала давать ему перед ночным сном пососать сухарик, но Джошуа его выплевывал. Сон для Тильды стал роскошью, недостижимой мечтой. Она жила как в тумане. Если не составляла список, забывала купить даже самое необходимое. Отправляясь в магазин, она собиралась почти час. Обоих детей нужно было перепеленать и одеть, а Мелисса имела привычку зарывать свои туфли в песочнице. Коляску приходилось тянуть по ступенькам — тоже нелегкая задача. Приходилось искать кошелек и хозяйственную сумку, и, если к тому времени кто-нибудь из детей не плакал или не описался, она еще успевала кое-как причесаться. Коляска была слишком большая, во многих магазинах для нее просто не находилось места, поэтому покупки она делала впопыхах, постоянно поглядывая в сторону двери.

Мелисса спала в кроватке в комнате родителей, Джошуа — в колыбели. Более слабенький, чем сестренка, он оказался более вертлявым. В три месяца он уже умудрился дотянуться до края колыбели и, смеясь, перегнулся через бортик. Тильда успела подхватить его, а то бы он плюхнулся на каменный пол. В выходные они с Максом устроили Мелиссе спальное место в чулане, но Максу теперь приходилось работать в спальне или, если Джошуа спал, на кухне. Однажды Мелисса опрокинула чашку с какао на статью Макса, которую он только что закончил писать, и ему пришлось перепечатывать весь текст. Макс побледнел, и Тильда поняла, что они балансируют на краю пропасти, что на них надвигается нечто непредсказуемо страшное. Но Макс, подавив в себе ярость, взял Мелиссу на руки, крепко прижал ее к себе, и Тильда, чувствуя боль в плечах от напряжения, вновь взялась за утюг.

Прежде она и подумать не могла, что двое детей будут обходиться гораздо дороже, чем один. Крохотные туфельки Мелиссы стоили почти столько же, сколько босоножки Тильды, а за лекарства, необходимые для лечения ушей Джошуа, приходилось платить десять шиллингов в неделю. Она научилась варить супы из костистой части бараньей шеи и жарить мясо птицы так, чтобы его хватало на четыре дня, но такая стряпня требовала времени. А она часто готовила, держа Джошуа под мышкой, при этом ревнивая Мелисса льнула к ее ногам. Она сама шила детям всю одежду, но ткань, иголки и нитки тоже стоили денег. Нередко к вечеру они с Максом настолько уставали, что у них даже не было сил поговорить о чем-то друг с другом.

Макс часто отсутствовал. Она скучала по нему; из-за его долгих отлучек они стали отдаляться друг от друга. Когда муж возвращался домой, Тильда пыталась разговорить его, расспрашивала о том, что он видел, но Макс, усталый и угнетенный, замыкался в себе. Когда он бывал в отъезде, когда дети болели или у нее не хватало сил собрать их на прогулку в парк, у Тильды возникало ощущение, что она вернулась в одиночество своего детства. Случалось, что за всю неделю она, кроме лавочника и молочника, ни с кем из взрослых не общалась. Если она пыталась подружиться с женщинами в поликлинике, от беседы ее отвлекали вопли Джошуа, рассерженного на Мелиссу за то, что она отняла у него погремушку. У них редко находились деньги на то, чтобы сходить в кино или на концерт. Макс ходил в залатанных свитерах, сама Тильда уже и не помнила, когда последний раз покупала себе чулки. У нее было такое чувство, что она застряла в капкане нищеты, которая прежде ее никогда не угнетала.

В октябре шли нескончаемые дожди, и Мелисса простыла. Через несколько дней от нее заразился Джошуа. Он только что перестал просыпаться по ночам, а теперь проснулся в три часа, и Тильда убаюкивала его до пяти часов утра. А уже в половине седьмого проснулась Мелисса — она всегда вставала рано — и потребовала завтрак. В половине восьмого Макс пошел на работу, сбегая от детского плача, грязных пеленок и сопливых носов. Тильда позавидовала его свободе. У нее самой саднило горло и болела голова. Она два часа стояла в очереди на прием к врачу, чтобы выписать ушные капли для Джошуа. По дороге домой на оставшиеся в кошельке деньги она купила детям плюшки на обед. Ей было стыдно, но сегодня у нее не было сил стоять у плиты. От холодного колючего ветра ее раздирал кашель. Спустив коляску по лестнице и открыв дверь на кухню, по ледяному воздуху в помещении она поняла, что печка погасла. Мелисса обнаружила, что забыла куклу в кабинете врача, и начала реветь. Ее вой подхватил Джошуа. Тильда вытащила Джошуа из комбинезона, расстегнула на Мелиссе пальто и глянула на печь. В ней лежала давно остывшая серая зола. Спичек в выдвижном ящике не оказалось. Макс уже вернулся и работал в спальне. Тильда пошла из кухни наверх, чтобы взять зажигалку из кармана его пальто, висевшего в прихожей. Вновь спускаясь на кухню в мокрых туфлях, она поскользнулась на ступеньках и покатилась по лестнице вниз, головой ударившись о перила. От боли на глазах выступили слезы. Держась за голову, она села на нижней ступеньке. Дети от страха и негодования завопили громче, во все горло. На шум вышел Макс. Увидев синяк на лбу жены, он вновь укутал детей в верхнюю одежду и вместе с ними вышел из дома. Тильда доковыляла до кровати и заснула.

Чтобы дети не ревели в метро, Макс дал им по шоколадной лепешке. Джошуа свою выплюнул. Макс глянул на него с неодобрением. На Флит-стрит с детьми на руках он пошел в редакцию газеты, где работал Гарольд Сайкс. Его кабинет находился на третьем этаже. Макс стал подниматься по лестнице, то и дело останавливаясь, чтобы вытереть детям носы.

— Что, Макс, у няни выходной? — спросил Гарольд, с отвращением глядя на малышей.

— Тильда приболела. — Макс посадил Мелиссу на стол Гарольда. Джошуа остался у него на руках. — Я пришел спросить про ту вакансию, о которой ты говорил, Гарольд. Она еще свободна?

Гарольд поднял брови.

— Фредди давно тебя обхаживает. Что заставило тебя передумать?

— Эгоист я ничтожный, — признался Макс. — Цепляюсь за свои дурацкие принципы, а Тильде приходится растить малышей в трущобах.

— Дурацкие, — старательно повторила Мелисса. — Дурацкие.

Гарольд хохотнул.

— Отнеси-ка ты их Лорне, а сам иди к Фредди. — Лорна вела колонку объявлений о розыске пропавших родственников и домашних животных. — Она любит детей. А я маленьких не выношу, они не умеют себя вести.

В феврале 1938 года они съехали с убогой квартиры в Фулхэме. Жалованье Макса, вдвое больше того, что он зарабатывал внештатным журналистом, позволило им оплатить долги и купить в кредит дом в более приличном районе Лондона. Новый дом был узкий, четырехэтажный, с темным укромным садиком. Перед выкрашенным в белый цвет фасадом — небольшой огороженный газон и кусты. Три раза в неделю по утрам к ним приходила девушка, помогавшая Тильде с тяжелой работой по дому. Мелисса и Джошуа теперь спали каждый в своей комнате. В доме было электричество, и благодаря должности, занимаемой Максом, им даже провели телефон. Первые несколько месяцев Тильда обустраивала новое жилище — красила стены, шила шторы и диванные подушки. Когда потеплело, вместе с Мелиссой она посадила в саду цветы и черенки; это был крошечный уголок дикой природы с узкими тропками и темными, покрытыми копотью кустарниками.

Летом они всей семьей поехали в Голландию в гости к Эмили и Яну. Эмили была беременна; ребенка ждали в ноябре. У Яна и его младшего брата Феликса была яхта, и они все вместе неделю плавали по заливу Ваддензе. Эмили, обложенная подушками, сидела на носу; детей обвязали веревками, концы которых прицепили к мачте. На борту «Марики» они отметили день рождения Джошуа. Ему исполнился годик, поэтому в торт воткнули одну свечку, оплывавшую на неугомонном ветру. Хлопанье парусов, пенящаяся вода у бортов судна веселили Джошуа, и он танцевал от радости. Ян учил Тильду и Макса управлять парусами. Стремительный поток холодного воздуха, паруса надуваются ветром, и «Марика» начинает скользить по волнам — все это дарило Тильде пьянящее возбуждение.

Они вернулись в Англию. Дочь Гарольда Сайкса Шарлотта, не знавшая, чем ей заняться после школы, вызвалась помочь Тильде с детьми. И впервые после рождения Мелиссы у Тильды появилось время для себя самой. Она шила себе новые наряды, посещала небольшие утренние деловые приемы — где подавали кофе и царила напряженная атмосфера, — организованные по случаю сбора средств на какие-либо нужды. После обеда она водила Мелиссу на чаепития с ее маленькими друзьями или они все вместе шли гулять в парк. Бывало, вечерами они ходили на коктейль или званый ужин, устраиваемые в доме кого-нибудь из коллег Макса. Тильда убеждала себя, что она счастлива. Ее семья — она, Макс и дети — живет в чудесном доме в хорошем районе Лондона, и им нечего больше желать. Она записалась в кружок кройки и шитья, вступила в музыкальный клуб и, сидя в гостиной соседей, слушая запись Майры Хесс, исполняющей Шопена, вдруг поймала себя на том, что впервые за многие годы думает о Даре. Чем он занимается, как у него дела? Вспоминает ли ее хотя бы иногда? Она безжалостно отогнала эти мысли, но ею владели беспокойство и страх. Она хотела еще одного ребенка, но после Мюнхенской конференции и последовавшего затем раздела Чехословакии Макс был настроен категорически против пополнения в семье. «Когда все закончится», — сказал он, и это «все» было чем-то черным и бесформенным, постоянно увеличивалось в размерах, все ближе и ближе подступало к ним.

Макс находился в Берлине, когда Гершель Гриншпан, семнадцатилетний польский еврей, застрелил третьего секретаря посольства Германии в Париже. Макс услышал эту новость по телефону — в трубке стоял треск — в баре отеля «Адлон». На следующий день он собирался ехать в Лондон, но остался, ожидая неминуемой акции возмездия. И 9 ноября разразилась «хрустальная ночь». По всей Германии нацисты сжигали синагоги, громили магазины и дома евреев, уничтожая и разбивая все до последней чашки. Тысячи евреев были арестованы и отправлены в концентрационные лагеря. Макс, стоя в стороне, глядя, как тлеют на уличном костре молитвенники, принадлежавшие немощным обитателям еврейского дома престарелых, до боли сжимал кулаки, так что от ногтей на ладонях проступила кровь.

«Хрустальная ночь» изменила его, показав, что нет пределов человеческой жестокости. По возвращении на родину у него было одно желание — запереться в своем доме вместе со своей красавицей женой и любимыми детьми и никогда не выходить за порог. Тот внешний мир, что он знал, рушился, и ему страшно было подумать, к чему это может привести. А здесь, дома, сохранялся покой и порядок: пусть на полу порой валялись кукольные платья и детский конструктор, зато к ужину на столе всегда была еда, в шкафу висели чистые рубашки, а дети в семь часов вечера уже засыпали в своих кроватках. Он не знал, как это у Тильды получается, но ему это было нужно.

Он не обсуждал с женой то, что ему довелось увидеть. Рассказы о том, как на улицах избивали стариков, как выхватывали детей из рук матерей, осквернили бы их дом: он принес бы зло в их жилище. Но совсем отгородиться от надвигающейся беды он не мог. Траншеи в Гайд-парке, бомбоубежища в садах соседских домов, противогазы на колышках в холле — все это была зловещая действительность. По ночам ему снилось, как бомбы падают на Лондон, разрушают его дом, убивают его семью. Теперь его любовные ласки сопровождались неким отчаянием, желанием затеряться в нежных объятиях жены, ее прекрасного тела.

Ложная эйфория, царившая в политических кругах на первых порах после подписания Мюнхенского соглашения, сменилась более взвешенными настроениями, но Макс все равно в своих статьях обязан был придерживаться официальной точки зрения. В состоянии угнетенности, охваченный дурным предчувствием, он готовился вернуться на континент. Когда он пришел в спальню, чтобы собрать вещи, Тильда складывала в аккуратную стопку свои блузки.

— Поедешь к тете Саре? — спросил он.

Она покачала головой.

— Тетя Сара приедет сюда. А я поеду с тобой, Макс. Все уже устроено. Тетя Сара с Шарлоттой присмотрят за детьми, а мы с тобой несколько дней побудем вместе, вдвоем. Я поживу у Эмили, пока ты будешь в Германии. Мне не терпится увидеть ее малыша. — Положив блузки в чемодан, Тильда повернулась к мужу, обняла его. — Так будет лучше, правда, Макс? Если я поеду с тобой?

Он привлек ее к себе, стал целовать, пылко, жадно, так что они оба едва не задохнулись.

На следующий день они отправились в Харидж, по очереди ведя машину. Там сели на паром. Вокруг простиралось серое, открытое всем ветрам Северное море. Они стояли на палубе, пока не стемнело. Макс обнимал Тильду за плечи. На следующее утро они сошли на берег в порту Хук-ван-Холланд и сели на поезд до Амстердама. Вечером уже ужинали с Эмили и Яном, восхищались Уильямом, сыном ван де Криндтов, крупным светленьким спокойным малышом. Утром они на поезде отправились к границе с Германией. Макс хотел посмотреть расположение немецких войск.

Однако их глазам предстала совершенно иная картина. Когда они сошли с поезда на станции неподалеку от границы, Макс увидел на платформе с десяток женщин. Перед ними стояли тележки с бутербродами и пирожками. Послышался гудок паровоза, вдалеке на путях появилось похожее на гусеницу густое белое облако дыма. Сквозь него проступил локомотив, за которым тянулась вереница вагонов. Женщины на платформе принялись разливать в стаканы лимонад, разворачивать сэндвичи и пирожки. На станцию влетел, визжа тормозами, железнодорожный состав. Макс увидел прижатые к окнам лица. Поезд остановился, дым рассеялся, лица обрели очертания. Все пассажиры были дети. Мальчики в твидовых костюмах, девочки в наглухо застегнутых теплых зимних пальто.

Макс заговорил с одной из женщин. Та объяснила ему, что дети на поезде — немецкие евреи, едут из Берлина в Британию. На станции детям раздали еду и питье, каждому вручили по игрушке. Власти Германии разрешили каждому ребенку взять с собой лишь один маленький чемодан и десять марок. Вскоре поезд их привезет в Хук-ван-Холланд, а оттуда они поплывут в Харидж.

Макс стал искать Тильду, хотел объяснить ей, откуда здесь столько детей, но нигде не мог ее найти. Потом увидел. Она шла прочь от него, пробиралась сквозь толпу к детям. Ее волосы золотились в лучах зимнего солнца. Он увидел, как она наклонилась, улыбнулась, заключила в свои ладони руки маленького мальчика, стала что-то говорить ему, пока тот не заулыбался. Ее окружили дети, море детей. Макс, стоя в стороне, смотрел, как она удаляется от него. Вскоре она скрылась из виду.

После «хрустальной ночи» британское правительство, ранее делавшее вид, что ничего страшного не происходит, осознало весь ужас положения евреев в Германии. Был упрощен режим въезда в Англию для еврейских детей. Через несколько дней после возвращения из Голландии Тильда занялась волонтерской деятельностью в рядах Движения по спасению детей-беженцев — организации, претворявшей в жизнь программу Kindertransporte. Она намеревалась работать в движении по полдня два раза в неделю, оставляя Мелиссу с Джошуа на попечении Шарлотты Сайкс, но людей не хватало, особенно таких, кто умел печатать и говорить по-немецки, и вскоре движение стало отнимать у нее все больше и больше времени.

