Ночью с 19 на 20 мая 1781 года Густав в одной рубашке сидел в своем кабинете Дроттнингхольма и пытался вызвать духов. Его доверенными лицами в этом предприятии были Адольф Фредрик Мунк и Юхан Кристофер Толль, занимавшие видное положение в организовавшемся вокруг герцога Карла мистическом братстве, к которому в это время присоединился и король. Густав описал этот сеанс в письме к Толлю от 25 мая, подписанном Corona Vindicata. Заклинание, несмотря на то, что проводилось с большой энергией, не удалось, но оно явно и не оказалось вовсе тщетным. «Когда я вышел во внешнюю комнату и снова надел свою обычную одежду, от очага, который далеко от комнаты, где я работал, послышался звук (annonce). Мунк, который за время моего длительного пребывания в кабинете не испытывал никакого страха, услышал, как он мне сказал, сильные звуки (annoncer). Вот что произошло в Дроттнингхольме». Мунк заболел ангиной и полагал, что это случилось от «нашей работы», и такое вероятно, поскольку в замке, кажется, в ту майскую ночь было очень холодно. «Должен, однако, добавить, — пишет Густав, — что я почувствовал себя гораздо спокойнее после окончания действа и что не получил полной уверенности в том, что странный контраст между моим физическим теплом во время действа и страшным холодом, царившим в комнате, совершенно снял сомнения в справедливости этого предположения». Письмо завершается опасениями в совершенной ошибке, которая как-то повредила Толлю и Мунку.

Помимо ангины Мунка, кажется тем не менее, что оба приятеля остались незатронутыми миром духов. Для главного из участников сеанса, Толля, мнимое общение с тем миром было, наоборот, предпосылкой успеха и повышения по службе. Его доверительные отношения с герцогом Карлом в мистических делах с очень большой степенью вероятности способствовали тому, что в 1780 году он заменил герцога в должности полковника Сёдрасконского кавалерийского полка. С 1777 года он был членом Военной коллегии, где очень энергично занимался реформами. Для Густава он был полезным сотрудником, но отнюдь не родственной душой. Неприятно язвительный склад ума и здравый реализм Толля вселяли в большинство людей неуверенность при общении с ним — герцогиня полагала, что он был злым. Поддержка мира духов была ценна в кругу соперничавших любимцев короля, где антагонисты Толля Армфельт и Шрёдерхейм превосходили его если не деловыми качествами, то обаянием и светскими манерами.

Летом, осенью и зимой 1782/83 года Толль находился в долгом зарубежном путешествии. Отчасти оно было вызвано нездоровьем — он время от времени страдал болезнью, предположительно ревматизмом, и искал лечения на светский манер при помощи ванн в Аахене и питья из источника в Спа. Но он путешествовал также и по заданию короля. Ему надлежало разыскать и проверить особо искусных мастеров «тайного знания», прежде всего барона Райхенберга, который уже писал королю Густаву, предлагая свои услуги. То обстоятельство, что такое задание Густав поручил именно способному на это Толлю, позволяет сделать вывод о том, насколько серьезно король в ту пору относился к оккультизму. Толль разыскивал Райхенберга по северу Европейского континента и слал донесения об этой охоте и об интересных делах, замеченных им, из Копенгагена, Гамбурга, Вердена, Аахена, Спа, Парижа, Берлина, Варшавы и снова из Берлина. Наконец он нашел Райхенберга, а до этого — самого великого Калиостро. Насколько серьезно это дело воспринималось, видно из того, что выдающийся ориенталист профессор в Лунде Маттиас Нурдберг подверг Калиостро в Страсбурге своего рода экзамену и констатировал, что тот не знает арабского языка. Калиостро был достаточно умен, чтобы отчасти признать перед Толлем, что не может вполне удостоверить свои возможности. Толль в конце концов нашел, что и Калиостро, и Райхенберг — оба мошенники. В Польше он получил особенно надежное подтверждение своим подозрениям.

Толль был представлен при дворах и в Париже, и в Варшаве и сделал политические наблюдения, которые не были ни оригинальными, ни глубокими, но и не компрометировали его рассудительности и знания людей. В Берлине он был проницателен достаточно, чтобы скептически высказаться о знаменитой прусской организации армии, которая через несколько десятилетий обнаружит свою несостоятельность на европейских полях сражений.

Король несколько раз ответил на письма Толля. 18 июня он писал из Грипсхольма, хвалил Толля за осмотрительность и сообщал, что полковник Синклер муштрует гвардию, так что она отличается в лучшую сторону от полка вдовствующей королевы. «Армфельт настаивает на том, что в полку вдовствующей королевы больше кавалеров орденов, чем в гвардии; разве это не великое кощунство?» Армфельт, по-видимому, делал все возможное, чтобы подорвать влияние Толля, удостоенного ордена, но Густав пока еще был тверд в своем доверии к нему.

30 августа он отвечал на пять писем Толля и извинялся, ссылаясь на все хлопоты, которые у него были в связи с кончиной Лувисы Ульрики, но не захотел останавливаться «на теме, столь часто мною обсуждаемой и которая теперь завершена, я думаю, слава Богу, к всеобщему одобрению». От этой озадачивающей бесчувственной надгробной речи Густав перешел к планам путешествия Толля, согласившись, что ему следует отправиться в Париж и в Польшу и предсказывал, что австрийский дом должен теперь занять в Польше доминирующее положение, какое почти пятьдесят лет занимала Россия. Поэтому он просил Толля представить ему подробную картину ситуации в Польше и описать тамошних особ, представляющих интерес, особенно же возможных будущих претендентов на престол. В заключение Густав снова вернулся к своим семейным обстоятельствам, сообщив радостную весть — у него родился второй сын: Карл Густав, герцог Смоландский. Тайное знание отступило на задний план: параллельно со скептическими наблюдениями Толля на континенте врач Свен Андерс Хедин разоблачил отечественного пророка Бьёрнрама как обманщика, и Густав втихомолку ограничил свои надежды на увеличение своих возможностей при помощи магических сил. Толль между тем сохранят положение близкого доверенного человека, особенно в военных вопросах.

Рождение герцога Смоландского ненадолго принесло в королевскую семью большую радость, а его неожиданная смерть вызвала глубокую скорбь. То был крупный, красивый и здоровый ребенок, который через полгода закончил свои дни после непродолжительной болезни, вероятно, от неправильного кормления. Для отца малыш был вдвойне желанным, потому что вокруг его рождения не было скандальных слухов. Его смерть стала сильным ударом; по свидетельству герцогини, Густав никогда прежде не обнаруживал столь глубокого отчаяния, как теперь. Скорбь была кратковременной и сильной. Царственный отец ринулся в новую деятельность, которая по крайней мере отчасти была вызвана потребностью забыться и отвлечься. Маленький герцог Смоландский успел лишь косвенно повлиять на жизнь отца.

В мае 1783 года внешнеполитическая ситуация обострилась. Екатерина II в согласии с Австрией планировала по-крупному свести счеты с Турцией и в качестве подготовительной меры приказала Потемкину вторгнуться в татарское ханство Крым, который и был потом присоединен к России. Нависла опасность войны. В Швеции одновременно произошла давно подготавливаемая смена президента канцелярии — вместо Ульрика Шеффера этот пост занял Кройтц. Король Густав мог больше не опасаться самостоятельных мнений со стороны своего первейшего помощника во внешнеполитических делах. Кройтц еще в 1779 году в одной из своих льстивых поэм в прозе в письме к королю распространялся о его возможностях вершить великие дела и прежде всего завоевать Норвегию. Когда же теперь он приехал домой, чтобы занять свою новую должность, то моментально был поставлен перед перспективой подготовить это великое дело политически, что его вряд ли могло обрадовать.

Собственно, то была никогда не забывавшаяся цель шведской внешней политики еще со времен Карла XII — каким-то образом сломать окружение, в котором он оказался в результате альянса России и Дании, и прежде всего улучшить стратегическое положение, определявшееся бесконечной сухопутной границей от Финского залива через северный калот вниз к Свинесунду. Об актуальности завоевательного плана достаточно свидетельствует мечта Густава практически в одиночку занять Норвегию, мечта, которую он лелеял в апреле 1772 года, в дни политического унижения. Невозможно сказать, насколько он разбирался в новых конъюнктурах весной 1783 года, но в действительности лишь русское вторжение в Крым обострило ситуацию. Одновременно, 2 мая, Екатерина II намекнула — но едва ли больше, чем намекнула, — о своей склонности встретиться с Густавом где-нибудь близ общей границы. Зная, как быстро работало воображение Густава, можно быть уверенным, что на обдумывание не ушло много дней, прежде чем план действий был готов.

15 мая Густав послал Толля в Карльскруну с крайне секретным письмом к генерал-адмиралу аф Тролле. Он всегда, писал Густав, поручал Тролле исполнение своих крупных проектов, и тот, который планируется сейчас, тоже зависит от трудов и содействия Тролле, насколько Густав понимает положение в Европе и особенно на нашем Севере после того как турецкая война стала казаться неизбежной. Эти дела, писал Густав, такого свойства, что их нельзя доверить бумаге, и прежде чем они будут закончены, многое будет зависеть от тех сведений, которые Тролле должен передать Толлю. «Как раз в эти дни одиннадцать лет тому назад я с Вашей помощью предпринял великое дело, изменившее судьбу всего государства, и ныне я начинаю столь же великое, которое может изменить весь облик Севера; кажется, что провидение, которое столь удивительным образом вело меня за руку и сохранило мир под всеми теми тучами, которые, казалось, намеревались его нарушить; кажется, говорю я, что провидение желало позаботиться о Вас и о Толле, дабы всегда шли со мной одной дорогой и помогали мне в достижении великой цели, коя служит к чести государства и бессмертию наших имен. Мне не нужно говорить ничего более мужу, одаренному столь большим разумом и который при этом соединяет в себе столь испытанную преданность мне и Отечеству». Теперь Густав с нетерпением ждал разъяснений и соображений Тролле, которые должны будут придать решимости ему самому; как только он получит ожидаемое, он начнет работать над этим делом.

Письмо показывает, что Толль был ближайшим доверенным человеком в рискованном предприятии, которое теперь планировалось. Невозможно определить, в какой степени Толль мог принять участие в данной инициативе, поскольку первое известное его мнение об этом предприятии было высказано в письме к Густаву из Карльскруны от 20 мая, после обсуждения с Тролле, когда Толль уже вынес впечатление от мнения последнего. Но при всех обстоятельствах роль Толля как советчика была двусмысленной. Его положение как ближайшего к королю доверенного человека в вопросах военного планирования было совершенно неофициальным; лишь по милости короля он стал принимать участие в принятии центральных решений. Следовательно, Толль не располагал никакой возможностью прямо противоречить представлениям короля о пределах возможного — в результате он только потерял бы и положение, и влияние. Но, напротив, он мог вносить дополняющие аспекты и разъяснения, улучшая планы, или в худшем случае оценивать их как неисполнимые; Толль мог также придерживаться и суждений Тролле, представленных им государю. Положение генерал-адмирала уже было таково, что он мог прямо высказывать свое компетентное мнение. Но и он не мог не повиноваться королевскому приказу сделать все возможное дня осуществления великого предприятия, которое Густав планировал и суть которого Толль должен был устно изложить Тролле.

План состоял в молниеносном нападении на Зеландию и Копенгаген, с тем чтобы принудить датский кабинет уступить Норвегию Швеции. Для этого следовало застать врасплох датский флот, запереть его на копенгагенском рейде, затопив суда для засорения входа в него; затем армия высадится на Зеландии, одолеет датские сухопутные войска, возьмет Копенгаген и тем самым обеспечит королю Густаву возможность диктовать условия мира. Несколько полков вторгнутся в Норвегию, но эта часть плана была второстепенной. Конфликт, однако, должен быть развязан таким образом, чтобы он не выглядел как нападение Швеции на другую страну, поскольку, согласно форме правления 1772 года, для начала наступательной войны король должен иметь согласие сословий. Поэтому в качестве предлога должен быть спровоцирован инцидент в Зунде одного фрегата с зундской таможней, после чего последует нота протеста и, после достаточного, но недолгого выжидания, атака на копенгагенский рейд.

Само собой разумеется, что флоту предстояло сыграть ключевую роль в этих операциях. Под руководством Тролле и крупного корабельного конструктора Шалмана флот продолжал обновляться, но это было рассчитано на много лет, и до завершения было еще далеко. Сейчас от Тролле зависело решение, способен ли его флот осуществить план войны, набросанный Густавом III. Тролле ответил 20 мая, на другой день после приезда Толля в Карльскруну. Тролле был настроен не столь оптимистично, как предполагал Густав. Генерал-адмирал уже довольно давно был знаком с возможностью того, что Густав сейчас планирован по отношению к Дании, «но, — отмечал Тролле, — я должен признать, что не ожидал столь скорого осуществления этого дела», о котором сейчас соблаговолил оповестить король, «ибо я всегда полагал, что благоразумие при проведении подобной операции требует, чтобы военный флот Вашего королевского величества для полной своей силы был в совершенном порядке и наилучшем состоянии, как бы задуманному предприятию ни способствовала благоприятная политическая ситуация. А поскольку флот пока далеко не в таком состоянии, то я давно уже и до вчерашнего вечера вовсе не обдумывал всерьез этой важной темы». Поэтому Тролле просил извинить его за неполноту своего мнения. Он полагал, что замысел дерзок, но не неосуществим. Он считал очевидным, что Густав имеет полную безопасность на восточной границе, так что предприятие ничем не может быть осложнено. Далее, у Густава есть деньги, и можно своевременно собрать магазины и прочее необходимое для крепостей в Сконе. В таком случае великое дело следует начать как можно раньше, тем более что внутреннее положение Дании, похоже, весьма затруднительно, и ее правительство не успеет подготовиться к отпору столь быстрого нападения. Можно надеяться на счастливый исход, «тем более что Вашему Королевскому Величеству всегда сопутствует удача». И однако же все зависит от двух обстоятельств. I) От крайней секретности до завершения подготовки, и 2) от того, чтобы она была завершена в кратчайшие сроки. Оба эти условия выполнимы, но с трудом. Здесь Тролле говорит о подготовке не армии, а только флота. Операция должна начаться силами одной эскадры, которая тут же блокирует Копенгаген, едва только произойдет разрыв из-за зундской таможни, и датчанам нельзя давать столько времени, сколько нам нужно для развертывания всех наших сил, иначе они успеют вооружить весь свой флот так же быстро, как и мы, и тогда все потеряно, ибо в этом году мы не можем равняться с ними мощью на море. Эскадра должна состоять из шести линейных кораблей и двух фрегатов, которые будут подготовлены под предлогом учений или, по идее Толля, под предлогом того, что они станут эскортом во время заграничного путешествия Густава. Эта эскадра может быть готова в конце июля. А та, которая потом должна последовать за авангардной, может, по-видимому, насчитывать восемь линейных кораблей и четыре фрегата, чего должно быть достаточно, чтобы запереть датский флот и прикрыть десант, тем более что все говорит за то, что Дания не успеет вооружиться к тому времени, когда мы возьмем ее за горло. Срок, когда эта дивизия сможет выйти в море, не может быть установлен более ранним, чем шесть недель после объявления этого дела. Более короткий срок не годится, так как в распоряжении Тролле слишком мало моряков. Флот располагает на всю кампанию порохом и другими боеприпасами, провиант тоже имеется, но недостаточно моряков, пока не поступит второй состав, набираемый с началом войны. Посему армия должна помочь личным составом, имеющимся в Карльскруне, — 4160 человек. Армейский флот в Финляндии стоит в доках, и он не в счет; галеры в Швеции тоже не следует учитывать, если можно получить достаточно малых судов в Сконе. Важно, чтобы капитан фрегата, который поднимет шум с датчанами, и капитаны кораблей были отобраны весьма тщательно. Строительство кораблей будет приостановлено, «но если мы получим Норвегию, то потом у нас будет много времени для формирования нашего флота».

