Глава 1

По темной воде канала лицом вниз плыло тело. Убывающие воды отлива, осторожно покачивая, несли его к устью канала, впадавшего в открытую широкую лагуну. Несколько раз тело ударилось головой о покрытые мхом ступени набережной у базилики Санти-Джованни-э-Паоло, застряло там на мгновение, а потом легко заскользило дальше — изогнувшись изящной балетной дугой, оно высвободилось из плена и снова пустилось в плавание по направлению к открытой воде и свободе.

Неподалеку церковные колокола прозвонили четыре часа утра, и течение в канале замедлилось, словно следуя повелению колокольного звона.

С каждой минутой ток воды замедлялся все больше, пока не настало мгновение совершенной неподвижности на границе между приливом и отливом, время, когда вода застывает в ожидании нового течения, которому предстоит выполнять дневную работу. Застигнутое этим мгновением, безжизненное тело, неприметное и одетое в темное, качнулось на поверхности воды. Воцарилось безмолвие. Его нарушили два человека, которые шли, переговариваясь на ходу, — голоса их звучали мягко, и речь была полна легких шипящих звуков, присущих венецианскому диалекту. Один толкал нагруженную газетами тележку на маленьких колесиках — он вез их к своему газетному киоску, чтобы начать новый рабочий день; другой шел на работу в больницу, фасад которой выходил на просторную кампо. Вдали по лагуне неторопливо проплыла маленькая лодка. Мелкие волны, поднятые ею, прошли рябью по каналу и начали играть с телом, снося его назад, к стенке набережной.

Когда колокола пробили пять, какая-то женщина в одном из тех домов, что выходят на канал и обращены к кампо, распахнула темно-зеленые ставни своей кухни и тут же повернулась к плите, чтобы убавить газ под кофейником. Еще не окончательно проснувшись, она положила сахару в маленькую чашку, выключила газ привычным поворотом кисти и налила себе густого кофе. С чашкой в руках, женщина вернулась к открытому окну и, как она делала уже не один десяток лет каждое утро, посмотрела на огромную конную статую Коллеони, некогда самого грозного из всех венецианских военных вождей, теперь ставшего ее ближайшим соседом. Для Бьянки Пьянаро то были самые спокойные минуты дня, а Коллеони, много столетий назад застывший в вечном бронзовом молчании, был ее лучшим собеседником в течение этой бесценной и сокровенной четверти часа тишины.

Она пила кофе, радуясь, что он такой горячий, и смотрела на голубей, которые уже начали что-то клевать, направляясь к подножию статуи. Потом неспешно глянула вниз, где на темно-зеленой воде покачивалась лодчонка ее мужа. Ночью шел дождь, и женщина хотела проверить, на месте ли укрывающая лодку просмоленная парусина. Если ее сорвало ветром, Нино, прежде чем пойти на работу, придется спуститься и вычерпать воду. Она высунулась из окна, наклонилась, чтобы лучше рассмотреть лодку. Поначалу ей показалось, что в воде плавает мешок с мусором, который ночной отлив уволок с набережной. Но мешок был странно симметричен, продолговат, как бы с двумя ветками, отходящими в обе стороны от главного ствола, словно…

— О боже, — ахнула женщина и выронила из рук чашку с кофе, которая упала в воду неподалеку от странного предмета, плывшего по каналу. — Нино, Нино! — закричала она, стоя спиной к спальне. — Там, в канале, тело.

Двадцатью минутами позже то же самое сообщение — «там в канале тело» — разбудило Гвидо Брунетти. Повернувшись на левый бок, он поставил телефон на кровать рядом с собой.

— Где?

— У Санти-Джованни-э-Паоло. Перед больницей, синьор, — ответил полисмен, который позвонил ему, как только сообщение пришло в квестуру.

— Как это случилось? Кто его нашел? — спросил Брунетти, выпрастывая ноги из-под одеяла и садясь на край кровати.

— Не знаю, синьор. Сообщение получено по телефону. Фамилия человека, который звонил, Пьянаро.

— А с какой стати вы звоните мне? — спросил Брунетти, даже не пытаясь скрыть раздражение, вызванное тем, что на блестящем циферблате часов, стоящих у кровати, стрелки показывали пять часов тридцать одну минуту. — Как насчет ночной смены? Там что, никого нет?

— Все ушли домой, сэр. Я звонил Боццетти, но его жена сказала, что его еще нет. — Голос молодого человека звучал все более неуверенно. — Вот я и позвонил вам, синьор, потому что знаю — вы работаете в дневной смене.

Которая, напомнил себе Брунетти, начинается в половине третьего. Он промолчал.

— Вы слушаете, синьор?

— Да, слушаю. Сейчас половина шестого.

— Я знаю, синьор, — жалобно сказал молодой человек. — Но я не мог больше никого найти.

— Ладно, ладно. Я приеду и посмотрю. Пришлите мне моторку. Немедленно. — Вспомнив, который час, а также то, что ночная смена уже ушла с дежурства, он спросил: — Там есть кому привести ее?

— Да, синьор. Только что пришел Бонсуан. Прислать его?

— Да, прямо сейчас. И вызовите всех из дневной смены. Пусть едут прямо на место, я буду там.

— Да, синьор, — ответил молодой человек, в голосе которого послышалось явное облегчение оттого, что за дело кто-то взялся.

— И позвоните доктору Риццарди. Попросите его прийти туда как можно быстрее.

— Да, синьор. Что-нибудь еще, синьор?

— Нет, ничего. Только пришлите катер. Немедленно. А остальным скажите, если они прибудут туда раньше меня, пусть оградят место. К телу никого не подпускать. — Кто знает, сколько сейчас, пока они тут болтают, гибнет улик, сколько бросается на землю сигарет, сколько ботинок шаркает по мостовой? И, ничего больше не сказав, он повесил трубку.

Паола, лежавшая в постели рядом с ним, пошевелилась и посмотрела на него одним глазом. Другой глаз она закрывала от света обнаженной рукой. Она издала некий звук, который, как он знал по долгому опыту, означал вопрос.

— Тело. В канале. За мной сейчас приедут. — Последовал звук, которым она подтвердила получение сообщения. Потом Паола перевернулась на живот и мгновенно уснула, будучи, без сомнения, единственным человеком во всем городе, которого не заинтересовало, что в канале найден утопленник.

Он быстро оделся, решив не тратить время на бритье, и вышел в кухню посмотреть, хватит ли у него времени на чашечку кофе. Отвернул крышку кофеварки — со вчерашнего вечера кофе в ней осталось совсем немного. Он терпеть не мог разогретый кофе, однако перелил его в кастрюльку и поставил на сильный газ, а сам, стоя рядом, ждал.

Кофе вскипел, Брунетти налил себе чашку тягучей жидкости, почти жижи, положил три ложки сахару и быстро выпил.

Затрезвонил звонок, сообщая о прибытии полицейского катера. Брунетти посмотрел на часы. Без восьми минут шесть. Конечно, это Бонсуан; никто другой не сумел бы так быстро привести сюда лодку. Из шкафа, стоявшего у входной двери, он достал шерстяную куртку. Сентябрьское утро может оказаться свежим, и у Санти-Джованни-э-Паоло всегда можно ожидать ветра — там совсем рядом открытые воды лагуны.

Сойдя вниз по пяти пролетам лестницы, он раскрыл дверь на улицу и увидел Пуччетти, новичка, который еще и пяти месяцев не проработал в полиции.

— Buon giorno, Signor Commissario, — браво приветствовал его Пуччетти, отдавая честь и произведя гораздо больше шума, чем, по мнению Брунетти, было уместно в столь ранний час.

Брунетти ответил взмахом руки и двинулся по узкой калле.

У края воды он увидел принайтованный к лестнице полицейский катер, на котором ритмично вспыхивала светло-синяя мигалка. Разумеется, у руля сидел Бонсуан, полицейский лоцман, в жилах которого текла кровь бесчисленных поколений рыбаков с Бурано, кровь, которая была явно смешана с водой лагуны, и этим объяснялось присущее ему инстинктивное знание приливов, отливов и течений, позволявшее лоцману проплыть по городским каналам хоть с закрытыми глазами.

Бонсуан, коренастый, с густой бородой, приветствовал появление Брунетти кивком головы, которым выразил одновременно и то, что времечко еще слишком раннее, и что Брунетти старше его чином. Пуччетти вскарабкался на палубу, где уже находилось два полисмена в форме. Один из них снял причальный канат со сваи, и Бонсуан быстро вывел лодку задним ходом в Большой Канал, а потом круто развернул ее по направлению к мосту Риальто. Они пронеслись под мостом и свернули направо, в канал с односторонним движением. Вскоре после этого взяли влево, потом снова вправо. Брунетти стоял на палубе, подняв от ветра воротник и ежась от холодка раннего утра. Лодки, привязанные по обеим сторонам каналов, покачивались на волнах; другие, идущие из Сан-Эразмо со свежими фруктами и овощами, завидев их ярко-синий проблесковый огонь, расступались и жались к домам.

Наконец они свернули на Рио-деи-Мендиканти — канал, огибавший госпиталь и выводивший в лагуну — как раз напротив кладбища. Возможно, близость кладбища к больнице была делом случайным, однако для большинства венецианцев, в особенности для тех, кто выжил после лечения в этом госпитале, расположение кладбища было молчаливым комментарием к деятельности медицинского персонала.

На полпути к устью канала, справа, Брунетти увидел кучку людей, которые, сгрудившись, толпились у самого края набережной. Бонсуан остановил лодку в пятидесяти метрах от толпы, чтобы появиться на месте происшествия незаметно, но Брунетти было ясно, что дело это бесполезное.

Один из полицейских подошел к лодке и, протянув руку, помог Брунетти сойти на берег.

— Виоп giorno, Signor Commissario. Мы его вытащили, но, как видите, тут уже собралась целая компания. — Он указал на десяток человек, которые толпились вокруг предмета, лежащего на мостовой, и загораживали этот предмет от Брунетти.

Полицейский вернулся к толпе, говоря на ходу:

— Все в порядке. Разойдитесь. Полиция.

Толпа раздвинулась, но не потому, что послушалась приказа, а только чтобы пропустить представителей власти.

Брунетти увидел тело молодого человека, он лежал на спине, и глаза его были распахнуты навстречу утреннему свету. Рядом стояли двое полицейских в вымокших насквозь мундирах. Увидев Брунетти, оба отдали честь и вновь застыли, опустив руки по швам, — из рукавов их текла вода. Брунетти узнал их — Лучани и Росси, оба славные парни.

— Итак? — спросил Брунетти, глядя на мертвого.

Лучани, старший из двух, ответил:

— Он плыл по каналу, когда мы сюда приехали, Dottore. Человек из этого дома, — он указывал на здание цвета охры, стоящее на другой стороне канала, — вызвал нас. Это его жена увидела тело.

Брунетти повернулся и посмотрел через канал на дом.

— Четвертый этаж, — объяснил Лучани. Брунетти взглянул наверх, и в тот же момент какая-то фигура отпрянула от окна. Рассматривая этот дом и соседние с ним, он заметил в окнах еще несколько смутных силуэтов. Кое-кто отодвинулся, когда он взглянул на них, кто-то — нет.

Брунетти снова повернулся к Лучани и кивком велел ему продолжать.

— Он был совсем рядом со ступеньками, но нам пришлось лезть в воду, чтобы вытащить его. Я положил его на спину. Думал, может, удастся откачать. Но это оказалось совершенно безнадежным делом, синьор. Похоже, он уже давно покойник. — Лучани говорил каким-то извиняющимся тоном, словно своей неудачной попыткой вдохнуть жизнь в молодого человека он лично утвердил необратимость его смерти.

— Вы осмотрели тело? — спросил Брунетти.

— Нет, синьор. Увидели, что тут уже ничего не попишешь, и решили, что лучше оставить это дело врачу.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал Брунетти.

Лучани вздрогнул, то ли от холода, то ли от сознания своей неудачи, и капельки воды упали рядом с ним на мостовую.

— Вы оба свободны. Ступайте, примите ванну, поешьте. И выпейте что-нибудь, чтобы согреться. — Оба полицейских встретили это предложение улыбками. — Да, еще, поедете на катере. Бонсуан развезет вас по домам.

Полицейские поблагодарили его и начали пробираться сквозь толпу, которая еще больше выросла за те несколько минут, что Брунетти был здесь. Он жестом подозвал одного из тех, кто прибыл вместе с ним на катере, и сказал:

— Заставьте этих людей отойти подальше, потом узнайте их имена и адреса — каждого. Выясните, когда они пришли сюда, не слышали ли чего-то необычного. Потом пусть идут по домам.

Он терпеть не мог этих вампиров, которые всякий раз собираются там, куда пришла смерть, и никак не мог понять, чем она так притягательна, в особенности насильственная смерть.

Он еще раз взглянул в лицо юноши — предмет любопытства для многих безжалостных глаз. Это был красивый человек, с короткими белокурыми волосами, которые потемнели от воды, все еще стоявшей лужицей вокруг него. Глаза ясного прозрачного синего цвета, правильное лицо, узкий и тонкий нос.

За спиной Брунетти раздавались голоса полицейских, оттеснявших толпу. Он подозвал Пуччетти, не обратив ни малейшего внимания на то, что молодой человек снова отдал ему честь.

— Пуччетти, пройдите по домам на той стороне канала и узнайте, не видел или не слышал ли кто чего-нибудь.

— Сведения за какое время вас интересуют, синьор?

Брунетти задумался на мгновение, вспоминая, в какой фазе находится луна. С новолунья минуло две ночи: стало быть, течение не должно быть слишком сильным и вряд ли оно принесло тело издалека. Нужно будет расспросить Бонсуана насчет течений этой ночью. Руки мертвеца были странно сморщены и белы, а это верный признак, что в воде он пробыл долго. Как только станет известно, сколько прошло времени с момента его смерти, надо будет поручить Бонсуану подсчитать, какое расстояние могло проплыть тело. И откуда могло приплыть. Пока же остается надеяться на Пуччетти.

— За всю эту ночь. И еще, поставьте какие-нибудь заграждения. И разгоните этих людей по домам. Если сможете.

Конечно, на это шансов мало. Венеция может предложить своим жителям не так много подобных развлечений; они разойдутся, но очень неохотно.

Он услышал тарахтенье еще одной приближающейся лодки. Второй белый катер с работающей синей мигалкой вплыл в канал и остановился у того же причала, где стоял Бонсуан. На катере сидели трое в мундирах и один — в гражданском. Точно подсолнухи от солнца, лица зевак отвернулись — от предмета их внимания — мертвеца — и повернулись к людям, выпрыгнувшим из лодки и направившимся к толпе.

Впереди шел доктор Этторе Риццарди, городской судмедэксперт. Равнодушный к устремленным на него взглядам, доктор Риццарди подошел к Брунетти и дружелюбно протянул ему руку:

— Buon di, Гвидо. Что случилось?

Брунетти отступил, чтобы Риццарди мог увидеть то, что лежит у его ног.

— Вот, плавал в канале. Лучани и Росси его вытащили, но сделать ничего не смогли. Лучани пытался, но было слишком поздно.

На это Риццарди кивнул и хмыкнул. Сморщенная кожа рук сказала ему, насколько поздно.

— Похоже, он уже давно в воде, Этторе. Но я уверен, ты скажешь точнее.

Приняв этот комплимент как должное, Риццарди вплотную занялся трупом. Когда он наклонился над ним, шепот в толпе стал еще более шипящим. Он не обратил на это внимания, осторожно поставил свою сумку на сухое место рядом с телом, и нагнулся над ним.

Брунетти повернулся и пошел туда, куда полицейские оттеснили первые ряды собравшихся.

— Вы уже сообщили ваши имена и адреса — теперь можете идти. Больше тут смотреть не на что. Значит, ступайте, ступайте отсюда все. — Старик с седой бородой, присев, выглядывал из-за спины Брунетти, стараясь увидеть, что делает с телом врач. — Я же сказал: вы можете идти, — обратился Брунетти прямо к этому старику.

Тот выпрямился, безразлично глянул на Брунетти, потом снова нагнулся, интересуясь исключительно действиями врача. Какая-то старуха сердито потянула за поводок своего терьера и ушла, явно возмущенная очередным проявлением полицейской грубости. Люди в форме медленно двигались в толпе, словом или осторожным прикосновением к плечу заставляя каждого повернуться и уйти, постепенно очищая место для полиции. Последним отступил бородатый старик, но отошел не дальше чугунного ограждения у подножия статуи Коллеони, к которому и прислонился, намереваясь стоять там до упора, отстаивая свои гражданские права.

— Гвидо, подойди сюда на минутку, — окликнул комиссара Риццарди.

Брунетти повернулся, подошел и стал рядом с врачом, который, стоя на коленях, расстегнул рубашку на покойнике. На левом боку, примерно в пяти дюймах над талией, Брунетти увидел горизонтальную зубчатую по краям черту, кожа вокруг которой была странного серовато-синего цвета. Он опустился на колени рядом с Риццарди в холодную лужу, чтобы взглянуть на это поближе. Порез был длиной с его большой палец и, вероятно, потому, что тело долго пробыло в воде, теперь широко раскрылся.

— Это не турист, который напился и упал в канал, Гвидо.

Брунетти кивнул, молча соглашаясь.

— Чем можно было сделать вот такое? — спросил он, кивая на рану.

— Ножом. С широким лезвием. И тот, кто это сделал, был либо очень умел, либо очень удачлив.

— Почему? — спросил Брунетти.

— Мне бы не хотелось строить догадки. Сначала надо сделать вскрытие и исследовать все, как положено, — сказал Риццарди. — Однако, насколько я могу судить, удар был нанесен под таким углом, что лезвие прошло прямо к сердцу. Никаких ребер на пути. Ничего. Легкий удар, легкое нажатие, и он мертв. — И Риццарди повторил: — Тут либо умение, либо удача.

Брунетти видел только ширину раны; он понятия не имел о том, какой путь проделал нож внутри тела.

— А это не могло быть что-то еще? В смысле — кроме ножа?

— Не скажу точно, пока внимательно не исследую внутренние ткани, но вряд ли.

— Так может, если нож не дошел до сердца, парня утопили?

Риццарди сел на корточки, аккуратно подвернув под себя полы плаща, чтобы не замочить их в луже.

— Нет, это вряд ли. Если бы удар не попал в сердце, рана не помешала бы ему выбраться из воды. Ты только посмотри, какой он бледный. Я думаю, произошло вот что. Один удар. Под точно рассчитанным углом. Смерть могла наступить почти мгновенно. — Он поднялся на ноги и совершил нечто вроде молитвы, единственное, на что юноша мог еще рассчитывать в это утро. — Вот бедняга. Красивый и в прекрасной физической форме. Я бы сказал, что он был спортсменом или по крайней мере очень следил за собой.

Риццарди опять склонился над телом и жестом, который выглядел странно отеческим, провел рукой по глазам покойного, пытаясь закрыть их. Один глаз не закрывался. Другой закрылся на мгновение, потом медленно открылся и снова уставился в небо.

Риццарди что-то пробормотал себе под нос, вынул из нагрудного кармана платок и положил его на лицо юноши.

— Закрой ему лицо. Он умер молодым, — прошептал Брунетти.

— Что?

Брунетти пожал плечами:

— Ничего. Так говорит Паола. — Он отвел глаза от лица утопленника, на краткий миг устремив взгляд на базилику, и при виде симметрии ее фасада на мгновение обрел душевный покой. — Когда ты сможешь сказать мне что-нибудь определенное, Этторе?

Риццарди быстро глянул на часы:

— Если твои ребята смогут отвезти его на кладбище сейчас, я займусь им сегодня же утром, попозже. Позвони мне после ланча, и я смогу сказать точнее. Но думаю, здесь сомневаться не приходится, Гвидо. — Врач помешкал, не желая указывать Брунетти, как тому делать свое дело. — Ты не хочешь посмотреть его карманы?

Хотя Брунетти делал это множество раз за время службы, он терпеть не мог этого первого ужасного необязательного вторжения в покой умерших. Ему не нравилось рыться в их дневниках и рисунках, листать письма, трогать одежду.

Брунетти присел на корточки рядом с молодым человеком и сунул руку в карман его брюк. На дне одного кармана он нашел несколько монет и положил их рядом с телом. В другом было простое металлическое кольцо с висящими на нем четырьмя ключами. Не дожидаясь просьбы, Риццарди наклонился, помогая перевернуть тело на бок, чтобы Брунетти мог залезть в задние карманы. В одном оказался намокший желтый прямоугольник, очевидно билет на поезд, а в другом бумажная салфетка, тоже намокшая. Брунетти кивнул Риццарди, и они снова положили тело на спину.

Брунетти взял одну из монет и протянул врачу:

— Американская. Двадцать пять центов. — Странно найти такую вещь в кармане мертвого человека в Венеции.

— А, вот в чем дело, — сказал врач. — Это американец.

— Почему?

— Он в очень хорошей спортивной форме, — ответил Риццарди, совершенно не чувствуя горькой неуместности употребления настоящего времени. — Они там все такие складные, такие здоровые. — Оба посмотрели на тело, на открытую развитую грудь.

— Если так, — сказал Риццарди, — это подтвердят его зубы.

— Это как?

— У их дантистов другая техника, материалы получше. Если он когда-нибудь обращался к дантисту, я скажу тебе сегодня днем, американец он или нет.

Будь Брунетти другим человеком, он попросил бы Риццарди посмотреть сейчас же, но он видел, что торопиться не к чему, и кроме того, ему не хотелось снова нарушать покой этого молодого лица.

— Спасибо, Этторе. Я пришлю сюда фотографа — пусть сделает несколько снимков. Как ты думаешь, тебе удастся закрыть ему глаза?

— Конечно. Я постараюсь, чтоб он выглядел похожим на себя, насколько возможно. Но ведь для снимков нужно, чтобы глаза были открыты?

В самое последнее мгновение Брунетти удержался и не сказал, что ему бы хотелось, чтобы эти глаза никогда больше не открывались. Но вместо этого он ответил:

— Да, да, разумеется.

— И пришли кого-нибудь снять отпечатки пальцев, Гвидо.

— Да.

— Ну так позвони мне часа в три.

Они обменялись коротким рукопожатием, и доктор Риццарди взял свою сумку. Он пересек просторную площадь, направляясь к монументальным дверям больницы. До начала его рабочего дня оставалось еще два часа.

Пока они осматривали тело, приехали еще полицейские, и теперь их было целых восемь человек, стоявших полукругом метрах в трех от тела.

— Сержант Вьянелло, — позвал Брунетти. Один из них вышел из строя и подошел к нему.

— Возьмите двух своих людей, перенесите его на катер и отвезите на кладбище.

Пока все это делалось, Брунетти снова принялся рассматривать фасад базилики, скользя глазами по взметнувшимся вверх шпилям. Его взгляд переместился по кампо к статуе Коллеони, возможного свидетеля преступления.

Подошел Вьянелло и стал позади.

— Я велел отвезти его на кладбище, синьор. Будут еще приказания?

— Да. Здесь есть где-нибудь поблизости бар?

— Вон там, синьор, за статуей. Открывается в шесть.

— Хорошо. Мне нужно выпить кофе. — Пока они шли к бару, Брунетти на ходу отдавал приказания: — Нам понадобятся водолазы, человека два. Пусть они пошарят в воде там, где нашли тело. Я хочу, чтобы они поискали то, что могло послужить орудием убийства: нож с лезвием примерно три сантиметра шириной. Но может найтись и что-нибудь другое, даже кусок металла, так что пусть они ищут все, чем можно нанести такую рану. Инструменты и все такое.

— Да, синьор, — сказал Вьянелло, пытаясь на ходу записать все это в записную книжку.

— Во второй половине дня доктор Риццарди сообщит нам время смерти. Как только мы узнаем это, мне нужно встретиться с Бонсуаном.

— Это по поводу течений, синьор? — спросил Вьянелло, мгновенно все поняв.

— Да. И начинайте обзванивать гостиницы. Узнайте, не пропал ли кто-нибудь, в особенности американец. — Брунетти знал, что никто не любит этого — бесконечные звонки в гостиницы, полицейские списки которых занимают множество страниц. А после того, как обзвонят гостиницы, еще остаются пансионы и турбазы, и еще новые списки имен и номеров.

Привычное тепло бара подействовало успокаивающе, как и запах кофе и кондитерских изделий. Мужчина и женщина, стоявшие за стойкой, посмотрели на человека в форме, потом вернулись к своему разговору. Брунетти спросил эспрессо, Вьянелло — caffè corretto — черный кофе с граппой, виноградной водкой. Когда бармен поставил перед ними кофе, оба положили по два куска сахару и немного подержали в руках горячие чашки.

Вьянелло выпил кофе одним глотком, поставил чашку на прилавок и спросил:

— Будут еще указания, синьор?

— Узнайте, как в округе насчет торговли наркотиками. Кто этим занимается и где. Узнайте, нет ли кого, кто состоит на учете как задержанный за продажу наркотиков, за употребление, кражу и тому подобное. И еще выясните, где они обычно колются. Эти улочки, что упираются в канал, — где там по утрам находят шприцы?

— Вы думаете, это связано с наркотиками, синьор?

Брунетти допил кофе и кивнул бармену, чтобы тот принес ему вторую чашку. Вьянелло, не дожидаясь вопроса, отрицательно покачал головой.

— Не знаю. Возможно. Сначала проверим.

Вьянелло кивнул и записал все в свою записную книжку. Закончив, он сунул ее в нагрудный карман и вынул бумажник.

— Нет, нет, — возразил Брунетти. — Я заплачу. Возвращайтесь к лодке и вызовите водолазов. И пусть ваши люди поставят заграждения. Перекройте входы в канал, пока водолазы будут работать.

Вьянелло кивком поблагодарил за кофе и вышел. Сквозь запотевшие окна бара Брунетти видел, как через кампо течет поток людей. Он смотрел, как они спускаются с главного моста, который ведет к больнице, замечают полицию и расспрашивают стоящих вокруг, что случилось. Почти все останавливались, смотрели на полицейских, которые все еще толклись там, на полицейскую моторку, покачивающуюся у края канала. Потом, не увидев в этом ничего необычного, снова шли по своим делам. Старик, как заметил Брунетти, все еще стоял, прислонившись к чугунной ограде. Даже годы работы в полиции не помогли ему постичь, как люди могут так охотно располагаться рядом со смертью, что за жуткое очарование находят они в ней, особенно тогда, когда эта смерть, вот как сейчас, явилась результатом насилия. То была тайна, проникнуть в которую он так и не сумел.

Брунетти взял чашку кофе и быстро ее выпил.

— Сколько? — спросил он.

— Пять тысяч лир.

Он дал десять и ждал сдачи. Протянув ему сдачу, бармен спросил:

— Случилось что-нибудь плохое, синьор?

— Да, плохое, — ответил Брунетти. — Очень плохое.

 

Глава 2

Поскольку квестура находилась недалеко, Брунетти было легче пройти до работы пешком, чем возвращаться на полицейской моторке. Он прошел глухими улочками, миновал Евангелическую церковь и подошел к квестуре с правой стороны. Завидев его, человек в форме, стоявший у главного входа, открыл тяжелую застекленную дверь, и Брунетти стал подниматься по лестнице в свой кабинет на четвертый этаж, пройдя мимо очереди иностранцев, ждущих разрешения на проживание и работу. Очередь тянулась до середины вестибюля.

Его рабочий стол был в том же состоянии, в каком Брунетти оставил его накануне, — завален бумагами и папками, лежащими как попало. Те, что были под рукой, содержали личные дела сотрудников — все это он должен прочитывать и комментировать, и это составляет часть скрытого от чужих глаз сложного процесса продвижения по службе, через который неизбежно проходят все государственные служащие. Во второй куче лежали материалы по последнему убийству. Месяц назад на набережной Дзаттере был зверски забит до смерти молодой человек. Его убили так жестоко, что сначала полиция была уверена — это дело рук целой банды. Но через день выяснилось, что убийцей был хилый шестнадцатилетний подросток. Убитый был гомосексуалистом, а отец убийцы — известный фашист — вбил в голову сына твердое убеждение, что коммунисты и геи — паразиты и заслуживают они только смерти. И вот ясным летним утром в пять часов двое молодых людей сошлись на смертельной дороге над каналом Джудекка. Неизвестно, что между ними произошло, но убитый был в таком состоянии, что его родным пришлось отказаться от права видеть тело — они получили его в запечатанном гробу. Деревянный брус, орудие, которым жертва была забита до смерти, лежал в пластиковой коробке в бюро для хранения документов, на втором этаже квестуры. Делать здесь было уже почти нечего, разве только проследить, чтобы лечение убийцы у психиатра продолжалось и чтобы ему не разрешалось выезжать из города. Помощь психиатра семье жертвы государством не обеспечивается.

Вместо того, чтобы сесть за рабочий стол, Брунетти сунул руку в один из ящиков и вынул электробритву. Он встал у окна, чтобы побриться, и устремил взгляд на фасад церкви Сан-Лоренцо, последние пять лет одетый лесами, за которыми, говорят, шла серьезная реставрация. Брунетти не представлял, идет реставрация или нет, ибо за все эти годы ничего не изменилось и двери церкви оставались постоянно закрытыми.

Зазвонил телефон — прямая городская линия. Он взглянул на часы. Девять тридцать. Это, наверное, стервятники. Он выключил бритву и подошел к столу, чтобы ответить на звонок.

— Брунетти.

— Виоп giorno, Commissario. Это Карлон, — сказал низкий голос и совершенно без всякой необходимости представился криминальным репортером из «Гаццеттино».

— Виоп giorno, синьор Карлон. — Брунетти знал, что нужно Карлону, но пусть он попросит.

— Расскажите об американце, которого вы вытащили из Рио-деи-Мендиканти сегодня утром.

— Его вытащил полицейский Лучани, и у нас нет никаких доказательств, что это американец.

— Поправка принята, Dottore, — сказал Карлон с сарказмом, который превратил извинение в оскорбление. Потом спросил: — Это ведь убийство, верно? — почти не пытаясь скрыть радость от такого предположения.

— Кажется, так.

— Зарезан?

Откуда они так быстро и так много узнали?

— Да.

— Убит? — повторил Карлон голосом, осевшим от ожидания.

— Мы не можем сказать ничего определенного, пока не получим результатов вскрытия, которое доктор Риццарди проведет сегодня днем.

— Колотая рана?

— Да.

— Но вы не уверены, что именно это было причиной смерти? — недоверчиво фыркнул Карлон.

— Нет, не уверены, — ровным голосом повторил Брунетти. — Покуда мы не получим результатов вскрытия.

— А другие следы насилия? — спросил Карлон, недовольный тем, что ему выдают так мало информации.

— Ничего до конца вскрытия, — повторил Брунетти.

— Дальше. Вы не предполагаете, что он мог просто утонуть, комиссар?

— Синьор Карлон, — сказал Брунетти, решив, что с него хватит, — вам хорошо известно, что если бы он пробыл в воде одного из наших каналов достаточно долго, он скорее мог бы подцепить какую-нибудь смертельную заразу, чем утонуть. — На другом конце провода царило молчание. — Если вы будете настолько любезны и позвоните мне сегодня часа в четыре, я с удовольствием дам вам более подробные сведения.

Именно репортажи Карлона были причиной того, что история последнего убийства превратилась в обсуждение частной жизни жертвы, и Брунетти за это все еще злился на Карлона.

— Благодарю вас, комиссар. Я так и сделаю. Еще одно — как зовут этого полицейского?

— Лучани, Марио Лучани, образцовый полицейский. — Все полицейские становились образцовыми, когда Брунетти говорил о них с прессой.

— Благодарю вас, комиссар. Я это отмечу. И конечно, упомяну в статье о вашем участии.

И, закончив досаждать Брунетти, Карлон повесил трубку.

В прошлом отношения Брунетти с прессой были довольно дружелюбными, по временам — даже более чем; иногда он обращался к журналистам, чтобы узнать, что им известно о том или ином преступлении. Однако за последние годы склонность журналистов к сенсациям настолько возросла, что это сделало невозможным любое сотрудничество с ними, кроме чисто формального. Какое бы предположение Брунетти ни высказал, оно непременно будет подано на следующий день в прессе почти как обвинение в преступлении. Поэтому Брунетти стал осторожен, выдавал информацию дозированно, хотя репортеры знали, что информация эта всегда надежна и точна.

Брунетти понимал, что пока он не узнает что-либо насчет билета в кармане «американца» от сотрудников лаборатории или пока не получит доклада о вскрытии, он почти ничего не может делать. Ребята из кабинетов, расположенных на нижних этажах, сейчас обзванивают гостиницы и, если что-то узнают, сообщат ему. Стало быть, ничего не оставалось, кроме как продолжать читать и подписывать личные рапорты.

Около одиннадцати раздался звонок внутреннего телефона. Он взял трубку, прекрасно зная, кто это может быть.

— Да, вице-квесторе?

Его начальник, вице-квесторе Патта, удивился, что обращаются прямо к нему — быть может, он думал, что Брунетти нет или что он спит, и ответил не сразу.

— Что там насчет этого мертвого американца, Брунетти? Почему мне не позвонили? Вы представляете себе, как все это повлияет на туризм?

Брунетти заподозрил, что третий вопрос был единственным, который по-настоящему интересовал Патту.

— Какой американец, сэр? — спросил Брунетти с деланным интересом.

— Тот, которого вы вытащили из воды сегодня утром.

— А, — сказал Брунетти, на сей раз с вежливым удивлением. — Неужели донесение уже пришло? Так значит, это был американец?

— Не хитрите со мной, Брунетти, — сердито сказал Патта. — Донесение еще не пришло, но у него в кармане были американские монеты, значит, он американец.

— Или нумизмат, — добродушно предположил Брунетти.

Последовало долгое молчание, сказавшее Брунетти, что вице-квесторе не знает, что такое нумизмат.

— Говорю вам, Брунетти, не острите. Мы будем работать исходя из предположения, что это американец. Не можем же мы допустить, чтобы в нашем городе убивали американцев, при том, как сейчас обстоят дела с туризмом. Вы это понимаете?

Брунетти подавил желание спросить, допустимо ли убивать людей других национальностей — например, албанцев? — но вместо этого произнес:

— Да, синьор.

— Итак?

— Что «итак», синьор?

— Что вы уже сделали?

— Водолазы обыскивают канал, где нашли тело. Как только мы узнаем, когда он умер, мы пошлем водолазов в те места, откуда тело могло приплыть, потому что его могли убить где-то еще. Вьянелло выясняет насчет баловства или торговли наркотиками в округе, а лаборатория работает над вещами, найденными у него в карманах.

— А монеты?

— Я не думаю, что нам нужно, чтобы лаборатория сказала, что они американские, синьор.

После долгого молчания, из которого Брунетти ясно понял, что дальше иронизировать над начальником будет неразумно, Патта спросил:

— А как насчет Риццарди?

— Он сказал, что рапорт будет готов сегодня во второй половине дня.

— Проследите, чтобы мне принесли копию, — приказал Патта.

