Выйдя на улицу, Брунетти посмотрел на часы. Двадцать минут первого. Он сел на паром, добрался до площади Сан-Леонардо и, следуя инструкциям графа, пересек ее и сразу повернул налево. В тени у входа в ресторан стояло несколько пустых столиков.

Когда он вошел, то увидел слева барную стойку, за которой на полке стояли большие оплетенные бутыли с вином; из их горлышек свисали резиновые трубки. Справа находились две двери с арочными проемами. Они вели в другой зал, в котором, за одним из столиков, расположенных у стены, сидел граф и читал местную газету «Il Gazzettino». На столике стоял бокал с чем-то, по виду напоминавшим просекко. Брунетти был весьма удивлен, увидев графа с «Il Gazzettino» в руках; это означало, что он либо переоценивал вкусы графа, либо недооценивал уровень самого печатного издания.

– Buon di, – поздоровался Брунетти, приблизившись к столику.

Увидев зятя, граф встал, не обращая внимания на то, что газетные листы посыпались на стол.

– Ciao, Guido, – откликнулся граф, протянув зятю руку и крепко ее пожав. – Рад, что ты все-таки пришел.

– Я ведь хотел с вами поговорить, помните? – напомнил Брунетти.

– О Лоренцони, да?

Брунетти отодвинул стул и сел напротив графа. Сознавая, что тело, найденное на поле, еще не опознано, он заглянул в газету, поймав себя на мысли, что хочет узнать, не просочилось ли это каким-то образом в прессу.

Граф перехватил его взгляд.

– Пока нет, – он аккуратно сложил газету вчетверо, – все так ужасно обернулось, не так ли? – спросил он, держа сложенную газету словно щит.

– Не так уж и ужасно, по сравнению с каннибализмом, инцестом и детоубийствами, – заметил Брунетти.

– Ты уже читал ее сегодня? – Брунетти покачал головой, и граф пояснил: – Как раз сегодня они написали о какой-то сумасшедшей из Тегерана, которая убила своего мужа, затем вырезала его сердце и сделала из него какое-то блюдо под названием «ab goosht». – И, прежде чем Брунетти успел открыть рот, чтобы выразить удивление или отвращение, граф продолжил: – Потом они все-таки пояснили, что за штука это самое «ab goosht»: лук, помидоры, мясной фарш. – Граф покачал головой. – Не понимаю, для кого они это пишут? Кого может заинтересовать подобная мерзость?

– Читателей «Il Gazzettino», я полагаю, – улыбнулся Брунетти. Он давным-давно утратил всякие иллюзии по поводу вкусов так называемого «широкого круга читателей».

Граф бросил на него проницательный взгляд.

– Полагаю, ты прав. – Он швырнул газету на соседний столик. – Так что ты хотел узнать о Лоренцони?

– Сегодня утром вы сказали, что Роберто не унаследовал ни единого из отцовских талантов. Мне хотелось бы знать, в чем, по-вашему, заключаются его таланты?

– Ciappar schei, – ответил граф, неожиданно перейдя на венецианский диалект.

Услышав знакомое наречие, Брунетти сразу воспрял духом, почувствовав себя с тестем накоротке.

– Что вы имели в виду? Делать деньги? Как?

– Да как придется: сталь, бетон, грузоперевозки. Если тебе нужно что-то куда-то доставить, Лоренцони тут как тут. Если нужно построить дом, они с радостью продадут тебе стройматериалы по сходной цене. – Обдумав собственные слова, граф отметил: – Неплохой рекламный слоган получился, как думаешь, а? – Брунетти кивнул, и граф прибавил: – Хотя они, по-моему, не нуждаются в рекламе. По крайней мере здесь, в округе Венето.

– А вы поддерживаете с ними отношения? Деловые, разумеется.

– Несколько лет назад я пользовался их грузовиками для доставки тканей в Польшу и обратно, – не уверен, кажется, уже четыре года прошло, – думаю, это все-таки была водка. Но после ослабления контроля на границах и изменений в таможенных правилах я пришел к выводу, что гораздо дешевле доставлять грузы поездом, так что с тех пор у нас нет никаких общих дел.