Поначалу еженедельно в страну переправляли по две партии детей, которых везли в Британию через Голландию из Берлина или Вены. Детей для отправки в Великобританию отбирали в Германии, но штаб-квартира движения в Блумзбери был завалена письмами с отчаянными призывами о помощи и фотографиями улыбающихся детей с ямочками на щеках. Каждому ребенку, прибывшему в Британию, нужно было найти спальное место в общежитии или подходящих приемных родителей. Тильда с Максом поехали в Харидж встречать паром с маленькими беженцами. Порт был серый и мрачный, с моря ветер гнал буруны. Проходя через таможню, некоторые дети, видя людей в форме, со страху начинали опустошать свои карманы, выкладывая на столы их жалкое содержимое: карандаши и шнурки, ленточки для волос и липкие вареные сладости.

Мало кто из беженцев говорил по-английски. Тильда приветствовала детей, пыталась их успокоить. Фотограф, приехавший из Лондона вместе с Тильдой и Максом, сфотографировал симпатичную темноволосую девочку, прижимавшую к груди куклу, что ей подарили в Голландии. На автобусах детей повезли в Дувр, расположенный на побережье в нескольких милях от Хариджа. Летом Дувр — несколько домиков, отделанных штукатуркой с каменной крошкой, и общественная столовая — служил турбазой. Теперь же ветер хлестал непрочные маленькие здания; море отступило, обнажив лоснившийся серовато-коричневый берег, который затапливало во время прилива. Тильда вместе с другими волонтерами напоила детей чаем. В одном углу комнаты жались друг к другу девочки; мальчики, полные решимости не выдать своего страха и отчаяния, кусали губы, чтобы подавить выступающие на глазах слезы. Когда они возвращались в Лондон, фотограф заснул на заднем сиденье машины. Макс, сидевший за рулем, упорно хранил молчание. Тильда знала, что он тоже думает о родителях маленьких беженцев, представляя, как они страдают оттого, что им пришлось отослать своих детей в чужую страну.

Вся жизнь Тильды теперь была подчинена работе в движении. Если она не трудилась в конторе или не встречала новоприбывших в Харидже, то собирала средства на одежду и питание для детей, обращаясь за помощью ко всем, к кому только можно. Когда ее избрали секретарем местного комитета, круг ее обязанностей расширился: ко всему прочему, она должна была подбирать приемных родителей для беженцев и дважды в год проверять, как они живут в новых семьях. Приемные родители забирали детей из большого мрачного помещения возле вокзала Ливерпуль-стрит.

Едва поезд подъезжал к перрону, дети прилипали лицами к окнам вагонов. На каждом ребенке висела коричневая багажная бирка с номером. Вдоль платформы стояли в ряд приемные родители. Некоторые дети, сходя с поезда, при виде знакомых взвизгивали от радости; другие, утомленные долгой дорогой, робели и смущались перед незнакомыми людьми, говорившими на чужом языке. Тильда подбадривала их по-немецки, препровождала в ближайший детоприемник, где другие волонтеры, сидя за столами, за-подняли документы. Каждого ребенка следовало определить в подходящую семью. Одни родители не появлялись в нужный день; другие, приехав, не находили своих приемных детей, ибо на границе с Голландией гестаповцы снимали с поезда детей по своему выбору и возвращали их в Германию. Некоторые малыши, замерзшие, одинокие, растерянные, плакали. Мальчики постарше громко болтали, ожидая, когда их отвезут в общежитие. Толпа поредела. Остались только мальчики старшего возраста и одна девочка, упорно смотревшая на свои ботинки.

Тильда глянула на часы. Почти половина четвертого. Она подозвала к себе девочку.

— Wie heisst du, liebchen?

— Рози, — прошептала девочка. — Рози Либерманн.

Она была довольно плотная, ее волосы мышиного цвета были зачесаны назад и собраны в некрасивый хвостик.

Тильда услышала цокот высоких каблучков. К ним через зал направлялась какая-то женщина в элегантном шерстяном пальто и маленькой фетровой шляпке с пером. Макияж ее был безупречен.

— Вы пришли за Рози? Миссис… — Тильда глянула в свой список. — Миссис Стэннард?

— Да, я — миссис Стэннард. — Женщина протянула Тильде руку в кожаной перчатке. Потом посмотрела на Рози, отошла в сторону на два шага и вполголоса сказала Тильде: — Я думала, она симпатичнее! Она совсем не такая, как на фотографии.

Случалось, что дети-беженцы не всегда оправдывали ожидания приемных родителей.

— Рози двенадцать лет, миссис Стэннард, — стала терпеливо объяснять Тильда. — Дети в этом возрасте быстро меняются. Вероятно, снимок, который вы видели, был сделан несколько месяцев назад.

Миссис Стэннард еще раз глянула на девочку.

— Не пойдет, — неожиданно заявила она. — Простите, но я ее не возьму. Мне пора, я опаздываю на поезд. — Стуча каблуками, она пошла прочь.

У Тильды создалось впечатление, что Рози, хоть и не знала английского, поняла каждое слово из их разговора. Нос у девочки был подозрительно красный, губы плотно сжаты. Тильда стала перебирать в голове возможные варианты. Есть общежитие, но оно предназначено для детей постарше. Или можно связаться с приемными родителями, чьих предполагаемых воспитанников задержали в Германии; возможно, кто-то из них согласится взять эту девочку. Но не исключено, что произойдет то же самое: Рози опять откажутся принять. Несколько лет назад ей так и не удалось пристроить в семью Лисл Толлер. Она не должна подвести еще одного ребенка.

Тильда взяла девочку за руку.

— Рози, поедем ко мне домой?

К тому времени, когда все документы были оформлены и собраны скудные пожитки Рози, было уже четыре часа. Вагоны метро были переполнены, и из-за чемодана Рози им не удалось втиснуться в первые два поезда. Рози, обутая в грубые башмаки, едва поспевала за Тильдой, почти бежавшей домой от метро.

Стоило ей открыть входную дверь и войти в холл, как на нее обрушился гул голосов.

— Мама, а папа опрокинул на пол желе, и оно размазалось по всему ковру…

— Мне нужно позвонить в Париж…

— Миссис Франклин, Джошуа измазал волосы в сиропе, и мне пришлось его искупать.

Обняв Рози за плечи, Тильда повела девочку в столовую.

— Джошуа… Мелисса… познакомьтесь. — Тильда мягко подтолкнула девочку вперед. — Это Рози Либерманн, ваша новая сестренка.

 

Глава 7

— Рози стала моим первым приемным ребенком, — добавила Тильда после того, как представила нас.

Тильде исполнился восемьдесят один год, и по случаю ее дня рождения в доме было устроено семейное торжество. Я пожала руку Рози Либерманн, которой, как я предположила, теперь было под семьдесят. Высокая, статная, с пышными формами; длинная седая коса уложена на голове в корону.

— О, я была толстушка, — сказала Рози со смехом. — В двенадцать лет выросла на четыре дюйма и обрела пышную грудь. Неудивительно, что та бедная женщина кинулась от меня со всех ног.

— Рози — писательница, — сообщила Тильда, но это я, разумеется, знала. Подростком зачитывалась длинными эскапистскими историческими романами Рози Либерманн.

Один из правнуков Тильды обнял ее за колени, и Тильда, несмотря на свой возраст и слабое здоровье, подхватила его на руки, и они вдвоем затерялись в толпе. Ее большая семья разбрелась по всему Красному дому; всюду кричали, спорили. Вдоль дороги выстроились ряды автомобилей; гости по аллее, обрамленной с обеих сторон высокой живой изгородью, попадали во двор перед домом. В дверь постоянно звонили, с шумом вылетали пробки из бутылок с шампанским. Комната, заполненная родственниками Тильды — уверенными в себе, шумными, успешными людьми, — бурлила и пульсировала. Те, кто не был одет элегантно, пришли в оригинальных нарядах; те, кто не отличался красотой, мог похвастать стильной или необыкновенной внешностью. Здесь не найти было ни одного заурядного, унылого, скучного человека.

Я повернулась к Рози Либерманн:

— Среди детей и внуков Тильды так много выдающихся личностей.

Ее приятное лицо сморщилось в улыбке.

— О, думаю, меня уже забыли. Проза вроде той, что писала я, недолго остается на волне популярности. А вот Джошуа, конечно, знаменит. Жаль, что его сегодня здесь нет.

— Я и сына его что-то не вижу, — не удержавшись, заметила я.

— Патрика?

Каждый раз, когда к дому подъезжала машина, мой взгляд невольно устремлялся в окно, но синего «рено» все не было. Я злилась на себя за то, что высматриваю Патрика, убеждала себя, что он пригласил меня в ресторан только для того, чтобы помочь с книгой. Никаких других целей у него не было.

— Тильда всегда была очень близка с Патриком, — сказала Рози. — В детстве он проводил здесь школьные каникулы.

Должно быть, ребенку в Красном доме, с его потайными садиками и высокими деревьями, было раздолье.

— А вы, мисс Либерманн? — спросила я. — Вы тоже жили здесь?

— Только отдыхала. Когда Тильда купила Красный дом, я уже была замужем.

— Я изучаю материалы, связанные с программой Kindertransporte, — сказала я. В 1939 году десять тысяч детей были вывезены из нацистской Германии и спасены от верной смерти — капля в море в сравнении с обреченными шестью миллионами, но все же довольно много. — Путешествие на поезде… Голландия… отъезд из Германии… Вы это помните?

Рози поставила свой бокал.

— Я плохо помню последние недели перед отъездом из Германии. Подозреваю, мои родители, должно быть, делали все для того, чтобы я жила как обычно, без каких-либо потрясений. Хотя, разумеется, то было не обычное время. Я толком не понимала, что происходит, пока мы не оказались на вокзале в Берлине и не пришла пора расставания. Я ведь думала, что увижу родителей через несколько недель. Но когда поезд тронулся, я увидела, как мама спряталась за спину отца и закрыла лицо руками. Она не могла смотреть, как я уезжаю. Ей было нестерпимо думать, что она видит меня в последний раз.

— И больше вы их не видели? — тихо спросила я.

— Нет. И мама, и папа погибли в Освенциме.

Потрясенная, я пробормотала что-то невразумительное.

Ужасное расставание, ужасная потеря.

— Тильда и Макс заменили мне семью. Тильда, Макс и тетя Сара. Первый год моего пребывания в Англии я почти все время жила у тети Сары. Я постоянно болела — тонзиллит, — и врач сказал, что мне нужен деревенский воздух, вот Тильда и отправила меня в Болотный край. В тридцать девятом году редакция газеты направила Макса за границу, но он решил, что брать меня в Париж опасно. У меня не было ни нормального паспорта, ни визы, и я снова вернулась к тете Саре. Франклины возвратились в Лондон в декабре, и мы все вместе встретили Рождество. Потом, на Новый год, Макса послали в Амстердам. — Рози помолчала. — Я знала, что перед Тильдой стоит трудный выбор — ехать за границу с Максом или остаться в Англии, чтобы все дети жили вместе, — поэтому я сказала ей, что мне очень нравится жить в Саутэме. И я не лгала: мне правда там очень нравилось. Я выросла в городе, и жизнь в деревне была для меня настоящим приключением.

Кто-то крикнул:

— Рози! Рози… иди сюда. Тильда хочет знать, что сказал профессор Херманн…

И Рози, извинившись, исчезла в толпе.

Я услышала хруст гравия под чьими-то ногами и снова устремила взгляд в окно. Сначала я увидела белокурую голову Патрика, потом, в обрамлении живой изгороди, — темноволосую женщину, шедшую рядом с ним, и маленькую девочку, державшую его за руку.

Конечно, я сразу догадалась, кто они такие. Женщина, вероятно, была женой Патрика, девочка — его дочерью Элли. Я схватила с подноса бокал апельсинового сока, пробралась через толпу в коридор и побежала в маленькую комнату, которую Тильда предоставила мне. В понедельник я обычно приезжала в Красный дом, беседовала с Тильдой и оставалась на ночь, а во вторник после обеда возвращалась в Лондон. Всю оставшуюся неделю я заносила в компьютер свои записи и проводила предварительные исследования.

Комната была завалена папками и блокнотами с материалами о программе Kindertransporte и о Движении по спасению детей-беженцев. Бросив взгляд вокруг, я поняла, почему мне так грустно: в сравнении с семьей Тильды моя собственная была хилой и анемичной. Отец, сестра, два племянника и зять. Вот и все мои родственники. С отцом мы ладили плохо, постоянно раздражали и расстраивали друг друга; с племянниками ни о чем серьезном не поговоришь — малы еще; зять, если не работал, от усталости засыпал в кресле перед телевизором. И хотя сестру я любила, каждой из нас, похоже, не хватало того, что было у другой. Я завидовала Тильде, ведь у нее была большая, шумная, необычная семья. Я тоже хотела иметь такую семью, и мне не доставляло удовольствия чувство непричастности, которое неизбежно испытывает посторонний человек на чужом семейном торжестве.

Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей, я задумалась над вопросом, занимавшим меня в последнее время: о событиях 1947 года. Я спрашивала об этом Тильду, но она раздраженно ответила:

— Мы дошли только до тридцать девятого, Ребекка. Я слишком стара, чтобы скакать от одного года к другому.

Тильда была организованным властным человеком, и я привязалась к ней за те несколько месяцев, что мы общались. Она, как и в молодости, всегда была энергичной и импульсивной; рядом с Тильдой, полной энтузиазма и жизнелюбия, я чувствовала себя усталой и циничной.

Я взяла кое-какие материалы, чтобы было чем заняться в выходные, и покинула Красный дом. Подумала, что Тильда, окруженная родственниками, не заметит, что я ушла не попрощавшись. Почти дойдя до ворот, я вдруг услышала за спиной шаги. Я обернулась.

За мной по аллее, с ребенком на руках, бежал Патрик. Документы выскользнули у меня из рук и разлетелись. Некоторые прилипли к фигурным кустам, повисли на ветках, будто листовки на доске для объявлений.

— Я увидел тебя из гостиной, — сказал он.

Я стала собирать бумаги. Это было очень кстати, хоть как-то заполнило возникшую после его слов неловкую паузу.

— Мне пора.

— Джоан накрывает на стол.

Я покачала головой.

— Это семейный праздник, Патрик. — Я постаралась произнести это бодрым тоном. — А мне надо поработать.

— Я провожу тебя до машины.

— А жена тебя не потеряет? — резко спросила я.

Он посмотрел на меня.

— Дженнифер? Не думаю. — Голос у него был скорее усталый, чем сердитый.

Девочка извивалась у него на руках. Бросив на меня мимолетный взгляд, она сказала:

— Пап, опусти меня. Я хочу поиграть в саду.

— Элли, это Ребекка, — представил меня дочери Патрик. — Ребекка, это моя дочка Элли.

Но девочка уже убежала: спрыгнула с его рук и нырнула под переплетенные желтые ветви живой изгороди.

— Красивая, — сказала я. Малышка и впрямь была мила.

— Живчик. — Патрик устремил на дочь полный обожания взгляд. — Ее отдали мне на выходные. Секунды на месте не сидит, правда, Элли? — Он протянул руку, и девочка, выскочив из кустов самшита, кинулась к нему.

Мы пошли по дороге к моей машине. Сельская природа в мае поражала красотой: терновник стоял в белом цвету, на деревьях распускались листочки. Я открыла машину, бросила бумаги на заднее сиденье. Элли, даже не думая о том, что на ней белое нарядное платье, радостно возилась в луже на обочине дороги. Патрик, как и его дочь, почему-то постоянно дергался.

— Я хотел позвонить тебе, но был чертовски занят, — сказал он.

— По поводу Дары?

— Дары? — недоуменно повторил он. — Нет, я подумал, что мы…

— Патрик. О, Элли. Патрик, ну куда ты смотришь?!

Я подняла голову. Дженнифер Франклин, с гримасой недовольства на красивом лице, решительно подошла к дочери и вытащила ее из лужи.

