С невозможностью после сражения при Готланде осуществить великий план нападения на Петербург начались беды Густава III. Внешние контуры происшедшего давно уже хорошо известны: растущее недовольство среди армейского командования, заговор в Лиикала и контакты заговорщиков с Екатериной II, Аньяльская конфедерация и беспомощность Густава III перед оппозицией, остававшейся дома с военными средствами насилия. Один из вопросов, издавна привлекающих внимание потомков, состоит в том, насколько глубоко укоренившимся был финский сепаратизм, нашедший свое выражение в связях заговорщиков с петербургским кабинетом. Другой вопрос — степень враждебности лично к королю Густаву и к его политике, давшая пищу для недовольства и мало-помалу толкавшая его на контрмеры.

В настоящем труде изучается не политическое, военное и социальное развитие Швеции в правление Густава III, а Густав III сам, поставленный перед острыми, во всем существенном им самим созданными проблемами, под ответными ударами в начале войны с Россией. Царственный герой, лишенный своей героической роли. Как он к этому отнесся?

В действительности это нелегко описать однозначно, так как его реакция была очень различной и менялась на протяжении коротких промежутков времени. Естественно, что он был несчастен и глубоко разочарован — в этом все свидетельства сходятся. Но насколько он утратил способность к действию, был побежден, готов все бросить? Это зависит от того, какие ситуации отражают материалы источников, и здесь, как и в дни, отмеченные оптимизмом и высокомерием, он показал игру, которая, возможно, им искренне переживалась, но одновременно была формой представления, предназначенного ввести в заблуждение врагов. Почти все зависело от того, кто был его публикой в том или ином случае.

Из советчиков Армфельт в это время был к нему несравненно ближе других. Влияние Армфельта еще более усиливалось по мере того как Толль впадал в немилость, чтобы со временем получить роль козла отпущения. Согласно общепринятому мнению, Армфельт внушал королю такой взгляд на своего старого соперника и антагониста; сам король это отрицал, но едва ли убедительно, поскольку враждебность Толля по отношению к Армфельту одновременно приводилась как одна из причин удаления Толля из королевского окружения. Густав ссылался на докучность и «беспорядочность в приготовлениях» Толля, что не препятствовало королю непосредственно доверять Толлю трудные и важные задания — сначала по обороне Сконе, а затем по вооружению флота в Карльскруне. Спустя примерно год Густав увидел в Толле прожженного интригана, нечто вроде злого гения. Это освещает одну из сторон оценки Густавом людей: он здраво осознавал их способности, но не характеры. Другая сторона — его безусловное доверие к Армфельту, который был, конечно, лояльным любимцем, но легкомысленным человеком настроения. Письма к Армфельту носят характер почти монологов. И не потому, что свободны от игры, — то была игра на внутренней сцене.

19 июля Густав сообщает Армфельту новости о сражении при Гогланде с тем толкованием его исхода, которое он сразу же для себя принял и на котором настаивал: победа, омраченная лишь потерей графов Вактмейстеров на разбитом и захваченном русскими линейном корабле «Принц Густав». Однако в конце письма слова: «Прощайте, мой добрый друг. Война — дело гадкое. Мне надо сделать больше, чем я должен был сделать когда-либо в своей жизни, и все же бывают праздные минуты, вселяющие в меня меланхолию». Нет речи обо всех убитых и раненых, которые стали самым очевидным результатом сражения при Гогланде, — лишь о графах Вактмейстерах, которые могли пострадать. И прежде всего: собственная рабочая ситуация Густава. Что это были за унылые мысли в минуты бездействия? О погубленной стратегии или о триумфе брата Карла как победителя в крупном морском сражении, между тем как сам Густав был занят писаниной?

В двух коротких письмах от 25 июля Густав предлагает две радостные новости: Англия давит на Данию, с тем чтобы она сохраняла свой нейтралитет, и слух о том, что один русский генерал пал в сражении при Кярнакоски; надеялись, что это русский главнокомандующий генерал Михельсон. 30 июля Густав интересуется, нет ли со стороны русских зондирования на предмет возможности мира, а спустя день впервые признает факт плохих настроений в армии и пребывает в отчаянии от противного ветра, когда пишет из лагеря перед Фредриксхамном. «Говорят, что маркиз де Пон прибывает с полным карманом мирных предложений. Посмотрим. Надо по-прежнему быть твердыми, как скала. Прошу, пришлите мне письмо из академии; оно бы утешило меня в эту минуту. Прощайте. Бог даст, смогу снова увидеть и обнять вас. Г.» За этим следует приписка: «Дружба — приятное утешение. Я чувствую это в настоящую минуту, и если потеряю вас, у меня не останется ничего. По-прежнему говорю, как Агамемнон…» — и следует цитата из «Ифигении» Расина, смысл которой сводится к тому, что счастлив тот, кто довольствуется низким положением, живет вдалеке от военных тревог короля в неприметности, куда поселили небеса. Густав вошел в роль трагического короля.

Еще 1 августа он мог вызвать в памяти директора оперы Армфельта образ генерала Сигрута с шхерным флотом как спасительного deux ex machina, но последовал решительный крах: отступление от Фредриксхамна и паралич армии в результате неповиновения приказам, который, в частности, свидетельствовал о явном неуважении к самому Густаву. 6 августа он пишет: «Я ничего не говорю вам о моей боли и моем отчаянии. Вы разделяете их. Жаловаться — удел слабых душ; сильные откладывают боль в глубь своего разума и ищут возможности подняться опять. Пока еще я не вижу способа исправить положение и завершить войну, но знаю, что могу сделать для поддержания нашей репутации. После того как в Аньяла будет устроен магазин, я должен идти маршем на Вильманстранд, драться и разбить генерала Михельсона; если разобьют нас, то все будет кончено, но уважение к мужеству останется. После выигранного сражения я по крайней мере смогу с честью предложить мир и без стыда появиться с Стокгольме. Пока же в 3 часа пополудни мы выступаем на Сумма, где Вы ожидаете нас». Призвав Армфельта к осторожности и воодушевив его напоминанием о том, что он единственный из командующих сухопутной армией имел успех в борьбе против врага, Густав заключает: «Прощайте. Надеюсь увидеть Вас вечером. Для меня служит утешением возможность излить свои печали в сердце друга. Такая возможность — дар небес: она часто утешает, если имеется».

Дальше этого отчаявшийся Густав в своих монологах к Армфельту как адресату писем не пошел. В устном общении он давал своему отчаянию большую волю; Армфельт в письме к своей жене описывал, что король производил впечатление человека, совершенно утратившего способность принимать решения, что он внушал жалость вместо ненависти и говорил исключительно об отречении от престола. Таковы были настроения в ставке 8–11 августа. Уксеншерна в письме от 14 августа писал о Густаве как находившемся в состоянии отчаяния и униженности. Он чувствовал себя ненавидимым и преданным, плакал и говорил о желании передать корону и государство сыну, исчезнуть из страны и жить в одиночестве на средства, какие могут принести продажа его мебели и бриллиантов. Охотнее всего он поселился бы в Риме, который был обычным местом пребывания свергнутых и покинутых монархов, но это делала невозможным память о королеве Кристине, с честью жившей там после победоносной войны. Может быть, Швейцария, может быть, Париж. Он будет тосковать по сестре и невестке, но не по братьям, к которым он никогда не испытывал чувства нежной дружбы. Возможно, потомки оценят его больше, чем современники. Все-таки он избавил Швецию от анархии, создал флот, с которым обрел славу его брат; повысил боеспособность армии, привел в порядок монету, поощрял мануфактуры и литературу. Под конец Густав заливался слезами при мысли о том, что бросает на произвол судьбы Уксеншерну и адресата этого письма Юльденстольпе.

Насколько искренней была эта подавленность? Струились истерические слезы, но ситуация была такова, что никто не мог поставить под политический пресс беднягу, который с самого начала от всего отказался. Уксеншерна не одобрял политики войны, но теперь он был никем. Армфельт пребывал в нерешительности и отчаянии и ничего не понимал, но и он не занимал такого положения, которое бы давало возможность что-то сделать.

В подавленном монологе Густава Уксеншерне имеются интересные штрихи. Один из них — высказывание о семье. Куда подевались все годы нежных дружеских чувств к брату Карлу? К тому Карлу, который овеял себя славой с флотом, созданным Густавом. Здесь прорывается зависть, похвальба всем, что Густав сделал за время своего правления. Унижение от отступления и предательства было несмотря ни на что минутным.

В тот же день, когда произошла сцена демонстрации подавленности Уксеншерне, или несколько позднее было написано письмо, отправленное Густавом в Стокгольм государственному советнику Дюбену. Оно было написано по-французски и предназначалось для показа Корралю, который 22 августа отправил в Мадрид шифрованное резюме в писанном по-испански донесении. Густав сообщал, что переданное Корралем заявление об умонастроениях испанского короля доставило ему, Густаву, истинное удовлетворение. Деятельность Корраля при шведском дворе внушила королю Швеции большое к нему доверие. Поэтому Густав полагает, что он не мог бы доверить свои интересы более дружественно настроенному дипломату. Посему Корраль должен получить от своего короля все полномочия, дабы взять на себя посредничество, и Густав надеется, что это будет сохраняться в глубочайшей тайне. Он опасался того, что это будет воспринято так, будто он вынужден искать мира, и он будет ждать без малейшего нетерпения. Пребывавший дома государственный совет пояснят, что желательным условием мира является восстановление границы по Ништадтскому мирному трактату; больше не было речи о мире между Россией и Турцией, а также о наказании Разумовского. Корраль проявил в связи с этими предложениями большую осторожность, хотя и был признателен за лестные высказывания о нем самом в письме короля Густава; он уверял, что в вопросе о содействии заключению мира не может пойти дальше того, что сделал, выразив пожелания о мире испанского короля. Пока достаточно принять во внимание дружественные чувства Густава III к королю Испании и желание мира.

Эта акция, имевшая целью поместить Корраля в центр дипломатической игры, никоим образом не свидетельствует о состоянии безнадежного отчаяния. Почему Корраль? Факт обращения к нему в какой-то мере можно рассматривать на фоне недоверия Густава к тогдашней внешней политике Франции и, возможно, особенно к только что возвращенному послу маркизу де Пону, которого Густав, как следует из его письма к Армфельту от 31 июля, подозревал в том, что он приехал «с полным карманом мирных предложений». Маркиз де Пон имел давние тесные связи с семьей Ферсенов, и Густава можно понять, если он сомневался, вручать ли в его руки свою судьбу. Испания, кроме того, становилась самой прочной бурбонской державой. Но заявление Густава о доверии к Корралю наверняка не было лишь голой лестью. Испанский министр пользовался в Стокгольме большим уважением, несмотря на то, или, может быть, благодаря тому, что холодно держал себя на расстоянии от людей и событий. Годом раньше он купил Тульвёресхольмен близ Юргордена и дал ему экзотическое название Манилья; это означало, что он укоренился в Стокгольме. Его ясная и холодная рассудительность была весьма на пользу шведским интересам, и он не был почитателем Разумовского. Маленькое хозяйство Корраля со священником, прислугой и одаренным секретарем Падильей, выучившим шведский язык и выведывавшим новости и настроения, было маленьким бастионом принципиальности и испанского формализма.

Посредническая задача Корраля стала эпизодом в быстро менявшейся ситуации. Она лучше всего отражает неутомимую активность Густава. И она предвещает будущую роль Корраля.

13 августа, за день до разговора с Уксеншерной, Густав получил известие о посольстве в Петербург Лиикаланотена и Егерхурна. Согласно дневнику Армфельта, Густав выказал тогда удовлетворенность, которая удивила Армфельта, но которая показывает, насколько Густав с его быстрым восприятием понял, что эта явная государственная измена сыграла ему на руку как командующему финской армией: теперь у него был моральный перевес вместо вины за развязывание антиконституционной войны. Одновременно он оказался в опасности, поскольку был окружен теперь уже явно враждебно настроенной военной силой. Резкие изменения в тактике Густава легче всего объяснить как игру. 14-го перед Уксеншерной он был охвачен горем и желал лишь отречения. 16-го он писал к государственному дротсу Вактмейстеру и к риксроду о растущей военной угрозе со стороны Дании и о необходимых оборонительных мерах. Вактмейстеру он объявил, что если «дела примут серьезный оборот», то он немедля вернется в Швецию и воодушевит умы на оборону государства. «Таково мое намерение, и я надеюсь, что господин граф вспомнит стойкость, никогда не оставлявшую меня в самых трудных обстоятельствах». На другой день полковник Аксель фон Ферсен-младший писал своему отцу из ставки в Ловиса: «Король подавлен и нерешителен, он ничего не делает и не имеет никакого мнения. Подозревают, что он намерен отречься от престола…» Густав неоднократно говорил с Ферсеном о своем положении. «Поскольку он всегда двуличен и притворен, я не знаю, на что он решится, но не удивлюсь, если он отречется от престола». Между тем в ставке были люди, догадывавшиеся, что король думает вернуться в Швецию для организации обороны против Дании, передав командование в Финляндии герцогу Карлу.

