Две рыже-мохнатые собаки отделились от юрты и яростно залаяли. В огромном ущелье их лай был ярким и убедительным. Абдыбай наклонился и взял камень. Эдик глазами искал палку. Я усмехнулся, так как знал, что сейчас выйдет хозяин и утихомирит своих стражей.

Седой старец негромко окликнул собак и они тут же успокоились.

В юрте было прохладно и уютно. Солнце догорало в дымке туч. Рядом с юртой казашка средних лет готовила еду. Она подбрасывала кизяк в печку и регулярно помешивала молоко. Большой казан был заполнен горячим молоком.

Мы не очень устали, хотя наше путешествие по горам отрога Тянь-Шань было затяжным и без тропинок.

Я подал старику пачку цейлонского чая. Он благожелательно покачал головой и с незначительным акцентом сказал:

— Редкие гости в этих горах. Геологи?

— Отдыхаем, — с усмешкой посмотрел Эдик в мою сторону.

Мы пили душистый с дымком чай, когда крепкий парень с молодой казашкой закрыли баранов в загоне и зашли в юрту.

Молоко приятно разошлось по телу истомой покоя.

— Далеко вы ушли в горы, — сказал Абдыбай.

— Горы здесь особые, — многозначительно сказал старец и погладил ладонью седую бороду.

Молодой парень и казашка тут же внимательно повернулись к нему.

— Давно это было. У меня был друг. Батыр, перед которым горы склоняли свои вершины, а заросли и густые ели были для него травой. Любил он девушку. Она жила в этих горах со старыми родителями. Он был из вон той долины, — старик показал в алое пространство, полыхающее от закатившегося солнца. Туда скатывалось ущелье.

Перед моими глазами пошли картины.

— Ты сегодня бледная, Айша, — обнял Батыр девушку за плечи.

— Опять Он, — многозначительно ответила она.

— А как твои родители? — в голосе юноши была тревога.

— Плохо.

Батыр сел на камень и задумался.

— Кто Он?

Девушка слабо пожала плечами.

— Расскажи, Айша.

Но она опустила глаза.

— Нечем. Нет таких слов, чтобы рассказать это. Он владеет горами и движется как тень. Он играет мрачными цветами света. Он заполняет головы различными видениями, а утром все тело вялое, тошнит и болит голова.

— Нет того, кого бы я не укротил, — вскочил Батыр.

— Идем.

Возле юрты сидел отец на очищенном от коры дереве. Его голова была опущена, но он слышал шаги идущих. Батыр сел рядом.

— Плохо, — поднял голову старик. — Надо уходить туда в долину. Теперь он убил овец.

Некоторые из овец лежали на боку, других шатало. Их головы были низко опущены к сухой земле на вытянувшихся шеях. Что-то тяжелое и зловещее присутствовало здесь.

— Его дух еще не ушел, — сказала Айша и поднесла воды лежащей матери.

— Я уничтожу Его, — хрустнул кулаками Батыр.

— Ты не имеешь таких способностей как Он, сынок. Он движется тенью и сразу скользит везде.

— Быть может это дым, газ, смерч?!

— Нет. Он имеет тело. Его тело ощущается. Оно тяжелое, но не имеет форму. Оно разливается и проникает насквозь в овец, в собак и в нас. Оно не совсем прозрачное, но скользит не так как дым. Он ползет по камням, в воздухе. У него тысячи ног и бесконечное число рук. Его пищей является Жизнь всего живого. Он не убивает ни овец, ни деревья, ни птиц. Он отпивает у них часть жизни так, что птицы перестают петь, а деревья смотрят себе под ноги. Цветы рассматривают землю и свои корни. Солнце не радует больше их. Барашки мои не отличают камни от травы и воду от песка. Айша слабнет, а у меня Он всякий раз забирает несколько лет жизни. Я много жил и видел многое. Я видел богатырей и кровожадных злодеев. Я пережил не одно землетрясение и не один ревущий поток селя. Валуны во много раз больше моей юрты как мячики летали над гремящим потоком воды и грязи. Но Это…

Батыр встал.

— Вы мудрый, отец. А мне дана сила. Должно же быть у Него логово. Есть его корни. Я вырву сердце его жизни.

Старик испуганно посмотрел на Батыра, а затем на Айшу. Он боялся за них.

— Уйдем в долину. Там людей много. Они что-нибудь придумают, — суетливо сказал он. Но глаза Батыра горели.

— Где его логово, отец?!

— Я сам не был. Не знаю, — обмяк окончательно он. — Но мой друг был там…

Тут рассказчик остановился, глянул удовлетворенно на наши полуоткрытые рты и оценивающе посмотрел: понимаем ли мы, что друг того старика и есть он. Мы понимали и нам эта «ревизия» ни к чему.

— Он многое знал, — продолжал отец Айши, — он многим владел. Не было ему равных среди джигитов двуречья и семиречья. Он много странствовал и знал тайны многих народов. Во время байги он опрокинул джигита вместе с конем одной рукой и на полном скаку. Однажды, когда в стаде разъярился бык, он убил его кулаком. Он мог прыгать по горным скалам как архар и ловить на бегу горных козлов. Шкуры барсов валялись на полу его юрты.

— Отец…

— Не спорь! Я не случайно тебе это рассказываю. Мой друг знал многие-многие тайны. Он владел мудростью и тайнами далеких народов. Он знал жизнь, как она есть и еще значительно больше, чем способны видеть глаза и слышать уши. Хунхузы обучили его врачевать и перемещаться со скоростью ветра так, что глаз не успевал. Дунгане обучили силе девяти богатырей, уйгуры научили читать тайные писания. В Кашгарии он научился многим мудростям. За горами Тянь-Шань его научили гореть обнаженным на трескучем морозе и быть холодным в пламени. Он знал язык, общий для всех животных и всех тварей. Он не спрашивал, где Тот. Он видел сквозь скалы и лишь посмеивался, когда я пытался его отговаривать.

— Все это — мое Сознание, — говорил друг, — и нет ничего, что не присуще Ему.

— Мудрый был даже в молодые годы, — заключил отец Айман. Это немного утихомирило Батыра, но ненадолго. Он весь сосредоточился, чтобы найти убедительные доказательства, но крепкая рука легла на его плечо и стала давить к земле. В голове поплыли цветные картины. Но безрадостные они были.

Батыр напрягся, но чем больше он прилагал сил, чем быстрее они источались. Кто-то радостно и мрачно пил его молодые усилия.

Одна картина стала сменять другую. Он, Батыр — не он. Он где-то уже далеко. Неведомая сила размазывала его в таинственной печали. Он погружался глубже и глубже…

* * *

Я проснулся от того, что чья-то заботливая рука меня укрывала. Становилось прохладно.

«Холодает к утру», — подумал я и заснул еще крепче.

Солнце радостно улыбалось на серых камнях ущелья. Овец уже не было в загоне. Птицы неугомонно и свободно-деловито пели. Трава отливала поблескивающей росой и изумрудной радостью. Пчелы мирно гудели в цветах. Седые великаны горной гряды помолодели белизной солнечных снегов. Дышалось легко и всей грудью.

У горного ручья плескался Эдик в ледяной воде. Он слегка охал и улыбался.

Вода искрилась. Пальцы обжигались ее струящимися ладонями.

— Давай искупаемся, — подошел сзади Абдыбай, — а то я сон какой-то страшный видел.

Он испытывающе посмотрел на меня. Сомневается. Сон ли это.

— Да, — отозвался Эдик. — Чертовщина какая-то. Горный дух, что ли?

— Значит это не сон, — обрадовался Абдыбай. — Я не помню, когда заснул.

— Я тоже, — сказал Эдик.

Я отвернулся от их вопросительных взглядов и сказал:

— Ночевать мы придем сюда. Не сон это. Это быль, да еще с приложением.

Мы решили выйти на ближайшую вершину и осмотреться. Сначала ущелье. Тесное, от отзеркаливающегося скалами солнца.

— Насколько я понял, рассказчик и есть тот джигит, который посетил Это, — прервал молчание Эдик. — Сколько же ему лет? И почему я не помню, когда уснул?

— Наш гостеприимный хозяин многое знает и еще больше умеет, — ответил я. — Жаль Батыра. Сила, горячее сердце, честность, душевные порывы нуждаются в мудрости. Безумству храбрых спето уже не мало песен, пора петь песни мудрым.

— Подожди, подожди, мы разговариваем так, словно это все было по-настоящему, — спохватился Эдик.

— Да это было. И, насколько я ориентируюсь, еще есть, — насколько можно осторожно произнес я. — Поэтому, братцы, предлагаю временно вожаком назначить меня. Стая у нас маленькая, думаю, что не зазнаюсь.

Но старался я зря. Абдыбай напрягся и искоса огляделся по сторонам. Эдик открыто огляделся и сказал:

— Мистики вы. И перестаньте, ты и дед, нас разыгрывать.

Тропа кончилась, но что-то наподобие дороги огибало темную скалу.

— Отдохнем, — сказал я и повернулся лицом в сторону долины.

— Ну, вождь. По моему мы еще не устали, — упрямо остановился Эдик.

— Вот, — показал я на рукотворный камень. — Здесь что-то интересное.

Камень оставался левее, если смотреть вниз по ущелью. Еще левее была красивая площадка. Такие места удобны для стоянок. В горах для юрты, загона, подачи воды не так часто встречаются удобные площадки. Эта же была идеальной.

Надпись на камне была не разборчива и мы сели на изрядно прогнивший ствол огромной ели. Тянь-Шаньские ели — особые и в прохладных местах долго не разлагаются. Но как мне показалось, эта лежала очень давно и не превратилась в труху. Ее поверхность отливала мертвым серебрящимся светом.

— Здесь было стойбище, — утвердительно сказал Абдыбай, — смотрите, вон загон для овец, а здесь стояла юрта.

