Где-то между серединой июля и началом октября 1787 года Густав III произвел полную переориентацию своих внешнеполитических устремлений. От планов завоевания Норвегии посредством нападения на Данию он обратился к намерению напасть на Россию, чтобы вернуть старые шведские территории. Этот более поздний и дерзкий проект требовал нейтрализации Дании, с тем чтобы Швеция избежала войны на два фронта и смогла сосредоточить свои военно-морские силы прежде всего против восточного неприятеля.

Собственно, эту перемену планов труднее объяснить с точки зрения краткосрочной, чем долгосрочной, временной перспективы. Со времени государственного переворота 1772 года Густав всегда старался иметь добрые отношения с Россией и льстил себя надеждой, что Екатерина И питает к нему настолько дружественные чувства, что на восточной границе мир ему обеспечен. Густав даже предложил ей на свидании во Фредриксхамне семейный альянс и в выборе главного союзника колебался между Францией и Россией. Хотя иллюзии относительно дружбы Екатерины были жестоко развеяны, а передвижения русских войск у границы с Финляндией в 1784 году вызывали тревогу, но собственно разрыва не произошло. И покуда планы завоевания Норвегии оставались актуальными, первостепенную важность сохраняло требование надежности русского нейтралитета. К тому же Дания могла производить впечатление слабой, между тем как Россия за последние 80 лет показала себя в двух проигранных Швецией войнах врагом страшным.

Что-то должно было произойти, чтобы таким решительным образом повлиять на Густава. И этот вопрос требует выяснения.

Отношения между Швецией и Россией казались плохими уже в начале 1787 года, хотя, собственно, ничего и не произошло, что могло бы быть сочтено мотивом для возникновения напряженности между обеими державами. Герцогиня в своем дневнике рассказывает об имевшихся в июне этого года разногласиях между королем Густавом и русским министром Разумовским по поводу церемониала: король пригласил иностранных посланников на «cercle» на определенный час, однако к этому времени не покинул своей спальни, и Разумовский по сей причине заупрямился, утверждая, что это не cercle, a «lever», и он, а также остальные министры вместе с ним отказались войти к королю, невзирая на дважды предпринятые уговоры. Герцогиня полагает, что это указывает на полученную Разумовским от императрицы инструкцию устроить ссору, чтобы унизить Густава. Как бы там ни было, в вопросе о разрыве решающими стали мысли и заключения Густава, и проследить их не очень легко. Но один факт очевиден: в инструкции от 2 октября 1787 года находившемуся в Копенгагене Ю. В. Спренгтпортену Густав показывает, что больше не боится силы России и делает ставку на системное изменение своей внешней политики.

Сразу после возвращения из Франции Густав 9 августа 1784 года собрал заседание военной экспедиции. Тогда он сделал заявление для протокола и объявил, что его однажды принятое решение попытаться при случае расширить свою власть и свое государство «на границе, которая, кажется, противоречит самой природе, и приобретенные наследные права шведского королевского дома в будущем нарушатся и совершенно утратятся, и осуществление этого решения будет лишь отложено», но оно твердо и непоколебимо в его уме. Впредь все мероприятия, связанные с обороной, должны сообразовываться с этой целью. Эти планы выглядят обычными, относящимися к завоеванию Норвегии, но поражает то, что они подаются столь расплывчато; нет оснований думать, что речь не идет об утраченных восточно-финских провинциях. Граница по реке Кюммене была, без сомнения, менее естественной, нежели Чёлен между Швецией и Норвегией, однако географические познания Густава были, похоже, довольно-таки случайными, и наиболее легко доступный отрезок границы — между Бохюсленом и Эстфоллом — действительно был не особенно естественным. Все указывает на то, что речь в первую очередь идет о Норвегии, которую Густав доказательно считал соединенной с Швецией самой природой, однако возможен и проблеск альтернативы.

Так или иначе, но теперь в случае войны он вынужден был считаться с Россией как с врагом. 23 ноября он потребовал от Эренсвэрда представить расчет потребностей по строительству новых судов для шхерного флота и принял все до единого требования адмирала, поскольку армейский флот в Финляндии являлся главной защитой от могучего соседа, а неожиданные события не всегда оставляли много времени на выход этого флота в море. Но война на востоке планировалась как сугубо оборонительная. В марте 1785 года оборонительный план Эренсвэрда и Херманссона предусматривал удерживание обороны Финляндии, пока не будут переправлены войска из метрополии. Удовлетворение потребности в расширении границ государства должно было быть достигнуто приобретением Норвегии, более или менее напоминающим переворот.

Но чтобы узнать о том, что происходило в голове Густава, недостаточно проследить планирование им мероприятий и его побуждающие призывы к ближайшим сотрудникам, таким как Толль и Эренсвэрд. Он охотно размышлял вслух во время бесед с иностранными дипломатами, и даже если они редко узнавали правду, тем более всю правду, могло статься, что они примечали лучики его политического подсознания. Особенно это можно сказать о дипломате, представлявшем одну дружественно настроенную державу, и особенно если он умел непринужденно выказывать свое восхищение.

Ординарный посланник Франции маркиз де Пон в 1787 году постоянно отсутствовал в Стокгольме. Финансовая слабость Версаля в сочетании с иллюзией разрядки напряженности между Швецией и Данией, а также, возможно, с бессилием Густава перед поражением на риксдаге 1786 года, привели к тому, что маркиз не считал необходимым свое присутствие в Стокгольме. Пон был близок к Ферсену и, вероятно, полагался на то, что он и его единомышленники смогут воспрепятствовать любым авантюрным затеям Густава. Французским посольством теперь руководил его поверенный в делах шевалье де Госсан, которого в стокгольмском свете называли «милым мальчиком». Несмотря на свое подчиненное положение, он был достойным представителем французской дипломатической традиции, состоявшей в том, чтобы писать умелые и хорошо сформулированные отчеты. И он внимательно слушал, когда шведский король выступал перед ним с монологами.

27 марта 1787 года Госсан в одной депеше описывал, как враги короля через своих тайных посланников ведут в провинциях агитацию, распространяя мятежные сочинения. Их целью было восстановление прежней власти сословий, их методом — противодействие всем намерениям короля. «Король Швеции, который пока еще не может забыть или переварить всех неприятностей, пережитых им во время последнего риксдага, не пребывает в неведении относительно намерений своих врагов; сей государь часто оказывает мне честь, беседуя со мной об этом с еще не утихшей сердечной болью («ucléré») от несправедливости и неблагодарности его подданных». 6 апреля Госсан касается внешнеполитической ориентации Швеции: после встречи шведского короля с датским кронпринцем между обеими державами существует доброе взаимопонимание, которое весьма желательно, не нарушается ничем иным, кроме легкого противоречия, происходящего от желания Густава III видеть при своем дворе послов «из рода», на что Дания из-за Екатерины II пойти не отваживается. «С Россией отношения отнюдь не столь же дружественны». Императрица обходится с Густавом «индифферентно и с ноткой превосходства», и это накладывает отпечаток на ее указания своим министрам. Густава это уязвляло, но он воспринимал подобное с достоинством. Это было задолго до июньской демонстрации Разумовского и свидетельствует о наблюдательности Госсана. 20 апреля Густав попытался прощупать Госсана относительно новостей, которые могли дойти до него через Париж. «По высказываниям этого государя можно судить, что состояние войны не должно быть для него неприятным как из-за его честолюбивых устремлений играть роль, так и потому, что это заняло бы его подданных и выпустило бы из них дух раскола и бунта, чему они по-прежнему привержены». 4 мая Госсан говорит о подозрениях Густава относительно намерений России напасть на турок в Очакове.

Депеша от 19 июня говорит об интригах Ферсена и других оппозиционеров, направленных на созыв риксдага, чего, как Густав уверял Госсана, не будет никогда. 14 августа Густав демонстративно искал возможности поговорить с Госсаном с глазу на глаз. Перед спектаклем Густав в Дроттнингхольмпарке столкнулся с Госсаном и другими представителями дипломатического корпуса и, поболтав на общие темы с испанским министром и другими дипломатами, подозвал к себе одного Госсана и совершил с ним прогулку через большую часть садов. Беседа велась на наиболее интересные темы, к которым в данный момент было приковано внимание Европы, особенно о деле Голландии и его следствиях. Густав задал Госсану несколько вопросов, на которые тот мог ответить лишь в общих выражениях. Француз заметил, что Густав надеялся услышать что-то более определенное. Когда Госсан завел разговор о торговой политике, Густав любезно слушал, но сам ничего не говорил.

Очевидно, в европейской международной политике произошли перемены, заставившие Густава искать более тесного контакта с французским посланником, который не понимал, в чем дело.

Понимание Густавом обстоятельств и проблем России зависело от известий, которые он получал от шведских миссий в Петербурге и Константинополе.

В конце 1786 — начале 1787 года министр в Петербурге Юхан Фредрик фон Нолькен отправил депешу с очень интересным шифрованным постскриптумом, в котором извещал о намерении императрицы совершить путешествие в южную Россию, дабы принять во владение новоприобретенные области у Черного моря. «Сверкающие краски, коими это путешествие живописано в различных публичных бумагах, возможно, значительно поблекнут для того, кто пристальнее рассмотрит это дело и посчитает большие расходы, тяжесть которых ляжет на и без того уже задавленный народ. Поверить невозможно, на какие расстояния доставляют крестьян, чтобы держали лошадей, и, кроме того, каждый генерал-губернатор в своей провинции обложил население денежным побором, чтобы уменьшить издержки на это путешествие, и все это вызвало, особенно в Лифляндии, где деспотизм еще не совсем подавил умы, недовольство, не поддающееся описанию. Здесь, в городе, нужда среди низших слоев населения достигла предела». Мука предлагалась по куда более высокой цене, чем то предписывал императорский указ, а солдаты и матросы одно время не получали полностью своих хлебных рационов. «В результате увеличилось воровство и насилие, так что сплошь да рядом попадаются трупы убитых и ограбленных, и люди постоянно опасаются вторжения воров в свои жилища».

Новый ссудный банк, который должен был вскоре открыться, представлял собой, по Нолькену, угрозу экономической стабильности в стране. Увеличившееся обращение денег на короткое время подействует стимулирующе, но беззаботность и расточительство, царящие среди большинства русских дворян, быстро приведут к таким долгам, что корона возьмет себе их крепостных крестьян, чтобы освободить. Случись такое, это повлекло бы за собой общее изменение «внутренних обстоятельств и экономики» в России.

Наконец Нолькен перешел к важному перечню состава всей русской армии, отличавшегося поразительным постоянством. Всего, вместе с гарнизонами и сибирским егерским корпусом, получилась внушительная цифра — 480 414 человек. Но, пишет Нолькен, это число далеко от фактически имеющегося из-за постоянных маршей, нездорового климата и скверного ведения хозяйства полковниками. Новый постскриптум от 12 января дополнил картину тем, что русские войска в Финляндии не представляют какой-либо угрозы и в них довольно-таки посредственные офицеры.

Из-за конфликта в миссии и смены ее секретаря Нолькен не смог отправить еще один шифрованный отчет ранее 27 апреля. В нем говорится о том, что плохое состояние русских войск позволяет туркам не тревожиться относительно объявления войны Россией. Изложены также размышления о том, что великому князю легко бы удался государственный переворот против матери, но ему мешает сыновнее послушание, если не нежные чувства к ней.

Таковы данные Нолькена, свидетельствующие о его немалой разведывательной деятельности. Как она велась, следует из отчета уехавшего из Петербурга секретаря миссии Бергстедта, раздобывшего карты Кронштадта и Крыма и желавшего получить компенсацию за суммы, которые за них выложил.

Шведский посланник в Константинополе Герхард Юхан фон Хейденстам был дипломатом иного склада, если такое серьезное название профессии вообще можно к нему применить. Он был активным сорокалетним человеком и жил в джунглях восточных интриг, в которых стал себя чувствовать, как рыба в воде. В этом громадном государстве с необъятными людскими и природными ресурсами представитель маленькой Швеции был единственным, кто отважился сделать ставку на стремление турок защитить свои позиции, поощряемый к этому своим сверстником, фантастически богатым монархом. Шведский король был союзником султана и воспринимал этот союз всерьез. В 1784 году при встрече с Марковым в соборе святого Петра Густаву не удалось выменять этот союз на союз России с Данией, и теперь, когда Россия снова стала представлять угрозу для восточных рубежей Швеции, он старался выжать из этого альянса все возможное.

Хейденстам вел игру, насколько это возможно, если не располагаешь крупными денежными суммами на взятки министрам и пашам. Баланс между активной и пассивной внешней политикой был балансом между различными эффенди, где великий визирь султана был первейшим поборником осторожности и взаимопонимания с Россией, но его авторитет становился все более шатким. Положение непрерывно осложнялось, с одной стороны, восстаниями против султана в Албании и верхнем Египте, с другой — враждебными России волнениями среди кавказских народов. Французский посол Шуазель доставлял много хлопот Хейденстаму и интересам Швеции, поскольку последовательно делал ставку на мир и разрядку напряженности в отношениях между Россией и Турцией. Кроме того, во французских устремлениях промелькнул новый штрих: интерес к Египту, который спустя десятилетие при Наполеоне приведет к международной политической авантюре и который пока означал, что Франция с неудовольствием взирает на успехи мятежных беев в верхнем Египте. Шуазель рассыпал вокруг себя золото и был, по Хейденстаму, слабым и глупым. Группа французских офицеров работала инструкторами в турецкой армии, обучая ее тактике и дисциплине, согласно традиционным интересам Франции и в обстановке взаимопонимания с Хейденстамом. Работали, кажется, успешно, и со временем это могло помочь Турции стать несравненной военной державой. Шуазель противодействовал им, и ему удалось добиться, чтобы двоих самых энергичных из них отправили домой, во Францию. В мае казалось, что его позиция приведет к отзыву Хейденстама, а в июне — что домой будет отозван Шуазель. Создавалось впечатление, что Версаль проводит одну линию, Шуазель — ее крайний вариант, а французская армия — прямо противоположную. Ситуация была запутанной.

А определять развитие событий стало демонстративное русское высокомерие, которое круто изменило настроения среди советчиков султана, и они стали сопротивляться и проявлять агрессивность. Уже само уведомление о путешествии Екатерины II на юг в сочетании с сообщением, что Потемкин занимается всеми касающимися Крыма делами, вызвало у турок, согласно донесению Хейденстама от 10 февраля, раздражение. Они были, по его собственным словам, очень довольны его советами и предложениями, а также дружбой с Швецией и планировали отправить маршем 60 000 человек в Очаков и Бендеры и вооружить значительный флот для Черного моря. 23 февраля Хейденстам писал, что пришло русское предложение об отправке чрезвычайного турецкого посольства для поздравления императрицы при ее короновании в новоприобретенных черноморских областях. Турки выразили свою неприязнь к этому, а русские, несмотря на свой кажущийся легкомысленным поступок, не хотели войны, поскольку риск был слишком велик, в частности, из-за финансового состояния России. 10 марта Хейденстам сообщал, что еще 80 000 турецких войск находятся в пути к Силистре. Но и теперь, и в позднейших депешах описывается обеспокоенность турок тем, что австрийский император поддержит Россию, и в таком случае им придется отступить. Между тем турецкие представители уверяли, что император предпочитает, чтобы его соседом была Турция, а не Россия, и поощряет Екатерину II, стараясь лишь помешать ее сближению с Пруссией. Но все же в начале мая турки были обеспокоены приездом императора к Екатерине, несмотря на общее мнение, что император и императрица заинтересованы в демонстрации взаимопонимания, которого, собственно, никогда не было. Шведские донесения из Константинополя за весну и июнь-июль вообще несут на себе отпечаток неуверенности в вопросе о развитии отношений между Турцией и Россией. Судя по всему, многого не удалось узнать, хотя и располагали сведениями о значительных русских армейских силах на Украине и в Крыму и о попытках создать на Черном море флот, который, однако, не мог представлять какой-либо угрозы турецкому.

Следовательно, в Стокгольме не располагали сколько-нибудь ясными известиями относительно складывавшейся ситуации, а из-за отдаленности Константинополя эта нехватка сведений имела место еще и в сентябре. Однако в Швеции прослышали о прорусской позиции Шуазеля, и это должно было явиться поводом для зондажа у представителя Франции с целью получить дополнительные сведения.

9 августа Хейденстам смог донести о турецком ультиматуме русскому министру в Константинополе с требованиями к России отказаться от своих претензий к крымскому хану и притязаний на область Тифлиса. Русский министр держался насколько возможно миролюбиво и получил поддержку в своих мирных устремлениях со стороны представителей Австрии и Франции, но турецкие требования, предъявленные после триумфального въезда Екатерины в спорные области, делали ситуацию безнадежной, хотя великий визирь из чувства самосохранения высказывался за мир. 16 августа Хейденстам отправил известие о том, что турки объявили войну — еще не было известно, почему, но предполагались враждебные акты на границе или на Черном море. Это донесение достигло Стокгольма 25 сентября.

25 августа Хейденстам писал, что теперь уже не сомневаются в том, что неожиданное объявление войны было вызвано враждебными действиями на фронтах, и нападавшей стороной, вероятно, были турки. Всем было любопытно, что станет делать император, а прусский министр обнаруживал такое удовлетворение, что появились слухи о тайном договоре между Пруссией и Портой. Недостаточная выучка и дисциплинированность турецкой армии внушали озабоченность, хотя Турция имела сколько угодно людей и оружия.

В конце депеши содержится важное наблюдение: «Последнее путешествие императрицы в Херсон и Крым показало, как надо себе представлять это государство. Присутствовавшие там люди заверяли меня, что на протяжении всего своего путешествия императрица была окружена лишь всевозможными иллюзиями: был сотворен театр из всей страны, по которой она ехала, и государыня не видела ничего помимо того, что ей хотели показать. Поля вдоль большой дороги обрабатывались крестьянами, которых князь Потемкин доставил туда отовсюду. Везде высадили деревья, которых на следующий день после ее отъезда уже не было. Весь Крым был согнан в Севастополь и на дороги, которые к нему ведут; разрушенные деревни были отремонтированы и в полях возведены дома. Вообще говоря, это обеспечило полное представление о предприимчивости людей и значительной населенности вконец разоренной страны».

Сделав это первое описание потемкинских декораций, Хейденстам попросил инструкций, как ему теперь вести себя с Оттоманской Портой, которая, как все на это указывало, будет стремиться к тому, чтобы союзный трактат с Швецией вступил в силу. Пока же он намеревался говорить туркам, что доложит в Стокгольм об этом деле.

Это донесение достигло Стокгольма 2 октября.

