На следующий день Брунетти пробудился со странным ощущением – так бывает, когда за ночь избавляешься от лихорадки, приходишь в себя и голова кажется легкой и особенно ясной. Долго лежал в постели, перебирая в уме всю информацию, которую собрал за последние два дня. Вместо того чтобы прийти к заключению, что неплохо провел время, квестура и ее дела в надежных руках, а он сам успешно преследует преступников, – вдруг почувствовал раздражение: бегает в поисках каких-то химер. Мало того, что поверил рассказу Марии Тесты, еще призвал Вьянелло и пошел расспрашивать людей, которые, очевидно, не представляли, о чем он говорит и почему комиссар полиции появляется у их порога без предупреждения.

Патта должен вернуться через десять дней, и нечего сомневаться в том, как он отреагирует, когда узнает, чем занималась полиция. Даже в тепле и безопасности своей постели Брунетти ощутил озноб, предугадав замечание Патты: «Ты хочешь сказать, что поверил этой монашкиной истории – рассказу женщины, которая всю свою жизнь скрывалась в монастыре?! И ты пошел травить этих людей, втемяшил им мысль, что их родственников убили? Да ты с ума сошел, Брунетти! Знаешь ты, какие это люди?»

Комиссар решил все же, прежде чем бросить начатое, поговорить с последним из названных – с тем, кто может подтвердить доказательствами если не историю, рассказанную Марией, то по крайней мере надежность ее самой как свидетеля. А кто знает ее лучше, чем тот, кому она исповедовалась в грехах последние шесть лет?

Адрес, который искал Брунетти, располагался около церкви Сан-Франческо-делла-Винья. Первые двое, кого он спросил, не имели понятия, где дом с нужным ему номером; но когда он задал вопрос, где можно найти братьев из Святого Креста, ему немедленно объяснили: у подножия следующего моста, вторая дверь налево. Так и оказалось, о чем сообщала маленькая медная табличка с названием ордена и маленьким мальтийским крестом.

Дверь после первого же звонка открыл беловолосый человек: этакий распространенный персонаж средневековой литературы – добрый монах. Глаза его излучали доброту, как солнце излучает тепло, лицо светилось широкой улыбкой, словно он и вправду рад, что к дверям его прибыл сей странник.

– Могу ли я вам чем-нибудь помочь? – осведомился он так, будто ничто не доставит ему большей радости.

– Я хотел бы поговорить с падре Пио Кавалетти.

– Да-да, входите, сын мой! – Монах открыл дверь пошире и придержал ее для пришедшего. – Осторожнее там будьте! – И указал вниз, непроизвольно протягивая руку к его плечу – поддержать, – когда он перешагнул через крестовину в основании рамы тяжелой деревянной двери.

Монах был одет в длинную белую сутану ордена, из которого вышла сестра Иммаколата, а поверх нее – бурый фартук, запятнанный годами работы в траве и грязи.

Брунетти шагнул – и окунулся в сладко знакомый чудесный запах; остановился, оглядываясь: что это, что?…

– Сирень, – объяснил монах, явно черпая радость в удовольствии, которое читалось на лице того, кого он сюда привел. – Падре Пио без ума от нее, ему со всего мира ее присылают.

И впрямь – увиденное служило тому подтверждением: кущи, кусты, даже высокие деревья заполняли весь внутренний дворик, волны аромата плескались, кружили голову… А ведь лишь несколько кустов согнулись под пышными гроздьями, большинство еще не зацвели.

– Но их так мало, и столь сильный аромат… – проговорил Брунетти, изумленный особым, непобедимым очарованием этого запаха.

– Да, истинно! – подтвердил монах с гордой улыбкой. – Эти зацветают первыми – те, что темные: «Дилатата», «Клод Бернар» и «Рум фон Хорстенштайн». А вон те белые – там, у дальней стены, – монах ухватил его за локоть и указывал влево, на дюжину зеленых кустов, скучившихся возле высокой кирпичной стены, – это «Уайт Саммерс», «Мари Финьон» и «Айвори Силк». Они не зацветут до июня, а возможно, какие-то еще будут цвести и в июле, если только жара не наступит слишком рано.

