Моему путешествию в город Дзержинск предшествовало событие более чем двухтысячелетней давности. Некий древний грек по имени Антиох Епифан, язычник и многобожец, политеист то есть, во главе войска, состоящего из греков и сирийцев, вознамерился захватить иудейскую святыню — Второй Храм (первый был разрушен ещё в 586 году д.н. э. халдеем Навуходоносором). Надо сказать, Епифану это удалось. В 164 г. д.н. его солдаты ворвались в Храм, и среди прочих безобразий осквернили специальное масло, предназначавшееся для алтарного светильника. В чём точно состояло это осквернение, мы толком не знаем. Сказано «Осквернили» — значит осквернили. Да хоть бы одного прикосновения этих греков до священного масла было достаточно, чтоб считать его осквернённым!

Наивный Антиох надеялся, что захватил Храм навсегда. Да не тут-то было. Иуда Маккавей во главе восставшего народа через год вернул храм евреям. Войдя же с достоинством в свой храм, иудеи первым делом решили зажечь светильник и тут обнаружили, что чистого, неосквернённого масла осталось там всего на один день свечения. Однако случилось чудо, противоречащее физическим законам: вместо одного дня светильник — с нескольких-то капель! — горел целых восемь. Произошло это 25 числа еврейского месяца кислева, и с тех пор евреи каждый год начиная с этого знаменательного дня, отмечают Хануку — праздник света, символизирующего стойкость духа и веру в свободу, в течение восьми дней зажигая по одной свече на миноре, знаменитом иудейском подсвечнике.

Так вот, в городе Дзержинске первые шесть дней местные евреи зажигали свечи без нас (мы — это ансамбль еврейской музыки), а на седьмой решили послушать-таки весёлую музыку, наверно потому, что ханука — праздник весёлый по определению.

Вот это желание и привело нас ранним утром в «Сапсан» — скоростной поезд, что идёт с Курского вокзала в сторону Нижнего Новгорода. За три с небольшим часа пути ничего особенного не произошло. Кроме смены климата: после нуля в Москве на платформе города Дзержинска было минус пятнадцать. Об этой банальности не стоило бы и говорить, если б не картина великого художника «Не ждали», часто поминаемая всеми гастролёрами по причине эпизодического отсутствия встречающих их официальных лиц.

Минус пятнадцать — это и для лыж-то прохладно. А тут концертные ботиночки, курточки так себе… В общем, стояние на одиноком морозе заставило вспомнить о суровых страданиях первобытных людей.

— Ребе, мы-таки уже здесь.

Это я позвонил ортодоксальному местному раввину, пригласившему нас в город.

— Дайте мне шофёра, — сказал ребе.

— У нас нет шофёра, только скрипач.

— Так он вас не встретил?

— Нас никто не встретил, и шофёр среди них.

— Так идите греться в Вокзал, сейчас он вам позвонит из пробки.

Через минут двадцать он позвонил:

— Вы в вокзале?

— В вокзале.

— Так я уже иду.

Ещё через десять минут:

— Что-то я вас не вижу.

— И мы тебя не видим.

— И как вас узнать?

— Мы стоим и разговариваем.

— Да, сейчас я подойду.

Пятнадцать минут никого нет. Хочется есть.

Опять звонок:

— Встаньте под люстру, так мне проще вас найти.

— Здесь нет люстры.

— Так что, я слепой?

— Нет, у тебя галлюцинации.

Ещё через пять минут:

— Выходите на платформу, встретимся там.

Я выхожу.

Ещё через некоторое время:

— Вы на платформе?

— На платформе.

— Вы меня видите.

— Не видим.

— А что вы видите?

— Надпись на вокзале: «Дзержинск».

— А у меня написано «Нижний Новгород»…

Разговаривать с шофёром было больше не о чём, и мы позвонили ребе:

— Ребе, мы в вокзале и скоро нам уже ехать назад.

— Хорошо, я приеду сам. Выходите на улицу.

— А как узнать вашу машину?

— Очень просто. У неё помята передняя дверь, разбит передний бампер и нет заднего.

Ещё полчаса на морозе, и вот, наконец, ребе. Молодой ещё, невысокого роста, немного субтильный человек в чёрной шляпе с лицом моего дачного соседа Мишки Закомолдина.

— Шалом!

— Шалом!

За рулём молодая симпатичная ребецене (так называют жену раввина).

Непроизвольно встряхнув мусор с сиденья, я залез вовнутрь.

— Вы хотите сказать, что у нас грязно в машине? — спросил ребе.

— Нет, что вы…

— Я же вижу, что вы так подумали. Ну, хорошо, сейчас мы поедем в общину, и там вас покормят.

Так и было. Однако не успели мы приступить ко второму, как ребецене сказала:

— Вот сейчас мы поедим, и сразу на кладбище.

— ??? Так вот сразу? Может, сначала всё-таки дадим концерт?

— На кладбище бывают похороны.

— Да, мы что-то слыхали про это…

— Нам нужен миньян, — включился ребе, — а сколько среди вас евреев?

— Я и он.

— А третий?

— Он на половину.

— По маме или по папе?

— Не по маме.