— Да, синьор. Будут еще указания?

— Нет, это все. — Патта положил трубку, и Брунетти снова принялся читать рапорты.

Когда он покончил с ними, был второй час. Брунетти не знал, когда позвонит Риццарди, а поскольку ему хотелось получить рапорт как можно быстрее, то он решил не ходить домой завтракать и не тратить время на ресторан, хотя проголодался. Он решил спуститься в бар у моста деи Гречи и подкрепиться tramezzini.

Когда он вошел в бар, Арианна, хозяйка, приветствовала его по имени и привычно поставила перед ним на стойку стакан для вина. Орсо, старая немецкая овчарка, которая за многие годы как-то по-особому привязалась к Брунетти, поднялась на свои артритные лапы с обычного места рядом с охладителем для мороженого и потрусила к нему. Она довольно долго ждала, чтобы Брунетти погладил ее по голове и ласково потянул за уши, после чего улеглась у его ног. Многочисленные постоянные посетители бара привыкли перешагивать через Орсо и бросать ему куски сэндвичей. Особенно Орсо любил спаржу.

— С чем бы вы хотели, Гвидо? — спросила Арианна, имея в виду tramezzini, как обычно наливая ему в стакан красного вина.

— Дайте мне с ветчиной и артишоками и один с креветками. — Орсо начал тихонько постукивать его по лодыжке своим хвостом, похожим на веер. — И один со спаржей. — Когда появились сэндвичи, он спросил второй стакан вина и неторопливо выпил его, думая о том, как усложнится дело, если окажется, что покойник — действительно американец. Он не знал, будут ли проблемы с тем, в чьей юрисдикции это дело, и решил не думать обо всем этом.

Арианна сказала, как бы опережая его:

— Очень плохо с этим американцем.

— Мы пока что не уверены, что он американец.

— А если все-таки американец, то кое-кто начнет кричать, что это «терроризм», и всем будет только хуже. — Хотя она и была родом из Югославии, ход ее мыслей был совершенно венецианским: бизнес прежде и выше всего.

— В тех местах очень много наркоты, — добавила она, словно одного упоминания о наркотиках было достаточно, чтобы свалить преступление на наркоманов.

Он вспомнил, что у Арианны еще и гостиница, так что сама только мысль о том, что будет произнесено слово «терроризм», повергало ее в естественный трепет.

— Да, Арианна, мы это проверим. Спасибо. — В это время кусочек спаржи упал с его сэндвича на пол перед носом Орсо. И едва исчез в пасти собаки, ему на смену упал еще один. Встать на ноги Орсо было трудно, так пусть съест то, что все равно упало на пол.

Брунетти положил на прилавок десятитысячную банкноту, и когда Арианна протянула ему сдачу, сунул ее в карман. Она не потрудилась выбить ему чек, так что эти деньги останутся неучтенными и, стало быть, не обложенными налогом. Уже много лет назад он махнул рукой на такой обман государства. Пусть этим занимаются мальчики из Налоговой полиции. По закону Арианна должна выбить чек и отдать ему, а если он уйдет из бара без чека, оба они будут подвергнуты штрафу в сотни тысяч лир. Мальчики из Налоговой часто поджидали у баров, магазинов и ресторанов, наблюдая в окна, как происходит получение денег, потом останавливали выходящих посетителей и требовали показать чеки. Но Венеция — город маленький, и Брунетти знали все служащие в Налоговой, так что его никогда не останавливали. Это могло бы произойти, только если бы они призвали на помощь дополнительные силы и устроили то, что пресса называет «блицем»: взяли бы под наблюдение весь коммерческий центр города, чтобы за один день набрать штрафов на миллионы лир. А если бы его все-таки остановили? Он показал бы свое удостоверение и сказал, что зашел в туалет. Правда, его зарплата выплачивается из этих же налогов. Но это давно ничего не значило для него и, как он подозревал, для большинства его сограждан. В стране, где мафия вольна убивать когда и кого ей захочется, невозможность предъявить чек за чашку кофе не является преступлением, достойным внимания людей, подобных Брунетти.

Вернувшись к своему рабочему столу, он нашел записку, в которой его просили позвонить доктору Риццарди. Брунетти позвонил. Оказалось, что медицинский эксперт все еще в своем кабинете на кладбищенском острове.

— Чао, Этторе. Это Гвидо. Что там у тебя?

— Я посмотрел его зубы. Вся работа — американская. У него шесть пломб и один канал. Сделано несколько лет тому назад, техника не вызывает сомнений. Все американское.

Брунетти понимал, что не стоит спрашивать, уверен ли медэксперт в своих выводах.

— Что еще?

— Лезвие четырех сантиметров в ширину и по крайней мере пятнадцати — в длину. Кончик пронзил сердце, как я и думал. Орудие проскользнуло прямо между ребрами, даже не оцарапав их, так что тот, кто это сделал, был достаточно опытен, чтобы держать лезвие горизонтально. И угол удара был выбран правильно. — Риццарди помолчал немного, потом добавил: — Поскольку рана слева, ябы сказал, что тот, кто это сделал, был правша или по крайне мере действовал правой рукой.

— А что насчет роста? Вы можете что-нибудь сказать?

— Нет, ничего определенного. Но он несомненно стоял близко к жертве, лицом к лицу.

— Признаки борьбы? Что-нибудь под ногтями?

— Нет. Ничего. Но убитой пробыл в воде примерно пять-шесть часов, так что если и было бы что-то подобное, это смылось бы водой.

— Пять-шесть часов?

— Да. Я бы сказал, что он умер примерно в полночь или в час ночи.

— Что-нибудь еще?

— Ничего примечательного. Он был в хорошей физической форме, очень мускулист.

— Как насчет пищи?

— Ел за несколько часов до смерти. Возможно, сэндвич. С ветчиной и помидором. Но ничего не пил, по крайней мере ничего спиртного. В крови ничего такого нет, и судя по состоянию печени, я бы сказал, что он пил очень мало, может, и вовсе не пил.

— Шрамы? Операции?

— Маленький шрам, — начал Риццарди, потом замолчал, и Брунетти услышал шорох бумаги. — На левом запястье, в виде полумесяца. Он может быть от чего угодно. Операций никаких не было. Ни гланды не вырезаны, ни аппендикс. Прекрасное здоровье.

По голосу Брунетти понял, что Риццарди больше ничего не может добавить.

— Спасибо, Этторе. Ты пришлешь письменный рапорт?

— А что, его превосходительство желает его видеть?

Услышав, как Риццарди назвал Патту, Брунетти фыркнул.

— Желает. Но не уверен, намерен ли он его прочесть.

— Ну, если так, то рапорт будет до такой степени насыщен жаргоном медучилища, что за объяснениями ему придется позвонить мне. — Три года назад Патта возражал против назначения Риццарди экспертом, потому что племянник какого-то его друга как раз оканчивал медицинское училище и искал места на государственной службе. Но Риццарди, имевший пятнадцатилетний опыт работы патологоанатомом, был назначен на это место, и с тех пор между ним и Паттой шла непрерывная партизанская война.

— Значит, я с нетерпением жду рапорта, — сказал Брунетти.

— Да ведь ты ни слова там не поймешь. Даже и не пытайся, Гвидо. Если у тебя будут вопросы, позвони мне, и я все объясню.

— А что насчет его одежды? — спросил Брунетти, хотя и знал, что это вне компетенции Риццарди.

— На нем были джинсы «Левис». И один ботинок «Риббок», одиннадцатый номер. — И прежде чем Брунетти успел что-то сказать, Риццарди продолжил: — Знаю, знаю. Это еще не значит, что он американец. Сегодня «Левис» и «Риббок» можно купить где угодно. Но белье у него американское. Я послал его ребятам из лаборатории, и они могут рассказать тебе побольше, но этикетки были на английском, на них написано «made in USA». — Голос врача изменился, и в нем зазвучало необычное для него любопытство. — А твои ребята узнали что-нибудь в гостиницах? Насчет того, кто он такой?

— Я пока ничего не слышал, думаю, они все еще сидят на телефонах.

— Надеюсь, ты узнаешь, кто он, и отправишь его домой. Это нехорошо — умереть в чужой стране.

— Спасибо, Этторе. Я постараюсь выяснить, кто он. И отправлю его домой.

Он положил трубку. Американец. При нем не нашлось ни бумажника, ни паспорта, ни удостоверения личности, ни денег, кроме тех нескольких монет. Все это указывало на уличное ограбление, которое по какой-то причине чуть не сорвалось. А у вора оказался нож, и он воспользовался им либо удачливо, либо слишком умело. Уличные преступники в Венеции бывают удачливы, но редко умелы. Они вырывают сумки и убегают. В любом другом городе подобной трагедией могла бы закончиться попытка заломить назад руки или сдавить горло, но здесь, в Венеции, такого рода вещей просто не бывает. Выучка или удача? А если выучка, то чья? И почему необходимо стало воспользоваться этой выучкой?

Он позвонил в главный отдел и спросил, повезло ли им с гостиницами. В гостиницах первого и второго класса отсутствовал только один постоялец, человек лет пятидесяти, который не вернулся в «Габриэль Сэндвирт» вчера ночью. Начали проверять гостиницы классом ниже. В одной из них жил американец, который расплатился и съехал вчера ночью, но по описанию он не подходил.

Возможно, подумал Брунетти, что он арендовал квартиру в городе; а значит, пройдет несколько дней, прежде чем заявят о его исчезновении. А может, вообще не хватятся.

Он позвонил в лабораторию и попросил позвать Энцо Боккезе, главного техника. Когда тот подошел к телефону, Брунетти спросил:

— Боккезе, нашлось что-нибудь в его карманах? Уточнять, в чьих именно карманах, не было необходимости.

— Мы проверили инфракрасным светом его билет. Он так намок, что мы думали, не сумеем ничего узнать. Но узнали.

Боккезе ужасно гордился своей технологией и тем, что он мог делать с ее помощью, но его всегда нужно было поторопить, а потом похвалить.

— Хорошо. Не знаю, как вы это делаете, но вам всегда удается что-то узнать. — В общем-то это и правда было недалеко от истины. — Откуда билет?

— Из Виченцы. Билет до Венеции и обратно. Куплен вчера и прокомпостирован на поездку до Венеции. Я вызвал человека с вокзала, вдруг он сможет определить что-нибудь по компостеру, скажем, какой это был поезд, но я не уверен, что это возможно.

— Какого класса вагон, первого или второго?

— Второго.

— Что-нибудь еще? Носки? Ремень?

— Риццарди сказал вам об одежде?

— Да. Он считает, что белье американское.

— Это так. Безусловно. Ремень — его он мог купить где угодно. Черная кожа с медной пряжкой. Носки синтетические. Сделаны на Тайване или в Корее. Продаются везде.

— Что-нибудь еще?

— Нет, ничего.

— Хорошая работа, Боккезе, но я думаю, что нам нужно еще что-то кроме билета, чтобы быть уверенными.

— Уверенными в чем, комиссар?

— Что это американец.

— Зачем? — спросил техник.

— Затем, что мы знаем, откуда берутся американцы, — ответил Брунетти.

Любой итальянец в этих краях знал о базе в Виченце, Казерма Как-ее-там, базе, где жили тысячи американских солдат со своими семьями, даже сейчас, через столько лет после окончания войны. Если это все-таки американец, то непременно всплывет версия теракта и непременно возникнут проблемы с юрисдикцией. У американцев своя собственная полиция, и едва кто-то хотя бы шепотом произнесет слово «терроризм», в дело вмешается, конечно, НАТО и, вероятно, Интерпол. Или даже ЦРУ, при мысли о котором Брунетти скривился, он подумал о том, как Патта станет наслаждаться своим появлением на публике, известностью, которая придет вместе с церэушниками. Брунетти понятия не имел, на что должен быть похож террористический акт, но это дело на него похоже не было. Нож — слишком обычное оружие; он не привлекал внимания к преступлению. И никаких звонков от тех, кто бы взял на себя это убийство, не поступало. Конечно, звонки еще могут последовать, но мало ли кто теперь, когда о происшествии раструбят газеты, захочет воспользоваться случаем?

— Конечно, конечно, — сказал Боккезе. — Мне нужно было подумать об этом. — Он помолчал, чтобы Брунетти мог что-то сказать, но поскольку этого не произошло, Боккезе спросил: — Что-нибудь еще, синьор?

— Да. После того как вы поговорите с человеком с вокзала, сообщите мне, сказал ли он вам что-нибудь насчет поезда, на котором убитый мог приехать.

— Вряд ли он сможет, сэр. На билете остались только следы от компостера. Мы не можем отыскать хоть что-нибудь, что определило бы поезд. Но я вам позвоню, если что. Что-нибудь еще?

— Нет, ничего. Спасибо, Боккезе.

Повесив рубку, Брунетти сел за стол и уставился на стену, обдумывая информацию и выводы. Молодой человек, в прекрасной физической форме, приезжает в Венецию из города, где находится американская военная база, взяв билет туда и обратно. Он лечил зубы по американской технологии, а в кармане у него американские монеты.

Брунетти протянул руку к телефону и набрал номер оператора.

— Узнайте, можно ли соединить меня с американской военной базой в Виченце.

 

Глава 3

Пока Брунетти ждал, чтобы его соединили, в памяти всплыло это молодое лицо, с глазами, широко открытыми в смерти. Оно могло быть любым из тех лиц, которые он видел на снимках, запечатлевших американских солдат на войне в Заливе: свежие, чисто выбритые, простодушные, лучащиеся тем необыкновенным здоровьем, которое так характерно для американцев. Но лицо молодого американца на набережной было странно торжественным, отделенным от его товарищей тайной смерти.

— Брунетти, — сказал он, отвечая на внутренний звонок.

— Их очень трудно найти, этих американцев, — сказал оператор. — В телефонной книге Виченцы нет телефонов ни американской базы, ни НАТО. Но я нашел один номер военной полиции. Подождите минутку, синьор, и я соединю вас.

Странно, подумал Брунетти, что такое мощное военное присутствие никак не обозначено в телефонной книге. До него донеслось обычное пощелкиванье, как бывает при вызове междугородной, поом он услышал, как звонит телефон на другом конце, а потом мужской голос спросил:

— Станция ВП, могу я помочь вам, сэр или мадам?

— Добрый день, — сказал Брунетти по-английски. — Это комиссар Гвидо Брунетти из полиции Венеции. Мне бы хотелось поговорить с вашим начальством.

— Могу я узнать, в связи с чем, сэр?

— Это полицейское дело. Могу я поговорить с начальником?

— Один момент, сэр.

Последовала долгая пауза, звук приглушенных голосов на другом конце, потом новый голос сказал:

— Говорит сержант Фролик. Могу я вам помочь?

— Добрый день, сержант. Это комиссар Брунетти из венецианской полиции. Мне бы хотелось поговорить с вашим старшим офицером или кто там у вас командует.

— Вы можете сказать, с чем это связано, сэр?

— Как я уже объяснил вашему коллеге, — сказал Брунетти, стараясь говорить ровным голосом, — это полицейское дело, и мне хотелось бы поговорить с вашим старшим офицером. — Сколько раз ему придется повторять одну и ту же фразу?

— Прошу прощения, сэр, но сейчас его нет на станции.

— Когда он придет, как вы думаете?

— Не могу сказать, сэр. Вы не могли бы намекнуть, сэр, о чем речь?

— О пропавшем военнослужащем.

— Прошу прощения, сэр?

— Мне бы хотелось узнать, не получали ли вы рапорта об исчезновении военнослужащего.

Внезапно голос стал серьезней.

— Как вы сказали, сэр, с кем я говорю?

— Комиссар Брунетти. Венецианская полиция.

— У вас есть номер, по которому мы могли бы вам позвонить?

— Вы можете позвонить мне в полицейское управление Венеции. Номер 5203222, код Венеции 041, но вам лучше проверить номер по телефонной книге. Буду ждать вашего звонка. Брунетти. — Он повесил трубку в полной уверенности, что они проверят номер и снова позвонят ему. Перемена в голосе сержанта означала интерес, но не тревогу, так что, пожалуй, рапорта об исчезновении военнослужащих не поступало. Пока не поступало.

Примерно через десять минут зазвонил телефон, и оператор сообщил, что вызывает американская база в Виченце.

— Говорит капитан Дункан из военной полиции Виченцы. Можете сказать, что вы хотите узнать?

— Мне бы хотелось узнать, не поступал ли к вам рапорт об исчезновении военнослужащего. Молодого человека, лет двадцати пяти. Светлые волосы, синие глаза. — Он задумался, чтобы перевести размеры из метров в футы и дюймы. — Примерно пять футов и девять дюймов ростом.

— Вы можете сказать, почему венецианская полиция хочет знать об этом? С ним что-нибудь случилось?

— Можно так сказать, капитан. Сегодня утром мы нашли тело молодого человека, которое плыло по каналу. У него был билет из Виченцы до Венеции и обратно, к тому же его одежда, а также пломбы в зубах — американские, вот мы и подумали, что он, может быть, с базы.

— Он утонул?

Брунетти молчал так долго, что его собеседник повторил вопрос:

— Он утонул?

— Нет, капитан, не утонул. Там были следы насилия.

— Что это значит?

— Его закололи.

— Ограбили?

— Кажется, так, капитан.

— Вы говорите так, словно сомневаетесь в этом.

— Это похоже на ограбление. У него не было бумажника, и все его документы исчезли. — Брунетти вернулся к своему первоначальному вопросу. — Вы можете сказать, не получили ли вы рапорт о том, что кто-то пропал, кто-то не вышел на работу?

Последовала долгая пауза, прежде чем капитан ответил:

— Могу я перезвонить вам через час?

— Конечно.

— Нам придется связаться с каждым дежурным постом и узнать, не отсутствует ли кто на работе или в казармах. Повторите, пожалуйста, описание.

— Человеку, которого мы нашли, около двадцати пяти лет, синие глаза, светлые волосы, рост примерно пять футов девять дюймов.

— Благодарю вас, комиссар. Я сейчас же велю моим людям приняться за дело, и как только мы что-нибудь выясним, мы вам позвоним.

— Спасибо, капитан, — сказал Брунетти и положил трубку.

Если этот молодой человек действительно окажется американским солдатом, Патта никому не даст покоя, пока не будет найден убийца. Брунетти знал, что Патта не сможет взглянуть на это дело как на обычное убийство. Он непременно расценит его как удар по туризму и станет с остервенением защищать это благо цивилизации.

Брунетти вышел из-за стола и спустился по лестнице, которая вела в более просторные кабинеты, где работали полицейские. Войдя, он увидел, что Лучани на месте и что после своего утреннего купания он выглядит ничуть не хуже. При мысли о том, чтобы самому погрузиться в воду канала, Брунетти передернуло, но не потому, что вода там холодная, а потому, что она грязная. Он часто шутил, что падение в канал — это опыт, без которого вполне можно бы обойтись. Но мальчиком он купался в Большом Канале, а люди постарше, которых он знал, говорили, что во времена своей бедной молодости были вынуждены брать соленую воду из каналов и лагуны, чтобы готовить пищу: то были времена, когда соль стоила дорого и облагалась высокими налогами, а венецианцы жили в бедности, не ведая о туризме.

Когда Брунетти вошел в кабинет, Лучани разговаривал по телефону и жестом предложил ему сесть за его стол.

— Да, дядя, я это знаю, — сказал он. — Но как насчет его сына? Нет, не того, у которого были неприятности в Местрино в прошлом году.

Слушая ответ дяди, он кивнул Брунетти и показал жестом, что ему следует подождать до конца разговора.

— Когда он работал в последний раз? У Бреды? Да ладно тебе, дядя, ты же знаешь, что он не может долго оставаться на одной работе. — Лучани замолчал и долго слушал, а потом сказал: — Нет, нет, если ты услышишь что-нибудь о нем, — может, что у него вдруг завелись деньги, — дай мне знать. Да, да, дядя, и поцелуй за меня тетю Луизу. — Потом последовала долгая серия двусложных «чао», без которых венецианцы, кажется, не могут закончить разговор.

Повесив трубку, Лучани повернулся к Брунетти и сказал:

— Это мой дядя Карло. Он живет рядом с Фондаменте-Нуове, немного позади Санти-Джованни-э-Паоло. Я расспрашивал его об их округе — кто продает наркотики, кто употребляет. Единственный, о ком он знает, — Витторио Арженти. — Брунетти кивнул, это имя ему было знакомо. — Мы вызывали его раз десять. Но дядя сказал, что он нашел работу у Бреды примерно шесть месяцев тому назад, и теперь я припоминаю, что приблизительно столько времени мы его здесь и не видели. Я могу посмотреть в записях, но думаю, я бы помнил, если бы его вызывали за что-нибудь. Мой дядя знает эту семью: они все уверены, что Витторио стал другим. — Лучани зажег сигарету и задул спичку. — Судя по тому, как говорил дядя, он тоже в этом уверен.

— А кроме Арженти там нет никого?

— Он, кажется, был главным. В этой части города никогда не было большого движения наркотиков. Я знаю мусорщика Ноэ, так вот он никогда не жаловался, что по утрам на улице валяется много шприцев, не то что в Сан-Маурицио, — сказал он, называя часть города, известную употреблением наркотиков.

— А как Росси? Он что-нибудь нашел?

— Все то же, синьор. Это спокойный квартал. Иногда там случаются ограбления или взломы, но наркотиками там никогда особенно не баловались, и не было никакого насилия, — сказал он, а потом добавил: — До этого.

— А что насчет жильцов? Они что-нибудь слышали или видели?

— Нет, синьор. Мы поговорили со всеми, кто был на кампо в это утро, но никто не видел и не слышал ничего подозрительного. И то же самое с жильцами. — Он знал, о чем сейчас спросит Брунетти. — Пуччетти говорит то же самое, синьор.

— Где Росси?

— Он вышел выпить кофе. Должен вернуться через несколько минут.

— А что водолазы?

— Пробыли там больше часа. Но не достали ничего, что могло бы послужить оружием. Обычная чепуха: бутылки, чашки, даже холодильник и отвертка, но ничего подходящего.

— Кто-нибудь говорил с Бонсуаном о течениях?

— Нет еще. И у нас пока нет сведений о времени смерти.

— Около полуночи, — предположил Брунетти.

Лучани щелчком раскрыл регистрационный журнал, лежащий на столе, и провел толстым пальцем по колонке имен.

— Сейчас он на катере. Везет двух заключенных к миланскому поезду. Хотите, чтобы я отправил его в ваш кабинет, когда он вернется?

Брунетти кивнул, и тут вошел Росси. Он рассказал то же самое, что и Лучани: никто ни на кампо, ни в домах, выходящих на него, не видел и не слышал в то утро ничего необычного.

В любом другом городе Италии это было бы обычным проявлением недоверия населения к полиции и нежелания ей помогать. Однако здесь люди законопослушны, а сами полицейские — в основном венецианцы, это означало, что люди действительно ничего не видели и не слышали. Если в квартале бывают серьезные дела с наркотиками, раньше или позже полицейские об этом узнают. У кого-то родственник, или дружок, или свекровь, которая позвонит другу, у которого есть родственник, или дружок, или свекровь, которые работают на полицию, и в конце концов сообщение придет к ним. Пока же придется принять к сведению, что в этой части города нет большого движения наркотиков и на улице просто так травку не купишь, в особенности если ты иностранец. Все это вроде бы исключает связь наркотиков с этим преступлением.

— Пожалуйста, пришлите ко мне Бонсуана, когда он вернется, — сказал Брунетти и пошел в свой кабинет по другой лестнице, чтобы не оказаться рядом с кабинетом Патты. Чем дольше он сможет избегать разговора с начальством, тем спокойней будет.

У себя в кабинете он наконец-то вспомнил, что нужно позвонить Паоле. Он забыл сказать ей, что не вернется домой к ланчу. Уже много лет как ее это перестало удивлять или беспокоить. Если за ланчем не было детей, разговор ей заменяла книга. Честно говоря, он уже начал подозревать, что ей доставляли удовольствие ее спокойные ланчи наедине с писателями, которых она изучала в университете, потому что она никогда не возражала, если он задерживался или не мог прийти.

Она ответила после третьего звонка:

— Pronto.

— Чао, Паола. Это я.

— Так я и подумала. Как дела? — Она никогда не задавала прямых вопросов о его работе или о том, почему он не пришел поесть. Не потому, что ей было неинтересно, просто она считала, что будет лучше, если он сам об этом расскажет. Рано или поздно все равно она все узнает.

— Прости, что не пришел к ланчу, пришлось посидеть на телефоне.

— Ничего страшного. Я позавтракала в обществе Уильяма Фолкнера. Очень интересный человек.

С годами семья привыкла относиться к ее сотрапезникам как к реальным гостям, подхватывать ее шутки о том, как держится за столом доктор Джонсон (шокирующе), как ведет беседу Мелвилл (непристойно), как пьет Джейн Остин (сногсшибательно).

— Но к обеду я приду. Мне осталось только поговорить кое с кем и дождаться звонка из Виченцы, — когда она ничего не сказала, он добавил: — С тамошней американской военной базы.

— А, вот оно как, да? — сказала Паола, сообщив таким вопросом, что она уже знает о преступлении и о том, кем может быть жертва. Бармен рассказал почтальону, который рассказал женщине со второго этажа, которая позвонила своей сестре, и вот уже все в городе знают о том, что случилось, задолго до того, как сообщение появилось в газетах или в вечерних новостях.

— Да, вроде бы так, — согласился он.

— Как ты думаешь, когда вернешься?

— Не позже семи.

— Хорошо. А теперь я кладу трубку, вдруг тебе позвонят. — Он любил Паолу по многим причинам, одной из них была та, что он знал: она кладет трубку на самом деле из-за этого. В том, что она говорила, не было никаких таинственных намеков, никаких шпилек; она просто хотела освободить линию, чтобы облегчить ему работу и чтобы он поскорее вернулся домой.

— Спасибо, Паола. Увидимся часов в семь.

— Чао, Гвидо. — И она исчезла, вернулась к Уильяму Фолкнеру, дав мужу возможность работать и не чувствовать себя виноватым из-за требований, предъявляемых ему этой работой.

Было уже почти пять, а американцы все еще не позвонили. Ему даже захотелось позвонить самому, но он сразу же пресек этот порыв. Если пропал их военнослужащий, им придется связаться с ним. Грубо говоря, тело-то находится в его руках.

Он порылся в личных досье, которые все еще лежали перед ним, нашел донесения Лучани и Росси. Он добавил, что оба полицейских совершили поступки, значительно выходящие за рамки их обязанностей, поскольку оба вошли в канал, чтобы вытащить тело. Они могли бы подождать лодки или использовать шесты, но они сделали то, на что у него самого вряд ли бы хватило духу — вошли в воду и вытащили тело на берег.

Зазвонил телефон.

— Брунетти.

— Это капитан Дункан. Мы проверили все посты и выяснили, что один человек не вышел сегодня на работу. Он соответствует вашему описанию. Я послал проверить его квартиру, но там не оказалось никаких признаков его присутствия, так что мне хотелось бы прислать кого-то посмотреть на тело.

— Когда, капитан?

— Сегодня вечером, если можно.

— Конечно. Как вы его пришлете?

— Простите?

— Мне бы хотелось знать, как вы его пришлете — на поезде или на машине, чтобы встретить его.

— А, понятно, — ответил Дункан. — На машине.

— Тогда я пошлю кого-нибудь на пьяццале Рома. Там есть пост карабинеров, справа, как выйдете на площадь.

— Хорошо, cюда машина прибудет минут через пятнадцать, так что у вас они будут примерно без четверти семь.

— Вашего человека будет ждать катер. Ему придется пойти на кладбище, чтобы опознать тело. Это будет кто-то, кто знает этого человека, капитан? — По долгому опыту Брунетти знал, как трудно опознать человека по фото.

— Да, это его старший офицер в госпитале.

— В госпитале?

— Пропавший человек — это наш санитарный инспектор, сержант Фостер.

— Вы можете назвать имя того, кто приедет?

— Капитан Питерс. Терри Питерс. И еще, комиссар, — добавил Дункан, — этот капитан — женщина. — А когда он еще добавил: — Она не только капитан, но также доктор Питерс, — в его голосе прозвучало нечто больше, чем легкое самодовольство.

Интересно, что он должен сделать, подумал Брунетти, упасть на колени оттого, что американцы разрешают женщинам служить в армии? Или оттого, что они разрешают им иметь докторскую степень? Вместо этого он решил переиродить Ирода и стать классическим итальянцем, который не может устоять ни перед каким соблазном в юбке, даже если это военная форменная юбка.

— Очень хорошо, капитан. В таком случае я сам встречу капитана Питерс. Доктора Питерс.

Дункан ответил не сразу, но сказал только:

— Вы очень внимательны, мистер Брунетти. Я передам капитану, чтобы она спросила именно вас.

— Да. Передайте, — сказал Брунетти и повесил трубку, не дожидаясь, пока собеседник простится. Переборщил, подумал он без всякого сожаления; такое с ним часто случалось — он позволял гневу взять над собой верх из-за того, что, ему казалось, он слышит между строк. И на семинарах в Интерполе, куда ходили и американцы, и за три месяца стажировки в Вашингтоне он часто восставал против национального чувства морального превосходства, столь распространенного среди американцев, будто они призваны служить моральным светочем в темном заблудшем мире. Может, он неверно истолковал тон Дункана и капитан имел в виду всего лишь помощь Брунетти. Если так, то реакция Брунетти наверняка подтвердила распространенное мнение насчет вспыльчивых итальянцев.

Недовольно покачав головой, он набрал внешнюю линию и потом свой домашний номер.

— Слушаю, — ответила Паола через три звонка.

— На этот раз звоню я, — сказал он без всяких вступлений.

— И это означает, что ты задержишься.

— Мне нужно съездить на пьяццале Рома встретить американского капитана, который приедет из Виченцы, чтобы опознать тело. Она, вероятно, будет около семи.

— Она?

— Да, она, — сказал Брунетти. — Я отреагировал точно так же. И еще она — доктор.

— Мы живем в мире чудес, — сказала Паола. — И капитан, и доктор. Хорошо бы она оказалась на высоте в обоих качествах, потому что из-за нее ты пропустишь поленту и печенку. — Это были его любимые блюда, и, наверное, Паола приготовила их потому, что он пропустил ланч.

— Я все съем, когда приду.

— Ладно, я покормлю детей и подожду тебя.

— Спасибо, Паола. Я не поздно.

— Я подожду, — сказала она и повесила трубку. Как только линия освободилась, он позвонил на второй этаж и спросил, пришел ли Бонсуан. Тот как раз входил в дверь, и Брунетти попросил его зайти к нему в кабинет.

Спустя несколько минут Данило Бонсуан вошел в кабинет Брунетти. Грубо вытесанный, дюжий, он походил на человека, который живет на воде, но который ни за что не станет пить эту дрянь. Брунетти указал на стул перед письменным столом. Бонсуан сел; суставы у него стали негибкими после десятилетий, проведенных на борту или рядом с лодками. Брунетти прекрасно знал — не стоит ждать, что Бонсуан сам начнет что-то рассказывать, просто потому, что у того нет привычки говорить, если нет какой-то практической цели.

— Данило, женщина увидела тело примерно в половине шестого, во время отлива. Доктор Риццарди сказал, что покойник пробыл в воде примерно пять-шесть часов. — Брунетти замолчал, давая собеседнику время мысленно просмотреть водные пути рядом с больницей. — В канале, где мы его нашли, не оказалось никакого оружия.

Бонсуан не стал затруднять себя комментариями. Никто не стал бы бросать в воду хороший нож, тем более там, где им только что сам убил кого-то.

Брунетти принял его молчаливое мнение так, словно оно было высказано вслух, и добавил:

— Значит, его убили где-то в другом месте.

— Возможно, — сказал Бонсуан.

— Где?

— Пять-шесть часов?

Когда Брунетти кивнул, лоцман откинул голову и закрыл глаза. Брунетти почти увидел карту течений лагуны, которую тот изучал. Так Бонсуан оставался в течение нескольких минут. Один раз он покачал головой, коротко отметая что-то, чего Брунетти не суждено будет никогда знать. Наконец, он открыл глаза и сказал:

— Есть два места, где это могло произойти. Позади Санта-Марина. Вы знаете этот узкий тупик, что ведет к Рио-Санта-Марина, за новой гостиницей?

Брунетти кивнул. Это было спокойное место.

— Другое — калле Кокко. — Поскольку вид у Брунетти стал озадаченным, Бонсуан объяснил: — Это один из двух тупиков, что ведут из калле Лунга, где она выходит из кампо Санта-Мария-Формоза. Упирается прямо в воду.

Хотя описание Бонсуана и помогло ему понять, где находится эта улочка, и даже вспомнить ее начало — он проходил мимо сотни раз, — но по самой улочке он не ходил ни разу. Да никто по ней и не станет ходить, разве только тот, кто на ней живет, поскольку это тупик, который ведет к воде и там кончается.

— И там, и там такое вполне могло произойти, — сказал Бонсуан. — Никто туда не заглядывает в такой поздний час.

— А прилив и отлив?

— Вчера ночью приливная волна была невысокой. Течения почти не было. А тело ведь то здесь застрянет, то там, движется еще медленнее. Это могло случиться в любом из этих двух мест.

— А еще?

— Есть еще одна улочка, ведущая к каналу Санта-Марина, но если он плыл только пять или шесть часов, то первые две подходят больше всего. — Тут Бонсуан добавил: — Разве только он воспользовался лодкой. — Брунетти догадался, что имелся в виду убийца.

— Такое вероятно, — согласился Брунетти, хотя и считал, что это маловероятно. Лодка — значит, мотор. А поздно ночью это привлечет внимание людей, которые высунутся из окон посмотреть, кто там шумит. — Спасибо, Данило. Скажите, пожалуйста, водолазам, чтобы они отправились в оба эти места — можно подождать до утра — и посмотрели. И попросите Вьянелло послать своих людей проверить эти места и посмотреть, не произошло ли это там.

Бонсуан рывком встал со стула, коленки у него громко хрустнули. Он кивнул.

— Есть кто-нибудь внизу, кто мог бы отвезти меня на пьяццале Рома, а потом на кладбище?

— Монетти, — ответил Бонсуан, назвав одного из лоцманов.

— Вы не могли бы сказать ему, что я хочу выехать минут через десять?

Кивнув и пробормотав «Да, синьор», Бонсуан вышел.

Внезапно Брунетти понял, как он проголодался. С утра он съел только три сэндвича, даже меньше, поскольку один из них достался Орсо. Он выдвинул нижний ящик стола, надеясь найти там что-нибудь, коробку buranei, печений в виде буквы s, которые очень любил и из-за которых всегда воевал с детьми, или завалявшуюся сладкую плитку, или хоть что-нибудь, но в ящике было так же пусто, как и в последний раз, когда он туда заглядывал.

Можно было бы выпить кофе, но для этого Монетти придется где-нибудь пришвартовывать катер. Раздражение, которое он почувствовал из-за этой пустяковой проблемы, само по себе говорило, насколько он голоден. Но тут он вспомнил о женщинах внизу, в иностранном отделе; у них всегда найдется, чем его угостить, если он попросит.