Монах обозрел все вокруг с радостью, с удовольствием, сквозившими и в лице его, и в голосе, и продолжал:

– Здесь, в этом дворике, семьдесят семь разных сортов. А в головной квартире в Тренто у нас еще тридцать четыре.

Брунетти, пораженный, не успел на это что-нибудь сказать, и монах заключил:

– Они приехали аж из Миннесоты и из Висконсина.

– А вы – садовник? – спросил Брунетти, хотя в том вряд ли была необходимость.

– По Божьей милости, я и есть садовник. Работал в этом саду, – он пристально посмотрел на собеседника, – с тех времен, как вы были маленьким.

– Это прекрасно. Вы, должно быть, гордитесь садом.

Старик вдруг глянул на Брунетти исподлобья, из-под густых бровей. Ах да, гордыня ведь один из семи смертных грехов.

– Гордитесь, что такая красота воистину славит Господа, – вовремя поправил себя Брунетти.

Благостная улыбка вновь осветила лицо монаха.

– Господь никогда не сотворит ничего некрасивого. – Старик пустился по кирпичной дорожке, ведущей через сад. – А если вы сомневаетесь в этом, все, что нужно, – поглядеть на Его цветы. – Кивнул в подтверждение простой истины и спросил: – А у вас есть сад?

– Увы, нету.

– Ах, беда! Такое благо – смотреть, как все растет. Придает смысл жизни.

Старик подошел к двери и открыл ее, став в сторонке, чтобы дать Брунетти пройти в длинный коридор монастыря.

– А дети берутся в расчет? – Брунетти улыбался. – Их у меня двое.

– О, дети берутся в самый большой расчет! – Монах тоже ему улыбался. – Ничего нет прекраснее, и ничто так не славит Бога.

Комиссар, все еще с улыбкой, кивнул в полном согласии – по крайней мере, с первой частью утверждения. Монах остановился перед какой-то дверью и постучал.

– Прямо заходите, – предложил он, не ожидая ответа. – Падре Пио говорит нам: «Никогда не задерживайте тех, кто хочет меня повидать».

С улыбкой, похлопав его по руке, монах удалился к своему саду и своей сирени – Брунетти всегда считал, что это и есть райский запах.

За столом сидел высокий человек и писал. Когда появился незнакомец, он поднял глаза, отложил перо и встал; вышел из-за стола и направился к посетителю с протянутой рукой, с загорающейся в глазах улыбкой, которая затем двинулась ко рту.

Губы у священника такие красные и полные, что всякий увидевший его впервые немедленно сконцентрирует на них свое внимание, подумал Брунетти. Но душу его отображают глаза: серо-зеленые, в них живое любопытство и интерес к окружающему миру. Высокий, очень сухопарый, что подчеркивается длинными складками облачения ордена Святого Креста. Ему, должно быть, хорошо за сорок, но волосы все еще черные, а единственный признак возраста – проступающая на макушке природная тонзура.

– Виоп giorno, – произнес он теплым голосом. – Чем могу помочь вам? – Голос, хотя и с волнообразной венецианской каденцией, лишен городского акцента. Возможно, из Падуи, решил Брунетти.

Прежде чем он успел ответить, священник заговорил вновь:

– Но простите меня – разрешите предложить вам сесть. Сюда, пожалуйста! – И вытащил один из двух небольших мягких стульев, слева от стола.

Подождал, пока посетитель сел, после чего опустился и сам напротив.

Внезапно Брунетти исполнился жгучим желанием как можно быстрее провести необходимую процедуру и покончить со всем этим – с Марией Тестой и ее историей.

– Я хотел бы поговорить с вами о члене вашего ордена, отец.

В комнату ворвался порыв ветра, зашуршал бумагами на столе – вот она, многообещающая весна. Окна открыты во дворик, запах сирени льется внутрь.