Сохранившиеся колья загона отливали тем же светом, который не согласовался с чистым солнцем. Мне показалось, что и камни отливают серым холодом.

«Птицы не поют», — отметил я, как почувствовал, что что-то тяжелое навалилось мне на плечи и сдавило голову сильными пальцами. Ноги стали тяжелеть.

«Шалишь, дружочек», — мгновенно оценил ситуацию я и сделал Джаляндхара Бандху. Время потянулось медленно. В пространстве между бровей я «засветил» Глаз Шивы и картины радужнее сверкающих на солнце ледников вспыхнули в Сознании.

Я двигал энергетические потоки в этом могущественном и необъятном пространстве Космоса. Они оживлялись одухотворенными жизнерадостными картинами огромного простора. Небо, горы, долины, затуманенные дымкой и заполненные жизнью, солнце и стекающие в ущелья сверкающие голубизной реки — все охватилось Единым.

Нельзя было измерить глубину этой Реальности, но и нельзя было определить время.

— Абдыбай! Очнись! — вскочил я.

Эдик лежал лицом вниз. Абдыбай мягко свалился с бревна.

«Двоих я не унесу», — посмотрел я с надеждой на Абдыбая.

Эдик застонал и сел, обхватив голову руками. Он пытался встать, но не мог.

— Эдик! Сюда, в гору, — махнул я в сторону покатого спуска на юго-запад.

Абдыбай стал что-то бормотать.

Я перекинул его руку через шею и потянул вверх по склону. Я не оборачивался не Эдика: «Утащу одного, а потом помогу другому. Скорее!»

За свежими елями засверкала та жизненная долина, которая заливала меня своим простором. Я усадил Абдыбая и побежал вниз. Эдик обхватил сухой ствол ели. Его рвало. Он вяло махал руками и пытался устоять на «ватных» ногах.

Меня вновь сдавило свинцовыми объятиями и я сел в Сидхасану.

Джаляндхарой я вновь перекрыл все 16 опор и сделал Уддияну Бандху. Блеск тысячи огней зажегся в Сознании. Сущность Бессмертия залила Космос. Этим движущимся в своих качествах пламенем я сжигал все твердое, окаменелое, пока не ощутил свободу и бессмертие. Затем выпрямился и прижатым к нёбу языком стал «доить небесную корову». В тело полился нектар. Сок жизни заливал пламя и от этого появлялась жизненная сила и могущество.

Эдик стоял на коленях. Я подскочил к нему и как пушинку кинул себе на плечи.

Свежий воздух Сверкающей Долины омывал лицо. Седые снежные великаны с усмешкой и мудростью взирали не наше жизненное копошение.

«Долина Жизни», — посмотрел я вниз и увидел крохотное знакомое стойбище. — «Значит мы сделали крюк по ущелью».

Абдыбай лежал в траве и смотрел тусклыми глазами на это жизненное чудо. Я прислонил Эдика к камню и вытер с его лба крупные холодные капли.

«Теперь вниз за водой», — думал я, выливая остатки воды в сухие губы пострадавших.

Здесь пели птицы. Нежная вуаль зелени прикрывала говорливую речку. Ромашки росли на гальке и песке там, где река когда-то разливалась буйной весной.

Эдик с Абдыбаем сидели и наблюдали как я поднимаюсь к ним по травянистому склону.

— Очухались, — подошел я и протянул Эдику его фляжку, а Абдыбаю его.

— Да, — буркнул Эдик. — Врагу не пожелаешь.

— А ты как, мой юный друг? — посмотрел я на бледное лицо Абдыбая.

— Силы кто-то отнял, — вяло улыбнулся он. — А ты скачешь, как архар.

— Великая штука Йога, — пошутил я. — Индусы знали, что мне придется спасать вас. Хунхузы трудились, чтобы я владел Чи. Японцы научили таскать вас как бревна, которые они катают на пилораме.

— Молочка бы, — сказал Эдик.

— Это будет. Вон видите внизу овцы и коровы. Это пастбище тех, у кого мы ночевали. Коров я доить умею. Впрочем там, наверное тот юноша, что был в юрте.

Молча мы сидели долго. Я делал Пранайамы, а Эдик с Абдыбаем с безразличием наблюдали. Жизнь вливалась в их помятые тела и они сообщили, что можно двигаться.

К речке мы спустились быстро. Эдик разделся и окунул обмякшее тело в ледяную воду.

— Ух, — крякнул и фыркнул он и так плескался пока не вышел улыбающемся.

— Как в сказке, — сказал я. — Вошел в кипящий поток дряхлым стариком, а вышел добрым молодцем.

Абдыбай смачивал коротко стриженную голову, полоскал рот и горло.

— Могу дать совет, — обратился я к нему. — Брахманы полощут рот и горло до пупка, а шудры — только как ты. Попробуй пить, полоскать до самых пяток. Набери сладостно воду в рот. Держи эту свежую «сладость» до тех пор, пока вода не станет «пустой». «Пустую» воду выплюнь. Затем вновь набери воду и начни ее двигать в горле. Но двигай не воду, а эту жизненную влагу. Движения словно ты ее пьешь, но не глотай саму воду. Как только она станет «пустой» — выплюнь. Так «пей», выплевывая, пока не напьешься сока жизни до…

— Так, пить или не пить, — прервал меня Эдик.

— Пей с жадностью, с наслаждением, но… не воду, — «обрезал» его я.

Абдыбай в это время «пил». Свежесть и жизнь заструились в его теле. Вновь и вновь он выплевывал, как мне показалось, с отвращением воду. Вдруг он припал к воде и стал «пить» лицом, головой. Не снимая рубашку он пополз в воду руками, плечами. Когда он закончил это, не было и тени болезненности и опустошенности в его теле. Это был тот Абдыбай: жизнерадостный, сильный, веселый.

— Праной называется у индусов, Чи у китайцев, Ки у японцев, — прокомментировал я его радостный взгляд.

— Я читал Йогу, — сказал Эдик. — Прана — это энергия с использованием дыхания.

— Чушь, — прервал его я. — Прана конкретна в ощущении жизни, а не абстрактная, предполагаемая энергия. Дыши, пей, слушай, смотри, но так… Вот тебе пример, конкретный.

Абдыбай размашисто подошел ко мне и шутливо, весело пожал руку.

— В народных преданиях богатыри припадали к земле и пили всем своим существом жизнь. Пили, потому что жить хотели. Найдется такой же теоретик, который скажет: «Мать земля поила их силой».

— Какая же разница, — возразил Эдик.

— Представь себе, что Абдыбай плюхнулся бы в речку и ждал, когда она отдаст ему жизненную энергию. Закончилось бы это не жизнью, а насморком. Так глупо делают многие, когда ходят босиком по росе, дышат в сосновом бору, ждут от жизни судьбу.

— Ты хочешь сказать, что из жизненных или общественных дел тоже можно пить прану?! — удивился Абдыбай, но с верой после такого опыта, когда из немощного он в минуты стал жизненным.

— Да, — коротко ответил я, а потом добавил. —

— Только без: теорий, предполагательств, иждивенчества и конкретно. Посмотри, как ты начал. «Глоток», но с конкретным ощущением и выплюнул «пустоту». Если выходишь утром на улицу — «пей» ногами. Лучше на росе. Не жди. Все будет напрасно. «Пей» и «выплюнь». Разгоняй себя так, пока с головой не залезешь в землю, как только что в воду.

Эдик подошел к воде и стал вкушать ее. Он сделал несколько глотков и насытился.

— Не то, Эдик, — сказал я. — Нужно испытывать не насыщенность и жажду. Жить этим соком. Жадность, жажда, жизнь…

Пока я говорил Абдыбай уже стоял босиком на траве и поднимал то одну, то другую ногу.

— Ты гений, — вдруг закричал он. — Где то чудовище? Я убью его. Я растопчу его. Или ты, Василь, его уже кокнул?

Я с надеждой смотрел на Эдика. Он что-то вспомнил.

— Я читал, — сказал он, — что нужно дышать одной, а затем другой ноздрей.

— Брось ты это, — чуть не закричал я. — Знание — это яд. Оно убивает жизнь. О этот окаянный интеллект! Все знает и ничего не может.

— А разве не знание ты дал Абдыбаю? — возразил Эдик.

— Всему есть мера! Я оповещал его к его же состояниям. Действительным состояниям, а не пичкал его философствованием и баснями об энергиях. И еще есть один секрет, — я остановился.

Абдыбай с Эдиком ждали.

— Ложка дорога к обеду. Я вижу ваши состояния. Дармоеду и бездельнику прану не захватить. Это как птица счастья. Она появляется только тогда, когда вся Сущность жаждет. Запомните, не ум хочет, а Сущность рвется навстречу единственной надежде — Птице Пране. Смирившийся с безжизненностной волокитой или с праздным «развитием» идет в другую сторону.

— Вот ты, — повернулся я к Эдику. — Ты был бодр и жизнерадостен. А теперь, чуть-чуть насытился освежающей водой и как дармоед ждешь. Вспомни и пожелай того же состояния. Пожелай до корней волос. Не жуй свое знание. Желай!

Эдик весь напрягся и бросился на меня с криком:

— Ну комар, хоть кого доведешь!

Я уклонился и сказал спокойно:

— А вот это пример праны от социальных отношений. Можно идти пить молоко. Полчаса прошло, а вы уже… не мокрые курицы, но орлы.

Арман, так звали пастуха, с усмешкой смотрел как я пошел к корове. Я не пошел к полной, у которой вымя висело до земли. Я не пошел к подвижной, с упругим телом. Я приближался к лидеру и она ждала с напряжением. Но как только моя уверенная рука легла ей на спину, она мягко и доверительно успокоилась. Ее вымя стало опускаться и расслабляться. Теперь можно было доить. Крупный пес подбежал и сел рядом.

