«Le Tyran»
Война
4 или 5 мая 1789 года — потом он не помнил точно дня — позабытый государственный преступник Микаэль Анкарсвэрд сидел в своем заключении в Дроттнингхольме, ни в чем не обвиняемый, но время от времени подвергавшийся угрозам смерти со стороны пьяных выходцев из Даларна, служивших в добровольном ополчении, которое несло караул. Армфельт, начальник охранявшей его стражи и одновременно личный друг, вошел к нему, начал говорить о предстоящей кампании в Финляндии и попросил Анкарсвэрда составить ее план. Анкарсвэрд, решив, что тот шутит, ответил, что план уже должен быть готов. Нет, заверил Армфельт, никто об этом нисколько не думал, и потому было бы очень хорошо получить идеи от подозревающегося в измене заключенного. Возражение Анкарсвэрда в том смысле, что он уже на протяжении трех месяцев лишен какой-либо информации, были оставлены без внимания, и дело кончилось тем, что Анкарсвэрд сочинил краткую промеморию, которую Армфельт должен был показать королю.
7 мая Анкарсвэрд был наконец принят в Дроттнингхольме Густавом III, сразу же получил уверения в милости к себе короля и узнал, что никто ни в чем его не обвинял, но он не одобрял войну и обладал в Финляндии слишком большим влиянием, чтобы во время риксдага оставаться на свободе. Король тут же предложил Анкарсвэрду стать его личным генерал-адъютантом и косвенно — а через Армфельта прямо — возложил вину за арест Анкарсвэрда на герцога Карла. Однако тот спустя три дня «чрезвычайно милостиво» принял Анкарсвэрда, и в тот же день он занял место в секретном военном комитете вместе с Армфельтом, Руутом, Мунком и фон Карлссоном под председательством короля Густава. Через несколько недель Анкарсвэрду было поручено в одиночку составить промеморию о ведении войны на море и проект приказа для генерал-аншефа в Финляндии.
Так, согласно собственным памятным запискам Анкарсвэрда, изложенным в форме дневника, за считанные дни в его судьбе произошло изменение от тюремного заключения до самого высокого доверия. Отсюда видно также, насколько на авось велась эта война, на которую Густав III получил теперь зеленый свет от сословий. Правда, осуществлять командование сейчас, после мятежа и бунта, приходилось в условиях хаоса, но еще до завершения риксдага кто-либо из высокого командования все же мог бы быть однажды привлечен к разработке плана. Этого не было сделано. Владевшая королем до конца неуверенность в возможности финансирования войны тормозила, вероятно, всю работу мысли в этом направлении.
Между тем перед своим отъездом в Финляндию в начале июня Густав III принял необычные меры предосторожности. Вместе с Армфельтом он посетил и расспросил «кофейную старушку» мадам Арвидсон, гадавшую на кофейной гуще. По-видимому, он был не первым ее клиентом из королевской семьи, ибо гадалка, на голову которой осенью 1788 года за ее лживость призывал проклятия герцог Карл, едва ли была какой-то другой. Королю Густаву она, кажется, нагадала победу и удачу, и Армфельт сопроводил это скептическим комментарием. После успехов, достигнутых Густавом и его войсками в начале июля, король явно испытал к кофейной старушке доверие и велел снова к ней обратиться, что, согласно отчету Армфельта в письме от 23 июля, он, Мунк и Руут и сделали; Теперь старушка нагадала крупные победы, завоевание Фредриксхамна, смерть императора, страхи императрицы и еще прочих «тысячу глупостей», как писал неисправимый Армфельт. Вероятно, тем самым она на время утратила свой авторитет в глазах Густава III.
Сами по себе стратегические предпосылки ведения войны в Финляндии были, пожалуй, легко обозримы. Прибрежная дорога от Гельсингфорса через Ловиса и Кюммене на Фредриксхамн и Выборг с Петербургом как конечной целью была для наступления единственной действительно приемлемой. Правда, армия могла пройти из Саволакса на Выборг или напасть на Нейшлот, и наоборот, русская армия через Саволакс могла вторгнуться в Финляндию в направлении к Куопио, но подобные предприятия должны были иметь лишь ограниченные масштабы. Все передвижения войск по прибрежной дороге должны были, однако, быть поддержаны и защищены шхерным флотом. В противном случае армия подвергалась риску того, что неприятельские силы, высадившись за ее спиной, перережут ее коммуникации. То же самое относилось, разумеется, к русской армии и русскому шхерному флоту.
Шхерные флоты неоспоримо господствовали в мелких фарватерах шхер Финского залива. Но в двух пунктах, у мысов Гангут и Порккала, материк выходил к открытому морю. Здесь большие парусные флоты имели возможность пресечь все движение по морю вдоль побережья западнее Гельсингфорса. Тот флот, который будет бесспорно господствовать в Финском заливе, сможет осуществить широкомасштабные десантные операции, как это в прошлом году планировали Густав III и Толль. Если бы там властвовал русский парусный флот, он мог бы запереть финский шхерный флот восточнее обоих мысов и не дать ему получить подкрепление из Швеции, между тем как русский шхерный флот мог бы беспрепятственно сосредоточиться в каком угодно пункте южного побережья Финляндии.
Именно так и произошло летом 1789 года. Маленькая русская эскадра в начале июня подошла к Порккала и высадила на мыс солдат. Русские легко могли получить подкрепление со своей военно-морской базы в Ревеле (Таллине), расположенной по другую сторону Финского залива. Единственная возможность высвободить запертый шведский шхерный флот состояла в том, что шведский парусный флот получит преимущество на Балтике и придет на помощь. Именно на это надеялись все в Финляндии и в финских фарватерах. Особенно это касалось человека, который должен был быть наиболее скептически настроенным относительно реальных возможностей, — обер-адмирала Карла Аугуста Эренсвэрда, по собственной просьбе получившего командование шхерным флотом в Финляндии, а прежде несшего всю полноту ответственности за вооружение корабельного флота в Карльскруне.
Почему Эренсвэрд так поступил — вопрос дискуссионный и не получивший удовлетворительного объяснения. Благоприятное толкование состоит в том, что он, осуществляя командование, хотел воспрепятствовать предполагаемому объединению шхерного флота с корабельным и таким способом спасти дело своего отца — отдельный шхерный флот. Менее благоприятное толкование таково, что Эренсвэрд намеревался избежать запутанной ситуации в Карльскруне, где генерал-адмирал герцог Карл при всех обстоятельствах будет иметь верховное командование. К этому можно добавить, что Эренсвэрд, вероятно, после утраты Толлем своей доминирующей роли чувствовал себя лишенным настоящей поддержки в военном руководстве. 6 мая 1788 года он писал Толлю: «Если ты мне друг, то, уверяю тебя, и я твой друг. Если мы действуем с доверием, то понимаем замыслы друг друга, не пренебрегая службой его величеству и не откладывая дела в долгий ящик. Люди, делающие вместе важные дела, должны быть столь связаны, что дружба тоже становится личной. Я заверяю тебя в моей дружбе столь же искренне, как ты объявлял мне о своей». Было очевидно, что Эренсвэрд не принадлежал к кругу доверенных любимцев короля Густава и продолжал переписываться с Толлем в дружеском тоне после того как тот был отправлен с невыполнимым заданием защитить беззащитную Сконе от датчан. Король осенью 1788 года тоже сохранял по отношению к Толлю дружелюбный тон и продолжал выказывать ему доверие, но в 1789 году интонации его писем становятся все более и более официальными. Отсутствие Толля в центре власти и событий было все более долгим, но он по-прежнему имел собственные взгляды, в частности, не одобрял безрассудный план поджечь русскую эскадру, стоявшую на копенгагенском рейде. Это покушение пытался произвести фенрик Бенцельшерна, оно не удалось и всерьез грозило разрушить хрупкий нейтралитет в отношениях между Швецией и Данией. Толля несправедливо заподозрили в том, что это он спланировал данное действие, но он отрицал это под присягой. Быть ему признанным другом становилось все труднее. Однако Эренсвэрд им оставался; у него были возвышенные взгляды на самые неожиданные вещи, и он очень уважал политику. В письме к Толлю от 8 октября 1788 года он высказал мнение о том, что не может быть, чтобы Швеция погибла: «Мы ведь живем не в варварские времена, когда одни государства складывались, другие освобождались. Просвещенные времена, торговля и науки, удобная и блестящая жизнь обеспечили спокойствие нации и сохранили свободу действий наших законодателей. Никто теперь не трудится упорно за одну славу, поскольку можно задешево покупать дома и всегда все снова возвращается к покою, как только не хватает на застеленную постель».
Этот мирный взгляд на жизнь обер-адмирал перенес на Финляндию и на находившийся в скверном положении шхерный флот. И почти само за себя говорит, что он как раз был подходящим человеком для проигрыша морских сражений.
С прибытием в Финляндию Густав III отправился в Борго, где учредил свою ставку. Согласно его словам в письме к Армфельту от 8 июня, он «свалился на голову, как бомба» и вызвал большой переполох. Клингспур, отвечавший за заготовки для армии, совершил, между тем, чудо, не имея денег. Самому же Густаву было скучно. Неприятель слаб, армейский флот вышел в море, не хватало лишь денег, а то бы все пришло в движение. Спустя шесть дней слова были уже не столь оптимистическими: русские неожиданно совершили нападение в направлении Саволакса и разбили гораздо меньшие шведские силы, удерживавшие русских близ Кюро. Однако в дополнении от 16 июня Густав мог сообщить о победе Стединка при Поросальми, которая случайно задержала русское продвижение. Но поскольку Стединк не располагал и половиной численности нападавшей русской армии, ему пришлось отступить на север к Ёройс, чтобы не оказаться в окружении. Это означало, что южный Саволакс оккупирован русскими. Единственным утешением в этом печальном положении дел было то, что Ёран Магнус Спренгтпортен был при Поросальми тяжело ранен и временно выбыл из игры как сведущий советчик русских; он до этого собрал Саволакскую бригаду и командовал ею.
Однако главной заботой короля Густава было отсутствие денег, препятствовавшее всякой активности, поскольку офицеры и солдаты не получали жалованья. 11 июня он доверительно сообщал Армфельту, что упландские офицеры настолько бедны, что едят суп из крапивы, и чтобы найти средства против такой нищеты, надо выпустить большие билеты государственной долговой конторы. На следующий день он писал Рууту, что с деньгами заминка и это не позволяет ему начать кампанию. 15-го король опять писал Рууту в более душераздирающих выражениях: «Если вы хотите спасти Финляндию, вы должны прислать нам денег». Требовались государственные долговые обязательства, и Густав представлял себе, что «бумажные фабрики в Швеции не сгорели». Его понятия об экономике были до неприличия примитивны. Армфельт в тот же день тоже получил напоминание о возможности использования бумажных фабрик.
17 июня наихудшая нужда миновала, поскольку Рууту удалось прислать 70 000 риксдалеров под гарантию государственной долговой конторы. Одновременно Густав занимался переговорами о государственном займе от Пруссии — через Борке в Стокгольме и через Карисьена в Берлине. В обоих случаях надо было избежать того, чтобы Шведская Померания вошла в заем невыкупаемым залогом, между тем как было очевидно, что именно возможность наложить секвестр на Померанию побуждала Херцберга пойти навстречу. В обоих случаях Густаву удалось избежать потери Померании, одновременно заставляя ее служить приманкой. Он даже заключил в Дроттнингхольме договор с Борке о займе в два миллиона гамбургских талеров под обеспечение доходами из Померании и Висмара, но после многих дипломатических хитросплетений должен был сменить его на соглашение о займе, заключенное Карисьеном в Берлине 31 мая, предусматривавшее заем в сумме 1 100 000 прусских талеров серебром, то есть треть суммы дроттнингхольмского договора, под гарантию лишь ценных бумаг, если они есть у государственных сословий. Лишь в сентябре это соглашение могло дать результат выплатами после соответствующих ратификаций. Между тем эти переговоры скрасили летние месяцы и также дали проблеск надежды на прусское вооруженное вмешательство в войну против России.
С обеспечением выплат жалованья армии можно было начинать заявленное наступление. Наконец-то Густав мог искать славы на поле брани.
Предстояло двигаться по дороге вдоль побережья, и Густав лично возглавил армейский корпус численностью свыше пяти тысяч человек. 24 июня он писал Армфельту: «Мы идем маршем со вчерашнего дня и сегодня ночью форсируем реку между Вереля и Фильпола; пора, мы намерены спасти Саволакс». Рекой, которую перешли, была пограничная река Кюммене, и 28 июня Густав мог кратко уведомить Армфельта о том, что перешел ее и отбросил неприятельский армейский корпус в пять тысяч человек, который теперь и преследовал. Это было небольшое сражение при Уттисмальме, ставшее боевым крещением Густава. 30 июня он писал и Армфельту, и Рууту, что у него болит голова и он снова пойдет против неприятеля; кроме того, Руут узнал, что Густав сидел в седле 28 часов подряд и вновь садится на лошадь. Армфельту король написал, что есть намерение атаковать Хёгфорс с трех сторон и разбить врага «нашей колоссальной артиллерией». 4 июля Густав писал Рууту, что накануне побил неприятеля при Ликала и устроил там свой лагерь. «Прощайте, мой дорогой Руут, теперь дела идут хорошо». Армфельту он на другой день написал более подробно о военной ситуации: днем стоит ужасная жара, а ночью зимний холод, «и поскольку я нахожусь на открытом воздухе, это обеспечивает отличный отдых». Было необходимо остановиться здесь для отдыха: «Солдаты, животные, король и генералы — мы совсем выбились из сил». Но армейский корпус графа Мейерфельта медленно продвигался близ побережья, занял остров Пюттис и был занят ремонтом всех мостов через реку Кюммене. Густав приписывал отступление русских при Пюттисе страху, который он вселил в них при Уттисмальме, где с полутора тысячами человек разбил по меньшей мере 4000 русских. Собрали стрелы, выпущенные в Густава и его людей «киргизскими татарами», которых он к своей досаде не видел. Письмо отчасти написано в тоне шуточного сказочного повествования, который Густав применял, когда пребывал в добром расположении духа. Он явно был горд тем, что разделяет со своими солдатами тяготы похода, а судя по известиям от других людей, он не всегда находился вне опасности.
Но при Лиикала и Хёгфорсе наступление остановилось, и Фредриксхамн так и не подвергся сколько-нибудь серьезной опасности. Густав винил в этом шхерный флот, «этот окаянный гребной флот, в котором сидит дух прошлого года». Граф Эренсвэрд не сделал и, можно предположить, не сделает ничего существенного. Его окружение обмануло его, напугав большими силами русских, о которых при всем том ничего не было слышно, несмотря на то, что с русской стороны каждый день дезертиры приходили дюжинами. Густав подумывал, не написать ли герцогу Карлу, чтобы прислал к нему Лильехурна или Мудёе — обоих контр-адмиралов, с офицерами корабельного флота, которых можно было бы посадить на гребной. Эренсвэрд письмом предложил Густаву вернуться назад через реку Кюммене, поскольку враг слишком многочислен, и сопроводил все это столь многими скудными доводами, что Густав не нашел в себе сил повторить их. Он письменно угрожал Эренсвэрду призраком его отца, если шхерный флот не выполнит своей задачи.
Это раздраженный король писал Армфельту в пространном письме от 10 июля. Армфельт показал письмо Микаэлю Анкарсвэрду, желая услышать его мнение, и тот был глубоко озабочен. Он уже слышал, что король написал нечто подобное Рууту и генералу Синклеру, и был убежден в необоснованности обвинений в адрес Эренсвэрда и шхерного флота. Эренсвэрд рассердил короля отказом искать русский шхерный флот, чтобы разбить его, где бы он ни находился. Поскольку русский шхерный флот приблизительно втрое превосходил по численности тот, которым располагал Эренсвэрд, будучи запертым при Порккала, то его отказ был весьма обоснованным.
Позиция короля Густава при Лиикала не преследовала никакой стратегической цели помимо того, что представляла отдаленную угрозу наступавшей русской армии в Саволаксе. Она и оставила Саволакс, не вступая в соприкосновение с армейским корпусом короля. Правда, Густав отправил генерал-майора Каульбарса на север, чтобы тот напал на русских при Кайпиайсе, но Каульбарс не получил поддержки — вероятно, из-за несогласованности, был разбит и отступил на шведский берег реки Кюммене. Поскольку тем самым фланг королевского армейского корпуса оказался оголенным, Густаву самому пришлось переправляться обратно через реку, и это привело его в бешенство. Он велел предать Каульбарса военному суду, с тем чтобы тот был приговорен к смертной казни.
Военные действия на суше, начавшиеся наступлением короля, были операциями весьма незначительных сил на ограниченной территории. Их единственным положительным результатом стало то, что Стединк смог вернуть Саволакс и нанести русскому генералу Шульцу тяжелое поражение при Паркумяки. Однако в моральном плане маленький поход Густава III имел последствия. Он понял, что может следовать со своей армией, разделяя опасности и тяготы; над ним уже не посмеются как над поджигателем войны, который отсиживается вдали от военных действий. И те части армии, которые побывали в бою, сражались с поразительной храбростью, что Густав со своей стороны и отметил. Память об Аньяле поблекла.
Однако стратегически решающие события могли произойти на море. Если не удастся собрать вместе шведский шхерный флот, станет реальной угроза русских десантов на южное побережье Финляндии. Преграду при Порккала не сломать без помощи шведского корабельного флота. Поэтому развитие войны зависело в целом от того, чей корабельный флот будет господствовать на Балтийском море.
Шведский корабельный флот уже в начале войны испытывал недостаток в командном составе, и положение дел с этим за первый год войны не улучшилось. «У меня так худо с командирами, что я потребовал от правительства в Стокгольме дополнительного набора офицеров из провинции для несения службы в Карльскруне», — писал Эренсвэрд Толлю 11 сентября 1788 года.
Весной 1789 года на Карльскруну обрушилась эпидемия тифа, вероятно, перенесенная с русского флота прошлогодними военнопленными. Она произвела опустошительное действие во флоте, личный состав которого сократился настолько, что корабли не смогли производить маневров. Согласно произведенной Мунком в конце лета инвентаризации, недоставало более чем 10 000 человек после того как учли тысячи умерших. Медицинское обслуживание в Карльскруне находилось в возмутительно запущенном состоянии, медицинского персонала всех уровней было недостаточно, а санитарное состояние не поддавалось описанию. Не было даже древесины для гробов, и контр-адмиралу Нурденшёльду пришлось издать приказ о погребении умерших в их гамаках.
Вот за такой флот принял на себя ответственность герцог Карл. Его задачами были, во-первых, стать властелином на Балтийском море, во-вторых, вытеснить русские силы от Порккала и тем самым сделать шведский шхерный флот способным к наступательным действиям. Прежде всего герцог Карл должен был воспрепятствовать соединению главного русского флота с эскадрой, год стоявшей у Копенгагена и получившей подкрепление из Архангельска. Если русским удастся соединиться, их превосходство станет непоправимым. В ином случае шведский флот будет превосходить копенгагенскую эскадру и равен по силам с основным русским флотом, что дало бы шанс разбить оба эти флота по отдельности. Необходимым условием для этого было, естественно, то, что шведский флот будет достаточно укомплектован квалифицированным командным составом и обученными матросами, дабы эффективно маневрировать и стрелять.
В начале июля эпидемия начала отступать, но далеко еще не была побеждена. Личный состав флота вынужденно комплектовался солдатами армии, непривычными к морю и подверженными морской болезни. 6 июля флот вышел в море под командованием герцога Карла и Нурденшёльда и выглядел как внушительная сила из 21 линейного корабля и 8 фрегатов. Он, однако, должен был держать постоянную связь с Карльскруной, чтобы перевозить туда заболевших командиров и матросов и вывозить оттуда резервы. Это значительно ограничивало радиус действий.
26 июля этот флот встретился с основным русским флотом при южной оконечности Эланда и перешел в наступление. Русский командующий адмирал Чичагов хотел избежать сражения до соединения с копенгагенской эскадрой, но был принужден к баталии, которая, казалось, развивалась в пользу шведов. Однако арьергард повел себя очень странно, и дело выглядело так, будто он уклоняется от боя с соответствующей частью русского флота, несмотря на то, что предпосылки к бою были благоприятными, а герцог Карл раз за разом сигналил приказ о нападении. Ночь разделила сражавшихся до того, как одна из сторон добилась сколько-нибудь решающего перевеса, и потом герцог Карл несколько дней тщетно искал уклонившегося противника. Тем временем заболевшие скапливались на судах, и чтобы не подвергаться риску того, что фарватеры к Карльскруне будут заперты соединившимся русским флотом, герцог и Нурденшёльд приняли решение вернуться. За 1–3 августа с флота на сушу было переправлено 3000 больных, и флот теперь едва-едва был способен к маневрированию. Вскоре он был блокирован соединенным русским флотом.
Между тем возрастало нетерпение Густава III, который никак не мог взять в толк, что же мешает корабельному флоту сыграть в Финском заливе роль спасителя. «Я с нетерпением жду, но не получаю новостей о галерном флоте, как и о корабельном», — жаловался он 25 июля Армфельту, но в прочем был удовлетворен своими свежими ратными лаврами. «Я не знаю, куда запропастился мой брат», — прозвучало в письме тому же адресату от 1 августа. Но когда новости о сражении при Эланде достигли Густава, он утратил свое доброе расположение духа. «Я еще сомневаюсь в этой большой победе, ибо Порккала все еще оккупирована русскими», — недовольно и трезво писал он 8 августа Армфельту. Королю было неприятно то, что герцог Карл вроде бы выиграл крупную морскую баталию. Но вспышку гнева вызвало известие о том, что командующим арьергардом в этом сражении, которого единодушно обвиняли в том, что не была достигнута полная победа, и который был взят под стражу в ожидании военного суда, был Пер Лильехурн, роялистский вице-лантмаршал на риксдаге. «Его храбрость неоспорима», — заявил Густав; изменники не исполняют столь ревностно обязанностей такой должности, какую он занимал. «Мой брат, возможно, думал, что действует правильно, и обманулся». «Я очень недоволен, так недоволен, что не написал моему брату и не буду писать, пока не получу ясности из подробного рапорта», писал король.
Спустя пять дней Густав успокоился и совсем кратко заметил, что поведение Лильехурна непостижимо. Он тогда думал, что герцогу Карлу действительно удалось помешать русским флотам соединиться и что он достиг бы большего, если бы снова вышел в море. В прочем же мысли Густава были заняты первыми известиями о французской революции, и он справедливо полагал, что революция ввергнет европейскую политику в хаос.
4 августа, до получения новостей о морской баталии при Эланде, Густав писал государственному дротсу Вактмейстеру, что отдал герцогу Карлу четкий приказ осуществлять поиск в Финском заливе и атаковать Порккала, и одновременно возложил на Нурденшёльда как на флагманского капитана ответственность за исполнение этого приказа. Этот своеобразное распределение ответственности за флот яснее ясного показывает реакцию Густава на репутацию брата как военного героя. 13-го король писан Вактмейстеру и Лильехурну: он опасается, что доверием герцога злоупотребили и что Лильехурн — жертва дворянской ненависти. 17 сентября он писал Рууту, что корабельный флот ничего не совершил и не совершит, «покуда с тем, кто им командует, нельзя обойтись так же, как он сам обошелся с одним адмиралом, то есть необходимо, чтобы командование флотом осуществляло частное лицо». Здесь напрямую прорывается злость на брата Карла, но это в письме, которое исполнено сомнений и отчаяния и которое отмечено необычной неуравновешенностью.