— Тогда пусть подождёт в общине.

Тут надо сказать, что миньян в иудаизме — это кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для совершения публичного богослужения и коллективной молитвы. А на кладбище читают «Кадиш», поминальную молитву. Ребе читает, а мужчины в паузах должны говорить «Омэйн».

Именно нас и не хватало до миньяна. И мы поехали, прямо со скрипкой, на кладбище. Мороз. Покойница в голубом гробике. Песок. Совковая лопата, Яма. Кадиш. «Омэйн» в паузах. И не подходивший к нам человек — сын покойной, принявший православие, а потому не желавший принимать участие в миньяне. Странные всё-таки люди эти евреи…

Кладбище в Дзержинске оказалось на редкость большим. Что, впрочем, не удивительно для крупнейшего центра химической промышленности. Удивительно другое: чуть ли не большую часть этого кладбища занимают могилы с магендовидом и нерусско-еврейскими именами. Откуда тут вообще евреи? До поры до времени в Растяпино (а именно так назывался этот населённый пункт до 1929 года) их не было вообще. Уже в советское время, в связи с планом индустриализации, сюда приехали инженеры, математики, управленцы, организаторы производства, учителя, врачи, журналисты, строители — с семьями, «чадами и домочадцами». Все с замечательными фамилиями — Клейман, Абрамовский, Рейзензон, Беркович, Цинкер, Гольденберг… Но самая известная в Дзержинске фамилия совсем другая… Её носители считаются потомками древних иудейских сакральных мудрецов — каганов (коэнов), имевших доступ в Храм. Это фамилия Каганович — по праву самая известная в городе. Так, Юлий Каганович, двоюродный брат «того самого», несколько десятилетий успешно руководил там крупнейшим заводом. Прямое отношение к созданию химического комплекса в Растяпино имел будущий зам наркома оборонной промышленности Михаил Каганович (старший, впоследствии застрелившийся брат Лазаря). Наконец, ключевой фигурой в понимании названия «Дзержинск» стал уроженец села Кабанье (хорошее, кстати, кошерное для рождения еврея место) Янкель Каганович (теперь уже младший брат Лазаря), с 1927 года руководитель коммунистов Растяпинского рабочего района. Этот район состоял из Нового Растяпина, посёлка при взрывзаводе им. Свердлова и окружающих деревень, вкусные названия которых представляют для гурманов особое удовольствие — Чёрное, Желнино, Бабино, Колодкино, Мысы, Старое Растяпино, Решетиха. На счастье почтенных жителей этих мест, в 1926 году скончался «Железный Феликс», и Янкель Каганович вперёд всех кинул идею переименовать все перечисленные географические пункты, объединив их в город Дзержинск. Так и стало. Не то, чтобы Дзержинский был большим химиком, но всё-таки… Да так даже и лучше: метро имени Кагановича, а сами Кагановичи имени Дзержинского. Справедливо, да и по-родственному как-то. Кстати, памятники Феликсу посымали почти везде, без Фелікса Эдмундавіча Дзяржынского осиротела московская Лубянка. А вот город Дзержинск оказался неподвержен семантическим изменениям. Вы спросите почему? Может, химия…

Да, так вот в этом самом Растяпино-Каганович-Дзержинске мы и играли ханукальный концерт. Могли, кстати, и не сыграть, поскольку председатель местной еврейской общины, пожилой уже человек, видный педагог, ученик К. У. Черненко и основатель еврейской школы им. Мусы Джалиля ещё до нашего приезда давил на ребе, чтоб тот не разрешал нам — упаси Б-г! — рассказывать еврейские анекдоты и вообще хотел, чтобы «этой еврейской музыки» было поменьше…

Нет, не правду сказал поэт А. С. Кушнер насчёт того, что «времена не выбирают, в них живут и умирают». На самом деле каждый выбирает то время, в котором ему комфортно. Долго присматривавшийся к нам зорким глазом друг мэра и куратор местных евреев навсегда выбрал «холодное лето пятьдесят третьего». Судьба его по-своему трагикомична. Всю жизнь, стремясь понравиться начальству, он клеймил сионизм, а теперь вот, по милости кренделей истории, должен был работать рука об руку с ортодоксальным раввином, присланным из Израиля! Но и здесь он сумел возглавить процесс…

Ну, а концерт, тем не менее, прошёл на очень высоком художественно-идеологическом уровне. После зажжения свечей и выступления предводителей многих дружественных евреям общин — татарской, таджикской, армянской и др. — нам всё-таки дали сыграть. Народ смеялся и плакал, муфтий хлопал, мэр танцевал. Глядя на мэра, размяк и возбудился даже председатель общины.

В конце к нам подошёл ребе, и, минуя дежурные слова, спросил:

— Так что вы собираетесь сейчас делать?

(Концерт закончился в семь, а поезд был в пол двенадцатого).

— Мы пойдём на танцы.

— Хорошо, поедем к нам, — ответил не окончательно лишённый чувства юмора ребе. Через полчаса закажите такси.

— Какой адрес?

— Не надо адрес — просто скажите: «К ребе домой». Вот вам деньги.