– А ваши личные отношения?

– Как и с сотнями других моих знакомых в этом городе, – ответил граф и взглянул на официантку, которая в этот момент подошла к их столику.

На ней была надета мужская рубашка, заправленная в тугие джинсы. Волосы были острижены коротко, как у мальчика. И хотя на лице не было и грамма косметики, она едва ли походила на мальчишку: джинсы обтягивали далеко не мальчишеские бедра, а три верхние расстегнутые пуговицы рубашки недвусмысленно намекали на то, что она не носит лифчик (хотя ей это не помешало бы).

– Ваше сиятельство, – пропела она глубоким контральто, тепло и многообещающе улыбаясь, – как мы рады, что вы снова посетили нас! – Обернувшись к Брунетти, она и его одарила теплой улыбкой.

Брунетти вспомнил, что граф говорил ему, что ресторан принадлежит дочери его знакомого; и, похоже, старого знакомого, поскольку он спросил:

– Come stai, Валерия? – Брунетти поразило то, что, несмотря на дружеское «ты», вопрос прозвучал отнюдь не фамильярно. Интересно, как отреагирует женщина?

– Molto bene, Signor Conte. E Lei? – ответила она тоном, совершенно не соответствовавшим чопорности ее выражений.

– Прекрасно, спасибо, дорогая. Позволь представить тебе моего зятя, Гвидо Брунетти.

– Piacere, – поклонился Брунетти.

Девушка ответила ему тем же, сопроводив свои слова неизменной улыбкой.

– Ну-с, что ты нам сегодня предложишь, Валерия? – осведомился граф.

– Для начала я бы порекомендовала сардины в маринаде, – сказала она, – или latte di seppie. Сардины были приготовлены ночью, а каракатицу доставили с Риальто сегодня утром.

Наверняка в замороженном виде, подумал Брунетти. Рановато еще для свежей молоки, но что касается сардин, тут можно не сомневаться. У Паолы никогда не хватало ни времени, ни терпения возиться с сардинами – чистить их, а затем мариновать с изюмом и луком; так что, пожалуй, сардинки будут в самый раз.

– Что скажешь, Гвидо?

– Сардины, – решительно отозвался Брунетти.

– Хорошо. И мне тоже.

– Спагетти с моллюсками, – объявила Валерия, не столько советуя, сколько распоряжаясь.

Оба разом кивнули.

– Затем я предложила бы вам на выбор палтуса или морского черта. Все очень свежее, можете не сомневаться.

– А как они приготовлены?

– Палтус – на гриле, а морской черт запечен с белым вином, цуккини и розмарином.

– А он вкусный, этот черт? – недоверчиво спросил граф.

Вместо ответа она согнула указательный палец правой руки, приставила его к щеке и повернула, выразительно причмокнув губами.

– Все, убедила, – улыбнулся граф. – А ты, Гвидо?

– Я, пожалуй, все-таки возьму палтуса, – ответил Брунетти, подозревая, что название блюда звучит слишком уж претенциозно; наверняка этого самого черта подадут на огромной тарелке, где он будет соседствовать с морковными розочками или искусно разложенными листиками мяты.

– Как насчет вина? – осведомилась Валерия.

– У вас есть это замечательное шардоне, которое делает твой отец?

– Да, но мы пьем его сами, ваше сиятельство, а не подаем клиентам. – Увидев отразившееся на его лице разочарование, она поспешно добавила: – Но я все-таки принесу вам графинчик.

– Спасибо, дорогая. Я как-то раз пробовал его в гостях у твоего отца. До сих пор не могу забыть. Оно великолепно.

Она кивнула, подтверждая истинность его слов, и добавила будто бы в шутку:

– Только смотрите не проговоритесь Финанце, если ему вдруг вздумается сюда заглянуть. – И прежде чем граф успел как-то отреагировать, из другого зала раздался чей-то крик, и девушка тут же упорхнула.