Процесс против Лильехурна затягивался, и постепенно прежний слуга короля должен был предстать в неисправимо скверном свете, правда, в качестве не государственного изменника, а трусливого и некомпетентного контр-адмирала. Политическое улучшение, которое он выпросил себе к маю, стало, таким образом, его несчастьем в июле. После вынесения приговора Густав, правда, помиловал его, сохранив жизнь, но не вернул должность. Лильехурн должен был покинуть страну. После смерти короля Густава он объяснял свою робость в баталии при Эланде полученным от короля тайным приказом помешать герцогу Карлу одержать победу. Обвинение абсурдное, если учесть положение дел в Финском заливе. По мнению Густава III, Лильехурн был человеком мужественным. Возможно, он и был таким в качестве афериста, карьериста и дуэлянта, но не на борту линейного корабля в баталии.
Венценосный господин, чьим любимцем Лильехурн был и чье доверие он обманул, не очень разбирался в морской войне. Категорический приказ Густава от 4 августа достиг Карльскруны 18-го того же месяца. Уже при возвращении флота в Карльскруну после сражения при Эланде Нурденшёльд попытался отправить эскадру к Порккала, но ему помешала русская блокада. Теперь эскадра должна была выйти, поскольку королевский приказ не оставлял никакой альтернативы. Командир эскадры полковник Фуст наскреб здоровых моряков, каких нашел, и 25 августа отправился в путь. 4 сентября он достиг места назначения, но с рассветом 5-го увидел, что стоит против более чем вдвое превосходящего противника и был вынужден отступить — сначала к Гангуту и затем обратно к Карльскруне. Королевскому приказу повиновались, насколько это было возможно, и показали, что выполнить его нельзя. Эскадре на самом деле повезло, что она не была взята в плен русским корабельным флотом.
Между тем, когда она пришла к финским фарватерам, уже состоялось решающее в этом году столкновение между шхерными флотами, в котором они померились силами.
Согласно дневниковым записям секретаря Екатерины II Храповицкого, командующий русской армией в войне против Швеции граф Мусин-Пушкин и командующий русским шхерным флотом принц Нассау составили план, по которому Нассау предстояло уничтожить шведский шхерный флот и затем совершить высадку между Ловиса и Борго, чтобы обеспечить Пушкину возможность вторгнуться на шведскую территорию. Русский план подтверждает, что осторожность Эренсвэрда была хорошо мотивирована. Ему тем не менее удалось некоторое время контролировать фарватеры между Ловиса и Фредриксхамном и поддержать передвижения шведской армии. Принц Нассау занимал выжидательную позицию, и недовольство императрицы его бездействием превзошло, если это вообще возможно, недовольство Густава III Эренсвэрдом.
Однако отношения короля и адмирала значительно улучшились после их личного общения в конце июля, и король даже посетил шхерный флот. Эренсвэрд теперь «fort bien», писал 4 августа Густав Армфельту. Эренсвэрд же, которому теперь стал понятен наступательный план короля и стало ясно, как согласно этому плану следует атаковать русский шхерный флот, написал в письме к своей жене: «О, балда! Он хотел, чтобы я атаковал русский галерный флот сразу по его появлении, прежде чем успею произвести рекогносцировку».
С середины августа становилось все более и более очевидно, что долго ожидаемое нападение русского шхерного флота состоится. Он насчитывал почти ровно вдвое больше судов, чем флот Эренсвэрда, который зато имел лучшие артиллерию и экипажи. Суда Эренсвэрда стояли в Свенсксунде, «бассейне» в шхерах за устьем реки Кюммене, где охраняли фарватер между Ловиса и Фредриксхамном и защищали с моря фланг шведской армии. В силу этого обстоятельства Густав III строгими приказами ограничил оборонительные возможности Эренсвэрда: он при определенных условиях не имел права отступать к западу и не имел права засорять главный фарватер к востоку, защищаясь от превосходящих сил противника. Этот последний запрет был отменен, но слишком поздно, и эффективность засорения не оказалась полной. Но приказ стоять и защищать фланг армии действовал по-прежнему. Эренсвэрд удостоверял: «Армейский флот будет стоять на фланге армии до тех пор, пока от него не останутся щепки либо пепел».
Так оно отчасти и вышло, причем с самыми большими и лучшими судами Эренсвэрда. В сражении 24 августа ему удалось разбить меньшую часть русского флота, напавшего на него с юга через мелководный проход в шхерах, но когда главным неприятельским силам удалось пройти через засорение, их превосходство стало слишком большим. Наконец Эренсвэрд был вынужден отдать приказ об отступлении к западу и искать защиты под стенами крепости Свартхольмен. Сам он велел возить его на веслах от судна к судну, чтобы в дыму и суматохе лично отдавать приказы, пока не счел, что весь его флот потерян. Тогда он велел доставить его на веслах на берег и сообщил об этом королю. Как потом окажется, Эренсвэрд ошибся, поскольку большая часть флота была спасена благодаря тому, что несколько его судов оказали исключительно мужественное сопротивление и задержали русских. Король Густав из-за своего основанного на неопытности оптимизма отказался верить известию о катастрофе и оказался прав. Но поражение было фактом, даже если и можно было говорить о поражении почетном.
Нелегкий вопрос заключается в том, как следует поделить вину за него между королем, адмиралом и флагманским капитаном Карлом Улуфом Крунстедтом. Результат отданного королем перед сражением приказа был очень несчастливым, и то обстоятельство, что и Эренсвэрд, и Крунстедт оставили свой флагманский корабль и утратили тем самым контроль за ходом сражения, способствовало скверному развитию событий на заключительном этапе баталии. У Эренсвэрда явно сдали нервы, и он оставил командование шхерным флотом. Король Густав провел международную пропагандистскую кампанию в целях приукрасить поражение, и даже если речь не шла о сочинении происшедших событий заново, их последствия были представлены скорее как временная неудача. Однако кампания 1789 года, начавшаяся на столь оптимистической ноте, завершилась в ситуации статус-кво. Ко времени прекращения в октябре-ноябре военных действий этого года никакая неприятельская территория не была занята, никакой неприятельский флот не был разбит, а военная ситуация была столь же неопределенной, как прежде.
Густав III мучительно осознавал это. «Если бы дорогой моему сердцу корабельный флот соблаговолил выйти, то еще многое можно было бы сделать, — писал он Рууту 3 сентября из Ловиса. — Однако теперь война становится неприятной по обе стороны реки, и мне действительно неприятно, ибо оборона — самое неприятное, из всего, что я знаю. Войска проявили себя весьма хорошо, теперь они повинуются и хорошо дерутся, прочее так же в добром порядке. Самое скверное то, что я не вижу возможностей мира и что предстоит еще одна кампания. Об этом надо подумать заблаговременно». И в пространном письме к тому же адресату от 17 сентября, в котором он сначала сообщает, что наконец-то подписан договор с Портой о субсидиях, за которые он обязался продолжить войну, Густав развивает взгляды на свои обязательства по ее затягиванию. «Если бы мой брат хотел освободить Порккала и разделенные корабли армейского флота соединились, победа была бы обеспечена, а шхерный флот принца Нассау разбит, наш перевес в кампании был бы достигнут и Фредриксхамн наверняка был бы завоеван. Тогда бы мы непременно добились мира». Высокомерие императрицы сделало невозможными любые переговоры, особенно после только что достигнутого ею успеха. Если принять опеку императрицы, положение Швеции будет загублено. Надо сделать все для того, чтобы не отдаться врагу, и посему следует позаботиться о действенности корабельного флота, который поглотил огромнейшие деньги и ничего не сделал. И зависит это от того, кто им командует… Далее Густав намекнул, что герцога Карла следовало бы отдать под военный суд, как Лильехурна или вместо него. Густав так развивает свои взгляды на внешнеполитическую ситуацию: Англия не желает видеть флот России полным хозяином на Балтийском море, но он, Густав, не отваживается полагаться на благосклонность Англии, а потому турецкие субсидии должны быть целиком направлены на нужды кампании будущего года. Посетовав на то, что Франция парализована, а Испания слишком далека, Густав вновь возвратился к тому, что императрица хочет унизить его лично.
Это письмо своим отчаянием и блуждающими мыслями напоминает те, которые Густав в юности после политических поражений отправлял Карлу Фредрику Шефферу. Это тоже превосходно раскрывает его манеру видения вещей. Он должен был обвинять кого-то, а на сей раз уже не было аньяльской конфедерации, за которую можно было бы ухватиться. Его вооруженные силы — и дворяне, и недворяне — и на суше, и на воде сражались поразительно храбро. Но корабельный флот не освободил Порккала, и причиной тому был герцог Карл. Густав всегда воспринимал ход событий в личностном выражении: это он сам, Карл, Екатерина, принц Нассау и Эренсвэрд сражались или упускали возможность для сражения, и бездействие флота было ошибкой Карла. Отважная попытка отжать русских от Порккала эскадрой Фуста ничего не значила. Еще менее в расчет принималась эпидемия тифа.
Не зная о том, что Густав его осуждает, Карл еще раз вывел корабельный флот на неделю с 14 до 21 октября в море, хотя он пока еще был весьма недостаточно укомплектован командами. Совершить эту могущую оказаться рискованной экспедицию побудил слух о русском десанте у Порккала, полученный через временное правительство в Стокгольме. С получением известия о том, что русский корабельный флот уже встал на зиму в Ревеле и Кронштадте, шведский флот возвратился в Карльскруну. Вскоре после этого русские оставили Порккала, и проход вдоль южного побережья Финляндии вновь был свободен. После победы при Свенсксунде русский шхерный флот не воспользовался своим превосходством, и шведский шхерный флот лихорадочно ремонтировался и дополнялся новыми судами. 22 сентября он опять был в море и готов к сражению, до тех пор пока не встал на зимнюю стоянку.
Несмотря на все огорчения, положение дел в войне к исходу 1789 года в целом оставалось неизменным. 2 декабря Густав III вернулся в Стокгольм.
Общение с ним неожиданно оказалось для его окружения тягостным. Отчасти причина была в том, что он стал иначе смотреть на себя самого и свои задачи. Он побывал с армией в огне, достиг некоторых успехов и, вероятно, не осознавал собственных ошибок, допущенных при командовании: теперь он был королем-воином. «Я считаю себя жертвой, приносимой ради всеобщего блага, посвященной мести за погибших воинов Карла XII и славе нации», — писал он Армфельту 19 августа, в день, подходящий для размышлений о прошлом. Он не усматривал никаких затруднений, которые не могли бы быть преодолены в этой роли, и был совершенно убежден в том, что в конечном счете справится со всеми препятствиями и что он — та мстящая длань, которой Господь «покарает за преступления нынешнюю Семирамиду». Согласно новому английскому министру сэру Роберту Листону, Густав в начале сражения при Свенсксунде будто бы сказал кому-то, неизвестно, кому именно, попытавшемуся убедить его не подвергать себя опасности, что, возможно, было бы так же хорошо завершить теперь свою стезю, как пасть от пистолетной пули под стенами Фредриксхамна (Фредриксхалла? — Перев.). Густав явно изображал сейчас Карла XII.
Согласно дневнику Анкарсвэрда, Армфельт прочел ему вслух письмо от 19 августа, полученное 24-го. Анкарсвэрд понял притязания Густава на славу Карла XII и нашел их забавными. Армфельт отреагировал, вероятно, так же. Вопрос в том, действительно ли они осознавали трагическое содержание новой роли. В ней заключалось понимание себя как жертвы, «victime», которая, конечно, отомстит России, но будет убита каким-то своим соотечественником. В этом Густав III нечаянно оказался пророком. Он был достаточно восприимчив, чтобы понимать возможные последствия риксдага 1789 года. Кроме того, Ларе фон Энгестрём как раз передал из Варшавы слух о готовившихся в Петербурге покушениях на убийство Густава.
Густава мучила холодность Софии Альбертины. «Что говорят о моей сестре, которая ни слова не написала мне после моего отъезда, — писал он 10 июля Армфельту, — ни о том, что я уехал, не повидав ее, ни об опасностях, которым подвергался, ни о моих успехах!» Он испытывал детскую потребность во внимании со стороны младших брата и сестры за маленькую победу при Уттисмальме. «Дай мне, если это возможно, знать, говорил ли что мой брат герцог Эстеръётландский, узнав, что я вел в бой его полк», — писал Густав 15 июля Армфельту. И в том же письме: «Не могу не удивляться тому, что моя сестра не обнаруживает ни холодности, ни теплоты после дела при Уттисе; я получил письма от всех, и лишь моя семья единодушно молчит. Конечно же, сообщи мне, что говорят о нас в Бискупсудден» (поместье Софии Альбертины).
Раздумья о Карле XII в письме от 19 августа были звеном в долгих размышлениях о потерянной райской жизни, поводом к которым стало известие Армфельта о том, что он как член военного комитета отправил Толля в Карльскруну для создания там должной обстановки, правда, с предупреждением не вмешиваться в дела флота и повиноваться приказам герцога Карла. Густав одобрил патриотизм Армфельта, побудивший его поручить важное задание своему злейшему врагу, и пустился в обвинения по адресу Толля, которого считал теперь причиной всех своих несчастий: риксдага 1786 года, войны, изменения конституции и прежде всего потери спокойствия и той приятной жизни в объятиях муз и дружбы, которую уже никогда не вернуть. Толль стал за все это козлом отпущения, подобно тому как сначала Эренсвэрд, а потом герцог Карл — за его собственные несостоявшиеся победы; хорошо, что Толль зарылся в непорядки в Карльскруне, пусть его забудут в Стокгольме и при дворе.
Воспоминания о деяниях Толля и об утрате приятной жизни перемешивались с пугающими новостями из Парижа о разразившейся революции, которые заставляли Густава бодрствовать по ночам до четырех часов утра; то была катастрофа. «И это чарующий Париж, где собирались все нации Европы в поисках удовольствий и утешения от неприятностей! Именно туда Мы намеревались уехать, если бы Нас изгнали отсюда; воистину это означало бы кинуться от Сциллы к Харибде! Что за ужасные люди! Это европейские орангутанги. Как можно соединять в себе столько грации и обходительности с такой обдуманной жестокостью?» Но это заставило Густава оценить свой собственный народ: «Лучший народ на свете. Какой только верностью, каким сочувствием он не окружал меня, когда я был почти одинок, предан дворянством, оставлен теми, кто принял от меня больше всего знаков милости. Этот народ поддерживает меня, помогает мне, причем без неистовства, без бурных волнений, которые увеличили бы общественное зло вместо того чтобы сдержать его». И Густав развивает далее мысль о том, что шведский народ без применения насилия отомстил дворянству всего лишь несколькими выкриками, — возможно, король имеет в виду события, происшедшие в Рыцарском доме 27 апреля — и что народ показал пример патриотизма в противовес поведению дворянства, лишив последнее безупречной репутации в глазах Европы и потомства.
Несмотря ни на что, уверяет Густав, он сохранил доброе расположение духа и жизнерадостность. Это было до поражения 24 августа и до настроений, которым он дал выход в письме к Рууту от 17 сентября. 22 сентября Листон докладывал из Стокгольма: «Общая видимость жизнерадостности и доброго расположения духа, которые он притворно демонстрирует, даются ему, как считают, с трудом, и те, кто имеет личный доступ к его величеству, говорят, что он весьма подавлен и что его темперамент теперь настолько неприятен, что некоторые пользующиеся его покровительством офицеры поговаривают о невозможности оставаться долее на его службе. Действительно, кажется неправдоподобным, чтобы его разум остался равнодушен к ситуации, которая для него столь несчастлива и столь исполнена опасности».
Густава заботило многое: ему трудно было доставать хороший шоколад, который он любил, а от плохого у него был понос. Его не оставляли в покое революционные дела во Франции, хотя он больше и не писал о них в своих письмах. Чтобы подбодрить себя, он время от времени обсуждал с Армфельтом театральные дела и в августе велел послать за Леопольдом, желая развлечься. Леопольд нашел расположение духа короля превосходным; вероятно, общество Леопольда принесло облегчение.
По возвращении в Стокгольм Густав, в сочельник выйдя на улицу, делал там рождественские покупки и столкнулся с давно позабытым шевалье де Госсаном, который снова теперь возглавлял французскую миссию, после того как маркиз де Пон после риксдага отбыл в мае домой. Французская дипломатия по естественным причинам не была активной, но Густав потащил Госсана от лавки к лавке, тем временем заверяя его в своих нежных дружеских чувствах к королю Франции и жаловался на затруднения с мирными переговорами с высокомерным русским двором. При расставании Густав воскликнул: «Я всегда отзывался о ваших соотечественниках не иначе как с похвалой — вы видите, что я окружаю себя ими». Тогда, замечает Госсан, мы находились у одного придворного лакея-француза, вероятно, в одном из лотков на улице Норрбру. «У меня всегда было французское сердце — это я говорю даже англичанам», — уверял Густав. Госсан от имени своей нации поблагодарил его, после чего они расстались.
Вероятно, заявления Густава были на сей раз более искренними, чем это могло показаться. В политическом смысле они не имели никакого значения.
Настроения при дворе после возвращения Густава домой описаны Элисом Шрёдерхеймом в нескольких письмах к ландсхёвдингу Класу Экебладу. Это субъективные размышления, несущие на себе отпечаток того, что адресат после весеннего риксдага причислялся к дворянской оппозиции, и того, что Шрёдерхейм больше уже не был пользующимся покровительством фаворитом, каким являлся прежде. Возможно, причина в том, что он до сих пор был связан с Армфельтом, а положение Армфельта теперь было более сомнительным, чем прежде. Он перебрался в Финляндию в сентябре и в конце этого месяца штурмовал русское полевое укрепление на острове Эльгсё к западу от Порккала во главе численно уступавших русским сил и тем самым воспрепятствовал их вторжению в западный Нюланд. То был один из важных успехов шведов в кампании 1789 года, и Армфельт проявил себя истинным героем, идя во главе штурмующих со шпагой наголо. Поздравления короля были кисло-сладко сентиментальными; в них перевешивали упреки в ненужном риске. Густав предпочитал, чтобы восхищались им самим, а не быть вынужденным самому восхищаться подвигами одного из своих почитателей.
Шрёдерхейм был тонким наблюдателем и видел перемены. Его собственный фаворитизм был менее прочным, чем Армфельта, и теперь Шрёдерхейму было тягостно. В письме, датированном первым днем нового 1790 года, он жалуется на то, что король после своего возвращения не разговаривал с ним о делах, а «терзал» в беседах о своей «philosophie и timidité». Шрёдерхейм объяснял это тем, что «король так долго никому не доверял, что чувствует себя одиноким, и никто теперь никому не верит, кроме, может быть, четырех-пяти добрых друзей, которые по-прежнему держатся вместе, смотрят на происходящее, молчат, оплакивая и себя, и вообще все».
Король всерьез ненавидит Толля и приписывает ему все свои несчастья, удовлетворенно констатирует Шрёдерхейм. Сейчас Толль в Карльскруне, чтобы свести к нулю герцога, но заходить дальше ему не велено. «Между королем и герцогом скверные отношения, но видимость добрых сохраняется. Король при всяком удобном случае хулит флот, его прошлогоднюю кампанию и не желает, я думаю, ничего больше, как добровольной отставки герцога. Противоестественно бранное заявление Мункена с нападками на все адмиралтейство было с этой целью принято, в Карльскруне учрежден комитет, и Толль в него введен». Однако герцог не обнаруживает никакого недовольства и, кажется, решил не подавать в отставку, но уступить, если это будет угодно. Герцог Фредрик проводит зиму в Тулльгарне, ругается и все проклинает, но засвидетельствовал свое почтение королю, когда он приехал домой, и теперь в Новый год. Однако на его просьбы получить командование в Финляндии король отвечал отговорками.
Нельзя сказать, что отношения с королевой обстоят статус-кво, они немножко продвигаются, продолжает Шрёдерхейм. Отношения с принцессами совершенно ужасны; при возвращении короля они прислали курьера с поздравлениями. «Они были приняты в полдень, поцелованы и после четвертьчасовой беседы à la glace отпущены». Потом они присутствовали на трех ужинах и порой бывали скверно приняты. «Прочие дамы обходятся с королем с холодным смирением, позволяют целовать себя в ухо — те, которые удостаиваются такой милости, — и просто молчат, зевают, стоя вдоль стен, и ужинают без аппетита. Большинство пребывает при дворе, но графиня Жанна Лантингсхаусен, Лове Де Геер и баронесса Дюбен вчера явились на Биржу, не побывав прежде при дворе. За них опасаются, что они разделят судьбу графини Кагенек, но правая рука Всевышнего может все преобразить. Бог присматривает за ними, как некогда за Хельсингландом». Графиня Кагенек, вышедшая замуж за бывшего австрийского министра, была удалена от двора в наказание за подобную беспечность.
Между тем Господь не проглядел графини Лантингсхаусен — произведенная ею демонстрация наделала слишком много шуму. Согласно Армфельту, король Густав хотел тут же выгнать ее с ассамблеи на Бирже, но его удержал Армфельт, сказавший ему, что он вот-вот сделает «une Mégère» из «une martyre». Вместо этого Густав удалил ее от двора, но несколько помедлил с этим своим решением. Из его письма к Хедвиг Элисабет Шарлотте от 8 февраля следует, что она заступалась за свою подругу, но безрезультатно. Густав холодным и официальным тоном поставил под сомнение то, что графиня действительно отплатила герцогине за ее дружбу, если выказала так мало уважения королевской семье. «Но позвольте сказать вам, — продолжил Густав, — что опасаюсь, что вы позволили слегка перегреться душам прекрасных дам, которые теперь хотят образовать своего рода корпус над всеми силами, и когда овладеют душами, сковав их оковами шарма и грации, будут абсолютно властвовать над общественным мнением и интересами». Тем не менее Густав взывал к герцогине, прося ее быть солидарной с королем и с этой целью употребить свое обаяние в своем обществе. Он все же подчеркнул, что промедление с наказанием графини было вызвано сознанием, что Хедвиг Элисабет Шарлотта почувствует себя этим задетой и что графиня Лантингсхаусен утратила возможность исправить свое поведение.
Очевидно, что Густав III ощущал бойкот принцесс и дам-дворянок и пытался найти новый круг женского общества. Шрёдерхейм сплетничает: «Кажется, король теперь нашел интимное женское общество в лице графини Вреде (забыто все, что о ней говорилось, а коль скоро можно все позабыть…), графини Бунге, которая должна быть femme d’esprit и любезной, но держит нос по ветру; баронессы Шернкруна, которая там подобна старой даме на веселых балах, фру-Седерстрем, которая столь любезна, словно сотворена из ребра Филластера, и… бесконечно обаятельной графини Нолькен».
Ларе фон Энгестрём, в собрании писем которого хранится этот документ, в качестве комментария сделал приведенное в предыдущей главе замечание о связи графини Вреде с Разумовским и Штадионом. Он продолжает: «Графиня Нолькен, урожденная Мантойффель, выглядела, как театральная королева — прямая, разряженная, чванная и скучная. Все они были обществом вынужденным, поскольку Короля предали его старые друзья». В сочельник король обескуражил королеву, явившись к ней без приглашения на обед с кронпринцем и двумя сопровождающими, а в первый день Нового года позволил Армфельту и Шрёдерхейму пригласить себя на обед в дом Бейлона в Ульриксдале, словно бы возрождая традицию. Вообще-то эти двое теперь принадлежали к внешнему кругу общения короля, между тем как «самое интимное общество» состояло из камер-юнкеров де Беше и Мёллерсвэрда, подполковника Муриана и корнета Шернблада. Думают, что эта компания «предается оргиям», пишет Шрёдерхейм, но сам он убежден в том, что это не так. Энгестрём комментирует, что четверо перечисленных «люди негодные и относятся к разряду плутишек». По-видимому, Густав III довольствовался свитой вместо обычного круга общения. Согласно Шрёдерхейму, теперь он всячески искал отношений с семьей Ферсенов, между тем как за несколько дней до рождества жестко сводил счеты с тремя старыми фаворитами — Мунком, Руутом и Армфельтом. Он будто бы «набросился на них с сильной руганью, лишил их всех заслуг, сказал им, чтобы возвращались в ту грязь, откуда явились, и заверил, что они не будут им управлять, чем им нравится щеголять; словом, пыл был горяч». Этот эпизод находит подтверждение в дневнике Анкарсвэрда и имел место будто бы в конце военного совета 11 декабря, после того как сам Анкарсвэрд уже ушел. Поводом к ссоре было «что-то, что я теперь позабыл», вероятно, безделица, но небезынтересно, что Густав ощущал потребность в отстаивании своей позиции по военным вопросам против этой троицы. По Анкарсвэрду, который был гораздо ближе к этому происшествию, нежели Шрёдерхёйм, ссора касалась Мунка и Армфельта, а Руута в этой связи он не упоминает. Оба автора пишут, что Армфельт после этого 14 дней держался на расстоянии, а потом, согласно Анкарсвэрду, добрые отношения восстановились, между тем как Шрёдерхейм упоминает об истории с непристойной запиской с намеком на короля, которую Армфельт написал Отто Вреде, но которая попала королю в собственные руки. «С Армфельтом уже никогда не будет так, как было», не без злорадства провозглашает Шрёдерхейм. Между тем человеком, который верно оценил ситуацию, был Анкарсвэрд; письмо Густава Армфельту от 28 декабря свидетельствует и о дружественных чувствах, и о доверии, и Армфельт по-прежнему получал важные задания. То, что Шрёдерхейм понимал и что он утверждал в следующем письме к Экебладу от 8 февраля, будто добрый друг Армфельт «поет свою последнюю песню», и составляло оттенок различия в общении между Густавом и ним. Знаки дружбы стали более машинальными, а открытость со стороны короля меньшей, чем прежде.