Он вышел из кабинета и спустился вниз по лестнице, через большую двустворчатую дверь вошел в кабинет. Сильвия, маленькая, чернявая, и Анита, высокая, белокурая и сногсшибательная, сидели за своими столами друг против друга и перелистывали бумаги, которые, кажется, никогда не исчезали с их столов.

— Виопа sera,— сказали они, когда он вошел, а потом снова склонились над разложенными перед ними зелеными папками.

— У вас нет чего-нибудь поесть? — спросил он скорее с голодным, чем любезным видом.

Сильвия улыбнулась и молча покачала головой. Он заходил к ним только попросить поесть или сообщить, что кто-то из ждущих разрешения на работу или вида на жительство арестован и его можно изъять из их списков и папок.

— Вас что, дома не кормят? — спросила Анита, в то же время выдвигая ящик своего стола. Оттуда она извлекла коричневую бумажную сумку. Раскрыв ее, она достала одну, потом две, потом три спелые груши и разложила их на своем столе.

Три года назад некий алжирец, которому отказали в разрешении на проживание, пришел в бешенство, когда ему сообщили эту новость; он схватил Аниту за плечи и потянул ее на себя через стол. Так он держал ее, истерично крича ей в лицо что-то на арабском языке, когда вошел Брунетти попросить какую-то папку. Он тут же обхватил араба рукой за шею и душил его до тех пор, пока тот не отпустил Аниту и она не упала на стол, испуганная и рыдающая. С тех пор никто не упоминал об этом случае, но Брунетти знал, что в ее столе для него всегда найдется какая-нибудь еда.

— Спасибо, Анита, — сказал он и взял одну грушу.

Отломил хвостик и откусил кусочек груши, спелой и великолепной. Он разделался с ней, откусив пять раз, и протянул руку за второй. Немного не такая спелая, она тоже была сладкой и мягкой. Удерживая в левой руке оба влажных огрызка, он взял третью грушу, еще раз поблагодарил Аниту и вышел, подкрепившись перед поездкой на пьяццале Рома и встречей с доктором Питерс. Капитаном Питерс.

 

Глава 4

Брунетти прибыл на пост карабинеров на пьяццале Рома без двадцати семь, оставив Монетти на катере дожидаться, когда он вернется с доктором. Он понял, хотя это, бесспорно, говорило о его предубеждениях, что ему удобнее думать о ней как о докторе, чем как о капитане. Он уже звонил на пост, так что здесь знали, что он должен приехать. Это была обычная компания в основном южан, которые, кажется, никогда не уходили из прокуренного помещения поста, назначения которого Брунетти никогда не мог понять. Карабинеры не имели никакого отношения к уличному движению, но на пьяццале Рома не было ничего, кроме уличного движения: машины, автоприцепы, такси и, особенно летом, бесконечные ряды автобусов, паркующихся там ровно на столько, чтобы выгрузить свой тяжкий груз — туристов. В последнее лето к ним добавился новый вид транспорта — изрыгающие выхлопные газы дизельные автобусы, которые неуклюже выезжали на площадь по утрам, проделав путь из только что освободившейся Восточной Европы. Из автобусов вылезали, одурев от путешествия и недосыпа, тысячные толпы очень вежливых, очень бедных и очень коренастых туристов, которые проводили в Венеции всего один день и уезжали из нее, ослепленные красотой, увиденной за этот один-единственный день. Здесь они впервые сталкивались с изобилием торжествующего капитализма и были слишком потрясены, чтобы понять, что по большей части то были всего лишь тайваньские маски из папье-маше и кружева, сплетенные в Корее.

Он вошел в помещение поста и дружески поздоровался с двумя дежурными офицерами.

— Пока ее не видно, La Capitana, — сказал один из них, после чего презрительно фыркнул по поводу того, что женщина может быть офицером.

Услышав это, Брунетти решил обращаться к ней — по крайней мере в присутствии этих двоих — соответственно ее званию и выказать ей все знаки уважения, к которым обязывает ее чин. Не в первый раз его коробило, когда в других он встречал собственные предрассудки.

Он обменялся с карабинерами парой необязательных замечаний. Какие шансы у Неаполя выиграть в эти выходные? Будет ли Марадона опять играть? Пойдет ли в отставку правительство? Он стоял у стеклянной двери и смотрел на волны транспорта, текущие по площади. Между машинами и автобусами бежали вприпрыжку и протискивались пешеходы. Никто не обращал внимания на переходы, отмеченные зеброй, или на белые линии, которые, по идее, ограничивали полосы движения. И все же транспорт двигался ровно и быстро.

Светло-зеленый седан пересек автобусную линию и подъехал к двум сине-белым автомобилям карабинеров. Это был ничем не выделяющийся автомобиль без мигалки на крыше, на принадлежность которого указывал лишь номерной знак с надписью: «AFI Official». Открылась дверца водителя, и появился солдат в форме. Он наклонился и открыл заднюю дверь, оттуда вышла молодая женщина в темно-зеленой форме. Выйдя из машины, она надела свою форменную фуражку, огляделась сперва вокруг, а потом посмотрела на здание, где размещался пост карабинеров.

Не простившись с теми, кто был на посту, Брунетти пошел к машине.

— Доктор Питерс? — спросил он, подойдя.

Услышав свое имя, она подняла глаза и шагнула к нему. Когда он подошел, она подала ему руку и обменялась с ним быстрым рукопожатием. Казалось, ей около тридцати лет, у нее были короткие вьющиеся каштановые волосы, которые не желали смириться с приминающей их фуражкой. Глаза были карие, кожа еще хранила летний загар. Если бы она улыбнулась, то стала бы еще красивее. Но она посмотрела прямо на него, сжав рот в крепкую прямую линию, и спросила:

— Вы инспектор полиции?

— Комиссар Брунетти. У меня здесь лодка. Нас отвезут на Сан-Микеле. — Увидев, что она в замешательстве, он объяснил: — Кладбищенский остров. Тело отправили туда.

Не дожидаясь ответа, он указал в направлении лодочной стоянки и пошел через дорогу. Она задержалась ровно на столько, чтобы сказать что-то водителю, а потом двинулась за ним. У края воды он указал на сине-голубую полицейскую лодку, ждавшую у набережной.

— Прошу сюда, доктор, — сказал он, переходя с набережной на палубу.

Она ступила сразу же за ним. Ее форменная юбка была всего на несколько сантиметров ниже колен. Ноги были красивые, загорелые и мускулистые, лодыжки тонкие. Не колеблясь, она приняла его руку и позволила помочь ей спуститься в лодку. Как только они сошли в кабину и уселись, Монетти отвалил от причала и повернул катер к Большому Каналу. Он быстро провез их мимо железнодорожного вокзала, запустив синюю мигалку, и свернул налево, в канал Мизерикордиа, на выходе из которого лежал кладбищенский остров.

Обычно, когда ему приходилось возить людей, незнакомых с Венецией, на полицейской моторке, Брунетти всю дорогу занимался тем, что показывал им красивые виды и интересные места. На этот раз он ограничился самым формальным началом:

— Надеюсь, вы добрались нормально, доктор.

Она посмотрела на полоску зеленого покрытия на полу между ними и пробормотала что-то, что он принял за «да», но больше ничего не сказала. Он заметил, что она время от времени глубоко втягивает воздух, пытаясь успокоиться, — странная реакция человека, который, в конце концов, имеет докторскую степень.

И, словно прочтя его мысли, она взглянула на него, улыбнулась очень милой улыбкой и сказала:

— Если ты знал умершего, это совсем другое дело. В медицинском училище мертвецы чужие, так что легко смотреть на них отстраненно. — Она надолго замолчала. — И люди моего возраста не так уж часто умирают.

Это, конечно, так и есть.

— Вы долго работали вместе? — спросил Брунетти.

Она кивнула и хотела ответить, но прежде чем успела что-то сказать, катер неожиданно качнуло. Обеими руками молодая женщина схватилась за свое сиденье и бросила на Брунетти испуганный взгляд

— Мы вышли в лагуну, на открытую воду. Не волнуйтесь, здесь нечего бояться.

— Я плохой моряк. Я родилась в Северной Дакоте, а там воды мало. Плавать я так и не научилась. — Улыбка ее была слабой, но все же вполне уместной.

— Вы с мистером Фостером долго проработали вместе?

— С сержантом, — автоматически поправила она. — Да, с тех пор как я приехала в Виченцу, примерно семь месяцев назад. На самом деле он все делает сам. Просто им понадобился старший офицер как ответственное лицо. Чтобы было кому подписывать бумаги.

— И чтобы было на кого свалить вину? — с улыбкой спросил он.

— Да, да, наверное, можно так сказать. Но у нас никогда не случалось проколов. Благодаря Майку. Он хорошо знает свое дело. — В голосе ее звучало тепло. Похвала? Привязанность?

Под ними ровно заурчал, сбавляя обороты, мотор, а потом последовал глухой удар — о кладбищенский причал. Брунетти встал и пошел к узкому трапу, что вел на открытую палубу. Наверху он остановился, чтобы придержать для доктора одну половинку двери. Монетти обматывал причальный канат вокруг деревянных свай, торчавших из вод лагуны.

Брунетти шагнул на берег и снова протянул руку. Молодая женщина положила на нее свою, потом тяжело оперлась на нее, спрыгивая на берег рядом с ним. Он заметил, что у нее нет ни сумочки, ни кейса, может быть, она оставила что-то в машине или в катере.

Кладбище закрывалось в четыре часа, так что Брунетти пришлось позвонить в колокольчик, находившийся справа от большой деревянной двери. Через несколько минут дверь открыл человек в темно-синей форме, и Брунетти назвал себя. Человек придержал дверь, потом закрыл ее за ними. Брунетти прошел через главный вход и остановился у окошка сторожа, где назвал себя и предъявил свое служебное удостоверение. Сторож указал им путь — по открытой галерее направо. Брунетти кивнул. Он-то здесь не впервые.

Когда они вошли в здание, где помещался морг, Брунетти сразу же почувствовал, как резко упала температура. Доктор Питерс, очевидно, тоже это ощутила, потому что обхватила себя руками и опустила голову. Санитар в белом сидел за простым деревянным столом в конце длинного коридора. Когда они подошли, он встал, стараясь держать лежавшую перед ним книгу обложкой вниз.

— Комиссар Брунетти? — спросил он.

Брунетти кивнул.

— Это доктор с американской базы, — сказал он, кивком указывая на стоящую рядом с ним женщину. Для того, кто так часто смотрел в лицо смерти, вид молодой женщины в военной форме вряд ли был чем-то достойным внимания, поэтому санитар быстро прошел мимо них, чтобы открыть тяжелую деревянную дверь.

— Я знал, что вы приедете, поэтому и вынул его, — сказал он, ведя их к металлической каталке, стоявшей у одной из стен.

Все трое знали, что лежит под белой простыней. Когда они приблизились к телу, санитар взглянул на женщину. Та кивнула. Он откинул простыню, она взглянула в лицо покойника, а Брунетти посмотрел в лицо ей. Поначалу ее лицо оставалось совершенно спокойным и лишенным всякого выражения, потом она закрыла глаза и закусила верхнюю губу. Попыталась сдержаться, но не смогла — слезы покатились по ее щекам.

— Майк, Майк, — прошептала она и отвернулась.

Брунетти кивнул санитару, и тот снова накинул простыню на лицо молодого человека.

Тут Брунетти почувствовал, что она положила руку ему на плечо и сжала его на удивление сильно.

— Кто его убил?

Он отступил, чтобы повернуться и увести ее из этого помещения, но она сжала его плечо еще сильней и повторила настойчиво:

— Кто его убил?

Брунетти положил свою руку на ее и сказал:

— Выйдем отсюда.

Но прежде чем он успел сообразить, что она делает, она бросилась мимо него, схватилась за простыню, укрывавшую тело молодого человека, рванула ее и обнажила его тело до пояса. Огромный разрез, сделанный при вскрытии, шел от живота к шее и был зашит крупными стежками. Маленькая горизонтальная черта, убившая его, была не зашита и казалась совершенно безобидной по сравнению с огромным разрезом патологоанатома.

Ее голос звучал как тихий стон, и она повторяла его имя:

— Майк, Майк, — растягивая эти звуки так, что они походили на долгое жалобное причитание. Она стояла рядом с телом, странно прямая, снова и снова повторяя одно и то же.

Санитар быстро стал перед ней и умело вернул простыню на место, закрыв сначала обе раны, а потом и лицо.

Она посмотрела на Брунетти, и он увидел, что глаза у нее полны слез, но он увидел в них и кое-что другое, и это другое походило только на ужас, неприкрытый животный ужас.

— Вам не плохо, доктор? — спросил он тихим голосом, стараясь не коснуться ее и не приближаться к ней.

Она отрицательно замотала головой, и выражение ужаса исчезло из ее глаз. Внезапно она повернулась и пошла к двери морга. Немного не дойдя до нее, она вдруг остановилась, огляделась, словно с удивлением поняла, где находится, и бросилась к раковине у самой дальней стены. Ее сильно вырвало, ее рвало снова и снова, она стояла над раковиной, упираясь в нее руками, чтобы не упасть, наклоняясь над ней и задыхаясь.

Санитар протянул ей белое хлопчатобумажное полотенце. Кивнув, она взяла его и вытерла лицо. Со странной нежностью санитар взял ее за руку и подвел к другой раковине, в нескольких метрах, на той же стене. Он повернул кран с горячей водой, потом с холодной и, сунув руку под струю воды, подождал, пока вода не стала такой, какой ему хотелось. Когда она достигла нужной температуры, он взял полотенце у доктора Питерс и держал его, пока та умывалась и споласкивала рот, набрав воду в пригоршню раз, потом другой. Когда она закончила, он снова протянул ей полотенце, завернул оба крана и вышел из помещения через дверь в другой стене.

Она сложила полотенце и повесила его на край раковины. Возвращаясь к Брунетти, она старалась не смотреть влево, где на каталке лежало тело, уже покрытое простыней.

Когда она направилась к комиссару, тот подошел к двери и раскрыл ее перед молодой женщиной, они вышли из холодного морга в теплый вечерний воздух. Пока они шли по длинной галерее, она сказала:

— Прошу прощения. Не знаю, что со мной случилось. Я, конечно, и раньше видела вскрытия. И даже сама их производила. — Не останавливаясь, она несколько раз покачала головой. Идя рядом с ней, он с высоты своего роста едва различил это движение.

Только чтобы завершить формальности, он спросил:

— Это сержант Фостер?

— Да, это он, — ответила она без всяких колебаний, но он заметил, как она старается, чтобы голос ее звучал спокойно и ровно. Даже походка у нее стала более скованной, чем раньше, когда они только направлялись к моргу.

Они миновали кладбищенские ворота, и Брунетти повел ее туда, где Монетти пришвартовал лодку. Монетти сидел в каюте, читал газету. Завидев их, он сложил газету, перешел на корму и начал выбирать чал, подтягивая катер к самому берегу, чтобы легче было зайти в него.

На этот раз она тут же спустилась в каюту. Брунетти задержался ровно на столько, чтобы шепнуть Монетти:

— Поезжай обратно, но самым длинным путем.

Потом он спустился вниз следом за ней.

На этот раз она села ближе к носу катера и уставилась в лобовое стекло. Солнце уже закатилось, и при скудном свете вечерней зари едва можно было различить ломаную линию крыш на фоне темного неба. Он сел напротив нее, отметив, как прямо и напряженно она держится.

— Нам предстоит еще много формальностей, но я думаю, что завтра мы уже сможем выдать тело.

Она кивнула, чтобы показать, что слышит.

— Что будет делать Армия?

— Простите? — сказала она.

— Что будет делать Армия в этом случае? — повторил он.

— Мы отошлем тело домой, его родным.

— Нет, я говорю не о теле. Я говорю о расследовании.

Тут она повернулась и посмотрела ему в глаза. Ему показалось, что ее смущение притворно.

— Я не понимаю. Какое расследование?

— Нужно выяснить, почему его убили.

— Но я уверена, что это ограбление, — сказала она, и в голосе ее прозвучала просьба подтвердить эту уверенность.

— Возможно, что так, — сказал он, — однако я сомневаюсь.

Когда он это сказал, она отвела глаза и посмотрела в окно, но панорама Венеции уже потонула в ночной темноте, и в стекле она увидела только собственное отражение.

— Мне об этом ничего не известно, — заявила она твердо.

Слова эти прозвучали так, будто она уверена, что они станут правдой, если только повторять их достаточно часто и таким категорическим тоном.

— Что он был за человек? — спросил он.

Она ответила не сразу, но когда ответила, Брунетти ее ответ показался странным.

— Честный. Он был честный человек.

Странно сказать такое о молодом человеке. Он подождал, не прибавит ли она еще чего-нибудь. И поскольку она молчала, он спросил:

— Как хорошо вы его знали?

Он смотрел не на ее лицо, а на его отражение в окне. Она глубоко втянула воздух и ответила:

— Я знала его очень хорошо. — Но потом голос ее изменился, стал более небрежным и несерьезным. — Мы проработали вместе несколько месяцев.

— Какую работу он выполнял? Капитан Дункан сказал, что он был санитарным инспектором здравоохранения, но я не уверен, что понимаю, что это значит.

Она заметила, что глаза их в окне встретились, поэтому повернулась и посмотрела прямо на него.

— В его обязанности входило обследование помещений, в которых мы живем. Мы, то есть американцы. Кроме того, если на постояльцев поступали жалобы от хозяев квартир, его делом было выяснить, что там случилось.

— Что-нибудь еще?

— Он должен был посещать посольства, которые обслуживает наш госпиталь. В Египте, в Польше, в Югославии, обследовать кухни, следить за их санитарным состоянием.

— Значит, он много ездил?

— Да, порядочно.

— Он любил свою работу?

Она ответила без всяких колебаний и с большим нажимом:

— Да, любил. Он считал ее очень важной.

— А вы были его командиром? Она улыбнулась еле заметно.

— Наверное, можно и так сказать. На самом деле я педиатр; мне просто предложили работу в санитарной инспекции, чтобы иметь подпись офицера и при этом врача там, где это требуется. Но фактически это Майк руководил работой нашего отделения. Время от времени он давал мне что-то на подпись или просил меня написать просьбу о поставках. Потому что, если с просьбой о чем-либо обращается офицер, все делается быстрее.

— Вы когда-нибудь ездили вместе — я имею в виду поездки в посольства?

Даже если этот вопрос и показался ей странным, по ней этого нельзя было заметить, потому что она отвернулась и снова устремила взгляд в окно.

— Нет, Майк всегда ездил один. — И без всякого предупреждения она встала и пошла к трапу в задней части каюты. — А ваш водитель или кто он там знает дорогу? Мне кажется, мы возвращаемся ужасно долго. — Она толкнула одну дверцу и внимательно посмотрела по сторонам, но здания, стоявшие по обоим берегам канала, были ей незнакомы.

— Да, дорога обратно занимает больше времени, — с легкостью солгал Брунетти. — У нас много каналов с односторонним движением, так что доехать до пьяццале Рома можно только объехав вокруг вокзала. — Он увидел, что они как раз въехали в канал Канареджо. Через пять минут, а может, и меньше, они будут на месте.

Она вышла из каюты и встала на палубе. Внезапный порыв ветра чуть было не сорвал с нее фуражку, и она придержала ее рукой, а потом сняла и зажала под локтем. Когда она оказалась без этого жесткого головного убора, стало ясно, что она более чем хорошенькая.

Он поднялся по ступенькам и стал рядом с ней. Катер свернул вправо, на Большой Канал.

— Очень красиво, — сказал она. Потом спросила уже другим тоном: — Почему вы так хорошо говорите по-английски?

— Я изучал его в школе и в университете и некоторое время жил в Штатах.

— У вас очень неплохой английский.

— Благодарю. А вы говорите по-итальянски?

— Unpoco, — ответила она, потом улыбнулась и добавила: — Moltopoco.

Впереди показалась стоянка у пьяццале Рома. Брунетти встал перед молодой женщиной и схватил причальный канат, готовясь накинуть его на сваю, как только Монетти подведет катер поближе. Он набросил чал на столб и завязал его профессиональным узлом.

Монетти вырубил мотор, и Брунетти спрыгнул на набережную. Молодая женщина спокойно приняла протянутую ей руку и выскочила из лодки вслед за ним. Они вместе двинулись к машине, которая по-прежнему стояла перед постом карабинеров.

Заметив приближающееся начальство, шофер спрыгнул с переднего сиденья, отдал честь и распахнул перед женщиной заднюю дверцу автомобиля. Она подвернула свою форменную юбку и села.

Брунетти жестом показал шоферу, чтобы тот не закрывал за ней дверцу.

— Спасибо, что приехали, доктор, — сказал он, нагнувшись и держа одну руку на крыше машины.

— Не за что, — ответила она, не затрудняя себя выражением благодарности за то, что он отвез ее на Сан-Микеле.

— Буду ждать нашей встречи в Виченце, — сказал он, наблюдая за ее реакцией.

Реакция оказалась неожиданной и сильной. Он увидел, что в глазах ее мелькнул тот же страх, который он уже заметил, когда она в первый раз посмотрела на рану, убившую Фостера.

— Зачем?

Он вкрадчиво улыбнулся:

— Возможно, я узнаю больше о том, почему его убили.

Она протянула мимо него руку, чтобы закрыть дверцу. Ему ничего не оставалось, кроме как отступить. Дверца захлопнулась, молодая женщина наклонилась вперед и сказала что-то шоферу, машина тронулась. Брунетти стоял и смотрел, как она влилась в поток транспорта, выезжающего с пьяццале Рома, и покатила вверх по автостраде, ведущей к дамбе. Там она исчезла из виду — безликая бледно-зеленая машина, возвращающаяся на материк после поездки в Венецию.

 

Глава 5

Не озаботившись узнать, заметили ли карабинеры их возвращение, Брунетти направился обратно к лодке, где нашел Монетти, снова погрузившегося в свою газету. Много лет тому назад какой-то иностранец — он не помнил, кто именно, — заметил, что итальянцы читают ужасно медленно. Однажды Брунетти сам наблюдал, как некто мусолил одну-единственную газету на всем протяжении дороги от Венеции до Милана, и с тех пор всякий раз вспоминал это высказывание. У Монетти, конечно же, времени было много, но он, судя по всему, прочел только первые страницы. А может быть, начал читать ее по второму разу от скуки.

— Спасибо, Монетти, — сказал Брунетти, ступая на палубу.

Молодой человек взглянул на него и улыбнулся:

— Я постарался ехать как можно медленней, синьор. Но это же просто с ума сойти — все эти маньяки садятся тебе на хвост и едут прямо впритирку.

Брунетти научился водить машину лет в тридцать, пришлось сделать это, когда его назначили на три года на должность в Неаполе. Он всегда волновался, водил плохо, медленно и осторожно, и слишком часто его охватывала ярость из-за таких же вот маньяков, только водивших не лодки, а машины.

— Ты не отвезешь меня на Сан-Сильвестро? — спросил он.

— Если хотите, синьор, я довезу вас прямо до конца калле.

— Спасибо, Монетти. Хочу.

Брунетти снял причальный канат со столба и аккуратно намотал его на металлическую скобу на борту. Потом прошел вперед и стал рядом с Монетти. Они двинулись по Большому Каналу. Все, что можно было увидеть в этом конце города, мало интересовало Брунетти, так все это походило на трущобы. Они проехали мимо железнодорожного вокзала, здание которого удивляло своим унылым видом.

Брунетти было легко не обращать внимания на красоту города, ходить по нему, глядя и при этом ничего не видя. Но всегда случалось так: то окно, которое он никогда не замечал раньше, попадет в поле его зрения, или солнце блеснет в каком-то проходе под аркой, и он вдруг чувствовал, как сердце у него сжимается, отзываясь на что-то бесконечно более сложное, чем красота. Когда он задумывался об этом, то приходил к выводу, что дело тут, наверное, в звуках речи, в том, что в городе живет меньше восьмидесяти тысяч человек, и быть может, в том, что детский сад, в который он ходил, помещался в палаццо пятнадцатого века. Он скучал по этому городу, когда находился в отъезде, точно так же, как скучал по Паоле, и только здесь он ощущал себя цельным и завершенным. Одного взгляда по сторонам было достаточно, чтобы убедиться в мудрости окружающего. Он никогда ни с кем не говорил об этом. Иностранец не понял бы его; любой венецианец счел бы подобный разговор излишним.

После того как они проехали под Риальто, Монетти повернул вправо. В конце длинной калле, которая вела к дому Брунетти, он на секунду задержался у набережной, чтобы Брунетти спрыгнул на землю. Не успел Брунетти помахать рукой в знак признательности, как Монетти уже развернулся туда, откуда приехал, и направился обедать домой, мелькнув на прощанье синим огнем.

Брунетти пошел по калле, ноги у него устали от всех этих прыжков в лодку и из лодки. Он занимался этим, кажется, целый день, с тех пор как первый катер подобрал его здесь более двенадцати часов тому назад. Он открыл огромную дверь дома и тихонько притворил ее за собой. Проем узкой лестницы, крутым винтом ведущей вверх, служил великолепной акустической трубой, и даже на четвертом этаже было слышно, когда кто-то шел по ней. Четыре этажа. От одной только мысли об этом ему стало тяжко.

Добравшись до последнего поворота лестницы, он почувствовал запах лука, и это сильно облегчило ему преодоление последнего пролета. Прежде чем сунуть ключ в замочную скважину, он взглянул на часы. Девять тридцать. Кьяра еще не легла, и он хотя бы сможет поцеловать ее перед сном и спросить, сделала ли она домашнее задание. Зато с Раффаэле, даже если он дома, этот номер не пройдет — на первое вряд ли хватит смелости, а о втором спрашивать бесполезно.

— Чао, папа, — крикнула из гостиной Кьяра.

Он повесил пиджак в стенной шкаф и прошел по коридору в гостиную. Кьяра, которая удобно устроилась в мягком кресле, подняла голову от раскрытой книги, лежавшей у нее на коленях.

Войдя в комнату, он машинально включил свет у нее над головой.

— Ты что, хочешь ослепнуть? — спросил он, наверное, в семисотый раз.

— Ой, папа, я и так все вижу.

Он наклонился и поцеловал ее в личико, поднятое к нему.

— А что ты читаешь, мой ангел?

— Эту книжку мне дала мама. Клевая история. Тут про гувернантку, которая пошла работать к одному дядьке, и они влюбились друг в друга, но у него на чердаке жила взаперти сумасшедшая жена, ну вот они и не могли пожениться, хотя и сильно любили друг друга. Я как раз дочитала дотуда, где пожар. Вот бы она сгорела!

— Кто бы сгорел, Кьяра? — спросил он. — Гувернантка или жена?

— Жена, глупый.

— Почему?

— Тогда Джейн Эйр, — ответила она, превратив это имя в кашу, — сможет выйти замуж за мистера Рочестера. — С этим именем она расправилась точно так же.

Брунетти хотел было задать еще вопрос, но девочка уже вернулась к пожару, и он пошел в кухню, где Паола стояла, нагнувшись к открытой дверце стиральной машины.

— Чао, Гвидо, — сказала она, выпрямляясь. — Обед через десять минут. — Она поцеловала его, повернулась к плите, где в луже масла подрумянивался лук.

— У меня только что состоялась литературная дискуссия с нашей дочерью, — сказал он. — Она объясняла мне замысел великого произведения английской классической литературы. Наверное, для нее было бы лучше, если бы мы заставляли ее смотреть бразильские мыльные оперы. Она с головой ушла в пожар, который убьет миссис Рочестер.

— Ах, да ну тебя, Гвидо. Все уходят с головой в пожар, когда читают «Джейн Эйр». — Она помешала ломтики лука на сковородке и добавила: — По крайне мере когда читают в первый раз. И только гораздо позже понимают, какая на самом деле хитрая и лицемерная сучонка эта Джейн Эйр.

— Это что же, такие идеи ты преподносишь своим студентам? — спросил он, открывая шкафчик и доставая бутылку «Пино Нуар».

Рядом со сковородкой, стоявшей на огне, лежала на тарелке уже нарезанная ломтиками печенка. Паола поддела эти ломтики шумовкой и шлепнула их на сковородку, потом отступила, чтобы не попасть под брызги масла. Она пожала плечами. Занятия в университете только что возобновились, и ей явно не хотелось в свободное время думать о студентах.

Помешав на сковородке, она спросила:

— Какая из себя эта капитан-доктор?

Брунетти достал два стакана и налил вина и ей, и себе. Прислонившись к столу, он протянул Паоле стакан, выпил немного и ответил:

— Очень молодая и очень нервная. — Видя, что Паола все еще помешивает печенку, он добавил: — И очень хорошенькая.

Услышав это, она выпила вина и посмотрела на Брунетти, держа стакан в руке.

— Нервная? Что это значит? — Она еще выпила вина, подняла стакан к свету и сказала: — Это не такое хорошее, как то, что мы получили от Марио, верно?

— Да, — согласился он. — Но твой кузен Марио так озабочен тем, чтобы сделать себе имя в международной торговле вином, что ему недосуг выполнять такие маленькие заказы, как наши.

— Выполнял бы, если бы мы ему платили вовремя, — бросила она.

— Паола, ну ладно. Это же было полгода назад.

— Да, и мы заставили его ждать больше полугода, прежде чем заплатили.

— Паола, мне очень жаль. Я решил, что уже заплатил, и забыл об этом. Я извинился перед ним.

Она поставила стакан и быстро встряхнула сковородку.

— Паола, там ведь и речь-то шла всего о двухстах тысячах лир. От такой суммы твой кузен Марио уж никак не мог бы пойти по миру.

— Почему ты вечно называешь его «твой кузен Марио»?

«Потому что он твой кузен и его зовут Марио», — чуть было не сорвалось у Брунетти, но вместо этого он поставил свой стакан на стол и обнял ее. Некоторое время она была как деревянная, упиралась, но он обнял ее покрепче, и она поддалась, припала к нему, положила голову ему на грудь.

Так они стояли, пока она не ткнула ему ложкой под ребра, сказав:

— Печенка подгорает.

Он отпустил ее и снова взял в руку стакан.

— Не знаю, из-за чего дамочка нервничала, но при виде мертвого тела она совершенно раскисла.

— А разве не каждый раскис бы при виде мертвого тела, особенно если это тело знакомого человека?

— Нет, там было что-то посерьезнее. Я уверен, что между ними что-то было.

— Что значит «что-то»?

— Обычное дело.

— Ну так ты же сказал, что она хорошенькая. Он улыбнулся:

— Очень хорошенькая.

Она улыбнулась.

— И очень… — начал он, подыскивая подходящее слово. Подходящее слово как-то не находилось. — Очень испуганная.

— Почему ты так говоришь? — спросила Паола, перенеся сковородку на стол и поставив ее на керамическую подставку. — Испуганная чем? Что ее заподозрят в убийстве?

Он взял большую деревянную разделочную доску, стоявшую у плиты, и положил ее на стол.

Потом сел, поднял кухонное полотенце, расстеленное на столе, и обнаружил полукруг поленты, который лежал, все еще теплый, под полотенцем. Паола подала салат, бутылку вина, и прежде чем сесть, налила им обоим.

— Нет, так я не думаю, — сказал он и положил себе на тарелку печенки и лука, а потом добавил большой ломоть поленты. Он насадил кусок печенки на вилку, потом навалил на него ножом луку и принялся за еду. По своей давней привычке он не сказал ни слова, пока тарелка не опустела. Когда печень была съедена, а сок подобран с тарелки остатком второго куска поленты, он сказал: — Я думаю, она может знать или подозревать, кто его убил. Или почему его убили.

— Почему?

— Если бы ты только видела, какие у нее были глаза, когда ей показали его. Нет, не когда она увидела, что он мертв и что это на самом деле Фостер, а когда увидела, каким способом он был убит, — она была на грани истерики. Ее вытошнило.

— Вытошнило?

— Вырвало.

— Прямо там?

— Да. Странно, правда?

Паола немного подумала, прежде чем ответить. Она допила вино и налила себе еще полстакана.

— Да. Странная реакция на смерть. И она ведь врач? — Он кивнул. — Непонятно. Чего она могла испугаться?

— А что на десерт?

— Фиги.

— Я тебя люблю.

— Ты хочешь сказать, что ты любишь фиги, — сказала она и улыбнулась.

Фиг было шесть штук, превосходных, сочащихся сладостью. Он взял нож и принялся снимать кожицу с одной из них. Когда он закончил, сок бежал у него по рукам, он разрезал фигу пополам и протянул больший кусок Паоле.

Отправив в рот почти весь свой кусок, он вытер сок, стекавший по подбородку. Съел эту фигу, потом еще две, снова вытер рот и руки салфеткой и сказал:

— Если ты дашь мне стаканчик портвейна, я умру счастливым человеком.

Встав из-за стола, она спросила:

— А чего она могла испугаться?

— Как ты сказала — что ее могут заподозрить в причастности к убийству, имела она к нему отношение или не имела.

Паола достала приземистую бутылку с портвейном, но прежде чем налить его в маленькие стаканчики, убрала со стола тарелки и положила их в мойку. После этого наполнила стаканчики портвейном и поставила их на стол. Сладкое вино смешалось с оставшимся во рту вкусом фиг. Счастливый человек.

— Но я думаю, что не имела.

— Почему?

Он пожал плечами:

— Она не кажется мне похожей на убийцу.

— Потому что она хорошенькая? — спросила Паола и отпила портвейна.

Он чуть было не ответил: потому, что она врач, но тут вспомнил слова Риццарди — убивший молодого человека знал, куда ударить ножом. Врач тоже это знает.

— Может быть, — сказал он, потом переменил тему разговора и спросил: — Раффи дома?

И посмотрел на часы. Одиннадцатый час. Сын знает, что ему полагается быть дома в десять, если завтра нужно рано вставать в школу.

— Нет, разве что он вошел, пока мы ели, — ответила она.

— Нет, он не входил, — сказал Брунетти, сам не понимая, откуда ему это известно.

Было поздно, они выпили бутылку вина, съели превосходные фиги и запили замечательным портвейном. Говорить о сыне не хотелось ни ей, ни ему. Все равно он придет и завтра будет в их полном распоряжении.

— Сложить все это в мойку? — спросил он, имея в виду оставшиеся тарелки, но думая совсем о другом.

— Не надо. Я сама. Пойди и скажи Кьяре, чтобы она шла спать.

Легче было бы перемыть все тарелки.

— Пожар кончился? — спросил он, входя в гостиную.

Она его не слышала. Она находилась на расстоянии сотен миль и десятилетий от него. Она сидела, сильно сгорбившись, в кресле, вытянув перед собой ноги. На ручке кресла лежали два яблочных огрызка, на полу валялся пакетик от бисквитов.

— Кьяра, — позвал он, потом громче: — Кьяра.

