Серьезные умы, оплакивающие (встречаются и такие) равнодушие, с которым в наше время большинство людей относятся к политике, конечно, не думают о том, что она оставалась в моде почти столетие, а для такой обманчивой вещи этого вполне достаточно.

Из всех развлечений, предложенных парижанам, ни одно сначала не было встречено так радостно, ни одно не ценилось так высоко, как политика. Это было так ново! В тот день, когда простым буржуа объявили, что они будут играть в самоуправление, ликование было всеобщим. До тех пор власть была чем-то вроде роскоши, доступной лишь великим политикам, людям высокопоставленным по своему происхождению или карьере. В их среде государственные тайны и бремя общественных забот передавались от отца к сыну.

Буржуа, как голодные на еду, накинулись на это новое развлечение. Когда читаешь в отчетах о том жаре, который депутаты третьего сословия вкладывали в исполнение своих обязанностей с первых дней созыва Генеральных штатов, то можно подумать, что до тех пор эти славные люди испытывали громадные лишения и только теперь, наконец, смогли отдаться своему настоящему призванию — произносить речи, выслушивать их, составлять проекты конституций, писать бесконечные политические статьи и вести горячие дебаты обо всем, что касается управления страной. Два заседания в день едва удовлетворяют их; им мало ста газет, возникших в течение одного месяца… Давая им право говорить, думали, что открывают предохранительный клапан; но машина была слишком туго заряжена — и произошел взрыв. Несчастье заключалось в том, что все французы, видя, какое удовольствие доставляет их представителям это занятие, подумали, что оно заключает в себе восхитительное наслаждение, и захотели испытать хотя бы подобие его. Им надо было получить его хоть в уменьшенном виде, иметь у себя трибуну для выступлений, произносить речи, выносить постановления, играть в парламентариев, как дети играют в солдатики… Вот почему появились клубы, вот каким образом революция сошла со своей колеи.

Мы получим совершенно ложное представление о жизни провинциального депутата Генеральных штатов, если станем судить о ней по жизни современных членов парламента. Депутат того времени вставал на заре и спешил на утреннее заседание. Выслушивал там речи, обычно представлявшие собой подражание тирадам Тита Ливия, но бывшие значительно длиннее, заходил в бюро комиссии, членом которой был, писал своим избирателям красноречивые письма, в которых давал отчет о своих трудах и описывал в благородных выражениях общественное настроение. Затем он возвращался на дневное заседание, шел на собрание своей партии, писал несколько заметок в какую-нибудь газету, излагая письменно речь, которую не успел или не сумел произнести перед собранием и которую ему обязательно хотелось обнародовать. Тогда были в моде эти написанные речи, их печатали под неизменным заглавием: Мнение господина NN о… Наконец, наступал вечер; несчастный проводил его в обществе нескольких коллег, и снова они говорили о политике. Так как нельзя вечно говорить и ничего не пить при этом, то эти собеседования происходили обычно в одном из версальских кафе. Депутаты-бретонцы избрали для этой цели кафе Амори в центре Версаля; там они сходились каждый вечер, окрестив эту интимную говорильню новым тогда — и английским, что придавало ему особенно парламентский характер, — именем; его называли Бретонским клубом. Вскоре многие депутаты с севера и востока присоединялись в нем к своим западным коллегам. Амори, хозяин кафе, был значительным лицом. Задолго до революции он был известен как либерал, и благодаря той таинственной связи, тайному и могучему союзу, который соединял тогда всех врагов старого порядка, к нему, как в определенное, заранее назначенное место, сразу же шли депутаты либеральной партии, съехавшиеся в Версаль со всех концов королевства.

Дом Амори существует до сих пор; это 44-й номер по улице Помпы, один из фасадов которого граничит с аллеей Сен-Клу. Если верить преданию, то зал, который посещался депутатами, был первым в нижнем этаже и выходил на маленькую площадь, образуемую соединением улицы Помпы с аллеей Сен-Клу. Кафе занимало также антресоли, где, может быть, сходились депутаты, когда хотели обсудить что-нибудь втайне. Во времена Реставрации и Июльского правительства кафе Амори снова служило местом сборищ либералов. Не прошло еще и сорока лет с тех пор, как некто Оге, адвокат-консультант, имел привычку посещать это кафе и садиться там на место, которое, по его словам, всегда занимал Робеспьер. Этот адвокат присутствовал в Версале при начале революции и был уже в таких летах, что мог многое видеть и запомнить.