Согласно сделанной Армфельтом для памяти записке, крупная ссора, происшедшая 11 декабря, случилась в связи с предложением Анкарсвэрда о том, что Густав должен перенести войну на море и воевать шхерным флотом, а не оставаться на суше. Король принялся энергично возражать против этого, опасаясь, что на море будет выглядеть смешно, и Армфельт пишет, что сам он забылся в горячке спора и ушел, не попрощавшись должным образом. Из письма Густава от 11 марта следует, что память об этом эпизоде тогда была еще болезненной. Однако в будущей кампании он прислушался к данному совету. Вероятно, записка Армфельта раскрывает далеко не всю правду о бурной ссоре 11 декабря. Согласно донесению Корраля от 18 декабря, причина ссоры была в том, что Армфельт и Руут высказывались за заключение мира, и это короля разгневало.
Согласно новогоднему письму Шрёдерхейма, король Густав пребывал «в необъяснимо хорошем расположении духа, был очень дружелюбен, очень любезен». То явно была маска, но разногласия с герцогиней, придворными дамами и Армфельтом говорят о том, что Густав находился в большом напряжении. Он искал повседневного общения во все менее притязательных кругах, и это его, вероятно, успокаивало. Между тем лишь Толль из его прежнего круга советчиков и друзей оказался теперь по-настоящему в немилости. Он никогда более не хочет видеть Толля, — заявил Густав государственному дротсу Вактмейстеру; Толль не должен также встречаться с его сыном.
То был тот самый Толль, который в 1807 году спасет на Рюгене армию Густава IV Адольфа от французов и который станет единственным крупным сановником, оставшимся лояльным к Густаву Адольфу в 1809 году, в то время как Армфельт будет активным мятежником.
В новогодние дни 1790 года Густав III начал дипломатическое наступление довольно сложного свойства. Он был настроен на заключение мира, но речь не могла идти ни о чем ином, кроме мира почетного. Теперь, как и прежде, большая проблема Густава состояла в том, что его финансовое положение, собственно, делало невозможным ведение войны. Ранее ценой экономического и организационного напряжения сил были произведены значительные вооружения обоих флотов. Но без существенной помощи извне Густав в 1790 году не мог провести полноценную кампанию, разве лишь достичь некоторых быстрых успехов, дабы обеспечить себе более предпочтительные условия мира. И он нуждался в помощи одной или нескольких дружественно настроенных держав, которые могли бы вовремя стать посредниками при заключении мира. Альтернативная возможность была бы, если бы Густав смог получить от какого-либо союзника вооруженную поддержку — в таком случае желание мира отошло бы на задний план.
Поскольку Франция была совершенно парализована революцией, то союзные державы Великобритания и Пруссия являлись единственной надеждой Густава на получение поддержки деньгами и посредническими акциями. Но между интересами Англии и Пруссии в Балтийском регионе существовало явное различие. Англия была заинтересована в сохранении баланса сил, с тем чтобы Россия не завладела полностью Балтийским морем. Пруссия была расширявшейся державой, стремившейся завладеть территориями своих соседей: городами Данцигом и Торном, возможно, Лифляндией и определенно — Шведской Померанией. Английское правительство готово было предоставить Густаву III мощную дипломатическую поддержку и, возможно, экономическую помощь, но не более того. Прусский кабинет, то есть Херцберг, хотел дать Швеции заем такого рода, чтобы она не могла его выплатить без уступки Померании в качестве залога или платы. Возможно, Пруссия могла вступить в войну против России, и Швеция в этом случае была бы ценным союзником, который мог бы получить отнятые у России территории как компенсацию за Померанию.
2 января Густав передал Листону и Борке им самим сформулированную ноту. Он без сомнений, писал Густав, вкладывает свою судьбу и судьбу Оттоманской Порты в руки союзных держав, пока российская императрица занята попытками исказить их здравый взгляд на вещи и поставить препятствия на пути к их посредничеству при помощи коварных инсинуаций, имеющих целью разрушить доверие между ним и союзниками. К открытой войне он был принужден войной внутренней, которую императрица тогда уже вела против него интригами своих министров и с помощью некоторых шведских партийных деятелей. Императрица оставалась в неведении относительно появившихся в Швеции разумных людей, которые призвали оппозицию к молчанию, но по-прежнему привержена химерам о независимости Финляндии. Знание русской политики в Швеции, Польше и Крыму не позволяет Густаву рисковать независимостью своего государства, вступая с Россией в переговоры без поддержки и гарантий со стороны держав-посредниц. И ныне он обращается к этим державам с просьбой о сотрудничестве, дабы сохранить свое дело, равновесие на Севере и Оттоманскую Порту путем посредничества, которое Густав сам торжественно принял. Если державы не найдут возможностей преодолеть препятствия, поставленные на их пути высокомерием России, то он просит снабдить его средствами для поддержания доверия, на которые он рассчитывал и которые могут дать ему возможность принудить его врага к принятию посредничества трех держав, отвергаемого теперь гордостью императрицы. Ему нет нужды подчеркивать, что время дорого и что быстрые решения ускорят успех, который промедление способно сделать невозможным. Густав закончил просьбой о заинтересованности и дружбе к нему того и другого монарха.
Истинный смысл ноты заключался в просьбе об экономической поддержке, в просьбе, вмонтированной в этот документ. Если Борке отреагировал в соответствии с прежней своей и Херцберга позицией и рекомендовал заем как своего рода плату за Шведскую Померанию, то Листон был более положительно настроен к оказавшемуся в трудном положении королю Швеции. Правда, ему не понравилось, что Густав слишком солидаризируется с Портой — Густав возразил, что в интересах морских держав, чтобы имелась хотя бы одна христианская страна с влиянием в Константинополе, но Листон констатировал, что Швеция не может больше рисковать, затевая еще одну кампанию против России без угрожающей опасности. «Не могу не добавить, — писал Листон 9 января, переправляя ноту в Вестминстер, — если предположить, что мы в конце концов будем вынуждены принять активное участие, то несчастья теперь можно избежать ценой весьма незначительных затрат, между тем как позднее будет невозможно предотвратить его без обременительных и рискованных усилий». На Листона, очевидно, произвели впечатление умные и энергичные слова Густава о своей полезности как союзника Англии. Если речь зайдет о денежной помощи, Густав «greatly» предпочел бы не займы, а субсидии, поскольку не видел для себя никакой возможности выплачивать какие бы то ни было займы. Борке же очень хотелось, чтобы Листон рекомендовал выделить займы, — чтобы, согласно совершенно верному толкованию Листона, иметь шанс заполучить во владение Померанию.
Эффект от обращения Густава к союзным державам долго оставался минимальным. Главным интересом правительства в Вестминстере было достижение мира на Балтике без слишком большого усиления России, и Вестминстер не желал оплачивать шведскому королю продолжение ненужной войны. Поскольку он больше уже не мог опереться на Францию, незачем было и покупать его дружбу. Союзная Пруссия взяла на себя ответственность принять решение относительно Густава III, и здесь неумолимо придерживались мнения о предложении займа при условии, что взносом Швеции станет Померания. Для Густава такое предложение было неприемлемо, и его прежнее демонстративно дружеское отношение к фон Борке сменилось сильным раздражением. Густав знал, что Пруссия вела переговоры о союзах и с Турцией, и с Польшей и находилась на пути к конфликту с обеими империями, но трудно было предвидеть, что именно и как скоро может произойти. А ситуация, в которой находился Густав, требовала быстрого разрешения.
В начале этой дипломатической игры посланники бурбонских держав находились в тени; было очевидно, что они не могли предложить никаких субсидий. Но Корраль, представлявший из этих двух держав теперь ведущую, поддерживал контакты с Армфельтом и Руутом и в докладе от 8 января показал, что хорошо разбирается в ситуации, тем более что получил некоторые скудные сведения от Листона, подтверждавшие сообщенное Армфельтом. Густав хотел заключить с Россией «una paz honora» или же продолжать войну, в обоих случаях ему нужна была помощь держав-посредниц, и он надеялся, что Пруссия начнет против России войну, а Англия предоставит субсидии. Руут, который всегда был сторонником мира, расходился на сей счет во мнении с королем, но был весьма удовлетворен его мирными намерениями на одном совещании в Хага и убежден в том, что мир будет заключен до лета. 24 января Корраль смог доложить о возобновлении игры. На состоявшемся в последнее воскресенье в день рождения Густава бале-маскараде король отвел Корраля в сторонку и в старом своем стиле долго и доверительно беседовал с ним: о возможности заключения Турцией сепаратного мира, об эгоистических намерениях держав-посредниц и о том, насколько неприятным кажется это вмешательство для императрицы; об опасности того, что они безразличны к его собственным интересам, состоянию финансов, недовольству дворянства, и рассуждал еще о многом другом. Поддерживая разговор, Корраль подчеркнул, что у короля Испании нет иных интересов, кроме спокойствия в Европе и благополучия короля Густава, и что Корраль, со своей стороны, не просит о поручении ему какого-либо посредничества и не может принять такое поручение в силу иных причин, чем его признательность и преданность лично королю Густаву и его, Корраля, общих инструкций стараться содействовать миру. Густав развивал соображения о том, что он рассматривает конфликт как личный, поскольку императрица и ее генералы оскорбили его, пытались склонить его вассалов к мятежу и даже хотели его свергнуть. Он намерен отомстить за это и возлагает надежды на держав-посредниц и хотел бы, чтобы они предоставили ему три или четыре миллиона риксдалеров. Если державам-посредницам не удастся убедить императрицу или если они не окажут ему достаточной помощи, он «с радостью» предастся в руки Его Католического Величества, прося посредничать в заключении мира с императрицей, который должен быть достигнут гораздо легче благодаря державе, дружественно настроенной по отношению к обеим сторонам.
Спустя две недели после этой беседы фон Борке получил ответ императрицы на предложение о посредничестве, сделанное союзными державами. Ответ в качестве главного пункта требовал восстановления положений формы правления 1772 года о необходимости согласия сословий на наступательную войну, а это было для Густава III неприемлемо. 12 февраля Корраль по поручению короля Густава написал в Мадрид о русских условиях мира. Тем самым началось альтернативное испанское посредничество, оно должно было осуществляться через инструкции из Мадрида от министра иностранных дел Испании графа Флоридабланка испанскому посланнику в Петербурге Гальвесу, которому надлежало связаться с русским кабинетом.
Это заняло некоторое время; спустя месяц Корраль еще не получил реакции из Петербурга, которую мог передать Гальвес. Между тем ситуация в европейской политике изменилась, и положение Густава III значительно улучшилось без каких бы то ни было действий с его стороны. 20 февраля скончался его старый недоброжелатель император Иосиф II, и это практически означало прекращение участия Австрии в войне против Турции. 12 марта в Берлин прибыл курьер из Константинополя с ратификацией союзного трактата между Пруссией и Турцией, обязывавшего Пруссию напасть на Россию в пятимесячный срок. А посему для прусского кабинета стало совершенно по иной, чем прежде, причине важно, чтобы Швеция продолжила свою войну с Россией и не заключила бы сепаратного мира. Поведение Борке изменилось не слишком — ему не было свойственно поддаваться на убеждения в том, во что он сам верить не хотел, — писал смирившийся с этим Листон, — но Херцберг поддерживал тесный контакт с Карисьеном и начал размышлять о том, чтобы предложить Швеции восстановление границы с Россией в Финляндии по условиям Ништадтского мира в обмен на Шведскую Померанию. 28 марта король Фридрих Вильгельм по собственной инициативе заключил оборонительный союз с Польшей. Однако уже 5 марта Густав III инструктировал Карисьена, дабы тот готовил почву для союзного трактата между Швецией и Пруссией, который обеспечил бы Швеции миллион прусских или гамбургских талеров, прусское нападение на Лифляндию, прусское давление на Данию, с тем чтобы она сохраняла нейтралитет, границы по условиям Ништадтского мира и оборонительный союз после заключения мирного договора. Чтобы лишить Борке уверенности, Густав намекнул ему о возможной для Швеции альтернативе заключения сепаратного мира с Россией при посредничестве другой державы. Дипломатическая игра Густава постепенно становилась все более легкой и плодотворной.
Для русского кабинета ситуация становилась в соответствующей степени более трудной. Первый фаворит Потемкин был сторонником экспансионистской политики на юге и вынашивал большие планы: границы по Днестру и самостоятельность для Молдавии и Валахии, то есть центральных частей теперешней Румынии. Это требовало военных усилий вооруженных сил на южном фронте и затрудняло необходимые вооружения против Швеции. Угроза со стороны Пруссии была серьезной. Другими словами, благоразумие диктовало заключение мира с Швецией на приемлемых условиях, то есть в какой-то форме статус-кво.
28 марта Густав III взошел на борт корабля, чтобы плыть в Финляндию. Согласно Листону, он был удручен и залился слезами при расставании с «маленьким обществом, которое ужинало с Его Величеством в ночь перед посадкой на корабль». В это общество не входил Армфельт, раньше отправленный с поручением провести переговоры с несколькими норвежскими заговорщиками, намеревавшимися поднять восстание против Дании. Перед отъездом Армфельт поделился с Листоном диким планом послать на санях маленькое войско, которое будет питаться рисом, к Архангельску, чтобы поджечь русские корабельные припасы.
«Le Baron d’Armfelt n’est pas mon Conseile», — раздраженно сказал Густав Госсану, как следует из доклада последнего от 9 марта. Сам Густав, несомненно, имел более ясное мнение, хотя и частенько хорошо его скрывал.
Перед своим отъездом в Финляндию Густав III сказал Листону, что надеется встретиться в С.-Петербурге с прусским королем. В этом, комментирует Листон, выразился его сангвинический темперамент. Однако на сей раз в оптимизме Густава было больше продуманной серьезности по сравнению с подобными высказываниями в прошлые годы войны. У него был уже двухлетний опыт войны, и он до предела возможного напряг свои финансы и своих сотрудников для укрепления вооруженных сил. Прежде всего это относилось к двум флотам, поглотившим львиную долю военных расходов. Вооружение флотов осуществлялось под руководством двоих беспощадно энергичных управляющих — Толля в Карльскруне как ответственного за то, чтобы корабельный флот был приведен в должное состояние и стал самой могучей военно-морской силой, какой Швеция когда-либо в исторические времена располагала, и Анкарсвэрда, ответственного за шхерный флот, размеры которого измерялись сравнительно еще большими масштабами. Что бы ни намеревался делать прусский король, Густав, со своей стороны, хотел сделать попытку угрожать Петербургу. Его цель — быстрые решительные действия и почетный мир — была одной и той же и в случае, если он добьется мира при помощи союзных держав, и в случае посредничества нейтральной Испании.
Все решающие действия зависели от Густава самого. Ныне он был своим собственным министром иностранных дел и хотел быть своим собственным полководцем. Он хотел также руководить передвижениями флотов, в чем был некомпетентен. Однако несомненным было то преимущество, что все решения дипломатические и по вопросам ведения войны находились теперь в одних и тех же руках.
На дипломатическом фронте решение пришло нежданно быстро. Пока британское правительство занималось достижением общего мира, а прусский кабинет колебался между альтернативами, одной из которых было сепаратное дружественное соглашение с Россией, 21 апреля от испанского министра в Петербурге в ставку короля Густава в Борго прибыл курьер. Официально Гальвес выступал посредником в обмене пленными офицерами, но истинным делом было мирное предложение от императорского кабинета министров. Россия отказывалась от всех прочих притязаний, кроме требования амнистии для заключенных в тюрьму аньяльцев, и это требование не рассматривалось как безусловное для продолжения переговоров. Это само по себе считали для шведской стороны неприемлемым, но Густав III желал большего, чем отклонить такое требование. Он хотел получить обратно земли, и прежде всего уступленные Швецией по условиям Абоского мира. Густав был настроен на наступление на суше и на море, дабы усилить свою позицию на переговорах. Он написал Фридриху Вильгельму Прусскому, призывая его к войне.
Избранный Густавом путь действий был очень рискованным. Если Швеция вооружалась, то то же самое делала Россия с ее куда большими ресурсами. Шведский корабельный флот стал сильнее и увеличился, но русский был значительно больше. То же самое относилось и к шхерному флоту, а что до армии, то вопрос был только в том, насколько большие силы русские захотят направить на финский фронт. Русское военное руководство было настроено на уничтожение шведских флотов и завоевание Финляндии. И если исходить из количественных показателей, у него была возможность это сделать.
Для шведов ключом к успеху были быстрые и внезапные действия на суше и на море. На суше заново сформированная бригада под командованием Армфельта уже в апреле внезапно напала на два русских пограничных поста в Саволаксе, совершив рискованный марш по льду озера Сайма. Эти небольшие бои при Пардакоски и Кярникоски не имели существенного значения, а ответное нападение более крупных русских сил при Пардакоски было отбито, и нападавшие понесли большие потери, причем погибли два их командира — генерал Байков и принц Ангальтский. Согласно дневнику Храповицкого, Екатерина II оплакивала принца Ангальтского; тогда она ожидала и начала войны с Пруссией, и ее настроение не могло быть безоблачным.
Король Густав сам перешел через реку Кюммене, разбил уступавшие по численности русские силы при Валькиала и захватил значительные запасы. Однако возможная перспектива взаимодействия с бригадой Армфельта при нападении на Вильманстранд улетучилась после того как русские войска продвинулись через реку Кюммене севернее Валькиала, и королю пришлось отступить на шведскую территорию. Вскоре затем он по давнему совету Анкарсвэрда перенес свою ставку на шхерный флот, и это означало завершение его ратного пути на суше.
Виды флотов на успех в еще большей, чем у армии, степени зависели от быстрых инициатив. Русский корабельный флот располагался на двух базах — в Кронштадте и Ревеле, причем приблизительно две его трети были в Кронштадте и одна треть в Ревеле. Для шведского корабельного флота возможность справиться с неприятелем состояла в том, чтобы атаковать и разбить каждую из этих эскадр по отдельности, пока они не успели соединиться. Командование шведского корабельного флота испытывало общее нерасположение к операциям в Финском заливе — в этой «мышеловке» с ее узкими фарватерами и недостаточно известными мелями; идеально было бы выманить русских в Балтийское море и разбить их там. Но ведь Петербург, Кронштадт и Ревель стояли на Финском заливе; шхерный флот должен был действовать там же, а корабельный — его поддерживать. И король Густав отдал герцогу Карлу категорический приказ искать неприятеля в Финском заливе и там разбить его, прежде чем весь русский флот соберется в одном месте. На всякий случай Густав прислал флагманскому капитану герцога контр-адмиралу Нурденшёльду собственноручный приказ на свою ответственность смотреть, чтобы герцог действовал согласно королевскому приказу. Это странное предписание, поставившее в неловкое положение и герцога, и Нурденшёльда, смущало и смущает специалистов по военно-морской истории и привело к предположению, что Густав III был совершенно незнаком с военной субординацией. Подобное в высшей степени невероятно, если учесть его живой интерес к званиям и церемониям. Приказы герцогу и его флагманскому капитану получают свое естественное объяснение, если вспомнить резкие прошлогодние высказывания Густава о герцоге Карле и корабельном флоте, а также злорадное толкование Шрёдерхеймом взаимоотношений между братьями в дни Нового года — тогда Густав желал отставки Карла с поста генерал-адмирала, а Карл держался, не желая сам делать первого шага. Густав хотел заставить Карла слепо повиноваться его собственным директивам, и ему приятно было видеть этого популярного героя войны униженным. Без сомнения, Густав был прав в том, что Нурденшёльд был лучшим, нежели Карл, адмиралом, но, вероятно, не понимал, что своими приказами непосредственно Нурденшёльду затрудняет для него осуществление реального ведения войны вместо того чтобы облегчить.
В той ситуации у герцога Карла не было иного выхода, как строго следовать приказам венценосного брата. После риксдага 1789 года он лишился симпатий оппозиции, и ему не приходилось рассчитывать на милость, если будет вести войну на свой страх и риск. Итак, он повиновался, но его можно понять, если он не всегда горел энтузиазмом.
Первая акция была предпринята уже в конце марта — маленькая быстроходная эскадра была отправлена для нападения на Балтишпорт и уничтожения там малых военных судов и запасов. Эффект внезапности удался, но его результатом, скорее всего, стало то, что русские принялись форсировать вооружение своих флотов, поскольку увидели, что шведский корабельный флот готов к нападению. 13 мая герцог Карл и Нурденшёльд попытались исполнить королевское приказание уничтожить ту часть неприятельского флота, которая стояла в Ревеле. Попытка не удалась совершенно, так как разыгрался шторм, когда шведские линейные корабли пытались пройти мимо русских под огнем их артиллерии, и все было не в пользу нападавших. После этого шведский корабельный флот должен был стараться воспрепятствовать соединению обеих частей русского корабельного флота, а также защищать шведский шхерный флот, который в соответствии с приказом короля Густава должен был проследовать дальше в Финский залив.
Тем временем король Густав с шхерным флотом попытался выполнить свою часть программы — разбить разные части русского шхерного флота, прежде чем они успеют соединиться. 15 мая, когда еще во внутренних заливах финских шхер лежал лед, Густав атаковал эскадру, стоявшую на якоре перед фредриксхамнской крепостью, уничтожил 29 небольших; судов и отбил одно большее — парусный корабль «Селлан Верре», который русские захватили в прошлом году при Свенсксунде. Это был чудесный успех, но попытка принудить крепость Фредриксхамн к капитуляции провалилась из-за того, что переговоры с шведской стороны вел один из «плутишек» — подполковник Муриан, который располагал благосклонностью короля, но помимо этого не слишком многим и который не дорос до данной роли. Не беспокоясь больше о Фредриксхамне, Густав продолжил движение на восток. Его план состоял в том, чтобы зацепиться за пролив Бьёркёсунд восточнее Выборгского залива и оттуда контролировать большую дорогу на Петербург. Звеном этого плана было разбить выборгскую эскадру русского шхерного флота, стоявшую на якоре дальше всех в заливе. Согласно другому звену плана, Армфельт должен был выбить сильный русский корпус с его позиций при Савитайпале, взять Вильманстранд и, насколько это окажется возможным, соединиться под Выборгом с королем Густавом.
В своем усердии исполнить желание короля — а Густав был достаточно осторожен, чтобы не подгонять Армфельта приказами о наступлении — 4 июня Армфельт силами слишком маленького отряда совершил отважную атаку на Савитайпале, потерпел полное поражение, сам был серьезно ранен и был без сознания вынесен своим адъютантом с поля сражения. Тем самым движущая сила наступления армии была выведена из игры.