Это письмо Тролле было номером канатоходца: положительным по форме и исполненным серьезных оговорок. Уже два его главных условия — полная секретность до начала акции и необходимая спешность подготовки к ней — выполнить было крайне трудно. При всех обстоятельствах речь шла об азартной игре. К тому же необходимы были гарантии того, что Россия поведет себя спокойно.

Толль написал королю Густаву в тот же день, что и Тролле, — 20 мая. Он исполнил собственный номер балансирования на канате в соответствии со своими соображениями, главным из которых было переложить ответственность на Тролле. Генерал-адмирал, писал Толль, знает способы, как преодолеть обстоятельства, которые всему свету должны казаться непреодолимыми. Сказав это, он дополнил сомнения Тролле собственными суждениями. Со своей стороны Толль выдвинул идею, что надо поддерживать слух о том, что король намеревается предпринять зарубежное путешествие, — позднее уточнялось, что в Италию, — дабы объяснить факт снаряжения эскадры в Карльскруне; тогда она будет находиться в распоряжении короля для приличествующего ему перехода через Балтийское море. Толль подчеркнул озабоченность Тролле относительно необходимости абсолютной секретности и полного спокойствия на востоке с уверенностью в том, что Россия не станет вмешиваться, дабы можно было подтянуть войска из Финляндии. От себя Толль высказался за необходимость собрать большую часть урожая до начала вооруженного столкновения, и это отодвигало его до времени года, неблагоприятного для флота, но, с другой стороны, оно было неблагоприятно и для других стран, если бы они захотели вмешаться в конфликт средствами более действенными, нежели слова. Толль уточнил также, что нужны большие запасы зерна, селитры и наличных денег, которые должны быть под рукой к моменту объявления войны.

Письмо Толля было демонстрацией оптимистической фразеологии, содержавшей указания на серьезные трудности. Оно производит впечатление, что Толль и Тролле сошлись во мнении, что предприятие, пожалуй, таит в себе слишком много сложностей, чтобы быть реализованным. Но если Тролле честно назвал условия, делавшие благополучный исход нереальным, и заявил, что предприятие не является совершенно невозможным, то Толль исходил из предпосылки, что Тролле способен выполнить и кажущееся невозможным.

Письмо Тролле король Густав получил 25 мая в Ульриксдале; письмо Толля пришло, вероятно, одновременно. Сомнения относительно плана нападения вовсе не пришлись Густаву по вкусу. Он ответил Тролле в недатированном официальном письме, вероятно, от 27 мая, что он видит, что Тролле в душе согласен, «что теперь самое время сокрушить исконного завистника шведской славы и злобного врага Гольштейнского дома, и «я также вижу, что для такого человека, как вы, ничто не кажется невозможным, когда речь идет о пользе для государства и о добывании доброй славы. А посему я начинаю ныне это великое дело с полной верой в его счастливый исход». Поэтому Густав предложил на рассмотрение Тролле несколько пунктов, которые, возможно, не были приведены в «систематический порядок», но он нуждался в советах Тролле и полагался на его опыт.

Первый пункт состоял в том, что дабы быть уверенным в своем самом могущественном соседе и укрепить дружбу с ним, Густаву надо 10 или 11 июня поехать в Финляндию. Встреча вроде бы должна состояться в Выборге 23-го или 24-го. Густав уже написал императрице о своем приезде в тот же вечер, когда получил письмо Тролле.

Вторым пунктом было то, что Густав велел сделать своему сыну прививку от оспы, дабы иметь возможность везти его к армии.

Третьим пунктом значилось, что при сохранении полной тайны нужно выписать про запас один миллион риксдалеров и необходимое количество зерна.

Четвертый пункт: «Шум, или, скорее, распря, за которой последует исполнение всего плана, начинается с ноты, которая должна быть вручена д[атскому] министру; вручение этой ноты и посылка фрегата в Зунд должны состояться одновременно; тогда останется не более восьми дней до разрыва посредством отправки шести кораблей и блокады Копенгагена, а потому надо точно знать, когда все может быть к тому готово, для того чтобы с этим сообразовывалась моя поездка в Карльскруну, а нота не была бы здесь вручена, пока не наступит должное время. Относительно этого ожидаю от генерал-адмирала положительного ответа».

Прочие пункты не были решающими, но оттого не являлись не важными. В Копенгаген следовало отправить надежного агента для разведывания о возможных неблагоприятных для Швеции намерениях датского двора. Следовало определить, из каких полков брать тех 4160 человек, которые будут предоставлены флоту. Тролле предлагалось высказать свое мнение относительно использования армейского флота, чтобы отрезать остров Фюн от Зеландии, о возможности раздобыть баржи для затопления, а также сообщить о сборе зундской пошлины и привести в исполнение свой план подготовки флота.

Десятым и последним пунктом Густав предавал Тролле покровительству Господа, что, учитывая обстоятельства, было особенно нелишним.

В действительности Тролле был во власти еще больших сомнений, чем он это дал понять в письме от 20 мая. Спустя два дня он снова написал королю Густаву, прося его взвесить, не лучше ли отложить предприятие до мая следующего года. Спокойствие на русской стороне, от которой зависит все дело, тогда должно быть таким же безмятежным. Кроме того, осенью, на которую намечались теперь планы, преобладают западные ветра, которые могут задержать флот. На следующий год можно будет располагать всем армейским флотом, которому будет сопутствовать больший успех, если учесть возможности его действий в проливе Бельт. Появятся три новых линейных корабля и три фрегата, что было существенным обстоятельством, ибо ничем не следует пренебрегать, если флоту предстоит удерживать господство на море. В общем и целом, Тролле советовал не начинать до будущего года. Видимо, не стоило принимать новых решений, пока Густав не переговорит с императрицей и не вернется. Между тем Тролле не отказывался ни от чего высказанного в предыдущем письме.

Теперь письма Густава и Тролле стали идти вперемешку, создавая в результате некоторую путаницу. В июне Тролле, отвечая на письмо короля от 27 мая, назвал, в частности, точную дату: развязывающий конфликт фрегат может быть отправлен в последний день июля или в первый августа, блокирующая эскадра спустя восемь дней и силы вторжения — в середине сентября; таким образом, нота относительно зундской таможни должна быть отправлена не ранее последнего числа июля. Необходимо получить в помощь армейский флот, но в этом году лишь некоторые корабли могут прийти из Финляндии. Ссылаясь на это, Тролле повторяет свою просьбу об отсрочке.

Получив 3 июня от Толле пожелание отсрочки, Густав отправил два письма — по одному к Тролле и к Толлю. Тролле он обосновывал необходимость начать в этом году: ожидаемая война между Россией и Турцией, случайный конфликт между датским министром иностранных дел Розенкроне и русским министром в Копенгагене, а также слабость Дании из-за раскола в королевской семье и «слабоумие» короля Кристиана, отсутствие согласия среди датской администрации, что «в настоящий момент сильнее работает на интересы Швеции, чем если бы во главе нашего войска был Густав Адольф или Карл X», а в следующем году эти разногласия могут быть преодолены. И войну начать нужно сразу после встречи Густава с императрицей, «которая (встреча. — Перев.) подогреет дружбу». Все должны подумать, что предпринятая акция — следствие этих переговоров, что и нужно делать, с какими бы заявлениями ни выступила императрица. Рвение Тролле о готовности флота понятно, но этой готовности лучше всего достигать, ведя флот к победе над неприятелем, уверял король, исполняя прелестный логический кульбит.

Письмо к Толлю более отмечено печатью спешки: Густав писал по-французски, так как писать на этом языке ему было легче, чем по-шведски. Тролле боялся совершенно разоружить Финляндию, но если ее придется защищать — а Густав не считал, что такая необходимость возникнет, — лучше сконцентрировать все силы в Швеции. В последнем письме Тролле заметны колебания, «прошу Вас, подбодрите его, я знаю, что он во всем будет следовать моей воле, но люди действуют веселее, когда действуют из собственного убеждения».

Тролле, получив письмо короля от 3 июня, убедился по крайней мере в одном: Густава в его намерениях поколебать не удастся. Тролле ответил 12 июня, что теперь он убежден, что предприятие надо осуществить в этом году. Он просил в любом случае дождаться начала войны между Россией и Турцией, чтобы русский флот ушел из Балтийского моря. В высшей степени необходимо воспользоваться армейским флотом, и Густаву нужно довериться его командиру Карлу Аугусту Эренсвэрду. Если тайна предприятия нарушена, нельзя терять ни минуты; а лучше всего было бы заморозить все дело на текущий год. Тролле назвал все препятствия, какие имелись; он явно не был рад.

Да и Толль тоже — он разделял сомнения Тролле и сознавал весомость аргументов генерал-адмирала. 25 мая он писал об одной возможности, которая пришла ему в голову: прусский король, вероятно, сможет предоставить Дании войска и при том считаться сохранившим нейтралитет; у него 20 000 человек на границах с Ганновером, Мекленбургом и Брауншвейгом, и он может послать войска к Копенгагену за несколько недель. Поэтому важно, чтобы армейский флот вошел в пролив Большой Бельт, дабы предотвратить такое развитие событий. 5 июня Толль писал и к королю, и к Кройтцу, что намерения короля, кажется, почти раскрыты. Контр-адмирал Стрёмфельт написал Тролле из Эстеръётланда, что, по всей видимости, предстоит война, хотя и неизвестно, с кем. Полковник Эренсвэрд писал о том же, предполагая, что речь идет о неожиданном нападении на Копенгаген, и предупреждал, что датский флот может уйти с рейда при малейшем подозрении на опасность, чем будет сорван весь план нападения. Некий капитан датского Адмиралтейства выразил просьбу о позволении зайти в Карльскруну судну кадетской школы, а это дало бы ему возможность ознакомиться с ведущейся там подготовкой к войне. Толль просил разрешить ему отправить его брата майора Толля в Данию шпионом; он сойдет там за датчанина, поскольку «так хорошо владеет их кошмарным языком». Мысль Толля, смиренно высказанная в письме к королю, заключалась в том, что о деле теперь слишком хорошо известно, чтобы оно было осуществлено в этом году, а вот в будущем году оно может быть исполнено энергично и настойчиво. Но спустя два дня пришло письмо короля Густава от 3 июня, и Толль в отправленном обратной почтой ответном письме пошел на попятный. Поскольку король желает осуществить предприятие в этом году, ситуация небезнадежна. Ни один враг не мог бы успеть обдумать все необходимые меры предосторожности. Теперь Толль посылал проект диспозиции войск; он счел, что получил позволение отправить своего брата шпионом и для распространения слухов о предстоящем путешествии Густава в Италию. Толль в отличие от Тролле не мог оставаться при своем мнении, указывая на трудности.

Густав III был непоколебим. 9 июня, непосредственно перед своим отъездом в Финляндию, он написал и Тролле, и Толлю. Он нетерпеливо отмел сведения о том, что в разных кругах догадывались о плане нападения. Тролле он подчеркивал, что Стокгольм полон слухов и какие-то из них «по чистой случайности» должны попасть в точку. Когда готовили революцию, о ней тоже ходили слухи. И если бы тогда испугались того, что все открылось, то ничего бы и не произошло, но план был хорош, «мы придерживались его и во всем преуспели». Так же и сейчас: на самом деле никто ничего не знает, есть лишь сплошные домыслы. «Все зависит от моей встречи с императрицей. Вот дело, которое все решает». Письмо завершается принципиальным заявлением: «Первый из моих принципов заключается в том, чтобы никогда не изменять ход дела, однажды решенного. Это единственный способ совершить что-то великое». Толлю Густав написал, по обыкновению, несколько менее сдержанно. Вы знаете, пишет он, как много времени у меня было на то, чтобы взвесить, какое принять решение, но когда оно принято, думаю, что изменю своей чести и своим принципам, если что-то переменю. Лишь после возвращения из Финляндии можно будет окончательно заняться данным делом, поскольку план целиком зависит от безопасности с этой стороны, но если он (Густав. — Перев.), как он надеется, убедится в этой безопасности, ничто не должно осложнить исполнение наших планов.

Такой позиции Густав придерживался до самой встречи во Фредриксхамне, несмотря на неприятность, случившуюся с ним почти сразу после приезда в Финляндию. 12 июня, когда он производил смотр финских войск в Пароламальме близ Тавастгуса, его лошадь испугалась, и он, упав на землю, сломал левую руку. На другой день он писал Тролле, что это никоим образом не меняет стоящей перед ним большой задачи, «именно встреча во Фредриксхамне должна решить все». Толлю он написал 21 июня, утверждая, что его намерения столь же тверды, как тогда, когда у него были целы обе руки. Если все пойдет в соответствии с ожиданиями, можно будет рассчитывать на все финские войска. «Прощай, мой дорогой Толль, держи ногу в стремени, ибо дело, конечно же, идет к развязке».

То было типичным для Густава исполнением роли — после своего досадного несчастья писать, используя кавалерийские термины. Оно вызвало большой переполох в широких кругах, и даже слабоумный датский король Кристиан VII выразил по дипломатическим каналам свое сострадательное участие. Сломанной рукой между тем весьма компетентно занимался новый хирург короля Саломон и вылечил ее так быстро, что пошел слух, будто это несчастье было выдумано. Но из-за него встреча с императрицей была отложена на неделю и состоялась лишь 29 июня. Этот несчастный случай был не самым удачным вступлением в помешанный на лошадях круг русского двора. Екатерина II, комментируя происшествие, писала Потемкину: «Александр Македонский старался не падать с лошади на глазах у своего войска».

Свидание во Фредриксхамне — то есть беседы с глазу на глаз между двумя монархами, в которые не посвящались посторонние, — продолжалось три дня; Густав III не описал этих бесед. Екатерина же коротко и зло описала наружную сторону дела в письме к Потемкину от 10 июля и в письме к императору Иосифу II от 22 августа. Потемкину она сообщила, что Густав страдал из-за руки и много времени проводил перед зеркалом, чрезвычайно беспокоясь о своем туалете. Она нашла нового президента канцелярии Кройтца менее способным, нежели Шеффер, генерал-майора Таубе — самым лучшим в королевской свите, а остальных — очень, очень молодыми. И Потемкину, и императору она высказала свое раздражение тем, что офицерам в шведской свите не дозволялось носить форму, а потому они не могли быть ей представлены, поскольку не были достаточно презентабельны. Императору Иосифу она написала, что из-за этого разговаривала с офицерами через открытое окно, чему никто не мог воспрепятствовать. Кажется, Екатерина восприняла эту деталь этикета как знак недоверия со стороны Густава. Спустя год она писателю Гримму карикатурно изобразила эти скучные и бессмысленные тет-а-теты во Фредриксхамне, описывая их как устроенные Густавом III с целью внушить миру, что между ним и нею существуют доверительные отношения. Вероятно, в этом много правды. Но чего Екатерина не раскрывает, так это серьезности ведшихся переговоров.

Намерения Густава получить гарантии русского нейтралитета в войне с Данией настолько очевидны, что едва ли нуждаются в комментариях. Он показал Екатерине написанный им собственноручно на французском языке проект трактата между «двумя суверенами Севера, соединенными всеми узами, какими может связывать людей кровь и нежная дружба, дабы укрепить взаимную искренность и братские чувства, как велят им их сердца, равно как интересы их народов и благополучие их государств». Дабы передать потомству и своим кровным преемникам эти личные чувства, им надо прийти к соглашению по трем статьям. Первая предписывала, что король Швеции со своей стороны и со стороны своих наследников на шведском троне обязуется сохранять постоянную и неизменную дружбу с императрицей России и обещает никогда не оказывать прямой или косвенной помощи ее врагам ни в случаях, когда она подвергнется их нападению, ни в случаях, когда она сама окажется вынужденной пойти на них войной. Вторая статья предписывала буквально те же обязательства со стороны российской императрицы. Третья статья оговаривала, что эти статьи будут храниться в тайне, покуда обе стороны сохраняют этот договор в силе, и не будут обнародованы без обоюдного согласия.