Священник заметил его взгляд:

– Мне кажется, я весь день придерживаю бумаги на столе одной рукой, – смущенно улыбнулся, – но сезон цветения сирени так короток и я хочу оценить его в полной мере. – Он на миг опустил глаза, потом поднял их на сидящего напротив. – Полагаю, это такая разновидность обжорства.

– Вряд ли это серьезный порок, отец, – отозвался Брунетти с легкой улыбкой.

Священник благодарно кивнул в ответ:

– Надеюсь, это не прозвучит грубо, синьор, но думаю, должен спросить вас, кто вы, прежде чем обсуждать с вами члена нашего ордена. – С той же смущенной улыбкой он протянул руку на половину расстояния, разделявшего их, – ладонь развернута в просьбе о понимании.

– Комиссар Брунетти, – назвался он, обходясь без дальнейших комментариев.

– Из полиции? – Священник не скрыл удивления.

– Да.

– Господи Боже! Никто не пострадал?

– Нет, вовсе нет. Я пришел узнать у вас о молодой женщине, которая состояла в вашем ордене.

– Состояла, комиссар? – переспросил он. – Женщина?

– Да.

– Тогда боюсь, что немногим смогу вам помочь. Мать-настоятельница больше сообщит вам, чем я. Она духовная мать сестер.

– Я уверен, что вы знаете эту женщину, отец.

– Да, и кто это?

– Мария Теста.

Он только улыбнулся – обезоруживающая попытка извиниться за свою некомпетентность.

– Боюсь, это имя ничего не значит для меня, комиссар. Можете ли вы назвать ее имя в монашестве?

– Сестра Иммаколата.

Лицо священника просветлело – он вспомнил.

– Ах да, она работала в доме престарелых Сан-Леонардо. Большой подмогой была пациентам. Многие так любили ее; думаю, она их тоже. Я был опечален, узнав о ее решении покинуть орден. Молился за нее.

Брунетти кивнул, и священник продолжал, уже встревоженным голосом:

– Но что от нее надо полиции?

На этот раз руку, сокращающую расстояние между ними, протянул Брунетти:

– Мы только задаем вопросы касательно нее, отец. Она ничего не сделала, поверьте мне.

Священник заметно успокоился.

– Насколько хорошо вы знали ее, отец?

Падре Пио несколько секунд обдумывал ответ:

– Трудно сказать, комиссар.

– Я думал, вы ее исповедник.

Глаза священника расширились при этих словах, но он быстро опустил их, чтобы скрыть замешательство. Сложил руки – что сказать? – потом взглянул на Брунетти.

– Боюсь, это вам покажется излишним усложнением, комиссар, но тут важен вот какой момент: я различаю, что знаю о ней как глава ордена и что – как ее исповедник.

– Отчего так? – спросил Брунетти, хотя знал отчего.

– Потому что не могу, под страхом тяжкой кары, поведать вам ничего из того, что она мне говорила на исповеди.

– Но о том, что знаете как настоятель, – об этом вы можете мне рассказать?

– Да, конечно, особенно если это чем-нибудь ей поможет. – Он разнял руки.

Брунетти заметил, что одна из них потянулась к бусинам четок, свисавших у него с пояса.

– Что вы хотели узнать?

– Она честная женщина?

На сей раз священник не делал попытки скрыть удивление.

– Честная ли? Вы имеете в виду – не крадет ли?

– И не лжет ли.

– Нет, она никогда не делала ни того, ни другого! – прозвучал незамедлительный и безоговорочный ответ.

– А как насчет ее видения мира?

– Боюсь, что не понимаю вопроса. – Он слегка покачал головой.

– Как вы полагаете: насколько верно она судит о людях? Надежный ли она свидетель?

После долгого размышления падре Пио ответил:

– Я думаю, это зависит от того, что ей надо рассудить. Или кого.

– То есть?