Однако все зависело от флотов. Корабельный флот, пытаясь выполнить задачу уничтожения русского главного флота, близко подошел к Кронштадту и на протяжении двух дней — 3 и 4 июня — жестоко бился при мысе Стюрсудцен. Победа не досталась никому, а это означало для шведов стратегическую неудачу. Теперь уже не было возможности одновременно воспрепятствовать превосходящему русскому флоту собраться вместе в единое целое и от него же прикрывать шведский шхерный флот в Выборгском заливе. Герцог Карл выполнил пожелание короля Густава, поставив корабельный флот в устье Выборгского залива — поначалу в надежде на то, что удастся избежать блокады русскими обоих шведских флотов. Но Густав упрямо стремился наступать, и в результате ни шхерный, ни корабельный флот не успели вовремя выйти из Выборгского залива. В первые дни июня шхерный флот получил существенное подкрепление: бохюсленскую эскадру под командованием подполковника Тёрнинга, а также парусное судно и несколько канонерских лодок из Стокгольма под командой подполковника Виктора фон Стединка, младшего брата командира Саволакской бригады. С большими силами, которыми он располагал, Густав попытался занять позицию в проливе Бьёркёсунд, чтобы напасть на Петербург и уничтожить выборгскую эскадру русского шхерного флота. Обе затеи не принесли успеха. Выборгскую эскадру защищали поставленные на суше батареи, и атака тесно идущими судами, предпринятая 17 июня, была остановлена не без помощи шторма, после чего десант был разбит превосходящими силами обороны. Армейскому корпусу, который должен был держать дорогу на Петербург у Бьёркёсунда, пришлось оставить позиции под усилившимся давлением русских с суши и с моря. С 20 июня превосходящие русские цоенно-морские силы надежно заперли устье Выборгского залива для шведских флотов. То была истинная «мышеловка», в которую король Густав залез сам.
Наступление, которое призвано было улучшить его позицию на переговорах, сделало ее, наоборот, катастрофической. Это знали в Петербурге, расположенном совсем близко от театра военных действий, но в других столицах, например, в Стокгольме, Берлине и Лондоне, об этом долго не было известно, поскольку там не получали никаких сообщений от короля Густава. В мае он проигрывал все возможности: испанское посредничество, соратничество с Фридрихом Вильгельмом Прусским, английские субсидии и новый канал, открывшийся в конце мая — начале июня, когда Игельштром, русский генерал в Вильманстранде, написал Армфельту, предложив начать от имени монархов прямые переговоры о мире. Армфельт получил инструкции Густава: быть настроенным положительно в вежливой, ничего не выражающей форме; неудача Армфельта при Савитайпале и изоляция Густава в Выборгском заливе отрезали потом все возможности для продолжения переговоров.
Угроза заключения Швецией сепаратного мира произвела впечатление на представителей союзных держав в Стокгольме. Английское правительство в Уайтхолле сомневалось в том, что с шведской стороны в переговорах с Испанией таится опасность, но все же, согласно инструкции Листону от 15 мая, предложило предварительную выплату субсидий в сумме 100 000 фунтов.
Пруссия предложила 100 000 дукатов, и Листон еще в депеше от 25 июня рассуждал о том, что Густав III вполне получил право на свое предложение о присоединении к союзной системе. Корраль 29 июня писал, что следует опасаться того, что успехи шведского короля могут затруднить мирное посредничество, а 2 июля — что подумывают о скандинавской унии между Швецией и Данией. Пока по другую сторону Балтики ситуация выглядела таким образом, русские вооруженные силы готовили решительную победу. Им можно было либо выжидать, либо нанести удар — знали, что шведы в заливе терпят нужду в провианте и боеприпасах. Русский командующий адмирал Чичагов предлагал выждать, хотя постоянный сильный западный ветер был благоприятен для блокирующих. Однако он же и делал немыслимой для шведов любую попытку прорыва.
3 июля ветер наконец переменился на северо-восточный. Преследовавшее шведские флоты этим летом постоянное невезение с ветром закончилось.
И король Густав, и командование флотом решили с переменой ветра предпринять более или менее безнадежную попытку прорыва. Ранним утром 3 июля в половине четвертого король, герцог Карл, Нурденшёльд и подполковник Пюке — командир судна, которому предстояло возглавить прорыв, собрались в каюте флагмана — линейного корабля «Густав III». Нурденшёльду в последний момент удалось уговорить короля принять его, Нурденшёльда, и герцога Карла план и выходить самым западным фарватером залива, а не самым восточным, по Бьёркёсунду, так как в последнем случае неизбежно будет потеряна часть шхерного флота. Однако за самым западным фарватером стояла русская эскадра из шести линейных кораблей, прямо на которую предстояло идти.
Маневр был осуществлен в утренние часы 3 июля с большой быстротой и умением. Корабельный флот прорвался, выведя стоявшую на пути русскую эскадру из боеспособного состояния, но потеряв в результате взрыва, а также севшими на мель шесть линейных кораблей и три фрегата. Шхерный флот каким-то чудом спасся почти неповрежденным. То, что прорыв не обернулся полной катастрофой, но оказался относительно удачным, — результат необъяснимой ошибки командующего русским корабельным флотом адмирала Чичагова, слишком поздно перешедшего в атаку своими главными силами и уже не сумевшего настигнуть убегавший шведский корабельный флот. Кроме того, Чичагов помешал эскадре фрегатов уничтожить шведский шхерный флот, приказав ей присоединиться к своим главным силам.
Для Густава III опыт морской войны 1790 года явно был переживанием, оставившим глубокий след. Признаком этого было то, что он 7 июня возобновил переписку с Хедвиг Элисабет Шарлоттой с фарватера у Бьёркё, чтобы сообщить ей о сражении при Стюрсуддене, которое описал как победное для герцога Карла, превознося его отличные маневры. Густав зашел так далеко, что сравнил герцогиню и себя самого с Кастором и Полидевком, отправившими аргонавтов в далекую Колхиду за золотым руном. Новое общение между братьями в Выборгском заливе имело своё значение; при помощи позаимствованного с английского флота молодого морского героя Сидни Смита Густав стал с иным, чем прежде, уважением относиться к своему корабельному флоту. Он не одержал побед, но он боролся не только против численно превосходящего противника, но и с неблагоприятными ветрами во вражеских фарватерах, узких и недостаточно знакомых. Карл в точности следовал приказам Густава и по собственному почину разделил с ним всю опасность ситуации в Выборгском заливе во время русской блокады. Они, правда, на многое не сходились во взглядах, но не в желании встречаться с противником лицом к лицу. Чрезмерная осторожность Чичагова говорит о том, что шведский корабельный флот заслужил уважительное к себе отношение, и это еще более подтвердил умелый прорыв из Выборгского залива.
В тот день, 3 июля, оба царственных брата проявили поразительное мужество. При прорыве Карл стоял со своим штабом на одном из самых опасных мест флагманского корабля; выстрел картечью с расстояния в 100 метров легко ранил его в плечо и убил стоявшего поблизости офицера. Густав поначалу находился на маленькой шлюпке, затем должен был, оставив ее, перейти на флагманскую галеру «Орден Серафимов», когда волнение на море стало слишком сильным, и наконец перешел на яхту «Кольдинг». Шлюпка была захвачена русскими, были бы захвачены и «Орден Серафимов», и «Кольдинг», если бы преследовавшей шведов эскадре не пришлось по приказу Чичагова изменить курс. Во время этих приключений король, согласно единодушным свидетельствам, проявил величайшее мужество; один из гребцов на его шлюпке был убит, а сам Густав подвергался смертельной опасности, но все время держался уверенно. Спустя несколько дней он в письме к Рууту признавался, что стойкость впервые изменила ему, когда после гонки сквозь русские корабли ему снова предстояло встретиться с превосходящими силами русских, но он внешне никак этого не обнаружил. Тут ему очень пригодился актерский талант.
Из Петербурга по всему миру было разослано известие о крупной морской победе русских — естественно, что пропаганда не выказала никакого разочарования тем, что шведские флоты прорвали блокаду. Русские адмиралы получили приказ полностью уничтожить шведский галерный флот, собравшийся у Свенсксунда, а затем корабельный флот у Свеаборга. Рассчитывали, и не без оснований, на то, что сократившиеся шведские военно-морские силы деморализованы. Дипломатический корпус в Стокгольме был потрясен: Листон вроде бы вызвался сам ехать в Петербург, чтобы путем переговоров спасти то, что еще можно было спасти. Корраль в донесении от 9 июля сетовал на то, что король Густав своей «смехотворной пушечной пальбой» разрушил мирные переговоры, а 16-го, когда стало известно о выборгской гонке при прорыве и потерях в корабельном флоте, на то, что Густав поменял свои блестящие успехи на беду, и следует опасаться, что Пруссия и Англия воспользуются его затруднительным положением, и т. д. Но в постскриптуме к этому известию сообщалось, что ситуация уже изменилась.
Ибо 9 июля, в тот самый день, когда Корраль отправил свою первую пессимистическую депешу, между шхерными флотами произошло окончательное решающее сражение. Это король Густав решил, что шведский шхерный флот должен собраться в Свенсксунде, где в прошлом году произошел несчастливый морской бой, и это Густав решил, что там надо остаться и встретить атаку противника. Его отговаривали командиры всех эскадр, кроме одного — Карла Улуфа Крунстедта, ранее стоявшего и ждавшего в Свенсксунде с померанской эскадрой и тщетно пытавшегося прорваться сквозь блокаду Выборгского залива. Его роль в этой войне загадочна: как флагманский капитан Эренсвэрда, он разделил его малодушие в конце прошлого сражения при Свенсксунде, а 18 лет спустя он обретет славу Герострата, когда как комендант Свеаборга сдаст его русским. Но в 1790 году он посоветовал принять решение, дерзость которого его коллегам представлялась противоречащей всякому здравому смыслу. Может быть, он хотел реабилитировать себя за прошлогодний позор? Был ли он настолько хладнокровен, чтобы осознавать, что это сражение так или иначе завершит войну и что шансы на счастливый исход того стоили? Или же дело было только в том, что он единственный из командиров эскадр избежал нервного потрясения во время блокады и напряжения при гонке и поэтому мог трезво судить о возможностях тактической игры? Как бы то ни было, он отважился на совет дать сражение и вызвался быть флагманским капитаном короля Густава вместо полковника Де Фресе, который был болен и плохо себя чувствовал после гонки прорыва и который советовал повременить с решительным сражением.
Однако решение принадлежало королю и было принято несмотря на колебания, искушавшие твердость Густава, в которых он потом признался Рууту. Густав знал, что ставит на карту все, и хотел сделать это. Его психика отличалась от психики других, о чем он часто говаривал своим доверенным людям. Он, должно быть, практически совсем не спал все эти дни, живя в состоянии постоянного нервного напряжения, которое давало возможность успеть сделать все, но не давало возможности отложить дело, ждать и выжидать. Задавались вопросом, не в отчаянии ли он и не ищет ли геройской смерти, и, вероятно, король не особенно страшился погибнуть вместе со своим флотом. Но едва ли он нарочно искал смерти. 8 июля, за день до сражения, он писал Армфельту: «Ну, теперь наши дела снова по-настоящему плохи. Бог знает, куда нас заведет». Но затем следует ясное изложение внешнеполитической ситуации, особенно относительно предложений о субсидиях и условий со стороны союзных держав. Сам Густав хотел мира настолько, что, пожалуй, даже готов был удовлетвориться той отвратительной границей, которую имел сейчас. Но в конце письма появляется типичный мираж желаемого: какой-то английский флот определенно ожидается в Зунде. Если так, то потери шведского корабельного флота неважны в более крупной игре. Письмо никоим образом не несет на себе отпечатка того, что пером водила рука отчаявшегося кандидата в самоубийцы.
Король Густав отважился на бой при Свенсксунде, потому что там его шхерный флот находился в выгодной позиции, и она была достаточно сильной, чтобы ею воспользоваться. Он стоял перед значительно превосходящими силами, которые старались запереть его и уничтожить. Но удача в нескольких отношениях была на стороне шведского флота. Его командиры и рядовой состав имели несколько дней отдыха, между тем как русские, особенно гребцы, к началу атаки были уже утомлены. Вход в Свенсксунд с юга был слишком узким и не позволял русским воспользоваться своим численным превосходством; их боевой линии пришлось образовать вогнутую дулу, подвергавшуюся сосредоточенному огню с шведских судов. Тем не менее той части шведского шхерного флота, которая стала целью русской атаки, пришлось очень туго. Это была бохюсленская эскадра под командованием подполковника Тёрнинга. Все же она выдержала атаку, отчасти благодаря тому, что в критический момент русская боевая линия смешалась. Канонерские лодки же из другой шведской эскадры рассредоточились вокруг одного из островов, чтобы ударить по противнику с тыла, и в результате все русские суда отступили к югу. Тем временем с юго-запада пришел шторм, все более затруднявший русским стрельбу и маневры, а шведские суда стояли под прикрытием островов и удачно стреляли. Когда русские наконец отказались от продолжения боя и попытались выйти в открытое море, шторм бросил их суда на скалистые острова и разбил. Дело кончилось полной катастрофой для русского шхерного флота; принц Нассау сам пишет в докладе императрице о «гибели флота». Принц потерял 52 судна и около 10 000 человек. Самым серьезным была потеря компетентных командиров, которую невозможно было возместить.
Неожиданно Густав III, не обученный и не сведущий в морских сражениях, одержал крупнейшую за историческое время победу Швеции на море. «Господь, ветер и храбрость моих офицеров принесли нам настолько полную победу, какая только может быть», — писал он 10 июля Армфельту. Это хорошая оценка того, кому и чему принадлежит заслуга победы. Но отважное решение принять бой было его собственной заслугой, и он участвовал в сражении; правда, за боевым строем в шлюпе, на котором он плавал среди судов, чтобы ободрить своих людей и узнать мнение командиров эскадр относительно принятия быстрых решений.
Разумеется, он был горд. В первом письме к Армфельту от 10 июля, когда только-только завершилось сражение, Густав весьма заметно подавлен; это отчасти может быть объяснено тем, что он еще не мог обозреть потери русских, а отчасти усталостью, ведь он, по его собственным словам, не спал двое суток. Но его интеллект работал безукоризненно, когда он в пространном письме обозначал свои позиции перед продолжением, мирных контактов между Армфельтом и генералом Игельштромом. В высказываниях Густава вдруг появилась усталость от войны и какое-то отвращение к судам — он писал, что пресытился «пребыванием между четырьмя досками», с прозрачным намеком на гроб. И вспышка восхищения кузиной Екатериной: «Ах! Если бы она была королем Франции, каких бы только великих дел мы вместе не совершили!»
Два дня спустя он уже отдохнул и в новом письме к Армфельту рассказывал о «чрезвычайной природе» своей победы. Но и здесь преобладали инструкции относительно будущих переговоров о мире. И дружеский тон, и забота о раненом Армфельте теперь сердечны, в сочетании с доверительностью, которую предполагало это крайне конфиденциальное дипломатическое поручение Армфельту. Теперь оба они были героями войны, которые уже навоевались. Рууту же, всегдашнему поборнику мира, Густав 25 июля сдержанно написал, что надеется, что Руут «успокоен известием о моей победе 9-го. Она самая замечательная из одержанных в этом столетии». Неясно, к какому столетию Густав относил битву под Нарвой, но ситуация не располагала к мелочности.
Теперь Густав с таким же лихорадочным рвением желал вести переговоры о мире, с каким прежде вел наступательную войну. Судя по всему, он опирался на реальное положение вещей, когда инструктировал Армфельта, чтобы тот подчеркнул перед Игельштромом, что он, Густав, несмотря на одержанную им замечательную победу, стремится к миру едва ли не вдвое более горячо, зная о несчастьях, которые сопряжены с военными успехами. После сражения при Свенсксунде ему было ясно, переговоры какого рода ему нужны: «Я со своей стороны предпочитаю мир без посредников такому миру, при переговорах о котором посредник Херцберг станет разворачивать весь свой дипломатическо-министерский педантизм», — написано в письме к Армфельту от 10 июля. Следовало поторопиться, чтобы в переговоры не вмешалась какая-нибудь третья сторона с собственными интересами. Густава должны пригласить посредником между Россией и Турцией, а русско-шведские отношения должны быть возвращены к таким, какими они были при кончине Петра I: таким способом Россия могла получить компенсацию за счет Турции и уверенность в «локальной безопасности», то есть для Петербурга. В письме от 12 июля Густав пишет о некоем Мюллере, переводчике в русском Министерстве иностранных дел, попавшем в плен при Свенсксунде, но отпущенном под честное слово и отправленном домой с приветствиями графу Остерману. Мюллеру Густав до этого излагал свои условия мира для дальнейшей передачи их Остерману: граница по условиям Ништадтского мира, а иначе Густав возьмет на себя обязательства, которые затянут войну и вынудят императрицу в конце концов без возмещения уступить то, за что в ином случае она получила бы компенсацию от турок, добиться от которых всего можно было бы благодаря одному лишь их доверию к Густаву. Он писал также о своей старой дружбе с императрицей и о своей боли, вызванной тем, что политики и интриганы добились разрыва между ними. Это те, кто довел до войны, представляя в ложном свете вооруженные силы Густава, и обманывал императрицу.
Густав формулировал теперь темы будущего с целью скорейшего сближения Швеции и России. Надо за две недели прийти к соглашению, сказал он Мюллеру, иначе все станет невозможным. На самом деле это означало, что Густав хотел иметь руки развязанными для быстрой дипломатической игры, в которой предложения союзников могли быть противопоставлены русским.
15 июля Густав написал из Свенсксунда два письма — одно Листону и одно Борке; письма выдержаны в весьма разных тонах и имеют разное содержание, но преследуют одну и ту же цель. Листон из очень любезных выражений узнал, что с начала года, когда они обсуждали положение Швеции, ситуация совершенно изменилась из-за того, что корабельный флот сократился с 22 до 14 линейных кораблей, а также вследствие того, что Россия теперь, кажется, так же горячо желает мира, как отклоняла его прошлой зимой. И после значительных потерь шведского корабельного флота 3 июля, русские неделю спустя пережили такое же крупное поражение. Все эти обстоятельства вместе дают основание для выводов, обсудить которые с Листоном поручено государственному секретарю Ульрику Франку. Густав убежден в том, что такой благосклонный и беспристрастный министр, как Листон, осознает правоту его, Густава, доводов и одновременно убедится в его искреннем желании тесного союза с двором и нацией Листона. Письмо завершается взыванием к Господу о помощи и покровительстве Листону.
Борке узнал, что Густав по возвращении после блокады увидел себя обманутым во всех ожиданиях, поскольку за последние два месяца в вопросе о позиции Пруссии не произошло ничего. Он сопоставил медлительность и бездействие Пруссии и намерение Англии предоставить ему недостаточные субсидии, за которые он будет вынужден заключить мир на условиях статус-кво. Вероятно, ему предстоит впредь одному нести бремя войны, но дальше так не пойдет. Он не позволит и впредь отделываться пустыми обещаниями и недостаточной денежной помощью и сожалеет, но при данных исключительных обстоятельствах единственным разумным решением дела для Швеции представляется сепаратный мир с Россией, поскольку фальшивая политика Пруссии и «спекуляции вокруг финансов» угрожают лишить Швецию плодов эффективного похода, а Польша вновь окажется под московитским игом.
То было строгое внушение, и оно означало, что предложение о сотрудничестве Швеции с союзными державами уже сделано. При личной встрече с Листоном Франку пришлось брать на себя вину за доставленные неприятности — тому самому Франку, который, согласно более раннему высказыванию Листона, всегда соглашался со всяким своим собеседником. Франк передал мнение своего короля, что союзные державы обнаружили очевидное безразличие, предоставив Густаву в одиночку сражаться за общее дело и предложив ему в июне третью часть той суммы субсидий, о которой он просил в январе. Теперь императрица была готова сразу заключить мир на тех самых условиях, на каких союзники вызывались посредничать. Если союзники намерены помешать Густаву принять это предложение, то должны в восьмидневный срок пообещать первоначально требуемую сумму субсидий, пообещать, что англо-голландская эскадра будет отправлена в помощь ему в Балтийское море, и поддержать его требования восстановления границы по условиям Ништадтского мира. Листон доложил об этом в депеше от 23 июля, одновременно сообщив, что Густав написал прусскому королю, прося его произвести «formidabel» (грозное) вторжение в Лифляндию. Спустя три дня Листон докладывал, что, следуя инструкциям, дал королю Густаву вежливо уклончивый ответ и одновременно подчеркнул, что Англию нельзя рассматривать как имеющую особый долг признательности перед королем Густавом за его героические деяния.
Борке реагировал иначе, чем Листон, — он считал все свои ожидания обманутыми и без возражений переслал критику шведского короля по адресу прусской политики. В действительности возможность сепаратного шведско-русского мира была для Пруссии сильным ударом, значительно уменьшая ее возможности давления на Россию. 27 июля Австрия заключила мир с Турцией, а это означало, что Россия осталась в изоляции перед лицом своих военных противников. Для союзников ситуация была бы многообещающей, если бы они могли рассчитывать на ведущую войну Швецию. Но в этом отношении пребывали в неопределенности.
С 1 августа центр тяжести событий находился в разоренном селении Вереля на реке Кюммене, где Армфельт и Игельштром встретились для окончательных переговоров. С 31 июля король Густав пребывал в шведском лагере на западном берегу этой реки, а Армфельт перешел через мост на русскую сторону, где Игельштром принял его в шатре. Шведский король ежедневно вмешивался в переговоры, в то время как Игельштром был связан письменными инструкциями. Курьеры из Петербурга и обратно доезжали в одну сторону за два дня, в то время как на дорогу до или из Стокгольма требовалась целая неделя. Это обстоятельство имело значение, поскольку точки зрения ведших переговоры сторон изначально были весьма различны. Густав III требовал возвращения территорий, уступленных Швецией по условиям Абоского мирного договора, посреднической функции между Россией и Турцией и гарантий того, что Россия не будет вмешиваться во внутренние дела Швеции. Императрица требовала сохранения условий Абоского договора и амнистии для аньяльцев. Каждая из сторон выдвигала требования, неприемлемые для противоположной стороны.
Переговоры почти сразу и прервались. Екатерина возмутилась территориальными претензиями Густава и отказалась с ними согласиться. Но перерыв в переговорах был лишь мнимым, и с самого начала подразумевалось, что ради получения мира Густав готов отказаться от требования границы по Ништадтскому миру. Для Густава важно было получить клаузулу относительно Турции, что могло спасти его репутацию, ведь он обманул доверие своего союзника, а также важно было получить виды на какое-либо уточнение границы, более или менее неопределенное, и, наконец, избавиться от пункта Абоского договора о праве России контролировать шведскую внутреннюю политику.
Чтобы заручиться возможно более надежным средством давления на Россию, Густав до начала переговоров велел Рууту и Франку заключить с союзными державами конвенцию, которая бы включала в себя обещания субсидий, обещания поддержки в переговорном процессе о мире на условиях статус-кво или, еще лучше, продолжения войны — при активной поддержке союзных держав, если мир не будет достигнут до конца кампании 1790 года. Руут и Франк тщетно пытались получить более крупную сумму субсидий, чем предлагалась ранее, и отступили, натолкнувшись на сопротивление. Борке и Листон сочли, что достигли решительного успеха, но Густав III вовсе не думал ратифицировать конвенцию. Она должна была произвести впечатление на петербургский кабинет, и то было ее единственной целью. Густав не без злорадства предвкушал разочарование союзников, особенно пруссаков, когда они поймут, что их надули.