2-м октября датирована та инструкция для посла в Копенгагене Спренгтпортена, которая обозначает смену внешнеполитических планов Густава III. «Внутреннее положение России кажется отнюдь не столь превосходным, как его рисовали», написано в инструкции. «Из более поздних известий следует, что сама императрица введена в заблуждение мерами, принятыми в местностях, которые она проезжала во время своего последнего путешествия, призванными представить народ счастливым, а военную мощь, равно как и гражданское управление, находящимися в наилучшем порядке; в результате оказались сильно преувеличенными все известия из России во время путешествия императрицы и сразу после ее возвращения. Ныне, кажется, вышла наружу правда, заключающаяся в том, что в действительности состояние этого государства таково, что неудачи в начавшейся теперь войне могут повлечь за собой самые значительные последствия для правительства в стране, в которой недовольство имеет всеобщие масштабы, хотя и остается скрытым из страха строгих наказаний». Не следует презирать и безрассудно раздражать Россию, но надо покончить с опасениями, которые до сих пор связывали руки Дании. Датский кабинет должен вернуть себе достаточно самостоятельности для установления системы, которая согласовалась бы с его действительным интересом и достоинством. Швеция и Дания должны найти друг друга в доверительности, с тем чтобы Россия не считалась всей Европой на вечные времена единственной державой на Севере, имеющей значение.

Как представляется, описанные Хейденстамом потемкинские декорации нашли непосредственный отклик во взглядах Густава III на положение дел. Он всегда реагировал быстро, и театр был особой сферой его интересов. Но панорама ситуации, которую содержит инструкция Спренгтпортену, показывает, что картина имела и иные штрихи помимо обнаруженной слабости России, повлиявшие на новую ориентацию Густава. Одним из них было бедственное состояние финансов Франции, заставившее ее кабинет бросить на произвол судьбы Голландию, когда в нее вторглась Пруссия для оказания поддержки штатгальтерской семье из Оранского дома. Другими факторами явились демонстрация силы Пруссией и преобладание Англии в торговой политике, которое могло бы послужить интересам Швеции и Дании-Норвегии, если бы беспорядки в России обратили Англию к продуктам горнодобывающей и лесной промышленности этих стран. Спренгтпортен должен был побудить разговорчивого графа Бернсторффа высказать свое мнение относительно положения России и событий в Голландии. Густав знал, что Спренгтпортен поддерживает и одобряет его новую ориентацию и сделает все от него зависящее, несмотря на то, что самый младший его брат Ёран Магнус теперь перешел на русскую службу.

В Стокгольме Густав скрывал свои планы; правда, оппозиционно настроенные круги всегда подозревали его в вынашивании военных проектов. Но он до такой степени последовательно придерживался намерения не раздражать безрассудно Россию, что смог долго держать общественное мнение в неведении. Герцогиня в своем дневнике говорит, что король хвалил ее за то, что она проявила чрезвычайную любезность по отношению к посланнику русского двора князю Голицыну в тот день, когда он узнал о начале войны между Турцией и Россией. В начале апреля король, правда, доверил Госсану свои впечатления от спесивой позиции русского двора, но спустя неделю представитель другого союзного бурбонского королевства, испанский министр дон Игнац Мария Корраль, с беспокойством докладывал в Мадрид о «las extraordinarias distinciones», которые шведский король выказал русскому министру Разумовскому, хотя тот и не заслужил отличия. Негодование и болезненное отношение Густава к внутренней оппозиции, показавшей свою силу на риксдаге 1786 года и с тех пор расширившейся, были, напротив, широко известны и в Швеции, и за рубежом, и естественно, что внутренние противоречия воспринимались как главная причина изменений королевской политики. Это отражено и в исторических исследованиях. «Ему предстояло выбирать один из двух путей, — пишет К. Т. Однер в своем классическом труде «Политическая история Швеции в правление короля Густава III». — Первым был путь общественных реформ, строгой экономии и унизанных терновыми шипами лишений, который мог вести к цели лишь медленно; другим же путем было блестящее поприще бранной чести, и на нем он мог приступом воротить утраченную благосклонность народа и еще раз, как и в 1772 году, стать спасителем наций и героем».

Объяснение Однера согласуется с размышлениями современных эпохе наблюдателей и довольно глубоко проникает в психологические основы военной политики Густава в 1787–1788 годах. Но это объяснение не является исчерпывающим. Военные планы не были чем-то новым, возникшим после риксдага 1786 года, — новой была их направленность на Россию, и шведская дворянская оппозиция не давала к этому повода, поскольку старательно избегала связей с иностранной державой. Конечно, негодование на оппозиционеров жило в Густаве, но он не воспринимал внутриполитическую ситуацию как отчаянную. Состояние государственных финансов было, конечно, вопросом неприятным, но не требовавшим немедленного решения. Действующий министр финансов Руут, преемник Лильенкрантса, не был сторонником войны: его поведение противоречит предположению о том, что русская война должна была стать лишь отчаянной спекуляцией на готовности сословий к жертвам.

Густав III редко руководствовался столь рациональными мотивами, разве только в силу необходимости. Побудительные причины его действий были прежде всего личными. И в личном плане его отношение к правителям соседних держав претерпело развитие, с тех пор как в 1783 году, он готовил молниеносное нападение на Данию. Он познакомился с датским кронпринцем и проникся к нему симпатией, которая была для Густава естественной, поскольку ему удалось очаровать более молодого человека и внушить ему уважение к себе. И нежная дружба Густава с Екатериной II внезапно закончилась, когда она обнаружила по отношению к нему недоверие и презрение. Ее посланник дал своим поведением понять, что шведский король — человек незначительный, никчемный. И хотя актерские таланты Густава глубоко проникали в политику, они все же не смогли полностью скрыть его уязвленной гордости. Перед Кройтцем Густав делал вид, что Россия как дружественно настроенная держава является более надежным партнером, нежели Дания, однако это рациональное суждение не соответствовало ситуации второй половины 1780-х годов.

На 1787-й год пришлись сделанные Нолькеном описания нестабильности в России и особенно известия Хейденстама об уступчивом поведении русских перед угрозой турецкой войны и как венец развития событий само нападение турок, сдержанная позиция Австрии с началом войны и, наконец, потемкинские деревни. Возможно, Ю. А. Эренстрём, как раз возвратившийся из России после разрыва с Ёраном Магнусом Спренгтпортеном, тоже кое-что привнес в негативные описания. Однако самое важное — то, что Густав получил впечатление, что императрица коренным образом заблуждалась по поводу собственных ресурсов и была окружена ненадежными помощниками. Взять реванш у Екатерины II Густаву казалось возможным.

Но прежде всего нужно было постараться оторвать Данию от России, дабы избавить Швецию от постоянной угрозы войны на два фронта.

Прежде чем предпринять эти решительные шаги, важнейшей задачей Густава было узнать намерения союзных бурбонских кабинетов. Франция до сих пор являлась доминирующей великой державой, но по мере того как ее силы сковывались надвигавшейся революцией, все большее значение приобретала Испания. К тому же ее представитель в Стокгольме Корраль был одним из самых влиятельных лиц в дипломатическом корпусе и имел ранг министра. Между тем Корраль и Госсан поддерживали близкие отношения друг с другом и каждый докладывал своему двору о том, что король Густав говорил и тому, и другому.

2 октября, в день роковых депеш, Госсан докладывал, что в последнее воскресенье, 30 сентября, король Густав перед спектаклем попросил Госсана последовать с ним в сад Дроттнингхольма и, хотя стало уже почти темно, полчаса разговаривал с ним вопреки этикету. «Есть ли у вас позиция по отношению к войне, которая началась между Портой и Россией? — спросил Густав. — Мои чувства известны, мне не приходится говорить с Вами о них, но подумайте: Франция — держава, которая готова ко всему, что может произойти. Вам достаточно лишь шепнуть, и вы в мгновение ока соберете для нападения и обороны все ваши ресурсы. Иначе дело обстоит в Швеции, и дабы последовать своей склонности быть к вашим услугам, я должен быть за некоторое время предупрежден, чтобы иметь возможность провести мероприятия, которые могли бы быть для вас полезны». «Мне не пришлось отвечать на все эти вопросы иначе, как совершенно естественно признав мою неосведомленность относительно каких бы то ни было намерений моего короля, — говорит Госсан. — На короля произвели глубокое впечатление новые знаки интереса и дружбы, которые шведский король пожелал теперь ему выказать…» Остальная часть беседы касалась обстоятельств во Франции. Меры предосторожности, принятые им при этом разговоре в парке, сказал король, были продиктованы тем, что он заметил, что по указанию русского министра следят за каждым шагом Госсана. Король выказал Госсану «une grace infinil» и доверительность, которые он, Госсан, едва ли осмелится обрисовать Его превосходительству адресату во всей полноте.

Дальше было еще более странно. 9 октября Госсан доносил, что Густав в присутствии всего дипломатического корпуса сказал: «Если сейчас Франция поддержит дело голландцев, каковы будут перспективы у остальных ее союзников?». Когда Госсан стоял в ожидании спектакля в Дроттнингхольме с прочим обществом, Густав, подойдя, громко сообщил последние новости из Голландии, а именно об окончательном поражении французской партии. Затем Густав отвел Госсана в сторону и сказал: «Господин шевалье, я рад, что сделал мою революцию». Госсан опасался выставить в слишком неблагоприятном свете шведского короля, который, несомненно, был другом Франции, но был обеспокоен и одновременно жаждал, чтобы о нем говорили. Для него было невыносимым состояние покоя, и он хватался за все, что давало возможность действовать. Его ресурсы были ограниченными, но, положенные на чашу весов северной политики, должны были иметь значение, особенно для Балтики.

12 октября Корраль доносил, что Густав пригласил его на секретную встречу в королевскую библиотеку и выложил ему свои заботы. Нынешняя слабость Франции была главнейшей из них, а потому тем важнее было узнать позицию испанского двора в вопросе о русско-турецком конфликте. Густав опасался как того, что Оттоманская Порта потребует от него выполнения союзнических обязательств, так и того, что российская императрица потребует, чтобы он заявил о своей позиции. Корраль упомянул и о тревогах Густава, и о его честолюбивых планах завоевания Норвегии. Согласно оценке Корраля, сухопутные силы Густава были хороши, но флот недостаточно силен.

Очевидно, что в эти дни Густав старался заручиться обязательствами бурбонских держав о помощи и поддержке. Прежде всего ему надо было знать, находится ли Франция на пути к соглашению с Россией в той или иной форме, а донесения и из Константинополя, и из Петербурга могли дать повод для таких подозрений. Чтобы усилить нажим на Госсана и Корраля, Густав дал распространиться слуху, что Берлин является целью путешествия, к которому он готовился и в ходе которого должен был проехать через Карльскруну. Пруссия, которая заодно с Великобританией только что одержала победу в Голландии, являлась с французско-испанской точки зрения, наименее желательным из всех мыслимых партнеров. Истинная цель путешествия, Копенгаген, промелькнула в одном из донесений Госсана, от 19 октября, но Госсан одновременно считал, что из надежного источника получил подтверждение сведениям, согласно которым Густав стремится прежде всего в Берлин. Его тогдашние планы довольно-таки неясны. Из письма Екатерины II к императору Иосифу видно, что она была серьезно обеспокоена предполагаемыми прусскими контактами Густава III, хотя и старалась посмеиваться над фантастическим проектом шведского короля.

Появление 29 октября Густава в Копенгагене было воспринято, как гром среди ясного неба. Он, действительно, доехал до Карльскруны, но оттуда направился сухим путем в Мальмё, где собрал свою свиту. При благоприятном ветре он уже утром достиг Копенгагена и ворвался в Кристиансборг, ошеломив датскую королевскую семью, которая пила кофе. Он бурно выражал свои чувства, не желал быть инкогнито, но желал официального приема как шведского короля. Следовательно, он получил приглашение жить в Кристиансборге, и двор мобилизовал все возможное праздничное настроение. Всем было интересно, чего же в действительности хотел Густав.

В политическом руководстве Дании были две персоны, расположения которых он особенно добивался. Одной был молодой кронпринц Фредрик, с которым Густав познакомился летом 1786 года. Русский министр Марков в своем последнем донесении из Стокгольма 2 сентября 1786 года писал с заметным беспокойством, что Густав не только сам рассыпал перед датским министром похвалы в адрес Фредрика, но и позволял «ces creatures» повторять их, как будто они услышали это по секрету. Самому Маркову Густав «довольно холодно» сказал, что он вполне удовлетворен образом жизни датского кронпринца. Несмотря на изысканно искусный способ, при помощи которого Густав заставил Маркова нервничать по этому поводу, встреча его с Фредриком удалась как нельзя лучше. Контакт был осуществлен.

Другой ключевой фигурой был Андреас Петер Бернсторфф, которого с большими основаниями можно было подозревать в том, что он желает самостоятельности по отношению к России. Густав уже просил Спренгтпортена навести разговорчивого Бернсторффа на беседу о России, чтобы послушать его. При любых обстоятельствах именно Бернсторфф был тем человеком, с которым неизбежно нужно было вести переговоры по внешнеполитическим вопросам.

Переговоры Густава III в Копенгагене описаны и живо прокомментированы в исторической литературе. Казалось бы, за их ходом легко проследить, поскольку о них имеются два подробных отчета, исходящие от обеих главных фигур на этих переговорах. Один отчет — письмо Бернсторффа от 9 ноября к королю Кристиану и датскому совету министров о его, Бернсторффа, беседах с Густавом III. Второй — протокол президент-секретаря фон Аспа от 27 ноября выступления Густава III перед четырьмя государственными советниками о визите в Копенгаген. Эти два отчета различаются между собой в существенных пунктах, и по вопросу о том, какой из них следует считать наиболее достоверным, велась научная дискуссия. Поскольку известие Бернсторффа более подробно и его формулировки производят лучшее впечатление, чем протокол фон Аспа, оно и определило для исследователей картину переговоров, а тем самым понимание их результатов как полное поражение Густава III. Он прибыл в Копенгаген с проектом семейного и мирного договора, имевшего целью нейтрализовать Данию в случае войны с третьей державой, но проект не был принят. Это видно из обоих сообщений, которые в остальном-весьма расходятся и оба выражают удовлетворение результатами встречи с совершенно разных исходных позиций.

Как такое возможно? Датский историк Эдвард Хольм, писавший об этом деле в 1868 году, размышляет так: «Оба эти человека, каждый из которых очень любил слушать собственные речи, влюбились в свои собственные аргументы и не особенно заботились о значении высказываний другого». Оба они уже не были совсем плохими дипломатами. Простой и в наши дни почти излишний вывод состоит в том, что ни одно из двух известий не может быть использовано как источник без сопоставления со сведениями, содержащимися в других сохранившихся документах о переговорах. Это тем более необходимо потому, что оба сообщения написаны с целью ввести адресатов в заблуждение по существенным вопросам. Бернсторфф был вынужден считаться с государственным министром Шакк-Ратлоу и его прорусской группой в датском совете министров: тогдашняя корреспонденция Бернсторффа с Шакк-Ратлоу показывает, что сообщение писалось с явной тенденцией подчеркнуть собственное недоброжелательное отношение Бернсторффа к Густаву III и неудачу его антирусских намерений. Густав же говорил перед своими советниками, чтобы разъяснить смысл своего путешествия в Копенгаген. Его взгляд на это собрание заслуженных шведских политиков косвенным образом явствует из письма к нему его доверенного человека Элиса Шрёдерхейма о том, как совет воспринял известие о поездке короля: «Граф Херманссон был сентиментален, барон Лильенкрантс очень жеманён, обер-штатгальтер сидел гордо со своим частным письмом в руке. В государственном советнике Уксеншерне показная неосведомленность смешалась с его природной любезностью. Граф Бекк-Фриис воспринял дело таким, как оно есть. Барон Фредрик Спарре довольно-таки удивился и при этом с оттенком веселости представил расчет последствий. Граф Бунге, кажется, представил себе, какие последствия мог бы повлечь за собой подобный визит четырнадцать-пятнадцать лет тому назад, а государственный советник Фалькенберг ел сухарь, и его улыбка, казалось, говорила, что он пользовался милостивым доверием его величества и участвовал в этом плане. Граф Вактмейстер и я разглядывали сей блестящий ареопаг от окон И согласились в том, что смотреть на него лучше всего с некоторого расстояния от стола». Здраво или нет рассуждали государственные советники, однако одобрение ими правительственных мероприятий имело огромное значение для формирования общественного мнения. А потому было важно, что четверка, заслушавшая сообщение на тайном совещании, получила впечатление, что неожиданная поездка в Копенгаген была успешной.

Семейный договор, проект которого Густав показал Бернсторффу в начале переговоров, он, согласно его собственной надписи, сочинил в Мальмё 27 и 28 октября, то есть за несколько дней до отъезда в Копенгаген. Срок пребывания в Мальмё зависел от благоприятного ветра в Зунде, а это едва ли могло предоставить Густаву какое-то заранее известное время для спокойной работы, и на переговорах фигурировал лишь один-единственный экземпляр, собственноручно им написанный. Бернсторфф ознакомился с текстом: Густав читал ему вслух параграф за параграфом, но собственного экземпляра, который мог бы показать датскому кабинету министров, Бернсторфф не получил. Все это производит впечатление импровизации. Согласно сообщению, сделанному Густавом Бернсторффу — но не шведскому риксроду — проект подражал бурбонскому семейному договору между Францией и Испанией. Основные пункты напоминают, однако, другой проект семейного договора — того, который Густав предложил Екатерине II во Фредриксхамне в 1783 году, хотя, разумеется, с контрагентами было все наоборот. В тот раз Швеция должна была вступить в союз с Россией, дабы воспрепятствовать ее вмешательству при шведском нападении на Данию. Сейчас же речь шла о союзе с Данией в такой форме, что та аннулирует свой альянс с Россией. В первой статье шведский и датский короли обещали «никогда не оказывать тайной или явной помощи кому-либо из их врагов, будь то в случае, если подвергнутся вражескому нападению или сами будут вынуждены напасть на них». В седьмой статье исключалась возможность того, что в данный союз будет вовлечен какой-то другой король или фюрст, а в восьмой оба короля обязывались сообща защищать того из них, кто подвергнется нападению со стороны какой-либо державы «из ненависти, недоброжелательности или зависти к настоящему союзу».

Как и следовало ожидать, этот договор был неприемлем для Бернсторффа, который сразу высказался о желательности принятия в семейный договор России в качестве третьей участницы, и эта точка зрения соответствовала той, какой на фредриксхамнских переговорах придерживалась Россия. Согласно собственной реляции Бернсторффа, его реакция на договор была резкой, а по отзыву Густава, датчанин «лично был полностью согласен», но выразил «пожелание», чтобы Россия была принята в альянс. Оба согласны в том, что Густав очень убежденно высказывался против России и прежде всего указывал на отсутствие стабильности в этой стране как на причину, препятствующую союзу с ней. После беседы с Бернсторффом Густав обменялся мнениями с Шакк-Ратлоу, который еще определеннее настаивал на присоединении России к семейному договору, но, по Густаву, в общих выражениях высказывал пожелания о дружбе и единении Дании и Швеции.