– Неудивительно, что наша экономика по уши сидит в болоте, – проговорил граф с неожиданным ожесточением, – они делают лучшее в стране вино – и не могут подавать его клиентам! А все из-за какого-то дурацкого закона о процентном содержании алкоголя! Или из-за того, что какой-то идиот из Брюсселя решил, что оно по вкусу ничем не отличается от другого вина, производимого где-нибудь в Португалии. Господи, нашей страной правит кучка кретинов!

Брунетти, который всегда считал, что его тесть и сам принадлежит к этой правящей кучке, счел его слова по меньшей мере странными. Но прежде чем он успел прояснить его позицию по этому вопросу, вернулась Валерия с графином белого вина и бутылкой минеральной воды, которую, кстати сказать, никто не заказывал.

Граф наполнил вином два бокала и подтолкнул один из них Брунетти.

– Попробуй и скажи, что ты думаешь. Брунетти взял бокал и сделал глоток. Ему всегда претили рассуждения о «насыщенном бархатистом вкусе» или о «тонком фруктовом букете с нотками меда», и поэтому он ограничился одобрительным кивком.

– Замечательное вино. – Он поставил бокал на стол. – Расскажите мне о мальчике. Как я понял, он был не очень-то вам симпатичен.

За двадцать лет своего знакомства с зятем граф привык к его манере общения. Отхлебнув вина, он спокойно ответил:

– Я сказал, что он был самонадеян и глуп, что само по себе является весьма опасным сочетанием.

– А какого рода работу он выполнял для компании?

– Полагаю, он был у них кем-то вроде «консультанта», хотя с трудом могу себе представить, чтобы Роберто мог давать консультации по какому бы то ни было вопросу. Если, к примеру, требовалось отвести клиента в ресторан, Роберто был тут как тут. Мне кажется, что Лудовико надеялся, что общение с деловыми партнерами, разговоры о бизнесе как-то на него повлияют, он станет гораздо серьезнее.

Брунетти по себе знал, что такое работа: за годы учебы в университете у него не было ни одного свободного лета.

– Но ведь его обязанности не ограничивались только походами в ресторан?

– Конечно. Время от времени, когда нужно было срочно что-то куда-то доставить или получить посылку, они поручали это Роберто. Сам понимаешь, если необходимо в мгновение ока доставить контракт на подпись, ну, скажем, в Париж или отвезти на текстильную фабрику новый каталог с образцами тканей, Роберто всегда брал это на себя, а потом, разумеется, с удовольствием проводил уик-энд в Париже, или в Праге, или куда там его посылали.

– Работа непыльная, что там говорить, – отметил Брунетти, – а как у него обстояли дела в университете?

– Роберто был лодырь. Или просто тупой, как бревно, – надменно отозвался граф.

Брунетти хотел было сообщить графу, что, по мнению Паолы, ни один из ее студентов не отличался блестящим умом, но тут появилась Валерия с двумя тарелками, доверху наполненными маленькими блестящими сардинками, обильно политыми уксусом и оливковым маслом.

Пожелав им приятного аппетита, она направилась к другому столику.

Ни один из них не дал себе труда очистить от костей мелкую рыбешку: подцепляя сардинки вилкой, они отправляли их в рот целиком, роняя на тарелки изюминки и капельки масла.

– Вкусно, – проговорил граф с набитым ртом.

Брунетти кивнул, но ничего не сказал, наслаждаясь сардинками и сильным привкусом уксуса. Давным-давно, еще в юности, кто-то рассказал ему одну историю: когда-то, много веков назад, бедные венецианские рыбаки были вынуждены поливать рыбу уксусом, чтобы она не сгнила; утверждали, что якобы уксус был в те времена самым верным средством от цинги. Не имея не малейшего понятия, что из рассказанного правда, а что вымысел, Брунетти был от души благодарен венецианским рыбакам за изобретение столь оригинального рецепта.

Когда с сардинами было покончено, он взял кусочек хлеба и дочиста вытер им тарелку, подобрав остатки соуса.

– А он еще чем-нибудь занимался, Роберто?

Граф, налив им обоим по полбокала вина, покачал головой:

– Нет. Полагаю, это все, на что он был способен. Больше его ничего не интересовало. – Граф отхлебнул еще вина. – По правде сказать, он был неплохой парнишка; просто слишком уж заурядный. В последний раз, когда я его видел, мне даже стало его жалко.