Тем временем беседы в шатре близ Вереля продолжались, и 13 августа дело дошло до драматического разлада. Русская сторона заявила, что мир с Турцией без аннексий близок, а посему любое вмешательство шведского короля не является необходимым. Армфельт настаивал на этом шведском требовании, прервал переговоры и залез в свою карету. Когда Игельштром делал то же самое, Армфельт согласно четко выстроенному сценарию вышел и продолжил беседу в шатре. В результате турецкий вопрос был исключен из текста мирного трактата, но Армфельт продиктовал для протокола заявление со ссылкой на заверения Остермана и Игельштрома о том, что мир, выгодный туркам, будет заключен. Была подтверждена граница по Абоскому миру, но не были подтверждены никакие политические условия Абоского мира и стороны пришли к неясному соглашению об урегулировании границы, которое будет предпринято после заключения мира. В завершение Игельштром сделал устные заявления с обещаниями русской экономической поддержки Швеции и с выражениями надежд на союз между двумя договаривающимися о мире державами.
Верельский мир был заключен 14 августа. Через два дня известие об этом достигло Петербурга. Императрица была обрадована и более всего злорадствовала на то, что англичан и пруссаков надули. Еще через четыре дня состоялся обмен ратификационными грамотами.
«Каковы же плоды этой войны (хотя и завершенной с потерями меньшими, чем можно было предполагать), — писал Микаэль Анкарсвэрд в заключительном рассуждении своих памятных записок 15 февраля 1791 года, — помимо того, что государство погрязло в безмерных долгах; в малонаселенной стране потеряны 70 тысяч земледельцев, раздоры, ненависть и злоба между гражданами и сословиями достигли такой степени, что с содроганием видишь, что дело идет к общему их разрушению, и еще более — недоверие между королем и большой частью его мыслящих подданных, которое еще может повлечь за собой несчастливейшие события; все это наделала война, эта ненужная война, и что мы выиграли? Ах, так называемую самостоятельность, которая зависит от интересов и благосклонности нашего врага, как долго он будет позволять нам похваляться ею, ибо на самом деле Швеция редко бывала менее независимой чем сейчас, — без альянсов, утонувшая в долгах, задавленная налогами; флот, драгоценный и прекрасный флот загублен, армия ослаблена, а крепости в небрежении».
Образ мыслей Анкарсвэрда, бесспорно, перекликается с образом мыслей наших миролюбивых современников, но не следует забывать, что он в некоторых отношениях был едва ли не уникумом в Швеции своего времени. Дворянин, но возведенный в дворянское достоинство за собственные заслуги, происходивший из иммигрантской французской гугенотской семьи, оппозиционер и в прошлом государственный преступник, имевший точки соприкосновения с аньяльцами и одновременно лояльный и полезный член военной комиссии, питавший особую любовь к флоту. Его сын Карл Хенрик во времена Карла Юхана станет либеральным партийным лидером и будет четко апеллировать к идеологическому наследию, созвучному отцовскому образу мыслей эры свобод. Микаэль Анкарсвэрд сразу предсказывал несчастливый исход войны, когда она начиналась, но и должен был признать, что она шла лучше, чем ожидалось. В своей критике военной политики Анкарсвэрд представляет широкое мнение дворян и других «мыслящих подданных», а в вопросе об усталости от войны — наверняка значительное большинство народа. Однако при заключении мира в это большинство входил и Густав III.
Относительно политических последствий войны пессимизму Анкарсвэрда можно противопоставить слова представителя иностранной державы Хью Эллиота в поздравительном письме к Густаву III от 12 сентября. Разумеется, это письмо исполнено лести и любезностей, но, с другой стороны, Верельский мир был вызовом британской внешней политике, которую представлял Эллиот. «Один, без помощи извне, — пишет Эллиот, — Ваше Величество сумели совладать с внутренними волнениями в своем королевстве и навсегда обеспечили независимость своей короны, поборов и неоднократно побеждая империю, мощь которой Европа пока еще недостаточно осознала». Далее Эллиот говорит о правителе, который приносит Швеции всю славу. Именно это внешнеполитическое самоутверждение было целью войны и также ее результатом. Русско-датское окружение Швеции взорвано; императорский кабинет в Петербурге более никак не контролирует внутренних дел Швеции. Слова Анкарсвэрда о несамостоятельности Швеции в начале 1791 года свидетельствуют о его незнании внешнеполитической ситуации. После заключения мира Густав III на самом деле стоял перед выбором между предложениями вступить в тот или иной союз.
Ну, и другой вопрос, много ли национальной самостоятельности Швеция достигла бы без войны, одними лишь дипломатическими маневрами. Планирование Густавом войны с самого начала было отмечено фатально ошибочными оценками, прежде всего русских военно-морских сил, и его неукротимый оптимизм в сочетании с ведением войны по-любительски в конечном счете имел следствием тяжелые поражения и ненужные потери, например при выборгском прорыве из блокады. Трудно сказать, произошло ли бы вообще что-нибудь в этой войне без подхлестывающих усилий короля. Но, с другой стороны, без него и вовсе не было бы никакой войны.
Одним следствием войны было начало выравнивания сословий и социальной эволюции, осуществленное на риксдаге 1789 года. Было ли возможно собрать и активизировать недворянские сословия так, как это произошло, без того давления, которое оказывали на народ грозившие нации опасность и надвигавшаяся катастрофа? И дворянство, несмотря на свое сильное сопротивление изменению конституции и выравниванию привилегий, было лояльно по отношению к нации, о чем свидетельствовала его позиция по вопросам государственного долга и чрезвычайного налога. Но в вопросе о противоречиях между королем и оппозицией Анкарсвэрд прав. Здесь царила злобная непримиримость, ничего хорошего не предвещавшая в будущем.
Благодаря войне международный престиж Густава III вырос. Даже в Петербурге отмечали его выдающиеся способности; он больше уже не был тем «беднягой героем», над которым Екатерина издевалась в одном из спектаклей. Корраль в депеше от 17 декабря рекомендовал заключить с ним альянс и высказывал мнение, что испанский король благодаря этому приобретет «значительное влияние» на возможный союз северных держав Швеция-Россия-Дания. Борке в декабрьском частном письме к Хью Эллиоту писал, что знает слабости и недостатки Густава III лучше, чем кто-либо другой, но король, несмотря ни на что, отважен и мужествен, активен и предприимчив, благороден и великодушен сверх своих возможностей, его не запугать, и он подобно своему дяде по матери никогда так не проявляет своего величия, как угодив в безнадежные, казалось бы, обстоятельства. Однако прежде всего — он обладает мощным шхерным флотом. И Листон, хорошо осведомленный и проницательный специалист, в донесении от 19 февраля 1791 года писал: «Считаю своим долгом добавить, что сей государь, невзирая на многочисленные неудовлетворительные и даже забавные стороны характера, обладает весомыми талантами, острым умом и деловыми качествами, которые обеспечили ему возможность полностью овладеть своей нацией; дворянство в настоящее время кажется погруженным в своего рода летаргическую покорность, между тем как восторженное отношение к королю в более низких сословиях не ослабело в сколько-нибудь тревожащей степени, и его интеллектуальная активность и выдающаяся быстрота действий — все это должно сделать дружбу или враждебные отношения с ним весьма значимым фактором».
Как и всякого человека, Густава III следует оценивать мерками его времени. Гражданские идеалы его юности отступили перед целями искусного кабинетного политика, и с этим ему повезло. Под его руководством Швеция из объекта планов раздела, вынашиваемых соседними державами, превратилась в весьма значимый фактор европейской международной политики. Его народу пришлось заплатить за это кровью и налогами. Сам Густав заплатил за это гармонией и счастьем в повседневной жизни. То, что было его окружением и социальной опорой, более таковым не являлось.
Его братья и сестра держались на расстоянии. Карл был ранен, он устал, пребывал в унылом настроении, и ему трудно было оценить по достоинству удачу брата в войне на море. Фредрик Адольф 19 июля писал Софии Альбертине, что известие о победе при Свенсксунде было ему приятно, поскольку она покрыла славой Швецию и заставит всю Европу нас уважать. Но герцог ждал достоверных сведений о шведских потерях — их так и не получили, так как народ держали в неведении, смешанном с ложью, и это держало его «постоянно под игом Тирана». Но Фредрику Адольфу предстояло приехать в Стокгольм на благодарственный молебен и, возможно, там узнать еще какие-нибудь новости. В письме, написанном несколькими днями раньше, он выражал надежду на то, что брат Карл сможет высвободиться из постоянной зависимости от Густава.
Дворянское общество по-прежнему держалось пассивно; данная Листоном характеристика оппозиции как находившейся в состоянии паралича была в целом точной, по крайней мере относительно того, что было видно на поверхности. Участь аньяльцев была решена одновременно с заключением мира — король Густав огласил свою резолюцию о помиловании. Решение несло на себе печать субъективности: умереть должен был только полковник Хестеску, за то что он «совратил и почти принудил» свой полк к мятежу и подстрекал к нему других офицеров. Он вел себя агрессивно и непочтительно по отношению к самому королю Густаву, о чем в резолюции не было сказано, но определенно сыграло свою роль, поскольку полковнику было отказано в помиловании короля. Генерал-майор Армфельт, дядя Густава Маурица, был приговорен лишь к заключению в нестрогих условиях, а барон Клингспур, брат генерал-майора, благодаря заступничеству брата получил дозволение избежать заключения и наказания, каковым согласно резолюции должна была стать смертная казнь. Остальные получили тюремное заключение разной степени строгости. Екатерина И, пытавшаяся внести в мирное соглашение пункт о помиловании аньяльцев, негодовала на то, что, по слухам, шведский король намерен отпраздновать заключение мира, обезглавив шестерых из осужденных. Дело все-таки ограничилось полковником Хестеску.
Оба истинных изменника родины — или финские сепаратисты — Спренгтпортен и Егерхурн жили в Петербурге и были недоступны, но явно довольно-таки неудовлетворены своей жизнью. В ноябре 1788 года по Петербургу распространился передаваемый с возмущением слух, будто бы шведы назначили цену за их головы: 3000 риксдалеров за голову Спренгтпортена и 37 риксдалеров за голову Егерхурна. Странная несправедливость потом нашла себе объяснение в том, что два ренегата все это выдумали сами. Как-то ведь им надо было развлекаться после того как аньяльский заговор перестал существовать. За шесть дней до Верельского мира Спренгтпортен подался на зарубежный курорт, согласно догадкам при дворе — в Биарриц, чтобы отдохнуть после тяжелого ранения.
Прошлое миновало. Королевская игра в величие и гибель Швеции могла начинаться с новых исходных позиций.
Сомнительный мир
На другой день после Верельского мирного соглашения Густав III написал личное письмо Екатерине II, называя ее «Madame ma Soeur et Cousine». Одним из первейших мотивов, побудивших его к заключению мира, пишет Густав, было желание вернуть дружбу, которая всегда была ему столь дорога. Он говорит не о той дружбе, которую полагается испытывать российской императрице к шведскому королю после подписания мирного трактата, но о том столь приятном чувстве, каковое соединяло некогда «Caterine» и «Gustave», память о котором не смогут стереть в его сердце никакие события и которое вселяло в него такую печаль и сожаление, когда он думал, что потерял его навсегда. Между тем теперь Игельштром в Вереля сказал Армфельту, что Екатерина по достоинству оценила его и что голос одной крови, текущей в их жилах, должен быть услышан и подействовать на их сердца. Он отваживается надеяться на чувства Екатерины и рассказывает анекдот об обоих полководцах в войне за испанское наследство, маршале Вилларе и принце Евгении Савойском; во время переговоров они пришли к выводу, что никогда не были личными врагами. Мои враги, сказал французский полководец австрийскому, находятся в Версале, а ваши — в Вене. Этим ловким приемом Густав перекладывал вину за развязывание войны на своих оппозиционеров в Швеции и на советчиков Екатерины.
Итак, больше уже не было речи о том, что Господь избрал Густава рукой, карающей нынешнюю Семирамиду за ее преступления, как это было в прошлом году. Письмо вопиюще лицемерно, но его надобно оценивать как политический ход, а не как личный документ в собственном смысле этого слова.
Храповицкий рассказывает о реакции Екатерины на письмо. О просьбе Густава о возвращении ее дружбы она коротко сказала: «Ее я никогда не питала». Кажется, она оценила анекдот о Вилл аре и принце Евгении Савойском как хорошую историю и ответила Густаву кратко и формально, но не неприветливо. На обращенную к ней через несколько дней повторную просьбу Густава она в легком литературном стиле, которым так хорошо владела, ответила подробнее, что скала, о которую разбиваются все интриги, — олицетворение честности и справедливости. Это кузен Густав мог истолковывать по своему усмотрению; отношения были теперь возобновлены. Екатерина осознавала, что игра на струнах чувств, которую попытался затеять Густав, могла быть применена против него самого. Пока она соглашалась на эту игру и делала хорошую мину. При существующем положении дел прочный мир с Швецией был для Екатерины жизненно важен.
Король Швеции снова сидел со всеми козырями на руках, за исключением того, что его финансовое положение было и оставалось никуда не годным. Он был, скажет он позже осенью, подобен необрученной девушке, вокруг которой вьются женихи. Война между Россией и Турцией продолжалась, а Австрия из нее вышла. Пруссия заключила союз с Турцией и была противником России в соперничестве за польские территории. Великобритания была союзницей Пруссии. Пруссия старалась избежать войны против России в 1790 году и вследствие этого ее потенциальный и важный союзник Швеция вышла из войны и оказалась потерянной для тройственного союза Англия-Голландия-Пруссия. У Швеции было как раз то, чего не имел тройственный альянс, — армия, способная связать русские войска на севере, и сильный шхерный флот как возможное дополнение к могучему английскому корабельному флоту. А потому для берлинского кабинета стало большим разочарованием полученное в конце августа через Петербург известие о Верельском мире. В Лондоне, где стремились к всеобщему миру, эту новость восприняли спокойнее. Густав III до самого конца помалкивал об этом деле, главным образом чисто из злости. Он был сыт нерешительностью союзников, торговлей малыми суммами субсидий, а кроме того, планами Пруссии относительно Шведской Померании.
Маневрирование Густава III в европейской международной политике на протяжении полутора лет с Верельского мира и до гибели довольно хорошо изучено в специальных исследованиях. Внешние контуры известны, но по-прежнему дискуссионным остается вопрос об основных мыслях и мотивах Густава. Он был подобен искусному жонглеру, для которого делом чести является держать в воздухе как можно больше шаров. Одним из них была новая дружба с Россией, которой, правда, мешало то, что, несмотря на полученные в Вереля заверения, война с союзником Густава турецким султаном все еще продолжалась. Другим шаром были продолжавшиеся попытки союзных держав приманивать его субсидиями и приобретением территорий, если наконец начнется война между Пруссией и Россией и если Швеция присоединится к альянсу. Одним из факторов в этой игре было устройство заговора с недовольными в Норвегии, который, правда, не привел ни к какой договоренности, ни тем более к какому-либо плану действий, но который при надобности мог привести к волнениям, способным ослабить Данию и, возможно, подготовить приобретение территорий в Норвегии. И последнее, но не самое маловажное: Густав предполагал катастрофическое развитие событий во Франции, революция в которой могла вызвать цепную реакцию переворотов по всей Европе. Густав ясно понимал опасность того, что Франция, до сих пор являвшаяся для Европы образцом для подражания, может стать таковым и в качестве передовой революционной страны. Конечно, для шведского короля было плохо то, что больше не существовало его прочной опоры и союзной с ним великой державы. Это означало, что ситуация, несмотря на все таящиеся в ней возможности, была нестабильной, а Россия, невзирая на все заверения в дружбе, оставалась потенциальной угрозой.
30 августа Густав III совершил свой триумфальный въезд в Стокгольм. 8 сентября он в Дроттнингхольме имел продолжительную доверительную беседу с обманутым и грустным фон Борке. Беседа значительно взбодрила прусского министра. Густав рассуждал о том, насколько неохотно он отказался от возможности продолжить войну в соратничестве с кузеном Фридрихом Вильгельмом, вот если бы только тот совершил решительное нападение на Лифляндию. Когда Борке пустил пробный шар, заговорив о возможности того, что Россия продолжит войну с Турцией и тогда у Швеции были бы развязаны руки для вмешательства, Густав с заговорщическим видом согласился. Ему всегда следует помнить о необходимости пересмотра восточной границы, дабы иметь возможность защищать Финляндию. Густав завершил беседу приятным предсказанием о том, что он вместе с Фридрихом Вильгельмом восстановит монархию во Франции.
Листон, не имевший таких же, как Борке, обычных контактов с шведским королем, 14 сентября докладывал, что невозможно ничего знать о будущей политической системе короля Густава, поскольку Армфельт, его единственный доверенный человек, все еще слаб здоровьем; однако есть признаки сближения с Россией. Но Армфельт был не настолько слаб, чтобы не найти в себе сил посовещаться с Борке о мерах по приведению в готовность флотов и армии на случай, если война между Россией и Турцией продолжится. 5 октября Листон доносил о том, что он узнал на сей счет от Борке, в частности, что артиллерия и тягловые лошади останутся в Финляндии на случай возобновления войны. 12 октября Густав сам поднял эту тему в разговоре с Листоном. Густав «полунасмешливо, полуторжествующе» заметил, что весной берлинский двор ощутит последствия глупости, в которой повинен, не дав ему, Густаву, возможности продолжить войну, пока он еще держал в руках оружие. Листон сказал, что ведь в таком случае участие Густава ограничивалось бы ожиданием, поскольку он еще имел обязательства перед турками. Это верно, ответил Густав, но излишне было бы напоминать Листону о скверных финансовых обстоятельствах, не позволявших Густаву браться за чье-либо дело, не получив помощи. «Он не хочет, добавил Густав, ссылаться как на мотив на сдержанность и человеколюбие, поскольку знает, что я не поверю, будто он считает их достаточными причинами для уклонения от войны, которая может сулить ему славу и завоевания, но его позиция очень разнится от занимаемой им три месяца тому назад». Теперь, если ему предстоит драться, он должен иметь полную уверенность в экономическом отношении. Он говорил о прежнем твердолобом поведении союзников, особенно Пруссии: он проникся таким отвращением к берлинскому двору, что Англия должна быть главным союзником в его возможных будущих договорах. Согласно донесению Листона от 22 октября, этот мотив Густав развил позднее, когда превозносил ведущего министра Австрии князя Кауница за то, что тот напугал пруссаков вероятностью вступления Австрии в войну на стороне России, если Пруссия нападет на эту страну. Густав произносил это с оттенками недоброжелательного преувеличения и явно не столько расточал комплименты Кауницу, сколько порицал прусского министра, о котором в последнее время неодобрительно отзывался при всяком удобном случае. Армфельт еще более открыто, чем его государь, злословил по адресу Херцберга и сказал, что надеется, что судьбой всех его проектов станут разочарование и проклятие. Эта враждебность Армфельта придавала правдоподобие серьезности высказываниям Густава о том, что при возможных будущих переговорах с союзниками Великобритания должна быть «ведущим и ответственным партнером соглашения».
Этими высказываниями Густав обозначил свою позицию и свои условия по отношению к союзникам. Он готов был выслушать предложения, но не выклянчивал их. Прежде всего он хотел получить английские субсидии и мог, если их получит, поразмыслить о вступлении в новую войну как брат по оружию воюющей Пруссии. С Херцбергом он не желал иметь дела, и Шведская Померания исчезла со сцены. Присоединение к союзникам не было делом решенным, Густав мог в какой-то форме сойтись с Россией.
24 сентября Корраль докладывал, что имел продолжительную конференцию с Густавом III, который «весьма экспрессивно» говорил о своей благодарности испанскому королю и его министрам и порицал фальшивую политику, ведущуюся лондонским и берлинским дворами; он свободен, поскольку союз с Францией скончался естественной смертью и Густав не состоит в союзе ни с одной из названных держав. Затем Корраль довольно пространно говорил о необходимости поддерживать Бурбонский дом во Франции, принимая во внимание скверные результаты революции и желание испанского короля сохранять старую гармонию и дружбу. В качестве вывода Корраль сообщил, что Густав, как и Руут, всегда подчеркивают абсолютную необходимость субсидий и желательность скорого принятия испанским королем решения. Россия, утверждал Корраль, предпринимает значительные усилия, направленные на привлечение к себе шведского короля.
Первоначально отношение к России развивалось осторожно и со всеми признаками фальшивой идиллии. Министром в Петербурге Густав пока назначил Курта фон Стединка, который не имел дипломатической подготовки и опыта, но который во время войны проявил себя как самый выдающийся шведский генерал и к тому же основательно знал границу между озером Сайма и Финским заливом, которая должна была стать предметом дальнейших переговоров после Верельского мира. Это был очень образованный офицер, но ненавидимый подчиненными, что его боевой товарищ Армфельт считал необъяснимым: «На финна и на всех прочих не угодишь», — таков был его комментарий. Стединк, по Армфельту, был «приятным и вежливым человеком». Это делало его своим в придворной среде, но, возможно, недостаточно проницательным для дипломатической двойной игры.
1 октября Стединк обосновался в Петербурге и докладывал, что императрица выказала ему большую «bonté» в знак своей высокой оценки короля Густава. Спустя два дня дипломат с воодушевлением описывал назначенного временным посланником в Стокгольме генерала фон дер Палена. Стединк знал, что это был прямой и честный человек, получивший от императрицы указание держаться поодаль от всех партий и интриг и открыто заявлять, что Екатерина никогда не будет вмешиваться во внутренние дела Швеции. Императрица желала «укрепить добрую дружбу и союз [l’union] с Вашим Величеством». Это, по мнению Стединка, было естественно, если учесть понесенные Россией в войне против Швеции большие людские и денежные потери, понимание Екатериной «vaste genie et valeur» Густава III и стремление Потемкина к славному миру. Однако императрица сохраняет некоторое недоверие в вопросе о намерениях Густава по отношению к Дании. Тем не менее она сказала, что то, что Густав отправил Нолькена в Вену вместо того чтобы вернуть в Петербург, «показывает, что чувства короля ко мне изменились». Она получила известия о том, что прусский король строил против Густава козни из-за Померании, и ее это огорчило, поскольку не хотела бы, чтобы Густаву пришлось сожалеть о возобновлении дружбы с нею.
Таков был тон шведско-русского общения, и он не изменился от того, что Пален прибыл в Стокгольм лишь в ноябре. Русские министры Остерман и Марков тоже были обходительны со Стединком; согласно донесению от 13 ноября, первый из них, будучи тронут до слез, заверял Стединка в склонности Екатерины к миру.
Отношения между Густавом III и союзными державами характеризовались, как и прежде, выдвижением взаимных предложений при взаимном пренебрежении друг к другу. Несмотря на некоторые подталкивания, прежде всего со стороны фон Борке и Хью Эллиота, за осень 1790 года союзники не предприняли серьезных попыток привязать к себе Швецию. Густав III твердо держался решения продаться дорого. Пруссия хотела иметь его потенциальным союзником, но не располагала деньгами на субсидии, а британское правительство, имевшее деньги, не доверяло Густаву и не было склонно к военным предприятиям. В результате русский кабинет, который знал, чего хотел, то есть чтобы по отношению к Швеции ничего не происходило, имел естественное преимущество перед соперничавшими державами.
Одна держава, находившаяся за пределами этого поля напряженных взаимоотношений, была, однако, заинтересована в своем влиянии на шведскую политику, без того чтобы требовать каких-либо чреватых риском обязательств в ситуации, существовавшей зимой 1790/91 года. То была Испания, остававшаяся представителем бурбонского альянса, но находившаяся в изоляции после победы революции во Франции. Назревал конфликт Испании с Англией; Испания была уязвима как колониальная держава и нуждалась в поддержке со стороны других держав. Швеция издавна была связана с Францией и Испанией, а Россия в последнее время имела очень близкие связи с Францией. Испания как беспристрастный посредник подготовила путь к Верельскому миру. Казалось естественным продолжать идти по проторенной дорожке и искать контакта с возможной шведско-русской группировкой.