Эти-то последние толкователи знамений и оказались правы. В самом деле, 15–16 августа отмечены вновь пробудившейся энергией Густава. Помимо писем к Вактмейстеру и риксроду он 15-го в милостивых выражениях приказал Тошно сделать невозможное, а именно без денег привести Сконе в состояние готовности к отражению возможного датского нападения. В тот же день Густав написал Карисьену в Берлин, поручив ему обрабатывать прусский кабинет, с тем чтобы он повлиял на Данию, и она осталась бы нейтральной. 16-го Густав адресовал героические излияния д’Альбедюллю в Копенгаген, заявляя, что намерен бороться и умереть, как последний швед. Он старался произвести этим впечатление на датский кабинет. И в тот же день Густав сделал поистине уникальный почин. Впервые он попытался использовать Софию Магдалену в качестве дипломатического посредника, написав ей письмо, примечательное своей искренностью и лишенное сентиментальных прикрас. Густав писал: он против своей воли должен признать, что все указывает на то, что датский кабинет последует призывам России и вступит в войну против Швеции и разрушит тем самым здание сотрудничества между Швецией и Данией, которое Густав возводил, руководствуясь более убежденностью, нежели склонностью. Он хвалил ум своей супруги, которая за 22 прожитых в Швеции года ни разу не попыталась вмешаться в политику. Однако теперь для нее настал час, не компрометируя себя, сделать нечто, что послужило бы на благо-, ей надо похлопотать перед своим братом Кристианом VII. «Я хорошо знаю, — писал Густав, — что его состояние едва ли позволяет общаться с ним с той сердечностью, какую может питать сестра к своему брату, но когда Ваше письмо прочтут в кабинете министров и когда питаемое к Вам уважение окажет свое воздействие, я думаю, это обращение могло бы принести еще большую пользу, ведь Вы смогли бы сказать им то, что в моих устах прозвучало бы шокирующе, но дочь Фредрика V может себе позволить сказать им это». По замыслу Густава, София Магдалена должна была совершить этот демарш словно бы по собственной инициативе, без ведома Густава. Движимая материнскими и дочерними чувствами, она должна была искать контакта с графом Ревентловом, доверить ему письмо для короля Кристиана, и сказать, чтобы оно было отправлено с нарочным. Она должна была посоветовать сохранить это в тайне от шведов, так как симпатии королевы к родине — единственное, чем она побуждаема, а ее неуверенностью в том, какое впечатление ее демарш может произвести на ее супруга Густава, определялось то, от кого она хотела бы сохранить свою тайну. Она имела право высказать им «убедительную правду» как принцесса датская, королева шведская и мать кронпринца, тоже имеющего наследное право на датскую корону. Густав приложил основные пункты, которые должно содержать ее письмо, — он не хотел писать его целиком — и потому, что она сама сделает это гораздо лучше, и потому, что граф Бернсторфф слишком хорошо знал стиль Густава. Если же Несмотря ни на что Дания продолжит угрожать и готовиться к войне против Швеции, то София Магдалена увидит, что Густав обнажит меч для защиты своего отечества от ее отечества, меч, который он охотнее бы приберег для своей тщеславной кузины Екатерины II, которая дважды хотела свергнуть Густава и в настоящий момент старается сделать то же самое, а ее ставка на везение, ее высокомерие и дерзость не будет знать предела до нашей окончательной гибели.

Приложенные пункты были следующими. Первый должен был описать радость королевы, которую она испытала при виде согласия, возникавшего между ее супругом и ее отечеством; она знает, что эти чувства были внушены Густаву нравом кронпринца Фредрика и убежденностью в том, что единственный способ спасти Север от зависимости от России — единение Швеции и Дании. Другим пунктом должно было стать описание тревоги, вселяемой кознями России в королеву, преисполненную обоснованных опасений за своего сына, если из-за интриг России в королевстве вновь пробудятся внутренние противоречия, — тогда все, наверно, будет способствовать разрушению основ будущих прав кронпринца, и в этом-то истинные корни нынешней войны, поскольку открылось, что с прошлого года, когда полковник Спренгтпортен отправился в Россию, велась тайная работа над отделением Финляндии от Швеции, дабы сделать эту страну независимой. Граф Разумовский на протяжении всей зимы и особенно после поездки короля в Данию тайно и открыто интриговал, стараясь образовать в Швеции партию, которой бы покровительствовала Россия. Перед лицом ситуации, когда Дания может поддержать Россию, София Магдалена не в состоянии остаться только зрителем, поскольку она так или иначе станет жертвой конфликтов, на чьей бы стороне ни оказалась победа. Ей известно, какое влияние имеет датский кабинет на дела государства, и она удивлена тем, что столь мудрые министры не предвидят опасности, которая будет угрожать независимости Дании, если с гибелью Швеции Север лишится единственного противовеса России. Министрам надлежит помнить, что в ее и ее сына жилах течет кровь датских королей и что они рискуют утратить уважение, которое датская нация всегда питала к крови своих монархов. Посему она заклинает своего брата отказаться от намерения ввергнуть Данию в войну.

Третий пункт состоял в том, что София Магдалена полагала, будто военная демонстрация Дании имела в виду лишь побудить шведского короля к заключению мира, но она достаточно знает характер своего мужа, чтобы быть убежденной, что это наихудший из мыслимых способов достичь такой цели. Она надеется, что ее царственный брат с этой минуты постарается укрепить вечную дружбу с Швецией, объединясь с нею и насколько возможно воздерживаясь от вмешательства в войну между Швецией и Россией. Она не хочет скрывать от брата своего искреннего отвращения к тем, кто стремится подстроить падение ее собственное и ее сына, а также гибель обоих королевств.

На эту бумагу, исполненную хорошо взвешенного лицемерия, но с оттенком симпатии к адресату, София Магдалена с обратной почтой ответила коротким трогательным письмом, которым заверяла в своей готовности выполнить поручение, невзирая на полную неопытность в политической корреспонденции. Она описала, как наладила контакт с Ревентловом и говорила ему то же, что содержит ее письмо. В заключение она безыскусно уверила Густава в своем сочувствии и дружбе в теперешних трудностях и тревогах. Приложенная копия ее письма к Кристиану показывала, что она кратко переложила текст Густава. Ответ, составленный датским кабинетом от имени короля Кристиана, был отправлен немедленно, 30 августа, и был точно таким ничего не говорящим, как того можно было ожидать.

Армфельт относился к людям, лишь отчасти ознакомленным с планами продолжения войны, которые интенсивно разрабатывал король. 19 августа, в годовщину совершенной Густавом III революции, Армфельт писал своей жене, что король находится в отчаянном положении и у него остается единственный выход — броситься в объятия нации, то есть созвать сословия и признать свои ошибки. В ночь перед этим днем Густав сообщил Армфельту решение остаться в своей финской ставке, если Дания не объявит войну. Но пока Армфельт в письме описывал ситуацию, Густав писал к герцогу Карлу о своем решении вернуться в Швецию, передав Карлу главное командование в Финляндии. На другой день финляндским ландсхёвдингам было сообщено об отъезде короля, а 23 августа Густав обнародовал манифест о войне с Россией, датированный 21 июля, но на протяжении месяца державшийся в тайне, вероятно для того чтобы воспрепятствовать любым попыткам искать мира. Ни один источник не сообщает, почему Армфельт был в это время среди людей, введенных в заблуждение относительно планов Густава. Возможно, он слишком откровенно говорил о необходимости созыва риксдага, при этом выказывая слишком большое сходство с настроениями своего дяди и других финляндских военачальников. Может быть, Густав скорее опасался его болтливости, нежели сомневался в лояльности. Но остается фактом, что неверно мнение Ферсена-младшего о том, что один только Армфельт пользовался полным доверием короля. Напротив, Нильс фон Русенстейн в письме от 20 августа был ознакомлен с размышлениями Густава о волне общенационального воодушевления, которая будет вызвана аньяльской изменой, заносчивостью России и угрозой войны со стороны Дании.

25 августа Густав в Ловиса имел горячий разговор со своим братом Фредриком Адольфом — тот надеялся, что примет главное командование вместо герцога Карла, и теперь отказывался от военных Дел. Согласно записи, сделанной Хедвиг Элисабет Шарлоттой в ее дневнике со слов короля, причина отстранения Фредрика Адольфа заключалась в том, что Густав не считал младшего брата годным для этой роли. Карл, который, напротив, не мечтал страстно о командовании, был уважаем как герой войны. Без советчиков, без денег и без лояльно настроенных войск он был водворен в мятежную ставку с общим приказом навести во всем порядок.

Аньяльские заговорщики, кажется, не предприняли сколько-нибудь серьезных попыток воспрепятствовать отъезду короля из-под их контроля. 28 августа Густав на Аланде получил известие о том, что датский кабинет объявил о предстоящем участии Дании в войне на стороне России. Густав в превосходном расположении духа продолжил путешествие и 1 сентября прибыл в Стокгольм.

Возрождение Густава III, как доброй птицы Феникс из пепла, после неудачного завоевательного похода может показаться политическим парадоксом. Положение короля казалось отчаянным: армия в Финляндии бунтует, ее руководство в заговоре с владычицей великой державы, с которой Швеция находится в состоянии войны, а на западе объявляет войну Дания, и нет войск, чтобы противостоять этому неприятелю. Что было мнимым и что реальным?

Когда речь идет о таком стопроцентном эгоцентрике, как Густав III, стоит прежде всего обратиться к его собственному пониманию своей роли в роковой национальной драме, разыгравшейся в результате предпринятой им войны. Уже не было речи о победителях-миротворцах Генрихе Наваррском и Густаве II Адольфе как образцах. В конце июля обнаружилось трагическое отождествление с Агамемноном, но Густав слишком печален, чтобы это отождествление стало постоянным. В середине августа промелькнул последний римлянин Аэций, сражавшийся против Аттилы на Каталаунских полях. Но датское нападение вызвало к жизни новую и одновременно старую желанную роль: Густава Васа. Во главе народного восстания один из Густавов мог одерживать победы и загладить унижения финского фронта.

Однако возможности такого развития событий зависели от того, захотят ли и смогут ли внешние и внутренние враги пойти в серьезное наступление. Пока Густав по возвращении в Швецию развивал лихорадочную активность, на русской границе и в стокгольмских политических кругах произошло лишь очень немногое, а Бернсторфф с самого начала старался ограничить датское участие в войне вспомогательной акцией, которую Дания должна была произвести в силу союзнических обязательств по отношению к России.

Основополагающим фактором в сложившейся ситуации было то, что чрезвычайно серьезный с виду бунт финского военного командования был опрометчивой импровизацией, в которой горстка энергичных людей, прежде всего Ёран Спренгтортен и Ян Андерс Егерхурн взяли на себя руководство и сделали масштабы заговора гораздо большими, чем того в массе своей желал и предполагал офицерский корпус. Это произвело благоприятный для противоположной стороны эффект, поскольку финская армия по-прежнему оставалась пассивной, между тем как императорский кабинет в Петербурге действовал именно с теми неуклюжестью и высокомерием, на какие надеялся и рассчитывал Густав III. Там делали ставку на финский сепаратизм, который не мог получить поддержку за пределами очень узкого круга недовольных. Существовала широкая неприязнь лично к Густаву III, «pique» (Пики), как это назвал герцог Карл в письме домой, но не желание взорвать королевство.

Центральной темой королевской пропаганды были интриги Разумовского и их обратное воздействие на дворянство и офицерский корпус. Насколько много было в этом реального? Ответ на все существенное в данном вопросе можно прочесть в слишком мало используемом документе: сводном отчете Разумовского о настроениях в Швеции, отправленном из Гамбурга в Петербург 10 сентября 1788 года. Разумовский не был удачлив как русский министр, но он и не был бесталанным наблюдателем и интриганом, и его собственное свидетельство заслуживает внимания.

Две трети Швеции недовольны, полагал Разумовский; не сказано, имел ли он в виду политические круги, географические регионы или все население в целом. Лишь немногие не порицают короля и правительство, но тем не менее определять политику Швеции должны будут успехи русского оружия. К этому выводу Разумовский пришел, поразмыслив над тем, какие люди хотели бы играть роль в оппозиции. Но, к сожалению, едва ли имелся человек, обладавший необходимыми способностями: лишь Ферсен имел все такие качества, но он строго придерживался своих старых принципов и слышать не хотел о слишком большом ограничении королевской власти. Он сказал что, если состоится сессия риксдага, он будет энергично возражать против возвращения к форме правления 1720 года. Может быть, удалось бы заполучить Ферсена, сыграв на его слабостях: честолюбии, алчности, заботе о семье. Часть оппозиционеров вернулась в страну, первейший из них Клаэс Де Фритски, обладающий твердостью, энергией и знанием конституции, но у него нет того, что хотели бы видеть массы в Швеции, и что имеет отношение к происхождению, известности и т. п. Полковник Альмфельт был одним из самых полезных Разумовскому людей, поскольку поставлял информацию; от него могла быть польза на риксдаге. Из врагов короля особого внимания заслуживал обер-штатгальтер Карл Спарре. Посредством тайных записок Разумовский условился о встрече со Спарре, но она не состоялась, так как за обоими следили шпионы; не следует жалеть ничего для того, чтобы «заполучить его разум через его подкупаемую душу». Далее можно было принимать в расчет семью Брахе; граф Брахе был, конечно, ожесточен на короля Густава, но бездарен. И все же имелись люди, сильно возмущавшиеся королем и способные удержать Брахе на верном пути: такими были барон Шернельд, «семья Крунстедтов» и 24-летний Адольф Риббинг. Бернсторфф с Шарлем Де Геером имели оперативный план, но Разумовский не доверял Бернсторффу и считал Де Геера слишком глупым для участия в разработке планов. В дополнительном письме Разумовский назвал еще лагмана Ройтерхольма, проявлявшего большое рвение в пользу России, и банкира Шёна, оказавшего неоценимые услуги.

В перечне Разумовского обращает на себя внимание полное отсутствие аньяльцев. Самая важная из его связей — это, без сомнения, Карл Спарре, высший руководитель шведской разведывательной службы и один из лидеров временного правительства советников в Стокгольме. Альмфельт, Шернельд и Риббинг удивления не вызывают, как и Шарль Де Геер. Под «la famille de Cronstedt» наверняка имеется в виду прежде всего полковник Нильс Крунстедт, только что приговоренный к смертной казни за неподчинение приказу, но помилованный, и его брат, ландсхёвдинг в Евле. Интересный, но оставшийся без ответа вопрос: имелся ли также в виду подполковник Карл Улуф Крунстедт, капитан флагманского корабля в обоих сражениях при Свенсксунде и спустя двадцать лет обретший славу Герострата как комендант Свеаборга?

Для оценки ситуации сентября 1788 года важнее всего знать, что ни один из руководителей финской армии не был связан с делами России. Несмотря на широкое распространение мятежных настроений, выдвинутые Екатериной условия, когда они стали известны, вызвали возмущение и возврат к порядку. И так постепенно Спренгтпортен и Егерхурн остались одни на стороне русских.

В действительности, Густаву III в это время вдруг повезло благодаря ряду непредвиденных внешних обстоятельств. Турки, вместо того чтобы быть разбитыми взаимодействовавшими императорскими армиями, одерживали победы. Русскому кабинету удалось не только поссориться с финляндскими революционерами, но и вызвать раздражение ведущего государственного деятеля Пруссии Херцберга заключением союза с Польшей, воспрепятствовав тем самым его стремлению к приобретению территорий в Западной Пруссии. Теперь для Пруссии стало важно помешать тому, чтобы Швеция, неоспоримый противовес России на Севере, была разбита коалицией Россия-Дания. Кроме того, Херцберг мог рассчитывать на возможность приобретения шведской Померании в обмен на уместную помощь Швеции. Союз между Пруссией и Великобританией был уже ратифицирован и вступил в силу 7 сентября, и вестминстерское правительство, знавшее об активизации французской дипломатии в направлении замирения на Севере, было склонно воспрепятствовать тому, чтобы Швеция возвратилась в зависимость от Франции. Результатом этой комбинации интересов стало то, что сильнейшая военная держава континента и сильнейшая морская держава мира готовились жестко нажать на Данию, дабы принудить ее к миру и нейтралитету.