— О, — крикнул Арман. — Ее даже сестра боится доить.

Эдик с Абдыбаем были в форме. Они пили молоко размеренно и любовались пейзажем гор и долины.

— Что ты там сказал про левую и правую ноздрю? — обратился Абдыбай к Эдику.

— Это потом, — сказал Эдик и повернулся ко мне. — Что Это было? Почему нас «размыло»?

— А почему ты не спрашиваешь у самого себя? — задал я встречный вопрос.

— Меня куда-то повело. Какие- то видения и тошнотворность поплыли перед глазами.

— Почему? — настаивал я.

— Не валяй дурака, — вмешался Абдыбай. — Он же сказал, что стал терять сознание. А ты… Да, а почему ты был в норме?!

— Вот я вас и спрашиваю, «почему»? — настаивал я на своем. — Вы собрались менять Сознание, иначе зачем вам дышать левой и правой ноздрей? И в это же самое время вы боитесь измененного Сознания. Я вас не понимаю.

— Сознание то уплывать стало, — хихикнул Абдыбай.

— Почему? — вновь стал я «наступать».

— Что-то ты, брат, совсем разучился с людьми общаться, — решил поставить «точку» Эдик.

— Как раз, наоборот, я ищу действительный контакт с вами. Если я буду говорить на вами наработанном языке, то я просто попаду в ловушку его условий. Что в том толку? Вы останетесь теми же и будите вновь и вновь издыхать от любых измененных условий. А для того, чтобы разговор был для вас жизненным, я должен набрать в вас самих условий для контакта.

— Не мудри, не с глупцами имеешь дело, — заупрямился Эдик.

— Зачем вы меня спрашиваете, если уже имеете горделивое свое? Оно в вас есть, но на нем вы вновь будете издыхать, — я ждал отпускания в них. Не будет нового, если человек не отпустил свой опыт, свои знания и не раскрылся до беспредела. В ином случае он будет только подсматривать с позиций своего «правильного». — Я в такие беседы не игрок, — растянулся я на траве.

— А что же ты хочешь? — смягчился Эдик.

— Движения вашего Сознания, а не рассказ в пределах того, чему вы обучились. Если «в пределах», то нового я вам не скажу. Точнее, моя беседа будет бесполезной.

— Ладно, Василь, — вмешался Абдыбай, — я тебе верю. Ты что-то умеешь такое, чего нет у нас. Это убедительно, судя по питью «праны». В голову бы не пришло, что так все просто и в то же время потрясающе.

— Вы умеете жить в условиях такого своего Сознания, когда считаете его жизнью. Это ли только жизнь? Почему ваше Сознание «поплыло»? Почему вы этого испугались? Почему вам плохо? На эти вопросы с научных позиций: кислорода, полей земли, аномалий, цикла Крейса и прочего нет ответа. Вспомните, как рассказывал старый казах. Он не сказал: «Им стало душно, какие-то поля действовали на них». Он сказал: «Тяжелая рука легла на плечо». Почему? Думаете он менее грамотен чем вы? Не удивлюсь, если он окончил три университета. Вспомните, он владеет тайнами и мудростью многих народов. Не удивлюсь, если он разобьет скалу кулаком или надолго остановит свое тело. Вы уже заранее сравняли его с собой и тем самым остановили свое же движение «правильным» знанием.

— Мораль можешь опустить, — буркнул Эдик.

— Итак, Сознание. Оно у вас «уплыло». Значит измененные условия и его движение в них оказались не в пользу его же самого, а следовательно, не в пользу жизни. Теперь о питье «праны» и дыхание левой и правой ноздрей. Это же измененные условия Сознания. Они — не механический труд и не упражнения, как в спорте. Берите глубже, речь идет о новых качествах. Качества живые всегда. Цикл Крейса мертв, квадратное уравнение мертво, понятие о кислороде мертво. И вообще все конструкции интеллекта мертвы. Что ты взял из знания о йоге? — повернулся я к Эдику.

— Я пробова…

— Со старых понятий, привычек, правил, — закончил я за него. — И получил то же самое каким был. Те японцы, которые работают на кожзаводе говорят: «Дзен — это означает: совсем иначе посмотреть на свои ворота, свой дом, своего друга, на свою всю — всю жизнь».

— Ну, ты даешь! Я всегда смотрю иначе, — воскликнул Эдик. — Меняется погода, меняется настроение и все каждый раз выглядит иначе.

— Значит ты не понял, — спокойно остановил я его. — Менять нужно качества. Например, как только Сущность качеств Сознания у вас стала меняться, вы трухнули. Почему?

— Почему? — повторил Абдыбай.

— Прежнее, устойчивое, захомутавшее в вас изменениями одного и того же, Сознание, заголосило. В чем ты упражняешься? — обратился я к Абдыбаю. — В силе, а значит линейном нарастании, в логичности, а значит, в сохранении того же самого. Ну а теперь вспомни, как ты оживал, когда пил «прану». Чем ты ее пил? Лицом, руками, всем своим Сознанием. Какая здесь логика? Как ты это объяснишь научно? Химическим составом воды? Энергетическими полями? Какую силу ты взял в себя? Нет здесь объяснений! И не должно быть. Либо ты найдешь в себе это новое свойство жить, либо все остальное — болтология! Если ты вновь и вновь дыхнешь… нет, будешь жить левой ноздрей в новом качестве, если ты будешь его культивировать и наращивать так, что оно и только оно захлестнет все твое Сознание, то это новое и есть. Оно состоялось не в упражнениях и не в дыхании. Если ты сменишь это свойство на правую ноздрю, то ощутишь уже иное, но не менее потрясающее и жизненное. Если ты их соединишь в центре Единого, то получишь то, чему нет равных в этом Сознании. А дальше все просто: я сделал Джаляндхара Бандху и Его рука стала дружеской, т. е. жизненной. Ну как весенний ветерок. Батыр же, насколько я понимаю, шел через торжество силы, то есть через консервацию себя и своего во всем.

— Я так не понял, — сказал Эдик.

— Батыр — благородный человек, если загорелся отомстить злодею, — сказал Абдыбай.

Я махнул в знак безнадежности рукой и предложил прогуляться по горам.

— Сначала дослушаем аксакала, — успокоил я их. — Может быть вы что-нибудь осмыслите в себе. Мудрый он, хотя и скромный на вид.

* * *

Казан большой был заполнен молоком, а в маленьком варилось мясо. Нам предложили перед едой чай, как это принято у казахов. Женщина раскатывала тесто на беспармат. Старик смотрел не мигая на утопающее в дымку солнце. Девушка подбрасывала кизяк и хворост в огонь и любовалась языками пламени. Арман гремел ведром — поил овец. Прохлада сползала с гор.

Густо покраснели щеки седых склонов. Солнце густо мазало облака и даже воздух в красный цвет. Птицы гнездились в своем щебетании — не было того призывающего, как днем, пения. Изредка дымок извивался к лицам присутствующих и они щурили глаза. День заполнил пространство благополучным исходом. Все склонились в единстве и согласии отдыха к подошвам солнца. Оно благословляло на покой. А луна только затевала свою игру, тихую, но жизнерадостную по-своему. Пусть только зайдет солнце…

Я надеялся, что Эдик и Абдыбай обратят внимание на одухотворенность и одушевленность в повествовании старца.

После сочного беспармата мы пили чай с каймаком и кусали комковый сахар, как вдруг старец громко сказал:

— Батыр, очнись!

Мне показалось, что Абдыбай даже вздрогнул. Все повернулись к аксакалу и застыли в ожидании. Я сел удобнее…

У Батыра все плыло перед глазами. Голова была сжата, в горле пересохло. Он с трудом приходил в себя. Что-то зловещее хохотало на все ущелье. Оно тенью скользило по загону и овцы падали на передние ноги. Его руки скользили по скалам, а глаза проникали в самую душу. Пристальный взгляд вдруг остановился на глазах Батыра. Рука чудовища протянулась и легла на плечо.

— Батыр, очнись! — вновь услышал Батыр и почувствовал как затряслось плечо. Он собрался со слабыми силами и рванулся.

Склонившись к нему, стоял отец Айше и смотрел ему в глаза. Слабой рукой он тряс Батыра за плечо. Батыр огляделся. Где Он? Не мог он принять этот мягкий взгляд за те пронзительные глаза. И рука: та была могущественной. Ну вот, овцы действительно стояли, припав на передние ноги.

— Вставай сынок. Скорее. Пойдем туда вверх по склону. Айше со старухой уже ждут тебя там. Он боится жизни, а там жизнь предков и могучих гор. Он туда не пойдет.

Свежий ветер нежно трепал волосы Айше. На ее щеках загоралась жизнь. Батыр медленно набирался сил.

— Посиди, сынок, не спеши. Мы уже привыкли, а ты впервые, — вытирал ему лицо аксакал.

«Нет, не уговаривайте меня», — думал Батыр. — «Если я раньше еще сомневался, то теперь пусть я погибну, но сломаю хребет айдахару».

Он не стал спрашивать о логове. Родителей Айше он поселил у родственников в ауле. Айше захотела жить у подруг.

Никто не любил затрагивать эту тему. В ауле не очень-то верили. «Напугал кто-то стариков», — поговаривали за спиной. — «Да и пора им из глухих гор уходить. Дочка уже большая. Замуж пора. Красавица. Женихи глаз оторвать не могут, но Батыр не ровня им. Джигит, одним словом.» Говорили уже о свадьбе. Подруги смотрели с восторгом и скрытой завистью на счастливицу.

Но Батыр про себя решил: «Совесть у меня будет не чиста, если я женюсь и завалюсь на подушки. Айдахар терзает горы. Кто как не я».

С тревогой посматривал на него отец Айше. Поздно они ее родили. Единственная. Парень попался достойный, но… не пошел бы в горы.