– Это когда? И почему?

– По-моему, это было за несколько дней до того, как мальчишку похитили. Его родители справляли тридцатую годовщину свадьбы и позвали нас с Донателлой. Роберто тоже был там. – Граф помедлил, собираясь с мыслями, а затем продолжил: – Но казалось, будто его там вовсе не было.

– Я не совсем понимаю…

– Казалось, это был какой-то человек-невидимка. Нет, я вовсе не это имел в виду. Просто он очень похудел, и у него начали выпадать волосы. Было лето, но он выглядел так, будто всю зиму просидел дома. Это Роберто, который, бывало, целыми днями пропадал на пляже или на теннисном корте! – Граф опустил глаза, пытаясь припомнить детали того злополучного вечера. – Я с ним и словом не обмолвился, ничего не сказал его родителям. Но он выглядел по меньшей мере странно.

– Как вы думаете, он был болен?

– Ну, не то чтобы болен… Просто он был очень исхудавший и бледный. Будто он долго сидел на какой-то изнурительной диете, знаешь, из этих, новомодных.

К их столику снова подошла Валерия, своим появлением ставя решительную точку на всяких разговорах о диете. В руках она держала две порции спагетти, спрятанных под горками разнообразных моллюсков. Моллюски не были очищены от раковин, а спагетти испускали пряный запах чеснока и оливкового масла.

Запустив вилку в тарелку, Брунетти начал накручивать на нее спагетти. Намотав достаточное, по его мнению, количество, он поднес вилку ко рту, с наслаждением вдыхая теплый пряный аромат чеснока. С набитым ртом он кивнул графу; тот улыбнулся ему в ответ и принялся за свою порцию.

Брунетти еще не успел расправиться со спагетти и только-только приступил к моллюскам, как у него возник новый вопрос:

– А что вы можете сказать о племяннике графа?

– Говорят, будто он прирожденный бизнесмен. Прекрасно справляется с клиентурой, составляет сметы расходов; ему даже поручают нанимать персонал, потому что он всегда безошибочно подбирает нужных людей.

– Сколько ему лет?

– Он на два года старше Роберто, так что ему сейчас лет двадцать пять.

– Что еще вы можете о нем сказать?

– А что именно тебя интересует?

– Все, что может прийти вам в голову.

– Это слишком пространно. – Брунетти хотел было пояснить, но граф его опередил: – Ты имел в виду, способен ли он на преступление? Полагаешь, что это его рук дело?

Брунетти кивнул, продолжая возиться с моллюсками.

– Его отец, младший брат Лудовико, умер, когда мальчишке не было и восьми. На тот момент его родители уже развелись. Матери, похоже, было наплевать, что станется с ее сыном, так что как только она получила возможность от него избавиться, то с радостью за это уцепилась, отдав его на воспитание Лудовико и Корнелии. Они воспитали его вместе с Роберто, как родного сына.

Вспомнив поневоле о Каине и Авеле, Брунетти спросил:

– Вы это знаете наверняка или же с чьих-то слов?

– Какая разница? – не без раздражения откликнулся граф. – Знаешь что? Не думаю, что Маурицио в этом замешан.

Брунетти пожал плечами и швырнул последнюю раковину в кучу, громоздившуюся на его тарелке.

– Мы даже еще не уверены, что эти останки принадлежат Роберто.

– Тогда к чему все эти расспросы?

– Я ведь уже говорил вам: сразу двое подумали, что это шутка, чей-то нелепый розыгрыш. И тот камень, который заблокировал ворота… Его явно положили не со стороны улицы.

– Они, должно быть, перелезли через ограду, – предположил граф.

– Возможно, – кивнул Брунетти, – просто вся эта ситуация кажется мне, мягко говоря, странной.

Граф бросил на него испытующий взгляд; несомненно, выводы зятя – это всего лишь догадки, основанные на голой интуиции; однако что-то в этом есть.

– Что еще, помимо того, о чем ты уже сказал, кажется тебе странным?