— Патрик, смотри, что стало с ее платьем! А я купила его в Париже.

Я решила, что мне пора ехать, быстро попрощалась, села в машину и укатила прочь.

Я вывалила содержимое коробки на пол. В дверь позвонили. Выглянув в окно, я увидела Тоби. Трясущейся рукой я сняла на двери цепочку.

— Вот, ехал домой и решил заглянуть. — Он в нерешительности — что было ему несвойственно — топтался на пороге. — Конечно, это наглость с моей стороны, но нам нужно кое-что обсудить.

Вслед за мной он вошел в гостиную.

— По-моему, все, что можно, мы обсудили еще в октябре, — сказала я.

— Я был идиотом. Круглым идиотом. Неудивительно, что ты на меня дуешься.

Я мысленно злорадствовала, глядя на его смущенный вид.

— Я не дуюсь, Тоби, — беспечно бросила я, убирая стопку книг с кресла, чтобы он мог сесть. — Раньше дулась, но это прошло.

— Я тебе безразличен. Это еще хуже.

Мне хотелось выплеснуть ему в лицо свою обиду, высказать все, что я не смогла сказать, когда он бросил меня. Потом я увидела его жалкий взгляд и, устыдившись своей мстительности, пошла на кухню, чтобы сварить кофе. Насыпала кофейные зерна в кофемолку, намолола кофе, налила в кофеварку кипяток, выложила на тарелку печенье. Эти простые обыденные действия успокоили меня. Я вспомнила, как мать скребла на кухне пол, когда отец возвращался из колледжа в плохом настроении, или как Джейн стирала в раковине детские вещи — вид сосредоточенный, глаза будто сапфировые осколки в оправе из камня.

Я принесла кофе в гостиную, разлила его в чашки. Черный, без сахара. Меня бесило, что я это не забыла.

— Что это вдруг тебе захотелось поговорить, Тоби? — спросила я. — Столько времени прошло. — С тех пор как мы расстались, я возвела вокруг себя стену. И не хотела, чтобы он ее разрушил.

— Я и раньше пытался, но не мог себя заставить. А чем дольше тянешь, тем труднее решиться… понимаешь, что это следовало сделать давно — несколько недель, несколько месяцев назад. Потом думал написать тебе, но это было бы трусостью. — Он посмотрел на меня. — Когда у тебя случился выкидыш, я просто растерялся. Со мной такое было впервые, понимаешь, Ребекка? Я был не в состоянии это принять, пытался делать вид, будто ничего такого не было.

Моей первой реакцией было удивление. Потом облегчение. Я всегда думала, что Тоби бросил меня, потому что я ему не подходила — не отвечала, так сказать, его требованиям. Что разрыв наших отношений произошел по моей вине. Но сейчас я поверила Тоби. Его объяснение соответствовало моим представлениям о мужчине, которого я когда-то любила. Тоби Карн был единственным ребенком в семье, родители в нем души не чаяли. Он учился в Вестминстере, окончил Кембридж, стал успешным барристером. Вероятно, у него было все, чего он хотел, до того дня, пока я не потеряла его ребенка, покинувшего мое лоно на шесть с половиной месяцев раньше положенного срока.

— Я не пытаюсь оправдаться, — добавил он. — Просто хотел объяснить. Наверно, я тогда был не в себе.

Люди по-разному переживают горе. После смерти мамы моя сестра Джейн влюбилась в Стивена, вышла замуж и родила двоих детей — и все это за три года. А я набрала семь килограммов и плакала каждый раз при виде женщины пятидесяти пяти лет в синем костюме. Оказалось, что очень многие пятидесятипятилетние женщины носят синие костюмы.

Мы оба надолго замолчали. Конечно, объяснение Тоби несколько запоздало. Хотя, положа руку на сердце, скажи он это через месяц, через неделю, через день или через час, все равно было бы слишком поздно. «Думаю, нам больше не следует встречаться» — эти слова посеяли во мне недоверие, от которого я была не в силах избавиться. Я пожала плечами.

— Это уже неважно.

Он улыбнулся, истолковав мой ответ как прощение. И я вдруг поняла, что свободна от него. Когда-то от его улыбки у меня таяло сердце. Теперь же я не чувствовала в себе ни капли того изначального болезненного влечения и за то была глубоко благодарна судьбе.

— Я видел по телевизору твою передачу, — неожиданно сказал он.

— «Не от мира сего»? Как раз по теме, ты не находишь? Потерянные дети.

Улыбка исчезла с его лица. Значительная часть фильма была посвящена попыткам отыскать дочь Айви Ланн, женщины, которая подверглась сексуальному насилию, а потом была помещена в психиатрическую лечебницу. Я отыскала ребенка Айви. Она теперь сама была пенсионеркой и жила в муниципальном жилом доме в Летчуорте. С согласия обеих женщин мы запечатлели в фильме их воссоединение. Полагаю, это выглядело слащаво, но трогательно.

Тоби спросил, чем я теперь занимаюсь, и я рассказала про Тильду. Тоби прищурился.

— Она какая-то родственница Патрика Франклина. Ты мне звонила…

— Тильда — бабушка Патрика.

— Мне случалось с ним встречаться несколько раз. Ну и Дженни я знаю, конечно.

— Жену Патрика? Какая она?

— Красавица. Аж дух захватывает. — Я это и сама видела. — Одно время работала моделью.

— Но… вздорная?

Тоби удивился.

— Вовсе нет. У Дженни чудесный характер. Они развелись из-за его семьи. Бедняжка Джен не могла найти общий язык с его родными. Говорила, что они никого не пускают в свой круг, в их присутствии она всегда чувствовала себя посторонней. Скрывали от нее какие-то семейные тайны.

Я хотела возразить, сказать, что у них нет никаких семейных тайн, но потом вспомнила ежедневники Тильды, знаменательный 1947 год. Джосси умерла, Макс ушел из семьи, Дара исчез глухой холодной ночью. Я глянула на часы.

— Через несколько минут ко мне придет ученик.

— Боже правый, Ребекка… неужто опять взялась за репетиторство? Мне казалось, ты ненавидишь это занятие.

Раздражение вернулось.

— Ненавижу. Но мне нужны деньги, Тоби. — Я встала, чтобы проводить его.

— Когда началась война, мы были в Париже, — рассказывала Тильда. — Помнится, мы с Максом шли по набережной Сены в тот вечер и пытались представить, чем же это обернется для нас. Я требовала, чтобы он пообещал не разлучаться со мной ни при каких обстоятельствах, но он, конечно, ни в какую. Макс всегда очень серьезно относился к своим обещаниям.

Был конец мая, период коротких школьных каникул в середине семестра. Тильда пригласила меня на обед. Кроме нас с ней за столом сидели три внука Мелиссы, которые теперь шумно играли в крикет на газоне перед домом, мужчина средних лет — один из приемных детей Тильды, некогда живший с ней в Красном доме, и Мэтти — ей полагалось готовиться здесь к экзаменам.

— Это же обычные школьные экзамены, — сказала она, положив голову на учебники и включив свой «Вокмен». — Они не в счет.

Теперь мы сидели в саду за Красным домом, на небольшой лужайке с каменной нимфой. Мэтти лежала на тропинке под кустами лаванды. Дресс-код, которому она следовала, видимо, не позволял ей делать скидку на жару: она была в черном от шеи до лодыжек. Над ней жужжали пчелы, она беспечно от них отмахивалась.

Мы немного поговорили о событиях 1939 года. Потом в отдалении раздался грохот. Мэтти, наушниками отгородившаяся от звуков внешнего мира, даже не подняла головы, но Тильда вздрогнула и встала с кресла.

— Извини, Ребекка, я на минутку. — Она медленно пошла к дому.

Я отложила в сторону блокнот и ручку. Сад с его потайными аллеями и гирляндами из роз, казалось, должен был радовать меня, но мне было тоскливо. Остаток недели надлежало провести с отцом, и эта перспектива повергала меня в уныние. И хотя я рада была бы сказать, что ни разу не вспомнила о Тоби после его последнего визита, но это была неправда. Думая о нем, я испытывала одновременно гнев и сожаление. Гнев на себя — за то, что сразу не разглядела, что он представляет собой на самом деле, сожаление — оттого, что он явился ко мне не в лучшее для меня время: в квартире беспорядок, пыль; голова грязная; с работой не все ладится.

Вернулась Тильда.

— Робби угодил мячом в парник для огурцов, — объяснила она. — Мальчики стекла убрали, но он все равно расстроен, поэтому я сказала, чтобы он накрыл стол к чаю.

— Сладкие сэндвичи, — сказала Мэтти, вытащив из ушей наушники. — Робби всегда делает сладкие сэндвичи. Б-р-р.

— Ты останешься на чай, Ребекка? — спросила Тильда.

Я отказалась — и не из-за сладких сэндвичей: мне нужно было подготовиться к поездке в Йоркшир.

— Мелисса пригласила нас с Джоан до конца недели пожить на даче, — добавила Тильда. У Паркеров была дача в одном из графств, расположенных к юго-западу от Лондона. — Там нет телефона. Если тебе что-то понадобится… — Она нахмурилась. — У тебя есть домашний телефон Патрика, Ребекка? Нет? У него есть ключ от моего дома. Если нужно, он тебе его даст.

Каменный дом моего отца стоит особняком у дороги, что петляет по холмистым болотистым пустошам Северного Йоркшира. Построен он был более ста двадцати лет назад. За это время камень потемнел, а когда идет дождь, вода, стекающая со склона холма, собирается в лужи в саду Дом находится в миле от ближайшего селения и в восьми милях от поликлиники и супермаркета. Отец машину не водит, а с тех пор, как автобусные компании были приватизированы, автобус мимо его дома проходит всего два раза в день.

Я приехала к отцу в понедельник лишь под вечер: тащилась в пробках, образовавшихся на дорогах по случаю выходного дня. Я с трудом втиснула свой автомобиль в узкую подъездную аллею и потащила в дом тяжелые сумки. На кухне мы выпили чаю с эклсскими слойками. Разговор не клеился, прерывался и глох, как моя «фиеста» на крутом подъеме. В кухне внешне царил спартанский порядок, но на всем лежал налет въевшейся грязи, что шокировало даже меня. Дом — последняя мечта отца — был слишком большой для одного человека; они с мамой переехали в Йоркшир за два года до ее смерти. Лестницы, как и подъездная аллея, были крутыми и узкими; подъемные окна плохо открывались, в щели заливалась вода. В ванной комнате под потолок был подвешен бак; саму ванну, чугунную, с высокими бортиками, приходилось наполнять часами. Зимой, стоило высунуть голову из-под одеяла, изо рта шел пар.

На следующий день я повезла отца в супермаркет. Почти все, что я клала в тележку, он вытаскивал — цена не устраивала. Я заметила, что его маленький холодильник почти пуст: открытая консервная банка с недоеденными фрикадельками, прикрытыми жиронепроницаемой бумагой, одинокая сардина подозрительного вида на блюдце. Отец хвастался, что при правильной экономии батона хлеба ему хватает на целую неделю. Я готовила ему традиционные британские блюда, которым отдают предпочтение люди его возраста: рагу, жареное мясо, пироги. Без чеснока и специй, и никаких макарон. Отмыла дочиста напольную плитку на кухне, навела идеальный порядок в шкафах — так старательно я и у себя редко убирала. Выполола сорняки в его саду, нашла лавочника, который пообещал доставлять ему продукты, а вечерами читала. У отца была большая библиотека — сотни книг; до выхода на пенсию он преподавал английскую литературу. Ему нравились произведения, где описывались пылкие и утонченные чувства, но в жизни он страсть не признавал, считая, что это фальшь и потакание собственным желаниям. Особенно он любил литературу елизаветинской эпохи и времен короля Якова I — изящные сонеты, совершенные поэтические миниатюры. Мама, по профессии каллиграф, художественно оформляла его любимые стихи. Один из них висел в рамке в комнате, где я спала. «О дух того, кто полюбил, но умер, не зная божества любви…»

Утром того дня, когда я уезжала домой, отец на велосипеде отправился в деревню, чтобы купить мне ветчины на бутерброды. Я могла бы объяснить ему, что мне не нужны бутерброды, что я спокойно могу перекусить на придорожной бензоколонке. Или что я вообще не люблю ветчину. Но я промолчала, ведь он хотел мне угодить. Отец нахлобучил на голову шляпу с низкой тульей, прицепил специальные зажимы на подвернутые штанины своих брюк, сел на старенький велосипед и медленно, виляя из стороны в сторону, покатил вверх по склону холма. Шмыгая носом, я отвернулась и быстро пошла в дом.

Обратный путь в Лондон был долгим и утомительным. У Нортгемптона движение на дороге застопорилось. По радио сообщили, что на автостраде очутился какой-то умалишенный и, как следствие, произошла авария. Небо было затянуто свинцовыми тучами, в неподвижном воздухе висела гроза — идеальная погода для помешательства. Домой я приехала на два часа позже, чем планировала. На крыльце меня ждал, дымя сигаретой, Джейсон Дрейк, мой самый нерадивый ученик. Ему было девятнадцать лет. Симпатичный и безнадежно ленивый, в минувшем году он завалил экзамен по истории по углубленной программе средней школы, и все шло к тому, что он опять его не сдаст. Если Джейсон приходил на занятие с невыполненным домашним заданием, что случалось почти каждый раз, он неумело пускал в ход свое обаяние, что меня раздражало, а не умиляло. Он был неглуп, но предпочитал не напрягать свой ум. Но особенно меня бесило то, что его блаженная уверенность в собственном прекрасном будущем была, по всей вероятности, оправданна: его отец был не последним человеком в Сити и Джейсон надеялся, что тот использует свое влияние на пользу сыну.

Сегодня его поведение раздражало меня больше, чем обычно: он флиртовал со мной в снисходительно-равнодушной манере, даже не пытаясь скрыть зевоту. Целый час мы разбирали материал — говорила одна я — о падении влияния Либеральной партии, потом Джейсон ушел, а я представила, что в следующем году мне придется взять новых учеников, дабы хоть как-то свести концы с концами, и мне стало ужасно тоскливо. «Боже правый, Ребекка… неужто опять взялась за репетиторство?» Я вытащила из-под стола коробку, что в последний раз привезла от Тильды, но просматривать ее содержимое почему-то не хотелось. На самом верху лежали пожелтевшие фотографии, вырезанные из газет: рыбацкое судно, портрет молодой Тильды — серьезное лицо, длинные распущенные волосы. Я прошла к холодильнику, налила себе большой бокал вина, но алкоголь меня не взбодрил. Меня преследовали — пусть и с перерывами — бывшие возлюбленные и неоперившиеся юнцы. Мое финансовое положение оставляло желать лучшего: на аванс, что мне выдали за биографию Тильды, мне с трудом удастся протянуть полтора года, пока я буду работать над книгой. Мне уже пошел четвертый десяток, а у меня нет ни мужа, ни ребенка, ни стабильного дохода. Если бы не винные пары, мешавшие мне мыслить ясно, я бы, наверно, села на ковер посреди комнаты и завыла. Я вдруг вспомнила, что у меня крошки во рту не было с тех пор, как я съела бутерброды на автостраде. Интересно, хватит ли мне денег на пиццу? Порывшись в сумочке, я достала кошелек, открыла его и вытащила клочок бумаги, на котором Тильда записала домашний телефон Патрика.

Не будь я немного пьяна, я ни за что не стала бы звонить. Я неуверенно поднялась на ноги, взяла телефон, набрала номер. Когда Патрик ответил, я не знала, что сказать.

— Алло? Алло? — В голосе Патрика послышалось раздражение. — Кто это?

— Ребекка, — выдавила я.

— Ребекка? Я собирался тебе звонить.

Я моргнула, с удивлением глядя на телефон.

— Зачем?