В Стокгольме царили естественные замешательство и неуверенность, поскольку в силу многих причин трудно было составить себе ясную картину, что же, собственно, происходило и происходите Финляндии. Человек, столь близкий к Густаву, как Гудмунд Ёран Адлербет, мог со всей серьезностью предположить, что мятеж финских офицеров был спланированным ими и королем спектаклем, чтобы получить у русских передышку. Между членами временного правительства имелись противоречия, и среди них был самый опасный из всех заговорщиков — Карл Спарре.

Приезд Густава 1 сентября изменил положение. Он символизировал волю к продолжению войны.

По возвращении в Стокгольм Густав III оказался в центре политических событий и перестал писать письма. Отчасти потому, что был очень занят устными переговорами и обменом мнениями, но, вероятно, также и потому, что ему не было совершенно ясно, на каких людей и на какие группы он может положиться, а значит, и не понимал, что ему следует прежде всего предпринять. Ему надо было возглавить народное ополчение против Дании — вот все, что было ясно. Великая неопределенность была вызвана нехваткой денег, и в связи с этим стоял вопрос, надо ли созывать сословия или нет. Он должен быть уверен во всех трех недворянских сословиях, чтобы иметь возможность противостоять дворянству, но для обретения этой уверенности ему надо было больше знать о настроениях в стране.

Его настроения и поведение в эти дни описаны внешними наблюдателями, прежде всего герцогиней Хедвиг Элисабет Шарлоттой. В ее так называемом дневнике записи именно за эти дни представляют собой связный рассказ, продуманный, взвешенный и отмеченный необычно отчетливым стремлением к критике короля Густава, инспирированной как адресатом Софией Пипер, урожденной Ферсен, так и герцогом Карлом, тяжелое положение которого в финской ставке пробуждало в ней сочувствие. Густав не мог об этом не знать и, казалось, совершенно намеренно демонстрировал перед семейным кругом свое легкомыслие. Герцогиня увидела все оттенки гаммы — от планов отречения от престола до угроз сокрушить дворянство и выпустить на волю дух социального переворота. Все это шокировало ее и заставляло теряться в догадках, чего же на самом деле хочет Густав; ему, вероятно, это и было нужно.

2 и 3 сентября Густав заседал с риксродом. Первый день был посвящен сообщению короля об Аньяльской конфедерации и завершился обращением к совету высказаться о том, как следует наказать за измену. Назавтра он получил ответ совета, состоявший в том, что поскольку Густав сам пообещал преступникам прощение, если они придут с повинной и вернутся к повиновению, то ему и следует прежде всего подождать их ответа. У Густава не было иного выхода, как принять эти советы, поскольку фактически он отдал решение на суд риксрода. Затем пробил час Карла Спарре — он доложил об оборонительных мероприятиях и военном положении государства. Он нарисовал мрачную картину: страна беззащитна, если Дания вступит в войну на стороне России. Неприятель будет господствовать на море, сможет разрушить Карльскруну, угрожать Гётеборгу, перережет сообщение с Финляндией, так что она не сможет обороняться и достанется России. Даже Стокгольм может оказаться под угрозой.

Этим пораженческим речам Густав мог противопоставить разве только свои сведения о нажиме англичан на Данию с целью заставить ее сохранить нейтралитет. Он мог констатировать, что риксрод, прежде столь послушное собрание переживших свое время стариков, под руководством Карла Спарре превратился в рупор дворянской оппозиции. Но оппозиционно настроенные члены риксрода пошли дальше, подготовив увещевающий документ, содержание которого сводилось к требованию созыва сословий. Густав отказался принять это заявление. Он никак не мог использовать риксрод с его теперешними тенденциями. Но ситуация стала яснее, хотя и не стала светлее: единственное спасение Густава было в простом народе, который мог дать ему людей, оружие и деньги для обороны государства. Это если народ встанет на его сторону против оппозиции.

Какова будет реакция простого народа? Перед самым началом войны среди стокгольмского населения наблюдались признаки воодушевления. Ёрвелль, который вел, конечно, пропаганду в интересах Густава, в письме к д’Альбедюллю от 17 июня описывал настроения на галерной верфи: «В народе необычное волнение, и что меня более всего радует, так это его бодрость и мужественность. После долгого рабочего дня они вечером приходят почти танцуя, но и работают под оком короля, ежедневно дважды их посещающего, и за хорошие деньги». Часто слышались, говорит Ёрвелль, радостные возгласы при появлении короля и герцога Фредрика. «С самой революции 1772 года я не видывал такого оживления и не слышал столько благословений Густаву, наилучшему из шведских королей…» Даже если описание и содержит преувеличения, у Ёрвелля не было причин вводить в полное заблуждение шведского министра в Копенгагене. Ничто не говорит против того, что простой народ в Стокгольме положительно относился к идее вернуть величие и славу прошлых времен, будь то посредством войны с Россией или с Данией.

Неудача в Финляндии не изменила этих настроений. Офицеры, в знак протеста против наступательной войны подавшие в отставку из своих полков, были встречены в Стокгольме демонстрациями презрения. Еще сильнее была реакция народа, когда стало известно о мятеже в финской армии. Обнародование манифеста Густава о войне от 21 июля, которая называла одной из причин войны русские интриги с оппозицией в Швеции, способствовало формированию общественного мнения. Даже такой скептически настроенный наблюдатель, как Юхан Хенрик Чельгрен, выразил свое негодование в письме к Русенстейну от 10 сентября. Единственный свидетель из среды стокгольмских масс, каким мы располагаем, — ведший дневник приказчик Юхан Ерпе, выражает такой же патриотический образ мыслей.

Но большим вопросом была позиция крестьянства. На риксдаге 1786 года его представители подпали под влияние дворянской оппозиции, и было неясно, улеглось ли их недовольство винной регалией и различными местными несправедливостями. Это должно было выясниться, так к аж теперь король Густав был вынужден проехать по селениям с призывом к народу вооружаться перед лицом опасности датского нашествия.

В эти дни у Густава появился новый доверенный человек — 29-летний капитан Даларнского полка Эрик Аугуст Терсмеден, порывистый и откровенный пройдоха, который, согласно сведениям из оппозиционного лагеря, служил у мятежников в Финляндии курьером, но вдруг переметнулся и стал лояльным орудием в руках короля Густава. Он, вероятно, имел какие-то связи в антироялистском лагере, поскольку, согласно его собственным дневниковым записям, был вовлечен в обсуждения с участием радикально настроенных оппозиционеров, открыто говоривших о своих планах изменить государственный строй. Но он несколько раз встретился с Густавом с глазу на глаз, призывал его к мужеству, и король доверил Терсмедену готовить свое путешествие в Даларна. 7 сентября Густав зачитывал Терсмедену написанное им самим приглашение на риксдаг. Очевидно, существенна была роль Терсмедена в том, что король отважился на решение сделать ставку на лояльность недворянских сословий и противостоять дворянской оппозиции, находившей теперь свое выражение в риксроде и к которой он уже примеривался в беседе со своим активным врагом Шернельдом, умолявшим короля созвать сословия.

Между тем в игре были и другие факторы, которые следовало учесть: иностранные державы, могущие оказать Густаву поддержку в борьбе против его врагов. Великобритания была более всех заинтересована в том, чтобы помочь ему, но коммуникации с этой страной были таковы, что почта между Вестминстером и Стокгольмом шла чуть ли не месяц, а потому из-за быстро менявшейся ситуации английское правительство никак не могло вмешаться в существующее положению дел. Человеком, находившимся для этого достаточно близко, был пребывавший в Копенгагене Хью Эллиот, но он в свою очередь должен был учитывать, что никогда не имеет своевременных инструкций, которым мог бы следовать.

Густав Нолькен в британской столице энергично боролся, добиваясь активной поддержки для Швеции. За лето ему нужно было преодолеть дополнительное затруднение, вызванное тем, что Питт и Кармартен по большей части находились за пределами Лондона в сельской местности. Ему казалось, что он замечает определенно дружественный настрой и некоторую склонность вступить со временем в союз с Швецией, но одновременно и нежелание принимать решение. В середине августа Кармартен сделал более конкретное разъяснение: несмотря на симпатии к Швеции, англичане не хотят рисковать, втягиваясь в войну, в которую может быть вовлечена и Франция, и ограничились бы посреднической ролью. Английское правительство, по-видимому, осуществляло давление на Данию, но Нолькену не удавалось выяснить, насколько сильным оно было. Кармартен сожалел, что не удается поколебать Данию в ее убеждении, что Швеция является агрессором и, следовательно, вступают в силу обязательства Дании по отношению к союзной ей России.

Густав мог знать об этих настроениях в Вестминстере в решающие первые десять дней сентября. О противниках Великобритании в европейской международной политике — бурбонских державах — он имел тем более надежные известия через их полномочных посланников в Стокгольме. Из них двоих посол Франции маркиз де Пон занимал ведущее положение как вследствие своего более высокого ранга, так и потому, что представлял ведущую великую державу Европы. Корраль в донесении от 5 сентября утверждал, что Пон выказывает ему доверие и дружественность и они, кажется, работают в тесном контакте, хотя Корраль и просил инструкции, действовать ли ему в согласии с Поном. 22 августа Корраль, а 26-го Пон доносили о том, что оппозиция набирает силу; Пон ясно констатирует, что она распространилась на риксрод. 29-го оба докладывали домой после беседы, которую имели с Дюбеном и Карлом Спарре; они, очевидно, в ярких красках обрисовали удручающую запутанность ситуации. Но если Пон полагал, что оппозиция не настолько опасна, как это поначалу казалось, то Корраль дал подробное сообщение об антироялистских планах, в частности, о радикальных предложениях свергнуть Густава III и объявить его сына незаконным. Оба дипломата, особенно Корраль, высказывают сочувствие шведскому королю, и это говорит о том, что влияние, которое на них оказывалось, возымело противоположное предполагаемому действие. После возвращения Густава домой Пон доносит о своей первой беседе с ним. Изменения в голосе больше слов говорили о переживаниях, которые отражались и на лице Густава; он опасается, что его действия настолько оскорбят короля Франции, что это ослабит его дружеское расположение, пишет Пон, и Густав боится, что Пону поручено известить его об этом. Однако Густав постарался выйти из этого состояния раскаяния и перешел к обычному разговору. Ему, сказал он, стыдно за свою нацию, за то, что произошло в армии, но он все же хочет отдать справедливость своим подданным — они хорошо себя вели при встрече с врагом. Неудачи — следствие русских интриг, имеющих целью перетянуть финнов на свою сторону. Густав также уверял в недостоверности слухов о том, что он будто бы находится в союзе с Англией, Пруссией и Голландией. Когда Пон выразил удивление тем, что Густав начал войну с Россией, не заручившись какой-либо поддержкой, король ответил лишь несвязными словами, «но так, чтобы дать мне понять, что он был вовлечен в войну как будто против своей воли цепью обстоятельств и событий». Он пытался привести легкие оправдания своей скрытности по отношению к французскому королю и намекал, что Франция не совсем нейтральна и держит сторону России. Пон это отрицал, что, кажется, Густаву понравилось. Потом говорили о ноте, переданной Сталем фон Гольштейном 26 июня в Версале, в которой Густав просил у своего союзника помощи против русской агрессии. Теперь Густав повторил, что это чистая правда, он не находится в союзе ни с какой державой и не имеет никаких внешнеполитических обязательств пока — но он сделал отчетливую паузу между словами «engagement» (обязательств) и «encore» (Пока, еще), и это Пон истолковал как подчеркивание, что решение на сей счет зависит от успеха обращения Густава к французскому кабинету. Однако по минутном размышлении Густав сказал, что осознает, что с его стороны было нескромным желать действенной помощи от Франции, которая имеет обязательство быть настороже в отношении Англии, но союзный трактат Густава предусматривает замену помощи деньгами. Тем и завершилась беседа на политические темы, которая, наверно, стала одним из самых крупных актерских успехов Густава III. Пон со своей стороны пришел к выводу, что Густав начал войну необдуманно, побуждаемый тщеславием и желанием отомстить за жалобы своих подданных на Россию. Практический вывод Пона состоял в том, что можно существенно содействовать заключению мира, если заверить короля Густава в том, что Россия не будет интриговать в пользу восстановления формы правления 1720 года.

Пон, таким образом, был настроен относительно благосклонно, хотя полученные им инструкции несли на себе печать недоверия французского кабинета к личности Густава. Корраль, написавший донесение в тот же день и не удостоенный подобной беседы с глазу на глаз, высказался о Густаве с большей откровенностью: уже одно его присутствие в столице заставило недовольных изменить свои речи. Корраль также доложил о том, что Пон рассказал о своей беседе, и о действиях и инструкциях маркиза и сделал собственное заключение: если французский двор не окажет Густаву действенной поддержки, то в дело к пользе Густава вмешается Великобритания, да и Пруссия, дабы задержать заключение мира между Оттоманской Портой и империями. Это суждение окажется верным, но не сведения о том, будто Густав намеревается ехать в Карльскруну и Сконе. Король по обыкновению распространял заведомо ложные сведения о своих предстоящих передвижениях.

Посол Франции держал себя с подобающей важностью и явно располагал хорошими каналами информации относительно политической обстановки в Стокгольме. В донесении от 13 сентября он совершенно категорически утверждал, что обер-штатгальтер Карл Спарре стоит во главе партии недовольных и со своими приверженцами старается преувеличить размеры опасности для южных провинций Швеции, дабы принудить короля к созыву риксдага. Пон подозревал Спарре в связях с аньяльцами и одновременно в том, что он лицемерит, выказывая безграничную преданность королю Густаву. Пон нашел ситуацию настолько серьезной, что выпросил у короля согласие на тайную беседу, которая и состоялась в обычном заговорщическом стиле короля вечером в Карлбергспарке, вероятно, 7 сентября. Пон подчеркнул, что Франция хочет сохранить свой старый союз с Швецией, но и отметил, что это имеет для Франции какой-то смысл только до тех пор, пока Швеция самостоятельна, но так не будет, если при нынешних настроениях в стране соберется риксдаг. Пон нашел, что король Густав уже почти решил его созвать — король ведь в тот же день зачитывал Терсмедену свое приглашение на риксдаг, — но всеми силами боролся против этого решения. «Я приводил против этого плана все резоны, стараясь переубедить короля, и добился успеха. Сей государь принял решение вовсе не созывать риксдаг и велел объявить об этом риксроду», Пон предложил посредничество Франции в мирных переговорах, и Густав, санкционировав его право просить у его величества короля Франции bona officia, добавил: он считает все, что его величество пожелает сделать для обеспечения ему мира, который он хочет получить при посредничестве его величества, новым доказательством дружбы, кое он навсегда сохранит в памяти. Партии в Швеции, — пишет Пон, — результат русских интриг; императрица надеется получить влияние на Швецию проявлением сдержанности и соря деньгами.