Когда в октябре Собрание переехало в Париж, депутаты отдаленных провинций, — большинство из которых никогда не бывало в столице, — почувствовали гораздо больший, чем в Версале, ужас при мысли, что они окажутся одинокими и затерянными среди этого громадного города. Поэтому они почти все стремились поселиться как можно ближе к Собранию, чтобы в случае каких-нибудь событий им легко было встретиться там; но в то же время им было желательно иметь определенный пункт, где бы они могли сговариваться относительно направления общественных дел. Они обратились к людям, пользовавшимся их доверием, которые давно жили в столице. Те подыскали место в окрестностях Собрания и сняли за 200 франков в год трапезную монастыря якобинцев, за такую же сумму меблировав ее, то есть поставив в ней стулья и столы.

Что касается Бретонского клуба, то он с момента переселения Собрания в Париж поместился в доме 7 на площади Победы. Влился ли он в клуб, помещавшийся в монастыре Якобинцев, или, напротив, поглотил его? Это не имеет большого значения, но доподлинно известно, что всего за 400 франков было создано одно из самых страшных и могучих орудий революции.

Реформированное братство якобинцев было обязано своим существованием отцу Себастьяну Микаэлису, который добился у Людовика XIII и королевы-матери, регентши королевства, разрешения основать в Париже монастырь братьев-проповедников, то есть доминиканцев. В этом предприятии ему помогал Анри де Гонди, парижский епископ. Он пожертвовал монахам сумму в 50 тысяч ливров, и этот дар вместе с помощью от господина Тилле де ля Бюнесьера и других набожных людей дал им возможность купить участок в десять десятин, где они и выстроили монастырь и церковь, которым суждено было 180 лет спустя обрести совершенно неожиданную славу.

Постройки эти не представляли собой ничего замечательного. Вход в монастырь состоял из трех арок, выходивших на улицу Сент-Оноре в том самом месте, где начинается теперь улица Рынка Сент-Оноре. Средняя арка предназначалась для экипажей; под двумя другими, более низкими, проходили пешеходы. Над ними устроены были ниши; в правой из них стояла статуя святого Доминика, а в левой — святой Екатерины Сиенской. Пройдя под этим порталом, входили в довольно большой мощеный двор, в середине которого возвышалась церковь, примыкавшая со стороны хоров к зданию монастыря. Постройки эти отличались крайней простотой: один лишь монастырь, занимавший центр всего участка, был отделан несколько тщательнее. Он был даже расписан фресками, но в эпоху революции уже обветшал и наполовину разрушился.

Вначале устройство клуба было самое элементарное. Я не мог узнать, занимал ли он капитул или трапезную, но достоверно известно, что он помещался сначала в одном из залов нижнего этажа, находившемся совсем близко от церкви. Этот зал, как отметил Филипп Леба, казался предназначенным для своей славной роли. «Действительно, в нем в царствование Генриха III происходили заседания членов Лиги…» [284]Парижская лига — объединение противников короля в эпоху Религиозных войн XVI века.
В этом не было бы ничего невероятного, если бы якобинский монастырь не был основан лишь при Людовике XIII.

Первое собрание клуба состоялось в воскресенье утром: на нем присутствовало лишь 15–20 депутатов, в числе которых было очень мало членов бывшего Бретонского клуба. Больше всего пришло депутатов от Анжу и Франш-Конте; здесь были Леклерк, Пиластр, Ларевельер-Лепо. Так как зал был очень большим, а члены клуба в течение первых недель были немногочисленны, монахи этого монастыря мало-помалу начали в виде развлечения приходить туда, чтобы присутствовать на заседании. Они теснились группами в глубине зала в своих белых одеждах с черными капюшонами.

Но имя клуба, все еще звавшегося Бретонским, не гармонировало более с его составом — оно придавало этому учреждению чисто провинциальный характер, представлявший контраст с теми общими задачами, которые там решались. Было предложено переименовать его в «Общество друзей Конституции», и это предложение было принято. Но народ говорил «Клуб якобинцев», и это название так и осталось за ним.