— Завтра еду смотреть дом. Не составишь компанию?

— Дом? — тупо повторила я.

— Да, хочу купить дом в Камбрии. Агент по недвижимости прислал данные.

— А мне всегда казалось, что ты предпочитаешь Доклендс. Дачу подбираешь?

— Что-то вроде. Поедем?

«Наверно, он так же ведет себя на судебных заседаниях, — подумала я. — Резко задает каверзные вопросы запинающимся свидетелям».

— Ладно, — согласилась я.

На следующий день, в субботу, он заехал за мной в семь часов утра. За ночь небо прояснилось, облака растаяли. Когда Лондон остался позади, я вдруг поняла, что меня переполняет счастье. Я почти забыла, что значит быть счастливой. Мы покатили на север.

— В начале июня я еду в Нидерланды, — сообщила я. — Хочу посмотреть, где жила Тильда. В ее записной книжке я нашла имена людей, у которых можно навести справки.

— С кем ты намерена поговорить? — спросил Патрик, сосредоточенно глядя на дорогу.

— С Яном ван де Криндтом. С женщиной, что жила по соседству с Тильдой в сороковом году. С дочерью Ханны Шмидт. Она живет в Схевенингене.

Я немного поговорила о Голландии, но потом ушла от этой темы. Я чувствовала, что Патрик все еще враждебно настроен к решению Тильды предать гласности историю своей жизни, и не хотела портить нам обоим настроение. Из магнитолы лилась музыка Телемана и Вивальди; время от времени мы останавливались, чтобы выпить кофе. Где-то к северу от Ноттингема рельеф сельской местности с равнинного сменился на складчатый, гористый; зелено-бурая монотонность центральных районов Англии исчезла. Солнце отражалось от серебристой глади озер, лежащих между холмами; деревья на склонах утопали в синеве окружавших их колокольчиков.

Мы сделали короткую остановку на обед и поехали дальше. Деревья теперь встречались реже, травяной покров сменился вересковым ковром, из земли, словно кости, торчали валуны. Патрик сверился с картой.

— Где-то здесь должна быть проселочная дорога, а потом, слева, грунтовая.

Проселочная дорога, петлявшая между высоких холмов, оказалась шириной как раз с «рено». Грунтовую дорогу — две параллельные колеи, заросшие вереском, — мы едва не проскочили. Она взбиралась по склону холма под невероятно острым углом.

— Нам придется немного пройти пешком. У тебя подходящая обувь?

На мне были босоножки. Я подумала про гадюк, но потом решительно выбросила из головы дурные мысли и выбралась из машины. Оглянувшись, я увидела серую ленту дороги и похожий на спичечный коробок паб, где мы обедали.

Перед нами вздымался крутой склон, поднимавшийся в поднебесье, словно огромная серо-лиловая приливная волна.

— Вон он, — сказал Патрик.

Сначала я увидела высоко на склоне только несколько полуразрушенных сельскохозяйственных построек. Потом узрела насаженный на забор щит агентства по продаже недвижимости, яростно дрожавший на ветру. Ну и ну!

— Это?

Патрик пошел вперед, протаптывая по вереску тропинку. В долине было безветренно, но здесь дуло со всех сторон и было холодно. В затененных впадинах на округлых вершинах лежал снег. Когда мы приблизились к ферме, я увидела, что усадьба состоит из трех зданий — жилого дома и двух хозяйственных построек. На толстом кровельном шифере плясали солнечные блики. Зимой склон защитит дом от снега и северного ветра.

К тому времени, когда мы добрались до фермы, я совсем запыхалась. «Слишком много сижу за столом и мало двигаюсь, — строго сказала я себе. — Осенью запишусь на аэробику». Патрик тем временем достал из кармана ключ и листал буклет, который ему дали в агентстве.

— Пожалуй, начнем с жилого дома. Хлев и амбар посмотрим позже.

Он вставил ключ в замок. Тот обиженно заскрипел. Патрик открыл дверь, и в нос мне ударил запах паутины и сырости — первый признак того, что дом слишком долго простоял в полном запустении. Пока мои глаза привыкали к полумраку, я услышала шорох убегающих крошечных лапок.

— Нужно было взять фонарь, — сказал Патрик. — Ты ничего не имеешь против паутины?

«Если ее не очень много, — хотела ответить я. — Господи, зачем ему эта развалюха, даже в качестве дачи?» Потом он распахнул дверь, и я сразу поняла. В огромное каменное окно, которое было даже больше, чем в гостиной Тильды, струился свет, разрисовывая белыми полосами пол, выложенный каменными плитами.

— Божественно, — прошептала я.

— Точно. — Патрик улыбался.

Хорошим глазомером я похвастать не могла, поэтому затруднялась сказать, на какое расстояние открывался вид из окна — на пять миль, на десять или на пятьдесят. Но впечатление создавалось такое, будто весь мир, во всем его великолепии, развернулся перед тобой как гобелен. Тамбурным швом вытканы дороги и сложенные без раствора каменные стены, переплетением в елочку — реки и ручьи, французскими узелками вышиты валуны и амбары, золотой парчой — озера.

Я отвернулась от окна и обвела взглядом комнату. Она была просторная, с высоким сводчатым потолком под самой крышей, с роскошным громадным камином. Я представила ее со шторами и ковриками, с пылающими поленьями и со свечами в канделябрах. Следующая комната — кухня — тоже была огромной.

— Слава богу, хоть «Ага» есть.

— Примерно двадцать пятого года, — сказал Патрик. — Работает на угле.

Часа три, наверно, потребуется, чтобы разогреть на такой котлеты по-киевски. Мы обследовали весь дом — ванная комната, как ни странно, отсутствовала, — потом пошли смотреть хозяйственные постройки. Пока мы были в доме, на горных вершинах сгустились тучи, на улице потемнело.

— Так… м-м-м… удобства, — произнес Патрик. Он как-то подозрительно глянул на буклет и распахнул дверь.

Я увидела нечто вроде деревянной скамьи с тремя дырками, вырезанными в сиденье, — мал мала меньше. Медведь-папа, медведица-мама и медвежонок. Я быстро закрыла дверь.

Патрик направился к следующему зданию.

— Хлев, — сказал он, открывая дверь огромного сарая. — Чтобы овцы зимой не мерзли.

Пока мы осматривали темное помещение, пошел дождь. Похожие на прутья серебристые струи прибивали к земле вереск, отскакивали от валунов, прятавшихся в зарослях утесника. Мы оба были в джинсах и футболках. Я стояла в дверях, глядя на дождь. Патрик подошел, встал рядом. Там, где его тело соприкасалось с моим — плечо, локоть, бедро, — у меня зудела кожа.

— Ну, что скажешь?

Я тупо смотрела на него. Глаза у него были необыкновенные — в центре радужной оболочки синие, вокруг — угольно-серые.

— Про дом, — терпеливо добавил он.

— A-а… замечательный, конечно.

— Потрясающий, да? В Лондоне себя чувствуешь как в тисках. А здесь… здесь хоть дышать можно, правда?

— Дышать можно, а жить нельзя, Патрик. Никаких удобств… а ехать сюда сколько!

— А я люблю преодолевать трудности. — Он смотрел мне в глаза. — С трудностями жить гораздо интереснее.

— Тут с ума сойдешь через час или два, — быстро сказала я. — Дом на отшибе. Рядом ни пабов, ни клубов, ни ресторанов.

— По ним я скучать не буду. Ничуть. Как не буду скучать по пробкам, по давке в метро в час пик, по нищим, что побираются на набережной. А вот общества мне будет не хватать.

Он наклонился и губами коснулся моего лба. Дождь припустил сильнее.

— Моего? — прошептала я.

— М-м-м… Если я оставлю юриспруденцию и займусь сельским хозяйством, ты будешь по мне скучать, Ребекка Беннетт?

Я ничего не сказала. Вместо ответа тронула губами его губы, раз, другой, третий. Опьяненная его близостью, закрыла глаза. Его ладони, лежавшие на моей талии, скользнули под мою футболку, поползли по моей спине.

Дождь барабанил по каменной крыше хлева. Я уже и забыла, что можно желать мужчину так сильно, что место и обстоятельства свидания не имеют значения, а плотские желания могут заглушать голос разума. Я предавалась любви с ним, лежа на соломе. Дверь сарая была открыта; стучал дождь, нарушая безмолвие холмов.

В январе 1939 года Кейтлин Канаван отдали в школу. Ей тогда было пять лет. Дара настаивал на домашнем, обучении предлагал нанять гувернантку, но Джосси была непреклонна. Если Кейтлин отдадут в школу, Дара снова будет принадлежать ей.

В свой первый день Кейтлин пошла в школу в синем платье-сарафане в складку, белой блузке и сером твидовом пальто. На ее черных кудрях красовалась серая фетровая шляпа, украшенная синей лентой. Дара сфотографировал дочь. Она стояла на лестнице перед входом в Холл, сжимая в руке маленькую кожаную сумку.

— Ты у нас настоящая маленькая принцесса, Кейт, — сказал Дара, обнимая дочь перед тем, как они сели в машину.

Потом они поехали в Или, завели Кейтлин в ворота престижной школы Бервуд. Учительница забрала у них Кейтлин. Они смотрели, как она примкнула к длинной змейке маленьких девочек, входящих в здание школы.

Дара провожал дочь глазами, пока та окончательно не скрылась из виду. Потом развернулся на каблуках и быстро зашагал к машине. Бросил ключи Джосси.

— Езжай домой одна, Джосс. У меня здесь дела. Я вернусь пешком. Заодно прогуляюсь.

Джосси села в автомобиль, вставила ключи в зажигание, но с места не трогалась. Как всегда в подобных случаях, она испытывала глубокое разочарование и горечь. Печалилась она не из-за дочери — у той началась новая жизнь. Из-за мужа. Она знала, что утро Дара проведет с какой-нибудь женщиной. Она понимала, что, как всегда, ожидала слишком многого.

По дороге в Саутэм Джосси повторяла то, что постоянно твердила себе в таких случаях. Что Дара принадлежит ей, что ни один из его романов не длится больше нескольких месяцев. Что она, и только она спит с ним ночью под одной крышей и ужинает с ним за одним столом. Что у нее на левой руке обручальное кольцо, которое надел ей он, что это она родила ему дочь. Что наступит день, когда он наконец-то избавится от потребности в других женщинах. Его пассии причиняли ей боль, но она их не боялась.

Боялась она только Тильду, с которой не была знакома. Тильду, свою сестру. Джосси часто думала о ней, и это было так больно, будто она бередила незажившую рану. В ее представлении Тильда была одной из воображаемых сестер-двойняшек, которых она придумала себе в детстве, — беззаботной, красивой, обаятельной. То есть обладающей всеми теми качествами, которых не было у самой Джосси. Она была уверена, что Тильда из той породы людей, которым все дается легко. Джосси ее ненавидела.

В феврале умер Кристофер де Пейвли. Зима в тот год выдалась необычайно холодной, постоянно дул злой, колючий ветер. В церкви, где проходило отпевание, гулял сквозняк. Ветер со свистом залетал в оконные и дверные щели, витражное стекло покрылось ледяным узором. Скорбящие, в основном пожилые люди — престарелые школьные друзья Кристофера, дряхлые однополчане, с которыми он вместе воевал в Первую мировую войну, краснолицые сотоварищи по охоте, — все кутались в меха и теплые пальто. Они пели гимны, хором вторили священнику. Дара осознал, что фактически не помнит, как выглядел дядя Джосси, хотя тот скончался всего несколько дней назад. Сгорбленный, худой, с лицом цвета сыворотки, как и у его сына. Взгляд Дары упал на Кита де Пейвли. У того был бронхит или что-то вроде того, он пыхтел и хрипел, как кузнечные мехи, сгибаясь под тяжестью отцовского гроба.

Служба была короткой и невыразительной, как и все службы англиканской церкви. Потом последовала церемония погребения — испытание ветром и холодом. Со свинцового неба сыпались снежинки. После Дара, Джосси и Кит, стоя у ворот на кладбище, пожимали руки всем, кто пришел на похороны. Им сочувствовали, выражали соболезнования. Дара изнывал от скуки, пока одна женщина не задела его за живое.

Элизабет Лейтон, знакомая Джосси, была членом всех благотворительных комитетов в Кембриджшире. Она пожала руку Киту, затем Джосси и прошла мимо Дары. В нем всколыхнулся гнев, но он сказал себе, что это просто недоразумение, а не умышленное оскорбление. Однако инцидент оставил неприятный осадок в его душе, и через несколько минут, когда последние скорбящие покинули кладбище, Дара, заметив Элизабет Лейтон на дороге, подошел к ней.

Она повернулась к нему, и он увидел, что ее темные глаза светятся умом.

— Боюсь, у меня еще не было возможности поблагодарить вас за то, что вы пришли. Я просто хочу, чтобы вы знали: мы все вам крайне признательны. — Дара одарил ее своей самой обаятельной улыбкой, перед которой редко кто мог устоять, и протянул ей руку.

Она взглянула на нее, но своей руки не подала, и тогда он добавил сбивчиво:

— Прошу простить меня, если вы сочли, что вам не уделили должного внимания…

— Я не нуждаюсь в вашем внимании, мистер Канаван. И не хочу пожимать вам руку.

Она повернулась, собираясь идти дальше, но он схватил ее за локоть.

— Я требую объяснений!

— Вы не вправе ничего от меня требовать. Я надеялась избежать неприятного разговора в такой день, но, раз вы настаиваете, мистер Канаван, я скажу. Я не одобряю ваше поведение. Конечно, многим мужчинам свойственно время от времени сбиваться с пути истинного, и, если уж до этого доходит, желательно заводить интрижки с кем-то из вашего круга, с теми, кто следует правилам. А не с безмозглыми служанками.

Сначала он не мог понять, о ком она говорит, но потом вспомнил Кору Дайс. Кора была в услужении у одной семьи в Кембридже, работала помощницей няни. Дара познакомился с ней через одну из подружек Кейтлин.

Начался настоящий снегопад.

— Кора Дайс ждет от вас ребенка, мистер Канаван, — сообщила ему Элизабет Лейтон. — Вы это знали?

Ее слова прозвучали как пощечина.

— Да я и виделся-то с ней всего раз или два… — промямлил он.

Миссис Лейтон невесело улыбнулась.

— По-вашему, этого недостаточно?

— Я понятия не имел… — пробормотал он.

— Кора глупа, но не порочна. Чего не скажешь о вас, мистер Канаван. Мать Коры работает в моем доме. Она обратилась ко мне за помощью, когда узнала о положении дочери. Вам не о чем беспокоиться, у вас она ничего не попросит. Проблема будет решена без лишнего шума. Не для того, чтобы уберечь вас от скандала, мистер Канаван. Просто мне нравится миссис Дайс, я ее уважаю.

Элизабет Лейтон пошла прочь. Дара остался один на обочине. Автомобили начали отъезжать в направлении Холла, оставляя на снегу две узорчатые борозды. Им владело странное ощущение опустошенности. Он зашагал через дорогу к Джосси.

— Если ты не против, Джосс, я пройдусь пешком. Голова что-то разболелась. — Дара чмокнул жену в щеку и направился к тропинке, ведущей через поля.

В воздухе танцевали снежинки, но сквозь неплотный белый покров проглядывала черная почва вспаханных полей. По обе стороны от него лежала земля, плоская, как доска; единственная складка до самого горизонта — дамба. «Вокруг ни души, — думал Дара, — даже птицы — и те попрятались в камышах». Холодный колючий воздух обжигал легкие.

Он взобрался на вершину дамбы и увидел, что узкая лента воды, зажатая в глиняных стенках, начинает затягиваться корочкой льда. Он опустился на берег, взял голову в руки, не обращая внимания на снег, засыпавший его плечи и волосы так же, как и лежащую вокруг землю. Он сам себе был омерзителен. Вспоминая последние годы, он осознал, что утратил смысл жизни, в полной мере усвоив гнилую психологию английских высших классов, к которым он всегда относился с презрением. Но что самое страшное, он не оправдал надежд Кейтлин. Таким отцом, как он, его дочь не может гордиться.