Итак, по-видимому, Густав держался образцово, но в действительности он вовсе не расстался с мыслью о собрании сословий, а лишь отложил его. Пон на опыте французского королевства должен был считать катастрофой всякое народное представительство, и Густав тотчас воспользовался случаем переложить на него ответственность за отсрочку с риксдагом. Густав писал послу 9 сентября, что если бы Пон нашел способы сделать ненужным риксдаг, он, Густав, был бы рад. Мысль ясна: если Франция сможет добыть ему денег, то и встреча сословий ни к чему. В эти дни Густав вылавливал денежные средства, забросив все крючки.

Корраль ждал случая отправить незашифрованную депешу со специальным курьером, который должен был отвезти в Париж сообщение Пона с предложением о посредничестве; предполагалось, что французы переправят потом испанское донесение в Мадрид. Это само по себе говорит, что Корраль не написал ничего такого, что бы противоречило взглядам и сведениям Пона по данному вопросу, но Корраль косвенно предложил другое видение проблемы сословий, нежели у французского посла. Корраль писал: большая и более здравомыслящая часть нации, особенно горожане, никак не настроены на изменение конституции, поскольку помнят об опрометчивых действиях и тирании при старой анархии, между тем как дворянство и офицерский корпус думают иначе, и можно предположить, что отважатся на революцию и насилие. Благодаря глубокому знанию шведской политической среды Корраль понимал возможности короля Густава изолировать дворянство и мятежных офицеров.

19 сентября Пон с досадой узнал о том, что Сталь фон Гольштейн передал французскому королю просьбу о bona officia одновременно с тем, что, как полагал Пон, он уговорил Густава III поручить ему просьбу о том же. Однако Пон, не понимая целей этой двойной игры Густава, полагал, что король был смущен тем, что согласился на то, чему двумя днями раньше противился. Теперь могло статься, что курьер Густава с его собственноручным письмом к Сталю от 9 сентября успеет прибыть раньше курьера Пона с донесением от 13-го, особенно если король предупредил Сталя о необходимой поспешности. Между тем Пон вообще был настроен отрицательно по отношению к шведскому королю, считая, что он совершил ошибку, развязав войну, прежде не убедившись в настроениях умов в Швеции. Возможно, что в рассуждениях Пона слышится кислый от разочарования голос Ферсена.

Однако после 11-го Густав III стал недоступен для нравоучений, исходивших и от дипломатов, и от господ советников: он уехал в Даларна, где энергичный Терсмеден подготавливал его приезд, в том числе особенно разговорами с задававшими тон крестьянами. В пути священники и крестьяне повсюду встречали Густава выражениями симпатии, и 14-го он присутствовал на литургии в Мурачюрка. Затем он взошел на курган, с которого, как говорили, Густав Васа обращался к крестьянам. Густав III не был, как полагают, облачен в национальную одежду с лентой ордена Серафимов, — на нем была лейб-гвардейская униформа. По отзывам свидетелей, он весьма красноречиво обращался к народу, призывал его последовать славным традициям и помочь защитить отечество, и речь была воспринята с одобрением. В беседе со старейшинами прихода он получил обещание, что будет собрано добровольное ополчение. Согласно дневнику Терсмедена, один из влиятельных крестьян в Мура имел контакт с Шернельдом и пытался чинить этому препятствия, но безуспешно. На следующий день Густав продолжил путь до Лександа, говорил с народом с церковной паперти и встретил там, по его собственным словам, еще большие пыл и энтузиазм, чем в Мура.

Путешествие в Даларна породило в Стокгольме панические слухи, которые для короля Густава были невыгодны. Причиной распространения слухов стал Армфельт с его недостаточной политической осмотрительностью и болтливостью. По-видимому, он самостоятельно составил план вооруженного переворота, предполагавший, что король поднимет жителей Даларна, они пойдут на Стокгольм и овладеют ведомствами и банком. Герцогиня дала волю всему своему праведному негодованию, после того как Армфельт, очевидно, проверил свои планы на ней и Софии Альбертине под тем предлогом, что сам он ничего не знает, но имеет скрепленный печатью приказ короля. Во время пребывания Густава в Мура Армфельт написал ему письмо со скрытыми и многозначительными намеками на желательность «un parti hardi» и чрезвычайной ситуации. Густав ответил из Лександа: «Думаю, надо избегать возбуждения страхов и беспокойства в ситуации, когда, как кажется, меня должна занимать исключительно защита государства от внешних и внутренних врагов. Именно такие действия вызовут уважение в Европе к государю, который целиком поглощен спасением государства и посвящает себя этому делу, не обращая внимания на кличи партий и не принимая мер личной предосторожности против возбужденных подданных. При всем том полагаю, что это в равной мере согласуется с тем, к чему обязывают мудрость и осмотрительность, дабы воздействовать на партийных руководителей, чьи бессильные крики, уверяю вас, не могут ни повлиять на меня, ни испугать. Густав призвал Армфельта либо прямо писать о том, что у него на уме, либо же подождать с известиями до встречи в Вермланде. Три дня спустя он получил план Армфельта и написал из Фалуна, что сжег его как слишком опасный для «le total», но хороший в ситуации крайней необходимости.

Густав медленно ехал по Даларна и говорил красивые речи населению, которое, согласно дневнику Терсмедена, находило его таким славным, что неудивительно, что финны его обманули. На взгляд крестьян, король был, судя по поведению, несколько изнеженным. Но он достиг своей цели — вооружил народ в этой провинции и продолжил путь по направлению к Карлстаду, куда прибыл 23 сентября.

В это время Густав, судя по всему, не верил, что датчане откроют военные действия. Но 27 сентября он через курьера узнал, что датско-норвежская армия переправилась через пролив Свинесунд и вошла в Бохюслен. Шведские оборонительные силы отступили перед многократно превосходящей вторгшейся армией. Одновременно Хью Эллиот спешно ехал по Швеции, чтобы встретиться с Густавом и получить у него согласие на англо-прусское посредничество в этом конфликте. Эллиот застал шведского короля в Карлстаде 29 сентября.

Согласно сделанному Эллиотом два месяца спустя описанию, то была встреча, исполненная хорошо аранжированного драматизма. Густав III выглядел больным и усталым. «Собственные слова короля были таковы, что я застал его в той же ситуации, в какой находился Яков II, когда был вынужден бежать из своего государства и бросить корону. Он в решающий момент мог пасть жертвой русского тщеславия, датской измены и предательства дворянской партии. В своей безутешной искренности король еще добавил: в результате собственных моих ошибок в действиях». Эллиот, за спиной которого была объединенная мощь Англии и Пруссии (но без личного мандата), воскликнул на это: «Sire, prêtez moi Votre Couronne, Je vous le rendrai avec lustre». Густав завел Эллиота именно туда, куда хотел, но он не желал вкладывать свою судьбу в руки Эллиота, не оговорив условий. После двухдневных переговоров Густав принял англо-прусское предложение о посредничестве и написал маркизу де Пону, что пойти на это его вынудила тяжелая ситуация. Это была смена внешнеполитической системы, и она требовала незамедлительных деклараций министрам Швеции в европейских столицах, а также к риксроду в Стокгольме. Кроме того, Густав написал личное письмо прусскому королю Фридриху Вильгельму, вложил свою судьбу в руки этого своего кузена, заклиная его не дать России погубить Швецию, а Дании — способствовать этому.

Соглашение с Эллиотом предполагало, что Дания не рассматривается как воюющая страна, Швеции надо лишь подавить вспомогательный корпус, который Дании пришлось выставить против Швеции в соответствии с союзным договором с Россией. Это означало, что вторжение норвежской армии в Бохюслен должно было восприниматься как своего рода демонстративные действия. Но в тот же день, когда было заключено соглашение, Густав получил известие о нападении датско-норвежской армии на шведские оборонительные позиции при Квиструме, завершившемся окружением небольших шведских сил многократно превосходящей неприятельской армией, и после боя, принесшего очень небольшие потери, шведам пришлось сдаться в плен. Это вызвало в шведском короле сильнейший взрыв негодования: он стал упрекать Эллиота в обмане и в том, что Эллиот к тому же лишил его возможности искать утешения у своих друзей в Париже в качестве побежденного и отрекшегося от престола. Воодушевленный этим Эллиот отправился в ставку принца Карла Гессенского, а Густав попытался добраться до Гётеборга дорогой западнее Венерна, но должен был вернуться, так как дорога теперь стала слишком небезопасной. Преисполненный драматического бешенства Густав выплеснул свои чувства на Армфельта, который, по-видимому, не настроился на эту эмоциональную волну. Когда Густав на призывы поспешить в Гётеборг не выразил ничего, кроме «готовности», Армфельт заявил, что Густав Васа и Густав II Адольф скорее умерли бы, чем пребывали в бездействии в столь затруднительном положении. На это Густав воскликнул: «Вы хотите, чтобы я умер, и ваше желание исполнится». Уверяя, что намерен умереть как король, Густав, не попрощавшись с Армфельтом, пошел к карете и уехал в Мариестад. Однако немилость к Армфельту продолжалась не дольше, чем карета короля ехала от Карлстада до Кристинехамна, откуда Густав дружелюбно написал ему.

В Мариестаде король встретился со своим старым советчиком Ульриком Шеффером, приехавшим из своего поместья Стура Эк, дабы быть к услугам Густава, и укрепившим его в намерении спешить на защиту Гётеборга. Густав отправил риксроду подробное и успокоительное сообщение о ситуации и с ним только что прибывшее от Карисьена донесение с обещаниями прусской помощи в мирном посредничестве, которое не допустит уменьшения территории Швеции ни на пядь и вмешательства извне во внутренние дела Швеции. Армфельту Густав успел написать два письма: первое содержало красочное описание боя при Квиструме и утверждало, что датчане потеряли в нем 1300 человек, и это было стократным преувеличением; второе письмо было преисполнено доброго расположения духа. Густав уже видел себя спасенным Англией и Пруссией, как сказочную принцессу, день и ночь бежавшую в одной ночной рубашке и со шкатулкой с драгоценностями, спасают дружественные тролли. Армфельт должен был поговорить с Эллиотом о возможности транспорта на английском флоте ганноверской и брауншвейгской пехоты. Счастливо фантазируя таким образом, Густав продолжал спешить в Гётеборг, куда прибыл в последний момент, в 11 часов вечера 3 октября, чтобы, узнанный ликующим населением, спасти город.

В действительности ситуация по-прежнему была гораздо худшей, чем Густав представлял себе в Мариестаде. Эллиот, конечно, убедительно представил принцу Карлу Гессенскому степень угрозы со стороны Англии и Пруссии в случае продолжения наступления, но принц Карл, сославшись на то, что должен получить приказ из Копенгагена, продолжил наступление. Он хотел успеть завоевать Гётеборг, казавшийся легкой добычей, и в этом намерении Карла поощрял кронпринц Фредрик, который следовал с его армией как волонтер и капральские инстинкты которого воспламенялись от легких успехов. Принцы продвинулись к реке Кунгельв, не встретив сопротивления, и через парламентеров предложили гётеборгскому гарнизону сдать город. К своему великому удивлению они обнаружили, что король Густав сам принял командование в Гётеборге и решительно отверг все мысли о капитуляции. Принцы, у которых не было осадной артиллерии и которые были теперь поставлены перед перспективой кровавого сражения, размышляли два дня — достаточно долго для того, чтобы Эллиот успел прибыть из Гётеборга с полномочиями от короля Густава на заключение перемирия и со страшными угрозами объявления войны Англией и Пруссией, которое, возможно, уже составлено. Принц Карл Гессенский согласился на восьмидневное прекращение огня, начиная с 8 октября, и это стало, как потом окажется, концом похода в помощь России, который датско-норвежский армейский корпус совершил с малой потерей крови.

Эти октябрьские дни в Гётеборге были для Густава III одними из самых успешных и, похоже, самыми удачными для него как ведущего войну короля. Он вдохнул в души населения волю к сопротивлению и торжествовал над пораженчески настроенным ландсхёвдингом Дю Риезом — в довершение всего «вещью» для Шарлотты. История о руководстве лена, писал он 4 октября 1788 года Армфельту, такая же, как в Финляндии: «восемь дней назад Гётеборг не мог обороняться; сегодня он может держаться четыре недели, а через несколько дней сможет и еще дольше. Если бы я мог рассказать обо всех глупостях, совершенных после дела при Квиструме, рассказ был бы бесконечен, но теперь уже это отчасти в прошлом; удивляет же меня то, что народ не напуган. Гвардия подойдет завтра, а во вторник емтландцы, и тогда нас будет больше четырех тысяч». Спустя два дня подходившие вспомогательные войска были все же на большем расстоянии, но зато пока Густав писал Армфельту, приехал Эллиот. И результатом общения Густава и Эллиота действительно стало решение дальнейшего развития военных действий.

Деятельность Эллиота, направленная на спасение Швеции и Густава III, находилась в общем русле интересов британской политики, но конкретное оформление его действий было целиком и полностью предприятием только его одного. Из-за медленности почты между островным государством и Скандинавией это было неизбежным условием в деле воздействия на внешнеполитическую ситуацию, развивавшуюся стремительно. Сказанное можно проиллюстрировать тем, что 14 октября, через шесть дней после того, как принц Карл Гессенский согласился на прекращение огня, Густав Нолькен написал из Лондона, что получил милостивые послания от 21, 24 и 30 сентября и узнал из них о неожиданном нападении датских войск и о решении короля Густава принять посредничество Англии. Нолькен узнал также, что Эллиот на свой страх и риск отправился в Швецию, но только 17 октября Нолькен сообщил, что смог поговорить с Кармартеном, осведомился относительно его позиции по вопросу о посредничестве и получил ответ, что англичане хотят «устроить дела к пользе Вашего Королевского Величества». Все это, таким образом, находилось совершенно за пределами острого развития событий, которое стало определяться своевольной и театральной инициативой Эллиота.