С первых дней 1790 года общество урегулировало свою жизнь, выработало распорядок, установило правила приема новых членов. Это была сила, сознававшая, что она с каждым часом возрастает, и готовившая себя к той новой роли, которую ей предназначали обстоятельства. Чтобы стать членом клуба, не было больше необходимости быть членом Учредительного собрания. Каждый кандидат, предложенный к избранию, должен был иметь двух рекомендателей, ручавшихся за его нравственность и гражданские добродетели, а само избрание его решалось баллотировкой. Затем было создано бюро: были избраны должностные лица, цензоры, обязанные следить за порядком и благопристойностью собраний. Этим последним, кроме того, поручили проверять входные билеты, которые каждый член должен был иметь при себе. Может быть, здесь впервые осуществилась любимая теория той эпохи — равенство, когда наличие этих билетов уравнивало певца Лаиса и герцога Орлеанского.

Журналисты, адвокаты, писатели — все это скопище энтузиастов, горевших желанием взять в свои руки общественные дела, все эти беспокойные умы, эти смелые характеры, эти озлобленные души, сошедшиеся в начале революции, — хлынули в Клуб якобинцев и дали окраску его облику и способу действий. Там говорили с силой и пылкостью, заставлявшими трепетать все фибры народной души; законодательные прения переходили на личности и сопровождались самыми резкими объяснениями. Наконец, оттуда начала исходить та могущественная инициатива, которой суждено было изменить все установления и разрушить трон.

Но мы не должны забывать, что наша сфера — только топография и что мы не собираемся писать политическую историю Клуба якобинцев, впрочем, еще никем не написанную и стоящую выше нашей компетенции. Общество друзей конституции существовало всего два месяца, когда помещение, где оно размещалось, оказалось слишком тесным для его многочисленных и все прибывавших членов. Стали подыскивать другое помещение в том же квартале, чтобы не удаляться от Манежа, где заседало Собрание, но братья-якобинцы, допущенные из любезности на заседания клуба, не желали лишиться подобного развлечения и предложили ему больший по размеру зал своей библиотеки, помещавшейся под крышей церкви и занимавшей всю длину здания. Это была длинная комната с хорошей вентиляцией и прочными сводами, в ней было много света, падавшего из шести высоких окон, и ее украшали портреты восемнадцати знаменитых монахов ордена святого Доминика. На каждом конце зала были устроены кабинеты, куда прятали ценные книги. В одной из этих комнаток была проделана лестница, которая вела в кабинет, где хранились первопечатные книги на пергаменте.

Обыкновенно Клуб якобинцев описывают как мрачное место, нечто среднее между кабаком и игорным домом. Воображению рисуются картины бурных заседаний, шумных прений ораторов в красных колпаках, ревущих на трибунах «вязальщиц»… словом, нечто вроде современных собраний анархистов, где поют революционные песни и подражают крикам животных. Это совершенно неверное представление. Якобинцы вносили в свои собрания, может быть, даже больше спокойствия и пристойности, чем Собрание, заседающее в Манеже. Если бы, для того чтобы убедиться в этом, у нас не было журнала их заседаний и отчета об их трудах, одной маленькой незначительной с первого взгляда подробности было бы достаточно. Предлагая обществу зал своей библиотеки, отцы-якобинцы не подумали убрать оттуда 20 тысяч книг, занимавших стеллажи вдоль стен, причем большинство этих томов были весьма редкими и ценными. Они стояли там, защищенные лишь деревянной решеткой, все время существования знаменитого общества. Только гораздо позже, когда они сделались национальной собственностью, их перенесли в монастырь Капуцинов близ Манежа, где беспорядочно свалили в пустую часовню.