Теперь он ясно понимал, что за годы супружества тоска по Тильде и злость на Сару Гринлис за вмешательство в его судьбу уничтожили его как личность. С Тильдой он был совсем другим человеком. Дара медленно отнял руки от лица и, оглядевшись, заметил, что за тот короткий период, пока он сидел здесь и размышлял, ледяная кайма у берегов дамбы расширилась. Если мороз не ослабнет, блеклая серая корка вскоре затянет все русло. Вот так и его жизнь. Пропиталась ядом равнодушия и ожесточенности, так что он, сам того не желая, стал достоин презрения.

Дара медленно поднялся: он уже промерз до костей. Ему хотелось сорвать с себя одежду и броситься в дамбу, чтобы очиститься в ледяной воде. Тогда, может, ему удастся начать все сначала. Но он знал, что погибнет в холодных объятиях реки. Ему хотелось бежать куда глаза глядят от этого дьявольского места, но он знал, что останется — ради Кейт, ради любимой дочери.

Он снова бросил взгляд на поля. Отчасти его беда заключалась в том, что он, никогда не чуравшийся никакой работы, теперь превратился в бездельника. А праздность не шла ему на пользу: от безделья он обращался к таким занятиям, которые не делали ему чести. Дара быстрым шагом направился к Холлу, оставляя в снегу глубокие следы.

На следующее утро Дара пришел в дом управляющего. За ночь лег снежный покров, так что крыша дома была теперь белее, чем его беленые стены. Дара постучал в дверь, ему открыла домработница.

Глянув в дверные проемы, Дара увидел, что все комнаты — столовая, гостиная, кабинет — похожи одна на другую как две капли воды. Везде книги, старомодная мебель, ряды камней и грязных черепков, потухшие камины. Жилище нуждалось в женской руке, но Дара плохо представлял, чтобы какая-то женщина согласилась выйти замуж за Кита де Пейвли.

Кит находился в квадратной комнате с тусклым освещением в глубине дома. Он кивнул гостю. Дара выразил свои соболезнования, потрепал парня по плечу. Оно было костлявым — это чувствовалось даже через одежду.

— Я тут подумал, что теперь, когда твой отец умер, нам следовало бы поговорить о поместье, — сказал Дара.

Светлые глаза в обрамлении белых ресниц настороженно воззрились на него.

— О поместье?

— О ферме. Ты ведь теперь работаешь, Кит?

Джосси сообщила ему, что Кит устроился учителем в школу для мальчиков в Кембридже. Дара считал, что это не самая подходящая работа для мужчины.

— Преподаю Античность, — подтвердил Кит.

— Здорово, — живо произнес Дара, глянув на худую сутулую фигуру Кита. — Насколько я понимаю, сельским хозяйством ты все равно заниматься не будешь?

Кит прищурился.

— Ты намерен взять управление поместьем в свои руки. — Это был не вопрос — утверждение.

— Пока старик был жив, я не хотел вмешиваться, это было бы неправильно. Но вообще-то сельское хозяйство — мое призвание. У моей семьи была ферма в Ирландии.

Кит скривил в усмешке губы.

— Болотный край — не Ирландия. У него своя география, своя история. Нужно понимать эту землю. Я могу одолжить тебе пару книг…

Дара отмахнулся от его предложения.

— Я пришел за полевыми журналами твоего отца. — Он глянул на часы, вдруг охваченный желанием бежать из этого холодного душного дома. — После обеда принеси их, пожалуйста, в Холл. — Дара повернулся, собираясь уйти, но потом вспомнил про необычное хобби Кита и добавил: — Кстати… Джосси просила передать: если хочешь копать, копай. Я тоже не возражаю. Главное, не путайся у меня под ногами.

«Тридцать девятый год, — думал Макс. — Мир стремительно несется к своей гибели, слышно, как гвозди забивают в его гроб». В январе в Испании утвердился фашизм; в марте Гитлер захватил остатки ослабленной Чехословакии; в апреле Муссолини, вечный авантюрист, отдал приказ бомбить Албанию. А газеты пестрят радостными заголовками: «Гитлер в панике. Войны не будет».

Клара Франклин упала и сломала ногу. Тильда, привязавшаяся к матери Макса, хотела вместе с ним навестить ее в частной лечебнице, но в итоге не смогла поехать.

— Линолеум такой скользкий, — объяснила сыну бледная миссис Франклин, лежа на больничной койке, но Макс, зайдя в квартиру матери в тот вечер, увидел в мусорном ведре бутылки из-под джина.

Брайтон всегда порождал в нем подавленность и гнев. Свое возвращение в Лондон он отметил ссорой с Гарольдом и Фредди. Домой пришел только в половине двенадцатого ночи. Тильда спала, в печи остывал его ужин. Он опорожнил тарелку в мусорное ведро, достал сыр и печенье. Ему вдруг подумалось, что они с Тильдой не разговаривали уже три дня. То он был в Брайтоне, то работал; она была занята в Движении по спасению детей-беженцев. Он сел за кухонный стол, опустил голову в ладони. Ему хотелось выпить, но он поборол соблазн. Утром ему предстояло интервьюировать одного скучного политика, чтобы потом написать еще одну лживую статью во имя укрепления морального духа нации.

Его мучил страх, что в один прекрасный день они с Тильдой вдруг станут чужими. Он видел, что люди тянутся к ней, что она постоянно в центре внимания, и боялся, что однажды для него рядом с ней не найдется места. Он знал, как легко события разделяют близких людей, разводят их в разные стороны, разъедают все, что их связывало. Его отец работал круглые сутки, и Макс помнил, как мать от одиночества постепенно погружалась в пучину безудержного веселья, заставлявшего ее искать общения вне дома. После двух последних гнетущих дней в голову лезли только безрадостные мысли, и он вдруг задался вопросом: стала бы Тильда заниматься общественной работой, если бы была замужем за Дарой Канаваном? Дару Макс представлял этаким ирландским Реттом Батлером. Внешне симпатичным, обаятельным, но абсолютно беспринципным.

Макс осознал, что жалеет себя — а это последнее дело! — поэтому он, решив занять себя чтением газеты, с тарелкой и бокалом прошел в гостиную. В комнате всюду валялись детские игрушки, и, чтобы поставить тарелку на стол, ему пришлось сдвинуть ворох рисунков Джошуа. Представления Джоша об искусстве сводились к тому, чтобы закрашивать лист бумаги красной краской (всегда красной), нанесенной толстой кистью, которую Тильда делала для него из свернутой газетной бумаги. Рисунки Мелиссы были совсем другими. Макс питал надежды в отношении дочери: в три с половиной года она рисовала человечков с конечностями и чертами, которые порой были даже узнаваемы.

Он доел свой ужин и глянул на рисунок дочери. Мелисса нарисовала Макса в плаще и шляпе, а Тильду — в голубом платье, которое он купил ей на день рождения. Джошуа, как и на всех рисунках Мелиссы, был несоразмерно маленьким, словно она таким образом старалась принизить его значимость. Макс отложил рисунок. Потом поднялся наверх и какое-то время смотрел на спящую Тильду, не желая признаться себе в том, что он безумно любит жену и порой очень боится, что она любит его меньше.

В 1939 году из Германии в Англию стали вывозить совсем маленьких детей. В Харидж начали прибывать двух-трехлетние малыши, за которыми во время долгого путешествия присматривали их старшие братья и сестры; а иногда отчаявшиеся матери просто совали своих детей в окна вагонов в руки незнакомых подростков. У Тильды сердце разрывалось при виде тех малышей, плакавших всю дорогу до Англии, куда они добирались из Германии через Голландию и затем по Северному морю на руках чужих «нянек»-отроков.

Паромы с детьми причаливали в Харидж почти каждый день. В отделениях организации царил хаос: хронически не хватало персонала, специалистов, денег и подходящих приемных родителей. Средства на содержание детей приходилось добывать из частных источников; правительство финансовую помощь не предоставляло, считая, что оно сделало достаточно, облегчив процедуру въезда в страну. Бывало, что приемные семьи, на первый взгляд соответствовавшие всем необходимым требованиям, на деле оказывались далеки от идеала. Например, выяснялось, что двенадцатилетнюю девочку-беженку использовали в качестве прислуги, выполнявшей по дому всю тяжелую работу, а мальчик, переживший кошмар в Германии, подвергался побоям за то, что мочился в постель. Все лето Тильду не покидало ощущение, что она тщетно пытается налепить пластырь на рану, которая постоянно грозит снова открыться. Ночью ей снились эти несчастные дети: девочка, избежавшая гонений в Германии лишь для того, чтобы терпеть более изощренные издевательства в Англии; младенец, прибывший в Харидж на руках чужого ребенка, — в верхней из шести пеленок, что мать положила ему на смену, были спрятаны купюра в десять марок и письмо с его данными.

Однажды, вернувшись домой поздно вечером, Тильда застала Макса на кухне.

— Прости, дорогой… в последний момент возникла проблема, которую пришлось срочно решать.

— Я отдал билеты Шарлотте, — сказал он, стоя к ней спиной.

Тильда беззвучно охнула, закрыв рот рукой. Они собирались идти на концерт.

— О, Макс…

Она боялась, что он побьет посуду — с такой силой он швырял ее в горячую мыльную воду.

— Макс, прости меня…

— Хоть бы позвонила, — сквозь зубы процедил он. — Позвонить-то можно.

— Забыла, — несчастным голосом ответила она. День выдался безумно тяжелым, и она даже не вспомнила, что сегодня они идут на концерт, хотя этого концерта она с нетерпением ждала всю неделю.

— Ты не удосужилась записать это в ежедневнике? Среди прочих твоих дел — заседаний комитетов, мероприятий по сбору средств — не нашлось места для записи «встреча с мужем»?

Его сарказм глубоко ранил ее. Она попыталась объяснить:

— Я записала, но забыла заглянуть в ежедневник. Не было времени. Макс… ты так разобьешь кувшин…

Он с грохотом поставил кувшин на сушку.

— Тильда, а мне как быть? Еще раз записаться к тебе на прием, чтобы мы наконец-то смогли провести вечер вместе?

В кухне повисла тишина. «Я каким-то образом вписываюсь в твои планы, Тильда?» — зазвучал в ее сознании далекий голос Дары.

— Макс… — прошептала она, — наконец-то я делаю хоть что-то полезное… самую малость, просто пальцами затыкаю брешь в прорвавшейся плотине… но, Макс… если б ты видел этих детей!

Он вытер руки и зажег сигарету.

— А твои собственные дети… Мелисса, Джош, Рози… что для тебя важнее?

— Ты несправедлив, Макс, — медленно произнесла она. Глаза обожгли слезы. — Для меня нет ничего важнее наших детей.

— Но тебе этого мало.

В смятении она смотрела на мужа. Она любила свою семью, безумно, словами не выразить, жизнь готова была отдать за любого из своих близких. И все же…

— Нас тебе мало, — повторил Макс. Голос у него был усталый. — Я прав, Тильда?

Она отвела взгляд в сторону. Сидя дома, она скучала, чувствовала себя пленницей в четырех стенах. А когда начала работать в движении, у нее словно крылья выросли, будто она нашла недостающий фрагмент картины. Что-то в ней не так, уныло думала Тильда. Бродячее неустроенное детство не подготовило ее к нормальной семейной жизни.

— Мне предложили новое назначение, — неожиданно сказал Макс. — Я думал отказаться, поскольку это связано с поездкой за границу и мне пришлось бы оставить вас, но… — Он пожал плечами.

«Раз мы и так почти не видимся…» Незаконченная фраза повисла в воздухе. Тильда села за кухонный стол. Отвернувшись от мужа, прижала к губам костяшки пальцев. Вся ее жизнь, думала она, — это череда предательств. Отец ее не признал, мать умерла, возлюбленный женился на другой. Теперь вот Макс.

— Ты хочешь уехать… из-за меня?

Он в отчаянии всплеснул руками.

— Я хочу уехать потому, что больше не в силах клепать сомнительные статейки о том, что Гитлер пойдет на попятную из-за того, что Британия и Франция вступили в союз с Польшей. А если я в какой-нибудь из статей хотя бы намекну, что война уже стучится в дверь, в редакцию начнут приходить уведомления «Д», едва на бумаге высохнет краска. Я хочу уехать потому… — Он внезапно умолк, качая головой. Потом добавил: — В общем, я выразил свое недовольство, и мне наконец-то предложили поработать иностранным корреспондентом. У меня появится относительная свобода, но при этом мне придется жить за рубежом.

Он снова закурил и, стоя у открытого окна к ней спиной, стал дымить сигаретой. Была середина лета, и Тильда ощущала маслянистый запах лаванды, витавший в вечернем воздухе. Она задала Максу вопрос, который прежде не смела озвучить. Он резко повернулся к ней.

— Когда будет война? О… через неделю. Может, через две-три. Не позже, Тильда.

Война. Все ее существо объял страх. Война — монстр, для которого нет ничего святого. Война лишит их возможности строить свое будущее по собственному усмотрению. И сейчас неизбежность войны заставила ее прозреть.

— Не отказывайся от назначения, Макс, — сказала Тильда. — Это твой шанс.

Она поднялась из-за стола и принялась вытирать тарелки и чашки, расставлять их по местам. Ей казалось, если в ее собственном доме будет порядок, значит, она сможет контролировать и бесформенное пугающее будущее.

— А ты?

— Думаю, мы поедем с тобой.

Он посмотрел на нее.

— Тильда, я же сказал: будет война…

— Когда начнется война, мы вернемся домой. — Вся посуда была аккуратно поставлена в шкаф, и Тильда закрыла дверцы. — Ты сам поймешь, Макс, когда нам нужно будет уезжать.

— А дети? Рози? Ей опасно ехать за границу, у нее нет нормального паспорта. — Заходящее солнце отбрасывало тень на лицо Макса, отчего круги под его глазами обозначились четче, носогубные складки прорезались глубже. — А как же Kindertransporte?

— Когда война начнется, вывоз детей прекратится. Ты и сам это знаешь. Дети окажутся в западне. — И она представила лица детей, прижатые к окнам вагонов: на стекла падает тень от деревьев и фонарей, так что кажется, будто они сидят за решеткой.

В первых числах сентября было объявлено о начале войны, и Дара попытался записаться добровольцем на фронт, но ему сообщили, что он не подлежит призыву в армию по роду занятий. Он был разочарован и в то же время испытывал облегчение. Он был бы не прочь повоевать, посмотреть опасности в лицо, хотя грязь и убожество окопов ему претили. Он был бы рад на время уехать от Джосси, но с Кейтлин ему расставаться не хотелось. Ему надоела неразбериха, что Кристофер де Пейвли оставил в управлении поместьем, но он был уверен, что сумеет навести порядок на ферме.

Джосси глаз с него не спускала, следила за ним как орлица, но после неприятностей с Корой Дайс Дара жене не изменял. Последствия того инцидента не заставили себя ждать. Многие перестали с ним общаться, приглашать в свои дома, — очевидно, Элизабет Лейтон постаралась. Поначалу он переживал — как это отразится на Кейтлин? — но его продолжали упорно игнорировать, и он оставил всякие попытки вернуть себе расположение местного общества.

— Напыщенные индюки, — говорил он дочери, давая ей урок верховой езды. — Мы прекрасно обойдемся без них, правда, Кейт? Без них нам гораздо лучше.

— Без них нам гораздо лучше, — напевно вторила отцу девочка, рысью погоняя пони по кругу в загоне. — Без них нам гораздо лучше.