Согласно Густаву, после обсуждений этого дня имелся повод предполагать, что Дания без долгих размышлений «войдет в дело в полном соответствии с желанием его королевского величества». Это трудно расценить иначе, как блеф перед риксродом. Однако Густав, в отличие от Бернсторффа, упоминает, что имел обмен мнениями с несколькими членами датской королевской семьи и что встретил понимание своего взгляда на Россию и у кронпринца Фредрика, и у наследного принца Фредрика. Густав также заявляет, что при обсуждении проекта альянса в датском кабинете министров оба принца, Бернсторфф и первый генерал Хут голосовали за немедленное его принятие, в то время как четверо других, возглавляемые Шакк-Ратлоу, голосовали против, из-за чего дело и провалилось. Можно прямо констатировать, что в отчете кабинету министров Бернсторфф не мог описывать свое сопротивление проекту договора, если он как член кабинета занимал противоположную позицию. Поэтому вернее всего было бы заключить, что свидетельство Густава слишком ненадежно, чтобы использовать его в качестве источника при изучении реакции представителей датской стороны. Но факт, что его проект договора был отклонен.

Некоторая разница между оценками Бернсторффа и Шакк-Ратлоу все же должна была быть. Бернсторффу было поручено ознакомить короля Густава с отказом кабинета министров, включавшим в себя три пункта, содержание которых сводилось к тому, что согласие будет достигнуто, если Россия вступит в союз как третья главная сторона или же если она лишь одобрит этот договор. Среди бумаг Бернсторффа находится маленький собственноручный конспект, написанный на немецком языке, — «3 пункта к моей инструкции ответа, который должен быть дан шведскому королю на заседаний кабинета 31 октября 1787 года». Ему не могли доверить отвечать Густаву без буквальной инструкции. Кроме того, в сообщении Бернсторффа присутствует странный и не поддающийся проверке эпизод, который играет главную роль в его отчете о ходе переговоров. После отказа Густава принять упомянутые три пункта и горячей сцены с попытками уговоров и угрозами, Бернсторфф, по его словам, взывая к благородным чувствам короля, убедил его в том, что его истинный путь к славе лежит не через войну, а через посредничество между Россией и Турцией. Позиция Густава будто бы полностью изменилась в сторону удовлетворенности и доброжелательности. За этим могло стоять все что угодно, учитывая красноречие Бернсторффа и актерство Густава: если это правда, это завело переговоры в тупик. Но определенно то, что между этими двумя людьми установились добрые личные отношения.

Густав действительно был доволен. 6 ноября он из Фреденсборга писал Софии Альбертине: «Я пускаюсь в обратный путь, очень удовлетворенный моим путешествием». Это необъяснимо, если бы достижение импровизированного и неосуществимого семейного альянса являлось его единственной большой целью, но, судя по всем признакам, ожидания Густава были более скромными и были рассчитаны на более короткую перспективу. Единственной бумагой, переданной им контрагентам, была, что для него вполне характерно, односторонняя декларация, в которой он заявлял, что заключением семейного договора он стремится единственно к укреплению мира и доверия и что ни одна третья держава не может обидеться на столь невинный и естественный союз. Дабы удовлетворить желаниям короля Кристиана и его сына, Густав с истинным удовлетворением заявлял, что он не имел намерения помешать добрым связям датского короля и российской императрицы, но, напротив, желал их сохранения ради всеобщего спокойствия. Его дружеские чувства к королю, его шурину, и к кронпринцу, его племяннику, а также его личные чувства к императрице, которые он с радостью проявлял при всяком случае и которые, кроме того, зиждились на тех чувствах, которые, как он знал, она питала к нему, его восхищение ее выдающимися качествами — все говорило за это. Сей документ был настолько вопиюще лжив, что мог быть доверен лишь действительно чужому окружению, и он был оставлен Шакк-Ратлоу, чтобы окончательно сбить его с толку.

Комбинацией наступательного шарма и неопределенных угроз Густав разрыхлил общество датского двора и сам по себе неоднородный кабинет министров, который формально давал советы всемогущему и совершенно сумасшедшему королю. Через свою правую руку, министра д’Альбедюлля, Густав в заключительной фазе переговоров добился от Кристиана VII официального письма, выразительными словами заверявшего, что благодаря визиту Густава заложены новые основы дружбы и «безоговорочного доверия» между Данией и Швецией; визит дал Густаву возможность проникнуть в замыслы Кристиана и понять основы его политической системы. Новые чувства найдут свое проявление в развитии событий: ничто не сможет помешать миру и единению двух монархов. Густав сам принимал участие в редактировании этих документов, необходимость в которых он мотивировал потребностью убедить шведский риксрод в том, что датское путешествие короля не было напрасным. На это официальное письмо Густав ответил соответствующим заявлением, в котором, в частности, подчеркивал, что убедился в том, что у датского короля нет никаких обязательств, которые могли бы помешать его желанию сохранить в неприкосновенности мир и «союз» с Швецией.

Последнее, мягко говоря, не очень соответствовало истине. Но на это надо смотреть в свете более раннего письма Густава с заверениями в дружбе к императрице — письма, которое Густав оставил Шакк-Ратлоу. И как отдельно взятый документ его более позднее собственноручное письмо способно было внести сумятицу в международную политику, если бы его содержание стало известно. Письмо было отправлено к датскому двору с Густавом Маурицем Армфельтом, и д’Альбедюлль получил задание добиться, чтобы Армфельта наградили орденом Слона, высшим орденом Дании, которого удостаивались только княжеские особы. Это требование вызвало большой переполох и подвергло суровому испытанию новоявленную дружбу между Густавом и кронпринцем Фредриком. В конце концов Фредрик уступил, после того как пожелал получить и получил от Густава письменную просьбу на сей счет. Орденские знаки были отправлены через пролив с просьбой вручить их в день рождения Густава, 24 января. Густав не исполнил просьбы — он слишком спешил.

Все это вместе было звеном в политическом плане Густава, а не только сумасбродством и тщеславием, как обремененный хлопотным поручением д’Альбедюлль полагал потом, когда уже перестал быть доверенным лицом короля, и как повторяли вслед за д’Альбедюллем историки. В письме к нему от 19 ноября Густав вполне ясно раскрыл суть своей игры. Густав благодарит д’Альбедюлля за умение, которое тот проявил «в деле о голубой ленте; благодаря всеобщему вниманию, проявленному к нему, оно стало более значимым, чем я мог надеяться, и, надеюсь, будет причиной достаточно туманных намеков на угрозы по отношению к России, чтобы подвигнуть ее на демарши, в результате которых датский двор утратит всякое ее расположение. Что до меня, то я со своей стороны буду трудиться над этим, не жалея сил, — и посредством тайны, которую должен сделать из присланного мне письма, и посредством моей видимой удовлетворенности, и моих показных знаков внимания. Как следствие этой системы, я совершил редкую церемонию оказания знаков милости по отношению к принцу Аугустенбургскому, размеры которой вам будут видны из моей депеши к моему послу». То был королевский орден Серафимов, врученный по просьбе кронпринца Фредрика. Письмо завершается призывом к д’Альбедюллю о том, что он должен показать Шакку и Бернсторффу доброжелательность Густава. Следовало повлиять на взгляды Шакка, убедив его в искренности Густава. Доказательством этому было то, что Густав не воспользовался «les troubles» в Норвегии. Спустя четыре дня он, торжествуя, писал д’Альбедюллю о том, какую сенсацию произвело появление Армфельта, украшенного орденом Слона. И Разумовский, и ближайший к нему человек Указович отказывались поверить, что это правда, но после того как Карл Спарре позднее убедил последнего в том, что уже сам видел Армфельта с орденскими знаками, у того вырвалось: «Ну вот, договор заключен, нас надули». Густав приложил рапорт стокгольмской полиции о содержании двух писем русского министра в Копенгагене Крюденера к Разумовскому о том, что при визите в Копенгаген не было достигнуто никаких соглашений. «Вы видите, что русской миссии сообщили лишь половину правды», — таков был комментарий Густава.

Он вел психологическую войну в надежде постепенно полностью перетянуть датский двор на свою сторону. 16 декабря Густав писая д’Альбедюллю, что Шакк-Ратлоу привлечь невозможно и его следует устранить, использовав в качестве оружия причастность Шакка к несчастьям прежней королевы, матери кронпринца, и его, Шакка, слепую приверженность России; эти сведения должны распространяться окольными путями; Бернсторффа, напротив, следовало перетянуть на свою сторону, чтобы он отважился заключить семейный пакт. Но в приложении к письму Густав сообщает, что Бернсторфф получил указание иметь желаемое опровержение мнения о том, что Дания изменила свою систему и оставила Россию. Беднягу принудил к этому mauvais tour Шакк, полагал Густав, подумывавший о том, не пожаловаться ли кронпринцу. Бернсторффа следовало должным образом попугать: он владел большими имениями на Зеландии и вряд ли захочет рисковать ими в случае войны с Швецией.

Очевидно, Густав считал, будто уже наполовину получил опору в Копенгагене, и надеялся на кронпринца и, во вторую очередь, на Бернсторффа. То была азартная игра, в которой спесь русской дипломатии являлась фактором, причисляемым Густавом к своим преимуществам. Трудно сказать, сколько в его рассуждениях было иллюзорного и сколько реального. Но характер датского участия в войне, когда она в 1788 году встала на повестку дня, свидетельствует о том, что наступление шарма Густава осенью 1787 года не оказалось совсем бесплодным.

Осенью 1787 года вся Европа пребывала в неопределенности и напряжении перед новыми комбинациями международной политики, которые вот-вот должны были вызвать война между Турцией и Россией и гражданская война в Голландии. Новым в этой ситуации было прежде всего сближение Франции с Россией, что следовало из деятельности Шуазеля в Константинополе, и скованность ее действий в результате внутренних трудностей, что следовало из ее пассивности в Голландии. Переориентация Франции не прибавляла России много престижа и потенциальных ресурсов, как это было бы при иных обстоятельствах. Вместо этого переориентация предоставила больше возможностей Великобритании — постоянному противнику Франции — завязать новые контакты в Северной Европе. Великобритания и Пруссия нашли друг друга через реституцию Оранского дома в Голландии. У Пруссии были постоянные противоречия с Австрией, которая теперь выступала вялым союзником России в войне против Турции. Пруссия была для Северной Европы самой грозной военной державой на суше, а Великобритания — ведущей морской державой мира.

Но Пруссия вела пассивную и неуверенную политику, во многом из-за того, что новый единовластный король Фридрих Вильгельм II был умалишенным болваном, а Великобритания имела на континенте весьма ограниченные интересы. В военно-политическом уравнении Густава III имелись две довольно-таки неизвестные величины. Его отношение к Пруссии осенью 1787 года случайно осложнилось, еще и тем, что София Альбертина намеревалась вступить в Кведлинбургское аббатство, как бы соперничая с прусской принцессой, а также спором с великим герцогом Мекленбург-Шверинским по поводу таможни в Варнемюнде. Все же 10 ноября Густав инструктировал своего министра в Берлине Карисьена, чтобы он заинтересовал ведущего прусского министра Херцберга северным союзом с новоявленными друзьями — Швецией и Данией. В беседе с Карисьеном 28 ноября Херцберг проявил полнейшую пассивность, которая соответствовала выжидательной позиции прусского кабинета. Через Софию Альбертину, в начале 1788 года находившуюся в Берлине, Густав предпринял новые действия, теперь уже направленные непосредственно на короля Фридриха Вильгельма. Тот ответил Густаву письмом, исполненным личного дружелюбия и общих неясностей. Для Фридриха Вильгельма отношения с шведским королевским домом по-прежнему ограничивались семейными делами.

Англия для дипломатии Густава III была в гораздо большей степени, нежели Пруссия, неизвестной землей. Он никогда там не был и никогда не имел контактов ни с кем из ведущих британских политиков. Поскольку вся Европа считала его накрепко связанным с Францией, сам Вестминстер не предпринимал никаких усилий по привлечению Густава на свою сторону. К тому же именно осенью 1787 года британское представительство в Стокгольме было необычно слабым.

Сэр Томас Роутон, министр и руководитель посольства, как оказалось, пребывал в полном заблуждении относительно военных планов Густава 1783–1784 годов, что указывает на слабые шведские контакты министра. Иначе он, очевидно, приобрел бы популярность в стокгольмской общественной жизни, судя по язвительным словам, сказанным Ферсеном Госсану: сэр Томас приглашал молодых, несведущих и легкомысленных людей на «du rosbife» и «du porter» и таким образом вызывал у них восхищение своей страной; именно такие же шалопаи окружали шведского короля. Как бы там ни было, Роутон, вероятно, перенапрягся за столом — 22 августа он внезапно умер в Маастрихте, возвращаясь с родины в Стокгольм. Поэтому ответственным за донесения миссии стал великобританский поверенный в делах Кине, и его депеши не свидетельствуют о сколько-нибудь глубоком понимании происходящего. Скоропостижная кончина Роутона раскрыла между тем один источник информации — Адольфа Фредрика Мунка, который доверительно признался Кине, что состоял с Роутоном в тайной переписке и теперь боялся оказаться скомпрометированным, если его письма будут найдены среди оставшегося от Роутона имущества. По мнению Кине, Мунк был ближайшим фаворитом Густава и «much in Our Interest». Кроме того, он был нечестен в делах и, судя по донесению Кине, кажется, не раскрыл несколько важных секретов. Интересен вопрос, не продавал ли Мунк свои услуги и другим иностранным посланникам: он выступал в роли основного информатора и для Госсана, и для австрийского поверенного в делах Светцки, но и здесь на Мунка нельзя указать как на источник ценных сведений. Возможно даже, что он предоставлял информацию по договоренности со своим государем. Как бы то ни было, контакты Густава III с британским дипломатическим корпусом были ограниченными.

Во время посещения Копенгагена Густав познакомился со значительным и ярким сотрудником этого корпуса сэром Хью Эллиотом, британским министром при датском дворе. В этом случае тактика Густава была той же, какую он применял в Стокгольме по отношению к Госсану и Корралю: в конце приема, устроенного им в его квартире в Кристиансборге, Густав, отведя Эллиота в сторонку, на протяжении получаса осыпал его знаками мнимой доверительности. Согласно донесениям Эллиота домой, Густав начал с выражения своей высокой оценки «общественных и личных добродетелей нашего милостивого короля» — это о душевнобольном Георге III. Затем Густав попытался убедить собеседника в том, что он, конечно же, находится в прочном альянсе с Францией, однако вместе с тем никогда не был врагом Англии. «Он столь же изысканно, сколь и остроумно, провел различие в поведении обеих этих соперничающих держав по отношению к их союзникам и заключил замечанием, что если интересы третьей нации будут колебаться между Великобританией и Францией, то личные склонности ее короля и политическое доверие к нации будут достаточными, мотивами для принятия решения в пользу первой». На следующий вечер на придворном балу Густав в разговоре с Эллиотом снова вернулся к этой теме и еще больше углубился в объяснение своих мотивов, в силу которых он стремится обезопасить себя от России путем заключения союза между Швецией и Данией. «Он был рад возможности добавить, что в этот день представил на рассмотрение датских министров свой план альянса с Данией, но не очень надеется на то, что для обеспечения независимости Балтики будут предприняты какие-либо эффективные шаги, если его усилия в этом направлении не поддержит Великобритания». Здесь Эллиот вставил, что, согласно бытующему в Европе мнению, Швеция так прочно связана с Францией, что шведский король, как считают и в Дании, и в Англии, не может войти в политическую конфедерацию, в которой французский король не имел бы самого большого влияния. «Король не без горечи распространялся далее о том, как Франция совсем бросала своих союзников на произвол судьбы, и подчеркнуто веско говорил, что существуют большие причины для надежд удержать честолюбие России в приемлемых границах посредством очень вёсомого влияния со стороны тех держав, которые считаются друзьями и союзниками этой империи, чем посредством слабых попыток и непоследовательных усилий Франции; Швеция станет первой их жертвой, если не будет поддержана большей помощью, большим доверием и более здравой политикой, чем этого можно ожидать при теперешнем состоянии финансов, способности к ершовым мерам и правлении Франции». Густав закончил словами, что назавтра он пришлет фон Аспа для дальнейших разъяснений. Но еще в тот же вечер д’Альбедюлль сообщил Эллиоту, что Густав заявил Версалю, будто Франция не выполнила своих союзнических обязательств. Фон Асп в свою очередь заявил, что король Густав действительно испытывает очень большое желание узнать позицию британского двора по отношению либо к сепаратному альянсу с Швецией, либо к комбинации Англия-Швеция-Дания, дабы гарантировать неприкосновенность владений каждой из этих стран. Фон Асп подчеркнул, что дело это очень деликатное, и сказал, что король Густав доверяет лондонскому двору. Перед отъездом Густава к Эллиоту пришел фон Асп и сказал, что король желает, чтобы в Стокгольм было отправлено под видом путешественника британское доверенное лицо, человек, с которым можно было бы говорить свободнее, чем с аккредитованным министром.

Теперь Эллиоту действительно было над чем подумать, об этом в частности говорит то обстоятельство, что он медлил неделю, до 10 ноября, с донесением в Вестминстер об этой беседе. Тогда он также изучал датскую реакцию на сближение с Густавом и в тот же день доложил об этом в другой депеше. Бернсторфф сначала притворился, что не придал значения предложению Густава, и сказал, что цели короля постичь невозможно, поскольку он что ни день приходит с чем-то новым. Затем Бернсторфф заверил русского министра барона Крюденера и Эллиота в том, что приезд шведского короля не повлечет за собой никаких изменений в системе датского двора. Но на последней конференции в четверг 8 ноября граф Бернсторфф говорил нечто совсем иное. «Он сказал, что считает завершившийся визит счастливым поворотным пунктом в истории двух стран, что все облака развёялись и что на его время мир на Севере обеспечен». Когда Эллиот высказался, что следовало бы проинформировать и другие державы, заинтересованные в мире на Севере, Бернсторфф ответил, что стороны связаны секретностью, но заверил, что принят принцип действия, общий для обеих стран, в соответствии с их обоюдными политическими интересами и на благо подданных каждой страны. Бернсторфф осознавал, что король Густав пытался отдалить Данию от России, но нашел это неосуществимым и согласился со схемой самого Бернсторффа, предусматривавшей объединение для общего поведения двух дворов без принуждения какого-либо из них к отказу от существующих альянсов с какой-либо третьей державой. Эллиот счел сообщения Бернсторффа неудовлетворительными и заподозрил его скорее в попытке втянуть Густава III в зависимость от России, чем «вдохновить своего собственного государя на принятие более смелой и достойной системы». Это последнее высказывание отчетливо свидетельствует о собственных симпатиях Эллиота. По-видимому, Густав III верно о нем судил.