«Как же узнать дорогу в логово?»- думал Батыр.

Вдруг ему пришло в голову:

«Птицы! Птицы не поют!»

Он живо встал и, сказав что пойдет в степь, стал собирать поклажу.

Не все сомневались в его намерениях и рано утром он сел на коня.

Айше знала — любила она его, но промолчала.

Свинцом налились горы, но Батыр твердо решил. До стойбища с опустелой юртой он добрался быстро. Ничто не указывало на опасность. Вот и солнце выглянуло. Пели птицы.

Осмотревшись, Батыр заметил видимость дороги, огибающей огромную скалу. Он спешился, привязал коня возле юрты и пошел пешком.

Все было спокойно. Еле наметанная, а точнее давно устаревшая дорога поворачивала за скалу и как дымка двигалась по стиснутому скалами ущелью.

В узком проходе скал Батыр почувствовал чье-то присутствие. Оно смотрело на него и было везде. Его тело было прозрачным и в то же время тяжелым. Оно перемещалось везде. Батыр сжал кулаки и пошел дальше. То, что открылось ему, когда распахнулись скалы, его потрясло. Тени разных оттенков бежали по склонам гор и заполняли воздух. Тяжело-красные, свинцово-синие, дымные и ядовито-зеленые. Что-то навалилось на него сразу всем телом и сдавило голову мясистыми, но проникающими вглубь пальцами. Ноги ослабели. Скалы отодвинулись и поплыли перед глазами в мертвенно-серебристом отливе. Упав на колени, Батыр еще видел странное солнце. Оно мерцало зловещими цветами и переливами!

«Птицы не поют», — пронеслось в Сознании. Силы утекали, но перед глазами вставали видения одно сущностнее другого и одно ярче другого. Потрясающая, мрачная бесконечность двигалась сущностями, неизвестными, но глубоко понятными своим содержанием. Мир с долинами, Айшей, овцами, скакунами, мир с великанами горами и бесконечным содержанием солнца превратился в песчинку. Там было время и какое-то содержание. Здесь было все. Взгляд Батыра опустился на дорогу и здесь, в каждой песчинке, он увидел огромный мир вселенных. Там не было времени. Там было безмолвное, но потрясающе знакомое содержание сущности. Таинственно и печально стало на душе. Он увидел изнутри свое тело с мириадами содержимого, движущегося и неподвижного. Оно было заполнено больше, чем вся его, Батыра жизнь. Все было здесь знакомым в его чувствах и каком-то странном восприятии. Батыр усмехнулся внутри себя той значимости, деловитости, правилам, знаниям, которыми заполнялась та маленькая, отодвинувшаяся жизнь. Его охватило озарение ничтожности перед этой Сущностью своего в себе и в то же время стороннего, ушедшего, утерянного, утраченного.

Здесь жизнь, вне пространства и вне времени, вне жалких знаний и правил. Здесь даже нет жизни. Здесь беспредельная, но глубоко насыщенная сущность. Нет ни малейших побуждений и желаний из прошлого. Нет — из того крохотного параллельного, того, что заполнялось делами, разговорами, шутками, отношениями родственными и чужими. Хотелось крикнуть: «Я во всем, я бессмертен, я был, есть и буду!» Но даже это побуждение показалось суетным, жалким, никчемным. Это — вне слов. Все понятно сразу без определений. В любом изменении состояний все тут и теперь. Все непосредственно ясно и неизмеряемо по глубине. Даже глубокая печаль была пронизывающе приятной. Она присутствовала в каждой частности и во всем сразу. Она была Единством. Она была тем Светом, которое единило все различия…

Неожиданно все начало меркнуть и Батыр испытал весь трагизм никчемного земного существования, мелкого, местного Тут. Сжатое время, сжатое пространство. Он увидел свое немощное распростертое тело со стороны. Не было к нему ни боли, ни печали. Было какое-то безразличие. Сознание стало гаснуть и он полетел к чему-то сущностному святящемуся вдали. Нет, это был не он. Тот остался там внизу. Лишь незримая нить, как шелкового кокона связывала его с тем. Это был не свет, там вдали. Это была Истина. Все было ясно в ней и жизнеутверждающе. Вне познавания и определений, светящееся и вся жизнь, без зримого и весь Свет.

Не было печали. Была спокойная радость и уверенность. Была святость, и не было тому слов и определений.

Он видел Землю сразу и в то же самое время долины, пастбища, моря, юрты и города. Он смотрел сверху, ощущая неописуемый восторг.

«Много различий, — прорезалось где-то в сознании. — Но все и каждое зримо только в Едином Свете».

Так просто! Цветы и снега горных вершин, моря и кривые изгибы берегов, континенты и лачуги, птицы и облака — все это потому и есть, что Единый Свет делает это зримым. Как можно дробить Единое? Как можно подменять Единое правилами и чем-то значимым. Оно есть! Как просто! Нет трудности, нет тяжести, нет философского бытия.

Сознание Батыра стало расти. Вспышка Света вне пространства, вне времени озарила его. Радостное ощущение Бессмертия над мелочностью «того», кем он был наполнило его Сознание. К бессмертию добавилось неописуемое ощущение, что эти огромные пространства, эти разные времена это его, Батыра суть. Он может их менять и пребывать, где хочет. Эти великие горы у подножия его Сущности. Солнце и Луна — его родное и частное. Он осмотрелся одним мигом. Все-все близкое на огромных расстояниях — это его могущество, его бессмертие. Это все он в торжественной радости, невозмутимости. Нет в том ни возвышения, ни иного. Все это он…

* * *

Эдик, как обычно, хлюпался в ледяной воде. Абдыбай ходил по еще мокрой траве-мураве и изредка восклицал:

— Ну, маг, ну, волшебник! Все знает!

Я смотрел на них из юрты укрытый одеялом.

«Батыр испытал сатори в смертельный момент», — проплывало в голове увиденное и пережитое вчера. Мне были знакомы эти состояния Сознания, но я управлял ими, исследуя себя, поэтому все протекало мягко. Здесь же была огромная примесь разрушительного. Сатори, в процессе ухода Сознания внутрь, такое же созидательное, но в иных качествах, чем Дхьяна.

«А вот второе переживание похоже на Дхьяну. Кроме того, сам переход из закрытого Космоса в открытый у Батыра прошел созидательно. Иначе — смерть.»

Я владел не только свойством видеть, как в кино, все то, что я читал или слышал, но и одновременно переживать в эмоциях и качествах состояния и события. Это было первое переживание Сознания, которое доставило мне много тяжелого и трудного.

Мне легко давалось любое состояние Сознания, которые Андо и Оцухи пережили или знали в Дзен. Я спорил с ними, утверждая, что сатори — это переживание Сознания в закрытии. Но они не владели Дхьяной и не понимали меня. Из Сатори Батыр перешел в Дхьяну. Из глубочайшего свойства Сознания в закрытии — к такому же потрясающему качеству в раскрытии.

«Нужно все осознать. Мне еще предстоит обучать других», — я уже не сомневался, что являюсь не «гадким утенком», но был еще слишком слаб в трансформации этого, лежащего за пределами ума свойства Сознания, на язык понятий.

— А ты что не пьешь прану, — улыбнулся в проход юрты Абдыбай. — Пойдем, я теперь богатырь и свалю тебя одной рукой.

— Все ты сводишь к силе, — ответил я так, чтобы Абдыбай почувствовал. — Батыр тоже рассчитывал на силу, а попал в другое.

Эдик поставил лицо нежному солнцу.

— В солнце тоже есть прана, — наслаждаясь сказал он.

— Прана есть в любой части Сознания: в траве, воде, воздухе, точке, камне, линии, в мысли, — начал я, но спохватился, заслышав у себя назидательные нотки.

Абдыбай посмотрел на меня непонимающе:

— Разве мы не берем энергию, прану?

— С позиций праны — нет. С позиций интеллектуального предположения — да. Прана не живет по привычным законам, то есть по законам интеллекта. Умом прану не разовьешь. Нужно изменить принцип Сознания. Восточная поговорка гласит: «Сколько не повторяй слово „халва“, во рту слаще не станет». Я бы сюда добавил: «Сколько не рассуждай о халве, во рту только пересохнет».

— Куда сегодня, вождь? — шутливо спросил Эдик. — Опять заведешь нас в чертовщину какую-нибудь?

— Как попросите, — в тон ему ответил я. — За горами дело не станет.

— Я хорошо знаю горы, — уже серьезно сказал Эдик. — Но такого…

— Горы сложнее степи. Они создают разделение. Они суммируют различие, то есть фокусируют разное в Единстве.

— Сложно заговорил, — боднул воздух головой Эдик.

— Пойдемте, — сказал я. — По пути и на примерах я вам это объясню.

Попив чай с каймаком, свежей лепешкой и сахаром вприкуску, мы пошли по ущелью, а затем перевалили в соседнее. Небольшое ущелье ответвлялось правее.

— Вот смотрю, левый склон густо зеленый, сочный и темноватый. Вы знаете, что там придется продираться сквозь кустарник и скользить по черноземной земле и скользкой траве. Это первое, что я вам хотел сказать.

— Мудрец, — саркастически ухмыльнулся Эдик.

— Не смейся, Эдик, — вмешался Абдыбай. — Чувствуешь себя резко по-разному на них.

— Теперь остается различить состояния организма точно в таких же состояниях. Но в отличие от китайских ян и инь свяжем с этим характер, психику, эмоции, настроения, побуждения. Итак, этот склон, — показал я на правый «зеленый», густой, влажный, склон и специфически нажал Эдику в солнечное сплетение.

С выдохом, у Эдика вырвалось ХУМ.

— Согласен, назовем ХУМ, — засмеялся я. — Это священный слог в Тибете.

— Левый назовем ТАО, — продолжал я.

— Почему? — удивился Абдыбай.