Екатерина ответила собственноручной не подписанной запиской, в которой заявляла, что она никогда не ведет лично переговоров с иностранными государствами и должна проект Густава III представить на рассмотрение своих министров. Тем самым она, не отказывая прямо, делала так, что вся инициатива уходила в песок. Позднее тогдашний шведский поверенный в делах в Петербурге д’Альбедюлль сообщал, что Екатерина сделала Густаву встречное предложение относительно гольштинского фамильного пакта, который включал бы в себя помимо шведской и русской правящих фамилий также и датский королевский дом. Если этот план и возникал в беседах во Фредриксхамне, то, во всяком случае, не оставил никаких документально подтвержденных следов. Осенью этот вопрос был поднят в Петербурге, но шведский министр Нолькен в соответствии с королевской инструкцией заявил, что все это дело ему незнакомо. Само собой разумеется, что подобный трехсторонний пакт полностью противоречил планам Густава и его внешнеполитической системе, но если Екатерина поднимала этот вопрос во Фредриксхамне, это вступало в прямое противоречие с ее задокументированной позицией не вести лично переговоров с иностранными государствами. Потому вероятнее, что названный план сформировался после встречи с Густавом.

Дипломатическая миссия, ради которой Густав ездил во Фредриксхамн, завершилась полным фиаско. Понимал ли он это? Многое зависело от самих настроений, от «нежнейшей дружбы», долженствующей соединить обоих монархов и сделать немыслимыми конфликты между их государствами. По возвращении в Стокгольм Густав 10 июля писал к Толлю, что «весьма доволен своей соседкой». Это глухое высказывание и то обстоятельство, что ни одному из своих ближайших советчиков Густав не доверил сведений о том, что говорилось и предлагалось во Фредриксхамне, позволяет предположить, что настроения там не были благоприятными. Даже если Екатерина надела маску, все же легкое пренебрежение, с которым она относилась к своему не выглядевшему по-мужски контрагенту, трудно было целиком и полностью скрыть. Густав д’Альбедюлль, эта усердная дипломатическая трясогузка, которого держали подальше от всего и который весной едва ли получил какой-то пост из Стокгольма, присутствовал во Фредриксхамне как неосведомленный статист и в одном из донесений привносит кое-что дополнительно к сведениям об истинном умонастроении императрицы, вероятно, сам того толком не понимая. После Фредриксхамна он был отправлен с любезным письмом от Густава к Екатерине и неожиданно получил у нее в Царском Селе аудиенцию. Она оживленно заверила в своем удовольствии тем, что получила в письме Густава известие о его полном здравии, и передавала «трогательнейшие пожелания» того, чтобы прошлые и будущие «труды» не отразились на нем как-либо неблагоприятно. Когда д’Альбедюлль дипломатично заверял, что король Густав, со своей стороны, выражал беспокойство относительно того, не потревожили ли драгоценного здоровья императрицы перенесенные в путешествии затруднения, Екатерина перебила его: «Я не почувствовала ни малейшей усталости от путешествия, но даже если бы и так, ради столь доброго дела я охотно бы вынесла трудности». Слегка обозначив таким образом презрение к неженке, Екатерина осыпала д’Альбедюлля знаками своего расположения, велела графу Шувалову показать ему дворец и пригласить осчастливленного дипломата к императорской трапезе.

Вот и все об истинных настроениях во время встречи во Фредриксхамне. Между тем довольно существенно, что перед своим отъездом оттуда Густав получил депешу со списком датского флота от посланника в Копенгагене Юхана Вильхельма Спренгтпортена, самого старшего из троих трудных в общении братьев. То был подробный перечень всех крупных судов с обозначением названий и количества пушек. Флот насчитывал 16 кораблей первого ранга, 12 второго и 6 третьего — всего 34, плюс 16 фрегатов, не считая меньших судов. Один линейный корабль второго ранга и третьего были, правда, отданы в пользование датской Ост-Индской компании и находились в плавании в Китай, но остальные, очевидно, находились в распоряжении командования в датских фарватерах. При виде этих цифр легко понять опасения Тролле и Эренсвэрда, поскольку датский флот будет сильнее шведского, если выйдет с копенгагенского рейда. Дания была колониальной державой, имевшей владения и в Ост-, и в Вест-Индии, и должна была иметь военно-морские силы, которые отвечали бы соответствующим задачам. Армия выглядела менее внушительно, будучи разбросана по Дании, Гольштейну и Норвегии, но ей тоже нельзя было отказать в значимости. Согласно сведениям Спренгтпортена, численность армии в Норвегии более чем вдвое превышала общую численность трех колонн, с которыми Толль предполагал вторгнуться в Норвегию — соответственно из Эстерсунда, Карлстада и Венерсборга.

Ко всему этому Густав III отнесся с упрямством, свидетельствующим о том, что он находился в состоянии, когда почти не воспринимал разъяснений об истинном положении дел. 10 июля он написал по письму к Толлю и Тролле, сообщая о своем возвращении в Стокгольм. Разница в нюансах выдает, что он был более откровенен с Толлем, чем с Тролле, но это не свидетельствует о слишком многом. В письме к Тролле настроения императрицы поданы более положительно, чем в том, что он написал Тошно: «Дружба, предупредительность и гораздо большая доверительность, чем в прошлый раз». Обоим адресатам Густав написал, что война между Россией и Турцией неизбежна, надо только подождать первых известий об этом, и тогда руки будут развязаны. Это должно произойти в конце июля или в начале августа, и тогда Густав должен будет находиться в Карльскруне. Раньше он, однако, там быть не может из-за своей руки. Толлю он добавил еще одно: если бы он, Густав, верил в предзнаменования, то боялся бы, «но неприятности и неудачи первой половины года могут быть возмещены успехами второй — впрочем, не по таким ли поводам предпринимаются или оставляются великие дела?»

23 июля генерал-майор Эверт Таубе, входивший в свиту во Фредриксхамне, написал Густаву из Медеви. Таубе встретился с Ульриком Шеффером, который, как оказалось, в подробностях знал план нападения. Попытка Таубе уйти от этой темы была Шеффером довольно сурово пресечена. Вся страна знает, что подготовка к войне относится к Дании, и об этом говорили министры иностранных держав в Стокгольме; британский министр — с озабоченностью. Шеффер полагал, что императрица хотела бы, чтобы Густав был занят войной с Данией, пока сама она сводит счеты с турками, чтобы потом вмешаться и посредничать при заключении мира, благоприятного для Дании. Таубе завершил письмо советом действовать безотлагательно, поскольку все планы короля открылись, и говорят, что Дания вооружается. Тролле написал уже 16-го и выражал свою радость по поводу благополучного возвращения короля, но настаивал на том, что промедление с началом действий грозит неудачей. Он задавался вопросом, нет ли какой-нибудь альтернативы нападению на Зеландию, которое теперь не может быть произведено раньше октября, со всеми сопутствующими осложнениями.

Что именно в действительности повлияло на Густава, сказать трудно. По-видимому, это Тролле, который по письменному вызову Густава от 29 июля приехал в Стокгольм и серьезно разговаривал с королем. 7 августа Густав писал Толлю из Дроттнингхольма, что Тролле был у него в прошлый понедельник. «Он очень настаивает на переносе на весну; я считаю всякие отсрочки в таких делах опасными, но поскольку он приводит много причин, для отвода которых мне недостает познаний, то я желаю провести с вами обоими совещание, на котором за один-два часа можно было бы принять более верные и безопасные решения, нежели за два месяца посредством корреспонденции». Посему Толлю надлежало явиться при соблюдении крайней секретности. «Я за исполнение дела в этом году; если внутренние обстоятельства в меньшем порядке, то внешнеполитическая конъюнктура весьма благоприятна».

На самом же деле все предпосылки, названные с самого начала обязательными, уже не оправдались. Планирование было затянуто, сведения о плане нападения просочились, Екатерина не дала никаких гарантий, и никакая война между Россией и Турцией не вспыхнула. Густав упрямо не расставался с ролью героя, но из того, что он вызвал Тролле на обсуждение, можно заподозрить, что он был готов дать себя отговорить. Что говорилось на беседе втроем с Толлем и Тролле, неизвестно, однако можно с уверенностью предположить, что Толль поддержал Тролле в требованиях отсрочки. Так и было решено. Первая heroica Густава III осталась мечтой.

И теперь, хотел он того или нет, он был вынужден ехать в Италию, как он якобы и намеревался сделать.

Рассуждения и поведение Густава III в 1783 году во время планирования войны заставляют поставить вопрос: не утратил ли он связь с действительностью? Был ли он вообще нормален, когда в воинственном бреду не прислушивался к аргументам своих более благоразумных советчиков?

Интересной подробностью этой игры является то, что именно Густав, а не Ульрик Шеффер, был прав в вопросе об отсутствии информации в Дании относительно грозившего нападения. Правда, датский министр в Стокгольме Ревентлов доносил о слухе об эскадре, которая вооружалась в Карльскруне, но категорически отвергал возможность того, что эскадра предназначалась против Дании. Кёнеманн, датский поверенный в делах, в депеше от 24 января 1784 года отклонял все подозрения касательно шведских планов нападения на Данию. Лишь в апреле 1785 года он получил от одного информатора копию тогда столь актуального плана нападения и очень разволновался. 10 февраля 1784 года он, правда, получил от англичан сведения о плане нападения, но английский министр в Стокгольме Роутон одновременно сказал ему, что никогда не верил слухам о войне и никогда ни слова не сообщал о них. Это был тот самый Роутон, который, согласно Ульрику Шефферу, был особенно взволнован в июле 1783 года. Пошел ли Шеффер на прямой обман, стараясь напугать Таубе, а через него короля Густава III? На этот вопрос невозможно ответить, но очевиден недостаток в это время у иностранных миссий связей в Швеции.

Между тем поведение Густава III следует оценивать по тому, что он и его советчики, как они полагали, знали, а не по тому, как обстояло дело в действительности. И на этом фоне Густав производит впечатление сомнительное.

Чрезвычайно трудно сказать, что в обществе прошлых времен было образцом нормального или ненормального поведения. Совершенно особенным является случай, когда роль играет король, приверженец французской классической драматургии. Нам, зная итоги внешней политики густавианского времени, легко сказать, что вся идея оккупировать Норвегию силами в 13 тысяч человек была абсурдной и что атака на численно превосходящий датский флот без уверенности в том, что может предпринять русский Балтийский флот, — безрассудной. Но именно реалистично мыслящий Толль нес ответственность за план похода против Норвегии, и сам Тролле сначала говорил, что план войны не является неосуществимым, пусть он говорил это и под нажимом желаний своего верховного военачальника. Такой трезво мыслящий военный как Таубе еще в конце июля настаивал на быстрой акции, но здесь надо принять во внимание, что он не был посвящен в детали плана.

Оценка Густавом внешнеполитических предпосылок была в значительных ее частях прозорливой. Его представления о слабости датского правительства были хорошо обоснованными, а блеф относительно доверительного взаимопонимания с Екатериной II, которое было целью его переговоров на свидании во Фредриксхамне, исходил, судя по всему, извне. Густаву нелегко было предвидеть, что французский кабинет станет очень решительно посредничать между Россией и Турцией, чтобы сохранить мир в восточном Средиземноморье и Юго-Восточной Европе. Ошибочность рассуждений Густава заключалась в его стремлении мановением руки устранить все препятствия, с которыми он столкнулся при попытках произвести полную подготовку, и в недостаточной искренности по отношению к ближайшим советчикам. Они не узнали, что Екатерина пренебрегла формальным предложением альянса, и, напротив, были осыпаны заверениями о русско-турецкой войне, которая уже является фактом. Ошибкой было и полное безразличие к тому, что весь Стокгольм и едва ли не вся Швеция догадывались о плане блицкрига на Зеландии. Все должно было пойти хорошо, как при государственном перевороте 1772 года, только надо действовать решительно. Густав находился под особым покровительством провидения.

Вот эта отправная точка всего предприятия — эгоцентризм такого масштаба, что мешал восприятию Густавом действительности, и побуждает усомниться в его психической уравновешенности. Провидение распорядилось так, что Тролле и Толль, как и в 1772 году, должны были помочь Густаву прийти к победе, а это означало бы славу и бессмертие. Эта воля провидения была так убедительна, что военные факторы утратили свою значимость — Тролле обеспечит постройку флота победой над врагом, а не строительством; Финляндию лучше всего защищать, лишив ее вооруженных сил, а Россия останется пассивной к нападению на ее союзника сначала благодаря заверениям со стороны императрицы, а потом из-за нападения Турции. Наиболее характерны, пожалуй, размышления Густава о «предзнаменованиях» в письме к Толлю, где появляется раздумье о том, что провидение должно обеспечить ему успех во второй половине года как компенсацию за кончину герцога Смоландского. Можно поразмыслить над тем, что бы сталось с его страной и народом, если бы перелом руки в Пароламальм не сдержал деятельности Густава и не обеспечил бы его к тому же правдоподобным мотивом для путешествия в Италию — поправить здоровье на курорте в Пизе. Здесь, бесспорно, вмешалось провидение или то, что потом назовут игрой случая.

Вера Густава III в провидение была вариантом детской религиозности. Эта вера была очень присуща ему в тот период его жизни, когда он был привычен к успеху. И потому он в самых роковых ситуациях играл поразительно легкомысленную роль.

В этом, однако, ему не уступал один из главных представителей военно-морского ведомства, Карл Аугуст Эренсвэрд. 22 июля 1783 года он писал своему другу Толлю: «Если из этого что-то выйдет, то было бы так хорошо, не вспоминая ни о чем, взять Данию». Если Швеция овладеет и Данией, и Норвегией, а русской державе надо будет подрезать крылья, то это не может случиться прежде, чем когда Швеция станет хозяйкой Зунда. «Если русские не выйдут из Балтийского моря, то у них не будет силы, и дело произойдет быстро». Если мы «будем драться на их берегу», то ощутим всю их силу. Нет, говорит убежденный житель Сконе Эренсвэрд, оставьте им Финляндию, они ничего на этом не выиграют — ни господства на Балтийском море, ни прохода через Зунд. Кроме того, Зунд будет засорен (загражден), а открыт фарватер Тролльхетте, и тогда ни одна держава не сможет атаковать Данию с побережья Северного моря, только Норвегию, что «тоже трудно для чужих». У Швеции должен быть один флот в Норвегии и один в Карльскруне, а Россия должна свой флот уничтожить, и вся торговля будет идти через «фарватер Тролльхетте». Русских нельзя тотчас же уничтожить, «их надо постепенно лишить сил». Толлю следует подумать вот над чем: «Если это удастся, ты обретешь почет; если не удастся, я все же не хочу позора, но черт меня побери, если не будет удачи. До свидания».

Эренсвэрд, подобно своему королю, видел миражи и тоже, как и он, утратил ощущение реальности.

Перед итальянским путешествием Эренсвэрд снабдил Густава III промеморией о «развитых искусствах в Италии», которую король, возможно, не прочел. В ней Эренсвэрд высказывается о различных народах, с которыми Густав встретится в пути: «У немцев Ваше Величество увидит большую склонность к украшениям, но Создатель отказал этому народу во вкусе. Француз много размышляет, обладает умением и вкусом, который радует, но служит лишь остроумию и женскому глазу. В верхней части Италии Ваше Величество увидит, как вовсю играют богатства церкви и вкуса, но во всем проявляются гений, новизна, достойная уважения чрезмерность. В Риме все то же самое, но куда более серьезно. В Неаполе видны нарядность, бессмысленные украшения, ребячество, но веселость и добро, которые могут извинить это».