– Например, то, что, кроме тех двоих, никто не высказал предположение, что это была шутка. И то, что в досье отсутствует протокол допроса Маурицио. И еще этот камень: никто даже и не поинтересовался, откуда он взялся.

Граф положил вилку на тарелку с остатками спагетти, и в этот момент к ним снова подошла Валерия.

– Вам не понравились спагетти, ваше сиятельство?

– Все очень вкусно, моя дорогая, но мне нужно еще оставить место для морского черта.

Она кивнула и убрала тарелки. Брунетти не без удовольствия отметил, что его подозрения по поводу морского черта в полной мере оправдались: блюдо было украшено побегами розмарина и кружочками редиски.

– Что это за финтифлюшки? Зачем все это нужно? – спросил он, указывая подбородком на тарелку графа.

– Это вопрос или издевательство?

– Обыкновенный вопрос.

Граф, вооружившись ножом и вилкой, аккуратно отделил кусочек рыбы и тщательно его прожевал, чтобы удостовериться, что приготовлена она надлежащим образом. Затем он одобрительно кивнул и сказал:

– А ведь были времена, когда всего за несколько тысяч лир можно было отлично поужинать в любом ресторанчике или таверне. Рыба, ризотто, салат, доброе вино. Ничего особенного, никаких, как ты выражаешься, финтифлюшек. Обычная стряпня, которую хозяева готовили себе на ужин. Но тогда Венеция была городом ремесленников; у нас было собственное производство. Венеция была живая, понимаешь? А теперь что мы имеем? Только туристов, по большей части зажиточных, которые привыкли к изысканным блюдам. И вот, чтобы удовлетворить их вкусам, в наших тавернах начали подавать блюда, которые должны выглядеть красиво, – он положил в рот еще один кусочек рыбы, – это еще по крайней мере вкусно, да и красиво к тому же. А как тебе палтус?

– Великолепно, – отозвался Брунетти. Отделив косточку, он положил ее на край тарелки и спросил: – Вы, кажется, хотели о чем-то со мной поговорить?

Опустив глаза в тарелку, граф нехотя ответил:

– Да, хотел. О Паоле.

– О Паоле?

– Да, о Паоле. О моей родной дочери. И твоей жене.

Брунетти вдруг охватила безотчетная ярость; его взбесил язвительный тон графа. Но он заставил себя сдержаться й спросил, едва удерживаясь от невольного сарказма:

– И матери моих детей и ваших внуков, вы хотите сказать, не так ли?

Граф положил вилку с ножом на тарелку и резко отодвинул ее от себя.

– Гвидо, я вовсе не хотел тебя обидеть…

– Тогда оставьте, ради бога, этот снисходительный тон.

Граф взял графин и разлил по бокалам остатки вина.

– Твоя жена несчастна. – Он взглянул на Брунетти, в ожидании его реакции, помедлил и, увидев, что тот молчит, добавил: – Она мое единственное дитя, Гвидо. И она несчастна.

– Но почему?

Вместо ответа граф поднял руку и показал Брунетти кольцо с фамильным гербом Фальер. Увидев кольцо, тот моментально вспомнил об останках, обнаруженных на поле, подумав, что будет, если выяснится, что они принадлежат Роберто Лоренцони. Кому в таком случае следует сообщить об этом прежде всего? Отцу? Брату? Или, может быть, матери? Хватит ли у него мужества своим сообщением разбередить эту страшную рану, тем самым только усугубив их горе?

– Ты меня слушаешь, Гвидо?

– Да-да, конечно, – откликнулся Брунетти, погруженный в собственные мысли, – вы сказали, что Паола несчастна, и я спросил: почему?

– А я как раз говорил тебе об этом, Гвидо, но ты был где-то далеко-далеко, думал о Лоренцони и об этих останках, которые нашли на поле, размышляя, должно быть, о том, как в итоге добиться торжества правосудия. – Он помолчал, надеясь, что Брунетти как-то отреагирует на его слова. – Один из доводов, которые я безуспешно пытался донести до тебя, касались непосредственно этого… эти твои поиски справедливости… – Тут он снова замолчал и, зажав пустой бокал между средним и указательным пальцами, начал задумчиво передвигать его по столу. Поднял глаза на зятя и выдавил улыбку; улыбка вышла какой-то жалкой, и Брунетти стало грустно.