17 ноября Эллиот доносил, что пожалование Армфельту ордена Слона рассматривается как веское доказательство прочности новой системы взаимоотношений, созданной двумя дворами. Важно, что кронпринц Фредрик впервые отошел от одного из своих принципов, а стало быть, он должен был руководствоваться для этого весомыми причинами. В другой депеше от того же дня Эллиот говорит, что он нажимал на Бернсторффа, сказавшего, что альянс не заключен, но утверждавшего, что стороны договорились о некоторых решениях, направленных на обоюдное благо того и другого двора. Эллиот сделал из этого вывод о том, что результатом визита Густава III явилось «значительное изменение политической системы стокгольмского и копенгагенского дворов».

Вывод Эллиота прежде всего показывает, что Густав нашел у него понимание, а с ним и возможность контакта с вестминстерским двором. В доказательство доверия д’Альбедюллю в декабре было поручено проинформировать Эллиота о том, что Густав «согласен» с тем, что французский двор поощряет Россию к завоеваниям в Турции, и с тем, что все известия о восточном конфликте, присылаемые из России в Лондон, намеренно вводят в заблуждение. По-видимому, Густав был готов отказаться от своего союза с Францией, который до сих пор являлся краеугольным камнем его внешней политики, если сможет заручиться британской поддержкой против России.

В Стокгольме бедолага мистер Кине старался получить надежные сведения о происшедшем в Копенгагене и, наконец, решил, что опровержение Разумовского относительно изменения системы Данией и высмеивание им короля Густава приняли настолько преувеличенные формы, что не кажутся вполне достоверными. Представителям бурбонских держав были обеспечены более близкие контакты с шведским монархом, но от этого они не стали понимать намного больше, разве только удостоверились в неустойчивости ситуации. Им, как и всему дипломатическому корпусу, армфельтовский орден Огона внушил уважение. Когда Госсан говорил с Густавом в опере и поздравлял его с успехом в Копенгагене, король закрыл всю эту тему, сказав: «Если Россия не проявит осторожности и мягкости, она навсегда потеряет Данию». По мнению Госсана, это означало, что Густав глубоко проник в тайны датского кабинета. Донесение об этом было написано 30 ноября. 6 декабря из Парижа пришло известие о том, что Сталь фон Гольштейн передал ноту с тремя вопросами: 1. Заинтересована ли Франция в том, чтобы принять участие в защите Турции? 2. Как намеревается Франция совместить свой союз с императором со своим старым альянсом с Турцией? 3. Если какие-то особые причины помешают Франции сделать что-либо для Турции, считает ли она тогда, что обязательства Швеции перед Францией препятствуют шведскому королю в соответствии с трактатом 1740 года тем или иным образом оказать Турции услуги? В существующей ситуации это могло чрезвычайно обострить отношение Швеции к Франции. В ожидании реакции на это Густав 7 декабря имел продолжительную беседу с Корралем, в которой весьма серьезно развивал мысль о том, что ситуация является решающей. Он ждал ответов на свои вопросы, направленные версальскому двору; до сих пор он находился по отношению к Франции в том же положении, как перед началом войны между Россией и Турцией. Объединясь с Данией, он надеялся привлечь ее на французскую сторону, но если Франция не даст ему удовлетворительных ответов, он будет вынужден последовать за Данией и объединиться с Великобританией и Пруссией, особенно если Франция поддержит Россию. Его величество надеялся совсем отделить Данию от России; он сомневается в том, что испанский король не хочет оставить Францию в старой системе.

Когда Разумовский объявил об опровержении Бернсторффа относительно изменения датской политики, Корраль воспринял это холодно и счел, что это согласуется со сказанным ему королем Густавом. Госсан сильнее разделял общее волнение, но без симпатии к Разумовскому. В беседе он пытался убедить Густава в суетности военной чести, но встретил совершенное непонимание. Но вот пришел ответ французского кабинета, ответ, достойный оракула: король Швеции должен бы радоваться возможности избежать вмешательства в русско-турецкую войну, поскольку ведь нападающая сторона — турки и они не могут ссылаться на союзный трактат. Густав превознес перед Госсаном этот умный ответ, и тот, лучась радостью, докладывал, что все вот-вот вернется в прежнюю колею и что король начал оказывать ему прежнее доверие.

Это было написано в депеше от 21 декабря 1787 года. Густаву удалось ввести французского поверенного в делах в полное заблуждение. В действительности он явно полагал, что Версаль предоставил ему полную свободу в этой игре.

С начала 1788 рода Густав III приступил к прямым приготовлениям к войне с Россией.

Лишь очень небольшой круг доверенных советчиков сколько-нибудь детально знал эти военные планы. Во время и после визита короля в Копенгаген Армфельт играл главную роль как доверенное лицо, но она была ограничена только представительскими функциями, такими как принять и носить орден Слона, — личное обаяние Армфельта, как считалось, оказывало благоприятное влияние на более молодых членов датского королевского дома. Вероятно, он знал почти все о пока еще смутных военных планах, не действуя в то время как военный советник. Перед отъездом в Копенгаген он в письме к принцессе Софии Альбертине писал, что советовал занять пассивную выжидательную позицию в условиях существующей неопределенной конъюнктуры. Он казался обеспокоенным тем, что при буйном воображении его государя инициатива может завести далеко, и одновременно желал успеха политике короля. Согласно донесению Госсана от 7 декабря, Армфельт вспылил, услышав, что Разумовский называл его «слоном», — внешний облик Армфельта обнаруживал все более явственные признаки достатка — и выразился так: «Сей изящный господин мог иметь причины сбавить тон; поскольку теперь мы объединены с Данией, русские больше уже не диктуют нам законы, а кроме того, сейчас мы располагаем средствами, благодаря которым можем ничего не опасаться с их стороны». Черновик письма Армфельта показывает, что он еще до начала 1788 года предвидел войну с Россией, войну, которая, как предполагалось, вспыхнет в мае. Но он не участвовал в ее планировании и высказывал критические намеки относительно тех негодных советчиков, которые подталкивали короля к авантюрным действиям. Прошел слух, что Армфельт будет отправлен с особым дипломатическим поручением в Копенгаген, Лондон и Берлин, но ничто не указывает на то, что Густав III действительно вынашивал такие планы.

При подготовке любой войны главным советчиком был Юхан Кристоффер Толль, и это уже само по себе являлось для Армфельта сильным побудительным мотивом к миролюбию. А что Толль думал и считал в глубине души — это вопрос, живо обсуждавшийся исторической наукой, но не получивший никакого определенного решения.

До июля 1787 года Армфельт был специалистом по планам нападения на Данию-Норвегию и в этом своем качестве был ценим королем Густавом. С известием о начале войны между Турцией и Россией Толль по поручению короля написал инструкцию командующему войсками в Финляндии генералу Фредрику Поссе, датированную 27 сентября 1787 года. В ней звучит: «По милостивейшему повелению настоящим извещаю, что поскольку Порта объявила войну, то Швеция не имеет более никаких обязательств в связях перед этим государством; поскольку к тому же есть основанная на кровных узах, личной дружбе и уважении к ее императорскому величеству склонность короля жить с нею в нерушимой тесной дружбе, а также его желание и намерение привести в должное состояние и сохранить государство и счастье и благосостояние подданных в продолжающемся мирном покое, то королевская воля такова, что слова и спокойствие его королевского величества станут доказательством и подтверждением вышеназванных основополагающих принципов». Поэтому у Лоулайса не должно быть никакого лагеря со всей армией, но финскую оборону следует усиливать, особенно сооружения при Свеаборге. Даже если у короля Густава и нет повода думать, что императрица изменит свой дружественный образ мыслей, бдительность в Свеаборге и Свартхольмене желательна, дабы не появилось искушение застать Швецию врасплох.

Это письмо истолковывают как доказательство того, что Густав уже тогда решил начать войну с Россией, но такой вывод неоснователен. Письмо скорее свидетельствует о гибкости Густава, ведь оно было отправлено за четыре дня до рокового 2 октября, принесшего с собой поворот военно-политических целей. В тот день Густав инструктировал одного из своих доверенных людей в финляндской армии полковника Саволакского пехотного егерского полка Бернта Юхана Хастфера относительно того, что должен быть учрежден карельский егерский корпус, однако не иначе как уговорив народ Карелии, чтобы он сам этого пожелал. Хастфер должен был через переписку обсудить это дело с Толлем. Это было сделано. Хастфер переговорил с крестьянами и 12 декабря предложил Толлю обучить егерские войска ходьбе на лыжах, так как в Емтланде имелся подобный положительный опыт. Но все эти действия носили ограниченный характер и предпринимались с соблюдением больших мер предосторожности. Явственно проступали опасения пробудить у России подозрения. Осуществлять действия, направленные на сближение с Данией, было довольно-таки хлопотно.

Материалы наличных источников не позволяют установить, насколько Толль был вовлечен в пересмотр военных планов на протяжении ноября и декабря 1787 года. Хастфер 15 января 1788 года сетовал на отсутствие известий от Толля. Толль 5 декабря переслал Густаву полученное от своего брата шпионское донесение о настроениях при копенгагенском дворе с изложением оптимистических слухов, в частности, об откровенных высказываниях Хью Эллиота относительно преимуществ сотрудничества Швеции, Дании и Англии. На самом деле такая точка зрения Эллиота и возможность передать ее вестминстерскому кабинету являлись самыми оптимистическими штрихами в запутанной картине тогдашней дипломатии.

10 ноября, сразу после встречи в Копенгагене, Густав инструктировал шведского министра в Лондоне Густава фон Нолькена, требуя от него добиваться альянса с Великобританией, который бы гарантировал и поддержку мощного британского флота, и субсидии. Обосновать искренность такой политики Швеции было задачей непростой, учитывая, что до сих пор Швеция была постоянным союзником Франции, и прошло время, прежде чем это предложение получило хоть какой-то отклик. Но развитие событий в Юго-Восточной Европе и все более явное взаимопонимание Франции с двумя империями автоматически создало предпосылки к тому, чтобы Великобритания могла испытать новые возможности сохранить в равновесии мощную комбинацию континентальных государств, тем более что Пруссия со своей стороны без больших видов на успех опробовала предложение о посредничестве. Рухни Турция, и обе империи обоснуются в восточном Средиземноморье по согласию с Францией, и это станет большой неудачей британской политики. Соответственно, если Россия начнет заправлять двумя королевствами, обладающими входом в Балтийское море, ситуация еще более ухудшится. Комбинация, над которой работал Эллиот, предлагала альтернативную возможность.

Итак, после зондажа на более низком уровне, 13 декабря Нолькен получил аудиенцию у министра иностранных дел лорда Кармартена. Беседа шла на общие темы, однако было констатировано, что возможность альянса между Францией, Австрией и Россией должна означать ситуацию, в которой Швеция могла рассчитывать на поддержку и помощь только со стороны Великобритании. Кармартен воздержался от каких бы то ни было посулов, однако он понимал, что решающей для Швеции была ее зависимость от субсидий. Через своего представителя он сообщил Нолькену, что при условии вхождения в альянс Швеция получит просимые ею субсидии, которые Нолькен определял суммой в 350–400 тысяч фунтов стерлингов ежегодно. Нолькен доложил об этом, и его доклад достиг Стокгольма 12 января.

Он произвел мгновенный эффект. На следующий день, 13 января, состоялось первое из серии тайных совещаний в Хага, имевших задачей спланировать нападение на Россию.

В этом первом совещании участвовали трое: сам король, Толль и Руут. Председательствовал Густав; другим была отведена роль сведущих экспертов — соответственно по делам армии и финансов.

Согласно протоколу, Густав открыл совещание обзором внешнеполитической ситуации. Франция, сказал он, кажется, более сблизилась с интересами венского и русского дворов, чем того допускает необходимое равновесие. Посему Франция не является надежной опорой против русского влияния в Швеции. В силу этого Густав предпринял «столь же действенные, сколь и искренние демарши по адресу датского двора, в результате которых тот сблизился с Швецией и в равной мере ушел от русской опеки». Во время пребывания Густава в Дании Хью Эллиот дал понять, что связи между Швецией и Великобританией были бы для английского двора темой, которую приятно было бы обсуждать, а поэтому Густав Нолькен получил приказ провести на сей счет переговоры. Хейденстам сообщил из Константинополя о хороших видах на получение турецких субсидий, а Нолькен «считает не подлежащим сомнению, что такой трактат о субсидиях, какой желателен его королевскому величеству, будет составлен и заключен», когда он получит соответствующие инструкции. Фредрик Нолькен доносил из Петербурга, что «война уже существенно повлияла на внутреннее положение империи, вызывая бедность, дороговизну и растущее недовольство». Впрочем, королю Густаву известно, что значительные размеры недовольство приняло в Лифляндии, и оно не таково, чтобы его можно было быстро пресечь, но обладает столь примечательным свойством, что лифляндцы с надеждой на поддержку «могли бы произвести сильнейшие волнения». Поэтому при нынешнем общем положении дел Густав принял решение выполнить со своей стороны условия трактата с Портой «и первым весенним днем атаковать сердце Российской державы, то есть самое столицу».

Затем Толль по требованию короля заявил, что сухопутная армия может быть готова воевать к весне и что расходы, если армия будет приведена в движение, составят полбочки золота в день. Затем Руут указал на то, что запасы недостаточны, не хватает провианта для флота и выпечка хлеба займет много времени.

Протокол этого первого совещания, веденный Толлем, представляет собой своеобразный документ, и его надо расценивать прежде всего как составленный Толлем отчет об обсуждении. Спустя три дня состоялось новое совещание, но о нем известно лишь то, что к совещаниям в Хага был привлечен в качестве присяжного протоколиста майор Отто Вреде, адъютант и помощник Толля. А 13 января Густав III объявил своим двоим ближайшим советчикам принципиальное решение, обосновав его внешнеполитической ситуацией. Не прозвучали никакие конкретные стратегические детали, помимо главной идеи, нападение на Петербург. А поэтому рискованно делать вывод о существовании на этой стадии военного плана.

Но один простой вывод напрашивается сам: в этот решающий момент инициатива исходила лично от Густава. Это он принял депешу Нолькена о гипотетическом обсуждении вопроса о субсидиях, и лишь он мог спешно созвать в Хага участников совещания. И естественно, что Толль как генерал-адъютант царственного главнокомандующего должен был быть посвящен в такие планы, предполагавшие участие армии в задуманной войне. Никто из представителей парусного или шхерного флота в совещаниях не участвовал; это можно сравнить с ролью Тролле в 1783 году при планировании молниеносного нападения на Данию. А потому вовсе неясно, предполагалось ли на совещании 13 января нападение на Петербург с моря. В данном случае во внешнеполитическом обзоре Густава играли роль английские субсидии, а не возможная поддержка сильнейшего в мире флота.

Поскольку Эрик Людвиг Бирк в своем крупном труде утверждает, что планы нападения с самого начала базировались на осуществленном Толлем долговременном стратегическом планировании, следует коротко коснуться причин такого понимания вопроса. Во время пребывания Густава III в Италии весной 1784 года временное правительство на родине было обеспокоено сведениями о передвижениях русских войск у финской границы. Оборонный комитет 26 апреля 1784 года собрался для обсуждения возможных мер перед угрозой русского нападения. Там Толль поделился «военными размышлениями». Они исходили из того, что финская армия обеспечена всем необходимым для открытия кампании. А потому нет нужды усиливать ее из Швеции, тем более, можно быть уверенными в том, что у русских до конца июня не будет фуража для десятитысячной армии, стоящей на границе с Финляндией. Но на случай, если русские потом действительно нападут, то наилучшей контрмерой было бы переправить составленную из отборных войск двенадцатитысячную армию в Лифляндию и приказать ей следовать прямо на Петербург. Тем самым неприятельская столица окажется в безнадежном положении, а ее армия в Финляндии — между двух огней. Толль осознавал, что этот его план встретит критику, но полагал, что он будет способствовать достижению верной цели. Два присутствовавших члена комитета, президент канцелярии Кройтц и статс-секретарь фон Карлссон, согласились с этим планом, найдя его лучше всего отвечающим «прискорбной» ситуации, которая предполагала одновременное нападение на Швецию России и Дании.

Стоит остановиться на предпосылках предложенного Толлем плана: он был рассчитан на отчаянную ситуацию, которую никто не воспринимал как актуальную. Государственное детальное военное планирование предусматривало и нападение на Данию, в разработку этого плана специально был вовлечен Толль. Правда, Густав из Италии приказал отменить нападение, но это мыслилось как отсрочка. В Стокгольме не успели получить известия о жесткой конфронтации Густава с Марковым в соборе св. Петра и тем более о личном разрыве между королем и Екатериной II. С возобновлением пугающих слухов о русских приготовлениях к войне Кройтц как политический руководитель временного правительства 6 июля 1784 года написал промеморию командующему войсками в Финляндии генералу Фредрику Поссе: «Маловероятно, чтобы целью этих вооружений являлось нападение на Швецию. Не произошло ничего, что бы разрушило или могло охладить доверительную дружбу, самые веские доказательства которой его королевское величество и русская императрица представили друг другу несколько лет тому назад». По мнению Кройтца, не в интересах императрицы было разжигать на Севере войну, которая могла распространиться гораздо шире, а главнейшей гарантией мира является ее высокий и благородный образ мыслей. «Таким образом, я не испытываю ни малейшего опасения в связи со всеми упомянутыми господином графом военными приготовлениями». Другими словами, согласие Кройтца с военным планом Толля было лишь гипотетическим. То, что он намеренно стремился успокоить Поссе, можно было бы приписать его безответственности, которая выходила бы далеко за пределы его обычной склонности к поэтическому приукрашиванию, несмотря на то, что Толль скептически оценивал здравость суждений Поссе. Эренсвэрд, в ту пору вновь назначенный обер-адмирал, ознакомленный с планом Толля на поздней стадии и одобривший его, тоже не верил в намерения русских напасть на Швецию. О русских вооружениях он отозвался так: «Это правда, но одновременно чепуха». Речь, по его мнению, шла лишь о демонстрации.

Это тоже оказалось верным. Русский кабинет хотел только попугать короля Швеции, чтобы он оставил свои планы нападения на Данию. Выдвинутый в 1784 году Толлем план нападения на Петербург с моря едва ли был чем-то большим, нежели упражнением ума, и не нуждался в детальной разработке. Вместо него реальным оборонительным планом перед лицом русского нападения стал чисто дефенсивный план, предложенный Эренсвэрдом и Херманссоном в 1785 году.