Ум Эренсвэрда, открытый для эстетических впечатлений, не стал посредником, даже если промемория и была прочитана. Густав же надеялся увидеть в Италии классические древности и произведения, созданные позднее им в подражание. Кроме того, он ждал знакомства с музыкальной жизнью страны, особенно с оперой. Можно, однако, усомниться в том, что его ожидания были особенно напряженными. Путешествие было запланировано в спешке и не имело своим основным мотивом стихийного приятного времяпрепровождения. В начальной его стадии Густав капризничал и легко возбуждался, что отчасти можно отнести на счет больной руки и на неудобства, которые были связаны с тем, что он путешествовал инкогнито под именем графа Готландского, а потом графа Хагаского. Между тем в его сопровождение входил крупный скульптор Юхан Тобиас Сергель, 11 лет проживший в Риме и предназначавшийся быть чичероне среди художественных сокровищ. Он был горячо предан Густаву и заслуженно ценим последним. Также в качестве секретаря ехал государственный антиквар Гудмунд Ёран Адлербет, задачей которого было вести журнал достопримечательностей, чем явственно обозначались культурные амбиции Густава. Остальную путевую компанию составляли обер-штатгальтер Карл Спарре и любимцы Густава, в том числе более важный сановник Эверт Таубе, и кроме того приятные молодые люди: Густав Мауриц Армфельт, гоф-шталмейстер Ханс Хенрик фон Эссен и камер-юнкер Пейрон. Несколько особняком стоял Аксель фон Ферсен-младший, полковник французской армии, рассерженный на то, что пришлось оставить Париж, где он любил общество и обожал королеву. Он в соответствующей мере кисло отнесся к путешествию, но Густав ценил его.

Дома, в Швеции, Густав распределил руководство правительственными делами по нескольким комиссиям, из которых тайная военная комиссия была самой важной и предназначалась для осуществления подготовки к наступательной войне этого года. Ее весомыми членами были Тролле и Толль, между тем собственного военного министра Карла Спарре Густав удалил из комиссии, велев ему следовать за собой в Италию. Герцог Карл должен был принять командование в столице в случае волнений и по поручению риксрода; таким образом, его полномочия были ограниченными, и между братьями возник холодок, но ни в коем случае не настолько, чтобы Густав не полагался на Карла по-прежнему. Естественной центральной фигурой в остававшемся дома правительственном кругу был президент канцелярии Кройтц, который, однако, не смог добиться такого же влияния, как его предшественник Ульрик Шеффер. Густав постоянно писал Кройтцу во время путешествия через Германию, Тироль и Северную Италию — немножко о неудобствах, о визитах к княжеским особам и сановникам, еще об ужасных горных дорогах, но не о государственных делах. Их решение, если они были сколько-нибудь значительны, Густав оставил за собой. Кажется, ландшафт не произвел на него особенно глубокого впечатления. Судя по заметкам Адлербета, компания поторопилась оставить за спиной Альпы и с радостью приветствовала равнины Италии. В Пизе Адлербет сожалел о том, что монументальные здания «отмечены дурным вкусом средневековья» и что фрески в Кампо Санто несли отпечаток «несовершенного искусства средневековья». Вероятно, Адлербет передавал взгляды своего государя.

На водах в Пизе Густаву и его свите было до чрезвычайности скучно. По словам великого герцога Леопольда Тосканского, который переписывался со своим братом Иосифом II, на курорте Густав уединился, при визитах был недружелюбен и отказывался представить своих спутников. Густав, со своей стороны, нашел великого герцога хотя и весьма «вышколенным», но слишком простым и обыденным, как это следует из письма к Кройтцу. Между тем сочли, что курс лечения на водах благотворно подействовал на руку Густава, и сопровождавший его хирург Саломон составил оптимистический бюллетень.

А Густав ждал встречи с самим императором Иосифом, который должен был посетить Флоренцию и Рим. Император, со своей стороны, пытался избежать Густава. «Это человек бесхарактерный, фальшивый и, несмотря на лакировку духовности и познаний — ничто иное, как хвастун и неудачливый франт», — сообщал 13 ноября император своему брату. Иосиф прежде не встречался с Густавом III, и, стало быть, вся характеристика основана на слухах. Император был человеком принципов, кем-то вроде Крунскуга просвещенного деспотизма, и не желал избавляться от своих предубеждений.

И все же он не избежал встречи с Густавом не только на приеме, но и потом на обеде у великого герцога Леопольда во Флоренции и удовольствовался тем, что тайно и быстро уехал оттуда в Рим, лишив короля Швеции почтовых лошадей, которых держали для Густава наготове. Это принесло императору большое удовлетворение. Однако после встречи его выпады против Густава стихают. Возможно, императору больше нечего было добавить, а возможно, он нашел шведского короля более сносным, чем думал раньше. Они встретились также и в Риме. Густав, со своей стороны, занял более выжидательную позицию и не выказывал ничего иного, кроме взаимопонимания и доверительности между ними. То была поза, которая по крайней мере отчасти удалась; прусский министр в Стокгольме в начале 1784 года докладывал домой, что король Густав имел с императором очень дружественную встречу, и она вроде бы была устроена Екатериной II, чтобы перетянуть Густава на свою сторону от французского влияния. Берлинский кабинет знал лучше — встреча была любезной, но не сердечной, и император в письме отзывался о ней насмешливо.

В письмах из Рима к Тролле и Кройтцу Густав показал, что он на самом деле думает об императоре Иосифе: лицемерный агностик, соблюдающий внешние обычаи католического благочестия, не придавая им значения; макиявеллист, сосредоточенный на авантюрной международной политике. Изначально одностороннее презрение императора стало взаимным. Политически два монарха стояли очень далеко друг от друга. Но Густав твердо усвоил желательность всех возможных внешних проявлений сердечности между ними.

Недели, проведенные Густавом III во Флоренции до приезда императора были, кажется, очень удовлетворительными. Правда, его не принимали в частных домах — вероятно, как следствие его замкнутости в Пизе, — но он со своей свитой был тем свободнее. Он так и не раскрыл, почему избегал выводить ее в большой свет. Это поведение напоминает фредриксхамнское. Возможно, некоторых из свиты он считал недостаточно презентабельными; согласно великому герцогу Леопольду, Армфельт и Ферсен из-за своего высокомерия предстали в невыгодном свете. Возможно, Густав чувствовал себя неуверенно в окружении, в котором не имел дружеских связей. Он бродил по Флоренции, руководимый Сергелем, и осматривал произведения искусства и памятники архитектуры. Даже крепко державшийся своих принципов Адлербет нашел Флоренцию красивой. Армфельт свидетельствовал, что король заранее основательно изучил Флоренцию.

«Мне жаль Сергеля, — писал Эренсвэрд перед отъездом королевской свиты из Швеции, — мне жаль бедные шедевры на Капитолии и в Ватикане, на которые будут смотреть косые глаза Спарре, и Сергеля, которому придется давать разъяснения, и его королевское величество, который в спешке их не понимает». Сказанное развито подробнее: «Он исполнен огня, а древности исполнены устойчивости, он исполнен гениальности, а древности исполнены вкуса, он торопится, а древности требуют терпения». Этот вздох философа искусства, обладавшего глубокими познаниями, и поклонника античности попал, вероятно, в самую точку, но был все же несправедлив как суждение об обучаемости Густава III. Ибо он был преисполнен восторга перед виденными им произведениями античности и Ренессанса, хотя и испытывал на себе влияние традиционного вкуса. Самое прямое и наиболее сконцентрированное впечатление от пережитого он выразил в письме к герцогу Карлу от 9 декабря из Флоренции. На Густава бесконечно благотворно подействовали воды в Пизе, где было до смерти скучно. Теперь он вот уже 15 дней во Флоренции, где с теми вниманием и радостью, какую должен испытывать любитель искусства, осматривает сохранившиеся шедевры античности и времен правления Медичи. Но современное, из нынешнего времени, — безнадежно плохо, и эта Италия, колыбель искусств и науки, кажется, готова вернуться в варварство, из которого она вывела остальную Европу. Есть только один знаменитый живописец — Бартоли, и Италия не может похвалиться скульптором, который был бы достоин того, чтобы предстать пред взором Сергеля. Что до архитектуры, то современные здания, виденные Густавом, более достойны немцев, чем страны Витрувия и Палладио. Театр пребывает в состоянии глубочайшего упадка, и за исключением отдельных певцов, особенно Марчези, который действительно великолепен, опера невыносима; тамошние зрители более невнимательны, чем у нас на оперном балу. Наилучший театр был в Ливорно. Теперь Густав уже все видел во Флоренции и ждал приезда императора, чтобы потом продолжить путешествие до Рима.

Между тем у него состоялось важное знакомство — с принцем Олбанским, то есть Чарльзом Эдвардом Стюартом, некогда вождем шотландского восстания 1745 года и по-прежнему претендентом на британский трон; теперь он был уже старым, спившимся и жил во Флоренции. Густава взволновала встреча с этим князем, соединившим в себе все несчастья частного лица с королевскими, покинутым всеми в 62-летнем возрасте в чужой стране. Однако Чарльза Эдварда считали главой тайных орденов, прежде всего ордена вольных каменщиков, и Густаву благодаря проявленной им предупредительности и выделению пенсии удалось получить назначение в качестве преемника Чарльза Эдварда. «Я завершил начатые давным-давно переговоры и вчера подписал бумагу, которой Е[го] в[еличество] назначается: Esper a Corona Vindicata; надеюсь, мой брат понимает меня; с первым курьером я отправлю более подробное известие; относительно всего этого требую сохранять полнейшее молчание». Неизвестно, какой пользы для духовного или чувственного мира ждал от этого Густав. Шрёдерхейм позднее рассуждал, будто это назначение позволяло перенять притязания Немецкого ордена на Лифляндию, но такое объяснение кажется слишком притянутым за уши.

Густав намеревался быть в Рождество на заутрене в римском соборе Св. Петра, чему чуть не сумел помешать своей мальчишеской выходкой император Иосиф, угнав у Густава почтовых лошадей. Все же Густаву удалось, преодолев различные трудности, поспеть туда вовремя. Папа принял его с распростертыми объятиями: политика терпимости Густава к католикам и к прочим иноверцам в Швеции делала это сближение естественным. Впервые после Реформации правящий шведский король наносил визит папе, и Густав глубоко это осознавал. Ему понравилась эстетическая сторона обрядности католической церкви и, по сведениям от французского посла при святом престоле кардинала де Берни, Густав с большим, чем многие католики, почтением наблюдал позднее, в пасхальную неделю 1784 года, католические церемонии. Между тем он вызвал из Швеции придворного проповедника графа Таубе для проведения в Пасху службы и причащения по лютеранскому ритуалу, на что Папа дал соизволение, и это стало первым в истории проведенным в Риме лютеранским богослужением.

Пребывание в Риме проходило в изучении искусства и в светской жизни. По Адлербету, фрески Сикстинской капеллы весьма несовершенны и не вполне пристойны. Античные статуи в Ватикане, которые осматривались под личным руководством Папы в самый Новый год, доставили тем большее удовольствие. С точки зрения общества, Густав со своей свитой подпали под присмотр и влияние французского посла кардинала де Берни. Недоступность императора и обходительность кардинала обоюдно способствовали этой однобокости дипломатического общения, которое первоначально мыслилось, кажется, как довольно непредвзятое ознакомление. Екатерина II издалека тоже соблюдала видимость доверительной дружбы, обусловленную неопределенностью того, к чему могут привести противоречия интересов с Турцией. «Но если бы я мог выразить все дружественные чувства, всю нежность, испытываемые Ее императорским величеством к Вашему королевскому величеству и всему вашему высокому дому, которые всеми своими речами и всем своим обхождением со мной она благоволит проявлять, то сердце Вашего величества, столь высоко ценящего все исходящие от сей вышеупомянутой государыни знаки дружбы, было бы этим в высшей степени тронуто», — ворковал Нолькен в депеше от 17 октября, которая в Пизе была вручена королю лично в руки. Во всяком случае, Екатерина старалась внушить императору Иосифу, что личный контакт с королем Швеции может оказаться полезным. Это вовсе не подразумевало никаких иллюзий относительно того, что определяющие связи Густава должны были быть иными, чем традиционное согласие с Францией. Но доверительная по форме переписка между Густавом и нею поддерживалась, и монархи обменивались подарками.

Пребывание в Италии было одним из самых больших представлений, затеянных Густавом, и в действительности одним из самых бедных на события, ибо все события политического значения происходили в других странах. В Швеции довершались вооружение и планы отложенного нападения на Данию-Норвегию; посредством корреспонденции Густав принимал участие в шлифовке этих планов, пользуясь помощью Эверта Таубе как военного человека и сведущего советчика. После холодных встреч с императором Иосифом Густав начал готовить сближение с Пруссией, но уклончивая позиция Фридриха II сдерживала переговоры. Густав явно стремился создать впечатление, что занимает самостоятельную позицию в европейской системе альянсов и может выбирать между империями и Францией. Он сам по крайней мере время от времени верил в эту свою позицию, подбадриваемый приветливостью и французского двора, и российской императрицы. Он получил приглашение приехать в Париж как продолжение итальянского путешествия, и Екатерина приказала своим посланникам при итальянских дворах быть в распоряжении Густава. Если судить по тону писем Густава к Кройтцу, личные симпатии короля в конце 1783 года были на русско-австрийской стороне. Его старая вражда с Верженном давала о себе знать и еще больше разжигалась тем, что Верженн стремился посредничать в примирении Турции и России, а это прямо противоречило желаниям Густава. Он, напротив, хотел сохранить добрые отношения с французской королевской семьей. В общем и целом он считал нужным очаровывать правящие монаршие дома.

Следуя этому, он 29 января продолжил путь из Рима в Неаполь, чтобы посетить короля Фердинанда IV и королеву Марию Каролину, сестру императора Иосифа и Марии Антуанетты Французской. Там царили приветливые и непринужденные настроения, но отсутствовала какая-либо интеллектуальная атмосфера. Густав осмотрел произведения искусства, с трудом и неохотой поднялся на Везувий и побывал в Помпеях, Геркулануме, Сорренто, Амальфи и Пестуме. Испытанием для Густава стали любовь короля Фердинанда к охоте, бешеной верховой езде и физическим упражнениям, в то время как Армфельт чувствовал себя как рыба в воде и завоевал великую благосклонность королевской четы. В начале марта Густав со свитой возвратился в Рим отмечать Пасху. Политическая ситуация уже изменилась в нескольких важных отношениях, и это становилось все более и более очевидным.

Между Россией и Турцией было заключено мирное соглашение, означавшее триумф русской наступательной политики, так как Высокая Порта смирилась с оккупацией Крыма. Основная предпосылка Густава в его планах нападения на Данию, таким образом, исчезла. Чего не ведал Густав, когда в Неаполе получил известие о мирном соглашении от русского министра Разумовского, позднее аккредитованного в Копенгагене и Стокгольме, так это того, что Екатерина II уже узнала о тайных попытках шведского короля подстрекать через своего министра в Константинополе Хейденстама турок к сопротивлению. Это, совершенно естественно, произвело весьма отрицательное впечатление на Екатерину, которая теперь могла свободно располагать своими вооруженными силами, концентрируя их где угодно. В Стокгольме 13 марта от жестокой горячки скоропостижно скончался генерал-адмирал Тролле. Это означало, что среди военных советчиков Густава не стало выдающегося специалиста. Его преемник, Карл Аугуст Эренсвэрд, был в своем роде гениальным человеком, но не обладал реалистичным мышлением Тролле. Воля, которая одна только и могла удержать Густава от опрометчивого молниеносного нападения на Данию, более не существовала. Густав уже решил отказаться от планов нападения еще до того, как получил сообщение о кончине Тролле, поскольку русско-турецкое соглашение расстроило предпосылки к этому нападению. Он отдавал себе отчет в том, насколько более ограниченной стала свобода его политических маневров.