На Эллиота шведский король произвел сильное впечатление при их встрече в Копенгагене годом раньше, и дипломат отважно решил воспрепятствовать датскому вмешательству для помощи русскому союзнику. При встречах Эллиота с Густавом оба контрагента творили высококлассное действо, но напряженность ситуации легко могла заставить горячиться. Армфельт судил об Эллиоте со своих позиций и 4 октября письменно предостерегал своего короля от обхождения с ним как с личностью открытой, ибо, как говорил сам Эллиот, в английском национальном характере заложено не принимать во внимание доверие там, где имеет место формальность. По Армфельту, причиной рвения Эллиота была его «attachement» к королю Густаву. На это Густав коротко ответил: «Я обхожусь с ним так, как он того желает». Король ощущал их общность в обоюдном спектакле. Оба претендовали на заслугу спасения Гётеборга: Густав обращался к горожанам в ратуше и напоминал о том, как Густав II Адольф возложил ответственность за город на его жителей, обещавших отдать жизнь и кровь, а епископ Вингорд поддержал его красноречивой проповедью в кафедральном соборе и пообещал помощь Господа. Эллиот же в донесении в Вестминстер высказал притязание не только на то, что остановит войну дипломатическими средствами, но и на то, что дает советы относительно укрепления Гётеборга, основанные на его более глубоких познаниях в военном деле и фортификации. Он был даже готов к тому, чтобы составить расчеты артиллерийских батарей из находившихся там английских моряков и лично отражать датские атаки, если это окажется необходимым. Героическая роль принадлежала ему, и он не допускал никаких ее ограничений.

Значение вклада Эллиота в оборону Гётеборга признавал и Густав III. «Эллиота трудно переоценить. Он совершил великий переворот», — писал Густав Армфельту 9 октября, посылая одновременно текст договора о перемирии. Теперь Гётеборг был вне опасности, но Густав не был бы Густавом, если бы его амбиции этим удовлетворились. Он заметил, что перемирие относится только к сухопутным силам, и отдал приказ о нападении на норвежские транспортные суда, в результате чего были возвращены пушки и палатки, утраченные в бою при Квиструме, а кроме того захвачен груз с сорока ботов — припасы, предназначавшиеся для армии принцев. Их естественные протесты ни к чему не привели.

Человеком, тоже высоко оценившим деятельность Эллиота, был новый прусский министр в Швеции барон фон Борке, 15 октября прибывший в Гётеборг и представший перед Густавом III. Он принадлежал к тем примечательно многим людям с воображением, принимавшим как раз тогда участие в североевропейской международной политике, имел за плечами довольно-таки неудачное пребывание посланником в Копенгагене и вовсе не был другом России. Он получил инструкцию всеми ершами поддерживать и привлекать на свою сторону Густава III, и в основе этой инструкции лежал один из типичных проектов Херцберга — об обмене территориями: Пруссия должна была получить Шведскую Померанию за предоставленную Швеции компенсацию в той или иной форме, возможно, за помощь в борьбе против России. Итак, 16 октября Густав мог сообщить Армфельту, что фон Борке еще более горячий сторонник интересов Густава, чем даже Эллиот. По пути в Швецию Борке нанес в Копенгагене визит Бернсторффу, и тот, взволнованный англо-прусской угрозой, на удивление откровенно говорил о своем желании мира и своей неприязни к России, если верить реляции Борке. Все складывалось в пользу продления перемирия, которое было подтверждено 16 октября, по-прежнему сроком на один месяц. Густав радостно писал Армфельту, что Пруссия готова вступить в войну против России.

Тем временем 7000 человек первоклассных войск разных родов были стянуты в окрестности Гётеборга, и Густав начал ощущать свою воинственность, особенно когда решил, будто знает, что норвежская армия плоха и скверно вооружена. Густав направил принцу Гессенскому декларацию с протестами против контрибуций и поставок, которые вторгшаяся армия якобы выжимала из оккупированных провинций. То была провокация, и из письма к Армфельту от 19 октября можно видеть, как Густав рассчитывал на «écrasse» противника посредством выдвижения из Гётеборга и Вестеръётланда. Эллиот, энергично вмешавшись, предотвратил всякие враждебные действия; дело дошло до бурного столкновения в Гётеборге между ним и королем Густавом, но дружба восстановилась после того как Эллиот принес извинения. Однако он все больше и больше подпадал под очарование принца Карла Гессенского, между тем как Густав перенес свои симпатии на последовательного приспособленца фон Борке. Но все шло в соответствии с планами: 11 ноября перемирие было продлено на полгода, и на следующий день Эллиот уехал из Гётеборга в Копенгаген, будучи к своему великому удовольствию чествован шведским населением в местах, которые проезжал.

Опасность была отведена. К тому же аньяльские заговорщики в Финляндии оказались рассеянными, поскольку Екатерина II с необдуманным высокомерием потребовала подчинения себе Финляндии, а герцог Карл с его смесью упрямства и уступчивости разобрался в ситуации и сумел посредством перемещения войск рассеять аньяльцев. В довершение всего адмирал Грейг скоропостижно умер от лихорадки, и его кончина лишила русские вооруженные силы наилучшего и самого энергичного командующего. Король Густав отдал герцогу Карлу приказ выходить из Свеаборга и идти с парусным флотом к Карльскруне, что и было сделано 15 ноября. 4 декабря Густав смог из Гётеборга послать в Финляндию тайные приказы об аресте аньяльских руководителей. Армия уже, правда, совсем ушла с русской территории, но неприятельское нападение армии не угрожало.

Энергичные действия короля во время датского нападения, пробуждение национальных чувств в сельской местности и вооружение народа в Даларна, Вестеръётланде и Хельсингланде — все это делало настроения в народе благоприятными для Густава. Он мог осуществлять план по созыву риксдага.

Вопрос о созыве риксдага висел в воздухе всю осень 1788 года, но впечатление нерешительности на сей счет создавал только маркиз де Пон, которому король Густав выдвигал аргументы за и против. Пон ясно понимал бедственность финансового положения, которая лежала в основе распространившегося слуха о том, что король намерен встать во главе далекарлийцев и овладеть государственным банком. В депеше от 28 сентября Пон описывал, как умело Карл Спарре поддерживал этот слух, делая «сбивающую с толку мину» и произнося отдельные слова о мерах предосторожности, которые у него вырывались, между тем как одновременно он негодовал, как таким слухам можно верить. Целью распространения слухов, по Пону, являлось напугать купцов в Стокгольме, чтобы они не давали королю кредитов. Сам же Пон между тем был напуган письмом от короля Густава из Даларна, полученным 19 сентября. Густав описывал рвение, преданность и пылкость тамошних жителей: они вызвались сделать все, что предложит двор; те же чувства испытывало духовенство, а также многие из «третьего сословия». Говорят, подобное происходит и в пограничных областях, куда Густав рассчитывает отправиться в воскресенье или понедельник. Это его ободряет и позволяет не опасаться более риксдага, к созыву которого необходимость в денежных средств принуждает, кажется, еще больше, чем вопли партийных деятелей. Необходимость риксдага вызывалась тем, что Франция из-за своих внутренних дел не могла оказать денежной помощи. На это Пон ответил предостережением — не стоит полагаться на выражение одобрения в тех местах, где находится сам король, и напомнил о риксдаге 1786 года. Это побудило Густава 23 сентября приняться за очередное собственноручное письмо. Война с Данией, писал он, надвигается, но ей должна суметь воспрепятствовать немедленным вмешательством какая-нибудь дружественно настроенная держава. Густав рассчитывал на симпатии французского короля, но не хотел предлагать повторения акции поддержки, какая была в 1772 году. Теперь ситуация была совершенно иной, и Густав хотел, не нанося ущерба дружбе с Францией, действовать, не будучи связанным с двумя другими дворами, и это скорее вразумило бы Данию. У границ Гольштейна происходили передвижения ганноверских, гессенских и прусских войск, которые, однако, быстро могли прекратиться, если охладеет имеющаяся сейчас добрая воля при дворах Берлина и Англии.

Что касается созыва риксдага, то Густав уже знает мнение Пона. Густав подчеркивает, что созыв зависит не от криков армии или оппозиции, а исключительно от деловых соображений и необходимости в банковских ресурсах, ибо лишь банк может обеспечить его тем, что ему надо, а Густав не может это сделать без согласия сословий. Войска нельзя оставить без оплаты перед лицом врага. Но созыв риксдага можно отложить еще на 14 дней, а если ожидаемая денежная помощь придет, то и на больший срок.

Отличие от 1786 года состояло в том, что в тот раз беднота была разагитирована оппозицией и крестьяне объединились с дворянством — случай в анналах Швеции уникальный. Но сейчас, наоборот, народ раздражен на господ, которых открыто обвиняет в измене государству. Возникает большая опасность, которую могут понять и самые простые умы. Духовенство, обеспокоенное за свои права, которые король оспаривал в связи с жалобами, и старая враждебность недворянских сословий к дворянам, теперь вновь пробудившаяся, заставят дворянство призадуматься. Густав не скрывал от себя, что конфронтация столь многих противоречивых интересов сделает риксдаг бурным, но королю надо добыть много средств, чтобы удержать государство на высоте. Вот таковы причины, и Густав был бы счастлив, если бы Пон смог «избавить государство и меня самого от судорог, которые могут стать поистине вредными».

Этого Пон не мог — давление относительно субсидий было сильным, но он ничего не мог предложить. Вместо этого он отправился в Карлстад, откуда 7 октября докладывал, что он объединился с английской и прусской сторонами, чтобы остановить датское наступление. Про нужду закон не писан, а Швеции нельзя дать погибнуть. Это косвенным образом означало, что французскому послу пришлось согласиться на подчиненную роль в дальнейшем развитии событий. 21 ноября он утверждал, что в стране растут настроения в пользу короля Густава, а недовольны только дворяне. Король сам занимается своими делами и не сообщается с Уксеншерной, который остается в таком же неведении относительно планов короля, как и все прочие. Мистер Кине, со своей стороны, 14 ноября сообщал, что оппозиция теперь настолько задвинута, что король мог бы внести в конституцию любые изменения, какие ему заблагорассудятся. Корраль 5 декабря сообщал, что духовенство надеется вернуть себе на риксдаге часть тех больших прерогатив, которые были узурпированы дворянством.

В действительности же Густав, наверно, никогда не сомневался в необходимости риксдага с самого своего возвращения из Финляндии. Колебания, разыгрываемые им перед Поном, были не чем иным, как экономическим вымогательством.

Поразительная перемена в настроениях народа не была только спонтанной — она, как выяснил Стиг Буберг, в большой степени явилась результатом пропагандистской кампании, подобной которой Швеция прежде не видела. В деле пропаганды при помощи летучих листков и других публикаций оппозиция с самого начала уступала, поскольку закон об ответственности типографий за содержание печатаемых текстов эффективно сдерживал их охоту идти на политический риск. Оппозиция распространяла рукописные летучие листки, но их действенность, естественно, не могла идти в сравнение с текстами, напечатанными в тысячах экземпляров. Похоже, король Густав и его приверженцы лишь глубокой осенью 1788 года полностью осознали свое преимущество в деле пропагандистских возможностей, но уж тогда случая не упустили. В октябре было напечатано стихотворение «В отставку малодушных офицеров», оно сопровождалось нерегулярной, но действенной пропагандой обороны с церковных кафедр. Однако бурю вызвало прежде всего произведение под названием «Перепечатка пришедшего из Финляндии письма от 14 сентября 1788 года». В его основу было положено подлинное письмо полковника Маннерскантса к брату, но отредактированное и приукрашенное. В бунте и недостаточном патриотизме среди офицерского корпуса в Финляндии письмо обвиняло изменническую пропаганду Ёрана Магнуса Спренгтпортена, имевшую целью отделение Финляндии от Швеции. Обвинения в очень общем виде были направлены на офицерский корпус; ярко выраженными исключениями явились лишь имена генералов Мейерфельта и фон Платена и полковника Микаэля Анкарсвэрда. В листке звучали также нотки неприязни к дворянству, и это естественным образом могло связываться с нападками на группу профессионалов в армии, на три четверти состоявшую из дворян.

Письмо из Финляндии было прочтено и одобрено Густавом III в Гётеборге до его публикации в том же городе в типографии Нурберга. Оно вызвало неслыханную сенсацию и потом было переиздано несколькими печатниками в Швеции и Финляндии. В Стокгольме сообщали, что 16 000 экземпляров были распроданы за три дня, а из провинции сообщали, что сочинение пользовалось громадным спросом. По единодушным свидетельствам, его читал и усваивал простой народ. За этим листком в конце ноября последовали «Напоминания недовольным в стране», перешедшие к фронтальному наступлению на все дворянское сословие. Этот листок противопоставлял благодеяния, оказываемые Густавом III своим подданным, неблагодарности дворянства. Дворяне за заслуги своих предков имеют земельные угодья и высокие должности, но на войне они обманули доверие короля малодушием и взятками. Они клевещут на короля и тиранизируют «наибольшую и полезнейшую часть граждан». Сочинение содержит такое обращение к дворянству: «Ты, малодушная и презренная часть граждан Свей». То был призыв яснее некуда к недворянским сословиям требовать отмены дворянских привилегий без прямой формулировки такого призыва. Брошюра, что вполне естественно, вызвала в дворянстве сильное негодование, поскольку возложила на сословие как таковое ответственность за мятеж в финской армии. Кажется, поначалу она была распространена в Стокгольме; неизвестно, кто был инициатором ее издания, но это должен был быть человек, хорошо знакомый с тактическими планами короля Густава в преддверии риксдага. Брошюра вышла пятью изданиями и широко разошлась.

Уже в октябре в пропагандистскую войну бросился и поэт Бенгт Лиднер — со стихотворением «Ода к финскому солдату», которое призывало к отпору измене, но не содержало нападок на личности или общественные группы. Лиднер рассчитывал поправить свое социальное бытие обретением какой-нибудь скромной должности на королевской службе и действительно получил пенсию.

Некоторые пропагандистские сочинения поначалу распространялись как рукописные летучие листки, но подхватывались провинциальной прессой. Все более деятельное участие газет в роялистской пропаганде способствовало также перепечатке таких сочинений, прежде всего в провинции. Насколько удается определить инициаторов и закоперщиков этой агитации, в ней поразительно велика была роль духовенства. Ведущие роялисты в среде духовного сословия, такие как епископ Валльквист в Ваксьё и пробст К. Ё. Нурдин, активно участвовали в распространении верноподданнических взглядов. Люди, работавшие в непосредственном окружении короля, такие как личный секретарь Ю. А. Эренстрём и государственный секретарь У. Ё. Франк, тоже были вовлечены в агитацию. Пропаганда за рубежом велась через шведских дипломатов в пределах их практических возможностей для подобной деятельности.

Главную ответственность за это формирование общественного мнения несет сам Густав III. Это давало ему возможность играть перед своим народом роль невинно оскорбленного вместо роли агрессора в войне, которая вылилась в борьбу против норм формы правления. Екатерина II благодаря Спренгтпортену и аньяльцам могла быть теперь представлена истинной зачинщицей войны, в которой решался вопрос о сохранении Финляндии в составе Шведского государства. Теперь не имело значения, кто выстрелил первым при Пумала. Густав III мог пожинать плоды общей непопулярности России на сцене международной политики. У отдельных критических голосов не было в шведских краях никаких шансов быть услышанными.