Из зала клуба не потрудились даже убрать довольно странную картину, висевшую над входной дверью галереи. Эта аллегорическая живопись, которую Пиганоль приписывает ученику Симона Вуэ, изображала святого Фому Аквинского сидящим на фонтане, из которого через множество отверстий истекает вода истины. Фонтан этот окружен монахами различных орденов, все они спешат наполнить чаши драгоценной влагой, лишь один, стоящий на переднем плане картины отец-иезуит, держа в руках кружку, колеблется и медлит. Якобинцы, как и большинство других религиозных орденов, охотно позволяли себе подобные невинные шутки над знаменитым орденом, успеху которого они немного завидовали. Из этого видно, как мало эта обстановка походила на ту, какой упорно изображали ее художники, иллюстрируя разные моменты революции. Вместо рисуемого ими низкого, наполненного клубами табачного дыма зала, украшенного революционными эмблемами, с беспорядочно толпящимися санкюлотами с гнусными физиономиями, мы должны вообразить себе длинную галерею, вокруг которой амфитеатром расположены скамьи. С одной стороны ее — бюро и кресло президента, под ними стол, за которым работают секретари, а напротив — узкая и высокая трибуна оратора. Фоном для этой картины служат виднеющиеся между рядами книжных полок изображения суровых доминиканцев, задрапированных в белые одежды, и мрачных судей инквизиционных трибуналов. Даже алтарь для совершения литургии был сохранен и возвышался в конце клубного зала.

Заседания происходили по вечерам, почти без перерывов, каждые два дня. Они начинались в восемь часов и оканчивались к половине одиннадцатого. Что там делали? Там говорили, и, надо сознаться, часто говорили очень бессодержательно. Общество якобинцев, несомненно, являлось силой, но скорее влиятельной, чем активной. Те из его членов, которые были депутатами, являлись туда, чтобы ознакомиться с общественным мнением, другие получали оттуда свои директивы, но кроме этого там ничего не делали и не могли делать. Г-н Олар печатает подробные отчеты о каждом заседании; труд этот, когда он будет закончен, составит пять больших томов в 700 страниц каждый. Это будет драгоценное собрание неизданных документов, очень полезное для справок, но прочесть его будет невозможно. Ум быстро утомляется этими длинными речами, очень громкими, очень напыщенными и очень пустыми.

«Тучи омрачают наш политический горизонт, но сияющие лучи свободы проникли даже в вертеп, где интрига плела свои гибельные сети… Французская нация заранее уверена, что времена, когда ее могли унижать, миновали…» и т. д. Вот типичный образец этих речей. Ораторы сменяют друг друга на трибуне, нанизывают фразы и периоды, постоянно говорят о решении победить или умереть, расхваливают свой патриотизм, восхищаются собственными добродетелями… Я думаю, что именно с трибуны якобинцев были впервые изречены известные метафоры, чей успех был так велик и эффект так долговечен, что они еще и теперь употребляются в известных кругах. Таковы, например: гидра тирании, священные права свободного народа, факел гражданской войны и т. п. В 1791 году Общество якобинцев достигло своего апогея: число его членов так возросло, что библиотека в свою очередь стала слишком мала, чтобы вмещать толпу, теснившуюся там в часы заседаний. Весь монастырь перешел теперь во владение нации: больше не приходилось церемониться с монахами, которые мало-помалу покинули свою обитель. Тогда было решено устроиться поудобнее: местом заседаний была избрана сама церковь. 29 мая 1791 года клуб переселился в нее.

Церковь Якобинцев была лишена всякого стиля, но в ней находилось несколько интересных памятников. Главный алтарь украшала прекрасная картина Порбуса, изображавшая Благовещение. В приделах церковного нефа стояли чудный саркофаг маршала де Креки, изваянный Куазево, и гробницы Пьера Миньяра и его дочери, графини де Фекьер. После революции их убрали оттуда и перенесли в Сен-Рош, где они и находятся до сих пор. Клуб ничего не изменил в общем расположении церкви и ее убранстве. Довольствовались тем, что по краям ее установили скамьи, более высокие и длинные, чем те, что стояли прежде в библиотеке; впрочем, все было расставлено в том же порядке, как и раньше: трибуна оратора по-прежнему возвышалась напротив бюро президента. Так как в подражание Собранию, заседавшему в Манеже, было учреждено несколько постоянных комитетов, то клуб распространился по различным зданиям монастыря, превращенным в его бюро. Более тысячи провинциальных отделов вели переписку с главным обществом, и эта непрерывная работа требовала известного количества служащих и довольно обширного помещения.