Она подняла глаза от страницы, не сразу увидев его, потом осознала, что это ее отец. Тут же забыв о нем, снова опустила глаза в книгу.

— Кьяра, пора спать.

Она перевернула страницу.

— Кьяра, ты меня слышишь? Пора идти спать!

Продолжая читать, она оттолкнулась одной рукой от кресла. Дойдя до конца страницы, она остановилась, оторвалась от книги и поцеловала его, а потом ушла, заложив страницу пальцем. У него не хватило духу сказать ей, чтобы оставила книгу в гостиной. Ладно, если он встанет ночью, то сам выключит у нее свет.

В гостиную вошла Паола. Нагнулась, выключила свет рядом с креслом, подобрала яблочные огрызки и пакетик от бисквитов и вернулась на кухню. Брунетти выключил верхний свет и двинулся по коридору к спальне.

 

Глава 6

На следующее утро в восемь Брунетти приехал в квестуру, остановившись по дороге, чтобы купить газеты. Об убийстве сообщалось на одиннадцатой полосе «Коррьере», которая уделила ему только два абзаца, вообще не было упомянуто в «Ла Република», что вполне понятно — ведь сегодня была годовщина одного из самых кровавых терактов шестидесятых годов, а вот «Иль Гаццеттино» поместила сообщение на первой странице второго раздела, как раз слева от статьи о трех молодых людях, которые погибли, врезавшись в дерево на государственной трассе между Доло и Местре.

В заметке сообщалось, что молодой человек, названный «Микеле Фоостер», оказался, очевидно, жертвой ограбления. Не исключались и наркотики, хотя в заметке, вполне в стиле «Гаццеттино», ни слова не говорилось о том, какое именно отношение наркотики могут иметь к этому делу. Брунетти часто размышлял о том, что, к счастью для Италии, ответственность прессы не является одним из условий вхождения в Общий рынок.

От центрального входа квестуры до дверей отдела по делам иностранцев змеилась обычная очередь, состоящая из плохо одетых и дурно обутых иммигрантов из Северной Африки и только что освободившейся Восточной Европы. Всякий раз, когда Брунетти видел эту очередь, его посещала мысль о шутках истории: три поколения его семьи покидали Италию, чтобы попытать счастья в таких далеких краях, как Австралия и Аргентина. А теперь в Европе, изменившейся вследствие недавних событий, Италия превратилась в эльдорадо для новых потоков еще более бедных, еще более темноволосых иммигрантов. Многие из его друзей говорили об этих людях с презрением, отвращением, даже с ненавистью, но Брунетти всегда смотрел на них сквозь призму воображения — ему представлялись его собственные предки, стоящие в таких же очередях, так же бедно одетые и плохо обутые, говорящие на какой-то смеси языков. И так же, как эти бедолаги, готовые убираться в домах и присматривать за детьми тех, кто будет им за это платить.

Он поднялся по лестнице на четвертый этаж в свой кабинет, кому-то пожелал доброго утра, кому-то кивнул. Войдя к себе, он взглянул на стол, не появились ли на нем новые бумаги. Никаких новостей пока еще не поступило, и он решил, что может располагать сегодняшним днем так, как ему заблагорассудится. А заблагорассудилось ему протянуть руку к телефону и попросить связать его с комендатурой карабинеров на американской базе в Виченце.

Этого абонента оказалось отыскать гораздо проще, и через минуту Брунетти уже разговаривал с майором Амброджани, который сообщил, что именно он отвечает с итальянской стороны за расследование убийства Фостера.

— С итальянской? — переспросил Брунетти.

— Ну да, с итальянской, а американцы проведут свое расследование.

— Значит ли это, что могут возникнуть проблемы с юрисдикцией? — спросил Брунетти.

— Нет, вряд ли, — ответил майор. — Вы, гражданская полиция, ведете расследование у себя в Венеции. Но вам понадобится разрешение либо помощь американцев.

— У вас в Виченце?

Амброджани рассмеялся:

— Нет, ничего такого я не имею в виду. Речь идет только о базе. Пока вы находитесь в Виченце, в самом городе, за все отвечаем мы, корпус карабинеров. Но как только вы явитесь на базу, командовать будут американцы, и американцы станут вам помогать.

— Вы говорите так, словно сомневаетесь в этом, майор, — сказал Брунетти.

— Ничего подобного. Никаких сомнений.

— Значит, я неверно понял ваш тон. — А сам подумал, что все он понял правильно. — Мне бы хотелось съездить туда и поговорить с теми, кто его знал.

— По большей части это американцы, — сказал Амброджани, намекнув Брунетти на трудности с языком.

— У меня с английским все в порядке.

— Тогда у вас не будет проблем.

— Когда можно приехать туда?

— Сегодня, прямо с утра. Или во второй половине дня. Когда вам угодно, комиссар?

Из нижнего ящика Брунетти вытащил расписание поездов и пролистал его, ища линию Венеция — Милан. Нашелся поезд, уходящий где-то через час.

— Я могу успеть на поезд девять двадцать пять.

— Прекрасно. Я вышлю машину встретить вас.

— Спасибо, майор.

— Очень рад, комиссар, очень рад. С нетерпением жду вас.

Они обменялись любезностями, и Брунетти положил трубку. Первое, что он сделал, — это подошел к стенному шкафу, стоявшему напротив. Открыл его и начал рыться в вещах, которые громоздились на дне: пара сапог, три электрические лампочки в отдельных коробочках, удлинитель, несколько старых журналов и коричневый кожаный портфель. Он вынул портфель и стер с него пыль. Вернувшись к столу, он засунул в портфель газеты, потом добавил несколько папок, которые ему еще предстояло просмотреть. Из переднего ящика вынул номер «Панорамы» двухнедельной давности и затолкал туда же, в портфель.

Дорога была знакомой, вдоль трассы на Милан, через поля, выжженные летней засухой до устрашающей черноты. Он сел с правой стороны, чтобы избежать лучей жаркого солнца, которое все еще жгло, хотя уже был сентябрь и неистовость лета пошла на спад. В Падуе, на второй остановке, из поезда вывалились целые толпы студентов университета, они держали в руках свои новые учебники с таким видом, словно то были талисманы, которые перенесут их в лучшее будущее. Он помнил это чувство, это ежегодное возрождение оптимизма, которое обычно посещало его, когда он сам учился в университете — словно девственно чистые тетради в начале первого семестра знаменовали собой обещание лучшего года, чем прошлый, и более светлой участи.

В Виченце он сошел с поезда и оглядел платформу, ища человека в форме. Никого не увидев, спустился по ступенькам, прошел по тоннелю под путями и поднялся наверх, к вокзалу. Перед вокзалом он увидел темно-синий седан с надписью «Корпус карабинеров», заносчиво и без всякой на то необходимости припаркованный под углом к зданию; водитель седана был в равной степени поглощен сигаретой и розовыми страницами «Гаццеттино делло Спорт».

Брунетти постучал по заднему стеклу. Водитель лениво повернул голову и потянулся назад, чтобы открыть дверь. Пока он ее открывал, Брунетти успел подумать о том, насколько иначе обстоят дела здесь, на Севере, по сравнению с Южной Италией. Там любой карабинер, услышав неожиданный шум сзади, немедленно оказался бы либо на полу салона, либо вжался в землю рядом с машиной, выхватив револьвер, а может быть, уже и палил бы в направлении, откуда услышал шум. А здесь, в сонной Виченце, он всего лишь протянул, даже ничего не спросив, руку, чтобы открыть незнакомцу дверь.

— Инспектор Боннини? — спросил водитель.

— Комиссар Брунетти.

— Из Венеции?

— Да.

— Доброе утро. Я отвезу вас на базу.

— Это далеко?

— Пять минут. — С этими словами водитель положил газету на сиденье рядом, выставив на обозрение любителей футбола последний триумф Счилаччи, и завел мотор. Не позаботившись посмотреть ни влево, ни вправо, он выехал с места привокзальной парковки, прямиком врезавшись в мимо идущий поток транспорта. Машина обогнула город, держа к востоку, в том направлении, откуда приехал Брунетти.

Брунетти не был в Виченце по меньшей мере лет десять, но она помнилась ему как один из самых красивых городов Италии, центр которого состоял их узких, кривых улочек, застроенных ренессансными и барочными палаццо, налезающими друг на друга без какого бы то ни было соблюдения симметрии, хронологии или плана. Однако центр остался в стороне, а они промчались мимо бетонного футбольного стадиона, по высокому мосту над железной дорогой, потом по одному из новых автобанов, который вырывался на просторы материковой Италии как доказательство окончательной победы автомобиля.

Не включив сигнал поворота, водитель резко свернул влево и поехал по узкой дороге вдоль бетонной изгороди, поверх которой была натянута проволока. За изгородью Брунетти заметил необычайных размеров антенну связи в виде тарелки. Машина поехала по широкому изгибу направо, впереди показались распахнутые ворота, рядом с которыми стояло несколько вооруженных охранников: двое карабинеров с автоматами, которые небрежно висели на боку, и американский солдат в боевой форме. Водитель замедлил ход, махнул рукой автоматчикам, которые в ответ повели автоматами, пропуская машину внутрь, на территорию базы. Американец же, как заметил Брунетти, следил за ними взглядом, но не сделал никаких попыток задержать их. Быстрый поворот вправо, потом еще один, и они подкатили к приземистому бетонному зданию.

— Здесь наша комендатура, — сказал водитель. — Кабинет майора Амброджани на четвертом этаже справа.

Брунетти поблагодарил его и вошел в приземистое здание. Пол там оказался бетонным, стены увешаны досками с объявлениями на двух языках — итальянском и английском. Слева он увидел надпись «отделение ВП». Немного дальше дверь с табличкой, на которой значилась фамилия Амброджани. Никакого звания, только фамилия. Он постучал, дождался ответа «Avanti» и вошел. Стол, два окна, растение, отчаянно жаждущее воды, календарь, а за столом здоровенный мужчина, шея которого явно бунтовала против тесного воротника форменной рубашки. Его широкие плечи распирали ткань форменной куртки; казалось, что даже рукава слишком тесно облегают запястья. На плечах у него Брунетти заметил одну майорскую звездочку. Когда Брунетти вошел в кабинет, майор встал, посмотрел на часы на запястье и сказал:

— Комиссар Брунетти?

— Да.

Улыбка, осветившая лицо карабинера, была почти ангельской в своей приветливости и простоте. Господи, да у него ямочки на щеках!

— Я рад, что вы смогли приехать сюда из Венеции ради этого дела. — Он на удивление грациозно обошел стол и поставил перед Брунетти стул. — Вот, садитесь, пожалуйста. Хотите кофе? Пожалуйста, можете поставить портфель на стол. — Он подождал ответа Брунетти.

— Да, от кофе я бы не отказался.

Майор приоткрыл дверь и сказал кому-то, находившемуся в коридоре:

— Пино, принеси нам два кофе и бутылку минеральной.

Потом вернулся и сел на свое место за столом.

— Прошу прощения, мы не смогли прислать за вами машину прямо в Венецию. Сейчас трудно получить разрешение на выезд в провинцию. Надеюсь, вы нормально доехали.

Брунетти знал по долгому опыту, что необходимо потратить какое-то время на прощупывание собеседника, чтобы понять, с кем имеешь дело, а добиться этого можно одним-единственным способом — говорить приятные и любезные вещи.

— С поездом не было никаких проблем. Шел по расписанию. В Падуе полно студентов университета.

— Мой сын учится в тамошнем университете, — без всякой надобности сообщил Амброджани.

— Вот как? А на каком факультете?

— На медицинском, — сказал Амброджани и покачал головой.

— Разве это плохой факультет? — спросил Брунетти, искренне недоумевая. Ему всегда говорили, что преподавание медицины в Падуанском университете поставлено лучше, чем во всей стране.

— Нет, дело не в этом, — ответил Амброджани и улыбнулся. — Я не доволен, что он выбрал медицинскую карьеру.

— Почему? — удивился Брунетти. Ведь это итальянская мечта — служить в полиции и иметь сына, который учится на врача.

— Мне хотелось, чтобы он стал художником. — Он снова покачал головой, на этот раз грустно. — А он захотел стать врачом.

— Художником?

— Да, — ответил Амброджани. Потом улыбнулся, продемонстрировав свои ямочки, и добавил: — Но при условии, чтобы он не рисовал дома. — И он ткнул пальцем через плечо. Брунетти увидел, что стены увешаны маленькими рисунками, почти сплошь приморскими пейзажами, на некоторых были изображены руины замков, и все они были выполнены в изящной манере, имитирующей неаполитанскую школу восемнадцатого века.

— Это ваш сын рисовал?

— Нет, — сказал Амброджани, — его рисунок вот тот, наверху. — И он указал на стену слева от двери, где Брунетти увидел портрет старой женщины, которая смело смотрела на зрителя, держа в руках полуочищенное яблоко. В этом рисунке не было изящества, присущего другим, но он был добротен.

Если бы те, первые рисунки были сделаны сыном майора, Брунетти понял бы, почему тот сожалеет, что его сын предпочел медицину. Но судя по всему, юноша сделал правильный выбор.

— Очень хорошо, — солгал он. — А чьи остальные?

— А это мои работы. Я сделал их много лет назад, еще когда был студентом. — Сначала ямочки на щеках, а теперь еще эта мягкая, изящная манера рисовать. Пожалуй, эта американская база окажется местом сюрпризов.

В дверь коротко постучали, и она распахнулась прежде, чем Амброджани ответил. В кабинет вошел капрал в форме, неся поднос с двумя кофейными чашками, стаканами и бутылкой минеральной воды. Он поставил поднос на стол Амброджани и удалился.

— Все еще жарко, как летом, — сказал Амброджани. — Лучше пить побольше воды.

Он наклонился вперед, подал Брунетти его кофе, потом принялся за свой. Когда кофе был выпит и каждый взял в руку по стакану с минералкой, Брунетти решил, что можно перейти к разговору.

— Известно что-нибудь об этом американце, сержанте Фостере?

Амброджани сунул палец в тоненькую папку, лежавшую на столе сбоку, очевидно, досье на мертвого американца.

— Ничего. Нам — ничего. А американцы, разумеется, не дадут нам досье. То есть, — быстро поправился он, — если у них есть на него досье.

— А почему они его не дадут?

— Долгая история, — сказал Амброджани как бы заколебавшись, это означало, что его требуется подтолкнуть.

Всегда готовый пойти навстречу, Брунетти спросил:

— Почему?

Амброджани поерзал на стуле, который был явно мал для него. Потом ткнул пальцем в папку, выпил воды, поставил стакан, снова ткнул пальцем в папку.

— Американцы, как вы понимаете, находятся здесь с тех пор, как кончилась война. Они обосновались на этой базе, она разрослась и продолжает расти. Здесь их тысячи, вместе с семьями. — Брунетти не понимал цели столь длинного вступления. — Потому что они здесь уже так долго и, может быть, потому, что их так много, они склонны, ну… склонны смотреть на эту базу как на свою собственность, хотя в договоре ясно указано, что эта территория остается итальянской. Остается частью Италии. — И он снова заерзал.

— Какие-то сложности? — спросил Брунетти.

Амброджани ответил после долгой паузы:

— Нет. То есть не совсем сложности. Вы же знаете, каковы эти американцы.

Брунетти слышал такое много раз — о немцах, славянах, британцах. Всякий полагает, что другие — «какие-то там», хотя никто не может сказать, какие именно. Он поднял подбородок в знак вопроса, понуждая Амброджани продолжать.

— Это не высокомерие. Не думаю, что они понимают, какими высокомерными они выглядят. Это вам не немцы. Американцам кажется, что все вокруг, вся Италия принадлежит им. Как будто, обеспечивая ее безопасность, они решили, что ею владеют.

— А они действительно обеспечивают безопасность Италии? — спросил Брунетти.

Амброджани засмеялся.

— Наверное, так оно и было — после войны. И может, в шестидесятые годы. Но я не уверен, что несколько тысяч парашютистов, находясь в Северной Италии, что-нибудь решают в теперешнем мире.

— И многие так думают? — спросил Брунетти. — Я имею в виду военных, карабинеров?

— Да, полагаю, что многие. Но нужно понимать, как американцы смотрят на вещи.

Для Брунетти это явилось просто откровением. В стране, где большая часть общественных институтов уже не пользуется уважением, только карабинерам удалось сохранить свою репутацию. Большинство считает, что они не коррумпированы. И это при том, что сами карабинеры в народном сознании стали посмешищем, превратились в персонажей мифа, в классических шутов, чья легендарная глупость вызывает восторг у всей нации. И все же здесь сидел один из них, пытающийся объяснить чужую точку зрения. И явно понимал ее. Замечательно.

— Какая у нас в Италии военная сила? — задал явно риторический вопрос Амброджани. — Мы, карабинеры, — добровольцы. Но армия — она состоит из призывников, за исключением тех, кто избрал армейскую карьеру. А призывники — дети восемнадцати-девятнадцати лет, и им так же хочется быть солдатами, как… — Здесь он остановился, ища подходящее сравнение. — Как хочется готовить еду и застилать свои постели, чем им и приходится заниматься в армии, возможно, впервые в жизни. Это потерянные полтора года, время, когда они могли бы работать или учиться. Они проходят сквозь грубую, бездарную муштру и больше года живут грубой, бездарной жизнью, одетые в поношенную форму и получая такое жалованье, что его не хватает на сигареты.

Все это Брунетти знал. У него тоже были свои восемнадцать месяцев.

Амброджани сразу же почувствовал, что интерес Брунетти слабеет.

— Я это затем говорю, чтобы объяснить, как американцы смотрят на нас. Их парни и девчонки, полагаю, все добровольцы. Для них это возможность сделать карьеру. И это им нравится. Им платят столько, что хватает на жизнь. И многие из них своим положением гордятся. А что они видят здесь? Мальчишек, которые предпочли бы играть в футбол или ходить в кино, но которым приходится выполнять вместо этого работу, которую они презирают и потому выполняют плохо. Вот почему американцы считают, что мы все здесь лентяи.

— И что же? — спросил Брунетти.

— А то, — ответил Амброджани, — что они нас не понимают и думают о нас плохо, а мы не понимаем почему.

— Вы должны понимать почему. Вы же военный, — сказал Брунетти.

Амброджани пожал плечами, словно напоминая, что он тоже прежде всего итальянец.

— А есть что-либо необычное в том, что они не показывают вам досье, если оно у них есть?

— Нет. В таких вещах они не хотят идти нам навстречу.

— Я не вполне уверен, что понял, что вы подразумеваете под «такими вещами», майор.

— Преступления, в которых они замешаны и которые произошли за пределами базы.

Конечно, это вполне было применимо к молодому человеку, который лежал мертвым в Венеции, но Брунетти это выражение показалось странным.

— А они часто происходят?

— На самом деле нет. Несколько лет назад какие-то американцы оказались замешаны в убийстве африканца. Они забили его до смерти палками. Они были пьяны. Африканец танцевал с белой женщиной.

— Они защищали свою женщину? — спросил Брунетти, даже не пытаясь скрыть сарказма.

— Нет, — сказал Амброджани. — Солдаты были черные. Человек, который убил его, был черный.

— А что с ними сталось?

— Двое получили по двенадцать лет. Один оказался невиновным и был освобожден.

— Кто их судил, американцы или мы? — спросил Брунетти.

— К счастью для них, мы.

— Почему «к счастью»?

— Потому что их судил гражданский суд. Его приговоры гораздо мягче. И обвинили их в непредумышленном убийстве. Африканец спровоцировал их, бил по их машине и кричал на них. Поэтому судьи постановили, что они отвечали на угрозу.

— И сколько их было?

— Трое солдат и один штатский.

— Хороша угроза, — заметил Брунетти.

— Судьи решили, что она была. И приняли это во внимание. Американцы закатали бы их на двадцать-тридцать лет. С военной юстицией шутки плохи. И потом, они же черные.

— Это все еще имеет значение?

Пожатие плеч. Поднятые брови. Еще пожатие.

— Американцы непременно сказали бы, что не имеет. — Амброджани снова отпил воды. — Сколько вы здесь пробудете?

— Сегодня. Завтра. Есть еще дела вроде этого?

— Случаются. Обычно они расследуют преступления, совершенные на базе, сами расследуют, разве что дело слишком уж разрастается или нарушает итальянские законы. Тогда и мы подключаемся к расследованию.

— Как в случае с тем директором? — спросил Брунетти, вспомнив историю, о которой несколько лет назад кричали заголовки всех итальянских газет и подробности которой сохранились в его памяти весьма смутно, — что-то насчет директора американской средней школы, которого обвинили и осудили за изнасилование малолетки.

— Да, вроде. Однако обычно они ведут расследование сами.

— Только не на этот раз, — скромно заметил Брунетти.

— Нет, не на этот раз. Раз его убили в Венеции — он ваш, все дело ваше. Но они захотят принять в этом участие.

— Почему?

— Public relations, — употребил английское выражение Амброджани. — И времена изменились. У них, наверное, есть ощущение, что им уже недолго здесь оставаться, и здесь, и вообще в Европе, поэтому им не нужно ничего такого, что сделает их пребывание еще короче. Им не нужна дурная слава.

— По многим признакам это — уличное ограбление, — сказал Брунетти.

Амброджани устремил на него долгий спокойный взгляд.

— Когда в Венеции последний раз убивали при ограблении?

Если Амброджани мог задать такой вопрос, значит, ответ ему известен.

— Дело чести? — Брунетти решил предложить другой мотив убийства.

Амброджани снова улыбнулся:

— Если вы решили смыть кровью обиду, вы не станете делать это в сотне километров от дома. Если бы такое случилось здесь, мотивом был бы секс или деньги. Но это произошло в Венеции, значит, причина другая.

— Стало быть, убийство не на той почве? — спросил Брунетти.

— Да, не на той почве, — повторил Амброджани, которому, очевидно, понравилась эта фраза. — И оттого еще более интересное.

 

Глава 7

Кончиком большого пальца майор подтолкнул к Брунетти тощую папку и снова налил себе стакан минералки.

— Вот что они выдали нам. Там есть перевод, если нужно.

Брунетти покачал головой и открыл папку. На обложке красными буквами было отпечатано: «Фостер, Майкл, р. 09. 28. 64, SSN 651 34 1054». Он открыл папку и увидел приклеенную к внутренней стороне обложки ксерокопию фотографии. Мертвого человека нельзя было узнать. Эти резкие черно-белые контуры не имели ничего общего с желтоватым лицом мертвеца, которого Брунетти видел вчера на берегу канала. Внутри подшивки находились две машинописные страницы, утверждавшие, что сержант Фостер служил в отделе санитарной инспекции, что один раз ему был выдан пропуск для прохода на базу через контрольно-пропускной пункт, что год назад он получил чин сержанта и что его семья живет в Биддефорд-Пуле, Мейн.

На второй странице помещался конспект собеседований с итальянцами — гражданскими лицами, работающими в отделе санитарной инспекции. Получалось, что Фостер ладил с коллегами, работал усердно, держался вежливо и дружелюбно с итальянскими гражданами, работающими в его отделе.

— Маловато, не так ли? — спросил Брунетти, закрывая папку и отодвигая ее к Амброджани. — Отличный солдат. Усердный работник. Послушный. Дружелюбный.

— Но кто-то воткнул ему в ребра нож.

Брунетти вспомнил доктора Питерс и спросил:

— Женщины не было?

— Нет, насколько нам известно, — ответил майор. — Но это еще не значит, что ее в самом деле не было. Он был молод, неплохо говорил по-итальянски. Так что вполне возможно. — Амброджани помолчал и добавил: — Разве что он пользовался тем, что продается у вокзала.

— Это там они находятся?

Амброджани кивнул.

— А как в Венеции?

Брунетти покачал головой.

— Никак, с тех пор как правительство закрыло бордели. Есть немного, но они обслуживают гостиницы и хлопот нам не доставляют.

— Здесь их полно перед вокзалом, но мне кажется, для некоторых из них наступили плохие времена. В наши дни появилось очень много женщин, которые охотно идут на это, — зачем-то сообщил Амброджани, а потом добавил: — Просто из любви к искусству.

Дочери Брунетти только что исполнилось тринадцать лет, так что ему не хотелось думать, на что идут молодые женщины «из любви к искусству».

— Могу я поговорить с американцами? — спросил он.

— Да, думаю, можете, — ответил Амброджани, а потом протянул руку к телефону. — Мы скажем им, что вы начальник венецианской полиции. Им понравится этот чин, и они станут с вами разговаривать. — Он набрал знакомый номер и пока ожидал ответа, снова притянул к себе папку. Несколько нервно он выбрал несколько бумаг из папки и положил папку перед собой.

По телефону он говорил по-английски, с заметным акцентом, но правильно.

— Добрый день, Тиффани. Это майор Амброджани. Майор на месте? Что? Да, подожду. — Он прикрыл мембрану ладонью и отвел трубку от уха. — Он на совещании. Американцы чуть не всю жизнь проводят на совещаниях.

— А не может это быть… — начал Брунетти, но замолчал, потому что Амброджани убрал руку.

— Да, благодарю вас. Доброе утро, майор Баттеруорт. — Это имя значилось в папке, но когда Амброджани произнес его, оно прозвучало как «Баддеруорд». — Да, майор. У меня сейчас начальник венецианской полиции. Да, мы привезли его сюда на вертолете на целый день. — Последовала долгая пауза. — Нет, он может уделить нам время только сегодня. — Он взглянул на часы. — Через двадцать минут? Да, он будет у вас. Нет, прошу прощения, но я не могу, майор. Мне нужно быть на совещании. Да, благодарю вас. — Он положил трубку, положил карандаш точно по диагонали поверх папки и сказал: — Он примет вас через двадцать минут.

— А ваше совещание? — спросил Брунетти.

Амброджани жестом отмахнулся от этого предположения.

— Пойти туда с вами — попусту время потерять. Если они что-нибудь знают, они вам не скажут, а если ничего не знают — тем более. Так что мне незачем тратить время на этот визит. — И он спросил, меняя тему разговора: — Как у вас с английским?

— Все в порядке.

— Хорошо, это сильно облегчит задачу.

— Кто он, этот майор?

Амброджани повторил имя, снова смягчая резкие согласные.

— Это их офицер по связям. Или, как они говорят, «liasons».

— В чем заключаются эти «связи»?

— Ну, если у нас есть проблемы, он обращается к нам, или наоборот, если у них есть проблемы.

— Какого рода проблемы?

— Если кто-нибудь пытается войти в ворота без нужного удостоверения личности. Или если мы нарушаем правила движения. Или если карабинер покупает десять килограммов говядины в их супермаркете. И тому подобное.

— Супермаркете? — искренне удивился Брунетти.

— Да, здесь есть супермаркет. И «bowling alley», — он употребил английской выражение, — и кинотеатр, и даже Burger King. — Это название было произнесено без всякого акцента.

Как очарованный, Брунетти повторил слова «Burger King» тем же голосом, каким ребенок мог бы сказать «пони», если бы ему пообещали такое.

Услышав это, Амброджани рассмеялся:

— Потрясающе, да? Там у них целый маленький мир, не имеющий ничего общего с Италией. — Он указал жестом в окно. — Там лежит Америка, комиссар. Вот чем все мы станем, полагаю. — И после короткой паузы он повторил: — Америкой.

Именно это и ждало Брунетти через четверть часа, когда он открыл дверь командования штаб-квартиры НАТО и поднялся по трем ступенькам в вестибюль. На стенах висели постеры с изображениями безликих городов, которые, если судить по высоте и сходству их небоскребов, были американскими. Эта нация громко заявляла о себе множеством знаков, запрещающих курение, и объявлениями, которые покрывали специальные доски, висящие на стенах. Мраморный пол был единственным итальянским штрихом. Как ему указали, Брунетти пошел вверх по лестнице, свернул направо и вошел во второй кабинет слева. Комната, в которую он вошел, была разделена перегородками в человеческий рост, а стены, как и на нижнем этаже, были увешаны досками для объявлений и печатной информацией. Спинками к одной из стен стояли два кресла, обитые чем-то похожим на толстый серый пластик. Сразу же у входа справа сидела за столом молодая женщина, которая могла быть только американкой. У нее были белокурые волосы, подрезанные короткой челкой над синими глазами, но на спине доходившие почти до талии. На носу россыпь веснушек, а зубы — само совершенство, как у большинства американцев и у самых богатых итальянцев. Она повернулась к Брунетти с ясной улыбкой; уголки ее губ приподнялись, но глаза при этом оставались странно пустыми, ничего не выражающими.

— Доброе утро, — сказал он, улыбаясь ей в ответ. — Меня зовут Брунетти. Кажется, майор ждет меня.

Она поднялась из-за стола, явив взору фигуру такую же совершенную, как и зубы, и прошла в проем в перегородке, хотя с таким же успехом могла бы позвонить или поговорить поверх перегородки. Брунетти услышал, как по другую сторону ее голос отвечает другому, более низкому. Через пару секунд она появилась в проеме и сообщила Брунетти:

— Пожалуйста, войдите, сэр.

За столом сидел белокурый молодой человек, кажется, немногим старше двадцати лет. Брунетти посмотрел на него и тут же отвел глаза, потому что человек этот словно излучал свет, сияние. Снова взглянув на него, Брунетти понял, что это не сияние, а всего лишь молодость, здоровье и безупречная чистота его форменной одежды.

— Комиссар Брунетти? — спросил он и встал из-за стола. Брунетти показалось, что американец только что вышел из душа или ванны: кожа у него была упругая, блестящая, словно он отложил бритву, чтобы пожать руку Брунетти. Пока они обменивались рукопожатиями, Брунетти заметил, что глаза у американца чистого ослепительно синего цвета, цвета лагуны, какой она была двадцать лет назад.

— Я очень рад, что вы приехали из Венеции, чтобы поговорить с нами, комиссар Брунетти, или вы — квесторе?

— Вице-квесторе, — сказал Брунетти, повышая себя в чине в надежде на то, что это поможет ему получить больше информации. Он заметил, что в столе у майора Баттеруорта есть ящики с надписями «Входящие» и «Исходящие»; ящик «В» был пуст, а ящик «Ис» — полон.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Баттеруорт и подождал, пока Брунетти сядет, после чего сел сам. Потом вынул из переднего ящика папку, чуть потолще той, что была у Амброджани. — Вы приехали насчет сержанта Фостера, да?

— Да.

— Что бы вам хотелось узнать?

— Мне бы хотелось узнать, кто его убил, — бесстрастно ответил Брунетти.

Баттеруорт немного заколебался, не зная, как отнестись к этим словам, потом решил принять их как шутку.

— Да, — сказал он с едва заметной усмешкой, — всем нам хотелось бы это узнать. Но я не уверен, что у нас есть какая-то информация, которая помогла бы нам выяснить, кто это сделал.

— А какая информация у вас есть?

Американец подтолкнул папку к Брунетти.

Брунетти, хотя и знал, что в ней находится тот же самый материал, который он уже видел, открыл ее и снова перечитал все от начала до конца. В этой папке фотография была другая, не та, что в предыдущей. Впервые, хотя он уже и видел его мертвое лицо и обнаженное тело, Брунетти понял, как выглядел этот молодой человек. На этом фото он казался красивее, у него были короткие усики, которые он, очевидно, сбрил до того, как был убит.

— Когда была сделана эта фотография?

— Вероятно, когда он поступил на службу.

— Когда это было?

— Семь лет назад.

— Сколько он прожил в Италии?

— Четыре года. На самом деле он только что переоформился, чтобы остаться здесь.

— Простите? — сказал Брунетти.

— Поступил на сверхсрочную службу. Еще на три года.

— Понятно.

Вспомнив что-то из прочитанного в папке, Брунетти спросил:

— Как он изучил итальянский?

— Прошу прощения? — сказал Баттеруорт.

— Если он был целый день занят на работе, у него не оставалось времени изучить новый язык, — объяснил Брунетти.

— Tanti di noi parliamo Italiano, — ответил по-итальянски Баттеруорт с сильным акцентом, но вполне внятно.

— Да, разумеется, — сказал Брунетти и улыбнулся, полагая, что именно этого от него ждут в ответ на умение майора говорить по-итальянски. — Он жил здесь? Здесь ведь казармы, да?

— Да, казармы, — ответил Баттеруорт. — Но у сержанта Фостера была своя квартира в Виченце.

Брунетти знал, что на квартире уже был проведен обыск, поэтому не стал спрашивать, сделано ли это.

— Что-нибудь нашли?

— Нет.

— Могу ли я посмотреть квартиру?

— Не думаю, что это необходимо, — быстро ответил Баттеруорт.

— Я тоже в этом не уверен, — сказал Брунетти, слегка улыбаясь. — Но мне хотелось бы взглянуть на квартиру, в которой он жил.

— Вам не полагается ее осматривать.

— Я понимаю, что мне здесь ничего не полагается осматривать, — сказал Брунетти.

Он знал, что либо карабинеры, либо полиция Виченцы могут дать ему санкцию на обыск квартиры, но ему хотелось, по крайней мере сейчас, оставаться как можно более покладистым со всеми представителями властей, имеющих к этому отношение.

— Думаю, это можно будет устроить, — продолжал Баттеруорт. — Когда бы вам хотелось это сделать?

— Никакой спешки. Сегодня к вечеру. Завтра.

— Как я понял, вы не собирались остаться здесь до завтра, вице-квесторе.

— Но придется, если не успею все сделать сегодня, майор.

— Что еще вы хотите сделать?

— Хотелось бы поговорить с теми, кто знал его, кто с ним работал. — Брунетти заметил среди бумаг, лежащих в папке, справку, что убитый посещал университетские занятия на базе. Подобно римлянам, эти новые строители империи повсюду возят с собой свои учебные заведения. — Может быть, и с теми, с кем он посещал университет.

— Полагаю, что-нибудь мы устроим, хотя признаюсь, не вижу для этого оснований. Мы сами закончим расследование. — Он замолчал, словно ждал, что Брунетти станет возражать. Поскольку тот ничего не сказал, Баттеруорт спросил: — Так когда вам хотелось бы осмотреть его квартиру?

Брунетти бросил взгляд на часы. Почти полдень.

— Пожалуй, попозже. Если вы скажете мне, где находится его квартира, я попрошу своего шофера завезти меня туда по дороге обратно.

— Не хотите ли, вице-квесторе, чтобы я поехал с вами?

— Это очень любезно с вашей стороны, майор, но вряд ли в том есть необходимость. Просто дайте мне, пожалуйста, адрес.

Майор Баттеруорт пододвинул к себе блокнот, не заглядывая в папку, написал адрес и протянул его Брунетти.

— Это недалеко отсюда. Уверен, что ваш водитель без труда найдет это место.

— Спасибо, майор, — сказал Брунетти, вставая. — Вы не возражаете, если я немного побуду здесь, на базе?

— В гарнизоне, — тут же поправил Баттеруорт. — Это гарнизон. Базы — это у военно-воздушных сил. У армии — гарнизоны.

— А, понятно. У итальянцев и то, и другое называется «базы». Так ничего, если я побуду здесь какое-то время?