– Я думаю, она… э… полагаю, слово «возбудима» подходит не меньше других слов. Или – «эмоциональна». Сестра Иммаколата очень склонна видеть в людях хорошее, это бесценное качество. Но, – и тут лицо его затуманилось, – часто с такой же готовностью подозревает худшее. – Он остановился, взвешивая следующие слова. – Опасаюсь, что дальнейшее прозвучит ужасно, как предубеждение наихудшего рода. – Он замялся: явно ему неприятно было то, что он собирался сказать. – Сестра Иммаколата – южанка, думаю, поэтому у нее определенный взгляд на человечество, или на человеческую природу. – Падре глядел в сторону, и Брунетти заметил, как он прихватил зубами нижнюю губу, будто хотел откусить повинную ее часть и так наказать себя за то, что произнес, что должен был произнести.

– Разве тот, кто живет в монастыре, может так смотреть на вещи?

– Вы это понимаете? – Священник был смущен. – Не знаю, как сказать то, что хочу. Если выразить это в теологических терминах – она страдает недостатком надежды. Надейся она сильнее, думаю, больше верила бы в людскую доброту. – Он умолк и перебрал четки. – Но боюсь, что, кроме этого, ничего не могу сказать, комиссар.

– Из опасения, что сообщите мне нечто, чего мне не следует знать?

– Чего вы не можете знать! – Голос его исполнился звоном абсолютной уверенности; увидев, как поглядел на него Брунетти, он добавил: – Знаю, это для многих шокирующе звучит, особенно в современном мире. Но это традиция, старая, как сама церковь, и, думаю, одна из тех традиций, которые мы наиболее сильно стараемся поддерживать. И должны поддерживать. – Улыбнулся печально. – Боюсь, более сказать не могу.

– Но она не стала бы лгать?

– Нет, в этом вы можете быть уверены, – никогда. Она может не так понять или преувеличить, но сестра Иммаколата никогда не солжет сознательно.

Брунетти поднялся:

– Спасибо, что уделили мне время, святой отец. – И протянул руку.

Священник принял ее; его ладонь была твердой и сухой. Вместе с комиссаром прошел по комнате и у двери в ответ на новые благодарности вымолвил лишь:

– Ступайте с Богом.

Во дворике Брунетти увидел садовника: стоит на коленях в грязи, у задней стены монастыря, руками копается под корнями куста роз. Тот при его появлении уперся одной рукой в землю, намереваясь подняться на ноги, но Брунетти крикнул ему:

– Нет, не надо, брат, я сам выйду!

Запах сирени сопровождал его до первого поворота, окутывая, как благословение.

На следующий день предстояло посещение города министром финансов; визит совершенно частный, но все равно полиция отвечала за него, пока он в городе. Из-за этого, а также по причине запоздалой зимней вспышки гриппа – пятеро полицейских слегли в постель, а один попал в больницу – копии завещаний пятерых умерших в доме престарелых Сан-Леонардо пролежали на столе у Брунетти незамеченными до начала следующей недели. Он вспоминал о них, один раз спрашивал у синьорины Элеттры, но в ответ последовало резкое напоминание – положены ему на стол два дня назад.

Только когда министр вернулся в Рим, в авгиевы конюшни министерства финансов, комиссар опять стал думать об этих копиях завещаний, и то лишь потому, что хлопнул по ним рукой, когда шарил по столу в поисках отсутствующих персональных дел. Решил посмотреть их, прежде чем отдать синьорине Элеттре с просьбой найти место для их хранения.

В университете он учился на юриста и потому знаком был с языком документов, оговорками-клаузулами, в которых предоставляли, жаловали, даровали еще не мертвым людям владение кусочками, обрывками мира. Читая выверенные фразы, он не мог отделаться от мысли: верно то, что говорил Вьянелло – невозможно ничем владеть; вот оно, подтверждение этой невозможности. Фикция владения передавалась наследникам, и таким образом увековечивалась эта иллюзия, покуда не пройдет время и у наследников смерть тоже не похитит их собственность.