В начале 1788 года ситуация была иной. Основные русские вооруженные силы были связаны на юге войной против Турции, а войска, которым надлежало защищать русскую часть Финляндии и Петербург, расценивались как слабые. Дания, в понимании короля Густава, была нейтрализована. Теперь вопрос стоял о нападении, которое принесло бы быстрые успехи, а не о безрассудной диверсии. В этой ситуации Толль на третьем военном совещании в Хага 26 января развил новый план. Теперь располагали картами «Финского залива и части России с несколькими помещенными на них подробностями относительно крепостей и местностей, каковые могут иметь значение для операционного плана». Густав милостиво велел присутствующим, а это были Толль, Руут и Вреде, высказываться о маршруте, который следует избрать, и о месте высадки на берег, если будет выбран путь морем. Высказавшимся был Толль, и было бы странно, если бы оказалось иначе.

Нападение на Петербург с шведской стороны и с так называемого Страндвегена Толль «полагал поначалу наиболее правильным», однако по зрелом размышлении счел, что это займет слишком много времени, так как крепости Фредриксхамн и Выборг замедлят продвижение и столица успеет приготовиться к обороне, а флот и Кронштадт — вооружиться и обеспечить себя людьми и провиантом. Нападение на Лифляндию тоже не приведет к цели, поскольку на пути к Петербургу переправа и крепость Нарва так же замедлят продвижение, как Фредриксхамн и Выборг по северной дороге. Поэтому он смиренно предлагал: «Если высадка на берег в окрестностях Петербурга не окажется единственной возможностью нападения и если будет возможно, учитывая особенности гавани и местоположение Кронштадта, а также используя страх и беспорядок, которые обязательно должны возникнуть с нашим прибытием, то надо стараться со всей поспешностью застать врасплох и занять столицу или же, если к осуществлению этого возникнут непреодолимые трудности, так сильно ее бомбардировать и обстреливать, чтобы не дать времени подумать о чем-либо, кроме капитуляции. Подобным же образом генерал-майор смиренно предложил поступить с Кронштадтом».

Этот план, заявил король Густав, полностью соответствует его собственным соображениям. Он, кроме того, учитывал решимость, которая в таком случае «непременно должна иметь место вследствие несправедливости, которую испытывает великий князь из-за того, что императрица все еще держит в своих руках бразды правления, и намерение Густава — помочь ему в восстановлении своих прав». Далее следовало принять во внимание множество иноземцев, находившихся в Петербурге, которые едва ли помогут оборонять город. Густав также считал возможным «привлечь на сторону своих интересов» британского адмирала Грейга, который был комендантом Кронштадта и начальником русского флота; последнее имелось в виду в связи с трактатом, который Густав намеревался заключить с Англией. В конце обсуждения он заявил также, что уверен в том, что лифляндцы поднимут восстание.

Потом Толль снова выступил с речью, рекомендуя в качестве места высадки «ингерманландский высокий берег около или близ Ораниенбаума», так как по эту сторону у берега самая большая глубина и оттуда легче всего войти в сердце города, без необходимости форсировать реку Неву. Король Густав выразил на это свое милостивое соизволение и припомнил местность, где предстояло действовать его войскам. Наконец Толль зачитал список финской армии и шведских войск, которыми предполагалось усилить финскую армию при ее продвижении к Петербургу с севера.

Однако нет никаких сведений о войсках, которые должны были быть перевезены для нападения через ингерманландский высокий берег. Из некоторых заключительных рассуждений в промемории Толля видно, что речь шла о «войсках южных провинций», и Толль сомневался в том, что их транспортировка может быть произведена до того, как главный флот «предпримет что-либо решительное», то есть разобьет русский флот на море или в гавани и к тому же еще будет угрожать Кронштадту. По мнению Толля, от флота слишком многого ждут — он одновременно должен искать неприятеля, сражаться и охранять конвой. К этому покрывающему все тенью знаку вопроса и свелся доклад Толля.

Потом Руут «смиренно справился», как быть с флотом. Является ли необходимым сообщить обер-адмиралу Эренсвэрду королевское решение о нападении на Петербург с моря? Речь также могла идти об адмирале Шалмане и подполковнике Нурденшёльде. Король Густав заявил, что не хочет принимать решения по этим вопросам, но приказал Рууту, чтобы он, исходя из своего многолетнего знакомства с Нурденшёльдом, «постарался выяснить через него вопрос о состоянии флота, а также сколько понадобится времени на его вооружение и каковы адмиралтейские запасы провианта».

Очевидно, что Густав III и Толль обсуждали план нападения до этого совещания и что обмен репликами между ними был в основном заранее подготовленным спектаклем. Вероятно также, что этот план явился зеркальной копией плана нападения на Данию 1783 года. Теперь, как и тогда, стоял вопрос о молниеносном нападении с моря, успех которого зависел от внезапности. Разница — и огромная — заключалась в том, что в обсуждениях уже не принимал участия человек, подобный Тролле. Толль отвечал за штабную работу по сухопутной армии, но не брал на себя ответственности за военно-морскую часть предприятия, которая, однако, стала центральной после принятых в этот день решений. А король Густав не желал довериться Эренсвэрду, как и в 1783 году, когда тот осуществлял командование шхерным флотом. Вместо этого предстояло осторожным зондированием способного, но менее высокопоставленного морского офицера раздобыть сведения по таким жизненно важным вопросам, как состояние флота, срок, требуемый на его вооружение, и имеющиеся у него запасы провианта.

Естественно, как указал Бирк, и прежде вынашивались планы перевозок морем армии для нападения на Россию. Прежде всего это план, разработанный в 1751 году шотландским фельдмаршалом Кейтом для Фридриха II Прусского. Ранее Кейт, состоя на русской службе, во время веденной шляпами войны завоевал Финляндию и поэтому был весьма осведомлен в трудностях, с которыми для шведов сопряжена защита Финляндии на суше; напротив, его предположение о превосходстве шведов на море было чисто гипотетическим, высказанным как необходимое условие для успешной шведской защиты. План Кейта был известен в Швеции, но он так же мало, как план Толля 1784 года, годился для ситуации 1788-го. Эренсвэрду год за годом доводилось предоставлять королю Густаву сведения о величине флота и строительстве новых кораблей, но это было нечто совершенно иное, чем высказывания о крупной и сложной военно-морской операции, о которой его известили за считанные месяцы до ее начала. А потому планирование нападения на Россию на тайных военных совещаниях было странным и в главнейших отношениях несло на себе печать легкомыслия.

Само по себе это скрытничание понять можно. Форма правления 1772 года не давала королю права начинать наступательную войну без одобрения сословий, но только оборонительную, а по опыту 1786 года созывать с этой целью сословия было последним, чего бы хотел Густав. В 1783 году командующим флотом был старый заговорщик, помогавший в 1772-м совершить государственный переворот, но так же, как ему, Густав не доверял Эренсвэрду — ни тогда, ни теперь. Поэтому неожиданное нападение с моря должно было в настолько большой степени, насколько это возможно, стать импровизацией, и обсуждения велись в узком кругу доверенных людей. Некоторым отличием сравнительно с 1783 годом является формализация, заключающаяся в том, что совещания в Хага протоколировались. За протоколы отвечал Толль — сначала он вел их собственноручно, потом рукой Вреде. Можно заподозрить, что ему хотелось зафиксировать на бумаге свою собственную роль, пренебрегая риском неприятных последствий.

Следующее совещание состоялось спустя неделю, 3 февраля. Тем временем от Нолькена из Лондона успели прийти две депеши, в них подчеркивалось желание лорда Кармартена, чтобы переговоры меду ним и Нолькеном достигли уровня «формальных и санкционированных обеими сторонами предложений». Английский двор должен получить полную ясность относительно шведских намерений; пока же соблюдалась строжайшая секретность. На совещании все разделили мнение о том, что Франция идет к вступлению в тройственный союз с Россией и Австрией, а переговоры Нолькена не сдвигаются с места. Это действительно предвещало беду, но позиция Кармартена оставалась позитивной.

На совещании 3 февраля Толль принялся делиться сомнениями. Нет уверенности в том, что Дания, несмотря ни на что, не вступит в войну. Фуража не хватает; оружие и другое необходимое к маю не успеет быть распределено. Россия, возможно, успеет приготовиться, и одно морское сражение окажется неизбежным, поскольку застать противника врасплох невозможно, если высаживаться на ингерманландский берег. Шведскому флоту надо бы суметь встретить русский на Балтике на пути в Средиземное море или дать ему туда пройти. Затем в июле можно сделать то, что невозможно в мае. Кроме того, летом турки обычно дерутся лучше всего.

На это Густав III привел несколько причин, в силу которых Дания будет сидеть тихо: давление со стороны Англии, доверие и честность кронпринца, а также страх кабинета министров перед войной. Естественно, что «быстрый и неожиданный успех, где бы он ни был достигнут, внушает уважение и сдерживает мероприятия, которые вообще-то легко можно было бы осуществить; его величество милостиво привел на сей счет несколько примеров из истории». Кроме того, после высадки флот может пойти на Данию, если она действительно вступит в войну. Густав посетовал, что прежде не разобрался с проблемой фуража; в таком случае, возможно, он вообще не согласился бы с английским трактатом. На удачу можно рассчитывать при раннем начале акции, промедление же затрудняет такие предприятия, если не делает их осуществление невозможным, «ибо подобное дело следует рассматривать как заговор, а относительно них история свидетельствует, что они непременно проваливаются, если их исполнение затягивается». Если русские узнают о подготовке трактата между Швецией и Англией, они разгадают намерения Густава. Существует опасность того, что Римская империя германской нации пойдет против Турции или что Турция заключит мир. Кроме того, русский флот в Средиземном море может нанести ущерб шведским судам.

Толль возразил, что между началом явных военных мероприятий и началом собственно войны пройдет никак не меньше пяти недель, а Руут подчеркнул, что для вооружения флота требуется 300 000 риксдалеров и что не следует делать что-либо, пока не будут получены деньги. Густав на это ответил, что «он все свои соображения основывал на уверенности в том, что трактат с Англией будет заключен», и, хотя считает его почти состоявшимся, хотел бы все же дождаться ратификации. Однако в конце концов он согласился отложить начало действий до июля. Толль «своей головой» поручился, что тогда фураж будет.

Все повторялось, как летом 1783 года. Как заметил Ингвар Андерссон, похоже, что Толль с самого начала был скептически настроен по отношению к предприятию, но выказывал притворный энтузиазм, дабы сохранять контроль над развитием событий, а потом стал чинить препятствия. Теперь его позиции были гораздо более прочными, чем пять лет тому назад, но ведь он сделал карьеру как любимец короля и зависел от его поддержки. Это сам Густав III с начала и до конца торопил с принятием решения о войне и требовал начать ее как можно скорее. Он знал, что то был «заговор», а не узаконенная война, и она для всех должна была стать сюрпризом. Да и его нервы не выдерживали никаких заминок.

20 февраля совещание в Хага утвердило детали плана нападения. Толль обрисовал сложную схему погрузки шведских войск на корабли в больших и малых гаванях от Стокгольма, Ваксхольма, Даларё и Вестероса до Симрисхамна и Истада с местом общего сбора у Свеаборга, где также должна погрузиться часть финской армии, чтобы принять участие в нападении с моря. Главный флот должен был встать на стоянку так, чтобы обеспечить безопасность собственную, а также свеаборгской гавани и иметь возможность препятствовать операциям русского флота; где именно — не сказано. Король, одобрив план, решил, что часть финской армии пойдет к Петербургу по суше, и это увеличит «нерешительность и страх» русских.

Тем временем зашаталась одна из самых существенных предпосылок всего планирования войны — надежда на альянс с Великобританией. Декабрьский оптимизм донесений Нолькена не был беспочвенным, поскольку британский кабинет министров всерьез работал над планом противопоставить внушающему опасения тройственному союзу Франции, Австрии и России североевропейский союз в составе Англии, Голландии, Швеции, Дании и Пруссии. Однако он столкнулся с решительным противодействием со стороны сильнейшей военной державы задуманного союза — Пруссии. Правящий министр Херцберг был погружен в разработку политического плана своего кабинета, состоявшего в прусском посредничестве в войне между Россией-Австрией против Турции, в результате осуществления которого державы должны были поделить между собой за счет Турции несколько территорий, с тем чтобы Пруссия получила Данциг и Торн с прилегающими областями, а Австрия вернула Галицию Польше. Поэтому Херцберг старался любой ценой избежать противостояния с Россией, а без Пруссии северные королевства как союзники имели для Великобритании лишь ограниченную значимость. К тому же по мере того как становилось все сомнительнее, что существующее между Францией и империями согласие приведет к созданию тройственного альянса, министры Уильяма Питта стали уходить от сближения с Швецией.

8 февраля Густав Нолькен сообщил лорду Кармартену, что получил от Густава III надлежащие инструкции для заключения альянса. Лорд, проделав формальный уклончивый маневр, 12 февраля пошел на решительный разговор с Нолькеном. Кармартен сообщил, что его кабинет убедился в том, что вопрос о внушавшем опасения тройном альянсе больше не стоит на повестке дня, но Россия, настроенная против англо-шведского альянса, заключаемого за ее спиной, может быть им подтолкнута в объятия Франции. Посему правительство его величества британского короля не склонно вступать в подготавливаемый прежде альянс с Швецией, если Россия не будет в него принята как третья сторона.

Это был смертельный удар по шведско-английскому сближению. Не помогли и энергичные и красноречивые аргументы Нолькена, как написано в его докладе, против этой новой формы союза. Кармартен был по-прежнему любезен, но непоколебим.

Эта депеша Нолькена пришла в Стокгольм 9 марта, и на следующий день в Хага состоялось новое совещание. Король Густав истолковал дело так, что английский кабинет министров проявил к союзу неожиданное равнодушие, вероятно, по причине желания продвигаться вперед медленно, дабы не стимулировать заключение тройственного союза Франции, Австрии и России. Это непостижимо оптимистическое толкование доклада Нолькена не убедило Толля, который пытался отсоветовать «подталкивание переговоров», король же и Руут, наоборот, намеревались добиваться решения дела. Густав, насколько это было возможно, уравновесил удручающее донесение из Лондона поданным в розовых тонах обзором ситуации в других столицах: в Петербурге гарнизон слаб и усилить его трудно. Из Пруссии поступают сплошь мирные известия, в чем Толль сомневался; дружба с Копенгагеном становится все крепче; самые же лучшие сообщения пришли из Константинополя — турки склонны предоставить субсидии, если Швеция вступит в войну с Россией, а не только совершит диверсию. Если теперь переговоры с Англией остановятся, то Густав предлагал отправить в Константинополь курьера «с решительным предложением: Швеция порывает с Россией в обмен на получение достаточной денежной помощи». Это предложение вызвало у секретаря по финансам Руута опасения в том смысле, что ему неясно, как турецкие деньги дойдут до Стокгольма.

На совещании 16 марта обсуждение достигло апогея. Толль сказал, что верит в ориентацию англичан на Россию и разделяет мнение о том, что переговоры о союзе с Швецией велись лишь с целью отделить ее от Франции. Руут с Толлем согласился. Король же Густав не хотел совсем терять надежду на союз с Англией и ее субсидии. «В любом случае, хотя английские переговоры и сошли на нет, его королевское величество принял твердое решение порвать с Россией в силу трактата с турками, который наше государство заключило до правления его королевского величества, который остается в силе, и исполнения условий которого требуют справедливость и закон». Следовало также «воспользоваться тяжелыми внутренними обстоятельствами России, которые предоставляют ныне такие очевидные перспективы на преимущества и успех, каких, возможно, никогда больше не будет». Надо возлагать надежды на турецкие субсидии; трудности сопряжены с получением ответа и денег до начала войны. Толль указал на полную невозможность начинать войну с собственными скудными средствами: иначе окажутся в опасности слава его королевского величества и благополучие всего государства. По мнению Толля, от Турции надо было требовать по крайней мере четыре миллиона пиастров. Он сказал: если Англия поведет себя совершенно нейтрально и не станет препятствовать шведской торговле или оказывать России поддержку деньгами и кораблями, если Дания не изменит круто свою политику, дабы воспользоваться благоприятной возможностью пойти против Швеции, и если Пруссия сможет равнодушно взирать на то, как Швеция восстанавливает свое прежнее положение в Лифляндии и становится для Пруссии более неудобной, чем Россия, то «осуществление предприятия против России кажется вполне обоснованным». Таков был Толль в своем самом скверном расположении духа. Он вынудил Густава III принять решение о том, чтобы через Хейденстама сообщить Оттоманской Порте, что если Швеция незамедлительно получит четыре миллиона пиастров и если Порта обязуется не заключать мир с Россией без участия Швеции и ежегодно, пока идет война, выплачивать миллион пиастров и продолжать выплаты на протяжении нескольких лет после ее завершения, то Густав тотчас объявит и начнет войну с Россией. На взгляд Толля, совершенно невероятно, чтобы Турция согласилась на все это.

Следует помнить, что в октябре 1787 года Густав велел Толлю известить генерала Поссе о том, что Турция как агрессор не может рассчитывать на выполнение Швецией условий договора и что в конце того года Густав в беседе с Госсаном согласился с таким пониманием дела, высказанным французским кабинетом. Что до этой единственной в своем роде благоприятной ситуации, то Густав ссылался на известие от Корраля, согласно которому Шакк-Ратлоу намеревался устраниться от всех проводившихся в Копенгагене министерских обсуждений. Собственные депеши Корраля в Мадрид не содержат чего-либо подобного, а намекают на продолжающуюся неопределенность в отношениях между Швецией и Данией; 13 июня он впервые затронул тему ухода в отставку Шакка и Розенкрантца. К тому же Эренсвэрд по-прежнему оставался вне военных совещаний и все же чуял достаточно, чтобы 3 марта подать специальную покорнейшую промеморию о готовности флота к войне. Промемория отнюдь не вдохновляла.

«В своей технической части» шведский флот был шедевром по сравнению с флотами прочих морских держав — корабли были конструкций Шалмана, заслужившего себе этим славу. Но во всех остальных отношениях шведский флот был, согласно Эренсвэрду, отсталым. Большая слабость заключалась в неукомплектованности кораблей командами и особенно в недостатке пригодного командного состава и более высоких, и более низких рангов. «Если ваше королевское величество не возродит кадетскую школу, не прикажет выделить денег на унтер-офицерскую школу, если ваше королевское величество после их учреждения не предоставит флоту по меньшей мере шестилетнего мирного срока, то адмирал, вышедший до того времени с флотом в море, либо падет жертвой собственного себялюбия, либо же окажется предателем своего короля, а государство в любом случае погибнет», — писал обер-адмирал, который, конечно, был мастером сочных выражений, но и явно был глубоко встревожен.