– Вы считаете, что моя работа отнимает у меня слишком много времени?

– Нет, я считаю, что работа поглощает тебя без остатка; ты с головой погружаешься в дела, которые ведешь, начинаешь жить жизнями этих людей, будь то преступники или их жертвы, и тебе нет дела до того, что творится у тебя дома.

– Это неправда. Я всегда рядом в трудную минуту. И мы много времени проводим вместе.

– Ах, оставь, Гвидо, – нетерпеливо отмахнулся граф, – ты слишком умен, чтобы верить этому или, на худой конец, предположить, чтобы я поверил тому, что ты сейчас говоришь. Ты прекрасно знаешь: можно проводить с кем-то уйму времени, но душой быть где-то совсем в другом месте. Я не первый год тебя знаю и поэтому могу утверждать, что, когда ты начинаешь расследовать какое-нибудь дело, все остальное перестает для тебя существовать. Ты разговариваешь, делаешь вид, что слушаешь, можешь даже пойти в кино или в ресторан, но на самом деле ты полностью погружен в себя. – Граф налил себе минеральной воды и залпом ее выпил. – В известном смысле ты сейчас похож на Роберто, каким я запомнил его во время нашей последней встречи: такой же далекий и отчужденный.

– Вам Паола об этом сказала?

На лице графа отразилось неподдельное удивление.

– Гвидо, я, конечно, не тешу себя надеждой, что ты мне поверишь, но твоя жена никогда в жизни не сказала о тебе ничего дурного – ни мне, ни кому бы то ни было другому.

– Тогда откуда эта уверенность, что она несчастна? – спросил Брунетти с плохо скрываемым раздражением.

Граф рассеянно взял кусочек хлеба, лежавший на краю тарелки, и принялся крошить его между пальцами.

– Когда родилась Паола, Донателле пришлось очень худо, после родов она долго болела, так что все хлопоты, связанные с появлением дочки, легли на мои плечи. – Увидев удивление, отразившееся в глазах Брунетти, граф от души рассмеялся. – Знаю, знаю. Скажешь, невозможно представить, как я кормлю ребенка из бутылочки или меняю ему подгузники. Но именно этим мне пришлось заниматься в течение первых месяцев ее жизни; так что к тому моменту, когда Донателлу выписали из больницы, это уже вошло в привычку, и я продолжал ухаживать за дочкой. Если ты в течение года меняешь ребенку подгузники, кормишь его кашкой, поешь ему колыбельные, чтобы он уснул, то поневоле начинаешь чувствовать, когда он счастлив, а когда нет. – Брунетти хотел было возразить, но граф его опередил: – И не имеет значения, сколько твоему ребенку: четыре месяца или сорок лет, и что послужило причиной его страданий, кишечные колики или неудачный брак. Думаю, ты прекрасно об этом знаешь. А сейчас я чувствую, что моя дочь несчастна.

Брунетти знал, что все его попытки оправдаться или доказать свою невиновность будут совершенно напрасными. Он тоже в свое время менял подгузники, проводил бессонные ночи у кроваток детей, укачивая их, чтобы они уснули, читая им книжки, утешая их, когда они плакали… Он свято верил в то, что именно эти ночи дали ему реальный шанс познать собственных детей, развили в нем то чувство, которое, по словам графа, позволяет безошибочно угадывать, когда твое дитя счастливо, а когда несчастно.

– Я просто не представляю себе, как по-другому относиться к тому, что я делаю, – откровенно признался он без тени прежней враждебности.

Будто бы не расслышав его, граф вдруг спросил:

– Послушай, я давно собирался тебя спросить: почему это для тебя так важно?

– Почему это для меня так важно? Поймать преступника? Арестовать человека, который совершил преступление?

Граф нетерпеливо махнул рукой:

– А, брось ты, я вовсе не думаю, что именно это тебя волнует в первую очередь. Почему ты с таким упорством добиваешься торжества справедливости?