Возможно, кельтские вожди распоряжались при жизни правильно, размышлял Брунетти: когда умирали, все их сокровища складывали на похоронные лодки с телами почивших, и всё вместе поджигали и сплавляли в море. Ему пришло в голову, что внезапное отвращение сержанта к владению материальными ценностями, вероятно, не более чем реакция на время, проведенное в компании министра финансов, – он столь невежествен, вульгарен и глуп, что кого угодно настроит против богатства. Эта мысль его развеселила, и он снова обратился к завещаниям.

Кроме синьорины да Пре, дом престарелых в завещании упомянули двое. Синьора Кристанти оставила ему пять миллионов лир – не слишком значительную сумму, а синьора Галассо, которая отказала основное племяннику в Турине, оставила два миллиона лир.

Брунетти слишком долго работал в полиции, чтобы не знать, что люди убивают и за такие небольшие суммы, причем многие – не моргнув глазом, но он усвоил также, что мало кто из осторожных убийц станет рисковать ради таких пустяков. Непохоже, чтобы эти суммы послужили для кого-то связанного с casa di cura достаточным мотивом, чтобы пойти на риск, убивая этих стариков.

Синьорина да Пре, одинокая старая женщина, которую подтолкнули в конце жизни проявить милосердие к учреждению, где она провела свои последние одинокие годы. Да Пре говорил, что никто не противостоял ему, когда он опротестовал завещание сестры. Трудно вообразить, чтобы некто, решившийся убить в расчете на наследство, позволил так легко отобрать у него добычу.

Комиссар проверил даты: в завещаниях и Лерини, и Галассо, содержащих отказы в пользу casa di cura, дата предшествовала смертям более чем на год. Из остальных завещаний два подписаны более чем за пять лет до смерти, а в последнем случае – за двенадцать. Ему недоставало и воображения, и цинизма, чтобы увидеть здесь некий зловещий сценарий.

Отсутствие факта преступления и порадовало и огорчило Брунетти: вообразив тайные ужасные события в casa di cura – события, виденные только ею, – сестра Иммаколата могла таким образом обосновать свое решение покинуть орден – телесный и духовный дом с отрочества. Брунетти навидался людей, ищущих себе оправдание в чужих грехах, но чтобы с таким ничтожным основанием! Он понял, что не поверил девушке, и это наполнило его печалью: Мария так подпортила начало своей vita nuova. Она заслуживала нормальной жизни и без этого опасного измышления.

Бумаги – копии пяти завещаний и немногие заметки, которые он набросал после их с Вьянелло визитов, – обрели свое место, но не в руках синьорины Элеттры, а в нижнем ящике стола Брунетти, где покоились еще три дня.

Патта вернулся из отпуска еще менее озабоченным работой полиции, чем когда уезжал. Брунетти извлек из этого выгоду – не упомянул о Марии Тесте и ее истории. Шла весна, и он отправился навестить свою мать в доме престарелых. Визит оказался еще болезненнее, чем обычно, – ему остро не хватало инстинктивного милосердия сестры Иммаколаты.

Молодая женщина больше не делала попыток связаться с ним, и он уже начал надеяться, что она бросила всю эту историю, забыла страхи и начала свою новую жизнь. Зашел даже так далеко, что решил побывать на Лидо и навестить ее; стал искать папку, но не нашел ни ее, ни клочка бумаги с адресом Марии, да еще не смог припомнить фамилию тех людей, которые помогли ей с работой. Росси… Басси… Гуцци… какое-то такое имя, вспоминал он. Но тут на него пал гнев вице-квесторе Патты, вернувшегося в управление, и он забыл обо всем до тех пор, пока спустя два дня не взял трубку телефона: с ним разговаривает некто представившийся как Витторио Сасси.

– Вы тот, с кем говорила Мария? – задал вопрос Сасси.

– Мария Теста? – уточнил в свою очередь Брунетти, хотя знал, какую Марию тот имеет в виду.

– Сестра Иммаколата.