Из промемории не видно, что Эренсвэрд был посвящен в военные планы. Вопрос, не начал ли и Толль утрачивать доверие своего короля вследствие настойчивых подчеркиваний трудностей, стоявших на пути к осуществлению наступательного плана. Военные совещания в Хага стали менее значимыми, чем прежде. 27 марта Густав III гордо предъявил депешу в Константинополь, которую он не только сам сочинил, но и собственноручно зашифровал, и это нашло отражение в протоколе в виде лестных комментариев. 13 апреля состоялось последнее совещание. Король размышлял о том, как следует распорядиться флотом после победоносного десанта на ингерманландском берегу, а Толль хотел, чтобы приказ о вооружении шхерного флота был отправлен его командиру Микаэлю Анкарсвэрду. После 20 февраля король Густав по просьбе Толля выверял все протоколы совещаний в Хага, и затем Толль брал их себе на хранение. Едва ли что-либо другое яснее, чем такие поступки, обнаруживает тревогу Толля за результат и неприятные последствия совершаемого.

Мнением Анкарсвэрда тоже поинтересовались, и он написал, в соответствии с тем, что сообщил по просьбе Армфельта, «размышления» о нападении на Россию, сводившиеся к тому, что для такого предприятия в текущем году шхерный флот не готов.

Наиболее недвусмысленно взгляд Анкарсвэрда изложен в письме к королю от 26 мая, в котором флотоводец говорит, что старался скрывать происходящее «до тех пор, пока имел хотя бы искру надежды на то, что Ваше королевское величество мудро отклонит замысел войны, которой я всегда боялся, и чем она ближе, тем больше боюсь».

Таким образом, оба командующие флотами категорически не советовали воевать, а армейский генерал-адъютант предвидел сплошные осложнения. Все это нисколько не помогло. 3 апреля Густав в оборонном комитете сообщил о русской эскадре, которая должна отправиться в Средиземное море и о которой Разумовский объявил еще месяц тому назад. В качестве меры предосторожности при проходе этой эскадры Эренсвэрду надлежало снарядить 12 линейных кораблей и необходимое число фрегатов. Приказ о вооружении эскадры ушел в Карльскруну 5 апреля. Но еще в конце марта в Карльскруне было начато вооружение флота, о котором Разумовский мог доложить петербургскому двору. Вероятно, слух о вооружениях превзошел их истинные масштабы. Более чем оправдались опасения Толля, что о военных приготовлениях станет известно сразу, как только они начнутся всерьез, и это лишит нападающих преимущества внезапности.

С началом вооружения флота приготовления к войне развивались с логической неумолимостью. Вопрос был лишь в том, насколько они заметны и какова будет реакция иностранных держав.

В конце февраля и начале марта Разумовский докладывал о вооружениях и корабельного флота в Карльскруне, и галерного флота в Свеаборге. Он получил анонимные шпионские донесения, но писал также, что получил известия о вооружениях от Ферсена, который прежде никогда не поддерживал сколько-нибудь близких контактов с русскими посланниками. Ферсен будто бы сказал, что Густав III не может ни раздобыть денег для войны, ни получить согласия на нее сословий, но он непредсказуем, поскольку у него «la cervelle un peu dérangée», то есть он слегка «тронутый». Действительно, загадка, что имел в виду Ферсен под этим высказыванием, если сравнить его с тем, что он в то же время сказал Госсану и что было последним передано в депеше от 7 марта. Это было тогда же, когда Ферсен говорил о молодых людях в окружении короля, которые благодаря угощениям Роутона стали дружественными Англии. Их рассуждения — страннейшие из всех, какие только можно себе представить, но, сказал Ферсен, король, который очень умен, слушает их и оценивает их болтовню по достоинству. Тогда Госсан спровоцировал Ферсена, сказав, что короля Густава могло заставить слушать поступившее из Англии одно заманчивое предложение. Секунду помолчав, Ферсен ответил, что сомневается в этом; он имел на эту тему серьезный разговор с королем и напомнил ему из истории обо всех случаях, когда Швеция несла ущерб от союзничества с Англией, и насколько разорительно будет английское влияние для шведского судоходства, промышленности и мануфактур. В интересах всех морских наций — присоединяться к Франции, лишь она может уравновесить владычество Англии на морях. «Хочу отдать королю справедливость — он воспринял основательность моих суждений», — заключил Ферсен. Он скорее всего знал, что Госсан был во власти очарования короля Густава, но последовательное дружелюбие Ферсена по отношению к Франции делает все же вероятным, что он был более искренен с Госсаном, чем с Разумовским. Вероятно, Ферсен понял, что Разумовский проинформирован о происходящем в Карльскруне и Свеаборге и нет смысла опровергать сведения о вооружениях, а лучше преуменьшить опасность войны, назвав короля неспособным вести войну и невменяемым.

Несмотря на общение с Ферсеном, Госсан был в тот момент необычно плохо информирован наверняка вследствие недоверия короля Густава к французской внешней политике в целом. Госсан имел беседу с Армфельтом, которого считал будущим преемником Уксеншерны на посту президента канцелярии, и был угощен безмятежными известиями о предстоящих путешествиях: Армфельт должен был ехать в Норвегию, датского кронпринца ожидали в Стокгольме. Король одно время избегал Госсана, но 11 апреля последний смог сообщить, что Густав разговаривал с ним на бале-маскараде, подтвердил сведения Армфельта об ожидавшемся визите датского кронпринца, влиявшем на планы поездок самого короля. Только Густав хотел, по его словам, пуститься в путь в мае или июне, чтобы быть в Дроттнингхольме в июле и августе. Эти вводящие в заблуждение сведения не оправдались; вместо этого Госсан в пространной депеше от 18 апреля сообщал о еще одном вечернем разговоре, которым король его почтил. Беседа сводилась к тому, что вооружаемая в Карльскруне эскадра по числу линейных кораблей точно равняется ожидаемой русской эскадре, которая должна пройти у берегов Швеции и Дании, но русские суда вроде бы старые и хуже. Заговорили о том, что Густав назвал «union moscovite» Франции; Госсан в соответствии с полученными им инструкциями заверил, что Франция ищет взаимопонимания с Россией в том, что не противоречит интересам Швеции, на что Густав ответил, что это наверняка приведет к краху турок и что он только что получил книгу, в которой утверждается, будто Франция заинтересована в изгнании турок из их европейских владений. Некая особа из «малого общества» сказала Корралю, что шведская эскадра попытается спровоцировать русскую на сражение, и, вероятно, предполагалось, что это будет передано Разумовскому. Обер-штатгальтер Карл Спарре, размышляя о вооружениях, сказал, что если король уверен не только в Дании, но и в Пруссии, то он, Спарре, может понять приготовления к войне: в этом случае замысел может состоять в том, что Пруссия получит Лифляндию, которую Швеция ей уступит, а Россия будет изгнана с берегов Балтики. Госсану это казалось невозможным, но горькая правда состояла в том, что Густав мог оказаться в зависимости от какой-то державы с лучшим финансовым положением, чем у него — подразумевалась Англия, — если ввяжется в авантюры.

В депешах Корраля нет места слухам. Он докладывает о линейных кораблях и фрегатах и указывает на Турцию как на державу, от которой Густав может в случае войны получить поддержку. 18 апреля Корраль, как и Госсан, писал 6 возможности спровоцированного морского сражения, которое могло сопровождаться атакой на Лифляндию, где были недовольны русским владычеством. По версии Корраля, Пруссия не истощена как воюющая держава. В общем и целом сведения Корраля весьма точны.

Те иностранные посланники, которые не имели, как Разумовский, хорошо действующей шпионской сети или, как Госсан и Корраль, не удостаивались личных бесед с Густавом III, вели тревожную жизнь в море слухов. Однако мистер Кине, передвижения которого были затруднены приступами желчнокаменной болезни, имел информатора, по-видимому, Мунка, который спорадически предоставлял интересные сведения. Так, 7 марта Кине смог доложить о шведской попытке сближения с Пруссией, которая, впрочем, завершилась полной неудачей. 25 марта англичанин располагал информацией для донесения о том, что Швеция внесла в Петербурге предложение о своем посредничестве между Россией и Турцией, и оно было отклонено в выражениях, которые должны были быть оскорбительными для короля Густава лично. Кине знал о вооружении флота в Карльскруне, но рассматривал их как «rhodomontade» — он и прежде, и теперь считал, что в военном отношении Швеция настолько слабее России, что должна остерегаться столкновения с этой державой. До самого конца мая Кине был убежден, что Густава поддерживает и направляет некая неведомая иностранная держава и что единственной целью шведских вооружений является демонстрация силы, призванная связать русский флот в Балтийском море и воспрепятствовать его операциям против турок в Средиземном море.

Датский поверенный в делах Фриман имел несколько информаторов, из которых «первый канал» в январе 1788 года обошелся в 222 риксдалера наличными. Но можно задаться вопросом, получал ли Фриман векселя, чтобы располагать деньгами. В первые месяцы года он не мог сообщить в Копенгаген почти ничего, кроме ложных слухов о путешествиях в разные страны и преувеличенных сведений от Разумовского о крупных займах Швеции в Нидерландах. Потом он знал то же, что и другие миссии о вооружениях шведского флота. Лишь когда в конце мая датская миссия получила подобающий статус, после того как Бернсторфф прислал министром в Стокгольм своего родственника Ревентлова, открылись возможности для прямых контактов с шведским двором. Но тогда было уже слишком поздно, датский кабинет уже не имел никакой реальной возможности воздействовать на военную политику Густава III.

Из представителей остальных держав прусский министр фон Лепелль был человеком незначительным; он, кажется, едва ли располагал какими-либо интересными сведениями о шведской политике помимо того, что узнавал из приходивших из Берлина инструкций. Все переговоры там велись шведским министром Кристианом фон Карисьеном, одним из видных дипломатов Густава III и поразительно самостоятельным в своих действиях. Он, однако, не был посвящен в военные планы, разве что догадывался о самом существенном. Лишь 25-го он предпринял переговоры с Херцбергом об общей шведско-прусской заинтересованности в ограничении растущей силы России. Поскольку же Херцберг считал войну между Швецией и Россией желательной, с тем чтобы Пруссия активным посредничеством смогла извлечь выгоды от обеих сторон, этот контакт не пошел дальше собственно контакта и ни к чему не обязывающих заверений в дружбе.

В противоположность Пруссии австрийский императорский двор имел министром в Стокгольме видную личность — Франца фон Штадиона, который со временем станет ведущим государственным деятелем Австрии. В Швеции он занимал затруднительное положение представителя державы, союзной с Россией и в феврале 1788 года официально объявившей Турции войну. Штадион поддерживал тесные контакты с Разумовским и явно узнавал его мнения; поэтому депеши Штадиона кое в чем являются ценным дополнением к русским материалам. В начале года Штадион придавал большое значение контактам Густава III с Госсаном и Корралем, но подготовку неприятельских действий против России считал для короля невозможной; брожение среди его подданных и его усердные занятия украшением Хага и оперой указывали на мирные намерения. Штадион получил и переслал 1 февраля распространявшиеся с русской стороны сведения о том, что в Петербурге Фредрик Нолькен будто бы предложил «более тесные связи» между Швецией и Россией с исключением Дании — нечто подобное тому, что, очевидно, предполагал сделать подозрительно настроенный по отношению к Швеции датский кабинет министров. Между тем Штадиону были известны и мартовские слухи, и апрельские надежные сведения о вооружениях шведских флотов; он с большим уважением относился к корабельному флоту.

У Штадиона были те же или схожие источники информации, что и у Разумовского. Поставщиком сведений о тесном кружке королевы Софии Магдалены была, вероятно, ее статс-дама Мария Юсефина Вреде, урожденная Спарре, которая, согласно позднему замечанию Ларса фон Энгестрёма, «жила в близкой доверительности» с графом Разумовским и потом со Штадионом. Но Штадион получал также и сведения о настроениях внутри шведской оппозиции, которую он называл «национальной партией». 9 мая он смог донести, что несколькими днями ранее Шарль Де Геер, придя к одному сотруднику русской миссии, сказал, что Густав III планирует создать новую форму риксдага с «видными» представительными сословиями государства по теперешнему французскому образцу. Их численность будет определяться королем, который будет также подбирать членов, а собрание состоится в конце лета в Упсале. Это противоречило конституции, и Де Геер, если такое действительно произойдет, намеревался просить у российской императрицы помощи в соблюдении конституции; однако король Густав по своему малодушию едва ли решится на такой шаг. Неизвестно, где Де Геер взял сведения о подобном замысле — он кажется просто-напросто высосанным из пальца. Однако это донесение представляет интерес как раннее свидетельство заговорщических тенденций, предполагавших взаимопонимание с Россией.

В общем и целом представители иностранных держав в Стокгольме весной 1788 года своими донесениями создают неверное впечатление. Они мало знали о вооружениях флота и не ведали, как эти вооружения толковать. Можно сказать, что примеры 1772 и 1783 годов повторились: простое и верное толкование намерений Густава III казалось столь глупым, что подозревали участие неведомых сил в политической игре, дабы она стала правдоподобной. Кто же был этот тайный и могучий союзник, который стоял за этой игрой с огнем и который гарантировал Швеции помощь деньгами и вооруженными силами? Была ли это Великобритания или Пруссия, или они обе? С кем, собственно, вступила в союз Дания? Насколько серьезны были на самом деле намерения Франции в ее флирте с империями? Были ли вооружения короля Густава чем-то иным, нежели спектаклем на сцене международной политики?

Каждый из иностранных посланников знал фрагментах этой головоломки применительно к своей стране и гадал относительно фрагментов остальных. В то, что Густав III готовил войну против России без гарантий со стороны какого-либо возможного союзника, до конца поверить не могли. Это пока давало ему драгоценную передышку.

На протяжении марта 1788 года стокгольмское общество получило доказательства культурных интересов Густава III. Было поставлено его драматическое сочинение «Сири Брахе и Юхан Юлленшерна», и в конце месяца он неделю провел в Упсале со своей свитой интеллектуалов и, в частности, 22 марта присутствовал на знаменитой защите диссертации Томаса Турильда на тему «Критика Монтескье», где диссертант благодаря своей находчивости праздновал триумф над записными придворными остроумцами, выступившими в качестве экстраоппонентов.

Король Густав тем временем не отдыхал от своего политического планирования — он ни от чего не отдыхал. В инструкции Густаву Нолькену в Лондон, датированной, вероятно, задним числом, 7 марта, он пытался убедить адресата в том, что неожиданный отказ английского правительства вызван незнанием об объявлении императором войны Турции. Однако 25 марта Густав, смирившись, приказал Нолькену считать переговоры прерванными. 15 апреля он получил ясность в вопросе о вине прусского кабинета в срыве плана пятистороннего союза. Он высказался насчет «не очень продуманной политики» прусского двора, о которой думал, что она проистекает, от «личного безразличия и большого желания короля спокойно предаваться радостям, которых его долго лишало строгое внимание его предшественника». Густав надеялся, что честолюбие Херцберга преодолеет «сластолюбивую негу» Фридриха Вильгельма, чему, как предполагал Густав, будет содействовать высокомерие русского двора, «поскольку он, гордясь прошлыми успехами, не умеет обходиться с другой державой и при еще более преувеличенной, чем у Людовика XIV, гордости в конце концов навлечет на себя неприязнь всех держав». Эту надежду пробудил отказ русских на предложение Херцберга о посредничестве.

И прусский кабинет, и английский кабинет министров обнаружили к шведским попыткам сближения куда больший интерес после того, как Россия продемонстрировала собственную самодостаточность. Кармартен вновь обсуждал с Нолькеном условия договора, но обсуждение опять прервалось, поскольку шведские требования субсидий были чересчур высокими. Однако эти беседы больше уже не влияли на решение Густава III о войне с Россией. Похоже, он как-то ушел в заботы о финансовой стороне войны; его понимание экономики и финансов было еще смутным.

Поскольку компетентные советчики скептически отнеслись к плану войны, у Густава усилилась потребность искать поддержку у других. Это был прежде всего Армфельт, значение которого возрастало с уменьшением влияния Толля. И в той же степени, как Толль ратовал за мир или по крайней мере за отсрочку войны, Армфельт на радость своему государю становился все более воинственным. Именно он в апрельской беседе получил задание склонить Анкарсвэрда к сотрудничеству. Вероятно, под его влиянием его дядя, ландсхёвдинг лена Нюланд и Тавастехюс К. Ё. Армфельт, был назначен командующим армией, которой предстояло двигаться сушей на Петербург. Это был старый и не выделявшийся способностями человек, и, вероятно, имелось в виду, что его будет направлять племянник, назначенный полковником Нюландского полка.

Оптимизм Густава III был несокрушим, но все его ожидания одно за другим оказывались иллюзорными. На совещаниях в Хата он в качестве одной из причин, делавших настоящий момент благоприятным для войны, приводил возможность внутренних волнений в России. 18 мая в Швецию вернулся один из его самых тайных эмиссаров, его секретарь Ю. А. Эренстрём, проведший последние месяцы в Лифляндии и Эстляндии, устанавливая контакты с оппозицией русским. В пространном и хорошо написанном отчете Эренстрём констатировал, что слухи о революционных настроениях в Прибалтике беспочвенны; имеющие какое-то значение общественные классы скорее всего боятся Швеции, поскольку новое шведское владычество, как полагают, приведет к выравниванию привилегий.

Король принял Эренстрёма милостиво, но единственный его собственный комментарий был таков, что отчет написан таким превосходным стилем, что сам он не смог его прочесть. На сей счет можно только сказать, что язык рукописи Эренстрёма чрезвычайно ясен, особенно в сравнении с тем, как обычно писал сам Густав III. Какого-либо заметного эффекта отчет не произвел, разве только, возможно, проявившись в том, что спустя несколько дней король в беседе с Карлом Спарре не упомянул о перспективе революции в Лифляндии как об одной из причин слабости России в этом конфликте. Вместо этого Густав говорил о желании Польши сбросить с себя русское иго. В данном отношении сведения Спарре представляются достоверными — из мемуаров Ферсена об этом известно, а Спарре в то время не без оснований мог подозреваться в связях, ведущих к прямой измене отечеству, и сказанное могло истолковываться как изменение аргументации, которую король Густав выдвигал в пользу войны.

У Густава III имелся специальный польский информатор — барон Чарльз Хейкинг — под псевдонимом шевалье де Сент-Шарль. 26 апреля он писал, что в польском народе существует недовольство русскими, а 21 мая — что известия о значительном шведском флоте и о шведском армейском лагере в 16 тысяч человек близ границы с Лифляндией произвели впечатление. Шведский министр в Варшаве Ларе фон Энгестрём был скептически настроен по отношению к полякам вообще и к Хейкингу особенно. Согласно депеше от 21 февраля, поляки «непостоянны» и склонны к интригам, но лишены благородного и мужественного образа мыслей, необходимого дня того, чтобы сбросить иго. Что касается Хейкинга, писал 29 марта Энгестрём, то он вполне честный малый и блистает в обществе ученостью, поскольку читал и Вольтера, и Руссо, однако к его сообщениям следует относиться с осторожностью, «учитывая климат места, из которого они исходят, ибо Польша — страна графов и сказок». Энгестрём не особенно высоко оценивал ум Хейкинга, поскольку тот высказался, что Вольтер, а не Локк, был великим философом. 21 мая Энгестрём докладывал: «Молодежь здесь особенно возбуждена. Она роится, как улей, у нее нет матки и каких-либо определенных намерений». По мнению Энгестрёма, в союзе с Пруссией можно было бы что-то сделать с Польшей, а иначе бесполезно.