После мгновенного колебания Баттеруорт сказал:

— Почему бы и нет. Никаких проблем.

— А квартира, майор? Как я в нее попаду?

Майор Баттеруорт встал и обошел вокруг стола.

— Там два наших человека. Я им позвоню и сообщу, что вы приедете.

— Благодарю вас, майор, — сказал Брунетти, протягивая ему руку.

— Не за что. Рад помочь в этом деле. — Пожатие Баттеруорта было сильным, крепким. Но когда они пожимали друг другу руки, Брунетти заметил, что американец не попросил сообщить ему, если выяснится что-нибудь новое об убитом.

Блондинки уже не было за столом в наружном кабинете. На одной стороне стола мерцал дисплей ее компьютера, такой же пустой, как выражение ее лица.

— Куда едем, синьор? — спросил шофер, когда Брунетти снова сел в машину.

Брунетти протянул ему листок бумаги с адресом Фостера.

— Вы знаете, где это?

— Борго Казале? Да, синьор. Это за футбольным стадионом.

— Мы приехали по этой же дороге?

— Да, синьор. Мы проезжали как раз мимо. Вы хотите ехать сразу туда?

— Нет, пока нет. Сначала хотел бы перекусить.

— Никогда не бывали здесь раньше, синьор?

— Нет, не бывал. А вы здесь давно?

— Шесть лет. И очень рад, что получил назначение сюда. Моя семья из Скио, — пояснил он, назвав городок примерно в получасе езды от Виченцы.

— Странное местечко, правда? — спросил Брунетти, махнув рукой на окружающие их здания.

Водитель кивнул.

— А что здесь есть еще, кроме офисов? Майор Амброджани говорил о супермаркете.

— Кинотеатр, плавательный бассейн, библиотека, школы. Целый город. У них тут даже своя больница.

— А сколько здесь американцев? — спросил Брунетти.

— Не знаю в точности. Примерно пять тысяч, но это, наверное, вместе с женами и детьми.

— Они вам нравятся? — спросил Брунетти. Водитель пожал плечами:

— Почему не нравятся? Они приветливые. — Особенного восторга в этом отзыве не прозвучало. Потом водитель спросил, меняя тему разговора: — Как насчет ланча, сэр? Вы хотите поесть здесь или в городе?

— А что бы вы предложили?

— Самое лучшее место — итальянская mensa. Там вам подадут еду. — Услышав это, Брунетти задался вопросом — а чем кормят в своих столовых американцы? Заклепками? — Но сегодня у них закрыто. Бастуют.

Ну что же, это доказывает, что столовая действительно итальянская, даже если она расположена на американском военном объекте.

— А есть что-нибудь еще?

Не отвечая, водитель врубил скорость и отъехал от края тротуара. Потом внезапно сделал крутой подковообразный поворот и направился на главную трассу, которая делила территорию гарнизона пополам. Он несколько раз огибал здания и машины, каждый поворот при этом казался Брунетти бессмысленным, и вскоре остановился перед очередным приземистым бетонным домом.

Брунетти посмотрел в заднее окно машины и увидел, что они остановились наискосок к прямому углу, образованному двумя фасадами магазина. Над одной из стеклянных дверей виднелась надпись «Продовольственный пассаж». Другая надпись гласила «Баскин Роббинс». Брунетти спросил без особого энтузиазма:

— Где тут подают кофе?

Водитель кивнул на вторую дверь. Ему явно не терпелось поскорее высадить Брунетти. Когда тот вышел, водитель откинулся на спинку сиденья и сказал:

— Я вернусь через десять минут.

Он захлопнул дверцу и резко рванул с места, оставив Брунетти у обочины дороги со странным ощущением покинутого чужака. Справа от второй двери он увидел вывеску, на которой стояло «Бар Капучино». Вывеску делал явно американец.

Войдя, он попросил у женщины за прилавком кофе, потом, зная, что на ланч нет никакой надежды, спросил бриошь. Бриошь с виду походила на кондитерское изделие, пахла, как кондитерское изделие, но на вкус оказалась чем-то вроде картона. Он положил на прилавок три тысячи лир. Женщина посмотрела на деньги, посмотрела на него, взяла деньги, потом положила на прилавок монеты той же чеканки, что он нашел в карманах погибшего. На мгновение Брунетти показалось, что она хочет подать ему какой-то тайный знак, но, посмотрев внимательней на ее лицо, понял, что она озабочена только одним — правильно отсчитать ему сдачу.

Он вышел и остановился у дверей, решив в ожидании водителя попробовать ощутить атмосферу гарнизона. Усевшись на скамью у входа, он стал разглядывать проходивших мимо людей. Кое-кто из них мельком поглядывал и на него самого, пока он сидел на скамейке, одетый в костюм и при галстуке, — он явно представлялся им чужеродным предметом. Большинство прохожих, независимо от пола, были в военной форме. Остальные же щеголяли в шортах и теннисных туфлях, а на многих женщинах, причем чаще на тех, кому это было противопоказано, красовались топы без спинки и рукавов. Люди были одеты так, словно собирались либо на войну, либо на пляж. Почти все мужчины отличались атлетическим телосложением, многие женщины ненормально заросли жиром.

Мимо медленно проезжали машины, сидевшие за рулем искали, где бы припарковаться: большие машины, японские машины, машины с теми же буквами AFI на номерах. Окна у них в основном были закрыты, а из салонов с кондиционером доносилась рок-музыка разной степени громкости.

Люди шли мимо, дружелюбно и приветливо здоровались друг с другом и обменивались приятными словами, явно ощущая себя как дома в этом маленьком американском городке здесь, в Италии.

Через десять минут перед скамейкой затормозил его водитель. Брунетти уселся на заднее сиденье.

— Итак, синьор, вы хотите съездить по этому адресу? — спросил водитель.

— Да, — ответил Брунетти, несколько устав от Америки.

Направляясь к въездным воротам, они ехали быстрее, чем остальные машины на базе, и скоро оказались за оградой. Потом свернули направо и рванули назад, в город, снова проехав по мосту над железной дорогой. За мостом они свернули налево, потом направо и притормозили перед пятиэтажным домом. Остановившись у подъезда, они увидели темно-зеленый джип и двух солдат в американской форме, сидящих на переднем сиденье. Брунетти подошел к ним. Один из них вылез из джипа.

— Я комиссар Брунетти, из Венеции, — сказал он, вернув себе свой подлинный чин, а потом добавил: — Майор Баттеруорт прислал меня сюда осмотреть квартиру Фостера. — И это было почти правдой.

Солдат сделал некий жест, как бы отдавая честь, сунул руку в карман и протянул Брунетти связку ключей.

— Красный ключ от входной двери, сэр, — сказал солдат. — Квартира 3Б, третий этаж. Лифт справа, как войдете.

Лифт был очень маленький, в нем было тесно и неудобно. Дверь с номером ЗБ находилась прямо против двери лифта и легко открылась ключом.

Он распахнул ее и заметил обычный мраморный пол. Дверь вела в центральный коридор, в конце которого была приоткрыта другая дверь. Комната справа — ванная, слева — маленькая кухня. Обе чистенькие, и все вещи в них расположены, как обычно. Однако в кухне он заметил большую четырехконфорочную плиту, огромный холодильник и такую же необычно большую стиральную машину, стоящую рядом с ним, шнуры были воткнуты в трансформатор, который понижал итальянское напряжение в 220 вольт до американского 120. Неужели все эти агрегаты они привезли сюда из Америки? В кухне едва хватило места для маленького квадратного столика, у которого стояло два стула. На стене висел газовый нагреватель, который, судя по всему, нагревал воду и батареи.

Следующая дверь вела в две спальни. В одной стояла двуспальная кровать и большой шкаф. Другая была превращена в кабинет, в ней стоял письменный стол с компьютерной клавиатурой, монитором и принтером. На полках — книги и какая-то стереоустановка, под которой располагался аккуратный ряд компакт-дисков. Брунетти поглядел накниги: в основном, кажется, учебники, остальные — о путешествиях и — это надо же! — религиозные. Он снял несколько штук с полки, чтобы разглядеть их повнимательней. «Христианская жизнь в век сомнений», «Духовное превосходство» и «Иисус. Идеальная жизнь». Автором последней был преподобный Майкл Фостер. Уж не его ли отец?

Музыка, наверное, рок. Некоторые имена Брунетти знал, потому что слышал, как их называли Раффаэле и Кьяра, а вот музыку эту узнал бы вряд ли.

Он включил CD-плейер и нажал на контрольной панели кнопку «Eject». Словно язык, показываемый врачу, выдвинулась панель для диска. Пусто. Брунетти задвинул ее обратно и выключил аппарат. Потом включил усилитель и магнитофон. Зажглись лампочки, показывая, что и то, и другое работает. Выключил. Потом включил компьютер, подождал, пока на дисплее появятся буквы, и тоже выключил.

Одежда в стенном шкафу оказалась такой же неразговорчивой. Брунетти нашел там три комплекта формы, куртки так и оставались в пластиковых мешках после чистки, каждая была аккуратно повешена рядом с парой темно-зеленых брюк. В шкафу висели также несколько пар джинсов, аккуратно перекинутых через вешалку, три-четыре рубашки и темно-синий костюм из какой-то синтетической ткани. Чуть ли не рассеянно Брунетти проверил карманы куртки и брюк, но там ничего не оказалось — ни мелочи, ни бумаг, ни расчески. Либо сержант Фостер был весьма аккуратным молодым человеком, либо американцы побывали здесь до него.

Брунетти вернулся в ванну, поднял крышку сливного бачка, заглянул туда. Пусто. Он опустил крышку. Потом отворил дверцу зеркального шкафчика с медикаментами, открыл пару пузырьков.

В кухне заглянул на верхнюю полку огромного холодильника. Лед. И больше ничего. На нижней полке несколько яблок, откупоренная бутылка белого вина и немного старого сыра в пластиковой обертке. В духовке оказалось только три пустых сковородки; стиральная машина была пуста. Брунетти стоял, прислонившись спиной к рабочему столу, и медленно обводил взглядом комнату. Из верхнего ящика под столешницей он вынул нож, потом выдвинул из-за стола деревянный стул и поставил его к нагревателю воды. Став на стул, он принялся откручивать ножом болты, на которых держалась передняя панель нагревателя. Отвинтив, положил их к себе в карман пиджака. Покончив с этим, нож тоже сунул в карман и стал дергать панель из стороны в сторону, пока она не оказалась у него в руках. Он поставил ее на стул, прижав ногой к спинке.

Два пластиковых мешка были прикреплены к внутренней стенке нагревателя. В них находился мелкий белый порошок, примерно килограмм, решил Брунетти. Он вынул из кармана носовой платок и, обмотав руку, вынул один мешочек, потом другой. Только чтобы убедиться в том, что уже и без того знал, он открыл молнию на одном из них, послюнявил кончик указательного пальца и коснулся им порошка. Попробовал палец на язык и ощутил слегка металлический, безошибочно узнаваемый вкус кокаина.

Наклонившись, он осторожно положил оба мешочка на стол. Потом вернул на место панель, стараясь приладить ее к нагревателю так, чтобы отверстия совпали. Не торопясь вставил в отверстия четыре болта и завинтил. Потом аккуратно довернул их так, чтобы шлицы на шляпках верхних шурупов приняли точно горизонтальное положение, а на двух нижних — точно вертикальное.

Посмотрел на часы. Он пробыл в квартире пятнадцать минут. У американцев было в распоряжении полтора дня, чтобы осмотреть квартиру, столько же времени было у итальянской полиции. А вот Брунетти меньше чем за четверть часа нашел эти два пакета.

Он открыл дверцу одного из стенных шкафчиков и увидел там только три-четыре обеденных тарелки. Заглянул под мойку и нашел то, что искал, — два пластиковых пакета. Все еще не снимая платка с руки, он положил каждый мешочек с кокаином в отдельный пластиковый пакет большего размера и сунул все это во внутренние карманы пиджака. Потом начисто вытер нож о рукав пиджака и вернул его на место в ящик, после чего стер носовым платком все отпечатки с поверхности нагревателя.

Выйдя из квартиры, он запер за собой дверь. Спустившись вниз, подошел к американским солдатам в джипе и удовлетворенно улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он и отдал ключ тому, от кого получил.

— И что? — спросил солдат.

— Ничего. Мне просто хотелось посмотреть, как он жил. — Если солдата и удивил ответ Брунетти, он виду не подал.

Брунетти вернулся к своей машине, сел и велел водителю отвезти его на вокзал. Он успел на междугородный поезд три пятнадцать из Милана и приготовился скоротать обратный путь так же, как коротал путь из Венеции в Виченцу: глядя в окно поезда и думая о том, почему могли убить молодого американского солдата. Но теперь к его размышлениям прибавилось еще одно: почему наркотики подложили в квартиру после его смерти? И кто подложил?

 

Глава 8

Когда поезд отошел от вокзала Виченцы, Брунетти двинулся вперед по составу, отыскивая пустое купе в вагонах первого класса. Два пластиковых мешка оттягивали внутренние карманы, и он сутулился, чтобы они не слишком выпирали. Наконец в первом вагоне пустое купе обнаружилось, и он сел у окна, потом встал, чтобы закрыть дверь. Положив портфель на сиденье перед собой, он размышлял — стоит ли перекладывать пакеты. Размышления эти прервал человек в форме, резко открывший дверь купе. Пред внутренним взором Брунетти мгновенно предстала отчетливая картина, как гибнет его карьера, он уже видел себя за решеткой, но тут человек спросил у него билет, и Брунетти был спасен. Когда кондуктор ушел, Брунетти сосредоточил все свое внимание на том, чтобы не сунуть руку в пиджак и не проверять локтем, на месте ли еще оба пакета. По работе он редко имел дело с наркотиками, но знал достаточно, чтобы понимать: в каждом кармане у него по меньшей мере несколько сотен миллионов лир: новая квартира в одном кармане и возможность пораньше выйти в отставку — в другом. Но эта возможность не слишком его привлекала. Он с удовольствием обменял бы оба пакета на сведения о том, кто положил их туда, где он их нашел. Причина такого поступка была ясна: нет лучшего мотива для убийства, чем наркотики, и нет лучшего доказательства торговли наркотиками, чем килограмм кокаина, спрятанный в доме убитого. И кто скорее найдет их, чем полицейский из Венеции, который по чистой случайности замешался в это дело? И во что мог быть вовлечен этот молодой солдат, если не пожалели килограмма кокаина, чтобы сбить его с толку?

В Падуе в купе вошла пожилая женщина. Она сидела и читала журнал до остановки в Местре, где и вышла, даже не заговорив с Брунетти и не взглянув на него. Когда поезд затормозил у вокзала в Венеции, Брунетти взял портфель и, выйдя, проверил, не следит ли кто за ним. Перед вокзалом он свернул вправо, к катеру номер один, дошел до причала, потом остановился и взглянул на часы, стоявшие по обе стороны вокзала. Потом резко изменил направление и перешел на другую сторону площади, к причалу, где остановился катер номер два. Никто за ним не следил.

Через несколько минут появился катер, и Брунетти оказался единственным, кто зашел на него на этой остановке. Было четыре тридцать, на катере почти не было пассажиров. Он спустился по ступенькам, прошел через кормовую каюту на палубу, где не было ни единой души. Катер отвалил от набережной, нырнул под мост Скальци и двинулся по Большому Каналу к Риальто и конечной остановке.

Через стеклянные двери Брунетти видел людей, сидевших в каюте, — все четверо читали газеты. Он поставил портфель на сиденье рядом с собой, открыл его и, запустив руку в недра кармана, достал один из пакетов. Осторожно, держа его только за уголки, раскрыл. Отвернувшись как будто для того, чтобы получше рассмотреть фасад Музея естественной истории, он просунул руку под поручень и высыпал белый порошок в воду. Пустой пакет положил в портфель и проделал то же самое со вторым пакетом. В золотой век Республики дож Венеции устраивал ежегодную церемонию, бросая золотое кольцо в воды Большого Канала и совершая торжественный обряд обручения города с водой, которая давала ему жизнь, богатство и силу. Но, подумал Брунетти, еще никто и никогда сознательно не приносил в жертву воде такое огромное богатство.

От Риальто он пошел в квестуру, где направился в лабораторию. Боккезе был на месте, он точил ножницы на одном из многочисленных станков, управляться с которыми умел только он. Увидев Брунетти, он выключил станок и положил ножницы на свой рабочий стол.

Брунетти поставил портфель рядом с ножницами, открыл его и вынул, осторожно держа за уголки, два пластиковых мешка. Он положил их рядом с ножницами.

— Вы могли бы посмотреть, нет ли на них отпечатков американца? — спросил он.

Боккезе кивнул.

— Я потом зайду, и вы мне скажете, ладно? — сказал Брунетти.

Лаборант снова кивнул.

— Вот оно что, да?

— Да.

— А вы хотите, чтобы я уничтожил пакеты, когда сниму с них отпечатки? — спросил Боккезе.

— Какие пакеты?

Боккезе протянул руку к ножницам.

— Только покончу вот с этим, — сказал он и включил машину, точило вновь ожило. Брунетти пробормотал слова благодарности, но они потонули в резком визге металла, поскольку Боккезе снова принялся точить ножницы.

Решив, что лучше будет самому пойти и поговорить с Паттой, чем ждать его приказа, Брунетти вышел на другую лестницу и остановился перед дверью своего шефа. Он постучал, услышал какой-то звук и открыл дверь. Едва он это сделал, как с опозданием понял, что услышанный звук вовсе не был предложением войти.

Увиденная им сцена являла собою смесь избитой карикатуры с самым страшным кошмаром любого чиновника: на фоне окна с двумя расстегнутыми верхними пуговицами блузки стояла Анита из отдела по делам иностранцев, а вице-квесторе Патта с красным лицом пятился от нее задом. Брунетти понял все в одно мгновение и уронил свой портфель, чтобы дать Аните время повернуться спиной и застегнуть блузку. Пока она занималась этим, Брунетти стал на колени, чтобы собрать бумаги, которые высыпались из портфеля, Патта же сел за свой стол. Чтобы застегнуть блузку, Аните понадобилось столько же времени, сколько Брунетти, чтобы засунуть бумаги обратно в портфель.

Когда все стало на свои места, Патта сказал, используя официальное «вы»:

— Благодарю вас, синьорита. Я верну вам эти бумаги, как только подпишу.

Она кивнула и направилась к двери. Проходя мимо Брунетти, она подмигнула ему и широко улыбнулась, но он не обратил внимания ни на то, ни на другое.

Анита удалилась, а Брунетти приблизился к столу Патты.

— Я только что вернулся из Виченцы, синьор. С американской базы.

— Да? И что вы нашли? — спросил Патта, с лица которого все еще не сошла краска, на что Брунетти всячески старался не обращать внимания.

— Немного. Я осмотрел его квартиру.

— Нашли что-нибудь?

— Нет, синьор. Ничего. Мне бы хотелось съездить туда завтра.

— Зачем?

— Поговорить с людьми, которые его знали.

— И что это даст? Ясно же, что это просто уличное нападение с целью грабежа, которое зашло слишком далеко. Кому это интересно, кто был с ним знаком и что они могут о нем сказать?

Брунетти услышал в голосе Патты нотки нарастающего недовольства. Дай ему волю, он вообще запретил бы Брунетти продолжать расследование в Виченце. Поскольку простое уличное ограбление было самым удобным объяснением.

— Уверен, синьор, что вы правы. Но я подумал, что пока мы не найдем того, кто это сделал, не мешало бы создать впечатление, будто убийца находится за пределами города. Вы же знаете этих туристов. Любой пустяк может их встревожить и отпугнуть.

Действительно ли розовый румянец на лице Патты исчез прямо на глазах при этих словах, или это только ему показалось?

— Рад слышать, что вы со мной согласны, комиссар. — После паузы, явно грозящей Брунетти последствиями, Патта добавил: — В кои-то веки. — Он протянул вперед холеную руку и поправил папку, лежащую на середине стола. — Как вы думаете, это связано с Виченцей?

Брунетти помолчал, прежде чем ответить, радуясь той легкости, с которой Патта перекладывал принятие решения на него.

— Не знаю, синьор. Но думаю, что вреда не будет, если мы создадим впечатление, что связь существует.

Молчание, которым шеф приветствовал это заявление, было просто артистично, оно демонстрировало, с одной стороны, сомнения в правильности ведения дела, с другой — желание не оставить камня на камне в поисках истины, и одно прекрасно уравновешивалось другим. Он вынул из нагрудного кармана свою «Mont Blanc Meisterstuck», открыл папку и подписал три лежащие в ней бумаги, умудряясь всякий раз ставить свою подпись с более задумчивым и вместе с тем более решительным видом.

— Хорошо, Брунетти, если вы считаете, что это самый лучший способ разобраться со всем этим, побывайте еще разок в Виченце. Нельзя же, чтобы люди боялись приезжать в Венецию, верно?

— Нельзя, синьор, — согласился Брунетти, пытаясь придать голосу убийственную серьезность, — конечно, нельзя. — И он спросил, сохраняя ту же серьезность: — Что-нибудь еще, синьор?

— Нет, это все, Брунетти. Доложите мне подробно обо всем, что узнаете.

— Разумеется, синьор, — сказал Брунетти и повернулся к двери, пытаясь угадать, какую банальность бросит ему в спину шеф.

— Мы его посадим на скамью подсудимых, — сказал Патта.

— Мы обязательно это сделаем, синьор, — сказал Брунетти, которому страшно хотелось подчеркнуть это «мы».

Он вернулся в свой кабинет, пролистал номер «Панорамы», лежащей у него в портфеле, и дал Боккезе полчаса, чтобы проверить отпечатки. Затем снова пошел в лабораторию, где на этот раз застал Боккезе за точкой ножа для резки хлеба. Увидев Брунетти, он выключил точило, однако нож по-прежнему держал в руке, пробуя лезвие большим пальцем.

— Это вы что же, так подрабатываете? — спросил Брунетти.

— Нет. Жена каждый месяц просит меня что-нибудь наточить, а это самый хороший способ. Если вашей жене понадобится что-нибудь наточить, я с удовольствием.

Брунетти кивнул в знак благодарности.

— Что-нибудь нашли?

— Да. На одном пакете много отпечатков.

— Его?

— Да.

— А еще чьи?

— Есть парочка других, предположительно женских.

— А что второй мешок?

— Ничего. Чистый. Либо хорошо стерли, либо брали в перчатках. — Боккезе взял лист бумаги и отрезал от него полоску хлебным ножом. Потом с удовлетворенным видом положил его на стол и повернулся к Брунетти. — Мне кажется, что первый пакет использовался для чего-то другого, прежде чем… — Боккезе остановился, не зная, как сказать, — …прежде чем туда поместили это вещество.

— А для чего именно?

— Не уверен, но это мог быть сыр. Внутри оказался какой-то маслянистый остаток. И пакет этот явно использовался раньше, он не гладкий, не то что другой, поэтому я сказал бы, что он использовался еще подо что-то, а потом в нем оказался… э-э-э… порошок.

Когда Брунетти ничего на это не сказал, Боккезе спросил:

— Вас это не удивляет?

— Нет, не удивляет.

Боккезе достал нож для мяса с деревянной ручкой из бумажного мешка слева от машины и попробовал лезвие большим пальцем.

— Ладно, если я чем-нибудь еще могу помочь, сообщите. И скажите жене насчет ножей.

— Да, спасибо, Боккезе, — сказал Брунетти. — А что вы сделали с пакетами?

Боккезе включил машину, поднес к ней нож и посмотрел на Брунетти:

— С какими пакетами?

 

Глава 9

Оставаться в квестуре больше было незачем, — вряд ли у него появится какая-либо новая информация прежде, чем он еще раз побывает в Виченце. Поэтому Брунетти засунул портфель обратно на дно шкафа и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он быстро огляделся по сторонам, не видно ли поблизости кого ненужного, потом, повернув налево, зашагал к кампо Мария-Формоза, а потом к Риальто по узким боковым улочкам, которые давали возможность избежать всякой слежки, равно как и полчищ алчных туристов, целью набегов которых неизменно оказывался квартал вокруг Сан-Марко. Каждый год мириться с ними было все труднее, с их манерой ходить по принципу «встали-пошли», с их настойчивым желанием идти по трое в ряд, даже по самым узким калле. Временами ему хотелось заорать на них, даже растолкать, но он довольствовался тем, что давал выход своей агрессивности единственным возможным способом — не останавливался и не менял свой маршрут ради того, чтобы дать им возможность сфотографироваться. Поэтому он был совершенно уверен, что его грудь, спина, лицо, локти запечатлелись на сотнях фотографий и видеопленок; он порой представлял себе разочарованных немцев, которые смотрят свои летние видео в то время, когда на Северном море бушует шторм, и вдруг видят, как решительный итальянец в темном костюме проходит перед тетей Гердой или дядей Фрицем, загородив их мощные бедра в кожаных штанах, в которых они позировали на мосту Риальто, перед дверьми собора Сан-Марко или рядом с необыкновенно очаровательной киской. Он-то живет здесь, черт побери, так что они могут либо подождать со своими дурацкими съемками, пока он пройдет мимо, либо увезти домой изображение настоящего венецианца, вероятно, единственное, что останется у них от реальной Венеции. И разве он не чувствует себя счастливейшим из людей, когда идет домой к Паоле?

Чтобы отвлечься, он зашел в «До Мори», свой любимый бар всего в нескольких шагах от Риальто, и поздоровался с Роберто, седовласым хозяином. Они обменялись парой слов, и Брунетти попросил стакан каберне, единственное, что ему хотелось выпить. Под вино он съел несколько жареных креветок, которые всегда можно получить в этом баре, потом решил взять tramezzino с ветчиной и артишоками. Выпил еще стакан вина и только после этого впервые за весь день почувствовал себя человеком. Паола всегда упрекала его за то, что у него портится настроение, когда он долго не ест, и он постепенно убеждался, что она, пожалуй, права. Он расплатился, вышел из бара и, свернув назад к Руджетта, направился домой.

Перед магазином Бьянката остановился, чтобы рассмотреть цветы в витрине. Синьор Бьянкат увидел его через огромное стекло, улыбнулся и кивнул, Брунетти зашел в магазин и попросил десяток синих ирисов. Пока их заворачивали, Бьянкат рассказывал о Таиланде, откуда только что вернулся после недельной конференции цветоводов, разводящих орхидеи. Брунетти подумал, что это странный способ провести неделю, но тут же вспомнил, что когда-то и он ездил в Даллас и Лос-Анджелес на семинары полицейских. Кто он такой, чтобы утверждать, что целую неделю беседовать об орхидеях — занятие более странное, чем говорить о распространении содомии среди серийных убийц или о разнообразии предметов, используемых при насилии?

Ступеньки лестницы в его доме обычно точно диагностировали его состояние. Когда он чувствовал себя хорошо, ему казалось, что ступенек этих почти не существует; когда уставал, его ноги отсчитывали каждую из девяноста четырех. Сегодня вечером кто-то явно добавил лишний пролет или два.

Он открыл дверь, предвкушая запах дома, еды, разных ароматов, которые он привык связывать с этим местом. Но, войдя, ощутил только благоухание свежесваренного кофе, а человек, который сегодня целый день проработал в — вот именно — в Америке, вряд ли жаждет именно кофе.

— Паола! — позвал он и посмотрел в коридор, ведущий к кухне. Ее голос слышался с другой стороны, из ванной, и тут он ощутил сладкий запах соли для ванны, который донесся до него в прихожую с облаком влажного теплого воздуха. Почти восемь вечера, а она принимает ванну?

Он прошел по коридору и остановился у полуоткрытой двери.

— Ты здесь? — спросил он.

Вопрос был настолько глуп, что она не стала затруднять себя ответом. Вместо этого она спросила:

— Ты наденешь серый костюм?

— Серый костюм? — повторил он, входя в заполненную паром ванную. Он увидел ее обмотанную полотенцем голову, плавающую в облаке пены, словно ее отсекли и аккуратненько поместили туда. — Серый костюм? — повторил он, думая о том, какой странной парой они выглядят — он в сером костюме, а она — в пене.

Ее глаза открылись, лицо повернулась к нему, и она устремила на него Взгляд с большой буквы, один из тех, которые всегда заставляли его задуматься — не смотрит ли она сквозь него на чердак, где лежит его чемодан, размышляя, сколько времени ей потребуется, чтобы его упаковать. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы он сразу вспомнил, что сегодня тот самый вечер, когда они вместе с ее родителями должны пойти в Казино, приглашенные туда старым другом ее семьи. Это означало поздний обед, отвратительно дорогой, который был то лучше, то хуже, — он никак не мог решить для себя почему, не оттого ли, что трапезу эту оплачивал друг семьи по своей золотой или платиновой кредитной карте? А потом всегда cледовал час карточной игры или, что хуже, наблюдения за тем, как играют другие.

Так случилось, что Брунетти дважды оказывался тем полицейским, которому пришлось расследовать финансовые нарушения персонала Казино, тем самым полицейским, который дважды проводил там аресты, и он терпеть не мог елейной вежливости, с которой к нему обращались директор и персонал. Если он играл и выигрывал, то спрашивал себя, не была ли игра подстроена в его пользу; если проигрывал, задумывался: не месть ли это? И в том, и в другом случае Брунетти не ломал себе голову о природе удачи.

— Я, наверное, надену темно-синий костюм, — сказал он, протягивая цветы и наклоняясь над ванной. — Вот что я тебе принес.

Взгляд с большой буквы превратился в Улыбку с большой буквы, от которой даже теперь, после двадцати прожитых вместе лет, у него слабели колени. Кисть руки, потом вся рука высунулась из воды. Паола прикоснулась к тыльной стороне его запястья, оставив на нем мокрое и теплое пятно, потом снова опустила руку под воду, покрытую пузырьками.

— Я выхожу через пять минут. — Она встретилась с ним взглядом. — Пришел бы пораньше, тоже смог бы принять ванну.

Он засмеялся и нарушил возникшее было настроение.

— Тогда бы мы опоздали на обед.

Это верно. Это верно. Но он проклинал время, потраченное на выпивку. Выйдя из ванны, он прошел по длинному коридору в кухню, положил цветы в мойку, заткнул ее и налил воды, чтобы она покрывала стебли.

Войдя в спальню, он заметил, что Паола разложила поперек кровати длинное красное платье. Этого платья Брунетти не помнил, но он редко помнил платья вообще и решил, что не стоит заводить об этом разговор. Если окажется, что платье новое, а он это отметит, это прозвучит так, словно она покупает слишком много одежды, а если она уже надевала это платье, тогда это прозвучит так, словно он не обращает на нее внимания и не удосужился раньше заметить обнову. Он вздохнул, подумав о вечном неравенстве в браке, открыл шкаф и решил, что лучше все-таки надеть серый костюм. Он снял брюки и пиджак, развязал галстук и стал рассматривать в зеркале рубашку, решая, можно ли остаться в ней на сегодняшний вечер. Решив, что нет, он снял рубашку и напялил ее на спинку стула, а потом начал одеваться, смутно тоскуя оттого, что приходится заниматься такой ерундой, но он был слишком итальянцем, чтобы даже подумать, что от этого можно вообще отказаться.

Вскоре в комнату вошла Паола, ее золотистые волосы были распущены, полотенце повязано вокруг тела. Она подошла к комоду, где лежали ее белье и свитера. Небрежно бросила полотенце на кровать и нагнулась над ящиком. Просунув под воротник рубашки новый галстук и начиная завязывать его, Брунетти смотрел, как она надела черные панталоны, потом обхватила себя лифчиком и застегнула его на крючок. Чтобы отвлечься, он сталдумать о физике, которую изучал в университете. Вряд ли он когда-нибудь сумеет понять динамические и статические силы, заключенные в женском белье: столько всего разного, чтобы удерживать, поддерживать, придавать форму. Он кончил завязывать галстук и вынул из шкафа пиджак. К тому времени, как он натянул его, она уже застегивала молнию на боку платья и надевала черные туфли. Его друзья часто жаловались, что приходится ждать вечность, пока жены одеваются или накладывают макияж. Паола всегда оказывалась в дверях раньше его.

Она протянула руку к своей половине гардероба и вынула длинное, до полу, пальто, сделанное, казалось, из рыбьей чешуи. Он заметил, что с минуту она смотрела на норку, которая висела в конце ряда одежды, но доставать ее не стала и закрыла шкаф. Эту норку подарил ей отец на Рождество несколько лет назад, но последние два года Паола ее не надевала. Брунетти не знал почему, то ли потому, что норка вышла из моды — он допускал, что мех может выйти из моды, и само собой разумеется, все, что носят его жена и дочь, рано или поздно выйдет из моды, — то ли потому, что нарастание антимеховых настроений нашло свое выражение не только в прессе, но и у них за обеденным столом.

Два месяца назад семейный обед неожиданно превратился в жаркий диспут о правах животных. Дети настаивали на том, что нехорошо носить меха, что у животных такие же права, как и у людей, и отрицать это — значит впадать в «человекоцентризм», термин, который, был уверен Брунетти, онипридумали только сейчас. Он слушал десять минут, как идет спор между ними и Паолой, они требовали равных прав для всех видов на планете, она пыталась провести границу между животными, обладающими разумом, и теми, кто им не обладает. В конце концов, выведенный из терпения Паолой, пытавшейся рационально противостоять аргументам, которые казались ему просто дурацкими, он ткнул вилкой в куриные кости, лежащие на тарелке дочери.

— Одеваться в них нельзя, а есть можно, да? — спросил он, встал и вышел, чтобы почитать газету и выпить граппы.

Как бы то ни было, норка осталась в шкафу, а они отправились в Казино.

Они вышли из речного трамвайчика на остановке Сан-Маркуола и двинулись по узким улочкам и по горбатому мостику к железным воротам Казино, которые были сейчас распахнуты и открывали приветливые объятия всем входившим. На наружных стенах, единственных, которые видны с Большого Канала, были начертаны слова «Non Nobis» — «Не для нас», — во времена Республики эти слова объявляли о том, что венецианцам вход в Казино запрещен. Обирать разрешалось только иностранцев; венецианцы должны были вкладывать деньги разумно, а не тратить их на игру в кости и карты. Брунетти страшно хотелось, пока перед ним зияла перспектива этого бесконечного вечера, чтобы порядки времен Республики вернулись и освободили бы его от предстоящих нескольких часов.

Они вошли в вестибюль с мраморным полом, тут же одетый в смокинг помощник управляющего вышел из-за конторки у входа и поздоровался с комиссаром, назвав его по имени:

— Dottore Брунетти. Синьора. — Он поклонился, отчего в его красном поясе образовалась аккуратная поперечная складка. — Ваше посещение — большая честь для нас. Ваши знакомые — в ресторане. — Махнув рукой так же грациозно, как поклонился, он указал в правую сторону, на единственный лифт, который ждал с открытой дверью. — Пройдите, пожалуйста, сюда, я провожу вас.

Паола схватила мужа за руку и крепко сжала ее, чтобы он не вздумал заявить, что они и без того прекрасно знают дорогу. Все трое втиснулись в крошечную кабинку лифта и любезно улыбались друг другу, пока лифт поднимался на верхний этаж.