12 ноября Корраль отправил пространное шифрованное донесение, в котором подчеркивал холодность Густава III к министрам союзных держав, а также в приложении сообщал, что Армфельт указывал на настоятельную необходимость в быстром решении Испании о предоставлении субсидий с учетом предложений из Лондона. Густав, согласно Армфельту, был склонен к альянсу с Россией и с Испанией, но не с Данией, которую, однако, Россия наверняка не оставит на произвол судьбы. 3 декабря Корраль писал о тайном совещании, которое он имея с Армфельтом, о котором думал, что тот, весьма вероятно, старается присоединить Данию к русско-шведскому альянсу. Армфельт просил Корраля написать Гальвесу в Петербург, дабы тот попытался повлиять на русских министров. 3 декабря Корраль был очень доволен тем, что Листон не подозревает, что Корраль добивается испанского союза с «дворами на Севере», а полагает, что странные дела во Франции целиком поглощают внимание испанского кабинета. 17 декабря Корраль сообщал, что Екатерина II приняла решение вступить в союз с Густавом III и готова дать ему полмиллиона рублей, но Густав не хочет принимать от России субсидий, дабы не чувствовать себя зависимым. Существовала опасность, что Англия и Пруссия предложат больше. Гальвес, который, по-видимому, являлся источником информации относительно русской точки зрения, предложил еще полумиллионную прибавку от Испании, и Корраль подчеркнул своему мадридскому начальству, графу Флоридабланка, что испанский король посредством добавки миллиона фунтов в этом деле получит короля Густава в полную зависимость и таким образом обретет значительное влияние на «la liga general del Norte».
Нет никакого сомнения в том, что для испанского кабинета была соблазнительна перспектива присоединения к северному союзу, к которому могла бы примкнуть и Франция, когда ее внутреннее положение станет более спокойным. Но требования субсидий ставили перед затруднениями, а истинным камнем преткновения были шведские требования ревизии границы в Финляндии, на что обращал внимание Корраль в донесении, написанном в новогодний вечер. Русский кабинет не проявлял никакого интереса к обсуждению пограничного вопроса: Игельштром принялся открещиваться от того, что он будто бы обещал что-либо конкретное в Вереля, и все осталось как было. Стединк 7 января писал: здесь медлительность — неизбежный спутник всех дел, «еда и игра отнимают слишком много времени». Но медлительность в делах шведских явно не была случайной — союзные державы казались пассивными, Густав III — стремившимся к сотрудничеству с Россией, и возможности для кабинета императрицы добиться перевеса были явными, если тянуть время. 14 января 1791 года по Петербургу распространилась новость о победе генерала Суворова над турками при Измаиле, она была сочтена решительным образом усиливающей позиции русских перед заключением мира с Турцией. Одновременно Стединк начал доносить, что союзные дворы распространяют сведения о том влиянии, какое они постоянно оказывают на политику Густава III, и что это производит впечатление в Петербурге. Повсюду распространился слух о намерении Густава возобновить к весне войну. Стединк больше уже не был объектом любезностей императрицы.
Густаву III не много перепало от бурных любезностей, которыми обменивались шведский и русский дворы, но у него имелись некоторые соображения помимо уточнения границы и субсидий, чтобы придерживаться ориентации на Россию. Одно из них было чистой воды химерой — идея о том, что с согласия Екатерины он мог бы быть избран королем Польши, идея, которая, кажется, возникла путем соединения одной сплетни польского высшего дворянства, пущенной по Парижу и с самого начала называвшей герцога Карла кандидатом на польский престол, и неприкрытой обходительности русских министров. Воображение Густава теперь так разыгралось, что потребовался весь авторитет Ларса фон Энгестрёма как специалиста по польскому дворянству, чтобы убедить Густава в бессмысленности своей кандидатуры; повороты русской политики, вероятно, довершили дело. Другое соображение было, однако, серьезнее и глубже: то был план общего выступления в защиту Бурбонского дома во Франции, побуждавший испанский королевский кабинет искать союза на севере в качестве противовеса британскому влиянию на континенте.
Густав продолжал держать открытыми для себя все возможности; Листон 25 января записал, что после победы русских при Измаиле король Густав снова начал беседовать с ним, интересоваться возможностями для английского флота отправиться в Балтийское море, если Дания будет этому противиться, и утверждал, что он там ничего не сможет сделать без помощи его, Густава, шхерного флота. Но альтернативный союз с русскими все еще стоял на переднем плане; реакции британского кабинета на намеки шведов были по-прежнему вялыми, а Пруссия после внезапной кончины фон Борке, последовавшей 15 января, не имела в Стокгольме энергичного поборника своих интересов. Правда, ведущий петербургский министр Безбородко досаждал Стединку вопросом, не закрыть ли гавани для судов, несущих новый французский флаг — он надеялся увидеть два десятка таких судов в Черном море в качестве помощи против английского флота, если таковой там объявится. Но Густав оставался при своем мнении и переправил в феврале Палену собственноручный проект союзного договора между Швецией и Россией. Густав обещал в нем против Пруссии вспомогательное шведское войско численностью в 18 000 человек и участие Швеции в недопущении английского флота в Балтийское море. Россия, со своей стороны, должна прежде всего пообещать выполнить данные Игельштромом в Вереля обещания и предоставить 70 000 риксдалеров наличными, с тем чтобы Швеция могла выплатить свой долг Пруссии. Наконец, Густав должен будет получить меньшую часть Норвегии — какую, не сказано, — а Дания получит взамен Ольденбург и Дельменгорст. Одновременно Густав приказал Стединку попросить у императрицы аудиенцию, чтобы пожаловаться на то, что ее министры не держат данных при заключении мира обещаний. Бедняге Стединку было трудно найти верный тон при выполнении этого неприятного поручения, но он, по-видимому, подключил свое личное обаяние и получил помощь от императрицы, которая хорошо отзывалась о кузене Густаве и избегала ответов по существу дела. Ему нужны деньги — разумеется, но она верит в его чувства к ней и не хочет оказывать нажим на союзников. Она слышала, что он вооружает и строит линейные корабли, — она надеется, корабли предназначаются для защиты ее, а не против нее. Надо бы велеть Армфельту и Игельштрому провести новые переговоры об условиях мира. С тем Стединк и вышел, кланяясь, из покоев.
Русская сторона избежала, однако, своей обычной ошибки — высокомерного тона. Только время шло, а предложенный Густавом проект союза оставался без ответа. Прежде чем решать столь важное дело, надо было дождаться возвращения в Петербург всемогущего фаворита князя Потемкина. Но было ошибкой и думать, что можно было держать Густава на привязи любезностями и невнятными речами в адрес Стединка о желании заключить союз.
17 февраля, в тот же самый день, когда Стединк докладывал о своей трудной беседе с императрицей, Листон написал донесение о состоявшемся важном обмене мнениями с королем Густавом. Тот сказал, что хотя переговоры с Россией продвигаются, он по-прежнему не связан и может вести переговоры с Англией. Он желает, чтобы Листон сделал предложение от имени союзников. Из дальнейшего разговора Листон «pretty nearly» узнал выдвинутые Густавом условия союза, они были следующими: 1. Помощь в его финансовых затруднениях. 2. Все расходы на военные операции, которые он может предпринять, исчисляемые семью миллионами риксдалеров на каждую кампанию, что, по мнению Листона, не должно показаться чрезмерной суммой. 3. Главнокомандование над военно-морскими силами, которые будут действовать в Балтийском море. Ему нужно также войско из 20 000 ганноверцев для десантных операций. 4. Менее строгое толкование общего требования относительно состояния статус-кво по вопросу о границах между его страной и Россией. 5. Трактат о союзе и субсидиях, который должен действовать определенное число лет после заключения мира. На прямой вопрос Густава, обладает ли Листон полномочиями подписать конвенцию «на его окончательных условиях», дипломату пришлось ответить уклончиво, и это не произвело никакого впечатления. Согласно последовавшему затем в донесении долгому разъяснению, Листон советовал пойти довольно далеко навстречу условиям Густава.
Спустя два дня Листон отправил дополнительную депешу, свидетельствующую о его ощущении, что время поджимает. Для Густава, писал он, невозможно провести кампанию такими же силами, как раньше, за 300 000 фунтов стерлингов. Ни один из фаворитов короля не хочет поддержать такие условия. По мнению Армфельта, король, если ожидаемый от императрицы ответ будет удовлетворительным, по соображениям чести будет вынужден сохранить нейтралитет. «Но исключительно благоприятное решение Англии может, пожалуй, поколебать этот принцип». И Листон завершает донесение цитированной выше характеристикой Густава III и его позиции силы, которая делала его значимым как друга или врага.
Весной 1791 года Густав III так и не пошел дальше этого в своих переговорах о союзе с Великобританией. Пруссия на сей раз притормозила и предложила Густаву конвенцию, которая подразумевала нейтралитет, открытие шведских гаваней для английского флота и некоторые военные демонстрации, но не участие в войне. 22 марта Листон писал, что прусский кабинет нашел предложенные Густавом условия союза чрезмерными и продолжил линию нейтралитета, поддержанную, в частности, Армфельтом при условии, что Швеция получит гарантии от русского нападения. Король Густав сам «намекнул и дал понять», что его окончательный выбор будет предпочтительным для союзных держав. Когда в конце марта угроза войны против России со стороны Пруссии и Англии быстро миновала вследствие того, что парламент воспротивился планам Питта, исчезли предпосылки к тому, чтобы Густав III связывался с союзниками. В конце апреля Листон обнаружил, что Густав заговорил иначе и в сильных выражениях высказывался об опасности, которой подвергается. 3 мая Листон доносил, что двумя днями ранее Густав сказал ему, что не может не поздравить себя самого с тем, что в феврале не дал более точного и благоприятного ответа на предложения, которые Листону было поручено передать ему. Сделай Густав это, и он был бы поставлен против русских флотов, которые теперь готовы выйти в море, между тем как среди членов берлинского кабинета царят открытые разногласия, а британский кабинет министров нарвался в парламенте на такую сильную оппозицию, что министрам скоро придется выбирать между отказом от планов войны против России и отставкой. Существовала опасность того, что Густав, если он продолжит пребывать в том же настроении, уступит выгодному предложению императрицы и возьмет на себя обязательство как минимум соблюдать строгий нейтралитет. «В действительности его идеи идут гораздо дальше. Он ежедневно повторяет всем, кто его окружает, что если на Балтийском море разразятся военные действия, то он не сможет остаться сторонним наблюдателем, а прусскому министру он не раз заявлял, что в тот момент, когда заслышит грохот пушек, для него станет невозможным оставаться спокойным и он должен будет принять в войне активное участие на той или другой стороне». К счастью, снисходительное равнодушие русского двора до сих пор этому противодействовало.
Отсюда можно заключить, что Густав III забавлялся, пугая союзников, особенно пруссаков, дабы, если получится, выжать из них себе льготы. Его целью было также вселять в них беспокойство, как писал Густав Армфельту. Пален тоже узнал, что шведский корабельный флот, который для видимости вооружается, может быть употреблен на стороне России либо против нее, в зависимости от того, как обернется дело. Угроза союзников разрывом отношений, в случае если Турция не получит мира без аннексий, в марте смягчила русскую позицию в отношении Швеции. 11 марта Стединк сообщал, что императрица «mystérieux» тоном сказала, что дела идут хорошо и все зависит от доверия к ней Густава III. В конце марта Потемкин приехал в столицу, был любезен со всеми шведами, засвидетельствовал свое почтение к Густаву III и пожелал получить копию сергелевского фавна. Но лишь в конце апреля, когда приближался сезон для войны на Балтике, с русской стороны начали проявлять горячий интерес к сближению с Швецией. 23 апреля Стединк получил аудиенцию у Потемкина, который распространялся о том, как высоко ценит короля Густава, и заявил, что все сделанные в Вереля приемлемые обещания будут выполнены, если только императрица того пожелает. Относительно границы в Финляндии Потемкин имел грандиозные виды: все жители края должны быть перевезены в области за Петербургом; Финляндия жалкая страна и должна быть обращена в пустыню, дабы не вызывать проблем с установлением границы, а особенно никчемен Нейшлот, который шведский король желал сохранить при юстировке границы. Несмотря на все любезности, Потемкин так ничего и не пообещал — все откладывалось до будущих прямых переговоров о союзе.
Для них Остерман разработал контрпроект февральскому плану Густава III, но человеком, которому было поручено вести переговоры, был новый ординарный посол, приближенный Потемкина и очень опытный дипломат граф Отто Магнус Штакельберг, прежде пребывавший министром в Варшаве. К тому времени, как он 17 мая наконец прибыл в Стокгольм, позиция русской стороны была жестче. Штакельберг моментально был отправлен вести интенсивные переговоры в Хага и потом в Стокгольме. Его предложения были таковы: никакой юстировки границы в Финляндии, но субсидии в приемлемых размерах; союз России с Швецией и тайный договор, направленный против Пруссии и Великобритании. Однако решение относительно всех условий остается на усмотрение императрицы. Она снабдила дипломата инструкцией, смысл которой сводился к ведению адски ловкой психологической войны. Густаву предстояло войти в героическую роль друга, кузена и помощника против всех врагов Екатерины. Кроме того, его воображение должно будет подпитываться раздачей обещаний о том, что он возглавит будущую кампанию против французских революционеров с целью восстановления во Франции монархии. Густаву надлежало предстать в героическом ореоле, который полностью впитает в себя его планы и активность, так что от него избавятся в действительной политике — в той, что имела отношение к границам России. Было известно, что осталось совсем немного до запланированного путешествия в Аахен, где Густав должен был вступить в контакт с французскими эмигрантами, которых все больше собиралось за пределами Франции. Поэтому разговоры об общем крестовом походе против революции были созвучны складывавшейся ситуации.
Штакельбергу довелось пережить несколько напряженных дней. Густав III, ассистируемый Армфельтом, от которого из первых рук получал известия из Вереля, был быстро схватывающим и непредсказуемым контрагентом. На обдумывание были предложены-, обмен частей Норвегии на Ольденбург, обмен острова Сент-Бартелеми на финляндские территории и размены финских приграничных территорий. Штакельберг защищался, неотступно придерживаясь полученной инструкции и выдвигая французскую проблему как главный пункт обсуждения. Предстоящая поездка короля Густава в Аахен предполагала, что все решения должны быть нацелены на будущее. Штакельберг, светский и приятный в обществе человек, произвел хорошее впечатление и войдет в круг добрых знакомых Густава III в последний год его жизни. Но король Швеции не был столь уж самовлюбленным и глупо доверчивым, как думали Екатерина и поначалу Штакельберг. Он вел собственную дальновидную и злую игру, не раскрывая за столом переговоров многих своих карт.
В действительности Густав III при своем отъезде 24 мая был живо заинтересован в заключении союза с Россией. «Это будет прекраснейший день в моей жизни, когда осуществится стабильный союз с любимой мною родственницей и великой женщиной, чьи слава и имя войдут в историю и сохранятся в самых отдаленных будущих столетиях», — писал он Армфельту 2 июня из Ростока. Там же Густав выражал свою обиду на небрежность Потемкина, не ответившего на его, Густава, собственное письмо. Спустя шесть дней он в очередном письме к Армфельту размышлял о поведении русских: были ли их медленные реакции рассчитанной тактикой или лишь проявлением дурных манер. Союз с Россией должен был основываться на трех пунктах: ревизия границы, субсидии и сотрудничество в деле восстановления Франции. Густав начинал верить, что союзные державы в конце концов согласятся удовлетворить его пожелания субсидий. Как обстояло с ревизией границы, он не знал, и только по прибытии в Аахен узнает, возможно ли возрождение Франции. Таким образом, между 2 и 6 июня восторг перед русским союзом утих. Что до союзных держав, то государственный переворот в Польше потряс позиции Пруссии, и Листон в доверительном собственноручном письме сообщал одному из секретарей Foreign Office, что если сейчас Россия объединится с Польшей, то, по его мнению, единственной возможной контрмерой будет «отправить брандер «Густавус». Возможно, другие представители британского кабинета министров сделали такие же выводы.
Увиденное Густавом по прибытии в Аахен 14 июня едва ли помогло ему получить ясность. Напротив, он втянулся в бурю политических чувств, которая поглотит его на все десять месяцев оставшейся жизни. Он встретился с высшим аристократическим обществом Парижа, которое прежде было для него столь притягательным и где он имел такой успех при прежних посещениях французского двора. В городах вокруг Рена жили тысячи французских эмигрантов во главе с братом Людовика XVI графом Артуа. В Аахене Густава ожидал также Эверт Таубе — он поправлял там здоровье и был доверенным человеком Густава и неофициальным связующим звеном шведов с неофициальным эмигрантским двором в Кобленце. Король Густав с само собой разумеющимся изяществом занял в эмигрантской среде центральное место, держал открытый стол и говорил о контрреволюции. Он, кажется, был озадачивающе откровенен в высказываниях относительно своих планов вооруженного вторжения во Францию — до какой степени откровенен, трудно определить на основании лишь более поздних мемуарных источников. Возможно, он стремился поставить прочих европейских суверенов перед свершившимся фактом относительно главного командования в планируемом крестовом походе, которое он отводил себе.
Густав III ждал в Аахене побега французской королевской четы из своей страны, который должен был послужить сигналом к объединению против революционного режима в Париже. 19 июня Густав писал Армфельту, высказал предположение, что союз с Россией практически готов, и велел Армфельту немедленно принять в ходе подготовки к войне меры к выступлению и транспортировке полков под предлогом волнений на Севере. Спустя два дня король все еще был настроен оптимистически, получив от Армфельта известие, что Екатерина готова уступить Нейпшот и туманно уверяла в своей экономической и прежде всего личной доброжелательности к Густаву и выказывала большое рвение к восстановлению королевской власти во Франции. Известие о провале попытки бегства и аресте французской королевской четы стало шоком для Густава III, как и для всего эмигрантского общества и всех монархических столиц Европы. 27 июня Густав писал Армфельту, что едва в состоянии как следует писать; он просит прислать в Варнемюнде его яхту «Амадис», ибо при том обороте, какой приняли теперь дела, он либо через неделю отправится домой, либо останется за границей на целый год. Вот, думал он, подходящий для Екатерины II момент показать свое величие.
Но Екатерина так не считала; она взяла назад все свои многообещающие посулы относительно ревизии границы и денежной помощи. Штакельбергу она подчеркнула, что хочет сохранить ту страну, которой владеет, и не желает ничего знать о долгах и финансах Швеции. Вероятно, она теперь считала Густава достаточно запутавшимся во французской политике, чтобы быть легкоуправляемым в северной. Это было до определенной степени верно, так как 10 июля Густав инструктировал Армфельта относительно того, что в самом худшем случае тот может не настаивать на некоторых скалистых финских местностях, чтобы поддержать некий королевский дом в его стесненных обстоятельствах. Но тем важнее был вопрос о деньгах, которыми должно было финансироваться военное предприятие. Густав был занят тем, чтобы убедить императора Леопольда II и князя Кауница предоставить австрийские войска в распоряжение французских принцев графов Прованского и Артуа, получить для тех же целей солдат курфюрста Пфальцского и ландграфа Гессенского и получить дозволение императора высадить на берег в Остенде свои собственные войска, поскольку французские гавани теперь наверняка хорошо охранялись. Прежние намерения Густава либо сразу же ехать домой, либо надолго остаться на континенте скоро потеряли актуальность. Он должен был наблюдать одновременно за двумя политическими сценами.
14 июля, в двухлетнюю годовщину начала французской революции, Густав III написал одно из своих исполненных рассуждений и относительно открытых писем к Армфельту — в письме вопросы распределения придворных должностей, внешней и внутренней политики и личные чувства и настроения перемешались так, как это обычно бывало у него, когда он давал свободу мыслям. Андерс Хоканссон, его новый министр финансов, составил промеморию о политических мерах, которую Густав нашел «хорошо сделанной глубоко мыслящим человеком с ясным зрением». Но король, в отличие от Хоканссона, не желал участия Дании в альянсе — то был вновь обретший актуальность испанский проект. Если Испания хочет быть в союзе с Швецией и Россией, ей придется отказаться от Дании; Испания слишком заинтересована в альянсе, чтобы не сделать такой уступки. Было сомнительно, что Испания даст денег, поскольку у нее очень мало этого товара, а деньги были первейшей целью Хоканссона; но если она и даст денег, то все равно должна уступить в вопросе о Дании. Швеция и Россия объединились, Испания не может раздобыть других союзников против Англии, а без денег от Испании можно найти очень весомые причины неприятия этого альянса.
Другим пунктом промемории Хоканссона, бросившим короля в «дрожь», было требование созыва риксдага для приведения в порядок финансов. Густав на политику риксдага смотрел как на своего рода войну, в которой в отличие от поля брани не обретешь никакой славы. «Несмотря на успех 1789 года (довольно дорого купленный, за счет моего личного спокойствия и удач моего окружения), еще пылает огонь 1786 года, огонь, который без этой сессии никогда бы не зажегся; впрочем, покуда существуют якобинцы, можно быть уверенным в том, что будут предприниматься все возможные усилия для переворачивания всего и вся». Густаву предстояло написать Хоканссону с требованием двух вещей, после исполнения которых он вручит себя в руки Хоканссона: 1. «Восстановление на престоле французского короля, дабы обеспечить меня надежной и прочной поддержкой». 2. Очень подробный план всего, что он намерен делать, и, наконец, способ управления первым сословием, способ не дать ему истребить себя самого, вызвать новый бунт и вынудить Густава обижать его. Как им управлять, как заставить его прийти к согласию с остальными сословиями? Густав хорошо знал, как разумом, мягкостью и убеждением можно направить на нужный путь три недворянских сословия, ибо они способны на действительный энтузиазм и истинный патриотизм. Но дворянство… как общаться с этим собранием, скверно организованным, исполненным по отношению к своему королю ненависти и жажды мщения, исполненным глупости и корысти, неспособным услышать доводы разума и осознать свои собственные интересы, всегда находящимся во власти своих капризов, лени и распущенности либо управляемым несколькими интриганами. Проведя 20 лет в борьбе с партийными интригами, Густав достаточно натерпелся от них. Но спасение Франции предоставляло шанс. Те офицеры, которые будут там сражаться, встретятся с французским дворянством, хватившим лиха от анархии и просто дышавшим монархической формой правления, а это станет для шведов добрым примером. «Вот тогда-то я найду средства управлять такими душами, которые покупают». Поэтому реставрация во Франции должна предшествовать всему остальному.
В вопросе об условиях союзного договора с Россией Густава теперь заботили, собственно, только субсидии — требуемую сумму в 500 000 рублей он считал весьма умеренной, но предвидел новые проволочки со стороны Штакельберга. Армфельт находил, возможно, что король слишком жадничает, но Густав видел перед собой бездомных и лишенных средств французских принцев, а Хоканссон угрожал ему созывом риксдага, и поэтому Густав хотел иметь ресурсы. Затем Густав снова возвращается к Франции и мошенническому национальному собранию, которое хотело распространить дух переворота на другие страны. Посему восстановление Франции должно предшествовать всему остальному.
Как представляется, программа действий Густава III хотя и была отмечена печатью тщеславия и амбиций, как предвидели Екатерина II и ее советчики, но была более дальновидной и тонкой, чем это осознавали в Петербурге. Восстановленная Франция принесет Густаву и внутреннюю, и внешнюю безопасность; если он будет играть при реституции ведущую роль, то станет ближайшим союзником Франции и тем самым освободится от зависимости русского союза. Мысль о том, что нравоучительный пример французского дворянства укротит дворянскую оппозицию в Швеции, может показаться наивной, но это действительно в значительной мере произошло после смерти Густава III, когда по Европе распространилось понимание глубокого социального воздействия французской революции. Один сам за себя говорящий случай можно заметить уже в 1791 году: это семья Ферсенов, в которой привязанность младшего Акселя Ферсена к Марии Антуанетте нейтрализовала его отца Фредрика Акселя Ферсена как антироялиста.