Такова была ситуация, когда собрался риксдаг 1789 года.

О созыве сессии риксдага было объявлено 8 декабря, а 2 февраля 1789 года риксдаг открылся. Время подготовки было кратким, но нигде не оказалось неподготовленных. Выборы в недворянских сословиях принесли, как и ожидал король Густав, солидное большинство. Дворянство же было раздражено королевской пропагандой и готово к сопротивлению. Дворян прибыло необычно много: были представлены 900 родов. Можно было, как предсказывал уже Густав III, ждать «судорог».

Король был основательно готов. По его сохранившимся черновикам видно, что он работал над своей большой речью к сословиям на открытии риксдага сначала по разделам (пунктам), затем с составленной рукописью. Уже в пунктах он отразил сожаление по поводу того, что не отдал приказа атаковать русскую эскадру, шедшую в Средиземное море, но остановившуюся на копенгагенском рейде и тревожившую побережье Сконе во время конфликта с Данией. Это показывает, насколько независимо он теперь вел себя по отношению к вопросу о наступательной и оборонительной войне. Составленная речь в ее письменной форме стала блестящей демонстрацией политической риторики, в которой Россия и направляемые ею изменники, прежде всего Ёран Спренгтпортен, названы истинными зачинщиками войны. На этом фоне и должны были обсуждаться главные вопросы риксдага: меры по собиранию сил против врагов государства и поиски необходимых для завершения войны средств.

Для помощи и как свидетельство сплоченности в королевской семье на случай волнений Густав вызвал на риксдаг обоих своих братьев. Роль, отведенная герцогу Карлу, представляла особенный интерес, если учесть сложное теперь отношение короля к овеянному славой брату.

До начала войны Густав, отчасти из-за чрезмерного нервного напряжения, был с братом вспыльчив и нетерпелив. Расположение духа Густава еще яснее, чем в письмах к Карлу, проявляется в одном письме к Рууту, в котором король объявляет, что главнокомандующий флотом был бы отдан под трибунал, если бы это не был его брат: шведский флаг обесчещен тем, что флот вошел в свеаборгскую гавань, когда русский вышел в море. После Гогланда роли переменились: герцога чествовали как победителя, и он был одним из средств пропаганды. Он хотел отказаться от командования флотом, писал Густав Рууту, но этого нельзя было допустить, потому что тогда мир бы подумал, что победили русские. Битва при Гогланде была символом шведского успеха. Депре получил задание изобразить ее на героических полотнах, а Бельману надлежало воспеть ее в героических стихах. Герцог Карл был удостоен официальных почестей — и потом получил неблагодарнейшее из всех мыслимых поручений: принять командование армией в Финляндии. Несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, он сумел рассеять мятежников и восстановить в армии порядок. Ферсен, не относившийся к числу поклонников королевского дома, искренне восхищается Карлом в своих мемуарах: «Он осуществлял командование твердо, точно и честно и пользовался доверием, преданностью и любовью армии».

Царственному брату трудно было переваривать его успехи, но вместе с тем приходилось прибегать к его поддержке и разуму. В письме к герцогине от 30 сентября 1788 года Густав не смог сдержать своего недовольства тем, что Карл оставил выдвинутый дозор при Хёгфорсе на русской территории; Густав счел это решение неудачным и необоснованным, но одновременно полагал, что герцог в письмах развеял много ложных слухов, и выразил этим удовлетворение. Рууту Густав мог высказываться о брате более откровенно, чем своей невестке. 8 декабря он заявил, что никогда не питал в отношении Карла подозрений, хотя, с другой стороны, не мог быть доволен несколькими поступками, к которым склонили герцога. В их образе мыслей, заявлял Густав, есть разница, а его собственный отличается от образа мыслей многих, это означает, что другие взгляды тоже могут быть здравыми и умными. «Сердце и истинные принципы моего брата хороши, если его полностью предоставить самому себе, но вы знаете, сколько людей стараются влиять на него. Ну, я встречусь с ним и уверен, что мы скоро придем к согласию». 12 декабря встреча состоялась, и Густав был «fort content» ее результатом. И все же он пожелал, чтобы Карл возможно скорее отправился в Финляндию, где его присутствие в высшей степени необходимо. Важен был вопрос о том, как арест аньяльцев и созыв риксдага отзовутся в Финляндии, и Карл был теперь уже фактором силы во внутриполитической борьбе.

Таковым, однако, не был младший брат Фредрик Адольф, обойденный Густавом, когда Карл получил командование армией в Финляндии, чувствовавший себя оскорбленным тем, что не понадобился в такой критической ситуации, какая имела место в августе-сентябре 1788 года. Короче говоря, Густав считал его непригодным, и он исполнял почти декоративные поручения, подобно Карлу представая перед сословиями как опора трона. Он проявлял свою лояльность, и это было неплохо, если учесть, какие чувства он питал к своему царственному брату.

Оба герцога высидели открывавшие риксдаг заседания в тронном зале 2 и 3 февраля в обитых бархатом креслах с левой стороны и ниже трона. Король Густав, сидя на троне, один разыгрывал роль.

Собрание первого дня было главным образом церемониальным, но было осуществлено важное избрание тальманов, и они произнесли краткие речи. Лантмаршалом Густав назначил старого военного, графа Шарля Эмиля Левенгаупта, который, по единодушным отзывам, не имел никакого политического веса, но был лоялен и под общее неодобрение «покорнейше» благодарил за лантмаршальский жезл. Архиепископ Уно фон Тройль был бесспорной кандидатурой на пост тальмана духовного сословия, но как дворянин играл несколько более сложную роль. Тальманом сословия горожан Густав назначил представителя стокгольмских ремесленников ювелира и ратмана Андерса Лидберга, который казался непоколебимо лояльным. Лояльность тальмана дворянского сословия Улуфа Улуфссона из Эстеръётланда тоже была качеством, затмевавшим все остальные; в этом сословии ведущее положение занял секретарь, адвокат-фискал Пер Сакариас Альман.

3 февраля Густав держал свою большую речь о грозивших государству опасностях. Кажется, он проявлял необычную нервозность: Хедвиг Элисабет Шарлотта, которая тогда была настроена по отношению к нему весьма критически, заявляет, что то была худшая речь в его жизни, между тем как епископ-роялист в Ваксьё Валльквист написал об «особом даре» королевского красноречия и о «достоинстве, которое король всегда придает своим мыслям и своим словам», но отметил, что с непривычки при произнесении речи Густав несколько раз «запнулся». Речь, по Валльквисту, возымела такое воздействие, что большинство представителей недворянских сословий укрепились в своих роялистских убеждениях, а оппозиция в дворянской среде, наоборот, усилилась. После речи Шрёдерхейм как исполняющий обязанности гоф-канцлера зачитал краткое предложение, призванное обозначить направления дальнейшей работы риксдага. Его королевское величество пожелал, чтобы сословия создали комитет с двенадцатью представителями от дворянства и по шести от каждого из недворянских сословий, дабы «обдумать и прийти к соглашению относительно средств и путей, требуемых при теперешних обстоятельствах для безопасности, устойчивости и сохранения самостоятельности государства».

Вся ситуация подразумевала, что эта политика короля сводилась к тому, чтобы через комитет с его недворянским большинством получить больше властных полномочий и экономических возможностей для продолжения войны. Густав ожидал и контратак со стороны дворянства, которое с начала сессии риксдага требовало принять меры против антидворянской пропаганды. Ферсен в своих мемуарах сообщает о беседе, которую король имел с ним 8 февраля и которая началась обвинениями в адрес Ферсена в том, что он руководит оппозицией и упрекал Густава в нарушении основного закона и жесткости правления. Теперь, согласно мемуарам, король угрожал Ферсену, говоря, что его голова держится на плечах не так крепко, как он думает. Ферсен возражал против обвинений короля, уверяя его в своей верности и патриотизме, и разговор вроде бы завершился тем, что Густав, смирившись, сослался на необходимость обеспечить будущее своего сына. Неуверенность в достоверности мемуаров не позволяет опираться на их сведения, но описание настроений согласуется с тем, что можно вычитать и из собственных заметок Густава. Он для себя самого написал памятную записку о происходившем в Рыцарском доме 6 и 9 февраля, когда обсуждалось предложение снабдить наказом дворян-членов секретного комитета; записка окрашена пылкими чувствами против оппозиции, которую Густав подразделял на «русскую» и «аристократическую» партии, лидером последней позднее был Ферсен. Густав письменно запретил лантмаршалу ставить вопрос о предложении Де Фритски о наказе для членов комитета, поскольку это противоречило бы форме правления. Всегда нерешительный лантмаршал повиновался приказу и снял вопрос, что вызвало бурные выступления с угрозами рукоприкладства. Тогда лантмаршал написал заявление о том, что ему при исполнении обязанностей было нанесено оскорбление; по Ферсену, лантмаршал составил его не сам и при зачтении испытывал трудности. Жалоба была подтверждена примерно двумястами депутатами от дворян — то было их значительное меньшинство.

Трудно усмотреть в запрещении Густавом наказа что-либо иное, кроме провокации. В его интересах было, чтобы дворянская оппозиция не оказала должного почтения или, во всяком случае, выглядела таковой. Он был исполнен решимости стоять на своем. 16 февраля Армфельт был отправлен в Даларна, чтобы привести в Стокгольм свое добровольческое ополчение из 1200 человек. 17-го все сословия были приглашены в тронный зал на общее заседание. Здесь король Густав произнес громовую карающую речь к дворянам за их поведение по отношению к лантмаршалу и за упрямую настойчивость в желании снабдить двенадцать членов комитета наказом. По заявлению Густава, они тем самым саботировали работу риксдага, интересы государства и его собственные. Он потребовал, чтобы дворянское сословие принесло лантмаршалу извинения через депутацию, которую должен возглавить граф Брахе и в которую должны войти Ферсен и Шарль Де Геер, а также другие виднейшие представители оппозиции. Когда оба названных попросили дать им возможность высказаться в свою защиту против обвинений, король заставил их замолчать словами о том, что он созвал дворянство, дабы оно слушало его, а не для дебатов. Несмотря на это унизительное обхождение, Ферсен сохранял спокойствие, и ему удалось призвать свое сословие к терпению. Он настойчиво требовал и наконец добился дозволения дворянству удалиться, чтобы обсудить создавшееся положение и дать ему объяснение. Другой возможной реакцией дворян был отказ уйти, что сделало бы для короля невозможным достичь какого-либо сепаратного соглашения с остальными сословиями, но, с другой стороны, это привело бы к открытой конфронтации, которая разрешилась бы насилием в той или иной форме. Возможно, именно это Густав считал вероятным — впоследствии Ферсен сожалел, что не был избран такой путь. Есть признаки того, что тогда Густав более или менее случайно завладел опиравшимся на оружие единодержавием. Из его заметок видно, что он воспринимал каждый день по отдельности и скорее импровизировал, чем планировал свои действия. Теперь ход событий принял мирный оборот; Густав обратился к недворянским сословиям, одобрил их благонравное поведение и призвал поддержать его. Под конец он попросил о создании маленького комитета с участием двух представителей от каждого из трех сословий, «дабы обдумать и закрепить наши мысли» и достичь согласия на благо государства и его собственное. Не стало неожиданностью, что шестеро избранных были ведущими роялистами. В первый раз комитет заседал в тот же день, 17 февраля.

Этому комитету Густав зачитал собственноручный проект «Акта единения и безопасности» — новой конституции, которая гарантировала королю почти неограниченную власть. Проект носил на себе явственный отпечаток компоновки на скорую руку, как это обычно и бывало с проектами договоров и основных законов Густава III. Однако проект, должно быть, был сочинен до столкновения с дворянством — судя по всему, это был тот результат, на который Густав нацеливался, с тех пор как было утверждено его решение о созыве риксдага и содействовать которому были призваны провокации по адресу дворянства. Оба ведущих роялиста из духовного сословия, которые явились и представителями его в комитете, — епископ Валльквист и пробст К. Ё. Нурдин, свидетельствуют, что до 17 февраля король прощупывал их отношение к вопросу о расширении власти монарха. Оба пишут, что советовали проявить осторожность и умеренность, но обоих можно и заподозрить в том, что впоследствии они затушевали степень своего участия в политике Густава, — особенно Валльквист, энергичный вклад которого в дело явствует из протоколов духовного сословия.

В первом параграфе составленного Густавом проекта Акта единения и безопасности содержится признание того, что сословия имеют «наследного короля, обладающего полной королевской властью править, охранять, спасать и защищать государство, вступать в войну, заключать мир и союзы, вершить суд и блюсти закон, и подотчетного в своих намерениях одному лишь Всевышнему Богу». Это стилистически пояснялось Густавом: «Одному лишь Всевышнему Богу единственно должен он отчитываться в своих намерениях». То было автократическое мышление общеевропейского типа, которое признавало за королем полное право окончательного решения по всем делам управления, а также по вопросам законодательства и применения законов. Второй параграф подразумевал мнимое ограничение судебных полномочий короля, поскольку он связывается применением писаных законов Швеции и ему запрещается лишать кого бы то ни было жизни и чести, частей тела и имущества без законного приговора, но так как король может изменять закон по своему благоусмотрению, то цена этим гарантиям невелика. Учреждается Верховный суд, среди членов которого половина дворян и половина недворян, и в этом суде король имеет лишь два голоса — но он может назначать членов суда, руководствуясь только собственным мнением.

В третьем параграфе недворянские сословия вознаграждаются за помощь в осуществлении полновластия короля. Вычеркивалась предположительность гарантии для чистого евангелического учения — оно было теперь гарантировано, и пасторы могли порадоваться тому, как король продолжал одушевлять их празднованием в 1793 году двухсотлетия упсальского церковного съезда. Но в вопросе о праве владения Густав хотел произвести изменение, которое означало социальную революцию. «Равно свободные люди должны обладать равным правом на владение и обретение земли в их общем отечестве», — пишет он, а посему недворяне должны иметь те же права, что и дворяне, на приобретение земли, какого бы свойства она ни была: фрельсовой, вотчинной, коронной или обложенной налогом. В четвертом параграфе устанавливалось, что судьями всех уровней должны быть и дворяне, и недворяне, с тем чтобы ни одно сословие не могло угнетать другое; судья недворянского происхождения, возведенный в дворянство, должен быть обязан оставить «пост или должность, которые получил как недворянин в интересах недворянского сословия». Трудно предвидеть, как эта двоякость должна была претворяться в жизнь, а параграф продуман и сформулирован невнятно. Вероятно, истинная цель этого параграфа была «морковкой» специально для городского сословия.