Валерия выбрала неподходящий момент, чтобы предложить десерт. Обоим сейчас было не до сладкого. Заказав две порции граппы, граф обернулся к Брунетти, весь обратившись в слух.

– Вы ведь читали древнегреческих философов, не так ли? – спросил Брунетти.

– Ну да, читал. Некоторых.

– А Крития?

– Да, но так давно, что едва ли помню, о чем он писал. Так что же?

Снова появилась Валерия и, поставив две рюмки с водкой на стол, молча удалилась.

Брунетти взял рюмку и сделал маленький глоток.

– Не ручаюсь за точность цитаты, но, мне кажется, где-то он пишет о том, что государственные законы регулируют лишь преступления против общества; и поэтому нам нужна религия, чтобы мы верили в торжество правосудия если не на земле, то хотя бы на небесах. – Он замолчал и отхлебнул еще один глоток. – Но сейчас мы перестали верить в Бога, не правда ли? – Граф согласно кивнул, и Брунетти продолжал: – Так что вполне возможно, что я именно этого и пытаюсь добиться. Я об этом никому не говорил и никогда по-настоящему об этом не задумывался. Но если представить, что Бога нет, а значит, нет и Высшего Суда, тогда получается, что именно я должен побеспокоиться о том, чтобы справедливость восторжествовала здесь, на земле, а виновные понесли наказание за свои грехи.

– Что ты хочешь этим сказать – «за свои грехи»? Что-то связанное с моралью, да?

– Именно так. Когда кто-то дает другому дурной совет, чтобы впоследствии извлечь из этого собственную выгоду; говорит неправду; выдает чужие секреты.

– Но ведь далеко не все из того, что ты перечислил, является противозаконным.

Брунетти покачал головой.

– Я совсем не то хотел сказать. Просто это первое, что пришло мне в голову. – Брунетти собрался с мыслями. – Может, у политиков найдутся более убедительные примеры: передача конфиденциальной информации третьим лицам, принятие решений государственной важности на основе собственных интересов, кумовство, протекционизм…Ну и так далее.

– Словом, обычные дела в итальянской политике? – перебил его граф.

Брунетти кивнул. Он вдруг почувствовал, что ужасно устал.

– Но ведь никто не давал тебе права решать, кто прав, а кто виноват, а тем более судить и карать, – настаивал граф.

– Разумеется. Я только пытаюсь объяснить, что порой прихожу в отчаяние от осознания собственного бессилия; оттого, что не могу найти того, кто несет ответственность за то зло, что творится вокруг; и не только за то, что вписывается в рамки закона, но и за то, что бесчеловечно с точки зрения морали. Или начинаю думать о том, что такое закон, а что – мораль, и в результате прихожу к выводу, что и то, и другое неправильно.

– А между тем твоя жена страдает. Что возвращает нас к исходной точке нашего разговора. – Граф перегнулся через стол и накрыл своей ладонью руку Брунетти. – Сожалею, что обидел тебя, но она моя единственная дочь и всегда ею останется, так что я просто не мог не сказать этого тебе. Прежде чем она сделала это сама.

– Не знаю, смогу ли сказать вам за это спасибо, – признался Брунетти.

– Не имеет значения. Все, что меня волнует, это ее счастье. – Граф замолчал, обдумывая следующую фразу. – И твое, хотя ты вряд ли мне поверишь, Гвидо,

Брунетти кивнул, чувствуя, что у него вдруг перехватило горло. Увидев это, граф махнул рукой Валерии, дав ей понять, что пора выписать счет. Обернувшись к Брунетти, он спросил его как ни в чем не бывало:

– Ну как, понравилось тебе угощение?

– Еще бы, – в тон ему ответил Брунетти. – Ваш знакомый может гордиться своей дочерью. А вы своей.

– Я так и делаю, – просто ответил граф. Он замолчал, а затем взглянул на зятя. – И, хотя у меня опять же нет никаких оснований полагать, что ты мне поверишь, я горжусь тем, что у меня такой зять.

– Спасибо… Я и не знал… – Брунетти почему-то казалось, что он не сможет подобрать подходящих слов, но они вырвались у него сами собой.

– А вот и неправда. Думаю, ты прекрасно об этом знал.