В ситуации, какой она была летом 1791 года, довольно-таки парадоксально, что три очень разные державы были явно и бесспорно заинтересованы в восстановлении королевской власти во Франции: Россия, Испания и Швеция. Россия — чтобы найти противовес английскому могуществу на море, Испания — по той же причине, а Швеция — чтобы снова получить традиционного союзника — великую державу. В начале июля Армфельт в письме к Густаву III описывает, как он, Корраль и Штакельберг «провели вместе время удивительно и волнующе» в отчаянии от того, что французской королевской чете не удалась попытка побега. Эта сцена иллюстрирует сложившуюся внешнеполитическую ситуацию, но естественно, что русский интерес к Франции гораздо сильнее определялся сложившейся ситуацией, нежели интерес испанского королевского дома и Густава III.
Густав держал открытыми свои сношения с Великобританией, невзирая на свою направленность на союз с Россией. 22 июля он написал из Аахена личное письмо Уильяму Питту, в котором засвидетельствовал английскому премьер-министру свое уважение, внушенное не только талантами Питта, но также его верностью своему королю и суверену. Густав убежден в том, что Питт испытывает «ужас» перед разыгравшимся во Франции кровавым беспорядком и что его глубокий ум осознает опасности, которые могут таиться в догмах революционеров для его отечества. Густав призывал Питта присоединиться или сочувственно отнестись к усилиям, которые другие страны найдут необходимыми для восстановления порядка и искоренения зла во Франции. Лорд Крауфорд, который должен был передать это письмо Питту, должен был также передать от Густава устные известия.
Вторжение во Францию с моря при всех обстоятельствах было невозможно без обещания со стороны Британии сохранить нейтралитет. Но письмо к Питту означало желание дружественных связей несмотря на переговоры с русскими о союзе.
Густав III вернулся в Стокгольм 3 августа, весь занятый французскими делами, о которых он, по Штакельбергу, говорил 12 часов подряд. Из Аахена он писал промемории о своих планах французского крестового похода Екатерине II и испанскому королю Карлу IV. От обоих он хотел получить денежную помощь, а от Екатерины еще и контингент войск и поддержку своим притязаниям на верховное главнокомандование силами вторжения. Он очень хотел стать посредником в контактах между французскими принцами и Екатериной. В общем и целом Густав глубоко ушел в руководящую роль в международной политике.
Его пыл основательно охладили. Столь выгодные для Швеции конъюнктуры с противостоянием России и Пруссии-Великобритании более вовсе не существовали. Приближался мир между Россией и Турцией; союзные державы утратили интерес к Турции, и Пруссия, Австрия и Россия были теперь заинтересованы в продолжении раздела Польши и в сотрудничестве между собой. Союзные державы, пожалуй, уже едва ли были союзными. Екатерина II больше уже не нуждалась в предупредительности по отношению к королю Швеции. Не было никаких причин позволять ему играть ведущую роль среди европейских монархов, тем более что его компетенция в военных делах была сомнительной. Промемория Густава из Аахена даже и не обсуждалась на шведско-русских переговорах — если кто-то и будет руководить военной коалицией в борьбе против революционеров, так это должен быть император. Сами французские принцы должны находиться с войсками. Екатерина, по ее мнению, оказала им достаточно высокую честь, признавая их как правительство в изгнании. В общем и целом ее интерес к французским делам был умеренным; она искусно завлекла Густава III в отдаленную авантюру, но в этом более не было нужды.
Между тем в Стокгольме переговоры о союзе кое-как продвигались. Как бы ни складывались конъюнктуры, императорский кабинет в Петербурге был заинтересован в добрых отношениях с соседом, который показал себя как опасный военный противник, а потому для обеих сторон было важно прийти к соглашению. Но Екатерина не хотела, чтобы союз вводил ее в расходы, и дезавуировала данное в Вереля Игельштромом согласие и на ревизию границы, и на экономическую поддержку. На самом деле Густав уже оставил надежду на ревизию границы, которая для него имела скорее не реальное, а символическое значение как показатель военного приобретения. Требование субсидий было тем более реальным, поскольку его выполнение предоставило бы Густаву возможности для внешнеполитических действий. Наконец, когда в середине сентября польские планы начали требовать от России разрядки напряженности на севере, в Стокгольме договорились об условиях. Субсидии были ограничены не более чем 300 000 рублей в год, хотя в случае необходимости Штакельберг имел право пойти дальше. Союзу придали оборонительный характер с некоторыми обязательствами о военной помощи. Неопределенные обещания о регулировании границы, а также торговый договор откладывались на будущую перспективу. По-прежнему действовало условие о невмешательстве во внутриполитические дела.
19 октября в Дроттнингхольме трактат был заключен. Его предваряли два личных письма — от Густава Екатерине и ее ответ Густаву, изложенные в бесконечно приятных выражениях, долженствовавших показать убеждение в сердечной привязанности к адресату. Согласно донесению Стединка от 4 ноября, в Петербурге были обрадованы этой новостью; дружественное расположение Екатерины к королю Густаву усилилось, и она в тот же вечер ратифицировала трактат. «Вы видите, что я получила желаемое. Природа всегда отстаивает свои права», — сказала она Стединку. Что она считала тогда природой — другой вопрос; Густав так и не получил многого от переговоров в сравнении с тем, на что порой надеялся. Штакельберг приписывал Армфельту заслугу завершения переговоров и заключения трактата, и это едва ли означало высокую оценку способности Армфельта отстаивать интересы своей страны.
В своей личной корреспонденции с Екатериной Густав с лирическим воодушевлением рассуждал о значении нового договора. Он надеялся на брачный союз своего сына с одной из внучек Екатерины и сравнивал императрицу и себя самого с Изабеллой и Фердинандом Испанскими. Каковы же были его истинные мысли?
Одним лишь разыгрыванием роли это не было, даже если он и доверительно говорил Листону, что всегда будет сохранять самостоятельность. Все же сближением с Россией Густав нашел точку опоры в своих поисках внешней поддержки. Но это не мыслилось в качестве конечной цели на его поприще как одного из шведских королей по имени Густав.
28 октября 1791 года Густав III отправил Екатерине II промеморию о шведско-русской экспедиции во Францию. Ее осуществление намечалось на начало весны, и она предполагала высадку десанта в Гавре с объединенного шведско-русского флота под командованием самого Густава. До перехода к берегам Франции русский контингент должен был собраться в Карлсхамне. К промемории прилагалась шпионская карта, составленная шведскими офицерами Отто фон Фисандтом и Карлом Кёнигом. 20 ноября Екатерина в вежливых выражениях отклонила предложение. Ни одна сепаратная акция не должна быть предпринята новыми союзными державами без участия австрийского императора.
Можно сколько угодно долго размышлять над этим шагом Густава и все же не прийти к ясности относительно его намерений. Из депеши Стединка от 23 сентября он знал, что Екатерина, судя по всем признакам, не одобряла военных планов Густава и особенно плана высадки десанта в Нормандии. Возможно, он хотел добиться ясной точки зрения, которая, судя по всем признакам, должна была быть отрицательной. Возможно, он надеялся получить ясность относительно того, как предполагалось употребить русские вооруженные силы в ближайшие полгода. Он хотел завершить переговоры личным визитом к Екатерине, но она весьма категорически от этого уклонилась. Когда Густав писал, он еще не знал о последовавшей 16 октября кончине Потемкина, со всеми ее значительными последствиями для настроения императрицы и для персонального состава в государственном руководстве России. Согласно свидетельствам Екатерины и Стединка, Потемкин и прочие министры испытывали «озноб» перед французскими делами.
Если нота от 28 октября являлась попыткой, нацеленной на достижение положительного результата, то попытка была безнадежной. Но она могла быть и демонстрацией монархической солидарности с расчетом на то, что Екатерина возьмет на себя ответственность за то, что Густав во французской авантюре не получит роли героя, к чему он стремился. Не следует терять из виду и глубинные помыслы насчет плана крестового похода во Францию, который он развивал Армфельту в письме из Аахена от 14 июля: вернуть себе прочную поддержку в союзной системе и решить свои внутриполитические проблемы, продемонстрировав шведскому дворянству, насколько монархическими являются помыслы и чувства французских дворян. Для осуществления этого он должен был иметь возможность спланировать и провести экспедицию во Францию по-своему. В общей коалиции под императорским руководством он затеряется на роли второго плана, а это не имело бы смысла.
Вообще говоря, затруднительно реконструировать мысли и представления в монархической Европе за пределами Франции в 1789–1792 годах. В революционном режиме усматривали сплошное сумасшествие, «анархию», которая должна была пасть подобно карточному домику перед решительным вторжением дисциплинированного войска, пусть бы и ограниченной численности. Но те, кто смотрел на события во Франции изнутри, ощущали нечто иное, хотя пока еще никто не мог предположить, какие огромные ресурсы фанатичного мужества и военных талантов высвободятся, когда французская нация мобилизуется против государей. Это было до сражения при Вальми, задолго до Гоша, Моро и Бонапарта. Густав III, если бы он жил и действовал в соответствии со своими ранними планами, был бы тем, кто поднял «кровавое знамя тирании» против народа «Марсельезы». Вопрос в том, сделал ли бы он это, если бы и был жив.
Из Парижа приходили решительные предостережения. Сама Мария Антуанетта в нескольких тайно пересланных письмах умоляла о мире. Руководство шведского посольства — и Сталь фон Гольштейн, и секретарь посольства Эрик Бергстедт — призывали своего государя к взвешенности и пониманию в настолько решительных выражениях, какие только могли себе позволить в рамках дипломатического этикета. И в руководстве сестринской бурбонской монархии — Испании на эти проблемы смотрели иначе, нежели в столицах Северной и Центральной Европы. Стединк 7 сентября докладывал о беседе, которую имел с испанским министром в Петербурге Гальвесом, уже не раз выступавшим ключевой дипломатической фигурой в игре вокруг войны и мира. Гальвес совершенно не одобрял взглядов обоих императорских дворов на французскую проблему. Французская революционная конституция настолько неприемлема, что рухнет сама собой, — полагал он. Умы в учреждающем конституцию Национальном собрании начали сами становиться более умеренными, a «invalidité» Людовика XVI была такова, что от его правления ничего нельзя было ждать, какой бы ни была во Франции конституция. Гальвес понимал, что Густав сгорает от нетерпения ухватиться за эту новую возможность обрести славу, и дипломат скорее предпочел бы увидеть Густава во главе этих дел, чем смотреть, как из них извлекают для себя выгоду императорские дворы, но для Густава было необходимо сотрудничать с господствующей во Франции партией, которая, если Густаву повезет, сохранит в нем старого союзника и всеми своими силами поддержит его против опасного соседа, причем сделает это, не ослабляя себя усилиями и жертвами; Таково же было, по догадке Стединка, и мнение мадридского кабинета. 23 сентября Гальвес сказал, что Испания ни при каких условиях не желает осуществлять враждебных по отношению к Франции действий и что французскую конституцию надо суметь изменить путем переговоров и перетягивания на свою сторону самых влиятельных членов Национального собрания. 21 октября в Петербург из ставки принцев в Кобленце пришло известие, что несколько влиятельных демократов в Национальном собрании перешли к правому крылу и провинциальные сословия в Провансе высказались за «Monsieur» принца Людовика, графа Прованского.
В Стокгольме шевалье Госсан по-прежнему сидел поверенным в делах официальной миссии французского короля. Никто не обращал на него внимания; но он, как мог, тоже призывал к миру.
Неизбежным фактом было то, что Густав III не имел на ведение войны денег и что при всех обстоятельствах он должен был навести порядок в государственных финансах. На протяжении ноября утрясались планы на риксдаг; на совещании 18 ноября было решено, что сессия состоится в Евле, а 27 ноября Хоканссон изложил финансовый план, рассмотрение которого было целью риксдага. Прежде всего Армфельт и его круг торопили с принятием на риксдаге постановления, между тем как государственный дроте Вактмейстер сомневался, а епископ Валльквист возражал. Распространялись дикие слухи о государственном перевороте, расширении единовластия в вопросе о налогообложении, начале войны во Франции, упразднении дворянства как государственного сословия и т. д. Неспокойная ситуация в Европе усиливала нервозность и у короля с его помощниками, и в среде оппозиции. Лишь 15 декабря Густав принял решение о созыве риксдага и о том, что сословия должны собраться 23 января 1792 года.
Что это означало для планов относительно Франции? Риксдаг при всех обстоятельствах поглотил все внимание Густава III на время его подготовки и продолжения, но он пришелся на середину зимы, когда никаких приготовлений к войне все равно быть не могло. Но пробст К. Ё. Нурдин в своем дневнике отмечает, что король «охладел к французским делам» в конце ноября 1791 года, когда, с одной стороны, получил сообщение о негативной позиции России по отношению к предполагаемой экспедиции, с другой, когда убедился, что Армфельт и его друзья: Хоканссон, братья Нурдины и Альман — все они отговаривают его от этого предприятия. Густав будто бы доверительно сказал Армфельту, что тот прав, но Густав уже зашел слишком далеко, чтобы давать задний ход, и что «у него есть барон Таубе». Однако барон после проведенной Хоканссоном обработки вроде бы заявил, что учитывает ситуацию с военными расходами. Вопреки этим свидетельствам Альма Сёдеръельм заявляет, что интерес Густава III к Франции остыть не мог и что целью риксдага в Евле, по-видимому, являлось одобрение французских планов короля. Однако источники, на которые ссылается исследовательница, — донесения Госсана в Париж за время риксдага — несут на себе отпечаток общих слухов, а не надежных сведений, к которым Госсан при тогдашней своей политической изоляции доступа не имел. И вполне характерно, что Госсан полностью переменил свое мнение, когда Густав встретился с ним на стокгольмской улице 14 марта 1792 года, был с ним милостив, как в стародавние времена, и повел о Франции совсем иные речи, чем прежде. Сейчас, за два дня до рокового маскарада в опере, Госсан был убежден в том, что Густав утратил интерес к собственному участию в крестовом походе, коль скоро не мог получить пост главнокомандующего. Дневниковые записи Нурдина снова передают мнение самого внутреннего круга, отзыв, который ему может быть приписан позднее.
В Густавианском собрании, том F 415, хранятся два собственноручных конспекта Густава, переплетенные вместе. Оба не датированы, и ясно, что они не обязательно возникли в одно и то же время, хоть и хранятся вместе. Первый документ — незавершенное воззвание к французскому народу, составленное, скорее всего, во второй половине 1791 года, вероятно, осенью. Второй — послание французскому Национальному собранию, написанное от имени риксрода и сословий с параллельными текстами на французском и шведском языках и предназначавшееся для проставления даты в Евле — 28 января 1792 года. Первый документ воспроизведен в переводе Альмой Сёдеръельм и был воспринят всерьез. Второй, насколько мне известно, никогда не публиковался и не комментировался; судя по всему, он хранился у короля Густава, не предлагался на подпись соответствующим деятелям и был написан, должно быть, в самом конце 1791-го — самом начале 1792 года.
Воззвание, судя по всем признакам, возникло у автора в состоянии сильного аффекта и несет на себе его обычные симптомы: неразборчивый почерк и очаровательное правописание. Документ предполагался для распространения при вторжении во Францию и направлен против «мятежников, действующих под именем Национального собрания, заковавших в кандалы своего короля, узурпировавших его власть, поправших все законы, совершивших насилие над правом частной собственности, личной безопасности и истинной свободы французов». Национальное собрание обвиняется далее во введении не только несправедливой анархии, но и в разрыве договоров с иностранными державами и особенно с государями империи. Поэтому шведский король, старейший и самый постоянный союзник Франции и гарант Вестфальского мира, по призыву немецких государей встал во главе своей армии для освобождения французской королевской семьи, возвращения сословиям их прав и привилегий и восстановления законности и порядка. Будучи побуждаем самыми чистыми помыслами, он не сомневается в том, что наиболее здравомыслящая часть французского народа будет с ним сотрудничать. Прежде всего он обращается к благородному французскому дворянству, чья храбрость и преданность своему суверену и своему отечеству проявила себя во все века. Король Швеции не сомневается в том, что дети столь многих героев и благородных рыцарей последуют примеру своих предков и соберутся под его знаменами. Его величество надеется, что великодушные и благородные потомки рыцарей, отвоевавших сыну Карла VI Францию и ставших достойными спутниками Генриха IV в его победах, приложат не меньшие усилия для спасения доброго и добродетельного Людовика XVI. Его величество особенно предлагает последовать за собой храбрым гвардейцам, чья отвага переполняла восхищением всю Европу, а также жандармерии, деяния которой…
Здесь не хватило дыхания, возможно, из-за трезвой мысли о жандармерии и ее деятельности. Но этот проект интересен, ибо ясно выражает чувства Густава — как по отношению к кошмарным политикам-демократам, так и перед перспективой пройти однажды по следам королей династии Васа в качестве гаранта Вестфальского мира и к тому же сыграть роль Жанны д’Арк и первейшего из всех кумиров — Генриха Наваррского. Вот за что он хотел бы умереть на поле чести, как сам он уверял Армфельта. То была эгоцентрическая мечта, несовместимая с тем, что должен был делать в 1791 году король Швеции, и она осталась неисполнившейся.
Другой документ написан гораздо тщательнее, хотя и тоже несет на себе отпечаток авторского черновика и не имеет во многих случаях надстрочных знаков над ä, å и ö. Этот документ по своему содержанию еще более странен. Совет и Сословия Шведского Государства братски и с любовью приветствует своих дорогих друзей и братьев полномочных представителей французского народа, пишет Густав. Получено извещение Национального собрания ко всем народам, «и помня долгую дружбу, которая свыше двух столетий сохранялась между обоими нашими народами, и мы присовокупляем к сему наше великое восхищение, которое пробудили в нас ваши замечательные уверения, и мы думаем, не следует более откладывать с выражением вам нашего высочайшего уважения и пожеланий всяческого сохранения постоянной связи, нашей старой дружбы и доверия. Продолжай, благородный народ, рушить старые обычаи и опровергать все предрассудки, рушить все стены, отделявшие вас от других народов, и тем самым следовать со всеми нациями и основывать Мировую монархию. Тогда вас сочтут новыми Солонами и Ликургами и тогда возникнет превосходнейший порядок, порожденный тем беспорядком, который, согласно распространяемым вашими злопыхателями слухам, вы будто бы установили. Мы уверяем вас в нашем уважении и нашей дружбе. Ваши Братья и друзья…»
Затем следуют имена восьми графов и государственных советников, а также тальманов сословий.
Зная, как в других случаях Густав ругал французское Национальное собрание, заманчиво истолковать этот документ как издевательскую пародию на революционный образ мыслей, составлением которой Густав забавлялся. Но представительный список имен под документом, включающий в себя восемь графов, среди которых Ферсен, Уксеншерна, Бунде и Брахе, и четырех тальманов, среди которых будущий лантмаршал Руут и архиепископ фон Тройль, не производит впечатления пародии. Глядя из перспективы будущего, Густав предсказал здесь бонапартистскую мировую монархию, которой предстояло родиться из революции и смести границы между государствами и нациями, но похоже, что верное предвидение редко бывало более непредумышленным.
Под французским текстом документа Густав написал несколько имен, и этот список кажется более сымпровизированным, чем перечень сановников под шведским текстом. Вот они: граф Вактмейстер, граф Херманссон, Лильенкрантс (зачеркнуто), Валльвик, Ян Якоб Дюбен (вероятно, должен был быть Хенрик Якоб), барон Густаф Маклиен, граф Адольф Риббинг, барон Кнут Курк, Русен. Граф Вактмейстер — это, надо думать государственный дроте. Но возможно, что Густав имел в виду барона полковника Адама Вактмейстера, который был принципиальным лидером оппозиции в Рыцарском доме в 1789 году после ареста Ферсена и других. Список составлен небрежно: Валльвик уже больше десяти лет как умер. Херманссон — это наверняка генерал-майор Юхан Херманссон, которому пришлось оставить военный суд над аньяльцами после своего протеста против формальных нарушений законности. Этот перечень кажется списком людей, которых король Густав считал принципиальными рыцарями конституции. Дюбен, как и Вактмейстер, принадлежал на заключительной стадии риксдага 1789 года к представителям оппозиции. Маклиен, Риббинг, Курк и Русен были врагами короля, участниками заговора Пеклина, который будет стоить Густаву III жизни. Перечень этих людей под восхвалением революционного режима во Франции показывает, что Густав ставил знак равенства между французскими революционерами и дворянской оппозицией в Швеции. Идеологическое и социальное содержание великого переворота во Франции было ему, очевидно, в существе своем чуждым.
Перед риксдагом в Евле прошел слух о том, что и оппозиция, и роялисты разработали новые конституционные акты с новыми формами народного представительства на случай, если оппозиция окажется неожиданно сильной. В ходу был и страшный слух, направленный против короля Густава и его помощников, о том, что риксдаг предназначен для подготовки войны против Франции. Густав был очень определенно настроен на то, что этот риксдаг будет проходить, в отличие от предыдущего, мирно. А потому возможно, что он забавлялся мыслью о том, чтобы позволить оппозиции присоединиться к шокирующему документу, который сделал бы сословия Швеции — но не ее короля — симпатизирующими революционному режиму во Франции. Испанская дипломатия, с которой король сотрудничал, обнаруживала видимую терпимость по отношению к Национальному собранию в Париже, чтобы быть в курсе событий в случае, если консервативные силы получат там перевес. Воскрешение Франции как союзной Швеции великой державы постоянно являлось основным пунктом политики Густава.
Как бы то ни было, проект послания национальному собранию никогда не был использован. Он был произведением искусства политического притворства Густава III. Великий военный план блекнул, а Густав был не уверен в будущем. «Не забывай кофейную старушку, — написал он в ноябре Армфельту, — интересно бы послушать, что скажет нам эта старая ведьма». У нее явно не было для него никаких действенных предостережений.
Риксдаг в Евле был тщательно подготовлен. Уже само место для проведения сессии было выбрано, чтобы обеспечить ненапряженное и мирное обрамление размышлениям и решениям сословий. Густав заранее предусмотрел для себя возможность запретить некоторым гражданским и военным чинам из среды дворянства покинуть свои должности для участия в риксдаге. За счет короны были устроены клубы с богатым угощением, чтобы обеспечить депутатам постоянное хорошее расположение духа. Порядок гарантировался сильной военной охраной.
От дворянства на сей раз прибыло неполных четыре сотни представителей, и оппозиция среди них составляла подавляющее большинство. В недворянских сословиях роялисты преобладали, но не настолько, как в 1789 году. Город Стокгольм отблагодарил, в частности, короля за его пренебрежение к их привилегиям, выбрав оппозиционеров; единственным исключением был влиятельный пивовар Абрахам Вестман. Судя по выборам выборщиков, четвертая часть духовенства и пятая часть бюргерства были оппозиционерами, однако крестьянское сословие последовало за своим секретарем Альманом. В кардинальном вопросе о том, кто обладает политической властью, король или оппозиция, положение со времени риксдага 1789 года не изменилось, но ситуация с настроениями в 1792 году имела больше нюансов.
Это был на удивление бедный событиями и очень короткий риксдаг. Происходившее на поверхности, казалось, свидетельствовало о миролюбии и стремлении к сотрудничеству, между тем как действительные настроения беспокойства и злобы проявлялись в колкостях и комментариях, произносимых в сторону. Испытывавший встревоженность король Густав старался избегать конфронтаций, подобных тем, что имели место в 1789 году; после вспышки смятения и гнева на дворянство в письме к Армфельту от 14 июля, он спустя полгода перед самым риксдагом упрекал его, говоря, что никогда не простит, если будет вынужден применить к оппозиции насильственные меры. Густав сделал оппозиционно настроенного стокгольмского бургомистра Андерса Валлина тальманом бюргерского сословия, а Руута, прежде удаленного из ближайшего к королю круга доверенных советчиков, — лантмаршалом. Под нажимом короля ведущий бюргерский оппозиционер коммерц-советник Ю. А. Бергс был введен в Секретный комитет. Во всех трех случаях эти меры оказались умными и способствовавшими разрядке напряженности.