Оставался один-единственный союзник, самый естественный и самый отдаленный из всех — Турция. Совещания в Хага завершились решением о требованиях от Высокой Порты гигантских субсидий, а также заверений в том, что Турция не станет заключать сепаратного мира, если Швеция вступит в войну. Последняя депеша, полученная тогда от Хейденстама, была датирована 26 января и пришла 9 марта. Хейденстам в ней рассказывает, что переводчик и драгоман миссии Мюрад имел беседу с одним из министров, Рейсом Эффенди, который сказал, что Порта склонна выплатить субсидии, только если шведский двор гарантирует ведение войны против России, — туркам не было известно понятие «диверсии». Великий визирь спросил, намерена ли Швеция «начать наступательные действия». 30 апреля пришла депеша от 11 февраля, в ней сообщалось, что визирь сам побывал у султана по вопросу о Швеции. Султан сказал, что охотно предоставит субсидии, если Швеция объявит России войну. О каких-либо выплатах авансом речь не шла, и по мнению Хейденстама, все затруднения исходили от самого визиря, который был лидером партии сторонников мира.

Можно обратить внимание на то, что сообщения Хейденстама носили иной характер, нежели прошлогодние. Он ввязался в спекуляции огромными алмазами, очевидно, полагая, что его государь мог желать обладать одним из таких. Цены были колоссальными. Окружавший Хейденстама сказочный восточный мир становился для него все более и более естественной средой. Одаренному драгоману Мюраду приходилось брать на себя все больше необходимых переговоров с сановниками Высокой Порты. Хейденстам погружался в пессимизм, несмотря на то, что турецкие армии проявляли удивительную стойкость, в борьбе против взаимодействовавших имперских сил. В специальном послании к королю Густаву Хейденстам в феврале умолял короля позаботиться о будущем его детей, если сам он окажется жертвой какого-нибудь несчастного случая, которые обычны в стране его пребывания. Очевидно, Хейденстам опасался покушения на свою жизнь.

Густав III с нетерпением ждал ответа на просьбу о субсидиях, которую сам зашифровал. Этот ответ был решающим для экономических предпосылок войны. Но расстояния были большими, к тому же еще эти турецкие интриги. 22 мая Хейденстам отправил донесение, в котором сообщал, что Порта начисто отказала в субсидиях. По мнению Хейденстама, за решением об отказе стоял великий визирь. Депеша достигла короля Густава в Гельсингфорсе 27 июля и не могла повлиять на развитие событий, которые вели к развязыванию войны.

Среди густавианских бумаг есть выписка из письма анонимного шведского дипломата к также анонимному адресату, вероятно, находившемуся в королевской канцелярии. Письмо датировано 24 ноября 1788 года и выражает озабоченность «досадными известиями о здоровье, расположении духа и состоянии Хейденстама». Автор, прежде работавший вместе с Хейденстамом, говорит, что миссия утратила свою превосходную репутацию. Хейденстам, у которого уже и раньше отмечались симптомы ипохондрии, погружается в размышления о «сомнамбулизме и магнетизме», сочиняет их системы и переписывается с «г-ном Месмером, который будто бы обязался посредством наблюдений за Солнцем, в назначенный час и без его присутствия полностью его магнетизировать и сделать своим адептом». К тому же жена Хейденстама ведет себя весьма неприлично; Хейденстам потерял уважение и стал в городе объектом пересудов».

После отставки Кройтца Хейденстам был руководителем шведского посольства с самым близким Густаву III образом мыслей. С 1789 года Хейденстам должен был делить ответственность за миссию в Константинополе с полковником фон Брентано, офицером, который прежде, будучи на французской службе, занимался реформированием турецкой армии.

В Петербурге шведскому королю не доверяли, но прошло время, прежде чем там по-настоящему встревожились. Здесь рассуждали так же, как и везде: без поддержки какого-либо могучего союзника Густав III не сможет открыть военные действия против России — иное было бы чистым безумием. Петербург имел достаточно хорошие связи с дворами, о которых могла идти речь — Францией, Великобританией и Пруссией, — чтобы чувствовать себя уверенно. Даже если не доверяли лояльности Дании, Бернсторфф ведь сделал такие заверения, что не опасались, что в случае войны Дания встанет на другую сторону. И хотя хорошо информированный Разумовский присылал донесения о шведских вооружениях, в Петербурге их поначалу воспринимали спокойно.

Фредрик Нолькен в начале 1788 года обычным образом доносил о дипломатических акциях, проводимых в интересах мира. 1 февраля он писал о бедах в России: голоде, тирании и раздорах между императрицей и великим князем. 22 февраля он сообщил сведения о войсках в Петербурге: в них не ощущалась сколько-нибудь заметная встревоженность. Однако 4 апреля от Разумовского прибыл курьер с известиями о вооружениях флота в Карльскруне, и 18-го министр Остерман, некогда глава русского посольства в Стокгольме, затеял с Нолькеном серьезный разговор. Остерман был уравновешенным и осторожным политиком и прежде проявлял понимание обстоятельств Швеции, но сейчас он затронул тему об опасности войны. Он говорил о шведских вооружениях и тех контрмерах, которые Россия считает себя вынужденной принять. Если действительно состоится война между двумя странами, то Швеция будет рассматриваться как главный неприятель, а турки отойдут на второй план. 1 мая Остерман опять серьезно говорил с Нолькеном, между тем как императрица казалась недовольной. Одновременно Нолькен доносил, что ситуация в России очень тяжелая.

Короля Густава депеши Нолькена раздражали. Он чувствовал себя оскорбленным угрозами Остермана, он, наследник Густавов и король храброго и благородного народа. 5 мая он со специальным курьером отправил Нолькену инструкции и порицал его за хладнокровие: Нолькену следовало сообщать более точные сведения о русских вооруженных силах. С тем же курьером Густав послал находившимся в Гельсингфорсе генералу Поссе и Микаэлю Анкарсвэрду запечатанные приказы о готовности к войне. Согласно заметкам Анкарсвэрда, Густав в апреле повсюду говорил об угрозе со стороны калмыков и татар и явно опасался, что картина этой угрозы поблекнет, если в нее не добавлять красок.

Нолькен, что вполне естественно, был уязвлен упреками. С тем же курьером, майором Мурианом, он отправил в Стокгольм донесение, в котором изложил наиболее точные сведения о морских и сухопутных силах в Кронштадте и Петербурге. В Кронштадте вооружались 20 линейных кораблей и 8 фрегатов, но из них 15 линейных кораблей и 6 фрегатов предназначались для плавания в Средиземное море и борьбы там с турками. В Красном Селе имелся армейский лагерь с максимум двадцатью тысячами человек — точность численности была очень ненадежной. По мнению Нолькена, Россия не была в состоянии вести войну одновременно и с Турцией, и с Швецией, как бы плохо императрица ни думала о короле Густаве; но она, конечно, способна и на опрометчивость. В частном письме к королю, тоже отправленном с Мурианом, Нолькен просил извинений за свое «conduite»; поскольку он пребывал в неизвестности относительно обязательств своего короля, то и не мог сделать многого на своем посту.

Эти безобидные бумаги не усиливали картину угрозы предстоящего русского нападения на Швецию. Но Густав III велел секретарю фон Аспу сделать из донесения выписку, из которой все успокоительные суждения были изъяты. С этим фальсифицированным документом Густав 22 мая выступил в риксроде, зачитал избранные части депеши Нолькена и заявил, что Россия вооружалась еще до того, как Швеция начала вооружать свой флот. Швеция стоит перед лицом угрозы, и он предоставляет совету сказать, как быть. В действительности Густава определенно не интересовали взгляды государственных советников, но он, как и после осеннего визита в Копенгаген, надеялся на податливость старых господ. Ему был нужен их авторитет.

Однако не все оказались легкоуправляемыми. Карл Спарре и Нильс Бьельке предложили запросить русский двор о его намерениях, с тем чтобы получить возможность выйти из конфликтной ситуации. Но остальные шестеро советников проголосовали против этого предложения, полагая, что Швеция должна не теряя времени вооружаться, прежде чем сделать такой запрос. Король Густав, согласившись с этим, заявил, что намерен отдать приказ о всеобщем вооружении. Тогда Спарре и Бьельке отступили, но выразили королю Густаву просьбу избегать враждебных действий со стороны Швеции.

Густав торжествовал. «Сегодня я перешел Рубикон, — писал он сразу после этого Армфельту. — И если говорить всю правду, именно совет побудил меня к этому. Никогда бы не подумал, что старцы могут быть так возбуждены и отважны. При этом обсуждении царило полнейшее единство». Это не было правдой, но склонность к красноречию взяла верх. «Наконец отдан приказ вооружать галеры и привести в движение все вооруженные силы Швеции».

С этого момента война с Россией стала не только неизбежной, но и явной. Согласно окончательному плану, принятому на совещаниях в Хага, она должна была начаться не раньше июля и не прежде, чем будут деньги на ее ведение. Но теперь, когда за такой большой срок приготовления перестали быть тайной, стало невозможным осуществление важнейшего принципа наступательного плана — внезапности. Большая часть русского линейного флота, которая должна была идти в Средиземное море, оставалась на Балтийском, а русское военное руководство имело достаточно времени, чтобы стянуть войска для защиты границы и столицы. А Густав III не имел денег на вооружения. Руут взял взаймы и взял товары в кредит, но кредита короны хватило не надолго. Реакция Толля была резкой, однако его мнение играло все меньшую роль.

Дипломатический корпус по-прежнему лихорадочно размышлял над тем, что за держава снабжает Швецию деньгами на вооружения. По недостатку информации все больше сосредоточивались на Турции, которая, несомненно, выигрывала от того, что шведские вооружения связывали силы России на море и на суше. Особое внимание, проявляемое королем Густавом к Корралю, стало причиной слуха о том, что Испания как заинтересованная средиземноморская держава оказывает Густаву финансовую помощь; Корралю, знавшему, что это не так, едва ли нужно было это опровергать. В донесении от 6 июня он выражал почти полную уверенность в том, что между Швецией и Турцией существует тайный договор и что субсидии должны быть отправлены через Италию, Амстердам или Гамбург. Он правомерно оценивал ситуацию: для Густава единственным действительно сдерживающим фактором была возможность того, что Дания в силу своего старого союзного договора с Россией окажется вынужденной прекратить поддерживать Швецию в случае войны, если Швеция выступит агрессором. Но в одном существенном пункте Корраль неверно оценил датский кабинет. 13 июня он сообщал, что прорусски и антишведски настроенные министры Шакк-Ратлоу и Розенкрантц удалены из кабинета и это, как ожидалось, повлияет на «el Sistema de Dinamarca» в сторону большей готовности стряхнуть с себя русское ярмо. Со стороны нелегко было понять, что эти изменения в составе кабинета были связаны с внутренней политикой Дании и отменой «stavnsbândet».

Госсан фантазировал об английских субсидиях и прусской военной помощи, будучи введен в заблуждение как своим собственным кабинетом в Версале, так и истерическим красноречием короля Густава. Между тем французский кабинет счел, что узнал правду, когда Сталь фон Гольштейн 26 июня передал ему ноту с просьбой о поддержке деньгами перед лицом военной угрозы со стороны России и со ссылкой на версальский союзный договор от 19 июля 1784 года. Незамедлительный, но вежливый отказ пришел 30 июня: Франция предлагает свою дипломатическую поддержку в Петербурге и готова выполнить свои союзнические обязательства, если, вопреки ожиданиям, Швеция подвергнется нападению.

Уже 21 июня кабинет инструктировал французского ординарного посла в Стокгольме маркиза де Пона, приказывая ему вернуться туда, дабы присматривать за все более непредсказуемым союзником.

Путь Густава III к войне был прямым, как стрела, с последовательным претворением в жизнь идефикса. Невзирая на то, что отпали все внушающие оптимизм предпосылки, на которые он рассчитывал с самого начала, он не дал себя поколебать. В конце концов он не остановился и перед тем, чтобы предложить своим советникам вводящие в заблуждение сведения. Факты реальности один за другим исчезали из обсуждений. Вся ответственность за войну лежит на Густаве — целиком и полностью.

Его путь к развязыванию войны был внешним, обусловленным политическими обстоятельствами реального мира, и внутренним, обусловленным психологически, и который можно проследить, по крайней мере фрагментарно, благодаря постоянной склонности Густава говорить, писать и обосновывать. Само собой разумеется, что эти процессы переплелись друг с другом и нередко их трудно отделить один от другого. Но для понимания случившегося необходимо сделать попытку проанализировать их по отдельности.

Как и более ранние планы завоевания Норвегии, мысль исправить границу Финляндии с Россией имела под собой долговременную стратегически-политическую мотивировку. Если бы удалось вновь провести границу по Карельскому перешейку, то было бы несоизмеримо легче защищать страну, чем при теперешней границе по реке Кюммене. Это даже заставляло бы Россию сохранять мир с соседом, имеющим вооруженные силы так близко от ее столицы. При условии сохранения в хорошем состоянии шхерного флота превосходство России ощущалось бы менее угнетающе. Если учесть обычный ход мыслей в кабинетной политике, то кажется естественным использовать то, что наблюдатели считают внешними и внутренними трудностями России, дабы добиться переноса границы.

Кроме того, Россия постоянно оказывает давление, вмешиваясь во внутреннюю политику Швеции. Теперь, за последнее десятилетие, это давление значительно ослабло, но не потому, что русские политики отчаялись в успехе, а потому, что оппозиция Густаву III и его советчикам, которая заставила услышать себя, не была склонна к тому, чтобы ею руководило и ее финансировало посольство императрицы. Задающую тон роль играл при этом Ферсен. Но у короля Густава было мнение — поначалу скрытое, потом громко объявленное, что оппозиция на риксдаге 1786 года и после него — это проявление в обновленном виде политики колпаков в эру свобод. Неуклюжее высокомерие Разумовского дало Густаву пищу для представлений о том, что, борясь с Россией, он борется за контроль над собственной страной.

Крайний эгоцентризм Густава заставлял его воспринимать всякую оппозицию как нелояльную. Для него неожиданным шоком стал провал попытки совладать с риксдагом 1786 года; его попытка добиться от Ферсена предварительного соглашения по ожидаемым спорным вопросам достаточно свидетельствует об иллюзорности представлений, будто сословия пойдут за ним, стоит только выровнять официальную дорогу. Раньше Густав был в хорошем психическом равновесии; датский поверенный в делах Хойер 1 июля 1785 года заметил, что Густав в последних зарубежных путешествиях пополнел и казался уравновешенным и пребывавшим в добром расположении духа. После риксдага 1786 года депрессия, перемежавшаяся с неутомимой деятельностью, наложила на него свой отпечаток. Однако 10 июля 1786 года австрийский поверенный в делах Мерсьер докладывал домой в Вену, что поразительно сильные настроения против короля были вызваны ни в коем случае не личной ненавистью к нему, но неприязнью к молодым неопытным людям из его окружения, подбивавшим его на расходы, за счет которых они могли бы сами поживиться. Возможно, это та точка зрения, которую предложил Мунк и которая была направлена против Армфельта и Шрёдерхейма, но австрийская миссия была не особенно дружественно настроена по отношению к Густаву, и этот ее взгляд заслуживает внимания. Однако Густав III воспринимал как личное все, что касалось его политики. И в мае-июне 1788 года он довел дело до того, что военная политика стала совершенно личной. Он обнажает свои мысли перед такими доверенными людьми, которые не несут ответственности за важные мероприятия и решения. Эти люди узнают часть правды, но не всю правду.

Армфельт теперь был человеком, занимавшим особое положение слушателя монологов венценосного друга. 20 мая Густав поделился с ним своим недовольством Анкарсвэрдом, 27 мая — своим недоверием к командующему в Финляндии генералу Поссе, колебавшийся дух которого нужно было укрепить. Императрица увидит, что значит оскорбить храбрую и гордую нацию, — можно недоумевать о способе, каким она это сделала. «Если бы вы видели меня в настоящую минуту, вы бы удивились спокойствию, царящему во всех моих действиях, но что вас и в самом деле заставило бы удивиться, так это то, что маленький Русенстейн не так деятелен, как можно было бы ожидать, зная его дух и преданность мне; я очень им недоволен и ничего не понимаю». Шрёдерхейм со своими тревогами забавен, а Адлербет стоек и мужествен, как лев. «Женщины плачут и фрондируют, но их не слушают».

«Государственный пробст» К. Ю. Нурдин, согласно его дневнику, в конце мая — начале июня был посвящен в кое-какие легкомысленные секреты, не представлявшие большого интереса по существу дела. Госсана, что совершенно естественно, воодушевили сведения об интенсивных русских вооружениях на суше и на море и о просьбах старых государственных советников к Густаву защитить честь отечества. Густав заверил Госсана, что не думает нападать первым, но, зная «особенности» русских, единственное, чего он опасается, это не поспеть вовремя, когда они нападут. По Госсану, Густав в разговоре с Карлом Спарре перед заседанием совета обещал тому рукопожатием, что не станет нападать первым. 17 июня Госсан доносил о словах Густава, что ненависть императрицы к нему берет свое начало от его путешествия во Францию в 1784 году. Несмотря на все заверения, Госсан, однако, сомневался в намерении Густава вести оборонительную войну. Один из камергеров короля, имевший прежде собственность в Лифляндии и лишившийся ее, получил от Густава обещание, что получит ее обратно, если король завоюет Лифляндию. Но Госсан явно был подавлен красноречием Густава, использовавшего всю гамму патетики и предупредительности: о том, как Густав переживает эти дни как прекраснейшие в его жизни и как он работает, не ложась в постель до семи часов утра, и это ничуть не отражается на его здоровье.

Большая проблема состояла, естественно, в том, чтобы открыть военные действия и при этом суметь не выглядеть агрессором. 13 июня Густав писал Армфельту: «Теперь время попытаться начать войну: N.B. — так, чтобы русские затеяли на границе ссору». Если что-то произойдет, должен быть послан курьер к герцогу Карлу, находившемуся с флотом у Гангута, и другой курьер — к самому Густаву. Не только Армфельт, но и Хастфер имели секретные приказы провоцировать русских на границе. Чрезвычайно много зависело от того, сможет ли Швеция предстать жертвой агрессии, — в противном случае вступят в силу условия русско-датского союзного договора, и Дания будет вынуждена вступить в войну и на суше, и на море. Это было со всей возможной серьезностью подчеркнуто датским министром Ревентловом, который наконец-то был прислан в Стокгольм своим родственником Бернсторффом.