Управлять поместьем оказалось не так-то просто, он не знал, за что хвататься. Он думал, что дела будут идти сами собой, как на ферме его деда. Не тут-то было — неприятность за неприятностью. То обрушилось ограждение, и овцы выбрались на поле, где взошла пшеница. Потом дренажная канава заросла камышом, и поля затопило. Весной, когда растаял снег, земля оказалась под водой, которая не желала уходить. В ней, как в зеркале, отражалось хмурое небо; картофель, что он посадил, гнил на корню. Просмотрев бухгалтерские книги, Дара обнаружил, что ферма фактически не приносила дохода со времен Первой мировой войны. Эдвард де Пейвли жил за счет своего капитала, а после уплаты налога на наследство поместье было почти разорено. То, что ему представлялось безграничным богатством, когда он женился на Джосси, в действительности оказалось скудным источником дохода. Он пытался экономить, но это было трудно. Они и так ужались, как могли. Из прислуги — только кухарка, горничная и няня, и это на такой огромный дом. Садовник умер, его сына призвали в армию; Джосси сама пыталась ухаживать за садом. Престижная школа Кейтлин стоила бешеных денег. Но его дочь должна иметь все самое лучшее, иначе в чем вообще смысл его существования? У нее был гардероб принцессы: черное бархатное пальто с меховым воротником, нарядное платье из туссора, маленький редингот и бриджи для верховой езды, пони. Его дочь ни в чем не знала отказа.

Осенью в Холле поселились двое эвакуированных. Джосси пыталась увильнуть от повинности, но Дара, вспомнив фотографии в газетах, на которых были запечатлены дети с серыми лицами из трущоб, поехал в детоприемник и взял двух братьев. Норман и Артур Грин были родом с Собачьего Острова. Коленки у них были черны от цыпок, слюнявые рты постоянно открыты, дыхание затруднено, как у людей с воспаленными аденоидами. Дара велел няне выкупать мальчиков, и дом огласился их воплями. За ужином они целиком запихивали в рот бутерброды с яйцом и отказывались пить молоко без чая. Кейтлин, забыв про свою тарелку с едой, таращилась на них с отвращением.

Нормана с Артуром устроили в деревенскую школу, откуда они обычно возвращались в Холл с разбитыми в кровь коленками и костяшками пальцев, ибо деревенские мальчишки, видя в них чужаков, неизменно ввязывались с ними в драку. Дара подозревал, что Норман с Артуром вполне способны постоять за себя. Джосси с ними не общалась, Кейтлин продолжала взирать на них с любопытством, смешанным с омерзением, как на неведомых зверей, которых она еще не встречала в своих детских книжках с картинками. А няне от них и вовсе житья не было.

Через несколько недель после того, как Норман с Артуром поселились в Холле, Дара заметил, что Кейтлин ходит в подавленном настроении. Она без присущего ей энтузиазма отправлялась на ежедневную конную прогулку и постоянно чесала голову. На следующий день он увидел, что Артур с Норманом тоже чешутся. Охваченный ужасом, он прошелся частым гребнем по кудрявым волосам дочери. Они кишели вшами. Тогда он схватил Нормана с Артуром, затащил их в ванную и проверил их головы. Дара возненавидел мальчиков, хотя понимал, что его ненависть необоснованна.

— От них нужно избавиться, — сказала Джосси, когда он вечером сообщил ей про напасть.

И Дара понял, что она имела в виду мальчиков, а не вшей. На этот раз он спорить не стал. На следующий день Норману с Артуром нашли новое пристанище — маленький домик в Саутэме. А Дара еще долго вычесывал вшей из головы Кейтлин.

 

Глава 8

Я хотела по возможности увидеть все то, что видела Тильда, и пережить то, что пережила она. Я поехала в Харидж, а оттуда на пароме — в Хук-ван-Холланд. За несколько дней до этого ухнула кучу денег на ремонт своей машины, так как хотела быть уверенной, что «фиеста» не подведет меня в дороге. Паром пришвартовался к берегу в половине шестого утра. Из порта я поехала на север, в Амстердам. Глядя из окна машины на поля, на дамбы, на цветы, высаженные всюду, где нужно, я восхищалась страной, думала, какая же она аккуратненькая, яркая.

Правда, Амстердам опрятностью не отличался: мусор на булыжных мостовых, граффити на стенах. Было жарко, на дорогах пробки, и к тому времени, когда я нашла свою гостиницу, моя шелковая блузка пропиталась потом и липла к телу. Я втащила в свой номер чемодан, приняла душ и, замотавшись в полотенце, рухнула на кровать. Хотелось спать, но заснуть я не могла: не удавалось расслабиться. Мысли путались, перескакивая с Тильды на Дару, с Дары на Патрика. В своем возбужденном сознании я видела холодные унылые речушки восточной Англии и крошечные канальчики, мимо которых проезжала утром. Жгучая тоска по Патрику породила иллюзию, что он находится рядом со мной, его кожа соприкасается с моей, а тепло солнечного света, льющегося в незашторенное окно, — это тепло его тела. Я страстно желала его — каждой навязчивой мыслью, каждым ударом пульса. Лишь услышав вой самолетов, сбрасывающих бомбы на сверкающие крыши Амстердама, я резко села на кровати — сердце колотится, глаза вытаращены. Сообразила, что все-таки заснула и во сне, пусть всего на пару мгновений, вернулась в лето 1940 года.

Я оделась и, вооружившись картой, пошла искать кофе. Прежде я дважды бывала в Амстердаме с Тоби. Я помнила картины Рембрандта в Рейксмюсеуме, помнила, как вечером в лунном сиянии мерцали на воде в каналах отражения речных трамваев. В Амстердаме я планировала пробыть всего два дня, в четверг уезжала в Схевенинген брать интервью у Лейлы Гилберт, дочери Ханны Шмидт, так что тратить время попусту я не могла. Я села на речной трамвай вместе с туристами и студентами и поплыла по каналам, глядя на оливково-зеленую воду, на старинные особняки богатых торговцев. Тильда с Максом переехали в Амстердам в начале 1940 года. До этого они несколько месяцев жили в Париже. Когда началась война, Голландия объявила о своем нейтралитете, хотя Макс, конечно, понимал, что положение страны ненадежное. Рози Либерманн, как она сама мне сообщила, осталась в Англии с тетей Сарой. Макс был убежден, что Рози опасно выезжать за границу. Не в первый и не в последний раз Тильде пришлось делать трудный выбор между дорогими ее сердцу людьми. Но в Амстердаме Тильде нравилось. Ян вступил в голландскую армию, оставив свой бизнес на Эмили. Тильда работала волонтером в лагерях Для беженцев. Дружба между молодыми женщинами вспыхнула с новой силой.

Сойдя с речного трамвая, я зашагала к дому ван де Криндтов. В свое время Ян ван де Криндт торговал мебелью и коврами. Ковры он импортировал из восточных стран, мебель — из многих стран Европы, в том числе из Англии. Он давно отошел от дел, переселился на побережье, и теперь в бывшем доме ван де Криндтов размещался бар. Во дворике перед домом за маленькими столиками сидели туристы. Я устроилась за свободным столиком и заказала бутерброд с пивом. Вглядываясь в затемненный интерьер дома, я тщетно пыталась представить, как Тильда и Эмили смеются среди персидских ковров, комодов и старинных часов. Ожидая, когда мне принесут мой обед, я вытащила из сумочки блокнот и стала его листать. В апреле 1940 года немецкая армия вторглась в Норвегию, и Макс едва не отослал Тильду с детьми домой. Но Джошуа заболел корью, были опасения, что он не перенесет длительного путешествия, а к тому времени, когда он пошел на поправку, корабли британских ВМС подошли к берегам Норвегии, намереваясь вернуть стране свободу. Уже не в первый раз оптимизм и жизнелюбие Тильды побороли пессимизм Макса. Она просто не могла поверить в худшее, объяснила мне Тильда. Глядя на баржи, груженные красными и желтыми сырами и роскошными яркими тюльпанами, на домохозяек, моющих крылечки своих домов, она отказывалась верить в то, что кто-то может жестоко и умышленно нарушить эту идиллию.

Я выпила пиво, доела бутерброд и медленно побрела в свою гостиницу, наслаждаясь теплом раннего вечернего солнца, своими лучами ласкающего мои голые руки и ноги. Казалось, этот город населен только влюбленными. Они стояли на мостах у парапетов, так что в воде каналов отражались их силуэты; они целовались на улицах, слившись в объятиях, не замечая ничего вокруг. Я думала о Патрике, о минутах счастья на ферме, о ночи, проведенной с ним в небольшой гостинице Пенрита. Тоскуя по нему, я закрыла глаза, отгородившись от шума большого города. «Тильда боялась расставаться с Максом, — думала я. — Этот страх — чувство совершенно нетипичное для столь независимой энергичной женщины, — возможно, как-то связан с Дарой? Может, когда она оставалась одна, да еще при этом была не очень загружена делами, мыслями и желаниями, она невольно возвращалась к своей первой любви?» Я представила Тильду здесь, в Амстердаме, в 1940 году, живущую в ожидании, когда разразится буря.

В отсутствие Макса она всегда плохо спала. На рассвете она услышала, как в замке повернулся ключ. Тильда зажгла лампу.

— Макс.

— Ш-ш. — Приставив палец к губам, он сел к ней на кровать.

Макс уезжал на две недели. Он был в плаще, туфли залеплены грязью. Под глазами от усталости пролегли темные круги, лицо осунулось.

— Есть хочешь? — Она взяла мужа за руку. — Приготовить что-нибудь?

Он покачал головой.

— Прости, дорогая… не хотел тебя будить. Ты ложись, спи.

Он снял плащ и пиджак, развязал галстук. Она наблюдала за ним.

— Там было ужасно?

— Да, нехорошо.

Его обычный ответ. Макс делал четкое разграничение между работой и семьей и старался не смешивать эти две стороны своей жизни.

— Ты ложишься спать?

— Пока нет. — В тусклом свете его глаза казались не синими, а черными. — Тильда, я забронировал билеты на паром в Англию для тебя, детей и Шарлотты.

— На какое число?

— На завтра. Я хотел вернуться раньше, но пришлось задержаться. Тильда, вы должны уехать.

— А ты?

— Я пока останусь. Мартин Уиллет заедет за вами в обед и отвезет вас в Хук-ван-Холланд. — Мартин работал внештатным корреспондентом в одной из амстердамских газет. — Мне придется уехать раньше.

Она похолодела.

— Макс, ты должен поехать с нами.

— Не могу. — Лицо его было угрюмо. — Я должен остаться до конца, понимаешь?

Фраза «до конца» имела зловещий подтекст. Она оставит Макса одного в гибнущей опасной Европе. Тильда обняла мужа, лицом прижалась к складкам его рубашки, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

Утром, собирая вещи, решая, что взять с собой, а что оставить, она с тревогой думала об отъезде Макса. Она сняла с себя монетку-талисман, что нашла когда-то в Саутэме, и повесила ее на шею мужу. Потом крепко обняла его. После ухода Макса, закрыв глаза, с минуту стояла у окна, спиной к детям. Потом снова засуетилась, стала бегать по дому, проверяла, не забыла ли положить в чемоданы что-нибудь необходимое. Под кроватью она нашла тряпичную куклу Мелиссы, за спинкой кресла — зимний комбинезон Уильяма ван де Криндта. Приехал Мартин Уиллет. Она помогла ему усадить в машину детей и Шарлотту Сайкс, уложить в багажник чемоданы. Потом заперла входную дверь, сунула ключи в почтовый ящик и не оглядываясь пошла прочь.

Теперь, когда решение было принято, ей казалось, что они нестерпимо медленно тащатся по узким мощеным улицам и горбатым мостам. Ей хотелось скорее уехать, снова наладить домашний быт. Мартин затормозил возле магазина Эмили. Тильда, схватив комбинезон Уильяма, вбежала в дом. В магазине было пусто, на темных полированных столах, расписных комодах и зеркалах в резных рамах лежала пыль. Тильда окликнула подругу и, не получив ответа, быстро поднялась на верхний этаж по крутой узкой лестнице.

Эмили была на кухне, Уильям сидел на своем высоком стульчике. Эмили выглядела бледной и изможденной.

— По-моему, Уильям простудился. Всю ночь не спал. — Эмили глянула на подругу. — Тильда, в чем дело? Что случилось?

— Мы едем домой. На дневном пароме.

— О… — Тихий страдальческий вздох.

— Поехали с нами, Эмили, прошу тебя. Если Макс говорит, что надо ехать, значит, он уверен, что немцы скоро вторгнутся в Голландию.

Эмили застыла в потрясении.

— Обычно он прав насчет таких вещей. Вам нельзя оставаться, здесь небезопасно. Поехали с нами в Англию.

— Я не могу бросить Яна. — Солнечные лучи высветили темные впадинки на осунувшемся лице Эмили. Она попыталась улыбнуться. — За меня не волнуйся. У меня в подвале тонны рыбных консервов и прочих продуктов — запасла на всякий случай. И Ян говорит, это долго не продлится. Немцы не смогут победить Голландию, Бельгию и Францию, правда?

У Тильды в горле застрял ком. Она вспомнила Или и академию мисс Клэр, вспомнила, как они с Эмили обе влюбились в Дару Канавана.

— У тебя больной вид, Эм, — мягко сказала она.

— Это, наверно, из-за месячных. — Эмили была бледна как смерть; глаза, казалось, провалились в черепную коробку.

— Мне пора, — дрогнувшим голосом произнесла Тильда.

— Удачи тебе, подружка. — Эмили отвернулась, но недостаточно быстро.

— Эмили? — Выражение ее лица напугало Тильду. — Эмили, что с тобой?

— Ничего, ничего, — с трудом выдавила из себя Эмили.

— Эмили. — Тильда накрыла стиснутый кулак подруги своей рукой. — Тебе плохо, ты больна, да?

Эмили с минуту молчала, а потом вдруг ее прорвало:

— У меня дико болит в боку. Уже два дня, и только все хуже и хуже. Мне страшно, Тильда… — Она внезапно умолкла, закрыла глаза, а когда вновь заговорила, голос у нее был бодрый, как у прежней уверенной в себе, задорной Эмили.

— Пустяки, не волнуйся. Тебе пора, Тильда… а то опоздаешь на паром. Иди. Прошу тебя. — Она отвернулась.

Тильда помедлила в нерешительности, потом обняла подругу и побежала к машине. Всю дорогу от Амстердама До Хук-ван-Холланда дети забрасывали ее вопросами, просили пить, требовали, чтобы она их развлекала. Тильда машинально отвечала им. По обеим сторонам от дороги простирались зеленые равнины Голландии, но она не замечала красот сельской природы. Перед глазами у нее стояло лицо Эмили, больной, напуганной, одинокой.

По прибытии в Хук-ван-Холланд Мартин выгрузил из машины их багаж, Шарлотта взяла за руку Мелиссу, Тильда держала на руках Джошуа. Они стали проталкиваться сквозь толпу солдат и моряков. Джошуа, выпучив глаза, едва не вывалился из рук Тильды, услышав гудок парохода. Кричали чайки, в воздухе носились запахи рыбы, соли и дизельного топлива.

Очередь на паром тянулась змейкой через весь вестибюль. Тильда повернулась к Мартину:

— Возвращайся в Амстердам, Мартин. Дальше мы сами.

— Макс сказал…

— Не волнуйся, мы справимся. — Она привстала на цыпочки и чмокнула его в щеку. — Тебя ждут в редакции.