16 апреля Густав в обстановке строжайшей секретности встретился в одной из часовен собора Св. Петра с одним из ведущих дипломатов России Марковым, который был назначен русским министром в Стокгольме. Беседа имела большое значение для будущих отношений Швеции и России, и она показала, насколько суровее стал климат этих отношений. Согласно донесению Маркова императрице, которое является единственным наличным источником содержания этой беседы, Густав начал с повторного предложения о заключении семейного пакта такого же рода, какой он представил во Фредриксхамне. Было констатировано, что в окончательном тексте это будет означать, что Россия разорвет свой союз с Данией, а Швеция, со своей стороны, разорвет альянс с Турцией. Марков спросил, может ли Густав привести какие-либо пункты жалоб на Данию. «У меня на Данию жалобы вечные», — ответил Густав; она всегда проявляла по отношению к Швеции злую волю, коварство и предательство, и она с Россией участвовала по поводу Гольштейна в сделке, которая ущемила все права Густава. Правда, нанесенный ущерб не станет реальным, покуда не пресечется род великого князя, а это не кажется вероятным. Что касается Турции, императрице только что угрожали разрывом с этой державой. Никто не верит в продолжительность недавно заключенного мирного соглашения и никто не верит в то, что император разделит точку зрения императрицы по этому вопросу, не будучи уверенным в ее благодарности. Поэтому дружба или вражда Густава скоро могут стать важными для России, ведь он может угрожать Петербургу. Затем последовали долгие препирательства. Марков указал на потребность России в гаванях и на местоположение Дании как сторожа Зунда. Густав возразил, сказав, что датская армия развалена, а репутация ее флота меняется. Тогда Марков осведомился, намерен ли Густав завоевать всю Данию. Густав указал, что Марков уклоняется от темы, каковой является альянс между императрицей и им. Но Марков упорно держался своего предмета, утверждая, что Франция не позволит Густаву завоевать Данию. Импровизация в его, Густава, собственном стиле: он тут же согласился и заявил, что это должно успокоить Россию. Ведь в таком случае Швеция не нуждается в альянсе с Францией, возразил Марков. Согласно его рассказу, Густав тут начал «восторгаться» традиционной любовью шведского народа к Франции и ненавистью к Дании. Если бы сейчас императрица так желала Дании добра, сказал он, то она, пожалуй, могла бы дать ей компенсацию за Норвегию, скажем, в Германии? Этого Марков не пожелал принять всерьез, но Густав мечтал о будущем. Беседа завершилась извинением Густава за то, что из Италии ему надо ехать во Францию, что необходимо, так как его предыдущее посещение этой страны было столь внезапно прервано кончиной отца.

У Густава достало тщеславия заметить, что две великие державы спорят за его благосклонность и что он может выбирать предлагающую больше, заключил Марков. Сам Густав в кратком сообщении Кройтцу выражал удовлетворение беседой: на лукавство Маркова он ответил открытостью. Похоже, что Густав в интеллектуальном отношении при обмене мнениями с Марковым хорошо отстаивал свои позиции, но одновременно, как писал в своем донесении Марков, Густав полностью раскрыл свои намерения. Это могло бы сказаться роковым образом, но поскольку ситуация все же развивалась, то еще вопрос, много ли он потерял из-за своего стремления к самоутверждению.

Дело в том, что Екатерина вмешалась в развитие событий еще до того, как состоялась беседа в соборе Св. Петра. Густав в доверительном письме к ней из Неаполя спрашивал, не сообщил ли ей император Иосиф что-либо о своих впечатлениях о нем, Густаве. 17 марта Екатерина ответила из Петербурга, что император не писал о Густаве, но она уверена в том, что «заслуги не ускользнут от зоркого взора основательного гения, который всегда занят полезными вещами и не уделяет легкомыслию внимания иначе, как критический и глубокомысленный наблюдатель». Виртуозно наступив на любимые мозоли обоим монархам — легкомысленному интригану и зануде, Екатерина перешла к пожеланиям Густаву счастливого пути во Францию, описанию голода на Севере и передаче слухов о том, что Густав готовится к завоеванию Норвегии либо же к нападению на Россию и захвату Петербурга, что Екатерина, по ее словам, отвергает как фантом. Письмо завершается выражением Густаву благодарности за участие, которое он «как друг и родственник принимает в улаживании моих разногласий с Портой». Все содержание письма сводилось к тому, чтобы любезными выражениями раздавать болезненные оплеухи. Императрица более не зависела от спокойствия на своем северном фронте и не нуждалась в том, чтобы притворяться дружелюбной.

То был конец дружественной переписки между нею и Густавом. Он получил это письмо 10 мая в Венеции и ответил уже на следующий день. Ответ был ничего не выражающе дружественным, но с его стороны это был конец сердечного контакта, которым Густав так восхищался.

Он покинул Рим 19 апреля и через Венецию и Парму поехал на запад, в Париж. Один-единственный маленький дипломатический успех мог он записать на свой счет в итальянском путешествии: в Риме он в Пасху с дозволения Папы провел лютеранское богослужение. Если отвлечься от мистического наследства Чарльза Эдварда Стюарта, Густава преследовали неудачи, разрушившие все его возможности вести политику балансирования. Дружба с Францией, мило поощряемая кардиналом де Берни, была единственным, что оставалось.

Густав оптом закупил античные статуи, отобранные его придворным агентом Пиранези, которого Сергель презирал до отвращения. Сам Сергель руководил лишь несколькими покупками и, кроме того, посредничал в установлении контакта с крупным живописцем-декоратором Депре, которого Густав уговаривал занять должность в Стокгольме. В остальном итальянское путешествие Густава III было окружено ярким ореолом культуры, который еще не исчез.

Во время пути на запад Густав посетил в Турине королевскую чету Сардинии. Визит прошел удачно, и знакомство с королем Амадео принесло удовлетворение, хотя королева, по Армфельту, была глуха и выглядела словно стрекоза. В Генуе Густав и его свита тоже были приняты с большими церемониями. Оттуда путешествие продолжилось на небольшое расстояние морем. Через Монако и Антиб в каретах приехали в Лион, где Густав благосклонно осмотрел шелковые фабрики, слияние рек Рона и Сона, а также воздушный шар. Его ждала депеша от Кройтца, в которой президент канцелярии с обычным лирическим восторгом описывал, как высоко французы должны оценить короля Густава. Он же в свою очередь написал Кройтцу, что теперь во Франции он чувствует себя как будто возвратившимся домой, в свое отечество. Его чувства отчасти определяла легкость свободного владения языком этой страны, но не приходится сомневаться в том, что Италия для Густава была слишком экзотической. Он видел ее отсталой страной с блистательным прошлым, между тем как Франция была образцом для Европы, несмотря на жесткую критику, которую Густав в самые последние годы адресовал ее политике. Теперь он снова зависел от ее поддержки и дружбы и, как всегда, без сколько-нибудь больших колебаний последовал своим чувствам в том, что ему диктовал оппортунизм.

Шведское представительство в Париже после отзыва домой Кройтца было несколько двусмысленным. Послом был Эрик Сталь фон Гольштейн, получивший этот пост благодаря заступничеству французской королевской четы и чтобы жениться на дочери очень богатого финансиста Неккера, Жермен, ставшей впоследствии столь знаменитой мадам де Сталь. Чтобы иметь в посольстве своего собственного доверенного человека, Густав III поместил туда Нильса фон Русенстейна в качестве ближайшего к Сталю лица и секретаря посольства и получал от него отдельные депеши. Двойное руководство до сих пор не привело к политическим осложнениям, но имелось некоторое различие в вопросе о контактах. Русенстейн представлял в миссии большую культурную традицию, а единственным, что роднило Сталя с литературой, являлось его супружество. Для соблюдения интересов Швеции вышло удачно, что король Густав сам появился на парижской сцене, дабы развеять то недоверие к его намерениям, которое посеяла встреча во Фредриксхамне.

7 июня Густав прибыл в Версаль, неожиданно для французского королевского дома. Король Людовик XVI тотчас прервал охоту и поспешил во дворец, чтобы поприветствовать шведского гостя. В последующие дни Густав встречался и общался с членами королевского дома, прежде всего с королевской четой, но также и с братьями и сестрами Людовика. 9 июня Густав уехал в Париж, и началась беззаботная светская жизнь. Густав познакомился со всем высшим обществом, из коего некоторых он уже знал прежде, например графиню де Буффдер, а с другими познакомился в этот раз. Он осматривал достопримечательности — собрания произведений искусства в Лувре и новую École de Chirurgie, присутствовал на собрании Французской академии, где к нему как к преемнику великих Густавов была обращена выспренная речь, но прежде всего он посещал театры. Там его стихийно чествовала публика, и он явно сделался популярной приметой парижской жизни. В частности, он дважды смотрел «Свадьбу Фигаро» Бомарше, самое первое представление которой состоялось в 1783 году, она шла с аншлагом, о ней много спорили и высоко ее ценили за критику общественных явлений. Не похоже, чтобы Густава III это возмущало.

В общественной и культурной жизни Парижа Густав был как рыба в воде. Но посещение Франции на обратном пути домой из Италии планировалось не как увеселительная поездка; оно было звеном в политике международного равновесия, проводимой Густавом, звеном вдвойне важным теперь, когда русская альтернатива оказалась иллюзией. От Кройтца еще весной приходили донесения со сведениями о тревожных слухах. В апреле произошел государственный переворот в Дании, где молодой кронпринц Фредрик взял власть и образовал новое правительство, министром иностранных дел в котором стал Андреас Петер Бернсторфф, между тем как вдовствующую королеву Юлиану Марию и ее министра Гульдберга лишили всякого влияния. Кронпринц Фредрик развил удивительно энергичные действия, имевшие, в частности, целью укрепление обороноспособности Дании и Норвегии. По слухам, он стремился к альянсу с Пруссией. Из России сообщалось об угрожающих передвижениях войск близ финской границы; правда, большинство таких сведений не нашло подтверждения, но ситуация представлялась худшей, чем при отъезде Густава. Он сообщил Кройтцу, что угроза со стороны России укрепляет его в намерении вести очные переговоры с французским двором, но, с другой стороны, он не хочет допустить, чтобы прервались все связи с обеими империями и чтобы он оказался полностью предоставлен на милость Франции.

В сравнении с ситуацией, какая была при его первом посещении Франции, теперь собственные возможности Густава были неизмеримо лучшими. Он был хозяином в своей стране, правда, не обладавшим неограниченной властью, но крепко державшим в руках правление. Сухопутные и морские военные силы были уже вооружены и постоянно совершенствовались. С другой стороны, его связи в Версале не были сейчас столь добрыми, как тогда. Отечески доброжелательного к Густаву Людовика XV и герцога д’Эгильона сменили незначительный Людовик XVI, имевший мало общего с Густавом и находившийся под сильным влиянием своей австрийской супруги, и Верженн, давний противник и критик Густава. Но при существующем положении дел Францию можно было использовать в качестве эффективной поддержки для Швеции, зажатой, как обычно, между враждебно настроенными соседями.

Еще до приезда Густава Сталь фон Гольштейн завершил небольшие переговоры. Франция искала шведской гавани с правом складирования французских товаров в обмен на один остров в Вест-Индии, которого добивался Густав III. Он хотел иметь Тобаго, но Сталю удалось получить лишь остров Сен-Бартелеми, экономически самый никчемный из Малых Антильских островов и тщательно выбранный французским кабинетом именно за это свое качество. Взамен Франция получила право складирования товаров в Гётеборге, который можно было считать самой выгодной для данной цели шведской гаванью. Договор не стал шедевром дипломатии Сталя. Важнейший вопрос о том, что может дать новый пакт о дружбе и взаимопомощи, целиком зависел от способности короля Густава использовать ситуацию.

Возможно, создавалось впечатление, что он был очень популярен среди парижских народных масс. Перед ним преклонялись, адресуя ему стихи, как «полубогу», перед поднятым занавесом на представлении «Свадьбы Фигаро»; считали, что к нему благосклоннее, чем к другим, относилась актриса мадемуазель Контат, игравшая Сюзанну, и Бомарше восхвалял его в неумеренных выражениях, и все это едва ли подняло акции Густава при версальском дворе. Но его атакующее очарование в обществе оставило свои следы. Недовольство Верженна по отношению к Густаву оставалось, но, если судить по одному записанному размышлению, получило оттенки: по крайней мере признавались превосходный французский язык Густава, легкость речей и обходительность, особенно со старшими дамами; одновременно признавалось, как записывает Верженн, что шведский король не обижался в Париже на критику и даже сатиру. Однако наиважнейшим было впечатление, произведенное Густавом на королевскую фамилию. В конце пребывания Густава в Париже Сталь докладывал Кройтцу, что шведский король стал более популярен при дворе в конце своего пребывания во Франции, нежели был в начале. Это отчетливо проявилось на переговорах, проводившихся на высшем уровне между двумя монархами об условиях взаимопомощи между их странами.

Для Густава было чрезвычайно важно, ослабить финансовую напряженность получением увеличенных субсидий, дабы можно было завершить снаряжение его вооруженных сил. Поначалу это было отклонено; на совещании 6 июля, на котором присутствовали Верженн и Бретель, король Людовик установил неизменными условия альянса 1773 года: помощь в случае войны двенадцатью тысячами человек пехоты, необходимой артиллерией, двенадцатью линейными кораблями и шестью фрегатами; вместо этого могут быть выплачены деньги в случае, если эти военные силы не смогут быть эффективно предоставлены в распоряжение Швеции. Но если Великобритания будет в числе держав, с которыми Швеция вступает в войну, то военно-морские силы не предоставляются и наличные деньги вместо них — тоже. О какой-то другой денежной помощи речи не будет.

Ответом Густава на это стало личное письмо от 11 июля, в котором он красноречиво и ясно изложил, насколько дорогой традицией была дружба с Францией для Густава I и Густава II Адольфа и насколько неотступно он сам следовал этой традиции. Острая угроза со стороны его соседей теснит сейчас единственного союзника Франции на Севере, почему и является необходимой требуемая денежная помощь. Король Людовик уже на следующий день ответил любезно, смущенно и уклончиво. Но 13 июля Густаву удалось убедить министра финансов Калонна и Верженна согласиться на предоставление значительных субсидий: 1 200 000 ливров в год на протяжении пяти лет. Это было подтверждено королем Людовиком в письме к Густаву от 14 июля и вошло в окончательный текст трактата об альянсе и субсидиях от 19 июля. Ответным обязательством явилось предоставление Швецией в случае войны вспомогательной эскадры из 12 линейных кораблей.

То был значительный дипломатический успех, на который Густав мог оглянуться, когда 20 июля отправился из Парижа домой. Пребывание в Париже было омрачено гибелью на дуэли его любимца Пейрона. С другой стороны, Густав был в восторге от многих эстетических переживаний, в частности, от праздника в «hameu» королевы в Трианоне. Французские связи Густава возобновились, и он до предела использовал их в финансовом отношении. Сейчас от него зависело, как распорядиться возможностями, которыми он располагал. Балансированию между великими державами пришел конец.

Он никогда больше не увидит Франции, этой своей «второй родины».

В Швеции в 1784 году после нескольких неурожайных лет и после исключительно холодной и долгой зимы свирепствовал голод. Несмотря на усилия специальной хлебной комиссии по сбору и поставкам продовольствия, «целые провинции были истощены», особенно в северном Сконе, Халланде, северо-западном Смоланде, Эстеръётланде и Даларна и в северной и восточной Финляндии. Ели не только хлеб с примесью луба, но и солому с крыш, которую делили со скотом. Долгие зимние холода привели к ужасающим последствиям. Даже продажа армейских запасов в Финляндии крестьянам и прекращение полковых сборов и генеральных смотров принесли лишь временное облегчение. «Народ страдает и умирает без жалоб», — писал Кройтц Густаву III, однако локальные волнения имели место. Количество заключенных браков и рождаемость упали гораздо ниже обычного, а смертность возросла в соответствующей степени. В мае 1784 года в Стокгольме была введена система распределения приютских детей по стране на содержание — официально главным образом для пользы их здоровья, но в действительности дабы уменьшить острую нехватку рабочей силы в земледелии.