Наконец в §5 Густав формулирует механизм налогообложения. «Если не требуется созыва риксдага, но король в силу тех или иных особых потребностей по внешним или внутренним либо каким-то экономическим причинам испытывает необходимость в денежной помощи», он должен иметь возможность созвать особый «комитет или собрание полномочных представителей страны» из 112 человек, в том числе 24 дворянина, 4 горнозаводчика и по 28 от каждого недворянского сословия. Этот комитет будет обладать правом установления налога и обсуждать состояние банка так же, как банковский комитет во время сессии риксдага. Согласно более позднему дополнению, члены комитета должны быть не моложе сорока лет и должны избираться. В комитете они должны иметь равное право голоса. Де-факто это означало упразднение сословий и учреждение своего рода корпоративно избираемого однопалатного представительства.

Изложенный Густавом проект конституции был революционным и, согласно убедительному исследованию Ёсты Хассальберга, первыми с ним были ознакомлены шестеро доверенных лиц-недворян, которым король зачитал проект вслух. Он был революционным, но не совершенно новым. Глубоко в его основе как источник вдохновения лежит «L’Ordre de la nature» Мерсье. Может быть опознано кое-что из тех конституционных идей, которые кронпринц Густав изложил в ноябре 1768 года графу де Модену. Роль, которую он там отводил риксроду в качестве одобряющей государственной власти, теперь была передана вновь учрежденному комитету из 112 членов. А риксрода в проекте Акта единения и безопасности не было — ему как самостоятельному органу государственной власти был вынесен смертный приговор.

Если идея создать маленький комитет из доверенных людей, в который были добавлены архиепископ, тальман крестьянского сословия и с 18 февраля герцог Карл, состояла в том, чтобы зондировать возможности получения поддержки на заседаниях недворянских сословий, то на это король Густав получил отрицательный ответ, хотя и в осторожной форме. Крестьяне, которые много выигрывали с выравниванием привилегий относительно владения землей, не сделали никаких возражений. Но архиепископ фон Тройль категорически протестовал, заявляя, что не может представить своему сословию Акт единения и безопасности, и в конце концов с позволения короля оставил работу в риксдаге, сославшись на болезнь. Представитель третьего сословия бургомистр Оберг из Уддеваллы, кажется, первым и наиболее подробно разобрал положения Акта, прежде всего о новом комитете по чрезвычайным налогам. Трудно реконструировать ход дискуссии в комитете на протяжении трех дней заседаний — 17–19 февраля, так как протокол не велся, а три автора мемуарных записок — Валльквист, Нурдин и Оберг — противоречат друг другу в существенных вопросах. Но конечный результат очевиден: Акт единения и безопасности подвергся урезыванию, затем секретарем крестьянского сословия лагманом Альманом был сначала составлен черновик — в юридически более приемлемой форме. Дворянство и впредь сохраняло монопольное право на так называемые превосходные фрельсовые земли и право на занятие высоких постов и придворных должностей; оно освобождалось от извозной повинности. Новый комитет по чрезвычайным налогам исчез, и риксрод предполагалось постепенно свести на нет с получаемым королем правом определять его численность. Несмотря на эти изменения, представители бюргерского сословия заявили, что не могут поддержать этот проект, но считают себя лишь «депозиторами» доверия короля. С этим согласился епископ Валльквист, первейший среди духовенства проводник королевской политики. Оговорку эту сформулировал, вероятно, бургомистр Оберг, наиболее сведущий в юридическом отношении делегат. Эта позиция плюс протест архиепископа сделали невозможным проведение нового основного закона путем сепаратного решения сословий. Густаву III пришлось осуществлять революцию революционными методами. В этом его поддерживал герцог Карл. Он сам добился дополнения к Акту, смысл которого заключался в том, что король получает неограниченную власть в «делах заботы о государстве», помимо назначения на должности и правосудия. 20 февраля герцог был назначен военным главнокомандующим в Стокгольме.

После состоявшегося 17 февраля бурного сведения счетов в тронном зале Стокгольм был переполнен слухами о насилии и арестах. Герцогиня с ее связями с семьей Ферсенов слышала утверждения, будто герцогов арестуют, и вызвалась их защищать. Это было положительно воспринято герцогом Фредриком, он был послушен. Напротив, герцог Карл был посвящен в истинные планы арестов, которые касались семнадцати ведущих оппозиционеров среди дворянства. Он послал Ферсену предупреждение, в результате чего у Ферсена собралась сотня дворян, вызвавшихся его защищать. Он между тем по своему обыкновению сохранял спокойствие и когда настал час — 20-го днем — дал себя арестовать, конечно же, с демонстрацией и великим скандалом. Самыми главными из арестованных были помимо Ферсена Шарль Де Геер, генерал-лейтенант Фредрик Хурн, канцлер юстиции Лильестроле, братья Маклиены, Шернельд, Фритски, полковник Альмфельт и секретарь Рыцарского дома Бунгенкруна. Первейший дворянин государства граф Брахе получил запрет выходить из дома, как и старый Пеклин. Несколько арестованных были доставлены во Фредриксхуф, где были устроены помещения для заключенных и который теперь, по словам Ферсена, был преображен в шведскую Бастилию. Туда 18 марта привезли также командующего шхерным флотом в Финляндии Микаэля Анкарсвэрда после его ареста на весьма неясных основаниях в Свеаборге. Очевидно, его считали настроенным оппозиционно, но он не имел ничего общего с риксдагом. Его негодование не поддается описанию.

В знак протеста против арестов несколько видных дворян объявили о своей отставке с королевской службы. Государственный советник Стоккенстрём и его брат — горный советник и гувернер кронпринца полковник Адам Вактмейстер должны быть в этой группе упомянуты особо.

После того, как дворянство лишилось своих лидеров, Густав III велел 21 февраля созвать сословия на общее собрание в тронном зале. Там он держал речь о раздоре в государстве, завершившуюся зачтением Акта единения и безопасности в его окончательном виде. На выдвинутое королем предложение принять Акт дворянство ответило решительным отказом. Теперь политическую роль сыграл Гудмунд Ёран Адлербет; он, несмотря на свое прежнее положение любимца короля, красноречиво протестовал против изменения государственного строя. Другими ораторами, выступившими на ту же тему, были Адольф Людвиг Хамильтон и Адам Вактмейстер. У арестованных лидеров оппозиции сразу же нашлась замена.

Но недворянские сословия поддержали Акт, правда, духовенство при четырех воздержавшихся, а крестьянство — при одном. Их тальманов уговаривали в тот же день подписать Акт. Герцог Карл держал речь в поддержку этого законопроекта. Пехота стокгольмского бюргерства несла охрану за дверьми тронного зала, и оттуда слышались воинственные крики, издаваемые ею по заданию, полученному в соответствии с желанием короля.

Много строили догадок насчет того, кто же присоветовал королю Густаву присвоить себе самодержавную власть. Вообще указывали на прусского министра фон Борке, который прибыл в Стокгольм в начале февраля и к которому большинство относилось дурно. Но Борке получил из Берлина инструкции отговаривать от любых изменений конституции и, по всей вероятности, инструкциям следовал. Нет никаких оснований предполагать, что Густав в это время позволял кому-то руководить собой в каком-либо из кардинальных вопросов вроде этого. Ход событий явственно показывает, как на Густава влияли перемены в настроениях, как он импровизировал с тактикой и что ни день вносил изменения в новый конституционный акт. Он делал ставку на прямые личные контакты с ключевыми фигурами политической игры. И ему с его шоковой тактикой удалось склонить большинство сословий к поддержке изменения. Чего он не предполагал, так это пробудить в широком общественном мнении энтузиазм к новому порядку. И дворянство, являвшееся несмотря ни на что задающим тон сословием, было смертельно унижено и реагировало соответствующим образом. Это замечалось, в частности, при дворе, где вокруг короля образовали пустоту, причем в немалой мере дамы, во главе которых были София Альбертина и Хедвиг Элисабет Шарлотта.

Если Густав думал, что арест лидеров дворянской оппозиции сломит сопротивление дворянства королевской политике действий с позиции силы, то ему скоро пришлось расстаться с такими иллюзиями. Попытка старого лантмаршала Левенгаупта договориться с дворянским сословием при обсуждении Акта единения и безопасности имела результатом полный беспорядок, и поэтому Левенгаупт перепоручил это задание временно исполняющему обязанности лантмаршала, которого назначил король, — полковнику при флоте Перу Лильехурну, закаленному и толстокожему роялисту. На сцене появились новые лидеры оппозиции, которые не имели такого авторитета, как у заключенных в тюрьму, но не уступали им в красноречии и конституционной стойкости, и дворянство крепко сплотилось вокруг них. 16 марта Акт безопасности был поставлен в Рыцарском доме на окончательное обсуждение, и после долгих дебатов, прошедших под знаком единства, новый конституционный Акт был целиком и полностью отклонен. Голосования не понадобилось. Не могло быть никакого сомнения в том, что Акт поддержали лишь три недворянских сословия. Густаву, правда, удалось настолько сбить с толку Левенгаупта, что тот по милостивому повелению поставил под ним свое имя вместе с тремя недворянскими тальманами, но это не имело реального значения. Столкнулись разные взгляды на законность Акта единения и безопасности. Решение трех сословий означало, согласно достигнутой на риксдаге 1786 года договоренности, решение риксдага, и Густав III считал поэтому новый основной закон принятым. Но для решения по вопросам привилегий требовалось одобрение всех четырех сословий, а Акт единения и безопасности, безусловно, такие вопросы затрагивал, поэтому оппозиция и отказалась его признавать. Толкование короля было принято, так как король теперь располагал доминирующей силой, но правовые основы этого толкования были более чем сомнительными.

Между тем предстояло решить вопрос, предполагавшийся поначалу главным вопросом риксдага: об отчаянном финансовом положении. Это было задачей секретного комитета из 30 человек, несколько осложненной тем, что почти все его члены-дворяне являлись арестованными оппозиционерами. После того, как дворянство провело дополнительные выборы и внедрило в комитет новых оппозиционеров, он начал свою работу. Она была отмечена энергичностью и деловитостью и общим стремлением найти приемлемое решение вопросов о государственном долге и финансировании войны.

Руут сделал первый ход с целью обеспечить возможность внутренних займов под гарантии сословий. Постепенно он утратил инициативу, перешедшую к епископу Валльквисту, линия которого состояла в том, что сословия сами должны взять на себя управление государственным долгом, а взамен они будут распоряжаться средствами государства без каких бы то ни было препятствий со стороны короля. Густав с самого начала занял пассивную позицию, выглядел несколько смущенным, и это напоминало о докладах Лильенкрантса в 1770-е годы. Согласно известию Валльквиста, король никогда не имел верного представления о размерах государственного долга и теперь тоже толком не разбирался в финансовых вопросах. Однако он легко предоставил в распоряжение сословий свои и государственные средства с некоторой оговоркой относительно возможных иностранных субсидий, которые, по его утверждению, могли быть предоставлены при условии абсолютной секретности и суммы которых, следовательно, королем не могли быть раскрыты. Казалось, он испытал облегчение от того, что сословия взяли на себя ответственность за финансы. Политическая теория, которую он однажды усвоил, тоже утверждала, что те, кто держит в своих руках средства государственного управления, должны и определять ассигнования.

Заботы короля были сконцентрированы прежде всего на требовании членов комитета, особенно оппозиционеров, о том, что размер государственного долга следует не держать в тайне, но сообщить сословиям, коль скоро им предстоит взять на себя ответственность за управление долгом. 23 марта король уступил, возможно, под влиянием своего прежнего учителя математики советника канцелярии Феррнера, который в эмоциональной промемории к комитету ратовал за открытость в вопросе о долге. Густав держал для себя открытым путь к будущему отступлению, когда намекал, что в силу «изменившихся обстоятельств» он может переменить решения относительно управления государственным долгом в соответствии со своими полномочиями по параграфу 47 формы правления. Его отчаянное экономическое положение не давало ему большого пространства для маневра при попытках переубедить сословия.

Зато вопросом, на который король имел твердую точку зрения, был вопрос о ежегодном чрезвычайном налоге в размере 70 бочек золота. Это, вероятно, был вопрос о политической власти над правительственной политикой: Густав не желал согласиться с принятием чрезвычайного налога на фиксированный срок в ограниченное число лет, поскольку это обязывало бы его собрать сословия в момент, который мог оказаться неблагоприятным. Обозначенная сумма определялась произведенным секретным комитетом расчетом потребностей, и это побуждало влиятельных его членов высказываться за чрезвычайный налог. Сроки его взимания были уже другим вопросом.

Обсуждение вопроса о чрезвычайном налоге было отложено до получения мнения обычного комитета по чрезвычайному налогообложению, и первым стали обсуждать государственный долг. В начале апреля план секретного комитета без больших затруднений прошел в недворянских сословиях — правда, после того как Валльквист внезапно атаковал оппозиционно настроенного преподавателя из духовного сословия, истолковав одно его неясное высказывание как оскорбление его величества, и после того как в крестьянском сословии обнаружилась одна явно оппозиционная фракция из Сёдерманланда и Крунуберга. Но дворянство, как и прежде, представляло собой большую проблему.

Здесь вопрос был поставлен на обсуждение 8 апреля и вызвал оживленные дебаты, пока король не вмешался, применив дистанционное управление. Он послал вице-лантмаршалу Лильехурну записку следующего содержания: «Если р[ыцарство] и д[ворянство] при обсуждении секретного комитета пожелают часть его принять, а часть отклонить, то я нахожу чрезвычайно нужным объявить вице-л[ант]м[аршалу], что представленный труд секретного комитета есть такая цепь, которая не может быть разъединена, не навлекая опасности на государство. Посему я по моему королевскому долгу считаю себя обязанным уведомить вице-л[ант]м[аршала], что не может быть сделано никакого иного предложения, кроме одобрения или отклонения всего проекта целиком и полностью. Густав». В постскриптуме король указал, что три недворянских сословия уже выразили свое одобрение и что первое сословие не может упустить возможности к спасению отечества, которое их предки защищали своей жизнью и имуществом и которое может погибнуть в случае отказа по этому делу.

Лильехурн, доложив это сообщение короля, внес предложение утвердить план секретного комитета в целом: ответом на это стало общее «да». Вероятно, присоединиться к плану дворян побудило участие лидеров дворянской оппозиции в его разработке.