Мартин приподнял шляпу на прощание и исчез в толпе. Очередь двигалась медленно. Мелисса изнывала от скуки, и Тильда, чтобы развлечь дочь, стала играть с ней в игру «Отгадай, что я вижу!». Джошуа вывернулся из рук Тильды и, гукая, елозил на попе по полу. Тильда время от времени подтягивала его к себе, а сама все время думала об Эмили. Ян уехал, Эмили не знала, где он. Уильям простудился. Единственный родственник Яна, его младший брат Феликс, жил далеко от Амстердама, на севере Голландии. Почти все соседи Эмили были холостые мужчины или пожилые супруги: близких знакомых у нее в Амстердаме нет, она не очень хорошо говорит по-голландски. Тильда вытерла нос Джошуа, сводила Мелиссу в туалет. Кусая ногти, она вспомнила слова Эмили: «У меня дико болит в боку».

Они подошли к регистрационной стойке.

— Четверо? — уточнил служащий.

— Трое, — вдруг ответила Тильда. Она передала Джошуа Шарлотте. — Я должна вернуться к Эмили. Она больна.

Теперь, когда решение было принято, она понимала, что поступить иначе просто не может. Шарлотта раскрыла рот от изумления. Было видно, что она напугана.

— Ты справишься, Лотти. — Тильда выгребла из кошелька все английские деньги, что оставил ей Макс. — Из Хариджа доедете на поезде, от вокзала — на такси. Вот ключи от дома. Я приеду через пару дней. Позабочусь об Эмили и тут же приеду.

Она шагнула вперед. Очередь у нее за спиной зароптала.

— Миссис Франклин… — нервно произнесла Шарлотта.

— Макс поймет. К тому же я вернусь раньше него.

— Не задерживайте очередь… — раздался у нее за спиной чей-то надменный голос.

— Не забывай Джошуа натирать грудь мазью, а Мелисса пусть чистит зубы при тебе, а то она будет глотать зубную пасту.

— Безобразие…

Стюард взял их багаж. Шарлотта, держа Джошуа на руках, а Мелиссу за руку, ступила на сходни.

— И не забывай давать солодовый экстракт. Джошуа мажь его на сухарик, он так любит.

Мелисса, раскрыв рот, во все глаза смотрела на отступающую мать. Джош помахал ей грязной ручкой. Лицо Мелиссы скуксилось, она попыталась вырваться от Шарлотты. Кто-то локтем пихнул Тильду в спину. Шарлотта оглянулась раз, слабо улыбнулась и с двумя детьми исчезла на пароме. Тильда услышала жалобный плач Мелиссы.

У нее от боли разрывалась грудь. «Должно быть, сердце», — подумала она. Тильда одиноко стояла в стороне, понимая, что совершила нечто непоправимое. Мимо нее сквозь толпу протиснулась группа пассажиров — мужчины в полосатых блейзерах и соломенных шляпах, женщины в шелковых платьях. Тильда сделала глубокий вдох и, работая локтями, стала пробираться через вестибюль к вокзалу.

Все ее сомнения рассеялись, когда она, вернувшись в Амстердам, взбежала по лестнице в жилые комнаты ван де Криндтов и увидела, что Эмили лежит, сжавшись в комочек, на диване и прижимает к животу грелку. Уильям играл на полу. Когда Тильда открыла дверь, Эмили вытаращила глаза и попыталась сесть на диване. Отругала Тильду. Та пообещала отплыть в Англию ночным паромом, если врач скажет, что Эмили можно оставить одну. Но врач, которого Тильда привела из поликлиники, диагностировал аппендицит и в тот же вечер сделал Эмили операцию. Тильда осталась в доме Эмили, присматривая за Уильямом. Все это случилось 5 мая. А вечером 9-го Эмили выписалась из больницы и на такси приехала домой. Утром 10 мая немецкие войска вторглись в Голландию.

Тильда кормила Уильяма завтраком, когда небо над Амстердамом огласил ревом первый самолет. Она выругалась, так как боялась, что шум разбудит Эмили, почти не спавшую всю ночь. Но потом, когда появился второй самолет, а следом третий, ее охватил страх. Уильям дососал свою бутылочку, Тильда посадила его в кроватку и прямо в халате выбежала из дома. На улице толпился народ. Все, задрав головы, смотрели вверх. В небе кружили самолеты с черной свастикой на хвостах.

Эмили, укутанная в одеяла, полулежала на диване. Тильда смотрела на солдат, снующих по дорогам и по этажам высоких узких зданий, будто они играли в прятки. В течение дня до них доходили самые разные слухи: что голландцы капитулировали, что немцы под натиском превосходящих сил отступили, что нацистские парашютисты высадились на польдерах Северной Голландии и взрывают дамбы, защищавшие сушу от моря. 11 мая вышел приказ, предписывавший всем немецким беженцам на территории Голландии не покидать своих домов. 13 мая соседка Эмили со слезами на глазах сообщила Тильде, что королева Вильгельмина отплыла на корабле в Англию. Эмили отказывалась ей верить. Пекарни были открыты, домохозяйки скребли крылечки своих домов — все как всегда. На следующий день мужчина, торговавший цветами на улице, сказал им, что нацисты разбомбили порт Роттердам, погибли тридцать тысяч человек. Отзвуки канонады и клубы черного дыма вдалеке подтверждали эти сведения.

Тильда собрала свою сумку, всю ночь стирала и стояла у плиты, чтобы Эмили, когда она уедет, могла управиться без нее. У Эмили болели швы, но она встала с постели и, волоча ноги, согнувшись в три погибели, будто старуха, бродила по квартире. Радио не выключали. Эмили перенастраивала волну, если сигнал терялся в треске и визге эфирных помех. Новости, передаваемые Би-би-си, внушали оптимизм. Новости на голландском они понимали лишь частично. Время от времени, поймав немецкую радиостанцию, Эмили бранилась и быстро крутила ручку радиоприемника, при этом ее маленькое круглое личико морщилось от ярости.

Вечером 15 мая в дом к ним громко постучали. Тильда, сбежав по лестнице, открыла дверь. На пороге стояла пожилая женщина, рядом с ней — двое детей. Женщина затараторила по-голландски, Тильда не понимала ни слова из того, что та говорила, но жесты и выражение лица старушки свидетельствовали о том, что она очень расстроена.

— Она говорит, что сегодня вечером из Эймейдена в Англию отходит корабль.

Тильда повернулась к Эмили. Та, в халате, сидела на лестнице.

— Муж этой женщины иногда работает на Яна, — объяснила Эмили.

На ломаном голландском она спросила что-то у старушки. Та опять разразилась потоком невнятной тарабарщины.

— По-моему, она говорит, что дети — Ханна и Эрик — беженцы из Германии, евреи по национальности, но христианской веры и что она должна доставить их в Эймейден и посадить там на корабль, отправляющийся в Англию. Но она не водит машину, да и машины у нее нет. Спрашивает, не могу ли я помочь.

Женщина, выдохшись, умолкла. Дети, девочка-подросток и мальчик девяти-десяти лет, были бледны и напуганы.

— Ты должна отвезти их, Тильда, — сказала Эмили. — Бери машину Яна и езжай в Эймейден. — Она улыбнулась. — За нас с Уильямом не беспокойся. Мне уже лучше. Возвращайся домой, Тильда.

Не прошло и получаса, а она уже выбиралась из Амстердама на машине. Дороги были забиты автомобилями, велосипедами, автобусами и небольшими стайками спешащих пешеходов. Дети, Ханна и Эрик, сидели рядом с Тильдой на просторном переднем сиденье. Машина, на которой Ян обычно перевозил мебель, была большая и громоздкая. У нее болели руки оттого, что приходилось постоянно куда-то сворачивать, обгонять фургоны и велосипеды. Она старалась ехать как можно быстрее по запруженным улицам.

По дороге в Эймейден ей пришлось сбавить скорость. Автомобили теснили армейские грузовики и джипы. Один из солдат, регулировавших движение, велел им остановиться. Тильда затормозила. Солдат заглянул в кабину. Маленький мальчик, Эрик, съежился и замер — Тильда впервые видела, чтобы ребенок сидел так неподвижно. Она попыталась объяснить, куда они едут. Солдат махнул флажком, пропуская их вперед. По другой стороне дороги длинный поток машин медленно двигался в направлении Амстердама. Перед их машиной вырос еще один солдат, заставив Тильду резко затормозить. Эрик снова оцепенел. Ханна обняла его за плечи. Солдат отрывистым тоном задал им несколько вопросов и велел ехать дальше.

Она должна успеть, думала Тильда. Должна.

Мимо ползли изрезанные каналами ровные поля, на которых пасся скот, — картина, знакомая ей с детства, проведенного в Болотном крае. Для обгона места не было, а поток машин и велосипедов, двигавшихся в сторону Амстердама, не иссякал. У Тильды от напряжения болела челюсть. Наконец вдали показался порт. Она увидела силуэты кораблей в доке. Тильда припарковалась на обочине, всучила Ханне и Эрику их чемоданы, свою сумку перекинула через плечо и, взяв детей за руки, побежала. Вокруг гудели голоса, звучала английская речь: в Эймейдене высадились британские солдаты. Это ее приободрило. Горизонт затягивали клубы дыма, темнеющее небо то и дело озаряли, будто фейерверки, вспышки и искры. Над головой летали самолеты. У причала стояли автомобили и автобусы. Тильда уже видела судно — потрепанный грузопассажирский пароход. Различала название на его носу: «СС Бодегравен». Она находилась в ста ярдах от парохода, когда тот вдруг поднял якорь и начал медленно отчаливать от берега.

Она остановилась и, хватая ртом воздух, растерянно смотрела на отплывающее судно, пытаясь осознать весь ужас своего положения. Она застряла в Европе, которая вот-вот будет охвачена войной. От семьи ее отделяет бескрайнее Северное море. Возможно, ее разлука с Максом и детьми продлится несколько недель, несколько месяцев, несколько лет. Вокруг кричали по-английски и по-голландски, требуя, чтобы все очистили порт. Ревели самолеты, сбрасывая бомбы на «СС Бодегравен». Она боялась не за себя. Ее страшила бесконечность времени и пространства, отделившая ее от тех, кого она любила больше всего на свете. Потом она увидела, что Эрик лежит на земле, свернувшись в тугой калачик. Она опустилась на корточки, погладила его по спине. Он раскачивался взад-вперед, что-то бормотал себе под нос. Ханна смотрела на нее с тревогой в широко раскрытых глазах. Тильда взяла Эрика на руки и понесла к машине.

Британцы взорвали причал и голландские нефтяные танкеры. Языки пламени взметнулись в ультрамариновое небо. Оно почернело, на море заплясали черные тени. В Амстердам Тильда возвращалась уже по пустым дорогам. Добравшись до города, она увидела свет во всех окнах и поняла, что Голландия капитулировала.

Эмили кормила детей, а Тильда сидела на диване и отсутствующим взглядом смотрела на стену. Она не знала, как ей быть, и вообще плохо соображала. Эмили сунула ей в руки чашку чая, но Тильда даже пить не могла. Полосатые обои, фотографии в рамках — Эмили в свадебном платье, Ян и Феликс под парусами на «Марике» — все это расплывалось перед глазами, едва она вспоминала Мелиссу и Джоша.

Она моргнула, зрение сфокусировалось. Ее взгляд упал на фотографию яхты. Она вспомнила счастливые дни: они с Максом на борту «Марики». Чай выплеснулся на блюдце.

— Феликс, — прошептала Тильда. Она встала и принялась неуклюже надевать плащ.

— Тильда? — Эмили отошла от детей, сидевших за столом. — Тильда, ты куда?

Она объяснила. Эмили вытаращила глаза, на мгновение застыла на месте, потом скрылась в спальне. Тильда услышала, как она выдвинула ящик. Эмили вернулась с матерчатым свертком в руках. Села на диван подле Тильды.

— Это пистолет отца Яна, — прошептала Эмили. — Ян оставил его мне. На всякий случай. — Эмили развернула ткань, и Тильда увидела старый армейский револьвер. — Он заряжен, — тихо сказала Эмили. — Возьми с собой.

Тильда снова завернула оружие в кусок ткани и сунула револьвер глубоко в карман плаща. На всякий случай.

Дороги теперь были пустые. Стояла жуткая тревожная тишина, словно город с трудом верил в свое поражение. Второй раз за день Тильда выбиралась на громоздкой машине из Амстердама.

Уже стемнело, и ей пришлось включить фары, так как она плохо знала дорогу. Но это означало, что в безмолвии сельской местности их легко можно было заметить, и ей стало не по себе. Как и прежде, Ханна и Эрик сидели рядом с ней. Ханна сжимала в своей руке маленькую ладошку Эрика. На коленях у нее лежала карта. Эмили подробно рассказала Тильде, как найти дом Феликса ван де Криндта в Ден-Хельдере. Вместе с Максом она навещала Феликса несколько раз, но сейчас боялась, что в темноте не найдет дорогу.

По мере продвижения на север дорога становилась все менее ровной, машина кренилась и подскакивала на ухабах. В безоблачном чернильно-черном небе сияли звезды. Самолеты улетели. Тильда еще раз прокрутила в голове маршрут. Их путь пролегал по Северной Голландии через Алкмар, мимо дамб и дюн, сдерживавших Северное море.

— Уже недалеко, — с улыбкой сказала Тильда детям.

Ханна улыбнулась в ответ. Мальчик Тильду беспокоил. Он вообще не разговаривал. По словам Ханны, Эрику было десять лет, но взгляд у него был более взрослый. Опасаясь свалиться в кювет на незнакомой узкой дороге, Тильда сбавила скорость. В голову лезли мысли о Максе, о детях, о неясном будущем. Она безжалостно от них отмахивалась, стараясь сосредоточиться на выполнении главной задачи в данный момент — читала карту, высматривала указатели, стремясь добраться до побережья к рассвету. Они ехали по равнине, вдоль и поперек иссеченной дамбами; из деревьев — только хилые ивы. Тильде вдруг подумалось, что в такой местности негде спрятаться. Она вздрогнула, заметив движение сбоку от дороги, но оказалось, что это жирная рыжая корова, отбившаяся от стада. Тильда разломила плитку шоколада и дала детям. Эрик свою долю украдкой сунул в карман штанов. Было поздно. Тильда прикинула, что им осталось ехать миль тридцать. Она была на ногах с половины шестого утра, и веки у нее отяжелели. «Хоть бы Феликс был дома, — молилась Тильда, — хоть бы он был дома. Пусть духи-проказники меня не пугают, пусть голодные черти меня не кусают». Опять какое-то движение на обочине.

— Осталось совсем… — начала Тильда и охнула, порывисто втянув в себя воздух. Резко нажала на тормоза. Машина, содрогаясь, встала посреди дороги.

В Схевенинген на побережье Голландии я прибыла ранним вечером. Город искрился на солнце. Я заселилась в маленькую гостиницу, быстро приняла душ и распаковала вещи. В половине восьмого у меня была назначена встреча с Лейлой Гилберт. Она жила всего в десяти минутах ходьбы от моей гостиницы. Миссис Гилберт тепло поприветствовала меня, провела в гостиную. В окно я увидела Северное море. Сейчас оно было синее-синее, с серебряным отливом, а вовсе не хмуро-серое, как во время моего путешествия из Хариджа. Несколько ребятишек на берегу насыпали песок в пластмассовые ведерки.

— Красиво здесь, правда? — сказала за моей спиной Лейла Гилберт.

Я обернулась на ее голос. Она поставила на стол поднос с кофе и печеньем.

— Восхитительно, — согласилась я.

— Мои сыновья считают, что Схевенинген — самое унылое место на свете. А мне нравится жить у моря.

Лейла Гилберт, единственная дочь Ханны Шмидт, воспитывала двух сыновей-подростков. В квартире всюду были видны следы их присутствия: в прихожей стояли ботинки «Доктор Мартинс», на веревке в ванной сушились футболки, в одной из спален звучала громкая музыка.

— Это ваша мать? — спросила я, показав на одну из фотографий на серванте.

Лейла кивнула.

— Она умерла три года назад, я вам говорила. Мне ее по-прежнему ужасно не хватает.