– Да, она заходила повидать меня недели две назад. Почему вы мне звоните, синьор Сасси? Что случилось?

– Ее сбила машина.

– Где?

– Тут, на Лидо.

– Где она?

– Ее забрали в отделение «Скорой помощи». Я сейчас здесь, но не могу получить никаких сведений о ней.

– Когда это случилось?

– Вчера днем.

– Так что ж вы мне только сейчас звоните?! – возмутился Брунетти.

Последовало долгое молчание.

– Синьор Сасси?

Не получив ответа, спросил помягче:

– Как она?

– Плохо.

– Кто ее сбил?

– Неизвестно.

– Как это?

– Ехала домой после работы, на велосипеде. Похоже, машина ударила ее сзади. Кто бы там ни был, не остановились.

– Кто ее нашел?

– Шофер грузовика – увидел в канаве у дороги и доставил в больницу.

– Насколько она пострадала?

– Точно не знаю. Мне позвонили сегодня утром и сказали, что сломана нога. Но думают, может быть поврежден мозг.

– Кто так думает?

– Не знаю. Все это говорил тот, с кем я разговаривал по телефону.

– Но сейчас вы в больнице?

– Да.

– Как они узнали, что надо связаться с вами?

– Полиция явилась в ее пансион – на сумке был адрес. Думаю, владелец назвал им фамилию моей жены, он помнил, что Марию туда устраивали мы. Но они не потрудились позвонить мне до сегодняшнего утра; после этого я сразу сюда.

– Почему вы мне позвонили?

– Мария в прошлом месяце поехала в Венецию, мы поинтересовались, куда направляется; сказала, что собирается поговорить с полицейским, по фамилии Брунетти. Не сообщила о чем, а мы не спросили – не подумали как-то. Сейчас вот сообразили: вы ведь тот самый полицейский и вам, наверно, надо дать знать, что с ней случилось.

– Спасибо, синьор Сасси. Очень рад, что вы мне позвонили. Скажите, как она вела себя, после того как встретилась со мной?

Если Сасси и решил, что это странный вопрос, в голосе его не промелькнуло и намека на это.

– Как обычно. А что?

Брунетти предпочел не отвечать, а вместо этого спросил:

– Сколько вы там еще пробудете?

– Не очень долго. Мне надо обратно на работу, а жена – с внуками.

– Как фамилия врача?

– Этого я не знаю, комиссар. Тут такой бардак. Санитарки сегодня бастуют, так что трудно найти кого-то, кто что-нибудь скажет. Похоже, никто ничего не знает о Марии. Не могли бы вы сюда прийти? Может, вам они уделят внимание.

– Буду там через полчаса.

– Она очень хорошая, – заключил Сасси. Брунетти, который знал ее шесть лет, полностью разделял это мнение – справедливые слова.

Когда Сасси повесил трубку, Брунетти позвонил вниз Вьянелло и велел ему найти рулевого и лодку, а потом быть готовым выехать на Лидо в течение пяти минут. Приказал оператору соединить его с больницей на Лидо и попросил к телефону кого-нибудь из приемной «Скорой помощи». Его переключили на гинекологию, хирургию и кухню. Разозлившись, он повесил трубку и побежал вниз по лестнице к Вьянелло, Бонсуану и ожидающему катеру.

Пока пересекали лагуну, он рассказал Вьянелло о звонке Сасси.

– Ублюдки! – заклеймил Вьянелло тех, кто были в машине и скрылись. – Не остановились – бросили ее умирать у обочины.

– Может, им того и надо было. – Брунетти увидел, что до сержанта внезапно дошло.

– Ну конечно. – Вьянелло даже глаза прикрыл – как просто. – Но мы даже не ходили в casa di cura задавать вопросы. Откуда они знают, что она с нами говорила?

– Мы ведь понятия не имеем, что она делала с тех пор, как была у меня.

– Нет, не имеем. Но не могла же она так сглупить – пойти и обвинить кого-то?