Голод сделал долгое зарубежное путешествие Густава III еще менее популярным, чем оно могло быть при других обстоятельствах. Оно воспринималось как увеселительное, каким, собственно, изначально и предполагалось быть, когда его целью был военно-морской камуфляж, и это повлекло за собой неприятные последствия. К тому же пронесся слух, что король у Папы в Риме подумывал поменять веру и перейти в католицизм, что было еще хуже легкомыслия и развлечений. Слухи были опровергнуты, но все это явилось симптомом отчуждения между королем и народом. Возрастающее число критиков сокрушалось о больших расходах на путешествие, в то время как было жизненно важным где только возможно закупать продовольствие.

Возвращение Густава из Парижа было рекордно скорым: спустя 11 дней, 2 августа 1784 года, он уже был в Стокгольме. Согласно единодушным свидетельствам, он пребывал в кошмарном настроении. Он худо отзывался о французском кабинете и о Марии Антуанетте, и это привело окружение Густава к ошибочному выводу о том, что во Франции его постигли тяжелые дипломатические неудачи. По свидетельству Шрёдерхейма, Густав был недоволен тем, что приятный и безобидный Кройтц приобрел популярность как руководитель временного правительства; при существующих обстоятельствах это было похоже на фокус. Герцогиня Хедвиг Элисабет Шарлотта была удивлена и уязвлена тем, что король постоянно держал себя с нею неприветливо. Это последнее было, возможно, связано с попыткой герцогской четы отдалиться от двора и вести уединенную жизнь в замке Русерсберг. Герцог Карл объявил об этом решении, когда еще Густав находился во Франции, мотивируя решение необходимостью в экономии — его финансы опять были на пределе. Густав написал Карлу, настоятельно прося этого не делать: он подчеркивал, что Карл, в отличие от Фредрика Адольфа, всегда был особенно близок с ним, Густавом, и обещал уладить его дела. Возможно, Густав подозревал герцогиню в том, что именно она настояла на решении удалиться в Русерсберг — теперь она более, чем прежде, была другом своему мужу и была близка с семьей Ферсенов, так как дружила с Софией Ферсен. Но реакцию Густава проще всего объяснить переходом к жизни, которая после Парижа должна была казаться застойной. Он с головой ушел в занятия придворным театром и планами строительства и должен был подвергнуть пересмотру свою внешнюю политику.

Ситуация на Севере изменилась не только вследствие того, что улаженный конфликт с Турцией развязал России руки на севере, но и потому, что датский кронпринц Фредрик достиг совершеннолетия и 14 апреля совершил мирный государственный переворот. Слабое и вялое правительство вдовствующей королевы Юлианы Марии было заменено более компетентными людьми. Сам кронпринц, фанатически влюбленный в военное дело, энергично повышал боеготовность датских вооруженных сил — сухопутных и морских. Поскольку и в Копенгагене, и в Петербурге располагали смутными сведениями об угрозе, которую в 1783 году Швеция представляла для Дании-Норвегии, обе союзные державы весной 1784-го приняли по отношению к Швеции угрожающую позу. Густав III, который попридержал осуществление своих завоевательных планов, но вовсе не отложил их надолго, теперь был вынужден соблюдать осторожность, а она прежде всего предполагала завершение снаряжения флота и армии.

К ухудшившемуся положению на Севере добавилась усилившаяся неустойчивость положения на континенте. Император Иосиф II хотел, с одной стороны, укрепить свою власть в Австрийских Нидерландах, нынешней Бельгии, с другой — обменять эту страну на Баварию, приобретение которой весьма укрепило бы наследные австрийские земли. Во-первых, эти планы продолжали вести к войне между императором и Голландией, во-вторых, они втягивали Францию и Пруссию в энергичные старания сохранить мир и статус-кво. При все этом голландская сторона предприняла попытку завербовать шведский армейский корпус за оплату наличными. Густав с удовлетворением смотрел на то, что его союз с Францией распространяется на Голландию; это могло принести субсидии и обещания предоставить в случае войны вспомогательную эскадру, между тем как предоставление наемного войска не вязалось с достоинством Швеции.

Вся затея ушла в песок, и это вызвало в Густаве некоторое раздражение на версальский кабинет, который, с его точки зрения, пренебрег интересами Швеции. Последовавшие между великими державами переговоры принесли ослабление напряженности в отношениях между Францией и Россией, острые противоречия между Пруссией и Австрией и сближение Пруссии с Францией. Густав III не был доволен тем, что Швеция стала менее нужна Франции.

Вследствие такого развития событий ему приходилось все больше полагаться лишь на собственные ресурсы Швеции.

31 января 1785 года состоялось заседание военной экспедиции (комиссии) под руководством короля. Толль выбрал этот день для одного из своих неприятно откровенных выступлений. Он поднял вопрос об аккорде, то есть системе, при которой офицеры покупают полномочия занимаемой ими должности.

Это, сказал Толль, привело к ситуации, чреватой непредсказуемыми последствиями. Тот, кто заплатил за свои полномочия больше, чем имел денег, то есть влез в долги, чтобы их купить, по сути дела оказывается вынужден искать возмещения за счет короны и службы. И, пожалуй, «сомнительно», что в случае войны отец семейства будет сражаться «с хладнокровной храбростью», зная, что лишь от его собственной жизни зависит, есть ли вообще какие-нибудь средства у него самого, его семьи и его родственников и могут ли его жена и дети рассчитывать на содержание. Кроме того, ограничивался свободный выбор его королевского величества при предоставлении должностей и разрушалось дворянство государства, поскольку дворяне должны все жертвовать на продвижение по службе своих детей и, следовательно, экономить на их образовании и воспитании и не в состоянии оставить после себя какие-то средства, которые дали бы потомкам возможность жить с соответствующим их сословию достоинством. Посему Толль желал упразднения аккорда по следующей системе. Исполнение обязанностей полковника и подполковника должно давать право на аккорд, но для каждой такой должности суммы покупки должны устанавливаться по принятым расценкам. Для всех остальных военных должностей аккорд должен быть запрещен, но те, кто занимает посты по аккорду ныне, должны получить компенсацию из армейской пенсионной кассы в размере тех же сумм, которые они заплатили. Вся наличность пенсионной кассы должна быть отведена для этой цели.

Густава III напугало это неприукрашенное описание коррумпированности офицерского корпуса. Однако, он заявил, что не представляет, будто аккордная система порождает малодушие в народе, который под бременем даже куда больших трудностей всегда руководствовался честью и никогда еще не был побежден, если его вел сам король. Следовательно, успех шведского оружия в данном деле мотивом не является, но прочих приведенных причин достаточно для осознания того, что надо принимать какие-то меры. Однако Густав был более склонен к средствам мягким, чем решительным, и сомневался в возможности установить действительные суммы покупки самых последних аккордов. Кроме того, он не хотел разорять пенсионную кассу. Поскольку суммы аккордов были увеличены прежде всего затем, чтобы аккорды могли покупать представители недворянских сословий, Густав хотел объявить, что никому другому, помимо дворян, не будет предлагаться занимать должности в ряде полков. Таким путем, по мнению короля, аккорды сами собой исчезнут.

Здесь иллюзии Густава III предстали в самом неприкрытом виде. Как он с фактами в руках мог обосновать утверждение, что шведский народ никогда не побеждали, если его вел король, уже само по себе вопрос. Вера в дворянскую бескорыстную готовность к жертвам сохранится в нем ненадолго; он и здесь обнаружил поразительную готовность принимать желаемое за действительное. В результате предложенная реформа была застопорена.

15 марта военная комиссия обсуждала доклад обер-адмирала Эренсвэрда о работах, произведенных в 1783 году в Карльскруне. Густав принял этот доклад за отправную точку для острой критики Шалмана, который старался на длительный срок спланировать строительство новых судов, с тем чтобы получить много готовых корпусов кораблей без прочего вооружения, в то время как поставки дуба могли вот-вот исчерпать государственный кредит. Естественно, что Шалман мыслил как кораблестроитель, но от Эренсвэрда ожидали более государственного мышления. Вопрос был в том, располагает ли флот большим числом готовых к службе кораблей, чем в прошлом году, а политическая ситуация в Европе была такова, что Его королевское величество не мог знать, будет ли через несколько месяцев война или мир. Густав хотел иметь перечень тех кораблей, которые могли быть готовы к службе к июлю, и перечень тех, которые будут в состоянии выйти в море к осени. Эренсвэрду и Толлю надлежало посоветоваться между собой относительно того, как сухопутная армия будет содействовать военно-морским силам в обоих вариантах — войны с Данией и войны с Россией.

Эренсвэрд заявил, что будет руководствоваться королевскими приказами, но надеется, что перечни готовых к службе кораблей дадут Густаву лучшее представление о военно-морских силах государства. На самом деле у него были все причины разволноваться от полученного выговора. План великого кораблестроителя Шалмана предусматривал значительное усиление флота за срок в несколько лет, но в 1785 году флот не был готов к войне. Король Густав принимал в расчет только политические возможности. И здесь он был в плену иллюзий и выдавал желаемое за действительное.

Именно австрийско-нидерландский конфликт и собственная склонность Густава вмешаться в него на голландской стороне делали политическое положение в Европе столь неустойчивым. На совещании военной экспедиции 15 марта обсуждался и план Толля обороны на суше, который, в частности, имел целью проведение в Швеции так называемого пассволанса, как это ранее было сделано в Финляндии посредством специальных договоренностей; суть в том, что корона за особую плату перенимает от держателя рустхолла обязательство обеспечивать поселенных солдат снаряжением, вооружением и продовольствием, когда они отправляются на полковые смотры или в поле. План Толля был одобрен, как и ликвидация крепостей Бохус, Мальмё и Карльсвэрд на Готланде. Уничтожение названной последней крепости должно было обосновываться тем, что флот теперь настолько силен, что крепость на Готланде не нужна. На фоне только что сделанного Густавом признания неготовности флота это стало еще одним иллюзионистским номером. Спустя четыре месяца Толль назвал вещи своими именами, сообщив в военной экспедиции, что по решению Его королевского величества Готланд будет предоставлен на произвол судьбы; это отменяло предыдущее решение о срытии крепости Карльсвэрд и было вполне в духе короля Густава. Правда звучала слишком скверно.

Но в марте это было звеном в прочных оборонительных построениях для защиты с востока. 17 марта Эренсвэрд и глава фортификаций Херманссон представили план необходимой обороны Финляндии — до тех пор, пока не успеют перебросить шведские войска и можно будет перейти к наступательной войне. Здесь все зависело от взаимодействия между армией и армейским флотом, которые должны были стать правым флангом обороны побережья Финского залива. Главная армия должна была занять позиции у дороги между Гельсингфорсом и Коски, имея за спиной Тавасттус. При преобладающих силах противника армия должна отступить к Эстерботнии и предоставить нюландцам оборонять Гельсингфорс и Свеаборг. Зная частное мнение Эренсвэрда о ненужности Финляндии, возможно, без удивления увидим в этом плане предтечу плана отступления Клингспура в 1808 году, который был набросан как раз еще Эренсвэрдом. Прежде всего планирование свидетельствует, однако, о том, что сосредотачивались на войне на западе. Лагерь в Бунарпсхеде в Сконе, спешка с заключением соглашения о пассволансе в Швеции, который должен был сократить сроки мобилизации войск, шпионская поездка майора Функа в Норвегию — все говорит об этом направлении. Между тем, теперь не было речи о каких-либо планах войны в ближайшем будущем. Когда Эренсвэрд 2 мая представил требуемый отчет о боевой готовности флота, согласно которому можно было рассчитывать на 20 линейных кораблей и 7 фрегатов, король Густав заявил, что в настоящее время положение дел в Европе обнаруживает более мирные перспективы, чем несколько недель тому назад, и он надеется, что в этом году флоту не понадобится выходить в море.

На самом деле ситуация была настолько изменчивой, что Кройтц настойчиво убеждал Густава сближаться вместо России с Данией — альянс с Россией вызывал у Кройтца с его сугубо профранцузской ориентацией отвращение. Похоже, что толчок к таким разговорам дал Кройтцу французский министр в Стокгольме маркиз де Пон, так как в интересах французского кабинета было предотвратить исполнение известных планов Густава воевать против Дании. Это предложение вовсе не попало на благодатную почву; 30 мая король ответил, что инициатива в этом направлении с предполагаемой поездкой в Копенгаген противоречит его личным склонностям. У России была тысяча причин объединиться со Швецией, если бы она, Россия, не была ослеплена высокомерием; Дания, напротив, при первом удобном случае предаст Швецию. В качестве примера Густав ссылался на Акселя Уксеншерну. Датский кронпринц — круглый ноль, его кабинет министров раболепствует перед Россией и не имеет ни мужества, ни мозгов, ни денег, но тщеславие не позволит датскому кабинету отказаться от титула короля двух государств.

Густав определенно считал датский отказ от Норвегии единственной основой прочного согласия между Данией и Швецией.

Он и Толль как раз в это время были заняты тайным делом, которое больше напоминало приключенческий роман, нежели серьезную политику. В июне Толль был отправлен в Копенгаген с официальным заданием и сумел вступить в контакт с вдовствующей королевой Юлианой Марией, которая руководила правительством до совершенного кронпринцем государственного переворота и теперь содержалась в изоляции в замке Фреденсборг. Толль передал ей письмо от короля Густава и на свой страх и риск изложил еще вымышленную историю о том, что кронпринц и его советчики готовят по отношению к вдовствующей королеве акцию мести в наказание за то, что она свергла и унизила королеву Каролину Матильду. Напугав этим вдовствующую королеву, Толль уговаривал ее бежать в Швецию и искать поддержки у шведского короля. Толлю нравилось играть главную роль в плутовском романе, и тому свидетельство его рассказ о революции в Кристианстаде в 1772 году. Другой вопрос, насколько правдив был этот рассказ.

Так или иначе, но Густаву III он понравился. В письме от 3 июля он не находил слов, чтобы выразить свое удовлетворение «ловкостью», с которой Толль выполнил в Дании его поручение. Только что представленный бароном Функом отчет о положении в Норвегии показывал, что с этой страной «дело за малым»: «эту корону надо брать в Копенгагене; я давно уже так думаю и теперь еще больше в этом убедился». Пробудить республиканскую мысль в Норвегии легко, но кто знает, будет ли она развиваться в нужном направлении и, кроме того, ею могут заразиться в Швеции, где с этой заразой покончено так недавно. «Прощайте, мой дорогой Толль, — завершает он письмо, — хорошо готовьте кашу, заваренную вами в Фреденсборге, тогда мы скоро воспользуемся результатами дела, которое вы столь быстро уладили».