Русские сели в лужу, и это могло иметь если не решающие, то важные последствия. 11 июня Остерман отправил Разумовскому инструкцию, которая при надобности могла быть применена как нота. Инструкция содержала эмфатические уверения в миролюбии императрицы, вызванные главным образом высказыванием Уксеншерны Ревентлову о том, что шведские вооружения ведутся из-за приписываемых России враждебных намерений. Посему императрица пожелала объявить не только министрам шведского короля, но и всем шведам, участвующим в управлении государством, что она имеет по отношению к ним мирные намерения и не хочет нарушить их покой. Это заявление 18 июня было передано Разумовским в качестве ноты и было прямым обращением к политической оппозиции в Швеции. С дипломатической точки зрения Густав III мог воспринять ноту как оскорбление, и она ему пришлась очень кстати.

Между тем приближалось время отъезда Густава на будущий театр военных действий. 22 июня он отправил Армфельту два письма, одно о театральных делах, другое об определении на место службы юного офицера, кузена Армфельта. Во втором письме сообщалось, что Густав отбудет, как только позволит ветер; в Стокгольме царит отвратительная жара. «Итак, госпожа Екатерина не хочет с нами воевать, но ей придется это делать». Спустя два дня Густав описывал отъезд, который, что вполне характерно для него, он не смог более откладывать, хотя ветер все еще был неблагоприятным. Отъезд был на славу отрежиссирован: «Ничто не могло быть более импозантным и благородным, чем мой отъезд. Я говорил вам, что был спокоен и совладал со своим характером, который давал о себе знать в момент перед предстоявшей разлукой; ну так вот, друг мой, пережить это оказалось легче, чем я думал. Мысль о великом предприятии, на которое я пускаюсь, весь этот народ, собравшийся на берегу поглядеть на мой отъезд и мстителем за которого я себя считаю, мнение, что это я спасу Оттоманскую империю от падения и что мое имя станет известно в Азии и Африке, — все эти разные думы возникли вдруг в моем мозгу и настолько заполнили мою душу, что я никогда не чувствовал себя менее взволнованным при отъезде, как в эту минуту, когда отправляюсь навстречу верной опасности».

Эта тирада была литературным опытом, отрепетированным одиннадцатью днями ранее в письме к Софии Альбертине. «Не могу утаить от вас, — звучит там, — насколько я воспламенен мыслью об открывающемся передо мной блистательном поприще: душа моя не может противиться соблазну славы при мысли о том, что это я решу судьбу Азии и что именно Швецию станет благодарить Оттоманская империя за свое существование… и я кажусь себе достойным сего престола великих конунгов, кой занимаю». 24 июня и Африка вошла в круг геройской географии, а нота Разумовского внесла дополнительную приправу к мысли о мщении, которая без этого слегка повисала в воздухе. Но основной ход рассуждений таков же, и он занимает центральное место в мыслях Густава III. Он вверг свою страну в войну, чтобы пережить такое. Как наследник великих Густавов сделать это он считал своей обязанностью перед нацией.

День отъезда был преисполнен величественных церемоний: заседание риксрода с назначением новых советников, капитул орденов с учреждением новой степени ордена Меча за военные заслуги, сдача на хранение короны и собственных бриллиантов Густава, cercle прощания с придворными дамами. И, наконец, выезд летним вечером из дворца с идущими впереди алебардщиками, придворными пажами и государственными советниками, за которыми шествовал сам Густав по правую руку от королевы, а герцог Фредрик Адольф держал ее левую руку. За ними шел кронпринц, которому было почти десять лет; он вел герцогиню. Остальные дамы и двор следовали без определенного порядка, а замыкала процессию неисчислимая масса людей всех сословий и возрастов. У лестницы к пристани королева, кронпринц и герцогиня остановились, и Густав на прощание обнял их — «то была тяжелая минута». У пристани члены совета выстроились и были допущены поцеловать руку короля, и затем он с герцогом Фредриком взошел на борт ожидавшей шлюпки, сопровождаемый избранной свитой. Общий приветственный возглас раздался из толпы народа и со всех ошвартованных у пристани шкун. Густав остановил шлюпку и ответил двойным «ура», после чего шлюпка перевезла его на корабль «Амфион», стоявший у острова Шеппсхольмен. После того как Густав подал сигнал об отходе, мимо корабля прошли 28 галер, что при совершенно тихой погоде заняло много времени. Густав оставался здесь при штиле всю ночь до пяти часов утра и поэтому получил возможность встретиться и попрощаться с Софией Альбертиной, которая день и ночь спешила из Германии, чтобы успеть повидаться с братьями. Подняв якорь, «Амфион» немного прошел к островам Фьедерхольмар, где бросил якорь и опять ждал ветра.

В напряженный день 23 июня Густав, однако, успел сделать важное дело. Он отправил представителя иностранных посланников Бедуара к Разумовскому с заявлением о том, что король чувствует себя весьма оскорбленным выражениями, содержащимися в ноте, которую передал русский министр. Посему Разумовский более не рассматривается как министр и ему предписывается в восьмидневный срок покинуть Стокгольм; судно под командованием морского офицера доставит его в Петербург. Эта бесцеремонность шокировала дипломатический корпус в Стокгольме. Истинной ее причиной было опасение, что Разумовский успеет воспользоваться своими связями для усиления оппозиции.

Встревоженный Ревентлов 24 июня докладывал об этом и об отъезде Густава. На придворном приеме Густав сказал Госсану, что намерен сделать рискованный шаг, сравнимый с революцией. «Боюсь, что его возбужденному воображению ничто уже более не кажется невозможным», — писал Ревентлов, подозревавший, что начинается наступательная война, несмотря на уверения Густава и Толля в обратном. Спустя три дня Ревентлов смог донести о неожиданном визите к нему в загородный дом Густава в сопровождении Софии Альбертины — ветер по-прежнему был противным. Ревентлов извинялся перед Бернсторффом за то, что не имел возможности как можно более действенно указать на обязательства Дании по ее союзному договору с Россией, — очевидно, в разговоре ему не удалось вставить ни словечка. Густав изложил свое видение ситуации в том же духе, как Госсан докладывал еще 8 июня. Скрытой агрессии, которую проводит Россия, следовало бы предпочесть открытую войну. Густав был исполнен решимости положить конец «la guerre sourde».

Наконец ветер переменился, и «Амфион» смог пойти на Гельсингфорс, куда и прибыл 2 июля. В Стокгольме остались иностранные дипломаты с новоназначенным государственным советником графом Дюбеном, который должен был заниматься внешними делами в отсутствие короля и Уксеншерны.

Все сделанное и сказанное Густавом за эти недели было театральным и показным. Часть из того, что он писал людям, которым действительно доверял, например, Армфельту и Софии Альбертине, без сомнения, отражает глубокие переживания. И все же — сколько было игры на самой внутренней сцене, где он сам же и был восхищенным зрителем? Например, не раз повторенные уверения в его полном спокойствии перед бурей носят явственные черты блефа. В описании Уксеншерны, Густав в эти дни был словно преследуем привидениями», его настойчивые попытки заболтать Госсана и Ревентлова едва ли могли служить чему-то иному, кроме разрядки собственного внутреннего напряжения.

Видел ли он себя в полный рост, и что же он тогда видел?

Наследника великих Густавов, мстителя за свой народ, короля-воителя, искавшего славы? Когда врагом была Дания, образцом был оперный Густав Васа. Весной 1788 года в Стокгольме при аншлаге шло другое драматическое произведение Густава III — «Сири Брахе» с восхвалением Густава II Адольфа. И для опознания существенна одна деталь: выбор 23 июня с его неблагоприятным ветром в качестве дня отплытия. Согласно Уксеншерне, этот день был назначен Густавом III потому, что то был день отплытия Густава Адольфа на Тридцатилетнюю войну. Это мог быть кратковременный порыв: в письме к генералу Фредрику Поссе от 13 июня Густав предполагал отплыть 19 июня, и нетерпение подгоняло его к преждевременному отправлению. Но выбор даты, без сомнения, символичен.

Теперь, как и прежде, имелся все же один особый героический литературный образ, который для Густава всегда был современным. Недаром он в пятнадцатилетием возрасте знал наизусть «Генриаду» Вольтера. Уже на свидании в Копенгагене произошел эпизод, озадачивший дипломатический мир: Густав назвал командующего датской армией генерала Хута гасконцем. Русенстейн в письме спрашивал короля, не было ли это насмешкой над Хутом, принадлежавшим к дружелюбно настроенным по отношению к Швеции членам датского кабинета. Ну конечно, нет — то был комплимент.

«Беарнец беден, и у него есть лишь добрая воля», — шутя писал Густав 5 июня Армфельту. В тот же день он написал Фредрику Поссе письмо, которым предполагал воспламенить этого слишком осмотрительного главнокомандующего в Финляндии. Поссе должен быть строг с офицерами, которые сравнивают русскую мощь с шведской, даже если бы это был Армфельт, «mon ami particulier». «Это государственная измена, — писал Густав, — думать, будто Россия может разбить Швецию, когда мы объединены страстной ненавистью к нашим врагам». Так считал и совет государства, горожане Стокгольма, вся Биржа и вся шведская армия. «Это немножко похоже на речи на границе с Гасконью, но именно так надо говорить, чтобы разгорячить головы». В тот день Генрих IV и его родные места были для Густава очень актуальны.

Разговоров о провидении в 1788 году было поменьше, чем пять лет тому назад. Возможно, сдерживало то, что акция была направлена на спасение «язычников»-турок. Но высказанная параллель с революцией 1772 года и прежде всего огромный риск, с которым было сопряжено развязывание войны, говорили сами за себя. Густав III шел на войну как избранник провидения.

Как следовало из письма Армфельта, в Гельсингфорсе в конце мая царили страх перед войной и пораженческие настроения. Полковник Курт фон Стединк, второй любимчик, находясь в пути на фронт, в письме к королю от 30 мая из Сант-Микеля подтвердил эти сведения и сделал приписку о неудачном опыте обеих прошедших войн с Россией: говорили о казаках, которые едят детей, а дамы боялись казацких насилий. Сам Стединк с оптимизмом писал 9 июня об отсутствии у России военных приготовлений, но одновременно извещал Густава о том, что некий приехавший из Стокгольма офицер рассказывал, что о плане внезапного нападения под защитой флота известно уже давно — согласно этой версии, речь шла о высадке в Лифляндии. Еще 24 июня Стединк писал о возможности взять Кексгольм и Сортавалу со стороны Ладоги, но уже назавтра он сообщал, что в Вильманстранде русские получили значительное подкрепление. На самом деле русские стянули все доступные силы для обороны Петербурга и приграничных городов, когда стало ясно, что шведское нападение состоится.

План войны полностью зависел от возможности флота стать хозяином в Финском заливе. То, как Густав обдумывал этот вопрос, видно из нескольких его собственноручных промеморий и из нескольких писем к герцогу Карлу, который был генерал-адмиралом и должен был идти с флотом как формальный главнокомандующий.

Когда на совещаниях в Хага планировались внезапное нападение с моря и высадка на ингерманландский берег, одной из предпосылок плана являлось то, что основная часть русского Балтийского, флота уйдет в Средиземное море для обеспечения господства на нем в борьбе против турок. Теперь было не так. 9 июня, когда герцог Карл с флотом покидал Карльскруну, ни одна часть этих экспедиционных сил еще не ушла; лишь 21 июня шведский флот столкнулся за островом Дате с их первой эскадрой, состоявшей из четырех больших линейных кораблей и трех фрегатов. Герцог, имевший письменные приказы требовать салюта и устные приказы провоцировать русские военные силы, потребовал от русского флота салюта шведскому флагу, что русский адмирал после некоторых переговоров и исполнил перед лицом безнадежного для него превосходства шведов. После этого эпизода русские корабли продолжили путь к Копенгагену, где все же остановились. Это поднимало престиж Швеции, но и означало, что все русские военно-морские силы могли быть использованы на Балтийском море.

Первая собственноручная промемория короля Густава требовала, чтобы его флот вошел в Финский залив. Это должно было произойти «чем раньше, тем лучше, пусть хотя бы всего двенадцатью кораблями, остальные могут отстать». Флоту следовало как можно дальше «продвинуться» в Финский залив. Если они столкнутся с русским флотом и тот окажется силен, то следует избегать баталии и «маневрами» препятствовать русским выйти из Финского залива; если же русский флот окажется слабым, то атаковать его. Промемория предусматривает, однако, возможность того, что шведский флот запрет залив между Гангутом и Эстляндией, и в качестве задачи-минимум указывалась защита аландской гавани, шведских шхер и входа в стокгольмскую гавань. Эту промеморию трудно датировать, но, возможно, она написана в мае. Второе собственноручное официальное письмо, потом переписанное набело в форме приказа герцогу, не оставляет никакой альтернативы, веля идти к Гогланду, раздобыть там лоцманов и затем найти и атаковать русский флот «независимо от численности его кораблей». С теми силами, какими сейчас располагал герцог, его королевское величество ожидал услышать вскоре такие новости, которые сделали бы возможными «дальнейшие действия». Этот приказ был более поздним, чем приказ, датированный 29 июня, предписывавший герцогу запереть для русских военных судов Финский залив, и более поздним же, чем известие от Хастфера о стычке при Пумала в ночь с 27 на 28 июня, которую использовали как предлог считать войну начатой русскими.

О мыслях и настроениях Густава больше, чем приказы, говорят его письма к герцогу Карлу. 29 июня Густав писал, что получил известие о вынужденном салюте с русской эскадры, и ему лестно, что именно его брат-герцог унизил этим императрицу. Остальное письмо заполнено сообщениями о том-о сем, случившемся после отбытия герцога из Швеции, о ноте Разумовского, об отъезде Густава из Стокгольма и прочем. Большое значение имеет содержание ультиматума, который Густав намеревался послать императрице и дата под которым должна была быть поставлена в его ставке в Ловиса: возврат Выборга и Фредриксхамна, восстановление границы по реке Сестре, мир с турками при посредничестве Густава и на условиях восстановления границ, существовавших до русско-турецкой войны 1766 года. Затем следуют оптимистические новости с турецкого театра военных действий, и в заключение: «Если флот из Кронштадта уже миновал вас, надо его преследовать и заставить вернуться в Финский залив или же сразиться с ним».

Герцог, имевший представление об условиях морской войны, был настроен не столь сангвинически, как его брат. Он ждал подкрепления из трех линейных кораблей и фрегата, задержавшихся в Карльскруне, и приказал флоту идти к Свеаборгу, чтобы забрать на борт пресную воду. У герцога не было лоцманов и морской карты, и ему было страшновато рисковать судами в неизвестной внутренней части Финского залива. Царственный брат разгневался на то, что он пошел к Свеаборгу вместо того чтобы пойти на Кронштадт. До этого Густав писал из Пейпола, что от Нолькена узнал о выходе русского флота. «Надеюсь, вы не задумываясь начнете сражение, сколько бы их ни было; русские корабли скверно укомплектованы командами и на них полно больных. Можно вывести из игры главнокомандующего адмирала Грейга, он хорош, несмотря на положение, в котором находится. Ну вот, дорогой мой брат. Наша судьба в ваших руках, и с вашими умением и мужеством мы связываем все наши надежды. Помните, что Карл XII с двадцатью тысячами человек разбил восемьдесят тысяч русских и что соотношение между двумя флотами почти такое же самое, и сегодня русские на море против вас — это как русские на суше во время Карла XII».

Этот королевский метод счета вовсе не годился для герцога Карла. Но не оставалось ничего иного, как повиноваться приказу. Получив ожидавшееся из Карльскруны подкрепление, Карл 14 июля вышел с флотом в море. 17 июля западнее острова Гогланд он встретился с русским флотом.

Перед решающим сражением, состоявшимся у Гогланда, есть причины воспроизвести в памяти грозное предсказание Эренсвэрда о том, что будет, если шведский парусный флот отправят в 1788 году в бой. Неукомплектованность команд выражалась прежде всего в недостатке унтер-офицеров; это могло привести к роковым ошибкам при маневрировании судов. Судя по всему, Эренсвэрд, стараясь устрашить, преувеличивал, но его предостережение было несомненно верным. При всех обстоятельствах тот, кто уходил с флотом сражаться, был единственным, кто мог проиграть войну за считанные часы.

Шведский флот, лавировавший против легкого ветра во внутренней части Финского залива, состоял из пятнадцати линейных кораблей и пяти больших фрегатов. Русский флот, которому ветер давал преимущество, насчитывал семнадцать линейных кораблей и семь меньших фрегатов. Русская эскадра наполовину состояла из больших, чем шведские, судов с большим числом пушек, русские суда были тщательно вооружены для долгого плавания в Средиземное море, между тем как шведские вооружались в спешке и находились в рискованно неудовлетворительном состоянии. С другой стороны, шведские корабли были новее: то был обновленный Шапманом флот, шедший навстречу своему боевому крещению. Флагман шведов, герцог Карл, был неопытным любителем, который должен был передать действительное руководство компетентному командиру своего адмиральского судна Отто Хенрику Нурденшёльду; неудобств, связанных с двойным командованием, избежать было невозможно. Командующим русским флотом был шотландский адмирал Грейг, давно уже находившийся на русской службе, но являвшийся одним из лучших британских адмиралов того времени.

Ситуация для шведского флота не была предпочтительной, но он выдержал испытание. Он выстроился к бою с переменой противного ветра, который был благоприятен для Грейга. В 4 часа пополудни сражение началось: беспощадная канонада продолжалась час за часом. Стоял прекрасный летний день; ветер все больше стихал, и пороховой дым не сдувало, он толстым черным туманом висел над водой и над сражавшимися. К вечеру над морем легла еще дымка. Штиль и повреждения на тех и других кораблях сделали затруднительными все маневры. В 10 часов вечера сражение прекратилось; стороны потеряли по 70-пушечному линейному кораблю, взятому в плен. Шведская потеря — корабль «Принц Густав», был окружен четырьмя русскими кораблями, боролся с ними на протяжении полутора часов и спустил флаг лишь тогда, когда кончились все боеприпасы. Грейг засвидетельствовал пленным офицерам свое почтение за их храбрость.

Каждый из противников считал себя победившим. Шведский флот, меньше пострадавший, остался на месте сражения, а русский, кажется, был в значительной мере выведен из боеспособного состояния. Вероятно, возобновление наутро битвы привело бы к решительной победе шведов. Но у них не осталось боеприпасов; шхерный флот имел приказ не вмешиваться в сражение и не оказал никакой помощи. Герцогу Карлу оставалось попытаться дойти до Гельсингфорса под защиту свеаборгских пушек. Там его ждал удар: не было сделано никаких приготовлений для оказания помощи многочисленным раненым. Недостатки в вооружении и просчеты в организации превратили полупобеду в стратегическое поражение.

Великий наступательный план Густава III провалился. Провидение не помогло — вольтеровский Господь неподвижно сидел на своих небесах, а на земле против безрассудного зачинщика войны разразилась буря.