В трапезной, где, вероятно, вначале заседали «Друзья конституции», их сменил теперь другой, так сказать, добавочный клуб, представлявший собой, вероятно, довольно живописное зрелище. Некто по имени Данзар делал там сообщения на политические темы рабочим квартала. Это было знамение времени: в то время, как в церкви Якобинцев буржуа играли в Собрание, здесь, у входа, рабочие играли в якобинцев; от верхних до нижних ступеней социальной лестницы весь французский народ создавал маленькие частные парламенты на все вкусы и средства. В общем, Клуб якобинцев состоял преимущественно из буржуазии; члены его в большинстве были людьми, получившими известное образование; речи, которые они произносили, указывают на довольно высокий интеллектуальный уровень, несмотря на то, что большинство их разглагольствований были просто смешными. Можно составить целый сборник нелепых предложений, сделанных с этой трибуны, да еще таким напыщенным слогом!

«Господа! — воскликнул однажды один из членов клуба, далеко не безызвестный. — Господа, я предлагаю, чтобы мы взяли на себя торжественное обязательство не употреблять сахара ни в одном из наших кушаний, кроме случаев болезни, до тех пор, пока он не упадет в цене. Я не говорю о том, что он станет настолько дешевле, что будет доступным большинству из нас, нет — до тех пор, пока он не упадет до столь низкой цены, что даже самые неимущие граждане смогут покупать его… Кто из нас может находить удовольствие в лакомстве, которого, как он знает, лишена самая большая и самая драгоценная часть нации? Я предлагаю, чтобы мы воздерживались от употребления сахара до тех пор, пока он не будет стоить дешевле двадцати или двадцати пяти су. Пусть на столе патриота, даже самого богатого, не стоит больше этот отныне запретный товар; пусть благодаря этому новому постановлению народ еще раз убедится, что те самые якобинцы, на которых столько клевещут, — его истинные друзья… Не сомневайтесь, что примеру нашему последует вся столица, а вскоре и все департаменты государства. Пусть весть о нем распространится за пределы Европы; пусть, услышав ее, великий Вашингтон и его славные боевые товарищи гордятся своими союзниками…».

Надо быть совсем незнакомым с нравами революционной эпохи, чтобы сомневаться в том, что весь зал с восторгом принял это предложение. Манюэль даже внес в него поправку; он предложил воздерживаться не только от сахара, но и от кофе, что также было принято единогласно: было бы любопытно узнать, сколько якобинцев, уходя с этого заседания, отправились по привычке выпить полчашечки в соседнем кафе.

И все же, каким бы возвышенным ни было это самопожертвование, понятно, что масса парижан навострила уши при известии об этом подвиге. Сахар и кофе были дороги и представляли собой редкость в это голодное время, и вдруг теперь неожиданно открылось, что среди якобинцев есть и такие, которые ежедневно употребляют их, — разумеется, это было неприятное открытие. Члены клуба, слывшие среди аристократов самыми ярыми демагогами, сами — такова обратная сторона вещей — были аристократами в глазах бедного народа, который давно уже обходился без сахара и кофе, причем ему и в голову не приходило гордиться этим вынужденным воздержанием.

Вот это-то и понял Данзар, имя которого мы только что упоминали: он придумал читать и объяснять декреты Национального собрания рабочим этого квартала. Таким образом, эти последние могли не завидовать буржуазии и с гордостью говорить после работы: «Я иду в якобинский клуб — в свой клуб»… Собрания этого отдела общества происходили по воскресным и праздничным вечерам в бывшей трапезной монастыря. «Отсюда мы видим, — говорил Миллин, — что душа получает спасительную пищу в том самом месте, которое так часто было свидетелем обжорства доминиканцев!» Вот чисто якобинская фраза!

Публика Данзара состояла преимущественно из ремесленников и местных торговцев фруктами и овощами. Они приводили с собой жен и детей. «Он каждый раз приносит с собой, — говорит «Хроника Парижа» [295]От 21 ноября 1790 года.
, — огарок свечки, огниво и трут; в последний раз, когда собрание едва не очутилось впотьмах, несколько слушателей купили в складчину новую свечу, благодаря чему заседание продлилось до десяти часов вечера к великому удовольствию всего собрания»… вероятно, за исключением детей. Это общество, как мы видим, вполне заслуживало названия «Братского общества», как оно себя именовало.