Для этого Толлю следовало вернуться в Копенгаген, и Густав инструктировал его в письме от 15 июля. Письмо выдает состояние аффекта — не проставлены надстрочные знаки над большинством букв å, ä и ö. «Всему прочему я предпочитаю революцию, — пишет Густав. — Полагаю ее возможной, если у короля Дании теперь, как и прежде, нет в Фредриксборге охраны, а если она сейчас и есть, то дело легко можно осуществить в самом Фреденсборге, если королева пригласит его и кронпринца на обед, а когда окажется, что персона короля в ее руках, она возьмет на себя правление. Но мы хорошо понимаем, насколько эта власть будет непрочной и насколько необходимой окажется тогда поддержка Швеции. Если же это не удастся осуществить, то хорош будет и побег, но я предпочитаю революцию, ибо она может привести к гражданской войне, и мы сможем принять в ней участие более, чем одним, способом, без того чтобы это называлось — вести войну. Кроме того, настоящий проект предстает перед Европой исключительно как средство отделить Данию от России, а не как стремление к завоеваниям, но конец и результат будут теми же: когда во времена Дмитриев Якоб Делагарди господствовал в России, речь шла об унаследовании престола так называемым законным правителем, а великими князьями были избраны Густав Адольф с братом». В знак того, что Толль облечен полномочиями, с письмом посылался «оригинал» королевы; сильный испуг и превосходная перспектива обрести власть и репутацию — вот два стимула, которые далеко заводят принцев, но еще дальше — женщин. Письмо завершается сообщением о том, что Эренсвэрд в Карльскруне, фон Карлссон в своей усадьбе, а Кройтц в Медеви, где он говорит и думает только о карусельной игре. Это означало, что из членов военной экспедиции только сам Густав и Толль знали о новом секретном деле.

Оно двигалось ни шатко, ни валко и в значительной степени существовало лишь в воображении Толля и Густава. Оно и было быстро и легко похоронено, не оставив сколько-нибудь глубоких следов. Толль никогда больше не был представителем у королевы Юлианы Марии. Им стал один врач, возможно, врач Густава француз Мартино, передавший письмо от короля. Вдовствующая королева ответила тотчас же: она рассчитывает на дружбу к ней короля Густава и просит его особенно проявить ее, запретив Толлю ездить к ней; она скорее пренебрежет всем, нежели позволит нарушить покой своего тела и души, который теперь милостью Божией обрела. Вероятно, у нее были собственные каналы информации, по которым она смогла проверить сведения Толля о покушении на нее и разоблачить этот обман. Но, как это было вполне характерно для Густава, он не сразу расстался со своей мечтой: согласно полученным им известиям, в Дании готовились «большие сцены». Путешествие наследного принца Фредрика в Германию с посещениями Шверина и Берлина, по-видимому, стало причиной резкого обмена мнениями между вдовствующей королевой и кронпринцем, и ненависть к нему со стороны приверженцев вдовствующей королевы и общая неприязнь усилились, вместо того чтобы ослабеть. Всем этим Густав поделился с Толлем в письме от 25 августа и просил его внимательно следить за интересными новостями из Дании и сообщать о них. В постскриптуме Густав провозглашал, что он не знает, но предчувствует висящий в воздухе заговор против существующего правительства, который не замедлит разразиться. В таком случае Густав доволен, что не принял в этом деле участия, но может извлечь из него пользу. Его воображение разыгралось. Выгоды, извлеченные Густавом II Адольфом из великой смуты в России были манящим примером, а президент канцелярии Кройтц со своими карусельными играми и предложениями о сближении с Данией был очень далеко.

И станет еще дальше, ибо спустя два месяца скончается. При всей своей поэтической восторженности он являлся сдерживающим элементом в окружении Густава III; его авторитет зиждился не на личном расположении короля, а на долгой карьере дипломата и высокопоставленного чиновника. Пропасть между людьми короля и его дворянскими критиками расширилась.

На совещаниях военной экспедиции поздним летом и осенью обсуждались, с одной стороны, предложение Толля о соглашениях относительно пассволанса с держателями рустхоллов некоторых полков, с другой — сделанные Эренсвэрдом и фон Карлссоном расчеты расходов на строительство в ближайшие годы новых кораблей. В мае оказалось, что подсчитанная Эренсвэрдом сумма, потребная на обновление флота в течение трех лет, нереальна, о чем король Густав милостивейше его известил. 14 сентября они представили новый расчет, который в основном исходил из того, что трехлетний план растягивается на шесть лет, но в конечном результате будет построено значительно больше фрегатов. Это было королем одобрено, что следует рассматривать на фоне постоянно актуального для него плана приобрести в Копенгагене Норвегию. План молниеносного нападения, бывший актуальным в 1783 году, теперь был снят с обсуждения. Вместо него сосредоточились на постоянной готовности к войне, избегая любых действий, которые могли бы быть истолкованы как наступательные. Отсрочка со срытием крепости в Карльсвэрде на Готланде и перенесением ее запасов в другие фортификации была, следовательно, объяснена Толлем тем, что такие действия могли пробудить опасения.

22 ноября военная экспедиция отметила, что его королевское величество в следующем году намерен стянуть больше войск к Бунарпсхед в Сконе и что Толль получил широкие полномочия по сбору нужных для этого магазинов и по объявлению цен, по которым держатели рустхоллов могут продать поставляемый в магазины провиант. Ландсхёвдингам надлежало оказывать Толлю всяческое содействие и помощь, какие только могут ему потребоваться. Через два дня Густав писал Толлю из Дроттнингхольма, просил его заботиться о здоровье и приехать к нему. Смерть Кройтца оставила Густава без министра и некому было помочь ему в работе комиссии. Предполагалось возникновение волнений на Востоке, и оба императорских двора были, казалось, заняты своими проектами. Это побуждало к внимательности и подготовке на протяжении зимы, чтобы к весне воспользоваться тем, что должен был разузнать Густав.

Что это было такое, осталось тайной короля и Толля. Есть надежные основания предположить, что это имело отношение к подготовке к войне, так как 27 декабря Густав писал, что он согласен с Толлем по поводу его проекта необходимых приготовлений и что надо определить такие магазины, которые потребуются для проведения быстрых операций, если обстоятельства в Европе будут для них благоприятны. Лильенкрантс возражал против этого, и следовало найти другие пути, в обход его действий.

Толль явно находился в большой милости и был более необходимым, чем когда-либо.

19 января 1786 года состоялось самое первое представление оперы «Густав Васа». Она долго пролежала готовой как литературно-драматическое произведение; это было превосходно осуществленное Чельгреном в основном к концу 1782 года лирическое переложение прозаических набросков плодотворно работавшего в драматургическом жанре короля. Промедление с представлением этого произведения общественности имело несколько причин: разногласия между Чельгреном и композитором Науманном, а также неоднократное вмешательство примадонны фру Мюллер. Но ясно как день, что венценосный инициатор этого дела обладал большими амбициями, связанными с тем, что именно это произведение станет шведской национальной оперой, и выжидал подходящего момента. Осенью 1785 года он принял живое участие в приготовлениях и репетициях. Выдающийся живописец-декоратор Депре блестяще оформил сцену, а исполнительская труппа была столь звездной, какая только могла быть в стокгольмской опере того времени. И результатом стал бурный успех. «Густав Васа» шел при аншлаге и стал предметом обсуждения в столице.

Политический успех оперы не мог быть не преднамеренным. Роль деспота Кристиана изначально была задумана как объект ненависти, и восторг публики с готовностью нашел свое выражение в ненависти к датчанам. Ёрвелль в одном письме рассказывает, как датчане получают «чудовищный удар» и как на первых представлениях публика из народа в партере во время батальных сцен кричала «бей, бей, бей!». Среди статистов, игравших солдат и набранных из гвардии, было настолько непопулярным изображать датчан, что назначенные на такие роли пытались поменяться с товарищами со шведской стороны, выставляя им выпивку.

Было ли это военной пропагандой замедленного действия? Даже если направленность «Густава Васа» была подчинена художественному честолюбию, когда опера ставилась, невозможно предположить, что венценосный специалист по внешней политике простодушно не осознавал эффекта популярности в начале 1786 года. «Густава Васа» надо причислить к одному из аспектов подготовки к возможным быстрым изменениям на внешнеполитической сцене. Густав III не мог не понимать того, что настроения в народе не были для него столь же благоприятны, как прежде, и что ему трудно овладеть формирующим общественное мнение слоем населения. В 1785 году он носился с мыслью, что каким-нибудь образом спровоцирует внутренний конфликт в Дании, который сделает возможным вторжение в нее, не давая повода быть названным агрессором. Предпосылкой служило то, что России что-нибудь да не даст вмешаться в конфликт — отсюда внимательное отношение к восточной политике императорских дворов. Другой предпосылкой было то, что народное мнение поддержит его в конфликте с внешними врагами, особенно с Данией.

Весной 1786 года Густав предпринял два сенсационных мероприятия; они готовились параллельно. Он учредил Шведскую академию и реорганизовал Академию литературы, истории, языка, чтобы оставить литературную сферу свободной для новой академии. И он созвал риксдаг.

Учреждение и деятельность Шведской академии являются темой отдельного исследования и потому не будут здесь обсуждаться, разве только в связи с политическим самоутверждением Густава III. Между тем ясно, что его литературные амбиции должны были укрепиться успехом «Густава Васа», даже при том, что он оставил поэтическую славу Чельгрену и сам — скорее всего, при помощи текста Чельгрена — сыграл роль потомка и наследника Густава Васа. Когда Густав в своей большой речи при учреждении Шведской академии постоянно возвращался к теме исторической памяти и величия предков, это, как установил Свен Дельбланк, означало, что в центре задач новой академии стояло написание исторических биографий. Между тем с политической точки зрения самым интересным являлся подбор членов академии, которых Густав сам назначил в ее первоначальный состав. Те, кто представлял мужей государства, были отнюдь не надежными сторонниками короля и не поддакивающими ему — Андерс Юхан фон Хёпкен, Карл Фредрик Шеффер, Аксель фон Ферсен-старший и президент Каммар-коллегии Маттиас фон Херманссон были ведущими членами партии шляп эры свобод и в высшей степени самостоятельными людьми. Трое первых из названных прежде ясно выражали свое критическое отношение к правлению Густава в 1780-е годы, а фон Херманссон примкнет к оппозиции на риксдаге 1789 года. Противовесом в некоторой мере являлся Юхан Габриэль Уксеншерна, но он был прежде всего поэтом и потомком Акселя Уксеншерны, а не государственным деятелем с собственным лицом. Из любимцев короля среди академиков был только Элис Шрёдерхейм, но он как государственный секретарь пребывал высоко в чиновничьем мире и, кроме того, бесспорно был человеком культуры. Как на его заслугу Густав ссылался прежде всего на написанную им биографию генерала Ливена. Но среди членов академии не оказалось философа и адмирала Эренсвэрда, как и Толля, самого главного на весну 1786 года советчика. Армфельт, помощник Густава, прежде всего в драматургической деятельности, стал членом академии лишь в числе избранных позднее. Адлербет же, который с годами все более критически относился к королю Густаву и отдалялся от него, был настолько важен, что получил кресло №9. Мотив Густава Васа обеспечивался историком и епископом Улуфом Цельсиусом в кресле №3 и Чельгреном в кресле №4 — это был тот самый Чельгрен, свободолюбивый пафос которого вскоре обретет якобинский оттенок. Поэт Юлленборг представлял также героическую поэзию, а красноречивый епископ Юхан Вингорд и начитанный чиновник и эстет Нильс фон Русенстейн, первый постоянный секретарь академии, были избраны как лояльные люди культуры. Наконец, Аддерс аф Бутин был историографом, но прежде всего уважаем Густавом III как эксперт по финансам.

Леопольд был доизбран лишь позднее. Бельман и Лиднер не были достаточно чистоплотны, чтобы о них когда-либо зашла речь в связи с избранием в академию. Турильд как критик общественных явлений с плохой репутацией был совершенно неприемлем.

Это пестрое собрание людей, которых Густав назначил членами академии, имело общий знаменатель: их суждения обладали весом, и можно было ожидать, что с ними будут считаться. Другими словами, эти люди могли быть ценны как объединение для формирования общественного мнения на случай, если учредитель академии пойдет по следам великих Густавов и станет совершать военные подвиги, которые надо будет воспевать. Хёпкен, Шеффер, Ферсен и Херманссон могли быть докучными критиками в вопросах внутренней политики, но их надежность в делах внешнеполитических была несомненной. Шведская академия, в противоположность прочим академиям, вовсе не была «королевской» — она свободно могла высказывать собственные взгляды, как бы внимательно король Густав ни наблюдал за ее деятельностью и как бы ни пользовался своим правом присутствовать в академии. Он тоже уважал ее самостоятельность. Избрание в 1787 году поэта Нильса Лоренса Шёберга на последнее свободное кресло, №18, противоречило явно выраженному желанию Густава, но он послушно утвердил выбор. И тихо сносил иронические комментарии, когда в академии зачитывалось его анонимно переданное туда конкурсное сочинение — похвальное слово Леннарту Торстенссону, Чтобы все же пережить триумф, так как сочинение было удостоено премии, причем имя автора осталось нераскрытым.

Что ни говори, а учреждение Шведской академии явилось смелым мероприятием Густава III по созданию культурно-литературного ареопага рядом с монархом. Оно свидетельствует о чувстве собственного достоинства короля. Но оно свидетельствует также и о его уважении к духовным ценностям.

Учреждение Шведской академии явилось звеном в систематическом конструировании Густавом III героической роли. Созыв риксдага 1786 года не входил таким же образом в его долговременные планы. Или входил? В действительности этот шаг Густава является одним из его труднее всего поддающихся толкованию политических ходов.

Через несколько лет, во время войны с Россией, когда Толль окажется в немилости, Густав заявит, что Толль организовал созыв этого риксдага с целью крепко зажать его, Густава, «в тиски». Армфельт утверждал, что Толль был инициатором этого созыва риксдага, но, вероятно, он передал мнение своего венценосного друга. Ферсен в мемуарах тоже указывает на Толля как на автора идеи созвать риксдаг и с негодованием сообщает о его наглом высказывании о том, что все должны быть благодарны, что риксдаг открыл королю Густаву глаза на то, как мало он любим в народе. Никто из этих авторитетов не был беспристрастен. Толль королем Густавом был выбран козлом отпущения за неудачи 1788 года, а Ферсен с самого начала был противником авантюрной политики короля, которая, как считали, инспирировалась Толлем. Сам Толль по этому вопросу не высказался.

Естественно, что Толль воспринимался как инициатор. Весной 1786 года он был задающим тон любимцем и помощником в политических делах, и под вопросом о пассволансе, ставшим на риксдаге предметом споров, с самого начала стояла подпись Толля. Но так ли уже о многом это говорит? Если отвлечься от одного сконского кавалерийского полка, в котором держатели рустхоллов осенью 1785 года заупрямились, пассволанс был осуществлен в Финляндии и частях Швеции на добровольной основе и вообще воспринимался как явное улучшение. Сконские держатели рустхоллов, воспротивившиеся пассволансу, говорили, что делают это из принципа, хотя пассволанс им выгоден. Очень может быть, что ни король Густав, ни Толль не воспринимали пассволанс как спорный политический вопрос, пока не стало слишком поздно. Толль был администратором и интриганом, но не политиком Рыцарского дома; вполне возможно, что он изначально неверно оценивал ситуацию. Однако его положение было таково, что невероятно, чтобы риксдаг состоялся против его воли.

На риксдаге Толль имел в Рыцарском доме право присутствия и голоса, но не играл в дебатах главной роли. Король Густав, напротив, выступал при любой возможности в ситуациях, когда имел доступ к дискуссиям сословий. Трудно отделаться от впечатления, что он, главным образом, играл и что, когда решение сословий противоречило его мнению, он воспринимал это как личное поражение.

Ферсен в своих мемуарах отмечает, что король дважды искал с ним контакта — до и во время риксдага. Первый раз Густав, будто бы пытался прийти к соглашению о том, как открывать собрание сословий, и о том, к каким результатам оно должно прийти. Эту попытку Ферсен, по его словам, отклонил из принципиальных соображений. Другой раз, 19 мая, Густав будто бы напустился с угрозами на Ферсена, которого воспринимал как лидера оппозиции; это вроде бы оказалось столь же безрезультатным. Описание Ферсена несет на себе отпечаток более поздних конфликтов и злобы, которая едва ли существовала в условиях 1786 года, а потому к описанию надо отнестись с большой осторожностью. Само по себе нет ничего неправдоподобного в том, что король, памятуя о риксдаге 1778 года, пожелал достичь с Ферсеном компромиссного соглашения, дабы быть уверенным в исходе собрания сословий. И, напротив, неясно, чего он хотел достичь этим соглашением. Тогда Ферсен не воспринимался королем как враг, которого надо было умиротворить. Такой зоркий и отрицательно по отношению к Густаву настроенный наблюдатель, как русский министр Марков, годом раньше описал Ферсена датскому поверенному в делах Хойеру как переоцененного политика, ловкого льстеца, который хочет лишь добиться от короля выгод для себя самого и своей семьи. На этом фоне вовсе не кажется нелепым то, что Густав искал поддержки Ферсена.