Оставался вопрос о чрезвычайном налоге, и он был более спорным. Не только от дворян, но и от крестьян, истинных налогоплательщиков в государстве, можно было ожидать затруднений. Доверенный человек короля в отношениях с крестьянским сословием его секретарь лагман Альман после того как крестьяне приняли план относительно государственного долга, 4 апреля написал краткое сообщение, что, вероятно, предложение было бы отклонено, если бы голосование было тайным. 15 апреля, когда крестьяне должны были обсуждать вопрос о чрезвычайном налоге, Альман написал королю короткое письмо, начинавшееся словами о том, что у него «есть большие основания для опасений», что большинство в сословии не только отклонит чрезвычайный налог, но и будет настойчиво требовать определения срока его действия. Поэтому Альман настоятельно просил короля, чтобы он через гофканцлера сделал сословию «некоторые настолько утешительные и действенные заверения, которые вселили бы в них бодрость». Густав ответил, по-видимому, с тем же посыльным, что он отправляет Шрёдерхейма с известием и готов поддержать Альмана. Самым важным было помешать определению срока, «ибо это означало бы опрокинуть образ правления». Таким был в сжатом виде взгляд Густава III на финансовую ситуацию — речь шла о его власти определять время для созыва риксдагов. Поскольку переданное Шрёдерхеймом от него приветствие не возымело результата и позиция крестьянства после 15 апреля по-прежнему оставалась неопределенной, король Густав перешел к чрезвычайным мерам — он задумал 22 апреля, когда вопрос должен был решаться, призвать сословие во дворец и самому выступить перед ним с речью, которая сводилась к тому, что чрезвычайный налог будет уменьшен на один плот с каждого манталя коронных или коронных податных хемманов. Эта последняя уступка была сделана по инициативе Альмана, и предложение о чрезвычайном налоге сформулировано таким образом, что крестьянское сословие присоединится к решению сословия духовного об одобрении чрезвычайного налога «до следующего риксдага», при этом каждый третий год будет назначаться комитет с представительством от каждого лена для «регулирования и надзора над чрезвычайным налогом». Это привело к одобрению предложения.

Оставалось дворянство. После долгого обмена мнениями, в которых приняло участие много депутатов, оно 4 апреля одобрило чрезвычайный налог сроком на два года. Утверждение протокола по вопросу о чрезвычайном налоге было назначено на 27 апреля, тот самый день, когда должно было быть согласовано положительное решение трех недворянских сословий. В этот день Густав III сделал все для того, чтобы дворянство присоединилось к положительному мнению. Спустя некоторое время после начала заседания он сам пошел в Рыцарский дом, уселся в кресло лантмаршала под гербом Густава Васа и держал длинную речь. Одновременно на площади Риддархюсторгет собралась толпа народа, она ревела, теснилась на лестницах и даже пробилась к дверям зала заседаний.

Нелегко узнать точно, что говорилось и происходило на собраниях дворянства во время риксдага 1789 года, так как на них быстро поднимались шум и крик. Заседанию 27 апреля мешали масса народа снаружи и разыгрываемая Густавом III роль, которая с самого начала противоречила всем принятым формам и в которой, похоже, король в значительной мере импровизировал. В делах риксдага сохранился черновик протокола дискуссии, он не подписан, но явно вышел из-под пера какого-то оппозиционера. Следовательно, документ пристрастен, и о его ценности как об источнике надо судить исходя из этого, но он дает непосредственную и живую картину ситуации и прежде всего свидетельствует об атмосфере конфронтации между королем и дворянством.

Согласно этому свидетельству, «толпа» подняла страшный шум сразу, как только Густав вошел — автор подозревал, что рев черни режиссировался так, чтобы подниматься в разные моменты выступления короля. Сев в кресло лантмаршала, Густав сказал, что знает, что его враги распространили слух, будто он в своей речи в тронном зале 17 февраля оскорбил дворянство. Но он тогда провел различие между виновными и невиновными и был далек от того, чтобы распространять справедливое сетование на всех. Теперь его цель заключается в том, чтобы спасти тех, кто стоит на краю гибели. От вице-лантмаршала он получил сведения о последнем общем заседании. Он лишь не хочет видеть рыцарство и дворянство под русской опекой; затем Густав принялся распространяться о кознях России. Теперь он энергичнейше призывал рыцарство и дворянство присоединиться к недворянским сословиям и принять чрезвычайный налог на благо короля и государства, но прежде всего на благо самого дворянства.

Тут, кажется, в зале и за его пределами поднялась суматоха, а король между тем продолжал. Злоба, говорил он, зашла столь далеко, что он знает, что отсюда писали в Голландию, будто гарантии сословий — всего лишь иллюзия, они предназначены лишь для того, чтобы воспрепятствовать получению оттуда наинужнейших займов. Он еще раз «изысканно-трогательно» посоветовал дворянству присоединиться к другим сословиям. Если из-за отказа дворян флот не сможет выйти в море, армия не получит провианта и не будет приведена в порядок, в то время как враг разоряет наше побережье, опустошает и сжигает наши гавани, то виной этому станут рыцарство и дворянство, и он с глубочайшим волнением осознает, что на дворян падет праведная месть их сограждан, одна лишь мысль о которой приводит его в содрогание. Гам на площади и на лестницах Рыцарского дома усилился, а когда король сказал, что пришел убедить дворянство в необходимости одобрения предложения, усилился еще более, словно по сигналу. Барон Вактмейстер вмешался, сказав, что хочет выступить, но Густав оборвал его, намереваясь склонить дворянство к согласию. Однако Вактмейстер, один из новых лидеров оппозиции, настоял на своем и произнес красивую речь о том, что дворянство должно голосовать исходя из своих убеждений. Тогда король Густав сказал, что Вактмейстер не отдает себе отчета в своих словах и что дворянству надо присоединиться к остальным сословиям. Затем началась долгая дискуссия о том, ограничивать или не ограничивать время действия чрезвычайного налога. Наконец король Густав предложил ввести налог до следующего риксдага без указания срока его созыва.

Ответы: Нет! и Да! звучали долго.

Его королевское величество счел, что предложение принято.

Нет! Да! — и то, и другое звучит запальчиво.

Его королевское величество принялся тут благодарить рыцарство и дворянство за их любезное согласие.

В ответ: Мы не согласились — Нет! Нет! Да!

И так продолжалось долго.

Вактмейстер высказал просьбу о том, чтобы протокол был напечатан, дабы мир увидел, что дворянство стояло на страже своих прав. Густав заявил, что он весьма склонен к тому, чтобы «общественность ознакомилась сегодня с теми неотразимыми доводами, которые побудили рыцарство и дворянство вопреки своему прежнему убеждению одобрить введение чрезвычайного налога до следующего риксдага». Послышались новые выкрики «за» и «против», издаваемые «с ужасающим пылом». Теперь начали также призывать к голосованию, и на это король заявил: «Мы не можем отменять принятое решение». Тогда Вактмейстер сказал, что он подчиняется силе, и право вынуждено уступить ей, но не добровольно. Король Густав откликнулся на это «весьма мило»: «Речь, мой барон, не идет ни о какой иной силе, помимо той, которая воздействует на сердце каждого гражданина, дабы способствовать славе и спасению короля и отечества». Это не помогло: протесты раздавались и раздавались, и наконец Густав заявил, что тот, кто противится принятому решению, — враг государства. Это дало лишь тот результат, что выкрики «нет» зазвучали с удвоенным рвением. Густав уже отыграл без эффекта всю свою гамму сентиментальности и угроз: он снова принялся приводить аргументы, а это означало отступление.

Наконец он нашел разряжающую формулу, состоявшую в том, что дворянство оставляет за собой свое право на будущее и что одобрение предложения не будет служить прецедентом. С этой оговоркой дворянство одобрило предложение о введении чрезвычайного налога до следующего риксдага. Густав был очень взволнован и настроен миролюбиво, но не захотел дать обещания выпустить арестованных лидеров оппозиции. После нового взрыва криков черни среди дворян наметилось «опасное брожение», но заседание завершилось без бури. Протоколы заседаний дворянского сословия в оставшиеся годы XVIII столетия опубликованы не были.

На следующий день риксдаг под знаком спешки завершился. Густав писал об этом Альману после исполнения своей задачи в Рыцарском доме: «Становится крайне важным иметь решение риксдага настолько готовым, чтобы его можно было представить народу, и настолько кратким, чтобы все сословия правильно его истолковали». Дав указания относительно редактирования решения, Густав завершает письмо: «Спешка необходима, дабы труба риксдага прозвучала столь же неожиданно, как однажды прозвучат трубы Страшного суда».

Церемония закрытия была также отмечена краткими и традиционными речами, прежде всего со стороны самого короля. Не послышалось никакого эха бывших на риксдаге бурных противоречий. Тогда же или вскоре затем были освобождены арестованные лидеры оппозиции.

В конце своего рассказа о риксдаге 1789 года епископ Улуф Валльквист указывает на то примечательное обстоятельство, что Густав III решился на созыв риксдага в сентябре 1788 года, когда его положение могло представляться отчаянным из-за мятежа в Финляндии, военной угрозы со стороны Дании, превосходства оппозиции, а сам он вовсе не имел средств для спасения государства и все же смог завершить риксдаг с новыми властными полномочиями, спасенными финансами и восстановленной популярностью у народа. Валльквист видит в этом доказательство большой политической одаренности Густава III, а к тому же оппозиция своими промахами «почти помогла» ему.

Это в известной мере верно. Густав проявил виртуозное умение, сначала изолировав дворянство пропагандой до созыва риксдага, затем переборов его в конституционном вопросе, разговаривая с ним с позиции силы, и, наконец, принудил его посредством неожиданных маневров в пределах и за пределами законного к сговорчивости в вопросах о государственном долге и чрезвычайном налоге, сочетая давление со стороны единодушных недворянских сословий с формальными уловками. На краткую перспективу успехи являлись большими, но на будущее положение Густава было ненадежным. Насильственный выход из ситуации с арестом ведущих дворянских политиков едва ли мог повториться, а обхождение с дворянством в целом вызвало озлобление и ненависть. Густав явно осознавал, что общественное мнение в недворянских сословиях могло быть совершенно иным, если бы сословия собрались снова. На сей раз аньяльцы сыграли ему на руку, создав исключительно благоприятную для пропаганды ситуацию с возможностью изобразить дворянскую оппозицию как изменническую в условиях угрозы со стороны извечного врага — России. Вряд ли что-либо подобное сможет в будущем повернуть общественное мнение. Несмотря на большие уступки крестьянскому сословию в вопросе о правах на приобретение земли, крестьяне не показали себя на сто процентов надежными, когда речь зашла об экономических жертвах, а среди духовенства и горожан имелись интеллектуальные творцы общественного мнения, которые могли преследовать свои собственные цели.

Тальман городского сословия и секретарь крестьянского сословия — «вот два столпа, которые стали моей самой надежной поддержкой на риксдаге», — писал Густав 6 мая Рууту. Их определенно следовало вознаградить, как и Лильехурна, с которым король попрощался в тот же день и который выглядел удовлетворенным — он практически оговорил свое назначение контр-адмиралом. Относительно Лидберга имелось намерение, что настоящим вознаграждением ему станет одно из бургомистерских мест в Стокгольме, но бюргерство, придя в июне на выборы, вдруг воспротивилось и исключило его из списка из трех человек, из которых король должен был назначить бургомистра. Густав отреагировал способом, который много говорит о том, как он стал ощущать себя в своей новой власти. «Если его не вставят в список, то я с тем же успехом его назначу, — писал Густав 24 июня Армфельту. — Город имеет право выбирать, но я — назначать, и я не какой-нибудь там секретарь, которому надлежит исполнять их волю. Впрочем, я должен использовать свою власть для поддержки тех, кто помогал ее сохранить». Это самое городское сословие, которому он бросал теперь вызов, пренебрегая его привилегиями, — и были те люди, которые, собравшись вооруженными, стали его самой главной защитой во время риксдага. Армфельт допытался воздействовать на короля, чтобы он изменил свое мнение, но безуспешно.

Что было определенно утрачено, так это среда, в которой до сих пор у короля были прочные связи и в которой он отдыхал. Прежде всего речь идет о его собственной семье. Герцог Карл к глубокому разочарованию дворянской оппозиции лояльно держал на риксдаге его сторону и был вознагражден подарком от сословий в 50 000 риксдалеров за свой вклад в войну. Но можно видеть, что переписка Густава с принцессами и с Фредриком Адольфом после риксдага 1789 года почти сошла на нет. Герцог Эстеръётландский принадлежал к оппозиции, каков бы ни был его теперешний вес. В мае 1789 года он инкогнито предпринял путешествие в Вестеръётланд, где, по Армфельту, подозревался в сборе оппозиционеров, плакал над несчастной судьбой крестьян, которым грозило разорение от податей, и вообще делал глупости. Однако Армфельт опровергал эти слухи как неосновательные.

Как-то в 1789-м, а может быть, в 1790 году был распространен летучий листок «Странное новое», подписанный анонимным «Юстификатор». Листок был подлого и неправдоподобного содержания, но представляет интерес как образец распространения слухов о королевской семье. Пробст Нурдин сообщает, что листок очень задел Густава III. Согласно листку, Лувиса Ульрика, Фредрик Адольф и София Альбертина составили заговор с целью сделать Фредрика Адольфа наследником престола, воспрепятствовав тому, чтобы король Густав и герцог Карл имели детей. После того как родился кронпринц, попытались сделать так, чтобы его признали незаконнорожденным. В заговоре будто бы участвовали три брата Спренгтпортены и Хёпкен. Альтернативный план состоял в том, чтобы сделать Фредрика Адольфа правящим герцогом Финляндским под покровительством России. Во время битвы при Гогланде Фредрик Адольф будто бы помешал Анкарсвэрду прийти с шхерным флотом на помощь герцогу Карлу, и это привело к тому, что король в присутствии герцога Карла прочитал Фредрику Адольфу нотацию и сослал его в Тупльгарн. А тот купил двор в Вермдёландет, где будут жить фанатичные «русские патриоты». Из них летучий листок называет семь человек, из которых один, херадсхёвдинг Нурделль, действительно будет находиться в числе заговорщиков при покушении на короля. Фредрик Адольф и его кружок будто бы при помощи быстроходного парусника имели постоянный контакт с жившей в Бискупсудден Софией Альбертиной. «Сидящие во Фредриксхофе», то есть аньяльцы, будто бы получили через Спренгтпортена предложение от русской императрицы, что она заплатит им несколько тысяч дукатов, если они доставят ей живым или мертвым герцога Карла.

Единственное, что в этом сгустке яда можно счесть достоверным, это то, что Фредрик Адольф и София Альбертина питали друг к другу симпатию и поддерживали отношения друг с другом. Ряд писем Фредрика Адольфа к сестре свидетельствует о его озлоблении на венценосного брата, отказавшегося использовать его в армии. Но о каких-либо заговорах письма ничего не говорят. Фредрик Адольф, который, согласно единодушным свидетельствам, обладал ограниченным разумом и добрым сердцем, остался лоялен по отношению к тому, которого отныне называл «le Tyran» (Тираном).