— Найди, — похлопал я его по плечу. — Но на вдохе. Устреми вдох в беспредел, как вырвавшуюся из клетки птицу на свободу.

— Тут еще есть звуки, — сказал Эдик. — Вот И, Э, Ы.

— Об этом потом. Это называлось в Индии Мантра-йога, но самых больших успехов в этом добились на Тибете, насколько мне известно.

— Зачем же Т в ТАО? Т стоит как камень.

— Это в том случае, когда выдох был слабым и упражнение начинается со вздоха, — ответил я и наблюдал за их экспериментированием. — Не спешите, не работайте, не дышите механически.

— Не налегай на мышцы и силу, Абдыбай, — продолжал я. — Разве прану ты пил силой, механически?!

— Есть варианты, — удовлетворенно сказал Эдик.

— Согласен, но надо же с чего-то начать, — кивнул я. — Итак, советую наблюдать за собой, а потом я буду подсказывать. Без опыта эти знания бесполезны. Они — дорога в новое, а не в имеющееся. Здесь «знаниям», то есть умом не продвинешься.

— Согласен, — сказал Эдик. — Но ориентир нужен.

— Ох, уж эти интеллектуалы! А если бы ты оказался в пустыне, где во что бы то ни стало нужно выжить, тут и теперь?

— Ты и представляешь пустыню, — философски ответил Эдик. — Ты преподносишь неизведанное и там будет не прежнее. Но там есть подсказка условиями: жара, сухость, ветер, верблюд. Так, что либо условиями, либо словами. Выбирай.

— Начнем с того, что термины инь и ян не охватывают все аспекты и слишком путаны с позиций внешнего и внутреннего…

— Нам это не грозит. Брось академический тон. И начинай с нуля, — прервал меня Эдик.

— Разберемся, — хихикнул Абдыбай.

— Закрытый человек все копает под себя и создает массу и условия жизни. Это ХУМ. Эдик посмотрел на правый склон и сказал:

— Неплохо начал. Согласен!

— Раскрытый человек светел и легок: в общениях, контактах с ситуациями, в характере. Эдик посмотрел на левый склон и сказал:

— Ветреный, радостный, но бедный.

— Да, ХУМ — это масса. ХУМ — кормилец, ХУМ — хранитель, ХУМ — создает условия для жизни: удобрения, чернозем, мясо, мебель, сервизы, стада овец, престижные места, значимость.

— Как по нотам! Только не много ли в одну кучу? — пошутил Эдик.

Не волнуйся, он тебе сейчас все завернет в крендель, — с видом знатока прокомментировал Абдыбай.

— Я вам сразу поставлю цель и вернемся к началу, то есть к горам. Без стимула вы никто! Итак, в Тибете есть понятие Шамбала. Это как вы теперь догадываетесь, сложная система состояний, создаваемая комплексом гор. Абдыбай меня поймет сразу, если представит, что он попал в хорошо оснащенный спортивный зал. Эдик меня поймет в другом примере. Представь себе ситуацию, где тебя смешат, радуют, ругают, хвалят одновременно.

— Нет, я такое представить не могу. Давай лучше другое, или спортивный зал, — уже серьезно ответил Эдик.

— Если вы не закрепленные, то сосредоточьтесь только на левом склоне и присутствуйте в том.

Мы посидели немного.

— Характерно, — сказал Эдик.

— ТАО, как видите, не нагружает организм массой. ТАО светлое и легкое. Если даже будет дождь или жара, то будут особенности, но не будет той тяжеловесности, какую создает ХУМ-характер.

— Характер гор? — спросил Абдыбай.

— И людей тоже. Разве мы говорим с позиции курицы? В горах, или в небе, или в лошади мы видим свой характер. Кстати, и свою физиологию. Например, на ТАО включается своя физиология, а на ХУМ своя. Кроме того, они не совместимы.

— Ну, а что там насчет Шамбалы? — решил идти дальше Эдик и поднялся.

— Если ты полностью разобрался в ТАО и ХУМ, то вперед, — засмеялся я, так как за этими двумя стоят судьбы, настроения, характеры, здоровье, счастье и несчастье.

— Разобрался, — вдруг твердо сказал он. — ХУМ уже имеет прототип и его называют ЭГО, только в ЭГО нет физиологии и его ругают, а ты говоришь: «ХУМ — кормилец, ХУМ — хранитель».

— Надо быть недалеким фанатиком линейных конструкций, чтобы ругать то, что тебя кормит. Кроме того, ЭГО базируется на равно необходимой физиологии. Выкинь-ка печень или сердце…Кстати, это органы ХУМ.

— Вот тебе на! А все призывают к сердечности и ругают ЭГО, — крякнул Абдыбай.

— Все это интеллектуальное недомогательство, за которым скрыта заинтересованность.

Я вел их, ориентируясь на изменение полей, точнее, по изменению состояний Сознания.

— Здесь ТАО и ХУМ дифференцируются, — остановил я их среди сложной конфигурации гор. — Представьте себе не свернутую, а развернутую пирамиду. Каждая гора не сама по себе. Она является результатом и создает результат, но со своей особенностью. А теперь посмотрите вон на то странное место.

Нежное озерко отливало всеми цветами. Все торжествовало здесь большим праздником. Но не везде.

— Хорошо как, — сощурился на солнце Эдик.

— Хорошо, — согласился я. — А кое-где даже слишком.

Начнем с большого. ТАО и ХУМ вам известны. Делайте так, как я вам буду говорить. Батыр попал в деструкцию. Мы будем благоразумнее. Научите себя отпускать тут и теперь.

Абдыбай бросил руки и стал дрыгать ногами, как это делают спортсмены.

— Нет. Это не подходит, — остановил его дерганье я. — Отпустить! Отпустить, а не размазывать и не расслаблять. Сели прямо. Бросили себя к солнцу вширь. Пьем нежно прану. Свобода, легкость, полет и никакой размазни! Запомните, нет релаксации! Нет размазанности! Нет напряжения! Вдох нежный, таинственный, счастливый! Вдох беспредельный! Вдох не ради вдоха, а ради праны. ТАО имеет условия и эти условия — Свобода.

Я радовался их проникновению в это.

— Абдыбай, здесь не лесоповал. Здесь нет труда. Свобода! Легкость! Вдох, как взлет Птицы Праны к Солнцу! Эдик, не гни спину. Как легкий цветок, как тростник, тянущийся к солнцу, к свободе.

Прошло около часа.

— Ну, а теперь пойдем. Но сперва два слова. Что бы нового не проскользнуло в вас, не пугайтесь. Что бы странного не ощутили вы, не пугайтесь. Во все необычное вливайте прану, радость, счастье, свободу. И неограниченный простор, широта. Огромный обзор. Так и поддерживайте свое сознание непрерывно. Шли мы не долго. Я увидел огромного муравья и усмехнулся. Этот — тренированный. Огромные ромашки на песчанике удивили Эдика. Вода струилась радужными каплями по камушкам.

— Пейте так как я вам объяснял. Этот напиток богатырей не для каждого, — обычным тоном сказал я им.

— О, — начал Абдыбай, но я тут же прервал его.

— Не говорить, не думать! Не поедайте состояние интеллектом.

Все шло хорошо. Я вывел их на чистую, но пустую полянку.

«Рисковать или нет? — думал я. — Опыта у них нет. А что, впрочем, им грозит? Деструкция? Абдыбай тренирован, но в мышечно-силовом варианте. Эдик занимался Джиу-джитсу, каратэ. Это лучше. Он знает энергию Чи. Но как? На каком уровне сами тренеры? Не заложили ли они в его рефлексию деструктивные ходы Чи?»

— Стой! — вслух сказал я. — Это не Шамбала, но сделаете пробу. Все, чему я вас научил, будет основным фоном, соком, в котором вы должны купаться. Остальное будет рисоваться само на месте Сознания. Не вмешивайтесь в это мыслью.

— Что это будет? — спросил Эдик.

— Вот видишь, опять ты как аксиомой считаешь, что все можно переложить на гармошку ума. Будет Большое ТАО, возможно Самадхи. Это неведомые обыденному человеку состояния Сознания.

Мы вошли в фокусированное пространство и я их посадил ровно и удобно. Убедившись, что внутренние органы у них расположились и перевели свои функции в режим раскрытия, я отошел в сторону и начал наблюдать.

«Деструкция возможна, — смотрел я на них и размышлял. — Эдик сильно интеллектуален. Это — ХУМ. Он теперь у него в рефлексии. Интеллект может завернуть энергетические поля на себя. Будет наложение ТАО на ХУМ. Это — деструкция. Абдыбай по характеру относится к активному ХУМ, да еще книг начитался о победе, приоритетности, выигрыше, о правильном, высшем, духовном. Это — упражнения в ХУМ. ХУМ коварен в своих разновидностях закрытия человека: речь, характер, тренировки, социальные отношения…»

Эдик стал двигаться во внутренних связях и вдруг лицо его просияло.

«Нашел согласие между внутренней и внешней мозаикой связей», — успокоился я и посмотрел на Абдыбая. Он стал оседать спиной, но держал лопатки и плечи в ТАО.

Я повел у него поляризацию по спине сверху вниз и на внешнюю сторону ног. Печень у него раскрылась. Тело стало набирать легкость. Почки сменили режим с ХУМ на ТАО, лимфатическая система переорганизовалась.

Абдыбай успешно стал преобразовывать себя внутри навстречу внешнему комплексу полей. Мозаика стала совпадать. Вдруг лицо его озарилось одухотворенным светом. Произошел миг полного соответствия. Миг Самадхи.

Эдик уже несколько минут сидел в этом неописуемом переживании Сознания. Я хорошо знал, что у него там, в Сознании сейчас нет ни пространства, ни времени. Он, его Сознание и Космос с его частями и общим находятся в Единстве. Он и есть Вселенная и нет ничего вне его, Эдика.