Лифт с грохотом остановился, помощник управляющего распахнул двустворчатую дверь и придерживал ее, пока Брунетти и Паола выходили, потом провел в ярко освещенный ресторан. Войдя, Брунетти огляделся, проверяя, где здесь ближайший выход и кто из присутствующих потенциально способен на насилие, — осмотр, который он совершал машинально, входя в любое общественное помещение. В углу у окна с видом на Большой Канал уже сидели его теща и тесть, а также их друзья Пасторе, — пожилая чета из Милана. Они были крестными отцом и матерью Паолы и старыми друзьями ее родителей, так что любая критика или упрек в их адрес были невозможны.

Когда Брунетти с Паолой подошли ближе к круглому столу, оба пожилых синьора, одетые в темные костюмы, совершенно одинаковые по качеству, но разные по цвету, поднялись. Отец Паолы поцеловал дочь в щеку, потом пожал руку Брунетти, а доктор Пасторе склонился к руке Паолы, а потом обнял Брунетти и расцеловал его в обе щеки. Это проявление близости всегда смущало Брунетти, потому что рядом с этим человеком он всегда чувствовал себя не в своей тарелке.

Среди всего прочего, что портило эту трапезу, этот ежегодный ритуал, который Брунетти унаследовал, женившись на Паоле, было одно обстоятельство: неизменно выходило так, что меню обеда составлял доктор Пасторе. Конечно, доктор был внимателен, он выражал надежду, что никто не возражает против того, что он берет на себя смелость заказать обед, ведь одному сезону соответствует одно блюдо, а другому сезону — другое, для трюфелей, к примеру, сейчас лучшая пора, первые грибы только что начали появляться. И он всегда был прав, и еда всегда была восхитительна, но Брунетти не нравилось, что ему не позволяют заказать то, что ему хочется, пусть это даже окажется не таким хорошим, как блюдо, которое они только что съели.

Каждый год он корил себя за то, что ведет себя как последний дурак и тупица, и все равно не мог заглушить раздражение, которое настигало его, когда оказывалось, что все уже заказано, а с ним не посоветовались. Мужское начало против другого мужского начала? Разумеется, и ничего более.

Вопросы вкуса и кухни не имеют к этому никакого отношения.

Раздались обычные комплименты, потом обсуждали, кто куда сядет. В результате Брунетти оказался спиной к окну, доктор Пасторе слева от него, а отец Паолы — прямо напротив.

— Как приятно снова видеть вас, Гвидо, — сказал доктор Пасторе. — Мы с Орацио как раз говорили о вас.

— Полагаю, плохое, — сказала Паола и рассмеялась, но потом отвлеклась на свою мать, которая щупала ткань ее платья — явный признак, что платье все-таки новое, — и на синьору Пасторе, которая так и сидела, держа Паолу за руку.

Брунетти вежливо и вопросительно взглянул на доктора.

— Мы разговаривали об этом американце. Вы ведь ведете расследование, да?

— Да, Dottore, веду.

— И кому это понадобилось убивать американца? Он ведь был военный, верно? Ограбление? Месть? Ревность? — Поскольку доктор был итальянцем, в голову ему ничего больше не могло прийти.

— Возможно, — сказал Брунетти, одним словом ответив на все пять вопросов. Он замолчал, поскольку два официанта подошли к столу с двумя большими блюдами, с ассорти из морепродуктов. Они предлагали блюда, обслуживая каждого по очереди. С безразличным видом, больше интересуясь убийством, чем едой, доктор подождал, пока всех обнесут, пока все похвалят поданные блюда, и тогда только вернулся к теме разговора:

— Есть какие-нибудь идеи?

— Ничего определенного, — ответил Брунетти и съел креветку.

— Наркотики? — спросил отец Паолы, демонстрируя большую осведомленность, чем его друг.

Брунетти повторил свое «возможно» и съел еще креветок, радуясь, что они такие свежие и душистые.

Услышав слово «наркотики», мать Паолы повернулась к ним и спросила, о чем речь.

— О последнем убийстве Гвидо, — ответил ее муж, причем прозвучало это так, будто бы Гвидо совершил убийство, а не расследовал его. — Уверен, в конце концов окажется, что это обыкновенное уличное преступление. Как это называют в Америке — «уличный грабеж»? — Голос у него был поразительно похож на голос Патты.

Поскольку синьора Пасторе ничего не слышала об убийстве, ее мужу пришлось повторить всю историю, время от времени обращаясь к Брунетти, чтобы уточнить факты. Брунетти был не против, потому что за разговором ужин проходил быстрее, чем обычно. Таким вот образом, беседуя об убийстве, они расправились с ризотто, жареной рыбой, четырьмя видами овощей, салатом, tiramisùи кофе.

Пока мужчины попивали граппу, доктор Пасторе, как и каждый год, спросил дам, не угодно ли им присоединиться к нему в Казино. Когда те согласились, он выразил свой восторг, который выражал каждый год, и, вынув из внутреннего кармана пиджака три маленьких замшевых мешочка, разложил их перед собой.

Паола запротестовала, как она это делала каждый год:

— Ах, Dottore, ну зачем вы? — Произносилось это в тот момент, когда она, как обычно, деловито открывала мешочек и обнаруживала там фишки Казино. Брунетти заметил ту же комбинацию цифр, что и каждый год, и понял, что каждой женщине перепало по двести тысяч лир. Этого достаточно, чтобы жены могли развлекаться, пока доктор Пасторе будет играть в очко и, как всегда, выиграет гораздо больше, чем потратил на удовольствия дам.

Мужчины встали из-за стола, отодвинули стулья дам, и все шестеро направились вниз в игровые комнаты Казино.

Поскольку в лифт все не помещались, поехали только женщины, а мужчины решили спуститься по центральной лестнице, ведущей в главный игровой зал. Граф Орацио оказался справа от Брунетти, и тот задумался — что бы такое сказать своему тестю.

— А вы знаете, что Рихард Вагнер умер здесь? — спросил он, не пытаясь даже вспомнить, откуда ему это известно, потому что Вагнер не был его любимым композитором.

— Да, — ответил граф.

Тут, к счастью, они вошли в главный игорный зал, и граф Орацио, направившись к своей жене, понаблюдать, как она играет в рулетку, оставил Брунетти, приветливо улыбнувшись ему и изобразив нечто вроде поклона.

В казино Брунетти впервые попал не в своей родной Венеции, жителей которой, за исключением маньяков или профессионалов, совершенно не интересовали игорные столы, а много лет назад в Лас-Вегасе, где он остановился, пересекая Америку. Поскольку первый опыт карточной игры Брунетти получил именно там, он всегда связывал игру с ярким светом, громкой музыкой и резкими возгласами тех, кто выиграл или проиграл. Он помнил эстрадное представление, наполненные гелием шары, подпрыгивающие под потолком, людей в футболках, джинсах или шортах. И поэтому он, хотя и посещал венецианское Казино каждый год, всякий раз удивлялся царящей в нем атмосфере, напоминающей атмосферу художественного музея или даже церкви. Почти никто не улыбался, голоса никогда не поднимались выше шепота, и никто не показывал, что он развлекается. Среди этой торжественности ему не хватало искренних выкриков, сопутствующих победам или поражениям, диких воплей радости, сопровождающих повороты фортуны.

Здесь не бывает ничего подобного. Мужчины и женщины, все хорошо одетые, благоговейно молчат вокруг столов с рулеткой, бросая фишки на фетр столешницы. Молчание, пауза, потом крупье резко раскручивает колесо, бросок шарика, и все устремляют глаза на кружение металла и цвета, завороженно следя за тем, как движение замедляется, замедляется, замедляется — и останавливается. Лопаточка крупье гребет по столу, собирая фишки проигравших и подталкивая несколько штук к тому, кто выиграл. И опять те же движения, мелькание, вращение, и эти глаза, пригвожденные к рулетке. Почему, думал Брунетти, многие из этих людей носят кольца на мизинцах?

Он перешел в другую комнату, сознавая, что отделился от своих. Ему любопытно наблюдать. В одной из внутренних комнат он подошел к столам, где играли в очко, и увидел, что доктор Пасторе уже сидит там, а перед ним красуется средней высоты стопка фишек, сложенная с хирургической аккуратностью. Брунетти видел, как он протянул руку за картой, открыл шестерку, остановился, подождал, пока откроют свои карты другие игроки, потом раскрыл свои, показывая семерку, восьмерку и вдобавок шестерку. Стопка его фишек выросла, Брунетти отвернулся.

Кажется, курили здесь все. Перед одним игроком за столиком, где шла игра в баккара, горели в пепельнице сразу две зажженные сигареты, третья же висела на его нижней губе. Дым был везде: в глазах, в волосах, в одежде, он плавал клубами, которые, казалось, можно было раздвигать и расталкивать руками. Брунетти пошел в бар и заказал граппу, хотя на самом деле ему вовсе не хотелось ее пить, но смотреть на игру надоело.

Он уселся на роскошную бархатную софу и стал издали разглядывать игроков в зале, время от времени делая глоток из стакана, который держал в руке. Потом закрыл глаза и позволил себе подремать несколько минут, прислонившись головой к спинке. Почувствовав, что софа шевельнулась рядом с ним, не открывая глаз и не отрывая головы от спинки софы, Брунетти понял, что это Паола. Она взяла у него стакан, отпила немного, потом вернула.

— Устал? — спросила она.

Он кивнул, внезапно ощутив такую усталость, что даже языком трудно было пошевелить.

— Ну ладно. Пойдем со мной, сыграем еще раз в рулетку, а потом домой.

Он повернул голову, открыл глаза и улыбнулся.

— Я люблю тебя, Паола, — сказал он, потом наклонил голову и выпил граппы. Сколько лет прошло с тех пор, как он впервые произнес эти слова? Он взглянул на нее чуть ли не робко. Она усмехнулась, наклонилась и поцеловала его в губы.

— Пойдем, — сказала она, вставая и протягивая ему руку. — Давай потратим эти деньги, а потом двинем домой.

В руке у нее были пять фишек, каждая стоимостью в пятьдесят тысяч лир. Это означало, что она выиграла. Она протянула ему две фишки, остальные оставила себе.

Когда они вернулись в главный игорный зал, им пришлось немного подождать, прежде чем удалось протиснуться к столу с рулеткой, а когда они оказались там, он переждал два захода, пока, по непонятной для него самого причине, не почувствовал, что теперь настал подходящий момент. Положив фишки одну на другую себе на ладонь, он не глядя опустил их на стол, потом посмотрел и увидел, что они легли на цифру 28, — цифра эта не имела для него никакого значения. Паола поставила свои на черное.

Крути, смотри, жди, и как он и ожидал, шарик выкатился прямо на нужное место под цифрой 28, — он выиграл более трех миллионов лир. Почтимесячное жалованье, летний отдых для всех них, компьютер для Кьяры. Он смотрел, как лопаточка крупье подлетела к нему, подталкивая фишки по фетру, пока они не остановились перед ним. Он сгреб их, улыбнулся Паоле и закричал по-английски так громко, как в этом Казино на его памяти никто не кричал: — Hot damn!

 

Глава 10

На следующее утро он не пошел в квестуру, решив отправиться к поезду на Виченцу прямо из дому. Но майору Амброджани он все-таки позвонил и попросил прислать за ним машину к вокзалу.

Когда поезд пересек дамбу и отъехал от города, он посмотрел вдаль и увидел горы — в последнее время их редко бывало видно, — еще не заснеженные, но ему хотелось надеяться, что скоро они покроются снегом. Уже третий год подряд стояла засуха, весной выпало мало дождей, летом вообще ни одного, а осенью урожай оказался плохим. Фермеры возлагали надежды на зимние снегопады, и Брунетти припомнил поговорку крестьян из Фриули, мрачных, трудолюбивых людей: «Sottolaneve, pane; sottolapioggia, fame». Да, зимние снега приносят хлеб, потому что медленно превращаются в воду в пору роста растений, а вот дождь, который быстро проходит, приносит голод.

Сегодня он не стал брать с собой портфель, ежедневно находить пакеты с кокаином ему вряд ли грозит, зато он купил газету на вокзале и прочел ее всю, пока поезд вез его по плоской равнине Виченцы. Сегодня никаких упоминаний о погибшем американце, его место заняло преступление, совершенное по страсти в Модене, там дантист удавил женщину, которая отказалась выйти за него замуж, а потом застрелился. Остаток пути он читал политические новости и узнал для себя столько же нового, когда прибыл в Виченцу, сколько знал, когда выезжал из Венеции.

Тот же водитель ждал его у вокзала, но на этот раз он вышел, чтобы открыть Брунетти дверь. У ворот он остановился, не дожидаясь, пока его попросят об этом, и подождал, пока карабинер выпишет пропуск Брунетти.

— Куда бы вам хотелось поехать, синьор?

— Где находится санитарная инспекция? — спросил Брунетти.

— В больнице.

— Значит, едем туда.

Водитель повез его по длинной главной улице базы, и Брунетти опять показалось, что он попал в другую страну. По обеим сторонам улицы росли сосны. Машина проезжала мимо мужчин и женщин в шортах, которые либо катили на велосипедах, либо толкали перед собой тележки с младенцами. Неуклюже подпрыгивали любители бега трусцой; за окном машины промелькнул даже плавательный бассейн, полный воды, но пустой, без купальщиков.

Водитель остановился перед очередным безликим бетонным зданием.

«Полевой госпиталь Виченцы», — прочел Брунетти.

— Вам сюда, синьор, — сказал водитель, въезжая на стоянку, снабженную знаком «для инвалидов», и выключая двигатель.

Войдя в здание, Брунетти оказался перед низким, изогнутым дугой столом регистратуры. Молодая женщина посмотрела на него, улыбнулась и спросила:

— Да, сэр, могу я вам помочь?

— Я ищу отдел санитарной инспекции.

— Идите по коридору, вот он — за моей спиной, сверните направо, третья дверь налево, — сказала она, потом повернулась к беременной женщине в армейской форме, которая вошла и стала рядом с Брунетти.

Брунетти отошел от стола и зашагал в указанном направлении и не обернулся — подумал он с гордостью, — не обернулся, чтобы взглянуть на женщину в армейской форме, беременную женщину в мундире.

Он остановился перед третьей дверью с четкой табличкой «Отдел санинспекции» и постучал. Никто не ответил, он постучал еще раз. По-прежнему никто не ответил, тогда он нажал на круглую ручку, отметив про себя, что ручка круглая, а не удлиненная, открыл дверь и вошел. В маленькой комнате стояло три металлических стола, каждый с задвинутым под столешницу стулом, и два шкафа с папками, поверх которых свисали длинные стебли изможденного растения, сильно нуждавшегося в том, чтобы его полили и отерли от пыли. На стене висела — чего и следовало ожидать — доска объявлений, на этот раз покрытая объявлениями и диаграммами. Два стола со следами обычной канцелярской работы: бумаги, бланки, папки, ручки, карандаши. На третьем помещались монитор и клавиатура, но вокруг них было подозрительно пустынно. Брунетти уселся на стул, явно предназначенный для посетителей. Один из телефонов — на каждом столе стояло по одному — зазвонил и, прозвонив семь раз, смолк. Брунетти прождал несколько минут, потом подошел к двери и выглянул в коридор. Мимо шла медсестра, и Брунетти спросил у нее, не знает ли она, где служащие из этого отдела.

— Сейчас придут, сэр, — ответила та, как и положено по международному кодексу, по которому сослуживцы покрывают друг друга перед незнакомыми людьми. Ведь эти люди, возможно, посланы к ним выяснить, кто занят работой, а кто нет.

Брунетти, вернувшись в кабинет, притворил дверь.

Как и во всяком кабинете, здесь были обычные карикатуры, почтовые открытки и написанные от руки записки вперемешку с официальными уведомлениями. На всех карикатурах были нарисованы военные или врачи, а на большинстве открыток были изображены либо минареты, либо археологические раскопки. Он отколол первую и прочел, что Боб шлет привет с Блю-Моск. Вторая сообщала, что Бобу понравился Колизей. Но третья, на которой был изображен верблюд перед пирамидами, сообщала гораздо более интересные сведения — что М. и Т. закончили инспекцию кухонь и возвращаются во вторник. Он приколол третью открытку на место и отошел от доски.

— Могу я вам помочь? — сказал голос у него за спиной.

Он узнал ее голос, повернулся, и тут она узнала его.

— Мистер Брунетти, что вы здесь делаете? — Похоже, она была очень удивлена.

— Доброе утро, доктор Питерc. Я говорил вам, что приеду посмотреть, нельзя ли что-нибудь выяснить о сержанте Фостере. Мне сказали, что это отдел санитарной инспекции, поэтому я и пришел сюда, надеясь встретиться с кем-нибудь, кто с ним работал. Но как видите, — сказал он, обводя рукой пустую комнату и делая два шага от стены, — здесь никого нет.

— Все на совещании, — объяснила она. — Пытаются разобраться, как разделить между собой работу, пока не найдется замена Майку.

— А вы почему не на совещании? — спросил он. В ответ она вынула из нагрудного кармана своего белого халата стетоскоп и сказала:

— Как вы помните, я педиатр.

— Понятно.

— Они должны вернуться очень скоро, — сказала она, не дожидаясь вопроса. — С кем бы вам хотелось поговорить?

— Не знаю. Кто был наиболее близок Фостеру по работе?

— Я уже вам сказала, что Майк по большей части сам вел дела отдела.

— Значит, бесполезно с кем-то разговаривать?

— Я не могу ответить, мистер Брунетти, поскольку не представляю, что вы хотите узнать.

Брунетти допускал, что ее раздражение было результатом нервозности, поэтому оставил эту тему и вместо этого спросил:

— Вы не знаете, сержант Фостер пил?

— Пил?

— Спиртное.

— Очень мало.

— А наркотики употреблял?

— Какие наркотики?

— Незаконные наркотики.

— Нет. — Голос ее звучал твердо, с железной убежденностью.

— Вы говорите очень уверенно.

— Я говорю уверенно, потому что я знала его, уверена еще и потому, что я — его командир и видела его медицинскую карту.

— А разве такие вещи обычно пишут в медицинской карте? — спросил Брунетти.

Она кивнула:

— Любого из нас могут протестировать на наркотики в любой момент — любого, кто служит в армии… Почти все здесь сдают анализ мочи раз в году.

— Даже офицеры?

— Даже офицеры.

— Даже доктора?

— Даже доктора.

— И вы видели его анализы?

— Да.

— Когда был сделан последний?

— Не помню. Этим летом, кажется. — Она переложила папки из одной руки в другую. — Не понимаю, почему вы об этом спрашиваете. Майк никогда не употреблял наркотики. Как раз наоборот. Он был резко против них. Мы всегда с ним спорили об этом.

— Почему?

— Я не вижу здесь проблем. Сама я ими не интересуюсь, но если кто-то хочет их употреблять, то ему нужно это разрешить, я так считаю. — Поскольку Брунетти ничего не сказал, она продолжала: — Понимаете, моя работа — лечить маленьких детей, но здесь у нас штат врачей очень небольшой, так что мне приходится иметь дело и с их матерями, и многие из них просят меня выписать им рецепты на валиум и либриум. Это транквилизаторы. Если решу, что они ими злоупотребляют, и откажу, они переждут день-другой, придут сюда и договорятся с другим врачом, и рано или поздно кто-нибудь даст им то, что они хотят. Многие из них чувствовали бы себя лучше, если бы время от времени могли выкурить сигарету с марихуаной.

Интересно, подумал Брунетти, как относится к этому мнению медицинское и военное начальство, но оставил этот вопрос при себе. В конце концов, его интересует не мнение доктора Питерc о наркотиках, а употреблял ли их сержант Фостер. И еще то, почему она солгала насчет совместной с ним поездки.

Открылась дверь, и вошел плотный мужчина в зеленой форме. Кажется, присутствие Брунетти в кабинете удивило его, но доктора он явно узнал.

— Что, Рон, совещание кончилось? — спросила она.

— Да, — сказал он, помолчал, посмотрел на Брунетти и, не зная, кто это, добавил: — Мэм. Доктор Питерc повернулась к Брунетти.

— Это старший сержант Вулф, — сказала она. — Сержант, это комиссар Брунетти из венецианской полиции. Он приехал, чтобы задать несколько вопросов о Майке.

После того как мужчины обменялись рукопожатиями и приветствиями, доктор Питерс сказала:

— Мистер Брунетти, вероятно, сержант Вулф сможет дать вам более ясное представление о том, что входило в обязанности сержанта Фостера. Он отвечает за все почтовые контакты госпиталя. — Она повернулась к двери. — Я оставлю вас с ним и вернусь к своим пациентам.

Брунетти кивнул в ее сторону, но она уже повернулась к ним спиной и быстро вышла.

— Что вы хотите узнать, комиссар? — спросил сержант Вулф, а потом добавил уже не так официально: — Хотите, пойдем в мой кабинет?

— А разве вы работаете не здесь?

— Нет. Мы — часть административного штата госпиталя. Наши кабинеты на другом конце здания.

— Тогда кто же еще работает здесь? — спросил Брунетти, указывая на три стола.

— Это стол Майка. Был, — поправился он. — Другой — сержанта Дости, но он сейчас в Варшаве. Компьютер у них был общий.

Как широко этот американский орел распростер свои крылья.

— Когда он вернется? — спросил Брунетти.

— На следующей неделе, наверное, — ответил Вулф.

— А сколько времени он отсутствует? — Брунетти показалось, что это будет не так прямолинейно, как если бы он спросил, когда тот уехал.

— Еще до того, как это случилось, — ответил Вулф, фактически отвечая на вопрос Брунетти и отметая сержанта Дости как подозреваемого. — Так вы хотите пройти в мой кабинет?

Брунетти вышел за ним из комнаты и направился по госпитальным холлам, пытаясь запомнить дорогу. Они прошли через двустворчатую дверь-вертушку, по безукоризненно чистому коридору, еще через одну вертушку, и тут Вулф остановился перед открытой дверью.

— Не ахти что, но я называю это своим домом, — сказал он с неожиданной теплотой. Он отступил, чтобы пропустить Брунетти первым, потом вошел и закрыл за собой дверь. — Не хочу, чтобы нам помешали, — сказал он и улыбнулся. Обойдя свой стол, он сел на вращающийся стул, обитый искусственной кожей. Большая часть стола была покрыта огромным календарем, на нем теснились папки, корзина для входящих и исходящих бумаг и телефон. Справа, в медной рамке, стояло фото какой-то восточной женщины и трех маленьких детей, очевидно, плодов этого смешанного брака.

— Ваша жена? — спросил Брунетти, присаживаясь к столу.

— Да. Красивая, правда?

— Очень, — ответил Брунетти.

— А это трое наших детей. Джошуа десять лет, Мелиссе шесть, а Джессике всего год.

— Очень красивая семья, — заметил Брунетти.

— Да, красивая. Не знаю, что я стал бы делать, если бы их у меня не было. Я часто говорил Майку, что ему нужно именно это — жениться и остепениться.

— А ему нужно было остепениться? — спросил Брунетти, заинтересовавшись тем, что женатые мужчины с энным количеством детей всегда желают того же холостякам.

— Ну, не знаю, — сказал Вулф, наклоняясь вперед и облокачиваясь о стол. — Ведь ему уже было двадцать пять. Пора обзавестись семьей.

— А у него была постоянная девушка? — мягко спросил Брунетти.

Вулф посмотрел на него, потом на стол.

— Насколько мне известно, не было.

— Он любил женщин? — Если Вулф и понял, что неизбежен следующий вопрос: любил ли он мужчин, то виду не подал.

— Наверное. На самом деле я не знал его так близко. Только по работе.

— А здесь у него не было близкого друга? — И когда Вулф отрицательно покачал головой, Брунетти добавил: — Доктор Питерc была очень расстроена, когда увидела тело.

— Ну, они работали вместе полгода или около того. Вам не кажется, что это нормально — расстроиться, увидев мертвого коллегу?

— Да, наверное, — согласился Брунетти, решив не спорить. — А еще кто-нибудь?

— Нет, никто в голову не приходит.

— Пожалуй, я спрошу у мистера Дости, когда он вернется.

— Сержанта Дости, — машинально поправил Вулф.

— Он тесно общался с сержантом Фостером?

— Я на самом деле не знаю, комиссар.

Брунетти показалось, что его собеседник вообще ничего не знает, не говоря уже о человеке, который проработал рядом с ним…

— Сколько времени работал с вами сержант Фостер? — спросил он.

Вулф откинулся на спинку стула, посмотрел на фотографию, словно его жена могла бы подсказать ему, а потом ответил:

— Три года.

— Понятно. А как долго находится здесь сержант Дости?

— Около четырех лет.

— Скажите, сержант Вулф, что это был за человек? — спросил Брунетти, снова возвращаясь к убитому.

На этот раз Вулф, прежде чем ответить, справился у своих детей.

— Он был отличным командиром. Его досье скажет об этом. Он предпочитал держать дистанцию, но объяснить это можно тем, что он учился, а к учебе он относился очень серьезно. — Вулф замолчал, словно размышлял, что бы еще такого серьезного сказать. — Он был очень располагающим.

— Прошу прощения? — переспросил Брунетти. Располагающим? Чем таким располагал Фостер? — Боюсь, я вас не понял.

Вулф объяснил с удовольствием:

— Знаете, это то, что вы, итальянцы, называете «simpatico».

— А, — пробормотал Брунетти. На каком странном языке говорят эти люди. И спросил уже более прямо: — Он вам нравился?

Военный был явно удивлен этим вопросом.

— Ну да, наверное. Ну, то есть мы не были друзьями или приятелями, но это был славный парень.

— В чем состояли его непосредственные обязанности? — спросил Брунетти, вынимая из кармана записную книжку.

— Ну, — начал сержант Вулф, сплетя руки за головой и усаживаясь поудобнее на своем стуле, — он должен был следить за квартирами, чтобы их хозяева придерживались принятых стандартов. Ну там, нормальное снабжение горячей водой, нормальное отопление зимой. И еще он должен был следить за тем, чтобы наши, живя на съемных квартирах, не портили эти квартиры или дома. Если хозяин жилья звонит и говорит, что его съемщик нарушает санитарные правила, мы едем туда и проверяем.

— Какого рода бывают эти нарушения? — спросил Брунетти, искренне заинтересованный.

— А, много всякого. Не выносят мусор или оставляют мусор рядом с домом. Или не убирают за своими животными. Много всякого.

— И что вы тогда делаете?

— У нас есть разрешение, то есть нет, право входить в их дома.

— Даже если они возражают?

— Особенно если они возражают, — сказал Вулф, рассмеявшись. — Это обычно верный признак, что там что-то не так.

— И что же?

— Мы осматриваем дом, чтобы выяснить, действительно ли нарушены санитарные правила.

— И часто это происходит?

Вулф хотел было ответить, но потом осекся, и Брунетти понял, что он обдумывает, сколько можно рассказать итальянцу, какой ответ можно дать, когда речь идет об американцах.

— Бывает, — нейтрально ответил он, — случается.

— А потом?

— Мы приказываем навести порядок и докладываем их командиру. Им дается на это определенное время.

— А если они ничего не делают?

— Получают пятнадцатую статью.

Брунетти опять улыбнулся своей вкрадчивой улыбкой:

— Пятнадцатую статью?

— Это такое официальное замечание. Его заносят в личное дело, и это может доставить много неприятностей.

— Например?

— Уменьшат жалованье, или понизят в должности, или даже уволят из армии.

— За грязь в доме? — спросил Брунетти с удивлением.

— Мистер Брунетти, если бы вы видели такие дома, вам бы захотелось выкинуть этих людей из страны. — Он немного помолчал, а потом снова заговорил: — Кроме того, в его обязанности входило инспектирование кухонь в посольствах, особенно, если там кто-то заболевал или, не дай бог, если заболевали многие. В прошлом году в Белграде был гепатит, и ему пришлось отправиться туда и разбираться на месте.

— Что-нибудь еще? — спросил Брунетти.

— Не припоминаю, ничего важного.

Брунетти улыбнулся:

— Я пока не совсем понимаю, сержант Вулф, что считать важным и что — неважным, но мне хотелось бы иметь полное представление о его обязанностях.

Сержант Вулф улыбнулся в ответ на его улыбку:

— Конечно. Я понимаю. Еще он должен был следить, чтобы всем детям, посещающим школу, были сделаны необходимые прививки. Ну знаете, против кори и ветрянки. И следить за тем, чтобы отработанные радиоактивные материалы были утилизированы. И еще он отвечал за статистику и информацию по всему, что связано с санитарией. — Он поднял глаза и закончил: — Это вроде бы все.

— Радиоактивные материалы? — спросил Брунетти.

— Да, рентгеновские трубки из зубной клиники и даже отсюда, из госпиталя. Их необходимо утилизировать особым способом. Не выбросишь же их в мусорку.

— И как это делается?

— Да мы заключили договор с итальянским откатчиком, который приезжает раз в месяц и увозит их отсюда. Майк должен был контролировать это, следить, чтобы все контейнеры были погружены. — Вулф улыбнулся. — Вот и все.

Брунетти тоже улыбнулся и встал:

— Благодарю вас, сержант Вулф. Вы очень помогли.

— Ну, надеюсь, вам что-то пригодится. Мы все любили Майка, и всем нам, ясное дело, хочется, чтобы вы нашли того, кто его убил.

— Да. Конечно, — сказал Брунетти, протягивая руку. — Не стану больше отвлекать вас от работы, сержант.

Американец тоже встал и пожал руку Брунетти. Рукопожатие его было крепким, уверенным.

— Рад быть полезным, сэр. Будут еще вопросы, пожалуйста, приходите, спрашивайте.

— Спасибо, сержант. Может быть.

Он вышел в коридор и вернулся обратно в отдел санинспекции, где снова постучал в дверь. Он подождал немного и, ничего не услышав, вошел. Как он и ожидал, Блю-Моск и Колизей были на месте. Пирамиды исчезли.

 

Глава 11

Вернувшись в холл, он спросил у проходящей мимо молодой чернокожей женщины-медсестры, где ему найти доктора Питерc. Та сказала, что идет в отделение Б, где работает доктор Питерc, и проводит его туда. На этот раз они пошли в противоположном направлении, через очередную двустворчатую дверь-вертушку, но теперь навстречу попадались люди, все больше одетые в белую униформу или светло-зеленые халаты младшего медперсонала, в отличие от более темно-зеленой военной формы. Они прошли мимо комнаты, на которой было написано, что это послеоперационная палата, потом справа от себя Брунетти услышал громкий детский плач. Он посмотрел на медсестру, которая улыбнулась и покачала головой:

— Трое, все родились на этой неделе.

Брунетти подумалось, что детям вовсе ни к чему рождаться в таком месте, на военном объекте, среди орудий убийства, мундиров и смертоносных проектов. Но потом он вспомнил, что видел здесь, на этом же военном объекте, и библиотеку, и церковку, и плавательный бассейн, и баскин-роббинсовское кафе-мороженое, так что вполне возможно, есть какой-то смысл и в том, что здесь на свет рождаются дети. Потому что все, что он видел здесь, почти не имеет отношения к войне или армии. Понимают ли американцы, подумал он, на что расходуются их деньги? Понимают ли они расточительность, с которой эти средства тратятся? Будучи итальянцем, он допускал, что его правительство серьезно заботится только о том, чтобы швырять деньги на ветер, в основном в сторону друзей членов кабинета, но ему никогда не приходило в голову, что американское правительство занимается тем же самым.

— Вот кабинет доктора Питерc, сэр. Наверное, сейчас она у пациента, но она скоро вернется. — Медсестра улыбнулась и оставила его, так и не поинтересовавшись, кто он такой и что ему нужно.

Кабинет был похож на все врачебные кабинеты, в которых ему приходилось бывать. Одну стену закрывали ряды внушительных книг с еще более внушительными названиями; в углу стояли медицинские весы с подвижной металлической шкалой. Брунетти стал на весы и начал водить указателем взад-вперед по поперечине, пока она не щелкнула на 193. Он произвел в голове подсчет, разделив 193 на 2,2, и вздохнул, получив результат. Он измерил свой рост — 5 футов 10 дюймов, но ему никогда не удавалось пересчитать эту цифру без бумаги и карандаша. Кроме того, он полагал, что рост вряд ли подведет его, в отличие от веса.

На стене висело несколько постеров: один — неизбежное фото карнавала; репродукция мозаик из Сан-Витале в Равенне; увеличенный снимок гор, которые походили на Доломитовые Альпы с их выщербленными зубцами. Правая стена, как во многих врачебных кабинетах, была увешана дипломами в рамочках, словно врачи полагают, что никто не поверит им, если доказательства их обучения не будут выставлены на стенах для всеобщего обозрения. «Университет Эмори». Для него это пустой звук. Так же как и «Phi Beta Kappa». «Summa Cum Laude» — вот это другое дело.

На столе лежал закрытый журнал. «Family Practice Journal». Он взял его и пролистал, потом остановился на статье, иллюстрированной цветными фотографиями того, что смахивало на человеческие ступни, но ступни деформированные до неузнаваемости, с пальцами, которые загибались то вверх, к вершине ступни, то вниз, к подошве. Некоторое время он смотрел на них, потом, едва начав читать статью, почувствовал за спиной какое-то движение. Подняв голову, он увидел доктора Питерc, стоявшую в дверях. Без лишних слов она выдернула журнал у него из рук, захлопнула его и положила на другую сторону стола, подальше от Брунетти.

— Что вы здесь делаете? — спросила она, не пытаясь скрыть ни удивления, ни злости.

Он встал:

— Прошу прощения, что прикоснулся к вашим вещам, доктор. Я пришел поговорить с вами, если у вас найдется время. Увидел журнал и решил взглянуть, пока ждал вас. Надеюсь, вы ничего не имеете против.

Очевидно, она поняла, что ее реакция была чересчур резкой. Он смотрел на нее, а она старалась взять себя в руки. Наконец она села за стол и сказала, попытавшись улыбнуться:

— Ну что ж, уж лучше это, чем моя почта. — При этих словах улыбка ее стала искренней. Она указала на закрытый журнал. — Такое бывает со стариками. Им очень трудно нагибаться, чтобы обрезать ногти на ногах, а ногти растут, и стопа, как вы видели, деформируется самым ужасным образом.

— Лучше уж заниматься педиатрией, — проговорил он.

Она снова улыбнулась:

— Да, гораздо лучше. Я считаю, что лучше тратить время на детей. — Она положила стетоскоп поверх журнала и продолжила: — Не думаю, что вы пришли сюда обсуждать мой выбор специальности, комиссар. Что бы вам хотелось узнать?

— Мне бы хотелось узнать, почему вы солгали насчет вашей поездки в Каир с сержантом Фостером.

Он заметил, что она не удивилась, скорее всего даже ожидала этого вопроса. Она скрестила ноги, колени ее немного виднелись из-под форменной юбки под белым халатиком.