– Она провела большую часть жизни в монастыре, сержант.

– И что это значит?

– Это значит, что, возможно, думает так: достаточно внушить кому-нибудь, что он нехорошо поступил, и тот отправится в полицию, выразит свои сожаления и сдастся.

Беспечно, однако, это прозвучало – он тут же пожалел, что так легкомысленно высказался.

– Я имею в виду, что она не очень хорошо судит о характерах, возможно, и многие побуждения для нее не очень понятны.

– Полагаю, вы правы, синьор. Монастырь, скорее всего, – не лучшее место для подготовки к житью в мерзком мире, созданном нами.

Комиссар не придумал, как ответить, и молчал, пока лодка не вошла в один из причалов для «Скорой помощи» на задах Оспедале-аль-Маре. Выпрыгнули из лодки, а Бонсуану велели подождать, пока разберутся, что происходит. Распахнутая дверь вела в белый коридор с цементным полом. К ним поспешил санитар в белом халате.

– Вы кто? Что вы тут делаете? Отсюда входить в больницу никому нельзя!

Не обращая внимания на то, что он говорит, Брунетти достал свое удостоверение и махнул им санитару.

– Где приемная «Скорой»?

Тот явно размышлял, стоит ли им сопротивляться. Но взяло верх обычное итальянское нежелание возражать власти, особенно ее представителям в форме, и он показал им, куда идти. Через несколько минут они стояли у стола дежурной сестры; за ним – открытые двойные двери в длинный, ярко освещенный коридор. За столом никого, на несколько призывов Брунетти никто не отозвался. Через несколько минут из дверей выскочил человек в помятом белом халате.

– Извините… – И Брунетти вытянул руку, чтобы задержать его.

– Да? – отреагировал он.

– Как мне выяснить, кто дежурит в приемной «Скорой помощи»?

– Зачем вам это?

Снова Брунетти вытащил и показал удостоверение. Человек в халате всмотрелся поочередно в документ, потом в его обладателя.

– Что вы хотите узнать, комиссар? Я как раз тот, кто обречен дежурить в приемной.

– Обречен? – переспросил Брунетти.

– Извините за преувеличение. Нахожусь здесь последние тридцать шесть часов, потому что санитарки решили устроить забастовку. Я пытаюсь заботиться о девяти пациентах с помощью одного дневального и одного интерна. И вряд ли мне помогает, что я стою тут и вам это рассказываю.

– Извините, доктор, не могу арестовать ваших санитарок.

– Жаль. Чем могу служить?

– Я пришел из-за женщины, которую привезли сюда вчера. Сбита машиной. Мне сказали, что у нее сломана нога и повреждение мозга.

По этим сведениям врач моментально определил, о ком идет речь.

– Нет, нога не сломана. Это плечо, и то лишь смещение. А вот несколько ребер, возможно, сломаны. Но меня беспокоила травма головы.

– Беспокоила, доктор?

– Да. Мы отправили эту пациентку в Оспеда-ле-Чивиле меньше чем через час после того, как ее привезли сюда. Даже если бы у меня был штат, чтобы работать с ней, мы не располагаем оборудованием для лечения такой черепной травмы.

Не без труда Брунетти обуздал свой гнев: зачем сделал глупость и приехал сюда.

– Насколько плохо дело, доктор?

– Привезли ее без сознания. Я вправил плечо и забинтовал ребра; но о травмах головы знаю недостаточно. Сделал некоторые анализы – необходимость выяснить, что творится в голове, чтобы судить о том, почему пациентка не приходит в сознание. Но ее так быстро привезли и увезли, что у меня для уверенности недостало времени.

– Несколько часов назад сюда приходил человек, искал ее. И никто не сказал ему, что отправили в Венецию.

Доктор пожатием плеч снял с себя всю ответственность:

– Я же говорю – нас тут только трое. Должны были сообщить.

– Да, – согласился Брунетти, – должны были. Что-нибудь о ее состоянии можете мне сказать?