Абдыбай вошел в другое качество. Он зрил неописуемые переливы состояний. Поляризация его внутренних связей менялась с изменением внешних. Вот вмешалось облако на небе и организм тут же изменил «конструкцию» энергетических отношений.

Абдыбай зрил свое иное бытие.

«На первый раз хватит», — подумал я и начал быстро менять поляризацию связей внутреннего и внешнего тела.

«Это не облако, — усмехнулся я. — За таким нужно гоняться быстро».

Но Абдыбая словно где-то «заклинило».

— Абдыбай, очнись! — стал возвращать я его к обыденному, тряся за плечо.

«Труднее будет с Эдиком», — посмотрел я на его счастливое лицо.

Выйдя из Самадхи, Эдик был как в тумане. Ему казалось все отдаленным и незначительным. Он не хотел говорить. Абдыбай так «зацепился» за местную мозаику полей, что только сила прежних, глубоко врезавшихся в Сознание связей, помогла совершить переключение.

Возвращались мы молча. Так бывает когда возвращаются из кинотеатра под впечатлением только-что просмотренного фильма.

Солнце шло к закату, когда мы пришли на стойбище. Нас ждали. Ужин был почти готов, поэтому мы сели пить черный душистый чай. Все молчали.

Ужин закончился. Все ждали. Но аксакал размышлял. Не думаю, что он сомневался в том: понимаем ли мы его. Все повествование он вел осмысленно. — Я видел вас с горы в Долине Чудес, — обратился он ко мне. — Горы наполнены Жизнью и Смертью. Одно и то же одного может убить, а другого сделать несокрушимым. Здесь нельзя разделить на места жизни и места смерти. Только глупые люди считают, что есть зло отдельно от добра. Добром тоже можно покалечить человека, а злом можно оживить иного. Вы испытали уже два места.

— Что бы вы выбрали из этих двух? — повернулся он к Абдыбаю и Эдику.

— Конечно, сегодняшнее, — тут же ответил Эдик.

— Я тоже так считаю, — поддержал его Абдыбай.

— Ну, а ты? — обратился он ко мне.

— Вообще-то я не выбираю. Жизнь складывается из всего. Но раз поставлен вопрос, то он содержит ответ: кто отдаст предпочтение, тот рискует потерять все.

— Достойный ответ, — крякнул аксакал, погладил бороду и как-то лукаво глянул на меня. — Горы полны слухов. Один из них кажется был о тебе.

— Не всякий умеет доить корову, — многозначительно добавил он. — Батыр тоже прослыл в горах, когда я принял в его жизни участие…

Батыр безучастно смотрел на это дружелюбное лицо.

«Я и есть мир, — думал он под впечатлением того, что потрясло его до каждой клетки. — Что эта преходящая жизнь в сравнении с бессмертием?!»

— Вот твой конь, — сказал незнакомец. — Ты уже можешь садиться в седло.

Батыр встал, но ощутил себя совершенно иначе. Это был и он и не он. Не было той деловитости, что прежде, но и не было апатии. Он был тверд и уверен, но без гордости и самоуверенности. За спиной у него «стояло» Бессмертие. Жизнь от этого только усилилась, но в странном чувстве. Мудростью можно было назвать это состояние. Многие путают мудрость со знанием. Нет, мудрость знает непосредственно. Все слова мудрого человека истинны даже если он говорит ложь.

Так оно и произошло. Аксакалы стали относиться к Батыру с почтением. Он не спорил, не доказывал, не блистал своей ученостью. Он больше всего молчал, но когда доводилось, он говорил просто и в самое сердце. Он не беседовал часами с аксакалами и не сидел как они, подолгу вместе. Проезжая, или проходя мимо, он приветствовал их простым жестом. Но какой это был жест! В нем сливалось все: почтение и воля, простота и величие, скромность и глубина.

Грусть легла на глаза Айше. Она не жаловалась. Но это был другой Батыр. Гордость и задор ушли от него. Он стал еще проще, но беспредельно далекий. Она часами смотрела на яркую звезду в небе и ей казалось, что это Батыр: блистающий таинственный, но недосягаемый.

Нужно было решать. Батыр углубился в размышление. Он иначе смотрел на жизнь. С тревогой посматривали ближние и с любопытством другие.

Он решительно сел на коня и ускакал в степь. Где он? Говорят, что видели его у хунхузов, а иные говорят, что встречали его в Тянь — Шане. Один уверял, что он совершил хадж в Мекку, а затем направился в Кашмир.

Яркая звезда светила в проеме входа в юрту. Айше закрыла полог, но я не разочаровался, что звезда исчезла. Мне было все понятно.

* * *

Эдик с Абдыбаем притихли. Они соприкоснулись с иным миром. Тут же рядом с ними текла река более глубокой жизни. Она манила таинственностью.

Эдик плеснул еще раз сверкающую на солнце воду на тело и сказал:

— Но почему я ничего не знал, не читал, не слышал о таком? Никогда не поверил бы, если бы сам не пережил такое!

— Кто воспитывает и оповещает? — спросил я их в упор. — Неужели вы еще не поняли, что ваша информация течет от крикунов! Мутный ваш источник. Мудрые молчат. Пустые, как сороки, стрекочут без умолку. Кого вы слышите? Кто заполняет ваши уши словами? Кто заполняет ваши глаза гримасами удовольствия и неудовольствия? Кто заполняет ваше миропонимание «правильным» и «неправильным»? Кто стучит себя кулаком в грудь и призывает к правдоискательству?

— Да, сынок, — раздался за спиной голос аксакала. — Но в том испытание мудрому. В том закономерность роста. Кто пробьется через трясину пустого «знания», тот будет зрячим во всем.

Он подвел двух лошадей и сказал:

— Поедем со мной, а друзья пока подождут.

Мы въехали в более дикие места, но сияющее солнце и открытые лица гор подчеркивали чистоту.

«Здесь нет дикости. Здесь просто нет человеческого присутствия», — удовлетворенно отметил я.

Мы ехали долго. Избушка вынырнула неожиданно. Седой старец сидел рядом. Он не обратил на нас внимание и был глубоко погружен в себя. Трудно было разобраться в его национальности. Голову и лицо покрывали белые волосы. Аксакал сел рядом. Я продолжал почтительно стоять.

— Он слабо раскрыл свою Сущность, — сказал старец аксакалу. — Он заметен среди прочих, но тускло мерцает в Долине Ясного Света. Бутон не раскрылся, но кони обещают многое. Очень многое. Тропа, по которой он шагает, висит над пропастью. Или сейчас пусть уходит от людей, или они начнут уничтожать его. Его любит природа. Что больше этого?! Зачем ему люди? Что они могут?

Он замолчал и ушел в свои переживания. Мы ждали.

— Ты знаешь, что твой друг погибнет? — вдруг он поднял голову на меня и посмотрел такими глазами, что у меня обмякло тело.

— Да, — твердо сказал я. — Он насыщает свою сущность правильностями с такой скоростью и до такой силы, что я не могу смотреть в его будущее без содрогания.

Старец удовлетворенно посмотрел на меня. Тень усмешки скользнула по его лицу.

— Ты тоже увлекся этим. Хорошо, что тебя восполняет другое. Не перешагни через черту. Время наступает торжества сил. Сила в убеждениях, сила в правде, сила в мышцах, сила в знании. Всякая крупица любой силы несет в себе насилие. Сила правды несет угнетение. Сила убеждений стоит на фанатизме. Сила мышц жаждет побед. Сила знания искажает сущность.

Он вновь погрузился в себя. Мы ждали. Было тихо, как это бывает, когда солнце вступает в свои права. Мирно жужжали пчелы и копошились в цветах.

Где-то недалеко пасека. Небо покрыло голубым шатром солнечный простор.

— Предназначенное тебе ты выполнишь, — вновь открыл глаза старец. — Держись сущности Дао во всем. Учись даже у детей. Не отдавай ничему и никому предпочтение. Жизнь складывается из всего, а не из выбранных частей. Ты это знаешь и умеешь. Но ты избрал среду с перекошенным человеческим лицом. По мере твоего разворота они будут уничтожать тебя, твоих ближних, твою основу. Помни, яд пауков привлекателен его силой. Век силы — век насилий. Насилия обосновываются другим насилием — правильностью. Правильность обосновывается другой силой — фанатизмом, уверенностью и тем, что так думают все.

Скользит змея правил по лицу Земли и остановить ее ты способен своей Сущностью…

За деревьями раздался топот лошади. Крепкий и спокойный мужчина сидел на ней. Он подъехал и легко спрыгнул на землю.

— Познакомься, — сказал мне аксакал. — Это Батыр.

* * *

Эдик с Абдыбаем загорали на солнышке и о чем-то тихо переговаривались.

Мы подъехали к ним. Спешились. Батыр подошел к ним и протянул твердую и дружественную руку. Вряд ли Эдик с Абдыбаем догадались, что это и есть тот самый Батыр. Вряд ли они догадались, что женой аксакала стала Айше. Полный жизненной мудрости, он после долгих странствий остался в ауле. Батыр оставил Айшу и время решило по своему. Аксакала звали Наурыз, что в переводе означает весеннее время. Он действительно нес жизнь. У них с Айше выросло двое детей.

Батыр вернулся недавно. Он не распространялся относительно своих странствий и поселился далеко в горах у старца.

Никто не знает, откуда появился старец. Не понимал народ его, а оттого побаивался. Редкие смельчаки ездили к нему, или кого гнала нужда и горе. Но малопонятно говорил он. Как можно осуждать правду? Как можно не признавать справедливость и считать ее насилием? Святой он. Кто же спорит? Но какой странный. Видит каждого насквозь. Знает все наперед. Говорит, словно кол в землю вдавливает.