— Значит, вы все же читали мою почту? — спросила она. И когда он не ответил, продолжала: — Мне бы не хотелось, чтобы здесь кто-то знал, что произошло.

— Доктор, вы прислали сюда открытку, на которой стояли оба ваших имени, ну — инициалы. Вряд ли это могло быть секретом для кого-то, что вы ездили в Каир вместе.

— Прошу вас, вы понимаете, что я имею в виду. Мне бы не хотелось, чтобы здесь кто-то знал, что произошло, — повторила она. — Вы же были там, когда я увидела его тело. Так что вы понимаете.

— Почему вы не хотите, чтобы здесь кто-нибудь узнал? Вы замужем?

— Нет, — ответила она, устало покачав головой. — Если бы только это, все было бы не так уж плохо. Но я офицер, а Майк — военнослужащий сержантского состава. — Она заметила, что Брунетти удивлен. — Это называется «неформальные отношения с подчиненными», одна из тех вещей, которые запрещены. — Последовала долгая пауза. — Одна из многих вещей.

— Что случилось бы с вами, если бы они об этом узнали? — спросил он, не считая нужным уточнять, кто эти «они».

Она пожала плечами:

— Понятия не имею. Один из нас получил бы выговор, может быть, и дисциплинарное взыскание. Вероятно, был бы переведен в другое место. Но теперь это вряд ли важно, так ведь? — спросила она, прямо глядя на него.

— Да, пожалуй, что так. Это еще может повлиять на вашу карьеру? — спросил он.

— Через шесть месяцев я увольняюсь, мистер Брунетти. Сейчас они не стали бы этим заниматься, а если бы и стали, вряд ли бы я особенно волновалась. Я не стремлюсь делать военную карьеру, новсе же мне не хочется, чтобы они узнали. Я просто хочу уволиться и вернуться к своей жизни. — Она немного помолчала, бросила на него взгляд диагноста, а потом продолжала: — Армия направила меня в медицинское училище. У меня самой никогда не хватило бы на это средств, и у нашей семьи тоже. А они дали мне возможность шесть лет проучиться в училище, и теперь я вернула им четыре года службы. Это десять лет, мистер Брунетти, десять лет. Так что скорее всего даже не стоит говорить, что я хочу вернуться к своей жизни. Нет. Я хочу начать жить заново.

— Что вы собираетесь делать? Я имею в виду — с этой жизнью.

Она поджала губу и подняла брови:

— Не знаю. Я подавала заявления в некоторые больницы. Всегда есть частная практика. Или я могу вернуться в училище. Я не особенно думала об этом.

— Это из-за смерти сержанта Фостера?

Она ткнула пальцем в стетоскоп, посмотрела на него, потом опустила глаза на свою руку.

— Доктор Питерc, — начал он, чувствуя неловкость оттого, что по-английски это походит на начало официальной речи, — я не знаю точно, что происходит здесь, но знаю, что сержант Фостер не был убит при неумелой попытке ограбления. Это было преднамеренное убийство, и тот, кто убил его, имеет какое-то отношение к американской армии или к итальянской полиции. И я полагаю, что вы знаете кое-что о том, что привело к этому убийству. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о том, о чем знаете или догадываетесь. Или о том, чего боитесь. — Эти слова прозвучали тяжело и искусственно.

Когда он выговорил их, она посмотрела на него, и он увидел, как в глазах ее промелькнула та же тень, что он заметил в тот вечер на острове Сан-Микеле. Она попыталась заговорить, но замолчала и опустила глаза на стетоскоп. Спустя долгое время она покачала головой и произнесла:

— Полагаю, вы неверно истолковываете мою реакцию, мистер Брунетти. Я не понимаю, о чем вы говорите, когда утверждаете, что я чего-то боюсь. — А потом добавила, чтобы убедить и себя, и его: — Я ничего не знаю о том, почему могли убить Майка, или о том, кому понадобилось его убивать.

Он посмотрел на ее руку и увидел, что она согнула черную резиновую трубку, которая вела к плоскому диску на конце стетоскопа, так что резина от напряжения посерела. Женщина перехватила его взгляд, посмотрела на свою руку и медленно разжала трубку. Трубка распрямилась, и резина вновь стала черной.

— А теперь прошу прощения, мне нужно навестить еще одного пациента.

— Ну конечно, доктор, — сказал он, поняв, что проиграл. — Если вам придет в голову что-нибудь, о чем вы захотите сообщить мне или о чем вам захочется поговорить со мной, меня можно найти в квестуре Венеции.

— Спасибо, — сказала она, встала и двинулась к двери. — Вы хотите дочитать статью?

— Нет, — сказал он, поднимаясь. Потом протянул ей руку. — Если вам что-нибудь придет в голову, доктор…

Она взяла протянутую руку, улыбнулась, но ничего не сказала. Он смотрел ей вслед, когда она шла по коридору и затем вошла в соседнюю комнату, откуда доносился грудной напевный женский голос — кто-то, похоже, разговаривал с больным ребенком.

У госпиталя его ждал водитель, погруженный в чтение журнала. Когда Брунетти открыл заднюю дверцу, он поднял голову:

— Куда ехать, синьор?

— А та столовая сегодня открыта? — Он сильно проголодался и только сейчас сообразил, что уже второй час.

— Да, синьор. Забастовка прекратилась.

— А кто участвовал в забастовке?

— CGL, — объяснил водитель, назвав самый крупный из коммунистических профсоюзов.

— CGL? — изумленно повторил Брунетти. — На американской военной базе?

— Да, синьор, — сказал водитель и рассмеялся. — После войны сюда нанимали людей, которые хоть немного говорили по-английски, и разрешали организовывать профсоюзы, не обращая на них никакого внимания. Но когда они поняли, что CGL — это коммунисты, стали отказывать в приеме на работу тем, кто был его членом. Но избавиться от тех, кто еще работает здесь, они не могут. А многие из CGL работают как раз в столовой. Кормят там вполне прилично.

— Ну ладно, поехали туда. Это далеко?

— А, две минуты, — ответил водитель, отъезжая от тротуара и направляя машину в очередной подковообразный поворот, который вывел их на улицу с односторонним, как показалось Брунетти, движением.

Они проехали мимо двух больших статуй. Раньше Брунетти их не замечал.

— Это кто? — спросил он.

— Кто этот ангел с мечом — не знаю, а вот другая — это святая Варвара.

— Святая Варвара? А что она здесь делает?

— Она покровительница артиллерии, синьор. Помните, ее отца поразила молния, когда он хотел отрубить ей голову?

Хотя Брунетти воспитывали как католика, он никогда не испытывал особого интереса к религии, и ему трудно было не запутаться в разных святых, точно так же, как, по его мнению, язычникам было трудно помнить, какое божество за что отвечает. И потом, ему всегда казалось, что святые тратили слишком много времени на то, чтобы куда-то девать различные части своих тел — глаза, груди, руки, а вот теперь, как святая Варвара, и голову.

— Я не знаю этой легенды. Что там произошло?

Водитель свернул мимо знака СТОП за угол, оглянулся на Брунетти и объяснил:

— Отец у нее был язычником, а она — христианкой. Отец хотел выдать ее замуж за язычника, а она решила остаться девственницей. — И тихонько добавил: — Глупая девочка. — Потом снова посмотрел на дорогу, как раз вовремя, чтоб резко затормозить и не врезаться в грузовик. — Вот папочка и решил наказать ее и отсечь ей голову. Он занес над ней меч, дал последний шанс послушаться его, и — тарарах! — молния ударила в меч и убила папашу.

— А что сталось с ней?

— А, эту часть истории никогда не рассказывают. Во всяком случае, из-за этого удара молнии она стала святой и покровительницей артиллерии. — Он подъехал к очередному низкому зданию. — Приехали, синьор. — И потом добавил смущенно: — Странно, что вы не знаете этого, синьор. Насчет святой Варвары.

— Это дело мне не поручали, — сказал Брунетти.

После ланча он попросил водителя снова отвезти его на квартиру Фостера. Перед домом в джипе сидели те же двое солдат. При виде Брунетти они оба вышли из машины и ждали, когда он подойдет.

— Добрый день, — сказал Брунетти, приветливо улыбаясь. — Мне бы хотелось еще раз посмотреть квартиру, если можно.

— Вы говорили об этом с мистером Баттеруортом, сэр? — спросил тот, у кого было больше нашивок.

— Нет, сегодня не говорил. Но вчера он дал мне разрешение.

— Вы можете сказать, зачем вам нужно туда, сэр?

— Из-за записной книжки. Вчера я записывал в нее названия его книг и, наверное, положил ее на книжный шкаф. Когда сел в поезд, книжки при мне не оказалось, а эта квартира — последнее место, где я был. — Он увидел, что солдат собрался отказатьему, поэтому добавил: — Если хотите, пойдемте со мной, я ничего не имею против. Мне нужно только взять свою записную книжку, если она там. Я не думаю, что квартира как-то поможет мне в расследовании, но в книжке записаны вещи, касающиеся других дел, и это для меня важно. — Он понял, что говорит слишком много.

Солдаты обменялись взглядами, и один из них, очевидно, решил, что ничего не случится. Тот, с кем разговаривал Брунетти, отдал карабин напарнику и сказал:

— Если вместе со мной, сэр, тогда я открою вам квартиру.

Признательно улыбнувшись, Брунетти двинулся за ним к парадному и вошел в лифт. Никто из них не проронил ни слова ни за время короткого подъема на третий этаж, ни пока солдат открывал дверь. Он отступил в сторону и позволил Брунетти пройти мимо себя в квартиру, потом закрыл за собой дверь.

Брунетти вошел в гостиную и направился к книжному шкафу. Он сделал вид, будто ищет записную книжку, которая лежала в кармане его пиджака, даже присел и заглянул под стул, стоявший рядом со шкафом.

— Странно. Я уверен, что доставал ее здесь. — Он вынул несколько книг и посмотрел за ними. Ничего. Он остановился, размышляя, где еще он мог пользоваться ею. — Я пил воду в кухне, — сказал он солдату. — Может, там оставил. — И спросил, словно ему это только что пришло в голову: — А не могло быть так, что кто-то заходил сюда и нашел ее?

— Нет, сэр. После вашего ухода сюда никто не заходил.

— Ладно, — сказал Брунетти с самой дружелюбной улыбкой, на какую был способен, — значит, она там.

И он прошел впереди солдата в кухню и направился к столу у мойки. Там он огляделся, нагнулся, чтобы посмотреть под кухонным столом, потом выпрямился. При этом он стал так, чтобы оказаться прямо перед нагревателем воды. Шлицы болтов на передней панели были наклонены под таким углом, что было ясно: кто-то заглянул туда и увидел, что мешочки исчезли.

— Похоже, сэр, ее здесь нет.

— Да, ее нет, — согласился Брунетти, постаравшись выразить голосом растерянность. — Очень странно. Я уверен, что держал ее в руках, когда был здесь.

— А вы не могли обронить ее в машине, сэр? — предположил солдат.

— Водитель сказал бы мне, — возразил Брунетти, а потом, словно эта идея только что пришла ему в голову, добавил: — Если бы он ее нашел.

— Поищите лучше в машине, сэр.

Они вместе вышли из квартиры, солдат старательно запер за ними дверь. Спускаясь на лифте, Брунетти решил, что если он найдет записную книжку за задним сиденьем машины, это покажется слишком уж ненатуральным. Поэтому, когда они вышли на улицу, он поблагодарил солдата за помощь и вернулся к своей машине.

Не будучи уверенным, что солдаты могут услышать его, и не зная, понимает ли кто-то из них по-итальянски, он сыграл напрямую и спросил у водителя, не находил ли тот в машине записную книжку. Разумеется, он не находил. Брунетти открыл заднюю дверь, сунул руку за заднее сиденье и пошарил в пустоте. Он ничуть не удивился, ничего там не найдя. Потом он вылез из машины и повернулся к джипу. Поднял руки, продемонстрировав, что в них ничего нет, а потом уселся на заднее сиденье и велел водителю ехать на вокзал.

 

Глава 12

Единственным поездом, который отходил от Виченцы в этот час, был местный, останавливающийся на каждой станции между Виченцей и Венецией, но поскольку междугородный из Милана должен был прийти только через сорок минут, Брунетти решил ехать на местном, хотя и терпеть не мог постоянных остановок в пути, при которых пассажиры то и дело меняются, а в Падуе обязательно сойдет толпа студентов и сядет точно такая же толпа. Еще в столовой он взял номер газеты на английском языке, который кто-то оставил на столе. Теперь он вынул ее из внутреннего кармана и стал читать. «Звезды и полосы» называлась газета, заголовок — красными буквами, очевидно, ее издавали американские военные в Европе. На первой странице был напечатан рассказ об урагане, пронесшемся над местностью под названием Билокси. Кажется, это город в Бангладеш. Нет, в Америке, но как можно объяснить это название? Статью иллюстрировала большая фотография: поврежденные здания и перевернутые машины, деревья вповалку. Он перевернул страницу и прочел, что в Детройте питбуль откусил руку спящему ребенку. Брунетти не сомневался, что этот город находится в Америке. Фотографии не было. Министр обороны заверил Конгресс, что все нарушители договоров с правительством будут наказаны в полной мере по закону. Замечательно сходство между риторикой американских политиков и итальянских. Брунетти не сомневался, что иллюзорная природа этого обещания одинакова в обеих странах.

Три страницы были отведены карикатурам, ни в одной из которых он не видел ни малейшего смысла, шесть — спортивным новостям, смысла в которых было еще меньше. На одной карикатуре пещерный человек размахивал клюшкой, а на одной из спортивных страниц человек в полосатой форме делал то же самое. На последней странице было продолжение сообщения об урагане, но тут поезд подъехал к венецианскому вокзалу, и Брунетти бросил чтение. Газету он оставил на сиденье рядом; возможно, кто-то почерпнет из нее больше, чем он.

В Венецию он прибыл в восьмом часу, но небо все еще было светлым. Это кончится в следующие выходные, подумал он, — часы переведут на час назад, и темнеть станет раньше. Или наоборот, и темнеть станет позже? Хотелось думать, что большинство людей так же путаются с этим каждый год, как и он. Он прошел по мосту Скальци и углубился в лабиринт извилистых улочек, которые вели к его дому. Прохожих было мало, даже в этот час, поскольку большинство отплыло на катерах к вокзалу или к автовокзалу на пьяццале Рома. Обычно по дороге он смотрел вверх на фасады домов, на окна, на мостовые, всегда внимательный к тому, чего он мог не замечать раньше. Как и многим его землякам, Брунетти никогда не надоедало рассматривать свой город, и он часто радовался, обнаружив что-то такое, что раньше ускользало от его внимания. За многие годы он выработал систему, которая позволяла ему награждать себя за каждое открытие: за новое окно он получал кофе; за новую статую святого — как бы мала она ни была — причитался стакан вина; а однажды, несколько лет тому назад, он заметил на стене, мимо которой проходил, наверное, пять раз в неделю еще ребенком, камень с надписью, увековечивающей закладку старейшего в Италии «Издательства Альдини», основанного в четырнадцатом веке. Он тогда обогнул угол, вошел в бар на кампо Сан-Лука и заказал себе бренди «Александр», хотя было всего лишь десять утра, и бармен, поставив перед ним стакан, бросил на него странный взгляд.

Но сегодня улицы не вызывали у него интереса, он все еще был в Виченце, все еще видел шлицы четырех болтов, которые удерживали переднюю панель на нагревателе воды в квартире Фостера, каждый из которых был завернут немного не так, как вчера завернул его Брунетти, и каждый доказывал, что солдаты лгут, утверждая, будто никто не входил в квартиру после Брунетти. Значит, теперь они — кто бы ни были эти «они» — знали, что Брунетти взял наркотики из квартиры и ничего об этом не сказал.

Он вошел в свой дом и открыл почтовый ящик прежде, чем вспомнил, что Паола уже давно пришла и посмотрела почту. Он начал подниматься на свой этаж, радуясь, что первый пролет такой невысокий и пологий, — этот пролет остался от бывшего здесь палаццо пятнадцатого века. Наверху ступени круто сворачивали влево и подводили двумя крутыми пролетами к следующему этажу. Там его ждала дверь, которую он отпер и закрыл за собой. Еще один пролет, на сей раз крутой и опасный. Винтовая лестница, ступени которой нависали друг над другом, привела его к последним двадцати пяти ступеням, ведущим к его квартире. Он отпер дверь и наконец-то оказался дома.

Его встретил запах стряпни, при этом один запах смешивался с другим. Он различил легкий аромат тыквы, что означало, что Паола готовит risottoconzucca, которое можно приготовить только в это время года, когда темно-зеленые плоские тыквы baruccaпривозят из Кьоджи, с того берега лагуны. А что еще? Телячья нога? Зажаренная с оливками и белым вином?

Он повесил пиджак в шкаф и прошел по коридору на кухню. Здесь было жарче, чем обычно, что означало зажженную духовку. Когда он поднял крышку большой сковородки, там оказались светло-оранжевые ломти тыквы, которые медленно поджаривались с мелко нарубленным луком. Он взял стакан с полки за мойкой и вынул из холодильника бутылку Риболлы. Налил всего лишь глоток, попробовал, выпил, потом наполнил стакан и поставил бутылку на место. Тепло кухни обволакивало его. Он ослабил галстук и вышел в коридор.

— Паола!

— Я здесь, — услышал он в ответ.

Он не ответил и, пройдя через длинную гостиную, вышел на балкон. Для Брунетти это было самое лучшее время дня, потому что с их террасы хорошо смотреть на закат солнца. В ясную погоду из маленького окошка кухни можно было видеть Доломитовые Альпы, но сейчас эти горы уже утонули в вечерней мгле. Он остался стоять на месте, опираясь о перила, рассматривая крыши и башни, неизменно доставляющие ему удовольствие. Он слышал, как Паола идет по коридору, входит в кухню, слышал звяканье передвигаемых кастрюль, но оставался там, где был, слушая, как на Сан-Поло колокола вызванивают восемь часов, потом, через пару секунд, им отвечают, как всегда, колокола на Сан-Марко, и гул их разносится над городом. Когда все колокола стихли, он вошел в дом, прикрыв дверь от прохладного вечернего воздуха.

На кухне Паола стояла у плиты, помешивая ризотто, то и дело останавливаясь, чтобы добавить сока от жареного мяса.

— Выпьешь винца? — спросил он.

Она покачала головой, не переставая помешивать. Он прошел у нее за спиной, задержался, чтобы поцеловать в шею, и налил себе еще стакан.

— Как там Виченца? — спросила она.

— Лучше спроси меня, как там Америка.

— Да, я понимаю, — сказала она. — Это невероятно, да?

— А ты там разве когда-нибудь была?

— Много лет тому назад. С Элвисами. — И, видя его недоумевающее лицо, пояснила: — Полковника тогда направили в Падую. Там была какая-то вечеринка в офицерском клубе для итальянских и американских офицеров. Примерно десять лет назад.

— Не помню.

— Да, ты туда не ходил. Ты тогда был в Неаполе. Кажется. Там все по-прежнему?

— Смотря как там было тогда, — ответил он, улыбаясь.

— Не язви, Гвидо. Так как там?

— Там очень чисто и все то и дело улыбаются.

— Ну ладно, — сказала она, снова принимаясь помешивать ризотто. — Значит, все как было.

— Интересно, почему это они все время улыбаются? — Он замечал это всякий раз, когда бывал в Америке.

Она отвернулась от ризотто и посмотрела на него.

— А почему бы им и не улыбаться, Гвидо? Ты сам подумай. Это самый богатый народ в мире. Все должны считаться с ними в политических делах, и они каким-то образом убедили себя, что все, что они успели сделать за свою очень короткую историю, сделано с единственной целью — содействовать благу всего человечества. Так почему же им не улыбаться? — Она снова повернулась к сковородке и что-то проворчала, увидев, что рис прилип к днищу. Она подлила еще сока и быстро-быстро помешала.

— У нас что, сейчас начнется собрание ячейки? — вкрадчиво спросил он.

Хотя обычно их политические взгляды совпадали, Брунетти всегда голосовал за социалистов, а Паола агитировала за коммунистов. Но теперь, когда и система рухнула, и партия умерла, он иногда иронизировал.

Она не удостоила его ответом.

Он начал доставать тарелки, чтобы накрыть на стол.

— А где дети?

— С приятелями. — И прежде чем он успел спросить, добавила: — Да, они позвонили и спросили разрешения. — Она привернула огонь под ризотто, взяла со стола приличный кусок масла и, кинув его в стряпню, высыпала туда небольшое блюдце тонко натертого пармезана. Потом все перемешала, выложила ризотто в столовую миску и поставила на стол. Выдвинула стул, села и, ткнув ложкой в сторону Брунетти, сказала:

— Mangia, ti fa bene, — приказание, которое наполняло Брунетти радостью с тех пор, как он помнил себя.

Он положил ризотто себе на тарелку. Он хорошо потрудился, провел день в чужой стране, так кому какое дело, сколько ризотто он съест? Воткнув вилку в центр, он покрутил его, отодвигая ризотто к краю, чтобы оно быстрее остыло. Съел две полные вилки, вздохнул в знак похвалы и продолжал дальше.

Когда Паола увидела, что он уже не умирает с голоду и ест больше ради удовольствия, она произнесла:

— Ты мне не рассказал, как твоя поездка в Америку.

Он ответил с набитым ртом:

— Непонятно. Американцы очень вежливые и говорят, что хотят помочь, но кажется, никто не знает ничего, что могло бы мне помочь.

— А доктор?

— Которая хорошенькая? — спросил он, ухмыляясь.

— Да, Гвидо, которая хорошенькая.

Понимая, что загнал эту особу в нору, он ответил просто:

— Я по-прежнему считаю, что она знает то, что и я хочу узнать. Но она ничего не говорит. Через шесть месяцев она увольняется из Армии, возвращается в Америку и все это будет в прошлом.

— А он был ее любовником? — спросила Паола, коротко фыркнув, чтобы показать, что отказывается понимать, как это доктор не хочет помочь, хотя и может.

— Судя по всему, да.

— Тогда я не уверена, что она сможет просто собрать вещички и забыть о нем.

— Может быть, это что-то такое, чего она не хочет знать о нем.

— Например?

— Не знаю. Объяснить ничего не могу. — Он решил ничего не говорить ей о двух пластиковых мешочках, найденных в квартире Фостера; этого никто не должен знать. Кроме того, тот, кто открыл нагреватель, увидел, что мешочки исчезли, а потом завинтил болты. Он пододвинул к себе миску с ризотто. — Можно я доем? — спросил он. Не нужно быть детективом, чтобы знать, каким будет ответ.

— Давай. Я не люблю, когда остается, и ты тоже.

Когда он покончил с ризотто, она убрала миску со стола и положила ее в мойку. Он сдвинул в сторону две плетеные салфетки, чтобы ей было куда поставить сковородку, снятую с плиты.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Посмотрим, что будет делать Патта, — сказал он, отрезая кусок мяса и кладя его ей на тарелку. Кивком головы она дала понять, что больше не хочет. Он отрезал два больших куска для себя, взял хлеба.

— Какая разница, что будет делать Патта? — спросила она.

— Ах, милочка моя невинная, — ответил он. — Если он попробует отодвинуть меня от этого дела, я буду точно знать, что кто-то хочет это дело прикрыть. И поскольку наш вице-квесторе реагирует только на голоса, которые доносятся с высоких мест — и чем выше место, тем быстрее он реагирует, — тогда я буду знать, что тот, кто хочет замолчать это дело, обладает значительной властью.

— Например?

Он взял еще хлеба и подобрал подливу с тарелки.

— Мне становится сильно не по себе, когда я думаю, кто бы это мог быть.

— Кто?

— Точно не знаю. Но если здесь замешаны американские военные, можешь не сомневаться, это дело политическое, значит, подключится правительство. Их правительство. А стало быть, и наше.

— И поэтому — надо звонить Патте?

— Да.

— И поэтому неприятности?

Брунетти не склонен был обсуждать очевидное.

— А если Патта не будет тебя останавливать?

Брунетти пожал плечами. Поживем — увидим. Паола убрала тарелки.

— Десерт будешь?

Брунетти покачал головой.

— Когда придут дети?

Двигаясь по кухне, она ответила:

— Кьяра вернется к девяти. Раффаэле я велела быть к десяти. — Разница в том, как она произнесла эти две фразы, заключала в себе все, что не было выражено словами.

— Ты говорила с его учителями? — спросил Брунетти.

— Нет. Учебный год только начался.

— Когда будет первое родительское собрание?

— Не знаю. Я куда-то сунула письмо из школы. В октябре, наверное.

— Ну и как он? — Задавая этот вопрос, Брунетти надеялся, что Паола просто ответит на него, не спрашивая, что он имеет в виду, так как и сам не знал, что он имеет в виду.

— Не знаю, Гвидо. Он никогда со мной не разговаривает, ни о школе, ни о своих друзьях, ни о том, что он делает. Ты был таким же в его возрасте?

Он вспомнил себя в шестнадцать лет, вспомнил, каково это.

— Не помню. Наверное, да. Но потом я обнаружил, что на свете есть девушки, и забыл о том, что нужно злиться и чувствовать себя потерянным ивсе такое. Мне только хотелось им нравиться. Это было единственно важным для меня.

— А их было много? — спросила она.

Он пожал плечами.

— И ты им нравился?

Он усмехнулся.

— А, да ну тебя, Гвидо, пойди и займись чем-нибудь. Посмотри телевизор.

— Я ненавижу телевизор.

— Тогда помоги мне вымыть посуду.

— Я люблю телевизор.

— Гвидо, — повторила она, не то чтобы раздраженно, но почти, — ну-ка, вставай и не морочь мне голову.

Тут оба они услышали звук ключа, поворачивающегося в замке. Это была Кьяра, с силой распахнувшая дверь и отшвырнувшая школьную сумку. Она прошла из прихожей на кухню, поцеловала родителей и стала рядом с Брунетти, обняв отца за плечи.

— Есть что поесть, мама? — спросила она.

— А разве мама Луизы тебя не угостила?

— Угостила, но это было так давно. Я умираю с голоду.

Обхватив дочку за плечи, Брунетти усадил ее к себе на колени и рыкнул грозным голосом полицейского:

— Ага, попалась. Признавайся. Куда ты спрятала угощение?

— Ну, папа, перестань, — пискнула она, корчась от восторга. — Взяла и съела. А потом опять проголодалась. А с тобой так не бывает?

— Твой отец, Кьяра, обычно выдерживает без еды по меньшей мере час. — Потом Паола спросила уже более добрым голосом: — Фруктов? Сэндвич?

— А если и то, и другое? — попросила девочка.

Когда Кьяра съела сэндвич — большой кусок хлеба с ветчиной, помидором и майонезом, а потом умяла пару яблок, настало время всем идти спать. Раффаэле вернулся к половине двенадцатого, и Брунетти услышал, проснувшись, как открылась и закрылась дверь, услышал шаги сына в коридоре. После чего провалился в глубокий сон.

 

Глава 13

Как правило, по субботам Брунетти не ходил в квестуру, но в это утро пошел, больше из любопытства — чтобы посмотреть, кто еще там появился. Спешить на работу было не надо, и он неторопливо прошел по кампо Сан-Лука и выпил каппучино у Розы Сальва, в том баре, где, по утверждению Паолы, варили самый лучший кофе в городе.

Потом направился к квестуре, держась параллельно Сан-Марко, но избегая самой площади. Добравшись до работы, он поднялся на второй этаж, где и нашел Росси, разговаривающего с Риверре, полицейским, который, как полагал Брунетти, был на бюллетене. Когда он вошел, Росси взмахом руки подозвал его к своему столу.

— Хорошо, что вы пришли, синьор. У нас есть кое-что новенькое.

— Что именно?

— Взлом. На Большом Канале. Палаццо, которое только что отреставрировали, рядом с Сан-Стае.

— Которое принадлежит тому миланцу?

— Да, синьор. Он пришел туда вчера вечером и застал на месте двух человек, а может, и трех, он не знает в точности.

— И что дальше?

— Вьянелло сейчас в больнице, беседует с ним. Все, что знаю, я услышал от тех, кто выехал по вызову и отвез его в больницу.

— И что они говорят?

— Миланец попытался убежать, но его схватили и сильно избили. Его пришлось отправить в больницу, но с ним ничего особенного. Просто синяки и ушибы.

— А те трое? Или двое?

— Никаких следов. Люди, которые выехали по вызову, вернулись туда после больницы. А грабители, похоже, сбежали, прихватив парочку картин и кое-что из драгоценностей его жены.

— Описание преступников имеется?

— Хозяин видел их не отчетливо, мало что мог сказать, разве только что один из них был очень высокий, а у другого, как ему показалось, была борода. Но, — добавил Росси, поднимая взгляд и улыбаясь, — на берегу канала сидела парочка юных туристов, и они видели, как из палаццо вышли трое. Один из взломщиков нес чемодан. Эти юнцы были еще там, когда прибыли наши люди, и они дали описание. — Он помолчал и улыбнулся, словно был уверен, что Брунетти страшно понравится то, что он сейчас скажет. — Один из них похож на Руффоло.

Брунетти отреагировал мгновенно:

— Я думал, он в тюрьме.

— Был в тюрьме, синьор, но уже две недели как на воле.

— Вы показали ребятам фотографии?

— Да, синьор. И они считают, что это он. Они заметили большие уши.

— А что хозяин палаццо? Ему вы показывали фото?

— Нет еще, синьор. Я только что вернулся после разговора с этой бельгийской парочкой. Сдается мне, это Руффоло.

— А что двое других? Описания бельгийской парочки похожи на описания хозяина?

— Ну знаете, синьор, было же темно, и они не очень-то обратили внимание.

— Но?

— Но они совершенно уверены, что ни у кого из них не было бороды.

Брунетти немного поразмышлял, а потом спросил Росси:

— Сходите в больницу с фотографиями и спросите, узнает ли он его. Он в состоянии разговаривать, этот миланец?

— О да, синьор, он в порядке. Несколько синяков, подбитый глаз, но все в порядке. В доме все застраховано.

Почему это всегда кажется, что преступление становится не таким серьезным, если все застраховано?

— Если пострадавший опознает Руффоло, сообщите мне, тогда я схожу к его матери и выясню, где он сейчас.

Услышав это, Росси фыркнул.

— Знаю, знаю. Она наврет и самому Папе, если это поможет ее маленькому Пеппино. Но разве можно ее в этом винить? Это ее единственный сын. И потом, мне самому хотелось еще раз взглянуть на эту старую бой-бабу. С тех пор как я последний раз арестовывал его, я видел ее всего раз или два.

— Она ведь попыталась тогда пырнуть вас ножницами, синьор? — спросил Росси.

— Ну, на самом деле она не очень-то старалась, и там был Пеппино, который ее остановил. — Брунетти, не скрываясь, усмехнулся, вспомнив об этом, явно самом нелепом случае за время его службы. — К тому же это были всего лишь фестонные ножницы.

— Она крепкий орешек, эта синьора Кончетта.

— Воистину, — согласился Брунетти. — И пусть кто-нибудь следит за этой его подружкой. Как ее зовут?

— Ивана вроде.

— Да, да.

— Хотите, чтобы мы с ней поговорили, синьор?

— Нет, она скажет только, что не видела его. Поговорите с теми, кто живет под ней. Это они сдали Руффоло в последний раз. Может, они позволят нам поместить кого-нибудь к себе в квартиру, пока он не появится. Попросите их.

— Хорошо, синьор.

— Что-нибудь еще?

— Нет. Ничего.

— Я пробуду у себя час или около того. Доложите мне о том, что узнаете в больнице, Руффоло ли это. — Он пошел к двери, но Росси окликнул его:

— Еще одно, синьор. Вчера вечером вам звонили.

— Кто звонил?

— Не знаю, сэр. Оператор сказал, что звонок был сделан примерно в одиннадцать часов. Звонила женщина. Она назвала вас по имени, но по-итальянски она не говорила, или почти не говорила. Оператор еще что-то сказал, но я не помню, что именно.

— Я зайду и поговорю с ним, — сказал Брунетти и вышел.

Он не стал подниматься по лестнице, а задержался в конце коридора и заглянул в комнатку, где сидел телефонный оператор. Это был молодой полицейский-новичок, со свежим лицом, на вид лет восемнадцати. Имени его Брунетти не помнил.

Увидев комиссара, юноша вскочил, потянув за собой провод, который связывал его наушники с коммутатором.

— Доброе утро, синьор.

— Доброе утро. Сядьте, пожалуйста. Молодой человек подчинился, нервно присев на краешек стула.

— Росси сказал мне, что вчера вечером мне кто-то звонил.

— Да, синьор, — сказал новичок, с трудом удерживаясь от желания встать, разговаривая со старшим по званию.

— Это вы приняли звонок?

— Да, синьор. — И, предупреждая вопрос Брунетти, почему он все еще находится здесь спустя двенадцать часов, молодой человек пояснил: — Я замещаю Монико, синьор. Он болен.

Брунетти, не интересуясь этими подробностями, спросил:

— Что она сказала?

— Она назвала вас по имени, синьор. Но она говорила по-итальянски совсем плохо.

— Вы помните, что именно она сказала?

— Да, синьор, — ответил оператор, перебирая какие-то бумаги, лежавшие перед ним на коммутаторе. — Я записал вот здесь. — Он извлек из вороха листков один и по нему прочел: — Она спрашивала вас, но не оставила ни своего имени, ни чего бы то ни было. Я спросил, как ее имя, но она не ответила или не поняла. Я сказал, что вас сейчас нет, но тогда она снова попросила позвать вас.

— Она говорила по-английски?

— Наверное, синьор, но она произнесла только несколько слов, и я ее не понял. Я попросил ее говорить по-итальянски.

— Что еще она сказала?

— Она сказала что-то вроде «basta», или это могло быть «pasta» или «posta».

— Что-нибудь еще?

— Нет, сэр. Только это. А потом она повесила трубку.

— Как звучал ее голос?

Юноша задумался и потом ответил:

— Да обычно, синьор. Я бы сказал, она просто огорчилась, что вас нет.

— Хорошо. Если она еще раз позвонит, соедините ее со мной или с Росси. Он говорит по-английски.

— Слушаю, синьор, — сказал молодой человек. И когда Брунетти повернулся к двери, он не устоял перед искушением вскочить на ноги, чтобы отдать честь удаляющейся спине комиссара.

Женщина, по-итальянски почти не говорит. «Molto poco», — вспомнил он слова доктора. «Очень мало». И еще он вспомнил одну вещь, которую его отец сказал про рыбалку, когда еще в лагуне можно было рыбачить, — что нехорошо дергать наживку, так только рыбу распугаешь. Она во всяком случае пробудет здесь еще шесть месяцев, а он никуда не денется. Если она не позвонит еще раз, в понедельник он позвонит в госпиталь и попросит ее к телефону.