Она дала мне фотографию, я стала ее рассматривать. Лейла была очень похожа на мать: высокий и широкий гладкий лоб, длинный тонкий нос, густые светло-каштановые курчавые волосы. Ханна стала хирургом, Лейла преподавала в школе для девочек в Гааге.

Лейла налила кофе и велела сыну сделать потише музыку. Я листала свой блокнот.

— Ваша мама жила с Тильдой после отъезда из Голландии, да?

Лейла подала мне чашку с блюдцем.

— В конце войны она вернулась в Европу, надеялась найти кого-нибудь из родных. Но никого не нашла — видимо, все погибли. Она вернулась в Англию, поступила в Кембридж на медицинский, получила стипендию. Рози Либерманн тогда же поступила в университет на факультет английского языка и литературы. На каникулы они обе приезжали к Тильде. Потом Ханна какое-то время училась в Париже, позже работала в Израиле. Мы много ездили по свету. Я родилась в Париже, но школу окончила в Бельгии и вышла замуж за англичанина. Теперь вот живу в Нидерландах.

— Как вашей маме удалось покинуть Голландию в сороковом году? С Тильдой об этом я уже говорила, но, может быть, Ханна рассказывала вам о том путешествии?

— Рассказывала, за несколько недель до смерти. Она была очень больна и, мне кажется, больше жила в своем прошлом, чем в настоящем. Конечно, кое-что об этом я уже знала.

Я села с ручкой наготове и принялась записывать. Многое из того, что рассказывала Лейла Гилберт, я уже слышала от Тильды. Ханна Шмидт покинула Австрию в 1938 году, ее удочерила пожилая голландская чета из Амстердама. Ханна исповедовала христианство, но была еврейкой по национальности и поэтому подвергалась преследованиям со стороны нацистов. В 1939 году ее приемные родители усыновили еще одного ребенка, мальчика, Эрика Вермера. В Амстердаме Ханна чувствовала себя в безопасности и была уверена, что вскоре туда к ней приедут ее настоящие родители и старшие сестры. Надежда угасла в мае 1940 года, когда немцы оккупировали Нидерланды. Поскольку Ханна и Эрик были не иудеи, они почти не общались с другими беженцами в Амстердаме, и никто им не сообщил важнейшую информацию о том, что они должны подойти к автобусам, которые отвезут их в Эймейден. У приемных родителей Ханны своей машины не было, и, когда они узнали про корабль, который должен переправить евреев в Англию, они попросили миссис ван де Криндт отвезти детей в Эймейден. Миссис ван де Криндт нездоровилось, но гостившая у нее англичанка вызвалась помочь.

— Тильда, — сказала Лейла. — Англичанку звали Тильда. Мама всегда вспоминала, как она впервые увидела ее в магазине миссис ван де Криндт. Говорила, что она была как принцесса с картинки из книжки сказок Андерсена. — Лейла улыбнулась.

Тильда повезла детей в Эймейден. Подтверждая слова Тильды, Лейла упомянула, что в пути они много раз останавливались. Голландские военные не были предупреждены об отплытии судна «СС Бодегравен».

— Пароход был полупустой. Сколько бы еще людей можно было переправить в безопасное место, если бы они вовремя приехали в порт! Тильда с Ханной и Эриком опоздали — судно уже отчалило. Оправившись от первоначального потрясения, мама уже не испытывала страха. Она всегда была уравновешенным человеком, и к тому же, познакомившись с Тильдой, она прониклась уверенностью в том, что с ней ничего плохого не случится. Но бедняжка Эрик… — Лейла покачала головой. — Он таких ужасов насмотрелся. А ему было всего десять лет.

Они вернулись в Амстердам, в дом Эмили ван де Криндт. Лейла поведала мне, что, по воспоминаниям Ханны, Эмили угощала их каким-то особенным шоколадным печеньем. Потом, едва она успела допить чай, ей пришлось снова надевать плащ, и они опять уехали из Амстердама.

Лейла вышла из комнаты сказать сыну, чтобы тот убавил громкость своего проигрывателя. Я снова глянула в окно. Дети ушли с пляжа. Следующую часть рассказа Лейлы я знала. Тильда отправилась из Амстердама на север Голландии, в город, где жил Феликс ван де Криндт. Она разбудила его и…

— Было поздно, — продолжала Лейла, — Ханна очень устала, ее клонило в сон. Она подсказывала Тильде дорогу по карте и держала Эрика за руку, так как знала, что он напуган. Самой ей страшно не было, пока их не остановил солдат.

Я подняла голову.

— Солдат? — Тильда ничего не рассказывала про солдата.

— Немецкий солдат. Заблудившийся парашютист, полагаю, отстал от своего батальона. Он был ранен — мама заметила, что он хромает. В общем, он их остановил.

Я перестала записывать. Из соседней комнаты доносились энергичные ритмы «Нирваны», но я едва ли их слышала.

— Он был вооружен?

Лейла кивнула.

— Мама сказала, что она начала бояться, когда солдат обратился к ним по-немецки. Он велел им вылезти из машины. Наставил на них оружие. — Она помолчала. — Они вышли. У мамы от страха подкашивались ноги, она боялась, что не сможет идти. Солдат велел им отойти на обочину. Потом Эрик стал кричать, что там его вещи, и кинулся к машине.

— Какие вещи? — спросила я.

Лейла печально вздохнула.

— Очевидно, в чемодане лежали какие-то вещи, принадлежавшие его семье. Ничего ценного, но это все, что у него было.

— Эрик кинулся к машине… — повторила я.

— Немецкий солдат стал целиться. И Тильда его застрелила, а тело столкнула в канаву.

Утратив дар речи, я смотрела на Лейлу.

Она снова завела машину. Вся ее одежда была забрызгана кровью. Ханна плакала. Эрик прижимал к груди свой чемодан. В кабине запахло чем-то кислым. Тильда увидела, что Эрик обмочился.

Поначалу она с трудом вела машину, резко выворачивая руль, словно пьяная. Потом в конце концов взяла себя в руки, выровняла машину и велела Ханне поднять с пола карту. Она понимала, что должна поговорить с детьми о случившемся, но не могла себя заставить. Думала, что вообще ни с кем и никогда не сможет говорить об этом. Поэтому поступила, как Макс: запихнула этот инцидент в дальний уголок сознания и похоронила его там.

Ханна снова развернула карту, стала пальцем вести по линии дороги. Слезы на ее щеках высохли. В открытое окно врывался соленый воздух. Море близко, подумала Тильда, и чуть-чуть воспрянула духом. После того, что произошло, она чувствовала себя невероятно усталой, все мышцы болели. Ханна говорила ей, куда ехать; Тильда машинально следовала указаниям девочки. Через час они достигли Ден-Хельдера. Тильда затормозила и с минуту сидела не шевелясь.

Ханна вышла из машины и открыла дверцу со стороны водителя.

— Возьмите, — робко произнесла она, протягивая Тильде носовой платок.

Глянув в боковое зеркало, Тильда увидела, что ее лицо покрыто красными брызгами. Она слюной смочила платок и принялась оттирать лицо, а когда высунулась из машины, ее вырвало.

После она почувствовала себя лучше. Сняла с себя плащ, бросила его на заднее сиденье и помогла Эрику переодеться в сухую одежду. Кожа у него была бледная, восковая, глаза стеклянные, и он все еще монотонно что-то напевал себе под нос. Потом она собрала в кучу чемоданы, сумки и детей. Было темно, но дом Феликса Тильда отыскала без труда. Она стала колотить в дверь. Ее стук разорвал древнюю тишину порта, будто автоматная очередь.

Через несколько минут Феликс открыл дверь.

— Тильда! — Волосы у него были всклокочены, но он был полностью одет. — Я слушал радио, — объяснил он, впуская их в дом.

Она быстро рассказала про болезнь Эмили, про Ханну с Эриком и «СС Бодегравен». Феликс, семнадцатилетний юноша, был скорее возбужден, чем взволнован. Про немецкого солдата она не упомянула. В конце Тильда добавила:

— Феликс, я должна вернуться в Англию. Ханне и Эрику опасно оставаться в Голландии. Я подумала…

— Про яхту, — сказал он. Его глаза, такие же большие, круглые и серо-голубые, как у Яна, радостно заблестели. — Ты хочешь, чтобы я переправил вас на яхте в Англию.

— Да. — Эта идея ей самой казалась нелепой. Безумной, рискованной и несерьезной. — Ян… — неуверенно начала она.

— Ян запретил мне идти в армию. Но это куда интересней. Я собирался порыбачить в следующие выходные, так что яхта готова к отплытию. В кладовой есть консервы и прочее.

Он повернулся, собираясь уйти, но Тильда схватила его за рукав.

— Феликс, это опасно. Я не хочу, чтобы ты пострадал. — Он был поджарый, шести футов ростом, но сейчас казался ей совсем юнцом. — Может, не надо…

— Не лишай меня удовольствия, — сказал Феликс, улыбаясь во весь рот. Он высвободил свою руку, радостно загикал. — Не волнуйся, Тильда. При попутном ветре она летит как стрела. Скорость — почти четыре узла.

Через два дня после отплытия из Голландии они бросили якорь возле Олдборо на побережье Суффолка. Вдоль берега тянулось ограждение из колючей проволоки. Их прибытие вызвало переполох среди немолодых мужчин, одетых в разнородную военную форму. Один наставил на них старое ружье. Тильда устало объяснила ему, кто они такие и как оказались здесь. Некоторое время спустя они сидели закутанные в одеяла в небольшом пабе, освещенном пламенем камина. Мужчина с ружьем все еще пристально следил за ними, хотя подозрительность в его лице постепенно сменилась разочарованием.

Подплывая к Англии, они увидели, что берег окутан туманом. Один раз туманную мглу прорезали оранжевые вспышки и прерывистый треск — кто-то их обстреливал. Феликс чертыхнулся себе под нос, проклиная песчаные отмели восточного побережья. Ветер, наполнявший паруса, пока они плыли по Северному морю, стих. Феликс завел небольшой подвесной мотор. Тот затарахтел, нарушая тишину, и помог им добраться до галечного пляжа. У Тильды до сих пор под ногами качался пол.

— Вас соединили, милая. — Жена хозяина паба жестом велела ей подойти к телефону.

Дети сидели в обнимку на полу перед камином; даже Феликс притих. На трясущихся ногах Тильда с трудом проковыляла через зал к телефону и, навалившись на стойку бара, взяла трубку.

— Гарольд? Гарольд, это Тильда… Тильда Франклин.

— Тильда! — загремел на другом конце линии голос Гарольда Сайкса. — Лотти сказала, что ты осталась в Голландии.

— Я уже в Англии, Гарольд. — Связь была плохая, приходилось кричать в трубку. — В одном из пабов в Олдборо. На побережье Суффолка. Макс пока остался в Европе, а у меня нет английских денег. Так поздно Лотти я беспокоить не хотела и подумала, может, ты… — У нее задрожал голос, она едва сдерживала слезы. Вопреки ожиданиям, она не испытывала бурного восторга оттого, что вернулась на английскую землю. Ею владело лишь одно нестерпимое желание — вновь оказаться в своей постели, в своем доме, в окружении своей семьи.

— В Суффолке? — удивился Гарольд. — Как ты очутилась в Суффолке, Тильда?

— На яхте добралась, — ответила она. — У деверя Эмили — ты ведь помнишь Эмили, Гарольд? — есть яхта.

Гарольд молчал. «Может, связь прервалась?» — подумала Тильда. Но потом снова услышала голос Гарольда:

— Тильда, милая, как называется паб? Жди меня там. Я за тобой приеду.

На ночном пароме я поплыла назад в Харидж. Поднялся штормовой ветер, и в ресторане моя тарелка ездила по столу с одного края на другой. Зал был почти пуст: из-за сильной качки многие пассажиры лишились аппетита. В баре какая-то женщина пела, аккомпанируя себе на пианино. Я немного послушала, потом вышла на палубу. На скамейках жались друг к другу пассажиры с посеревшими лицами — прямо как эмигранты на картине Форда Мэдокса Брауна. Положив руки на перила, я смотрела на море. Оно дыбилось, гребни серо-стальных волн пенились, небо затянули свинцовые облака. Я представила, как Тильда плыла по такому вот неспокойному морю в утлом рыбацком суденышке. Деревянный корпус кренится под натиском волн, вода через борта заливает палубу. А ведь тогда шла война: каждая тень в небе могла оказаться вражеским самолетом, каждое судно вдалеке, очевидно, нагоняло страх на Тильду и Феликса.

Автором статей о морском путешествии Тильды был Гарольд Сайкс. Опытный журналист, он прославил Тильду — возможно, вопреки ее воле. В мрачные дни после падения Франции история ее триумфального возвращения на родину («Героическое путешествие амстердамского ангела») наверняка способствовала подъему боевого духа нации. В связи с вывозом из Голландии двух детей-беженцев Тильда впервые попала в поле зрения широкой общественности. С этого эпизода началось ее восхождение к славе. Будучи практичной женщиной, свою известность она использовала для достижения благих целей: перед ней распахнулись двери, прежде закрытые для нее, что давало ей возможность помогать несчастным детям, которых она любила.

Думаю, теперь мне стала ясна причина скрытности Тильды. Для нее побег из Голландии всегда был и будет омрачен инцидентом, о котором она старательно умалчивала. Если то, что поведала мне Лейла Гилберт, правда, значит, в судьбе Тильды есть нечто такое, что она предпочитала утаить от всего мира. Когда их остановил фашистский десантник, у нее не было выбора, но она, должно быть, очень переживала, что собственными руками лишила человека жизни. Меня беспокоило — пожалуй, даже задевало — другое: что она не доверилась мне. Мне казалось, я хорошо ее изучила, но теперь я начала сомневаться в том, что вообще знаю ее.

Я покинула палубу. Мне не терпелось поскорее вернуться в Англию. Нужно было переосмыслить биографию Тильды, взглянуть на нее под другим утлом. «Интересно, что сейчас делает Патрик, где он?» — думала я. В ту ночь я почти не сомкнула глаз. Паром швыряло на волнах, его двигатели угрожающе ревели — казалось, машинное отделение находится в соседней каюте. На следующее утро мы причалили в Харидже. Я вздохнула с облегчением, когда ощутила под собой землю. Моросил дождь — типичная для июня английская погода.

Выходные я провела с Патриком у него дома в Ричмонде. Его квартира находилась в бывших конюшнях, переделанных под жилье, — в симпатичном здании с домофоном и с геранью на окнах. В самой квартире — гладкий буковый пол, кремовые жалюзи, дорогая элегантная мебель. Я выразила восхищение его жилищем, на что он ответил: «Это заслуга Джен» — и поцелуем положил конец дальнейшей беседе.

Мы не выходили из квартиры, почти не разговаривали друг с другом, предпочитая общаться на языке тел: моя кожа соприкасается с его, в груди эхом отдается стук его сердца, частое прерывистое дыхание… Мы расстались в понедельник утром. Патрик поехал на работу, я — к себе домой. Я напевала, раздвигая шторы, чтобы впустить в комнаты солнечный свет, и, когда распахнула окна, мне показалось, что даже лондонский воздух полнится благоуханием. Я сварила себе кофе и, пока пила его, лениво просматривала воскресные газеты. Скандалы в правительстве, Северная Ирландия, засуха.

Я могла бы запросто не заметить это сообщение, но оно почему-то бросилось мне в глаза — коротенькая заметка в несколько строчек в самом низу последней полосы.

«В Кембриджшире откопали человеческие останки. На страшную находку наткнулись рабочие во время плановых ремонтных работ по укреплению берега дамбы в районе селения Саутэм. Канал был восстановлен после наводнения 1947 года, и полиция Кембриджшира, проведя расследование, пришла к выводу, что, возможно, тело было спрятано в земляной дамбе».

«Дара», — подумала я. Сама не знаю почему, но я была уверена, что это останки Дары Канавана.