— Сейчас я объясню вам дорогу к дунганам. Это часть рода Ша. Многое они могут, — сказал Батыр. — Не бойтесь их, но и не задевайте за живое! Даже почтенный старец способен ударом ноги срубить дерево.

Батыр подробно объяснил нам дорогу.

— Я через несколько дней вернусь, — сказал он и сел на коня.

Мы отправились в путь тут же.

Горные тропы подчас проложены водой от тающих снегов, подчас животными, где-то людьми, а местами естественными облысениями в кустарнике и траве. Идти было не сложно. Ветер еще дул с низины. Солнце в горах особое. Оно не печет, но обгореть можно сильнее, чем за большое время в долине.

— Пора разобраться, — сказал Эдик. — Что это там за чертовщина приключилась с Батыром и нами. Я в Айдахара не верю: воспитание не то.

— Согласен, но из того, во что ты веришь, ты уже исчерпал все. Способен ли ты срубить дерево ногой? Нет! Как же так? Ты постоянно тренируешься и уделяешь этому много времени. В чем причина?

Я знал, что интеллектуалы мнят в виде само-собой, что все можно объяснить. Никто и не собирается осознать, что сам интеллект имеет меру. Эта мера заложена в его энергетических мозаиках. Но зато Сознание можно двигать.

— Если я скажу тебе, что вблизи стойбища родителей Айше были выбросы паров ртути, которые дают цвета и давят голову, то ты удовлетворишься и…останешься тем, кем был.

— Что изменится, если я отброшу науку? — удивленно спросил он, так как вера в единственность науки и ее непоколебимость насаждалась интеллектуалами.

— Многое. Во-первых, ты не удовлетворяешься. Какие-то сущности, пьющие жизнь мобилизуют твое Сознание и твой поиск.

— Хо! — выкрикнул он. — Но это и будет наука!

— Нет. В интеллекте наука имеет свою меру. Представь себе, что ты строишь город, но материал для строительства подают в виде больших, в твой рост, цилиндров, — сделал попытку я показать, что все в науке двухполярно, а следовательно, иного она не зрит.

— Какой же город ты выстроишь? — продолжал я. — Как бы ты не старался, но будешь сильно ограничен.

— Для науки все открыто и в ней нет ограничений, — упрямился Эдик.

— А для интеллекта есть. Можешь ли ты назвать хоть один трехполярный прибор? Электричество — двух полюсов: «плюс» и «минус». Магнит — двух полюсов. Электрохимия — «анодно-катодная». Электрические цепи — линейные, если даже ты их выложишь в круг. Математика — двухзначная, но во всяких вариациях. Логика — и тем более двухзначная.

— Допускаю, — стал горячиться Эдик. — Но разум человеческий неограничен!

— Не горячись. В споре никогда не родится нового Сознания. В споре оттачиваются варианты и пути защитить и сохранить старое, а точнее свое. Кто-то брякнул, что в споре рождается истина, а другие подхватили как попугаи.

Абдыбай рассмеялся. У нас уже много было бесед на эту тему. Он уже понял, что спорящий не истину ищет, а изыскивает пути навязать свое другому.

— Представь себе, что на Землю прилетели инопланетяне, — обратился я к Эдику. — Но мозги и Сущность у них трехполярные.

— Ну и что? — удивился Эдик. — Если бы ты сказал, что мозги у них бесконечные, тогда другое дело. А то всего трех!?

— У людей они тоже беспредельные, но на двойке, а у тех будут тоже беспредельные, но на тройке, то есть на тройственных энергетических связях. Как ты и люди будут общаться с ними?

Эдик засмеялся своему превосходству:

— Чудной ты! Братья по разуму общность всегда найдут!

— Получается, что как раз по разуму они не братья. Может быть у вас с Абдыбаем есть трехзначное мышление?

— Попробуем, — сказал Эдик. — У нас не получится — другие найдутся.

— Спешишь с выводом. Что вы с Абдыбаем, что все население Земли — это всего лишь один человек с двухполярными мозгами. Здесь количеством людей не возьмешь.

— Количество переходит в качество, — упрямствовал Эдик.

— В данном случае — нет, спокойно ответил я. — Да и сам этот закон для двухполярных мозгов. Инопланетяне его не признают. Они не признают ни один прибор, ни одно логическое построение, ни математику, ни наше понятие о Космосе и о Вселенной. У них будет иное мироздание. А у нас свое.

— Подожди, подожди, — выкрикнул Эдик. — О каких инопланетянах говоришь ты, мой брат? Более того, по какому праву ты говоришь их именем? Что, они глупее нас, что ли?

— Я говорю о контакте. Вон, — показал я на птицу, — найди общий язык хотя бы с этим «инопланетянином» или с этой елью.

— Не пойму, куда ты клонишь? — задумался он.

— Всякий из нас имеет дело только со своим собственным Сознанием. Какие бы черты ни приписывал он другому, это другое будет его собственное. Но… со временем Сознание рождает в себе и сливается с интеллектом. Сам же интеллект примитивный, я хочу сказать, двухполярный, но крутит и крутит свое в разных вариантах. Так человечество создало массу, огромную, глобальную, космическую, научную… примитива.

— Вот дает! — крякнул Абдыбай. — Но что дальше?

Я шутя провел жестом, словно погладил бородку как аксакал и сказал:

— Вопрос первый: как вынуть Сознание из этого пошлого чудовища? Вопрос второй: как способствовать тому, что окажется за пределами интеллекта? Вопрос третий: что делать с интеллектом?

— Ты что, интеллектом решил убрать интеллект? — пошутил Эдик.

— А теперь пора вспомнить о состояниях вашего Сознания, когда я таскал вас на плечах. А также на другой день. Вспомним о переживаниях Батыра. Был ли у вас там ум?

— Нет, — ответил Эдик. — Это неописуемо. Время словно исчезло, а мир разросся до…

— До того, что не было ни одной частички, которая не присутствовала тут же. И это в тоже самое время, когда пространство заполнилось беспредельностью, — закончил за него я.

— Да, — сказал Эдик. — Это-то и странно, что я был сразу везде, а чувства описать нельзя. Что это?

— Если использовать термины индусов, то ты испытал Самадхи. А точнее, ощутил состояние Атман. Это же испытал Батыр. Но он прошел два вида Самадхи, — ответил я. — Поэтому его ощущения были насыщеннее. Он ударился о скалу смерти, сначала. От этого Сознание стало делать сброс. Сброс всего наслоившегося, развитого у него шел во внутреннем и внешнем мире.

— С определенного возраста жизнь срастается с интеллектуальными понятиями и правилами. При сбросе этого органа жизнь кажется незначительной, отдаленной и ничтожной. При сбросе мира осязания ощущается полет. При сбросе мира слуха ощущается слышание всего Космоса сразу…

— Почему ты сказал: «Мира осязания»? — остановил меня Абдыбай.

— В клубке Сознания человека тесно переплелись миры. Посмотри на тот камень. Сколько он весит?

— Около тридцати, — ответил Абдыбай.

— Но разве зрением можно определить вес? — засмеялся я. — Твой ответ шел от мира осязания и от мира зрения. Глаза видят только форму и цвет. В них нет веса. Осязание ощущает массу. Оно не видит формы…

— Подожди, подожди, — прервал меня Эдик. — Вот я закрыл глаза и щупаю предмет. Я могу рассказать его форму.

— Здесь все равно опыт зрения, но в прошлом, — невозмутимо продолжал я. — Итак, вернемся к Сознанию. Предположим, что оно не развернуло еще себя полностью. Значит в нем есть новое, неожиданное, потрясающее.

— Почему? — удивился Эдик.

— Какое оно новое, — толкнул его в плечо Абдыбай, — если «ожидаемое» и «обычное»?! Но почему эта новизна такая потрясающая? — обратился он ко мне.

— Из-за внеконкурентности. Это состояние и есть все Сознание. Батыр ощутил ярчайшее Самадхи из-за катастрофичности ситуации. Сознание, которое «вынуло» себя из… себя, но в последующих своих движениях ощущает непосредственную свою Сущность. Свойство интеллекта увязывать, то есть совершать определение одного другим, сбрасывается вместе с интеллектом. Отсюда, нет опоры для определения состояний Самадхи.

— Но там было еще…, - начал Эдик, но я его прервал:

— Отсутствие времени! Ощущение времени — это свойство Сознания в его линейном движении…

— По-моему, время объективно, — вставил реплику Абдыбай.

— Что ты можешь воспринять такого, чего нет в свойстве твоего Сознания?! — пошел я в атаку. — Допусти, что ты смотришь через окошко. Видишь ли ты то, что у тебя над головой или сзади дома?

— Я могу выйти и посмотреть, — ответил он.

— Ну вот и договорились! Сознание должно выйти из прежних своих свойств и «посмотреть». Будет ли то же самое за домом, что ты видишь в окне?

— Маловероятно, — ответил за Абдыбая Эдик.

— Так вот, в прежнем Сознании присутствует, прежде всего, линейность: эволюция, прогресс, высшее, сила, победа, доказательство, логичность и все остальное. Но ему присуще и изменение. Это дает ощущение времени. Останови процесс! Прекрати изменение и ты получишь пребывание вне времени. Это тут же отметится блаженством и неописуемым кайфом.

— Почему!? Да ты прав, — восхитился полученным переживанием Эдик.

— Сознание развертывалось до того непрерывно и наплодило одно и то же, но много и в разных «лицах». Представим, что Абдыбай стал шахом. Много шансов у нас будет общаться с ним, когда на его плечи свалятся заботы страны?

— Вас я приму, — хихикнул Абдыбай.

— Вот видишь, так и Сознание «может быть примет», а может быть — нет. Стучатся в его двери все большее и большее число претендентов, а оно точечное: «тут и теперь».