В печатном приглашении на риксдаг от 28 марта 1786 года подчеркнута особая забота короля о сохранении единства и доброго согласия с иностранными державами, дабы однажды он смог записать в хронике государства, что время его правления было самым длительным мирным периодом, какой когда-либо оно переживало, более долгим, чем при великих королях, предшествовавших Густаву на шведском престоле. Всевышний благословил правление Густава, за исключением трех неурожайных лет. Меры, которые он принял по уменьшению ущерба от них, показали его искренние стремления, но они были недостаточны, и теперь он хотел бы, чтобы сословия и король приняли решение о совместных мероприятиях.

Такой же мирный и исполненный заботы о государстве тон снова прозвучал в речи Густава к сословиям на открытии риксдага 8 мая. Прежние конунги, говорил он, созывали сословия для помощи в отстаивании чести государства, в защите союзников от насилия, для помощи братьям по вере и так далее. Но ныне он созвал их исключительно для обсуждения «вашего общего выбора», не затем, чтобы требовать новых податей, но чтобы спасти от голода и нужды. Не тщеславие и не жажда денег тому причиной. С соседями мир, со старинными друзьями доброе доверие, а государство уважаемо другими державами. Его вооруженные силы в состоянии оберегать мир, а его военно-морские силы уже давно в состоянии охранять его торговлю. Кроме того, Густав хотел показать сословиям кронпринца. «С такими патриотическими намерениями я созвал вас и сегодня открываю это государственное собрание».

Особенно примечательно в этих высказываниях слово «патриотический». Именно в это время данное слово было в языке политики радикальным, почти революционным, выражавшим заботу о благе народа в противовес интересам королей и дворов. Густав не мог бы сильнее подчеркнуть свою роль миролюбивого отца страны, чем своими обращениями к сословиям при созыве и открытии риксдага. Его намерения могут быть истолкованы не только как опровержение всех слухов о политике войны и стремлением вернуть себе популярность, которой он пользовался в годы после государственного переворота. Это резко противоречило остальным его действиям. Но он явно ощущал потребность поддержки со стороны народного общественного мнения на случай, если поведет рискованную международную политику, чреватую войной.

Если его цель была такова, то ход и результат риксдага стали для него катастрофой. Он и сам так это воспринимал. Самым мучительным было, может быть, то, что он ощущал себя стоящим перед одновременно сильной и ускользающей оппозицией: учтиво-смиренной на вид, крайне скупой на высказывания, но хорошо организованной при голосовании и принятии решений. Его собственная политическая неискренность столкнулась с безмолвной игрой. В итоге дело обстояло так, что его видели насквозь и он должен был чувствовать себя беззащитным перед подобным унижением.

Вопрос о пассволансе стал вопросом политической проверки. Он был поднят в особом предложении Густава 19 мая и сразу-же стал обсуждаться сословиями, правда, после откладывания рассмотрения в первый день. В Рыцарском доме важность этого вопроса была обозначена тем, что четыре государственных советника в длинных одеяниях появились на обсуждении 20 мая. Его начал Ферсен, который не говорил ни о финских полках — в Финляндии пассволанс уже был введен контрактами, — ни о шведских кавалерийских полках, но возражал против пассволанса для шведских поселенных пехотных полков. Ферсен мотивировал свое мнение тем, что мобилизация при существующем порядке проходит достаточно быстро, но замедлится из-за обнищания крестьян в рутах, если они заплатят особый взнос за пассволанс, который надо рассматривать как чрезвычайный налог. После нескольких выступлений сторонников пассволанса вторым с оппозиционной речью выступил горнозаводчик Клаэс Де Фритски. Этот в прошлом политик партии колпаков указал на то, что благословенность поселенной системы заключается в том, что национальный дух солдат поддерживается их солидарностью с крестьянами и симпатией к ним, а введение пассволанса устранит основу доброго сосуществования крестьян в рутах и солдат. С экономической точки зрения плата за пассволанс станет слишком обременительной, к тому же она несовместима с законами и контрактами. Помимо этих двоих, другие представители оппозиции лишь кратко высказались, что присоединяются к их точке зрения. Не помогло и то, что сторонники королевского законопроекта, в том числе выступавший последним государственный советник Карл Спарре, с подобающей уверенностью подчеркнули преимущества пассволанса для подвижности и боеспособности армии. Законопроект был забаллотирован значительным большинством. Примеру дворян последовало крестьянское сословие — после путаных дебатов, но тоже значительным большинством. Было ясно, что лидеры оппозиции в Рыцарском доме крепко держали в руках тех представителей крестьян, которые формировали общее мнение. Отказ поддержать законопроект со стороны двух сословий был мотивирован почти одними и теми же словами.

В духовном сословии законопроект был одобрен после коротких и не особенно заинтересованных дебатов. Лишь сословие горожан, которых этот вопрос касался меньше всего, провело действительно оживленные и деловые дебаты, завершившиеся явным большинством в пользу законопроекта. Однако отказа двух сословий было достаточно, чтобы провалить вопрос, — согласно порядку, о котором сословия и король договорились в начале риксдага. Оппозиция показала свою силу.

Лишь по инерции был провален и законопроект об учреждении государственных складов зерна, так как подозревали, что главная цель этого предложения — прежде всего облегчить подготовку к войне. Ферсен вроде бы намеревался пойти в этом вопросе навстречу королю, но оппозиция землевладельцев была дружной.

За этими принципиальными вопросами, в которых оппозиция нацеливалась на военную политику Густава, стояли интересные в социальном отношении вопросы, которые больше затрагивали различные экономические и профессиональные интересы сословий. Финское дворянство принесло многочисленные жалобы на результаты генерального размежевания земель, которое уменьшило земельные участки владельцев из-за того, что сельские общины делились между хемманами. Согласно этим жалобам, землемерное ведомство получило слишком большие полномочия. И дворяне, и крестьяне возражали против дробления хемманов, которое приведет к трудностям в планировании семейной экономики и даже ухудшит отношения между родителями и детьми. Для крестьян винная регалия была злом, вызывавшим громогласные протесты. И крестьяне, и духовенство, и горожане жаловались на наличие «исключительных привилегий или монополий». Наконец, был ряд пожеланий у духовенства: упразднение спектаклей по воскресеньям, устранение числа кабаков и пьянства у больших дорог и церквей и, что действительно было важно, урегулирование назначений на должности пасторов, так чтобы их занимали действительно выдержавшие надлежащую проверку теологи.

Для Густава III это означало необходимость спасать то, что еще можно было спасти. Давно уже был выбран важный вопрос, при помощи которого можно было уступкой достичь примирения: винная регалия, которая отменялась, но взамен на ограниченный срок вводился чрезвычайный налог. Одобрялось также урегулирование вопроса о назначениях пасторов. Театр по воскресеньям должен был остаться только в четырех крупных городах — Стокгольме, Гётеборге, Норчёпинге и Або, но представления должны будут начинаться не ранее 6 часов вечера; то был пристойный компромисс со стороны помешанного на театре Густава III. Спорные вопросы, оставшиеся от риксдага 1778 года, были заметены под ковер; это постановления о терпимости в отношении католиков и иудеев, положение о слугах и смягчение наказания для женщин-детоубийц. В некоторых случаях Густав не поддался на жалобы сословий: он не согласился упразднить предписание 1780 года об ответственности книгопечатников за преступления против постановления о свободе печати — то был слишком серьезный инструмент контроля за печатной агитацией, чтобы его отменять без действительно большой необходимости. В вопросе о монополиях ответ короля на жалобы вылился в благожелательно сформулированную неопределенность. Монополии могут быть вредными, писал он, но, учитывая профессии и свойства торговли, промыслов и особенности характеров людей, компании и монопольные учреждения должны существовать, чтобы нести ответственность за обучение, расходы и поощрение новых предприятий. Следовательно, такие учреждения так же необходимы поначалу, как бесполезны во время роста и успехов торговли и ремесел, а потому не следует издавать никакого общего постановления, но Его величество должен иметь возможность поступать в соответствии с обстоятельствами.

22 июня сессия риксдага была закрыта, и на следующий день король Густав попрощался в тронном зале с сословиями. Его прощальная речь сохранилась в собственноручном конспекте, в ней мало исправлений, но вовсе отсутствуют точки над ä и ö и кружки над å, что указывает на его волнение. Выражения несут на себе отпечаток оскорбленного доверия и разочарования. «Если опасения, по своей природе необоснованные, и повода к которым не давал вам тот, кто дал вам свободу (кто ныне собрал вас исключительно ради вашего спасения), если эти опасения, эти блуждающие огоньки возникли и стали угрозой единству, которое я на протяжении четырнадцати лет старался сохранить ценой столь больших усилий и, пренебрегая всеми своими огорчениями, то я смотрел на них как на облака, которые возникают после долгого затишья, но которые могут быть развеяны лишь непоколебимым терпением». Густав воззвал к памяти героя, опознаваемого в шедшей в том году опере «Густав Эрикссон, освободитель отечества», который не был понят, но, наконец, признан потомками, «хотя зависть, личные намерения, тщеславие, легкомыслие и болезненная жажда власти старались в его время потревожить его правление и измучить его скипетром, который он вырвал из руки тирана. Лишь к суду потомства могут взывать конунги…»

Это была опасная мысль, но, кажется, она помогла освободиться от некоторых ложных представлений. Густав навсегда излечился от идеализации умонастроений дворянства и от представлений об их приверженности королевской власти. В следующий раз он соберет сословия с готовым планом уничтожения силы и влияния первого сословия.

До риксдага и в его начальной стадии усердно велись интенсивные приготовления к устройству большого полевого лагеря в Бунарпсхед в Сконе. Был положен под сукно специальный проект, который наряду с военными последствиями мог, однако, иметь и значительные внешнеполитические, — после того как 15 февраля Толль доложил военной экспедиции, что не получается прорыть канал от Ро близ Хельсингборга до Крокенеббена в заливе Шельдервикен. Цель устройства канала состояла в том, чтобы благодаря ему избежать зундской пошлины в Хельсингёре и тем самым лишить датскую корону значительных доходов. Король Густав «с неудовольствием» констатировал, что осуществить этот полезный проект невозможно. 1 марта Толль и Эренсвэрд представили подробный план снаряжения флота, где были приняты во внимание как легкая эскадра, расположенная в Гётеборге, так и готовность флота к десантным операциям. 15 марта Эренсвэрд сообщил о флотских работах, в том числе о том, что к весне флот будет усилен тремя линейными кораблями и тремя фрегатами. Просто поразительно, что вооруженные силы Швеции готовились вот-вот приступить к боевым действиям, между тем как не видно было никакой военной угрозы и не обсуждался никакой новый план нападения.

Из-за сессии риксдага устройство лагеря в Бунарпсхед было отложено до 17 июня, а потом и на более отдаленный срок. Развитие событий на рискдаге приглушило все военные настроения. Внешнеполитические конъюнктуры тоже не подталкивали к военным авантюрам. Вместо этого в военных мероприятиях по обе стороны Зунда начали просвечивать идиллические черточки.

Самый старший из братьев Спренгтпортенов, Юхан Вильхельм, снова пребывал теперь шведским посланником в Копенгагене в ранге посла и был этим очень доволен. Однако, докладывал он, летом Копенгаген убийственно скучен, так как светское общество выехало в сельскую местность, в замки и имения. Этой скуке способствовал юный кронпринц Фредрик, который ежедневно и с фанатическим рвением муштровал за городом гарнизон. Можно понять, что известия о ярких признаках гениальности, проявленных восьмилетним шведским кронпринцем Густавом Адольфом на испытании перед сословиями, не остались незамеченными в Копенгагене; сам Андреас Петер Бернсторфф поздравил Швецию со «столь редким сокровищем». Сравнение способностей кронпринцев обеих стран было, казалось, в пользу Швеции.

В конце июня кронпринц Фредрик завершил муштру на Зеландии полков, замученных таким его усердием, и испытывал соответствующее любопытство по поводу учений шведской армии в Сконе. 29 июня Спренгтпортен переслал просьбу Бернсторффа о том, чтобы Фредрик посетил короля Густава в сконском лагере. Тогда Густав взял инициативу в свои руки, заявив, что с удовольствием встретится в Сконе с датским кронпринцем. Визит состоялся, был приглашен также русский министр в Копенгагене Разумовский. Эти посещения, а также ответный визит, нанесенный Густавом III в Мариенлюст, казались чрезвычайно удачными — если Густав и владел каким-то искусством, так это искусством очаровывать царственных персон, особенно же в сочетании с показом силы своей армии.

«Читать в сердцах людей — не моя участь. Но если датчане чувствуют хотя бы половину того, что они проявили по отношению к его королевскому величеству, то вот момент, чтобы искренне соединиться с ними; теперь или никогда», — писал Спренгтпортен в донесении от 13 июля. Мысль о сотрудничестве с Данией была не новой; Кройтц выдвигал ее еще в 1785 году. Но тогда Густаву III такая политика пока еще была чужда.

10 сентября он написал Толлю, что теперь, после большой бури, все спокойно и, кажется, тучи собираются над Востоком. 18 ноября он перед тем же адресатом обнаружил признаки уныния. Вактмейстер из-за нехватки хлеба хотел полностью запретить производство водки, и это задушило бы все денежные поступления. «Прощайте, мой дорогой Толль, вы услышали от меня первые иеремиады». Но с началом 1787 года подавленность улетучилась. Известия о бунте, разразившемся в округе Кристиансанн под руководством лоцмана Лофтхюса, подействовали на Густава подобно свежему утреннему воздуху. 29 марта 1787 года он просил Толля раздобыть известия из Норвегии. 22 мая, получив известия от Толля и доклад эксперта по Норвегии Лостбума, Густав писал: «Действия датчан в Норвегии настолько отличаются от моей манеры видеть и исполнять дела, что мое удивление сильнее, чем я могу выразить. Они идут прямым путем к тому, чтобы потерять это государство, если бы там нашелся человек, достаточно уважаемый и способный исполнить это дело; я пока же жду всего от времени и от стараний того, кто пятнадцать лет тому назад помог Швеции спастись от ярма соседа». В письме также сообщалось, что Мартино через несколько дней отправится в Кристианию.

Отправка врача-француза Мартино генеральным консулом Швеции в Кристианию явилась новой чертой в норвежской политике Густава III. Никакие собственно консульские обязанности не ждали этого новоявленного дипломата — он должен был стать тайным агентом, а при необходимости шпионом своего патрона. Его главной задачей было найти «достаточно уважаемого человека», который был бы способен встать во главе освободительного движения, поддерживаемого Швецией. В начале июня Мартино занял свою должность и приступил к составлению подробных и умных докладов о настроениях и личных взаимоотношениях в Норвегии и Кристиании. В центре его внимания с самого начала были волнения под руководством Лофтхюса и их последствия. И Густав в письме к Толлю от 11 июля сделал вывод о том, что в Норвегии отнюдь не спокойно. «Лостбум сказал мне, что нет ничего легче, чем оторвать их от Д[ании]. Если за восточной границей и в Голландии дела примут серьезный оборот, то, я думаю, время скоро настанет». В Стокгольме говорили только о водке, а потому не предвиделось ничего тревожного.

Но когда дела за восточной границей приняли серьезный оборот, вовсе не Норвегия оказалась в центре внимания Густава III.