– Нет, спросите лучше в Чивиле.

– Где она там?

– Если нашли невропатолога – в интенсивной терапии. Должна быть, во всяком случае. – Он потряс головой, не то от усталости, не то вспомнив о характере травм.

Вдруг одна из дверей открылась изнутри и появилась молодая женщина, тоже в помятом белом халате.

– Доктор, – позвала она настойчиво, звенящим голосом, – вы нужны! Срочно!

Врач развернулся и последовал за ней за дверь, ничего больше не сказав Брунетти. А тот вернулся обратно к катеру, взошел на борт и, ничего не объясняя рулевому, распорядился:

– Обратно в Оспедале-Чивиле, Бонсуан!

Пока катер прорезал крепчающие волны, Брунетти сидел внизу; через стеклянные окошечки дверей смотрел на Вьянелло: тот, конечно, рассказывал Бонсуану, что произошло. Оба с неодобрением трясли головами, – без сомнения, единственно возможный ответ на любой продолжительный контакт с государственной системой здравоохранения.

Через четверть часа лодка причалила у Оспедале-Чивиле и комиссар поручил Бонсуану подождать. По долгому опыту они с Вьянелло знали, где находится блок интенсивной терапии, и быстро выбрались из лабиринта коридоров.

В последнем перед блоком коридоре Брунетти увидел знакомого молодого врача; тот узнал его и приветственно улыбнулся.

– Виоп giorno, Джованни! Мне бы найти женщину, которую вчера прислали с Лидо.

– Ту, что с травмой головы?

– Да. Как она?

– По внешним признакам похоже, что ударилась головой о свой велосипед, а потом еще раз – о землю. Над ухом глубокая рана. Но мы пока ничего не предпринимаем – она не приходит в сознание.

– Кто-нибудь знает?… – начал Брунетти, но остановился.

– Мы ничего не знаем, Гвидо. Возможно, придет в себя сегодня. Или так и останется. Или умрет. – И он засунул руки в карманы халата.

– Что вы делаете в таких случаях?

– Врачи?

Брунетти кивнул.

– Делаем анализы, потом еще анализы. А потом молимся.

– Можно на нее поглядеть?

– Там особо не на что смотреть, кроме бинтов.

– Все же я хотел бы повидать ее.

– Ладно. Но только вы. – И он поглядел в сторону Вьянелло.

Тот кивнул и направился к креслу у стены. Взял там часть позавчерашней газеты и стал читать.

Врач провел комиссара по коридору и остановился перед третьей дверью справа.

– У нас переполнено, мы поместили ее сюда. – Распахнул дверь и вошел первым.

Все здесь так знакомо: запах цветов и мочи; пластиковые бутылки с минеральной водой, выставленные на окна, чтобы оставались прохладными; чувство ожидаемого страдания… Четыре кровати, одна пустует. Марию комиссар увидел сразу – у дальней стены. Не заметил, когда вышел врач и закрыл за собой дверь. Брунетти встал сначала в ногах кровати, потом решил, что лучше видно у изголовья.

Ресницы ее были почти незаметны на фоне темных густых теней под глазами; темная прядь выбилась из-под повязки, скрывающей волосы. Одно крыло носа намазано красно-рыжим меркурохромом по царапине, начинающейся там и доходящей до подбородка. Черные нитки швов, от левой скулы, уходят под повязку.

Тело под легким голубым одеялом кажется маленьким, детским; весь силуэт странно изуродован толстой повязкой на плече. Он напряженно всматривался в губы – не заметно никакого движения. Показалось ему или и вправду одеяло приподнялось, когда она беззвучно вдохнула и выдохнула?… Увидев это, сам вздохнул с облегчением.

За спиной у него застонала больная; а другая, возможно потревоженная шумом, позвала в бреду: «Робе-ерто!…»

Немного погодя Брунетти уже был в холле; Вьянелло все читал газету… Он кивнул ему, вместе они вышли к ожидающей их лодке и вернулись в квестуру.