— Так гаснут эмоции, — продолжил я, — то есть интенсивность и глубина проникновения в сущность каждого «посетителя». Эмоции гаснут, но вдруг толпу эту разогнали. Шах подойдет к окну и увидит, что там розы плывут в солнечном океане, что небо прикрыло их шелком своей голубизны… В Самадхи происходит подобное. Но я его разделяю на несколько типов…

— Откуда ты все это знаешь? Я раньше не замечал в тебе такого, — прервал Эдик.

Я засмеялся и он понял нелепость своего вопроса.

— Да, — сказал я, — если к вам подойти когда вы вошли в Самадхи, то никто бы ничего не заметил, Просто сидят два парня. И все же, проверяется все. Слепому не обмануть зрячего.

Мы не часто делали остановки. Батыр обещал, что уже завтра мы придем к дунганам. Еды хватало, а ночлег прекрасен под огромной елью не ее пушистых «лапах». Ночи в горах особые. Мягкий вечер сменяется к утру сильной прохладой. Зато звезды начищенные, как на праздник.

Устроив ночлег, мы развели костер.

— Да, силой такое не возьмешь, — сказал Абдыбай, глядя в костер. — И умом трудно. Но какие это прекрасные эмоции! Никогда еще в жизни не испытывал ничего подобного. Ты говоришь, что индусы назвали это Самадхи? — обратился он ко мне.

— Да, — ответил я. — Это общее название. Но оно нужно не для эмоций. Есть в Самадхи две крайности. Одна из них свершается, когда созреет первый оборот Сознания. Оно отделяется из самого себя и все, в чем оно до этого плавало в непосредственности, вдруг отдаляется. В этом отходе идет обозначение созревания ХУМ. Это созревание в себе имеет разные уровни. Например, Батыр не имел огромного интеллектуального багажа. У Батыра произошло то, что составляет стечение обстоятельств, то есть без внутреннего устремления к этому. Индусы назвали это хея-хету. Наурыз, судя по его точному изъяснению, пришел к этому поисками. Вспомните, где он только не бывал. Это — осмысленный путь.

— Выходит, что Самадхи не одинаковое? — удивился Эдик. — Как же такие счастливцы понимать друг друга будут?

— Прежде всего, — подбросил я еловые палки в костер, — давайте договоримся, что понять это означает привязать к тому, что уже накрутил в мозгах. К чему же привязывать то, что вышло на чистейший простор? Но из своего опыта и бесед я могу для наглядности сделать сравнение. Химические элементы — активные, но когда они набирают энергетические уровни до завершения, то становятся устойчивыми в себе. Их называют инертными газами. Однако, даже газы имеют различную массу. В качестве примера на другой тип Самадхи могу привести рождение ребенка. Это рождение еще при жизни назвали вторым рождением.

— Чем дальше в лес, тем больше дров, — буркнул Абдыбай, — как можно родиться еще при жизни второй раз?

— ХУМ имеет меру. ХУМ — это характер и свойства Сознания. ХУМ — это эмоции на защиту своего. ХУМ — это масса: тяжесть в походке, лишний вес, ожидание неприятностей и замечание неприятностей. Приятное же тогда, когда — «по-моему». Термин ЭГО слабо подходит, так как ХУМ базируется на конкретной физиологии. По степени нарастания ХУМ приближаются болезни и смерть. Как только ХУМ доходит до своей меры, то смертью совершается сброс. Этот сброс можно совершить при жизни. Для этого, уже осознанно, ХУМ следует переродить. Два качества укрощают ХУМ: полный набор до зрелости и второе рождение со сбросом. Это — мой опыт. В древних текстах этих различений я не нашел. Там говорится о состоянии Атман. В Бхагавад-Гите сказано: «Весь этот космос составляет частичку Меня».

— Ты что, дважды рожденный? — уставился на меня Абдыбай. — Когда это ты успел?

— Нет, мой случай иной. То к чему стремились постижением, мне дано от рождения в «готовом виде», — ответил я как можно осторожнее. — Я легко вывожу Сознание из обыденной жизни. Свойством движения оно переводится на любое качество и там я могу остановить его вне времени. Весь этот космос становится частичкой во мне. Я ощущаю бессмертие и неограниченность в мирах. Я знаю иные миры, о которых говорить нет даже смысла. Например, тройственный мир.

— Что же ты не обучаешь людей этому? — серьезно спросил Эдик. — Миллионы болеют, а другие страдают от психической неудовлетворенности, от страха, от неуверенности.

— Ищу язык контактности. Тот язык, которым пользуется наука, двухполярный. Он бесконечен в типовом примитиве. Он — язык ХУМ.

— Я реалист, — сказал Эдик. — То, что я ощутил в Самадхи, меня убедило. Я даже телом почувствовал себя здоровей, а это впечатляет. Научи нас.

— Да, — оживился Абдыбай.

— Я уже вас учу, но трудности, как видите, огромные из-за интеллекта. Его типовое продуктирование нужно остановить. Завтра начнем с понимания себя и окружающего в себе. А теперь пора спать.

* * *

Там где есть вершины, есть ручьи. То тихие, шепчущие в траве, то говорливые и сноровистые. Чай — хороший напиток, но горная вода незаменима. По внутренней информации энергетических связей она несет в себе не только ТАО и ХУМ. В ней бывает весь набор астрологии гор, их характеров.

Мы шли склоном горы. Я остановился и сказал:

— За этим поворотом будет медведь. Поэтому поднимемся выше.

Мы поднялись высоко. Широкая панорама ущелий, горных вершин и голубого воздуха предстала перед взором.

— Действительно, там медведь, — показал Абдыбай на копающегося в малиннике медведя. — Как ты его увидел?

— Это другое зрение. Оно не подобно глазам. Оно не подобно слуху или обонянию. Существует информационная связь между объектами внешнего тела. Во внешнем теле кажется большим расстояние. На деле, оно такое же малое и определяется энергетической информацией. В Сознании могут быть развиты подобные мозаики. Помните, я никогда не играл в прятки?

— Да, такая интересная игра для детей, а ты всегда уклонялся от нее, — сказал Эдик.

— Помнишь, я всегда оповещал маму, когда к нам кто-то намеревался ехать? Или видел, в каком месте у вас болит и по какой причине? Все это из области развернутого Сознания.

— Как всему этому обучиться? — сказал Абдыбай. — Ты вчера обещал.

— Постепенно! Вы должны научиться менять точки отсчета.

Некоторое время мы шли молча. Жарко не было, но солнце светило ярко.

«Близко горные снега», — отметил я.

— А что ты думаешь о себе? — после раздумий спросил Эдик.

— Есть несколько ответов, — уклончиво начал я. — Все зависит от точки отсчета Сознания.

— Ну, а конкретнее? — настаивал Эдик.

— С твоей, с Абдыбаевой или иной позиции я — некоторая часть. С моей позиции нет ничего, что не существовало бы вне меня. Ваше Сознание отметит в себе меня частью. То же самое мое Сознание отмечает по отношению к вам. Но если каждый из вас посмотрит через свое личное Сознание, то он удивится, что нет ничего вне Сознания. Все в Сознании части так, что даже Бог в нем часть.

Эдик сел на большой камень.

— Потрясающе! Я почувствовал это, когда следовал за твоими словами, — выдохнул он. — Но как же быть со Вселенной?

— Какой Вселенной? Есть ли еще какая-то другая кроме той, которая в твоем Сознании?

— Да, иного нет, — удовлетворенно сказал он.

— А если сейчас объявят, что открыты новые планеты? — сказал Абдыбай. — Или откроешь астрономию?

— Ровно настолько оно и прибудет в Сознании.

— Оригинально! — подпрыгнул Эдик. — Назови Василь это принципом присутствия.

— Получается, что вы скатились на субъективный идеализм? — засомневался Абдыбай.

— Бери глубже! — выпалил Эдик. — Это же потрясно! И субъективный идеализм и объективный идеализм — все это части моего Сознания.

— Бог ты, что ли? — настаивал Абдыбай. — А космос?

— Что ты пугаешь его? — спросил я Абдыбая.

— Как это «пугаю»? — удивился он. — И не собирался.

— По некоторой договоренности условились, что Космос огромный. Ну и что? А на самом деле? Пошарь там в своих мозгах. Думаю, что ты нащупаешь в них только это маленькое слово «Космос».

— Да каждая звезда больше нашей планеты, — начал горячиться он. — Сколько ты видишь звезд в небе?!

— Меньше, чем пока под моей подошвой, — спокойно ответил я. — Мы приняли разные точки отсчета: я со стороны Сознания, ты — с внешней стороны. Общего языка мы никогда не найдем. Все научные доказательства представлены частями в моем Сознании.

— А те, которые ты знаешь?!

— На нет и суда нет. Следовательно, есть от них тот представитель, который называется предположение, — держал я точку отсчета «Сознание». — Еще раз повторяю: мы не найдем общий язык. Ты принял некоторые законы ума за единственные и им же их средствами находишь доказательства. Я вынул себя из этих средств, так как они — сами части Сознания, и говорю, что вся продукция этих частей все равно не может быть больше Сознания. У тебя твое Сознание есть часть твоих конструкций и законов конструирования. У меня наоборот — все конструкции и принципы есть часть Сознания.

— Кто же прав? — спросил Эдик.

— Я отвечу вопросом. Можешь ли ты жить чужую жизнь?

Эдик широко раскрыл глаза.

— От тебя с ума сойти можно! Если я отвечу, что чужую жизнь жить не дано, то ты тут же скажешь, что все, что есть в Сознании, это и есть жизнь.

— Да, и в том будет правда, но… тогда придется признать внешний мир таким же своим телом, как это: с руками, ногами, головой.

Тут знаком руки я остановил их и тихо сказал:

— Внизу, возле речки я чувствую человека.

Эдик с Абдыбаем стали внимательно все просматривать, но ничего не увидели.

Знаком я показал, чтобы они следовали за мной. В глубине ущелья бормотала говорливая река.