Действительно: это в Израиле много ребе, а в Дзержинске один. Как тут запутаться…

Через полчаса звонок:

— Вы заказали такси?

— Да.

— Так откажитесь. Уже моя жена за вами приехала.

Квартира ребе приятно поразила. Во-первых, не было звонка — оборвали «добрые люди». Во-вторых, внутри было нечто столь живописное, что я пожалел о том, что не умею рисовать. Дело в том, что в семье ребе пять детей — от полугода до восьми, и каждый из них, равно и то, во что они превратили дом — находка для живописца. Каждый ребёнок занимал своё пространство. Младший гнездился в специальной нише из особым образом перевязанных шарфов на животе ребе. Старшая, сияющая бойкая красавица Ривка, ходила колесом по всей квартире. Моментально заметив некую особенность моей фигуры, она спросила: «Дядя, вы что, съели арбуз?» и рассмеялась. В пластмассовых качелях с электроприводом и музыкой (по всему видно — израильские) сидел ещё один маленький мальчик. Девочка Шейна, как и её сестра и мать в традиционном чёрном платье с оборками, серьёзно рассматривала какую-то книжку. Пятый ребёнок, Ёся, пугливо сторонился гостей и капризничал. Кругом — вселенский бедлам, неизбежный при таком числе юных созданий. Где потолок и стены — определить, практически, было нельзя. Другое дело пол — к нему притягивало. Хотя у стен тоже была своя примета. Нет, там не висели портреты родителей, родителей родителей и детей, зато в особом порядке были размещены портреты любавичского ребе. Реб Пинхас — хасид, а любавичский ребе — это хасидское всё.

— Хана, а ваши старшие девочки ходят в школу?

— Нет, мы учим их сами, а по математике приходит учительница.

— А как же школьный диплом?

— У них диплом будет в Израиле.

— ?

— Два раза в год мы едем в Израиль, и Ривка сдаёт экзамены в израильской школе.

Тут я понимаю, почему родители с детьми говорят на иврите, а дети с нами по-русски. Русский язык — это рабочий язык ребе и его семьи. Сами они, хоть и из Донецка, но израильтяне, и живут они в этом городе со странным названием в своём маленьком Израиле, в быте своём странным образом сочетая современную цивилизацию Израиля, ортодоксальную религиозность и местечковые рефлексы.

— Вот, перекусите. Ребе достал картонную коробку с чем-то холодным и слипшимся в целлофановых пакетах. Это вам Сусанна Давыдовна прислала!

О! Сусанна Давыдовна! Как же! Я всегда рассказывал историю о том, как после концерта в Нижнем, проходившем под патронажем этой шикарной женщины, возглавляющей местную еврейскую общину, она пришла к нам в артистическую и с возгласом «Угощайтесь!», швырнула нам под ноги коробку с пончиками.

Какая приятная неожиданность. Хотя её можно было предвидеть — Нижний-то не далеко.

Пока мы размышляли, как начать есть из этой коробки, ребе шептался с женой. «Там одна пицца лежит на другой, а это не положено».

О серебряном приборе не стоило и думать. Проблема была другая — обо что вытирать руки после соприкосновения с подарком леди Сусанны. Не о смокинг же. И я попросил салфетку. Так на заваленном столе без тарелок появился початый рулон туалетной бумаги.

Ребе — очень умный человек. Он иудей-профессионал: досконально знает иудейскую традицию и скрупулёзно следует её канонам. Он научил нас правильно молиться при зажигании ханукальных свечей. Он десятками рассказывет хасидские поучительные притчи. Он живёт Учением. Но в Учении ничего не сказано о том, можно ли ставить туалетную бумагу на стол перед носом ужинающих гостей…

Дежавю. Я вспомнил, как однажды посетил в Москве израильского атташе по культуре. В его аскетическом кабинете на стене висел портрет гимнаста на перекладине (атташе не был хасидом, но он был гимнастом). А на столе стоял… полуиспользованный рулон туалетной бумаги.

— Вы сделали сегодня две мицвы, — сказал ребе, — участвовали в миньяне и зажгли ханукальные свечи.

Точка. Концерт для четырёхсот слушателей ребе мицвой не посчитал. Видимо, об этом тоже не сказано в Галахе. Или, наоборот, посчитал. Но не мицву, а наш гонорар.

Почувствовав, что семье ребе есть, чем заняться и без нас, мы поспешили на вокзал.

… Ночной поезд сделал остановку на станции «Ильино» и через пару минут наполнился сотней дембелей. Все — в красочных «парадках» со множеством значков, на каждом беретка с прикрученным к ней патроном калибра 7.62, аксельбанты, какие-то особые пуговицы и прочая дембельская мишура — все шумные, возбуждённые, матерные: дембель воистину большой праздник!

Опять дежавю. Я когда-то тоже служил возле этой станции. Разговорился с дембелем — он точно оказался из «моей» части. Как там тетерева — кукуют? А нарывы на шее от утечки топлива? А клуб? А песня Шаинского «Мой ротный старшина имеет ордена..» — всё так же под неё по плацу маршируют. Оказалось, всё, как и было. Только поп в часть приезжает. Из Москвы. У него, говорят, пятеро детей…