«Братское общество» поддерживало постоянные сношения с соседним большим клубом. Его название часто встречается в протоколах заседаний Общества якобинцев, которые печатает г-н Олар. Мы уже упоминали об этом обширном труде, и приходится сознаться, что можно подобрать лишь очень мало забытых им колосьев, даже в той скромной окраинной борозде, по которой следуем мы. И все же можно найти несколько точных подробностей, которые дополнят описание обстановки, в которой заседал знаменитый клуб. Мало-помалу зал собраний потерял тот церковный характер, который остался от его первоначального назначения. Ряды скамей, расположенные вокруг, закрывали входы в приделы; кроме того, так как публики с каждым днем являлось все больше, решено было построить две трибуны, по одной на каждом конце зала, и для возведения одной из них пришлось перенести на другое место алтарь. В своем замечательном труде о старинных библиотеках Парижа г-н Франклин утверждает, что каждая из этих трибун могла вместить полторы тысячи зрителей; это представляется преувеличенным, так как размеры церкви Якобинцев не были особенно велики. Кроме того, Франклин ошибается относительно места, где были воздвигнуты эти трибуны: он помещает их в библиотеку, откуда Общество друзей конституции ушло за полгода до того, как было решено их построить.

На эти трибуны входили по билетам, которые не всегда легко было получить. Ни один иностранец не имел права присутствовать там дольше одного дня, а члены местных обществ получали по предъявлении своих удостоверений контрамарку на три недели. Наконец, для того чтобы ни один непосвященный не мог проникнуть в ту часть зала, что была предназначена для действительных членов общества, эти последние должны были на все время заседаний прикреплять свои билеты к петлице фрака. Несмотря на эти предосторожности, с трибун часто слышался шум, происходивший оттого, «что общество слишком предупредительно открыло свои двери дамам». Это возмутило Луве, который предложил, «чтобы дамы ни под каким предлогом больше сюда не допускались».

Украшение зала стоило недорого. Сначала удовольствовались тем, что по примеру «Лондонских друзей революции» водрузили перед трибуной английский, американский и французский национальные флаги. Затем было решено водрузить бюсты доктора Пристли и Франклина, к которым присоединили еще и бюст Мирабо; один из членов потребовал такой же чести и для Жан Жака Руссо, другой заставил собрание высказаться за установление бюста Сиднея, очень популярного в то время. Третий, наконец, потребовал, чтобы воздвигли еще и бюст аббата Мабли. Все эти предложения были приняты. После этого приступили к обсуждению вопроса, в каком порядке расставить бюсты. Которому из этих героев свободы и философии надлежит занять первое место? Должен ли Жан Жак стоять правее Мирабо или Мирабо должен уступить ему свое место? Вопрос оказался таким трудным, что так и не был решен. Конечно, посередине зала лежал камень взятый из развалин Бастилии. Патриот Палуэ, предоставивший сам себе право по кускам распродавать старинную крепость, понятно, не упустил такого удобного случая сбыть часть своего товара. Кроме этого камня, там были и другие реликвии: пики, пожертвованные участниками событий 14 июля, автографы Мирабо, тайный приказ об аресте с невписанным в него именем арестуемого, подписанный «Людовик», и т. п.

Все это имело довольно жалкий вид: страшные герои 1793 года отличались своего рода наивностью, которая видна по деталям обстановки, в которой они разыгрывали свои роли. Но, какой бы партии мы ни симпатизировали, следует признать, что из этой церкви Якобинцев, передать облик которой мы старались, берет свое начало вся революция. Конвент со своей неограниченной властью, со своими всесильными комитетами значил очень немного в сравнении с этим знаменитым клубом, температура которого передавалась всей Франции. Доказательством служит то, что, как только якобинцы были побеждены, для Собрания немедленно наступила эра слабости, эгоизма, инертности… Что, может быть, все же лучше того кровавого периода, который она сменила.

Как это постоянно бывает в политике, один из самых ярых якобинцев взялся нанести роковой удар Собранию, членом которого он состоял. Мясник Лежандр, бывший по очереди маратистом, дантонистом, эбертистом, робеспьеристом, термидорианцем, в один ноябрьский день явился наложить печать на дверь церкви Якобинцев. Месть термидорианцев отличалась крайней жестокостью: подражая великому королю в его гневе на Пор-Рояль, они решили, что монастырь, стоящий на улице Сент-Оноре, должен быть разрушен, так чтобы от него не осталось камня на камне, и что на том самом месте, где торжествовал Робеспьер, будет открыт рынок под названием «Рынок Девятого термидора».

Это было в буквальном смысле попрание ногами падшего врага.