Главным вопросом риксдага являлся вопрос о ликвидации государственного долга, размеры которого выросли до необозримых, поскольку государственная долговая контора сочла необходимым выпустить кредитные билеты, которые скоро стали использоваться как платежное средство на общем рынке и упали в цене по сравнению с билетами государственного банка. Этот вопрос был передан в Секретный комитет с восемнадцатью дворянскими и по девять от трех недворянских сословий членами; король Густав сам председательствовал на заседаниях. С его согласия неоплаченный государственный долг был утвержден в размере 8,5 миллионов риксдалеров серебром, и в комитете обсуждалась форма управления и выплаты сословиями этого долга. То были технически сложные вопросы, в которых и роялисты, и оппозиционеры искали приемлемых выходов, которые могли бы рекомендовать сословиям. Работа риксдага в общем и целом определялась Секретным комитетом, и король, как и прежде, отвел себе пассивную выжидательную роль в дискуссии по экономическим вопросам. Его задачей было сделать так, чтобы сословия взяли на себя ответственность за долг, являвшийся результатом русской войны, без того чтобы разгорелись дебаты о королевской политике, которые могли дать оппозиции удобные поводы для нападок.
Речь прежде всего шла о том, чтобы нарисовать риксдагу насколько возможно благоприятную картину проводимой политики, и для этого король приложил большие усилия в речи перед сословиями, открывая риксдаг 27 января. Было воскресенье, и анонимный дневник, ведшийся на риксдаге, не без оснований приписываемый оппозиционно настроенному дворянскому преподавателю из Евле Халленкройтсу, описывает, как Густав на предварившем открытие риксдага богослужении в городской церкви во время исповеди пал на колени в своем королевском облачении и снял с себя корону, чтобы украдкой обратиться к рукописи речи. Эта речь, произнесенная в тронном зале замка Евле, также была сочтена кисло настроенным Халленкройтсом «довольно красивой»; в речи излагалось, что Густав сделал за время своего правления, однако не было ни слова о «свободных искусствах, театре и других приятных вещах». Это должна была быть очень серьезная речь, и самым существенным в ее содержании было заверение, что король не желает облагать народ новыми повинностями. Перед Секретным комитетом король продолжал оглядываться назад, описывал русскую войну, мир и только что заключенный с Россией договор. Густав хотел в возможно большей степени выдать сословиям вексель на государственный долг.
Решение вопросов ликвидационного и о чрезвычайном налоге лишь косвенно являлось для Густава проблемой. И, напротив, формы этих решений сословиями должны были стать проверкой политического климата. В ожидании этого обсуждение в Секретном комитете продвигалось в довольно деловых дебатах. Приглушенная воинственность была, вероятно, связана с тем, что крестьяне, представлявшие сословие, которому приходилось нести несравненно большую тяжесть чрезвычайного налога, не разбирались в смысле рассуждений на высокие экономические темы, а также с тем, что та общественная группа, по которой это тоже било, — образованные недворяне, не были представлены среди сословий. Король Густав пребывал в совершенном спокойствии, которое порой можно объяснить основательным незнанием дела, и считал, что может уехать из Евле и несколько дней отдыхать, проводя время в театральных делах и общении со своим кругом в Стокгольме, прежде всего на масленичном маскараде 21 февраля. Согласно сведениям Шрёдерхейма в его известии о риксдаге в Евле, «несколько человек вместе упрашивали» Густава остаться на риксдаге, но его настроение «разбилось». Он скучал и не скрывал этого от своей свиты.
20 февраля Секретный комитет завершил подготовку ликвидационного плана, в целом сводившегося к тому, что сословия через государственную долговую контору принимают на себя ответственность за государственный долг, повторяют чрезвычайный налог 1789 года, который частично будет уплачиваться банковскими билетами, и устанавливают лаж, то есть разницу в достоинстве между монетой государственного банка и билетами государственной долговой конторы, до 6 процентов. Взгляды дворянской оппозиции получили волю в комитете, где заседали ее виднейшие политические деятели: Ферсен в риксдаге не участвовал, но Фритски играл в дебатах значительную роль. Король попытался сделать в его сторону жест примирения, вручив ему кавалерский знак ордена Васа, но Фритски с максимальным достоинством отклонил предложение. Оппозиция возражала против регулирования лажа, но ее представители констатировали, что недворянское большинство комитета предопределит его решение и что сопротивляться нет большого смысла. В сословиях недворяне присоединились к решению комитета, правда, духовенство значительным меньшинством, после чего дворянство по предложению графа Брахе без голосования решило «отложить это» на усмотрение других сословий. Итак, основной вопрос риксдага был решен без борьбы. После того как 13-летний кронпринц был подвергнут перед сословиями испытанию, они по предложению духовенства постановили дать ему согласие на будущее свадебное пособие, правда, крестьяне сделали это с большой горечью.
Однако в конце сессии разгорелся действительно серьезный спор. По согласующимся между собой известиям, Руут взял на себя обязанности лантмаршала в обмен на обещание короля Густава, что не будет ссылок на Акт единения и безопасности и из-за этого не возобновится борьба 1789 года. Тем не менее Густав через Альмана подбил крестьян составить благодарственный адрес от их сословия за Акт безопасности и те преимущества, которые он им предоставил, и это должно было быть внесено в постановление риксдага 1792 года. Не вполне ясно, почему Густав прибег к этой спорной мере, но, вероятно, он хотел крепче узаконить Акт безопасности, чем это было сделано через его обнародование в 1789 году. Дворянство среагировало мгновенно; Адольф Людвиг Хамильтон попросил Руута передать Хоканссону, в котором видели корень всех бед, что «мы думаем убить его завтра без четверти десять». Руут ответствовал, что идея превосходна. После этого напуганный Хоканссон уговорил Густава III отвести предложение о внесении Акта единения и безопасности в постановление риксдага.
Риксдаг закрылся 24 февраля. Король Густав блеснул красноречием в тронном зале, и сословия расстались. В тот вечер в дворянском клубе царило приподнятое настроение: на сессии не было принуждения к конституционным уступкам, как того опасались, а дворянство продемонстрировало свою независимость и волю к сопротивлению. Фритски и Руут стали объектами особого восславления.
Король Густав покинул Евле 25 февраля, за 11 часов домчался до Стокгольма и в тот же вечер отправился в Драматический театр. Публика не чествовала его, как и в несколько последующих театральных вечеров. У стокгольмцев было скверное настроение, так как риксдаг состоялся в Евле и так как у горожан отгрызли кусок привилегий. Эта реакция взбодрила дворянскую оппозицию.
В Евле король часто пребывал в «тяжелом и скверном настроении», сообщает епископ Валльквист, который сам был критически настроен по отношению к Густаву и кругу советчиков Армфельта, но пользовался достаточным доверием короля, чтобы быть заинтересованным в соответствующих действительности наблюдениях. По Шрёдерхейму, отъезд из Евле был таким поспешным, что напоминал бегство. Согласно дневнику герцогини, Густав будто бы сказал, что спокойствие на риксдаге было более тревожным, чем если бы сдерживаемый гнев прорвался наружу. Эти наблюдения указывают на то, что Густав III не дал ввести себя в заблуждение видимостью ослабления напряженности и пребывал в плохом расположении духа. По Шрёдерхейму, у короля каждый день было «inquiétuder», продолжавшееся во время пребывания в Хага и Стокгольме после риксдага. Это было заметно по заплаканным глазам и судорогам лица.
Сказанному противоречат другие сведения. Эренстрём в своих мемуарах пишет, что король был «внутренне удовлетворен» единством сословий в Евле, особенно сговорчивостью дворянства, и надеялся на приход нового счастливого времени. Магдалена Рюденшёльд в своих памятных записках сообщает, что король на одном ужине сказал, что риксдаг завершился успешно, что большая часть дворянства возвратилась к нему и он надеется, что Магдалена попросит разрешения не следовать за Софией Альбертиной в Кведлинбург и вместо этого примет участие в маленьком обществе, которое соберется летом в Хага. Но мемуары Эренстрёма — поздние и ненадежные, а Магдалена Рюденшёльд описывает только момент уговоров за ужином, когда Густав манил ее идиллией. Несомненно, одним положительным для короля Густава результатом риксдага было преодоление ликвидационного кризиса, но Валльквист и Шрёдерхейм были опытными политическими наблюдателями, обратившими внимание на невольные реакции короля. И спустя считанные недели окажется, что замеченная ими тревога была обоснованной.
В последние полгода жизни Густава III круг его доверенных людей был узким. Армфельт в своих мемуарах, возникших несколькими годами позже, перечисляет тех, кто обычно приглашался на интимные ужины по четвергам в Хага: графиня София Пипер, урожденная Ферсен, графини Улла и Аугуста Ферсен, мадам де Сен-Прие из французских дворян-эмигрантов и Магдалена Рюденшёльд. Мужчин было больше и состав их, очевидно, сильнее варьировался, но число их всегда было ограниченным. Постоянными участниками были русский посол Штакельберг, посланник французских принцев барон д’Экар, граф де Сен-Прие и сам Армфельт. Содержание нескольких записок короля Армфельту за сентябрь и ноябрь позволяет дополнить этот список рядом имен: мадам Вреде, графиня Левенгаупт, Каролина Рюденшёльд, мадам Хёпкен и мадам Шарль Пипер. Из них авантюристку графиню Вреде герцогиня считала несколько «enragée», то есть зараженной революционными идеями, а король Густав в письме к Таубе поместил в эту категорию мадам Шарль Пипер, между тем как Таубе в своем ответе счел ее просто-напросто идиоткой. Примечательно, что Густав, несмотря на это, приглашал их в маленький кружок в Хага, что свидетельствует о его терпимости.
К. Ё. Нурдин после смерти Густава пишет в своем дневнике: «Русенстейн рассказывал мне, что покойный король сказал, что он легко и охотно беседовал с пожилыми женщинами, ибо они либо когда-то умели, либо по-прежнему умеют ценить учтивость; молодым же девушкам или нечего сказать, или же все они считают учтивость обязанностью и часто воспринимают учтивость как результат воздействия своей привлекательности». Вероятно, это как-то помогает объяснить выбор Густавом круга общения. Он сам, по свидетельству гостившего в Швеции в 1791 году французского дворянина, был отличным собеседником с неистощимым запасом анекдотов и желал от своего окружения умения и слушать, и отвечать.
Общественные правительственные дела выполнялись на протяжении четырех будничных дней недели, прерываясь на посещения театра. Вечера по понедельникам посвящались опере, после окончания каждой созывался, по Армфельту, «колоссально многочисленный ужин». Пятницу, субботу и воскресенье Густав проводил в Хага «почти в одиночестве». Согласно сплетням, там происходили «оргии» с его более молодой свитой; под «оргиями» имелись в виду, очевидно, пьянки. Это отрицают Шрёдерхейм и адъютант короля Карл Дидрик Хамильтон в своих мемуарах, правда, написанных гораздо позднее. По Хамильтону, король никогда не пил ничего, кроме сельтерской воды, в которую добавлял немного шампанского, и может быть, пару раз в год выпивал стакан превосходного пунша, и в его обществе не происходило ничего противоречащего хорошему тону. Герцогиня же, которая в ту пору была недоброжелательно настроена по отношению к Густаву, говорит, что он был «malproper» (нечистоплотен) и пренебрегал своей внешностью, и это согласуется со сделанным Адлербетом описанием нечистоплотных привычек короля. Не следует, однако, никогда забывать, что Густав III развивал перед общественностью лихорадочную деятельность и даже если в 46-летнем возрасте начинал становиться нечистоплотным и небрежным в своем поведении, он никогда не утрачивал контроль над собой.
«Я никогда не видал более сильного изменения, чем то, какое претерпело поведение короля за время с 1788 года и до его кончины, — писал в мемуарах Армфельт. — Неудачи очень пошли ему на пользу, и могу вас уверить, что если он когда и казался искавшим развлечений, ему приходилось для этого с усилием преодолевать себя, и что посреди этих увеселений его разум и мысли были далеко от них. Не припомню, чтобы я с самого конца войны среди праздников и развлечений хотя бы раз вел с ним беседу, которая не шла бы вокруг серьезных тем, и если случайно в нее проникала шутка или острота, то это скорее было похоже на цитату со стороны, чем на вспышку веселости». И Армфельт мечтает о том, как Густав, останься он жив, стал бы через несколько лет философом в Хага подобно Фридриху Великому в Сан-Суси.
Суждение Армфельта представляет огромный интерес, даже если неосознанно свидетельствует об изменившейся роли самого Армфельта — из организатора придворных увеселений ставшего центральной у трона фигурой королевской политики. Но убедительно звучит его описание Густава средних лет, уже довольно полного и обремененного ответственностью. Некогда стеснительный и неуверенный в себе молодой государь, при всем своем безвластии являвшийся надеждой просвещенной Европы, проделал долгий путь через героические мечтания, иллюзии и разыгрывание политической роли к жестокому опыту ненависти, войны и массовых смертей. Он получил власть, но утратил радость жизни. Теперь казалось безнадежным снова начинать героическую роль. Оставались только будни — выдержит ли он их?
Ему так и не суждено было подвергнуться этому испытанию.
Наверно, для убийц тиранов не очень обычное дело обладать чувством юмора. Однако так обстояло с тем, кто был главой заговора, стоившего Густаву III жизни: с генерал-майором Карлом Фредриком Пеклином. 72-летний, хладнокровный, интеллигентный и бесстрашный, он являл собой вневременную, почти идиллическую фигуру в большой толпе горячих голов, которые тем или иным способом хотели избавиться от короля Густава. Он был осколком антироялизма эры свобод, одним из вожаков колпаков в 1760-е годы и единственным, кто всерьез пытался организовать вооруженное сопротивление государственному перевороту 1772 года. В 1786 году он принадлежал к оппозиционерам в Рыцарском доме, в 1789-м содержался под домашним арестом и молча участвовал в риксдаге 1792 года в Евле. В действительности он со своими сторонниками был готов отважиться на революцию, если бы, как того опасалась оппозиция, король предпринял в Евле новый государственный переворот.
Разнородная толпа из более чем ста оппозиционеров, которые, согласно подсчетам Андерса Ларсона в его незавершенной докторской диссертации «Заговор против Густава III», в большей или меньшей степени были замешаны в заговор 1792 года, уже самой своей пестротой говорит кое-что существенное о короле Густаве. Он всегда пробуждал сильные чувства — за или против. Во всех отношениях явный истерик, сочетавший неприкосновенность королевского достоинства с непосредственными контактами при разыгрывании политической роли, должен был многим действовать на нервы, даже своим друзьям и сторонникам, и быть многими ненавидим. Значительное большинство заговорщиков составляли дворяне, и главной причиной их непримиримого гнева было обхождение Густава с дворянством на риксдаге 1789 года. Небольшая группа молодых людей находилась под впечатлением идей американской и французской революций и являла собой собственно тираноубийц. Но каждый из самых активных из них имея ту или иную личную причину для ненависти. Капитан и коммерсант Якоб Юхан Анкарстрём был возмущен тем, что Хестеску избрали козлом отпущения за аньяльский мятеж, и Анкарстрём проводил его до места казни. Адольфу Людвигу Риббингу не дали жениться на его возлюбленной Шарлотте Де Геер, вместо этого она была обещана фавориту короля гофшталмейстеру Хансу Хенрику фон Эссену. Клаэса Фредрика Хурна возмутило то, как обошлись с его отцом, генералом Фредриком Хурном, который в 1772 году принадлежал к самым активным помощникам короля, но в 1789-м был арестован.
Не выяснено и, вероятно, никогда не будет выяснено, почему именно Анкарстрём взял на себя исполнение покушения. Хотя самый говорливый автор того времени Карл Кристоффер Ёрвелль был опекуном Анкарстрёма и описал его, он во многом остается загадкой. Наверняка известно лишь, что он получил бесчеловечно строгое воспитание противоестественно сурового отца и рос с психическими отклонениями, которые нашли свое выражение в суровом отношении к подчиненным. Но отсюда не следует, что он должен был испытывать особое удовлетворение, стреляя в королей. Во время допросов на суде он обнаруживал приверженность к радикальной идеологии, но неизвестно, где он ее усвоил и каков был его интеллект. Рисунок, подаренный им в юные годы дочери Ёрвелля, матери Луве Альмквиста, исполнен угрюмости и символической силы. Анкарстрём был одинок, после того как жена оставила его ради некоего возлюбленного, и был богат и скуп. При подготовке покушения он был точен и планомерно расчетлив. После ареста он сделал все возможное, чтобы выгородить своих сообщников, и до конца брал всю вину на себя. Во время казни он до последнего мгновения держался мужественно.
В стокгольмском бурно эмоциональном дворянском обществе он был фигурой скромной; сиятельный обольститель Риббинг держался с ним чванно. Возможно, за поступком Анкарстрёма скрывалась сильная потребность в самоутверждении.
Анкарстрём ходил за королем Густавом по пятам по улицам Евле с заряженными пистолетами, но до выстрела дело не дошло. В Стокгольме заговорщики сосредоточились на маскарадах в опере, которые были достаточно беспорядочными для того, чтобы совершивший покушение смог в суматохе сбежать. 2 марта публика была слишком редкой, 9-го маскарад был отменен из-за сильного холода. 16-го дело тщательно планировалось у Пеклина. Риббинг должен был обеспечить присутствие людей, чтобы создать толкотню, особенно вокруг самого короля.
Для одного из заговорщиков, подполковника Понтуса Лильехурна, который пользовался особой благосклонностью короля Густава, но вошел в заговор из радикальных убеждений, конфликт с совестью оказался слишком сильным. Он написал анонимное письмо с предостережением, заклиная короля не ходить на маскарад. Густав письмо получил, продемонстрировал и проигнорировал. Последние полгода ходило много слухов о планах убийства и покушениях. Густав бравировал своим пренебрежением к опасности. Если какой-то фанатик хочет пожертвовать своей жизнью, чтобы отнять жизнь его, Густава, то ничто на свете не может этому помешать, сказал он в 1789 году в ответ на предостережения Ларса фон Энгестрёма относительно вынашиваемых русскими планов убийства. В 1792 году двое из братьев Энгестрёма были участниками заговора. Они были заинтересованы в революции, а не в убийстве, и соглашались на него лишь как на необходимую предпосылку революции.
Итак, была готова сцена для многократно описанного выстрела на бале-маскараде. Густав, покинув свою ложу, смешался с толпой. Анкарстрём выстрелил ему в спину дробовым зарядом, выронил пистолет и нож, но не смог выбраться из оперы, поскольку по королевскому приказу двери тотчас же были заперты. То обстоятельство, что Анкарстрёму не удалось сразить Густава наповал, решило исход заговора. Король Густав оставался в полном сознании, и его смогли отнести в безопасное место во дворец, где положили на парадное ложе. Он смог сделать распоряжения о назначении временного правительства и доброжелательно поговорить с собравшимися у его постели иностранными министрами, дольше всех с Штакельбергом и Листоном. Только сам Густав III сохранял присутствие духа после покушения. Армфельт был в полуобморочном состоянии, Корраль усадил его и поднес стакан воды. Герцог Карл, поддерживаемый двумя пажами, рыдал: «Брат Ёста, брат Ёста!» Эта сцена показывает, что расчет Пеклина был верен: заговорщики могли взять в свои руки командование в столице, поскольку не нашлось никого, кто бы вместо короля принял на себя руководство. Но король сохранял руководство и присутствие духа; весь заговор провалился из-за того, что Анкарстрём целился слишком низко и не попал своей жертве в сердце.
Последним значительным вкладом Густава III в дело правления и стало сохранение контроля над самим собой и своим окружением после покушения. Это свидетельствует о некоторых самых важных чертах его характера: мужестве, самообладании и искусстве притворства. Поначалу никто не смел думать, что он ранен смертельно, и заговорщиков хватали одного за другим, а они не пытались оказать сопротивление. Настроения, возникшие после покушения, вдруг восстановили дружбу между Густавом и дворянами из его окружения. София Магдалена посетила его на следующее утро, держала его руку и выражала свое негодование. Принцессы и придворные дамы заверяли его в своей преданности, и состоялась сцена великого примирения с оппозиционно настроенной баронессой Клинковстрём. Короля посетили Ферсен с супругой, а также оппозиционер граф Брахе, заливавшийся слезами. Жители Стокгольма, заполнившие внутренний двор дворца, издавали возгласы скорби и отвращения к заговорщикам. Конец жизни Густава был преисполнен примирения.
Сразу после выстрела Густав осведомился об одном французском актере, слывшем якобинцем, но посланный ответил, что у того безоговорочное алиби — он лежал в своей постели. «Тем хуже, — сказал король. — Значит, это сделан швед». Однако к вечеру он укрепился в мнении, что это дело рук якобинцев, кем бы они ни были. На следующий день узнав, что полицмейстер Лильенспарре разоблачил Анкарстрёма как человека, у которого были пистолет и нож, король выразил желание, чтобы больше не называли никаких имен подозреваемых. Из заговорщиков Риббинг и Лильехурн имели наглость присоединиться к свите в королевской гостиной, вероятно, чтобы отвести от себя подозрения. Их довольно скоро схватили. Основные подозреваемые были вполне надежно выявлены, еще пока Густав был жив.
Тем самым была ослаблена агрессивная оппозиция в стране. Сам Густав III продолжал принимать посетителей и был милостив. Еще 24 марта он принял Адлербета и разговаривал с ним о литературе и об Академии литературы, истории, языка. Но силы оставляли его. Шрёдерхейм описывает, что просторная спальня короля была погружена в темноту и освещалась лишь бумажной лампой на плошке с маслом; в комнате царил суровый холод. Король желал, чтобы свита разговаривала и развлекала его, но нельзя было говорить о насущных и волнующих делах, прежде всего о «происшествии». Однажды король спросил, как воспринял все это его сын — никто не сумел толком ответить на это, поскольку кронпринц упорно молчал, но казался взволнованным. Все было очень неопределенно.
Густав стоически вынес очень болезненные попытки извлечь из раны гвоздики, из которых был изготовлен дробовой заряд Анкарстрёма, но вынуть удалось немного.
Для врачебного искусства того времени случай был безнадежным. 28 марта началась агония.
Сделанные очевидцами описания последних часов Густава III сходятся в том, что они представляли собой весьма поучительный спектакль. Густав подписывал последние документы своего правления, епископ Валльквист готовил его к смерти и причастил. Король громко читал «Отче наш» и просил благословить его. Он попросил Армфельта приветствовать друзей, но на вопрос, хочет ли он их видеть, ответил: «Да, я-то хотел бы увидеть их, но к чему им видеть беднягу?» Затем он заснул и умер, не успев попрощаться с королевой и кронпринцем, утром 29 марта.
Этот конец Густава был неизбежным логическим концом его великой королевской роли, которую он с мужеством и самообладанием исполнял до самой смерти. Его вера в Бога была искренней и проявлялась в нужные моменты. И его друзья не увидели его унизительной телесной слабости.
Интеллигентный и критически мыслящий пробст Нурдин 29 марта потрясенно записывал в своем дневнике: «Покойный король был одним из величайших людей, каких я знал. Глубокий в крупных делах, мягкий, готовый к прощению, умный и самый здравомыслящий человек, с каким я когда-либо имел дело». Но Нурдин с одобрением же отзывается о герцоге Карле, который, скорбя, взял себя в руки и энергично и умно принял дела правления. Важной его заслугой стало установление порядка и спокойствия в среде стокгольмских военных.
Однако спустя несколько дней Нурдин лаконично замечает, что французская театральная труппа получает увольнение и прекращается строительство нового дворца в Хага — Версаля Густава III.
Жизнь в Швеции становилась спокойнее. И скучнее.