А теперь вот Руффоло на свободе и снова занялся своим делом. Мелкий воришка и взломщик, Руффоло за последние годы то попадал в тюрьму, то выходил на свободу, и дважды его сажал Брунетти. Родители Руффоло много лет назад приехали сюда из Неаполя, привезя с собой это преступное дитя. Его отец упился до смерти, но прежде успел-таки вложить в своего единственного сына принципы, согласно которым семейство Руффоло не создано для такой заурядной вещи, как работа, или торговля, или даже учеба. Истинный плод своего папаши, Джузеппе никогда не работал, единственная торговля, которой он когда-либо занимался, была продажа краденых вещей, а единственное, чему он когда-либо обучался, это как лучше открыть замок или ворваться в дом. Если он вернулся к своим занятиям так скоро после выхода из тюрьмы, значит, два года отсидки не прошли для него впустую.

Но при этом Брунетти не мог не испытывать симпатии и к матери, и к сыну. Пеппино, кажется, не считал, что Брунетти виноват в том, что его арестовали, а синьора Кончетта, когда со временем забылся случай с фестонными ножницами, была благодарна за показания, которые дал Брунетти на судебном процессе Руффоло, — что тот не прибегал к силе и не угрожал насилием, совершая свои преступления. Возможно, именно эти показания помогли ограничить приговор за ограбление всего двумя годами.

Брунетти не нужно было посылать за досье Руффоло в регистратуру. Рано или поздно Руффоло появится в доме своей матери или у Иваны и снова попадет за решетку, чтобы усовершенствовать свои преступные дарования и еще дальше продвинуться по этой дорожке.

Придя в свой кабинет, он поискал донесение Риццарди о вскрытии американца. Когда они разговаривали, патологоанатом ничего не сказал о наличии наркотиков в крови, и Брунетти не заострял на этом внимания на том этапе следствия. Он нашел донесение у себя на столе, открыл его и начал пролистывать. Как и грозился Риццарди, язык донесения был совершенно неудобоварим. На второй странице Брунетти нашел то, что могло быть ответом, хотя и трудно было разобраться в длинных латинских терминах и головоломном синтаксисе. Он прочел донесение три раза и полностью убедился, что в крови не найдено никаких следов наркотиков. Он был бы удивлен, если бы вскрытие показало что-то иное.

Зазвучал звонок служебного телефона. Он быстро ответил:

— Слушаю, синьор.

Патта не стал интересоваться, откуда Брунетти знает, кто звонит, — верный признак, что звонок срочный.

— Мне бы хотелось поговорить с вами, комиссар. — Употребление звания вместо имени подчеркивало важность звонка.

Брунетти сказал, что сию минуту спустится в кабинет вице-квесторе. Набор настроений у Патты был ограничен, каждое было легко понять, и нынешнее настроение было из тех, к которым следует отнестись со всем вниманием.

Он нашел своего начальника сидящим за пустым столом со сложенными перед собой руками. Обычно Патта пытался создать видимость напряженной работы, даже если перед ним лежала всего лишь пустая папка. Сегодня перед ним не лежало ничего, в наличии было только серьезное, можно даже сказать, торжественное лицо и пара сложенных рук. Пряный запах какого-то семейного одеколона исходил от Патты, чье лицо в это утро, казалось, было скорее смазано маслом, чем выбрито. Брунетти подошел к столу и стал перед ним, размышляя, сколько времени Патта будет молчать, — средство, к которому вице-квесторе нередко прибегал, когда хотел подчеркнуть важность того, что намеревался сказать.

Прошла по меньшей мере минута, прежде чем Патта произнес:

— Садитесь, комиссар. — Повторное употребление звания дало понять Брунетти, что он сейчас услышит нечто для себя неприятное.

— Мне бы хотелось поговорить с вами об этом ограблении, — сказал Патта без всяких вступлений, как только Брунетти сел.

Брунетти подозревал, что речь идет не о последнем ограблении на Большом Канале, хотя жертвой был промышленник из Милана. Нападения на особу такой значимости обычно было достаточно, чтобы довести Патту до крайней степени кажущейся занятости.

— Да, синьор, — сказал Брунетти.

— Я узнал, что вы еще раз ездили в Виченцу.

— Да, синьор.

— Почему? У вас не хватает дел здесь, в Венеции?

Брунетти собрался с силами, зная, что, несмотря на их предыдущий разговор, придется объяснять все заново.

— Мне хотелось поговорить с кем-то из тех, кто с ним работал, синьор.

— А вы не сделали этого во время первой поездки?

— Нет, синьор, на это не хватило времени.

— Вы ничего об этом не сказали, когда вернулись. — Брунетти промолчал, и Патта спросил: — Почему вы не сделали этого в первый же день?

— Не хватило времени, синьор.

— Вы вернулись в шесть часов. Вы могли спокойно задержаться там и закончить все в тот же день.

Брунетти с трудом подавил желание поинтересоваться, как это Патта ухитрился запомнить такую подробность, как время его возвращения в Beнецию. Ведь это человек, который не помнит имен двух-трех собственных полицейских.

— Я не успел, синьор.

— Что произошло, когда вы еще раз поехали туда?

— Я разговаривал с командиром Фостера и одним из его сослуживцев.

— И что вы узнали?

— Ничего существенного, синьор.

Патта сердито посмотрел на него из-за стола:

— Что это значит?

— Я не узнал ничего об убийце.

Патта вскинул руки и громко вздохнул в раздражении:

— В том-то все и дело, Брунетти. Нет никаких причин для его убийства, вот почему вы и не нашли ничего. И не найдете, должен добавить. Потому что причина не там. Его убили из-за денег, и доказательством служит то, что при нем не был найден бумажник.

При нем не нашли также и одного ботинка. Означает ли это, что его убили ради Рибока номер одиннадцать?

Патта открыл верхний ящик и вынул несколько листов бумаги.

— Я считаю, Брунетти, что вы потратили более чем достаточно времени на расследование в Виченце. Мне не нравится, что вы беспокоите ради этого американцев. Преступление совершено здесь, и убийца будет найден здесь. — Последними словами Патта твердо дал понять, что разговор закончен. Потом взял один из листов и посмотрел на него. — Мне бы хотелось, чтобы в дальнейшем вы находили вашему времени лучшее применение.

— А как я могу это сделать, синьор?

Патта всмотрелся в него, потом снова занялся бумагой.

— Я поручаю вам расследование этого взлома на Большом Канале.

Брунетти был уверен, что ограбление роскошного палаццо представляется Патте преступлением куда более серьезным, чем заурядное убийство, тем более что убитый даже не был офицером.

— А как быть с американцем, синьор?

— Мы будем придерживаться обычной процедуры. Посмотрим, вдруг кто-то из наших нехороших мальчиков заговорит о нем или у кого-то окажется больше денег, чем обычно.

— А если нет?

— Американцы тоже ведут расследование, — сказал Патта, словно закрывая тему.

— Прошу прощения, синьор. Как могут американцы расследовать то, что произошло в Венеции?

Патта сузил глаза:

— У них есть свои возможности, Брунетти. Свои возможности.

В этом-то Брунетти как раз не сомневался, но как эти возможности будут использованы для поимки убийцы?

— Я бы предпочел продолжать это расследование, синьор. Я не верю, что это уличный грабеж.

— Я решил, что это уличный грабеж, комиссар, и мы будем считать это именно уличным грабежом.

— Что это значит, синьор?

Патта попытался изобразить удивление.

— Это значит, комиссар, — и я хочу, чтобы вы обратили на это внимание, — это значит именно то, что я сказал: мы намереваемся считать это убийством, которое произошло при попытке ограбления.

— Официально?

— Официально, — повторил Патта, а потом добавил с ударением: — И неофициально.

Не к чему было спрашивать, что это значит.

Одержав победу, Патта стал снисходительным и сказал:

— Разумеется, интерес и энтузиазм, проявленные вами в этом деле, будут оценены американцами.

Брунетти подумал, что лучше бы они оценили успех, но это мнение не стоило высказывать теперь.

— Знаете, синьор, я все еще не совсем уверен, — начал Брунетти, позволив ноткам сомнения и раздумчивости бороться в своем голосе. — Однако полагаю, это вполне возможно. Я действительно не узнал о нем ничего, что подтверждало бы мои подозрения. — То есть если не учитывать такой мелочи, как пара упаковок кокаина на несколько сотен миллионов лир.

— Хорошо, что вы так все воспринимаете, Брунетти. Полагаю, это говорит о реалистичности вашего взгляда. — Патта посмотрел на лежащие на столе бумаги. — Они взяли одного Гварди.

Комиссару, который не мог уследить за мыслями своего шефа, прыгающими с предмета на предмет, оставалось только одно — переспорить:

— Кого взяли?

— Гварди, комиссар, Франческо Гварди. Я думал, вы по крайней мере знаете это имя: это один из наших самых известных венецианских художников.

— Ах, простите, синьор. Я думал, это что-то из немецкого телевидения.

Патта твердо и неодобрительно проговорил «нет», а потом снова опустил глаза на бумаги:

— Все, что у меня есть, это список от синьора Вискарди. Один Гварди, один Моне и один Гоген.

— А он все еще в больнице, этот синьор Вискарди? — спросил Брунетти.

— Да, полагаю. А что?

— Очень уж он уверен насчет картин, которые они взяли, хотя и не видел грабителей.

— Ваша версия?

— У меня нет версии, синьор, — ответил Брунетти. — Может, у него и было всего три картины. — «Но если бы у него действительно только и было, что три картины, это дело не оказалось бы так быстро главным в списке Патты», — подумал он. — Могу я спросить, чем занимается в Милане этот синьор Вискарди?

— Он управляет несколькими фабриками.

— Управляет или владеет и управляет?

Патта даже не пытался скрыть раздражение.

— Он уважаемый человек, и он потратил огромную сумму денег на реставрацию этого палаццо. Этот человек — достояние нашего города, и полагаю, мы обязаны проследить, чтобы, пока синьор Вискарди находится здесь, ему была обеспечена безопасность.

— Ему и его собственности, — добавил Брунетти.

— Да, и его собственности, — повторил Патта его слова, но совсем другим тоном. — Я бы хотел, комиссар, чтобы вы занялись расследованием, и надеюсь, что с синьором Вискарди будут обращаться с надлежащим уважением.

— Разумеется, синьор. — Брунетти встал, собираясь уходить. — Вы знаете, какими именно фабриками он управляет, синьор?

— Кажется, там производят оружие.

— Благодарю вас, синьор.

— И я хочу, чтобы вы больше не беспокоили американцев, Брунетти. Ясно?

— Да, синьор.

Конечно, ясно, но неясно, почему?

— Хорошо, тогда приступайте. Я хочу, чтобы с этим разобрались как можно быстрее.

Брунетти улыбнулся и вышел из кабинета Патты, размышляя о том, за какие нити здесь потянули и кто потянул. Насчет Вискарди выяснить все очень просто: оружие, достаточно денег, чтобы купить и реставрировать палаццо на Большом Канале, — смешанным запахом денег и власти несло от каждой фразы Патты. Что же до американцев, здесь труднее понять, откуда исходят запахи, однако это не делало их менее ощутимыми. Но было ясно, Патте сообщили: смерть американца следует рассматривать как неудачное ограбление, и точка. Но кто грабитель?

Вместо того чтобы пойти в свой кабинет, он спустился вниз и вошел в главный офис. Вьянелло вернулся из больницы и сидел за своим столом, откинувшись на спинку стула, прижав к уху телефонную трубку. Увидев входящего Брунетти, он прервал разговор.

— Да, синьор? — спросил он.

Брунетти прислонился к краю стола.

— Этот Вискарди, как он вам показался, когда вы с ним разговаривали?

— Расстроенным. Он всю ночь пробыл в общей палате, ему удалось добиться, чтобы его перевели в одноместную…

— Как ему это удалось? — прервал Брунетти.

Вьянелло пожал плечами. Казино — не единственное общественное учреждение в городе, над дверями которого было написано: «NonNobis». Надпись на больнице, хотя и видимая только богатым, была не менее реальна.

— Наверное, он кого-то там знает или знает, кому позвонить. Люди вроде него всегда это знают. — Судя по тону Вьянелло, не похоже было, чтобы Вискарди вызвал у него симпатию.

— Что он за человек? — спросил Брунетти.

Вьянелло улыбнулся, потом скривился:

— Ну как вам сказать, типичный миланец. Не выговорил бы букву «р», даже если бы у него рот был ими набит, — сказал он, опуская все «р» в своем предложении, в точности имитируя аффектированную речь миланцев, столь популярную среди большинства политиков-arrivisto и комических актеров, обожающих их передразнивать. — Он начал с объяснения того, какую ценность представляют эти картины, чем он, по-моему, хотел показать, какую ценность представляет он сам. Потом пожаловался на то, что провел ночь в общей палате. Наверное, опасался, как бы ему не подхватить какую-нибудь болезнь низших классов.

— Он дал вам описания грабителей?

— Он сказал, что один из них был очень высокий, выше, чем я. — Вьянелло отличался очень большим ростом. — А у другого была борода.

— Так сколько же их было, двое или трое?

— Он не уверен. Они его схватили, когда он вошел в дом, и он так удивился, что не заметил или не запомнил.

— Сильно он избит?

— Не настолько, чтобы требовать отдельной палаты, — ответил Вьянелло, даже не пытаясь скрыть свое неодобрение.

— А нельзя ли поточнее? — с улыбкой спросил Брунетти.

Вьянелло не обиделся и ответил:

— У него подбит глаз. Кто-то действительно звезданул ему в это самое место. У него разбита губа, синяки на руках.

— И все?

— Да, синьор.

— Согласен с вами; вряд ли такие ранения требуют отдельной палаты. И вообще больницы.

Вьянелло мгновенно прореагировал на интонацию Брунетти:

— Я верно угадываю вашу мысль, синьор?

— Вице-квесторе Патта знает, что представляют собой три пропавшие картины. Когда был сделан вызов?

— Сразу же после полуночи, синьор. Брунетти посмотрел на часы:

— Двенадцать часов. Картины принадлежат кисти Гварди, Моне и Гогена.

— Простите, синьор, в таких вещах я не разбираюсь. Что, эти имена означают деньги?

Брунетти кивнул особенно утвердительно.

— Росси сказал, что дом был застрахован. Откуда он это узнал?

— Агент позвонил нам примерно в десять и спросил, можно ли пойти осмотреть палаццо.

Вьянелло вынул из стола пачку сигарет и закурил.

— Росси сказал, что эта бельгийская парочка уверена, что там был Руффоло. — Брунетти кивнул. — Руффоло ведь совсем коротышка, да, синьор? Он совсем не высокий. — Он выпустил тонкую струю дыма, потом отогнал ее рукой.

— И уж разумеется, он не отрастил бороду, когда сидел в тюрьме, — заметил Брунетти.

— Значит, ни один из тех, кого якобы видел Вискарди, не мог быть Руффоло, да, синьор?

— Вот в этом-то и дело, — сказал Брунетти. — Я попросил Росси пойти в больницу и спросить у Вискарди, опознает ли он Руффоло по фотографии.

— Наверное, нет, — лаконично заметил Вьянелло.

Брунетти оттолкнулся от стола:

— Пожалуй, пойду и сделаю несколько звонков. Прошу прощения.

— Ну что вы, синьор, — сказал Вьянелло, а потом добавил: — Ноль два. — Это был код Милана.

 

Глава 14

У себя в кабинете Брунетти вынул из стола блокнот на спирали и принялся листать его. Многие годы он обещал себе, и даже поклялся, что все имена и номера в этой книжке он обязательно приведет хоть в какой-то порядок. Каждый раз, вот как сейчас, он снова давал себе эту клятву, когда ему нужно было выудить из нее номер, по которому он не звонил много месяцев. В некотором смысле листать эту книжку было все равно что проходить по музею, в котором висит множество знакомых картин, и каждая из них, вызывав вспышку воспоминаний, останавливала его, прежде чем он снова принимался искать нужный номер. Наконец он нашел его — домашний телефон Риккардо Фоско, редактора отдела финансов одного из крупных еженедельников.

До последних лет Фоско был звездой этого журнала, который выкапывал финансовые скандалы в самых невероятных местах, одним из первых начал задавать вопросы о банке «Амброзиано». Его офис превратился в центр информации об истинной природе бизнеса в Италии, его колонки — в источник сведений о первых признаках неблагополучия в той или иной компании, о проблемах с долевым выкупом или с покупкой пакета акций. Два года назад, когда Фоско вышел из своего офиса в пять часов вечера, направляясь на встречу с друзьями, кто-то из припаркованной машины открыл стрельбу из автомата, целясь ему в колени, раздробил оба, и с тех пор офисом Фоско стал его дом, а ходить он мог только при помощи костылей, потому что одно колено у него окончательно окостенело, а другое сохраняло подвижность только на тридцать процентов. В связи с этим преступлением не было произведено ни одного ареста.

— Фоско, — ответил он привычно.

— Привет, Риккардо, это Гвидо Брунетти.

— Привет, Гвидо. Сто лет тебя не слышал. Ты все еще пытаешься разузнать о деньгах, которые могли бы спасти Венецию?

То была их старая шутка, она касалась той легкости, с которой миллионы долларов — никто не знал, сколько именно, — собранные ЮНЕСКО на «спасение» Венеции, исчезли в офисах и глубоких карманах «составителей проектов», сбежавшихся со своими планами и программами после сокрушительного наводнения 1966 года. Был создан фонд, полностью укомплектованный штатом, архив с проектами и чертежами, устраивались даже празднества и балы, но денег больше не было, а наступающая вода беспрепятственно делала с городом, что ей вздумается. Эта история, нити которой вели в ООН, Общий рынок и к различным правительствам и финансовым структурам, оказалась слишком сложной даже для Фоско. Он никогда не писало ней, опасаясь, как бы читатели не обвинили его в том, что он вешает им лапшу на уши. Брунетти со своей стороны пришел к выводу, что поскольку большинство людей, имеющих дело с проектами, были венецианцами, деньги в самом деле пошли на спасение города, только не в том смысле, который предполагался.

— Нет, Риккардо, речь об одном из ваших миланцев. Вискарди. Я даже не знаю его имени, но он производит оружие, и он только что потратил целое состояние, чтобы реставрировать у нас палаццо.

— Аугусто, — сразу же ответил Фоско, а потом повторил имя исключительно ради его красоты: — Аугусто Вискарди.

— Быстро ты это, — сказал Брунетти.

— Ну как же — это имя я слышу довольно часто.

— А что ты слышишь?

— Его военные заводы находятся в Монце. Их четыре. Говорят, что у него контракты на огромные суммы с Ираком, с несколькими странами на Среднем Востоке. Он не прекращал поставки даже во время войны в Заливе, через Йемен, наверное. — Фоско помолчал, потом добавил: — Но я слышал, что во время войны у него были кое-какие проблемы.

— Какие проблемы? — спросил Брунетти.

— Ну, особенно они не могли ему повредить, по крайней мере, так я слышал. Ни один из военных заводов не закрылся во время войны. И не только его заводов. Я слышал, производство пущено на полную мощность. Желающих купить оружие достаточно.

— Но в чем заключались его проблемы?

— Точно не знаю. Надо кое-кому позвонить. Но судя по слухам, по нему неплохо прошлись. Говорят, расчеты по подобным сделкам производятся в каком-нибудь безопасном месте вроде Панамы или Лихтенштейна, по принципу деньги-товар, но Вискарди так давно вел с ними дела — я думаю, даже сам ездил туда несколько раз на переговоры с боссом, — что не всегда брал деньги вперед, он был уверен, что его, как постоянного клиента, не прокатят.

— И что-то не сложилось?

— Да, кое-что не сложилось. Товар исчез по дороге к месту назначения. Наверное, весь груз захватили пираты в Заливе. Дай мне время позвонить кое-куда, Гвидо. Я перезвоню тебе в течение часа.

— Еще что-нибудь личное?

— Я ничего не слышал, но поспрашиваю.

— Спасибо, Риккардо.

— Ты можешь сказать, в чем дело?

— Вчера ночью ограбили его дом, и он наткнулся на грабителей. Он не мог опознать всех трех грабителей, но точно знает, что украдены три картины.

— Очень похоже на Вискарди, — сказал Фоско.

— Он настолько глуп?

— Нет, он не глуп, он высокомерен и не любит упускать свое. Именно эти две вещи и сделали ему состояние. — Голос Фоско изменился. — Прости, Гвидо, мне звонят по другому телефону. Позвоню тебе попозже, ладно?

— Спасибо, Риккардо, — повторил Брунетти, но не успел он добавить «очень признателен», как линия отключилась.

Брунетти знал, что секрет успеха полиции заключается не в блестящей дедукции или психологических манипуляциях с подозреваемыми, но в том простом факте, что человек склонен считать свой собственный интеллектуальный уровень нормой, стандартом. Поэтому так легко поймать человека глупого. Ведь то, что кажется ему хитростью, на самом деле такое убожество, что он сразу же попадает впросак. То же самое правило, к несчастью, серьезно затрудняло работу, когда приходилось иметь дело с преступниками, обладающими умом и смелостью.

В течение следующих часов Брунетти позвонил Вьянелло и получил имя страхового агента, который тогда попросил разрешения осмотреть место преступления. Когда он наконец отыскал этого человека в офисе, тот заверил Брунетти, что все картины были подлинниками и действительно пропали во время ограбления. Да, копии документов, подтверждающих их подлинность, лежат у него на столе. Сегодняшняя цена трех картин? Ну, они были застрахованы на общую сумму в пять биллионов лир, но их теперешняя реальная рыночная цена, вероятно, возросла за последний год, поскольку цены на импрессионистов выросли. Нет, раньше ограблений не было. Взяли также кое-что из драгоценностей, но это просто ничто по сравнению с ценой картин — так, несколько сотен миллионов лир. Ах, как хорош мир, в котором несколько миллионов лир расценивается как ничто.

Когда Брунетти заканчивал разговор с агентом, вернулся из больницы Росси и рассказал, что синьор Вискарди очень удивился, увидев фотографию Руффоло. Однако он быстро справился с этим и сказал, что фото совершенно не похоже ни на одного из двух виденных им людей, настаивая теперь, после некоторого размышления, что их было только двое.

— Что вы об этом думаете? — спросил Брунетти.

Когда Россо ответил, в голосе его не было ни малейшей нерешительности:

— Он врет. Не знаю, насчет чего он еще врет, но он врет, что не знает Руффоло. Покажи я ему фото его родной матери, он не так удивился бы.

— Наверное, это означает, что я пойду поговорю с матерью Руффоло, — сказал Брунетти.

— Хотите, я принесу вам пуленепробиваемый жилет? — спросил, рассмеявшись, Росси.

— Нет, Росси, теперь у нас с вдовой Руффоло самые хорошие отношения. После того как я дал на суде показания в пользу ее сына, она решила простить и забыть. Она даже улыбается, завидев меня на улице. — Он не сказал, что навещал ее несколько раз за два года, — явно единственный во всем городе, кто это сделал.

— Удачи вам. Она что же, еще и разговаривает с вами?

— Да.

— На сицилийском?

— Вряд ли она умеет говорить на каком-нибудь другом языке.

— И много вы понимаете?

— Примерно половину, — ответил Брунетти, а потом добавил истины ради: — Но только когда она говорит очень, очень медленно. — Хотя о синьоре Руффоло и нельзя сказать, что она приспособилась к жизни в Венеции, она стала частью полицейской легенды этого города, женщиной, которая бросилась на комиссара полиции, чтобы защитить своего сына.

Вскоре после ухода Росси позвонил Фоско:

— Гвидо, я тут кое с кем поговорил. Ходят слухи, что он потерял целое состояние на войне в Заливе. Судно, которое было загружено целиком — и никто не знает, что это был за груз, — исчезло, возможно захваченное пиратами. Он не мог получить страховку из-за бойкота.

— Значит, он все потерял?

— Да.

— Не знаешь, сколько это примерно?

— Никто не знает наверняка. Говорят, от пяти до пятнадцати биллионов, но никто не знает точно. Как бы то ни было, ему как-то удавалось некоторое время держаться на плаву, но теперь у него возникли серьезные проблемы с наличностью. Один мой дружок в «Корьере» говорит, что Вискарди на самом деле не о чем беспокоиться, потому что он связан каким-то правительственным контрактом. И у него есть вклады в других странах. Мой источник не уверен, где именно. Хочешь, чтобы я узнал побольше?

Синьор Вискарди начал казаться Брунетти типичным представителем нового поколения бизнесменов, тех, кто заменил упорный труд наглостью, а честность — связями.

— Наверное, нет, Риккардо. Мне просто хотелось выяснить, способен ли он на что-нибудь криминальное?

— И как?

— Ну, похоже, он вполне мог оказаться в таком положении, из которого не выбраться, не нарушив закон.

Фоско добавил:

— Говорят, у него очень хорошие связи, но осведомитель, с которым я разговаривал, не знает в точности какие. Хочешь, я еще порасспрашиваю?

— Может, тут попахивает мафией? — спросил Брунетти.

— Может. — Фоско рассмеялся. — А разве крупные дела без нее делаются? Но кажется, он еще связан с правительственными чиновниками.

Брунетти в свою очередь захотелось спросить: а разве крупные дела без них делаются? — но вместо этого спросил:

— А что насчет его частной жизни?

— У него здесь жена и двое детей. Она — все равно что матерь для Мальтийских рыцарей — благотворительные балы, посещения больниц и все такое прочее. А любовница у него — в Вероне, да, кажется, в Вероне. Где-то по пути к тебе.

— Ты сказал, что он высокомерный человек.

— Да. Говорят, что даже более того.

— Что это значит? — спросил Брунетти.

— Двое сказали, что он может быть опасен.

— При встрече лицом к лицу?

— Ты хочешь спросить, может ли он пырнуть ножом? — хмыкнул Фоско.

— Вроде того.

— Нет, у меня не создалось такого впечатления. Во всяком случае, сам он не пырнет. Но он любит использовать подвернувший случай, по крайней мере здесь у него такая репутация. И как я уже сказал, он человек хорошо защищенный и без всяких колебаний попросит своих друзей помочь ему. — Фоско немного помолчал и добавил: — Один из тех, с кем я разговаривал, был еще откровенней, но не мог ничего точно сказать. Сказал только, что всякому, кто будет иметь дело с Вискарди, следует быть очень осторожным.

Брунетти решил отнестись к этому легко и заметил:

— Я не боюсь ножей.

Фоско отреагировал мгновенно:

— Я тоже не боялся автоматов, Гвидо. — Потом, смутившись, добавил: — Я хочу сказать, Гвидо, будь с ним осторожен.

— Ладно, буду. Спасибо. — И добавил: — Пока ничего нового нет, но если что-нибудь появится, я тебе сообщу. — Большинство полицейских, из тех, кто знал Фоско, говорили, что их очень интересует, кто же стрелял в него и кто приказал стрелять. Но кто бы ни был этот человек, он проявил чертовскую осмотрительность, поскольку знал, какие у Фоско хорошие отношения с полицией. Брунетти считал, что дело это безнадежное, но время от времени задавал вопросы, говорил намеками с разными подозреваемыми о возможности поблажки в обмен на нужную ему информацию. Но за все эти годы ему так и не удалось приблизиться к истине.

— Буду признателен, Гвидо. Но я не уверен, что это теперь так уж важно. — Благоразумие или примиренность слышал Брунетти в его голосе?

— Почему?

— Я женюсь.

Значит, любовь. Это лучше и того, и другого.

— Поздравляю, Риккардо. Кто она?

— Вряд ли ты ее знаешь, Гвидо. Она работает в одном журнале, но она здесь почти год.

— Когда свадьба?

— В следующем месяце.

Брунетти не стал фальшиво обещать присутствовать на свадьбе, но то, что он сказал, было от чистого сердца:

— Надеюсь, вы оба будете счастливы, Риккардо.

— Спасибо, Гвидо. Слушай, если я узнаю об этом парне еще что-нибудь, я позвоню, ладно?

— Буду благодарен.

И, высказав еще несколько пожеланий на будущее, Брунетти положил трубку. Неужели все так просто? Неужели финансовые потери заставили Вискарди инсценировать грабеж? Только не знающий Венеции мог бы выбрать Руффоло, этот парень гораздо больше годится на роль мелкого воришки, нежели акулы преступного мира. Но может, сам факт, что Руффоло только что вышел из тюрьмы, служит рекомендацией?

Больше он сегодня ничего не мог сделать, ведь Патта первым бы поднял крик о грубости подчиненных, если бы миллионеру стали задавать вопросы в один день трое разных полицейских, да еще в больнице. Нет, пусть тот поплавает вокругприманки до следующей недели, когда Брунетти сможет снова осторожно потянуть леску. Сегодня же он забросит удочку в воды Венеции и отправится за очередным уловом.

Синьора Кончетта Руффоло жила вместе с сыном Джузеппе — в те короткие периоды, когда он не сидел в тюрьме — в двухкомнатной квартире рядом с кампо Сан-Болдо. Отличительным признаком той части города является соседство с треснувшей башней этой церкви, отсутствие по соседству удобной остановки речного трамвайчика и — если кто-то пожелает расширить значение слова «соседство» — с церковью Сан-Симоне-Пикколо, где до сих служат воскресную мессу на латыни, открыто протестуя против нововведений. Вдова жила в квартире, принадлежащей некоему общественному фонду, сдающему свои многочисленные квартиры нуждающимся людям. Чаще всего квартиры эти предоставляются венецианцам. Как получила ее синьора Руффоло, оставалось тайной, хотя ее нужду не окутывала никакая тайна.

Брунетти прошел по мосту Риальто, мимо Сан-Кассиано, потом свернул налево, и вскоре приземистая башня Сан-Болдо оказалась справа. Он нырнул в узенькую улочку и остановился перед низким домом. Фамилия «Руффоло» была вырезана изящными буквами на металлической табличке справа от звонка, ржавчина стекала и с таблички, и со звонка и разъедала штукатурку, которая постепенно обваливалась с передней стены. Брунетти позвонил, подождал немного, снова позвонил, подождал и позвонил в третий раз.

Прошло целых две минуты после третьего звонка, когда он услышал голос, спрашивающий из-за двери:

— Si, chiè?

— Это я, синьора Кончетта. Брунетти.

Дверь быстро отворилась, он взглянул в темную прихожую, и ему, как раньше, показалось, что видит он бочку, а не женщину. Синьора Кончетта, как гласило ее семейное предание, сорок лет назад была первой красавицей в Калтанизетте. Сообщалось также, что молодые люди проводили много часов, прохаживаясь взад-вперед по Корсо-Витторио-Эмминуэле в надежде хотя бы взглянуть на прекрасную Кончетту. Она могла выбрать любого, начиная с сына мэра и кончая младшим братом доктора, но вместо этого выбрала третьего сына в семье, которая когда-то железным кулаком правила всей этой провинцией. Выйдя замуж, она стала носить фамилию Руффоло, а когда долги Аннунциато заставили их покинуть Сицилию, превратилась в чужачку в этом холодном и негостеприимном городе. Вскоре осталась вдовой, живущей на государственную пенсию и на доброхотные даяния мужниной семьи. И оказалась матерью уголовного преступника еще прежде, чем Джузеппе успел окончить школу.

Со дня смерти мужа — события, которое подействовало на нее с силой, необъяснимой даже для ее сына, а пожалуй, и для нее самой, — она стала одеваться только в черное: платье, туфли, чулки, даже шаль. Хотя с годами она становилась все более тучной, а лицо ее покрылось морщинами от переживаний за сына, черное оставалось неизменным: она будет носить его до могилы, а может быть, и после.

— Добрый день, синьора Кончетта, — сказал Брунетти, улыбаясь и протягивая ей руку.

Он внимательно смотрел на нее, читая на ее лице смену выражений, как ребенок читает быстро переворачиваемые страницы комикса. Мгновенное узнавание, инстинктивный холодок отвращения к представляемому им учреждению, но потом он увидел, что она вспомнила доброту, которую он проявил к ее сыну, ее звезде, ее солнцу, и от этого лицо ее смягчилось, а губы приподнялись в улыбке искреннего удовольствия.

— Ах, Dottore, вы опять пришли навестить меня. Как мило, как мило. Но вы бы лучше позвонили, я привела бы дом в порядок, испекла бы что-нибудь. — Он понял слова «позвонили», «дом», «порядок» и «испекла», так что уловил смысл сказанного.

— Синьора, чашечка вашего славного кофе — это самое большее, на что я смею надеяться.

— Входите, входите, — сказала она, беря его под руку и притягивая к себе. Потом попятилась в открытую дверь своей квартиры, все еще держа его под руку, словно боялась, что он убежит.

Когда они вошли, она закрыла дверь одной рукой, а другой все еще продолжала тянуть его за собой. Квартирка была так мала, что заблудиться в ней было невозможно, и все же она самолично отбуксировала его в маленькую гостиную.

— Садитесь в это кресло, Dottore, — сказала она, подводя его к мягкому креслу, покрытому какой-то блестящей оранжевой тканью, и наконец отпуская его. И когда он заколебался, она сказала настойчиво: — Садитесь, садитесь. Я приготовлю нам кофе.

Он повиновался, погрузившись в кресло так, что колени его оказались почти вровень с подбородком. Она включила лампу, стоявшую рядом с креслом; семья Руффоло жила в никогда не развеивающемся полумраке первого этажа, но даже свет, зажженный в полдень, ничего не мог сделать с сыростью.

— Не двигайтесь, — скомандовала она и пошла в другой конец комнаты, где откинула цветастую занавеску, за которой находились мойка и плита.

Со своего места Брунетти видел, что краны блестят, что плита просто сияет белизной. Женщина открыла шкаф и достала цилиндрическую кофеварку «Эспрессо», которая у него всегда связывалась с Югом, он и сам не знал почему. Она отвинтила крышку, тщательно протерла, потом протерла еще раз, потом налила туда воды и высыпала кофе из стеклянного колпачка. Жестами, которые за десятилетия повторения приобрели четкий ритм, она наполнила кофеварку водой, зажгла газ и поставила кофеварку на плиту.

С тех пор как он последний раз был здесь, комната изменилась. Желтые искусственные цветы стояли теперь перед пластмассовой статуэткой Мадонны; вышитые и отделанные кружевом овалы, прямоугольники и круги покрывали все поверхности; на них стояли ряды семейных фотографий, накаждой из которых фигурировал Пеппино: Пеппино, одетый, как крошечный матросик, Пеппино в ярко-белом на своем первом причастии, Пеппино, сидящей на осле с боязливой улыбкой. На всех фото выделялись большие уши ребенка, придававшие ему сходство с инопланетянином из мультфильма. Один угол был превращен в своеобразный мемориал ее покойного мужа. Там красовались: их свадебное фото, запечатлевшее ее давно исчезнувшую красоту; прогулочная тросточка мужа с набалдашником слоновой кости, посверкивавшим даже в тусклом свете комнаты; его lupara, чьи смертоносные короткие стволы постоянно были начищены и смазаны маслом даже спустя десятилетие после его смерти, словно смерть не освободила его от необходимости жить по стандартам сицилийского мужчины, всегда готового ответить оружием на любое оскорбление, нанесенное его чести или его семье.

Брунетти смотрел, как синьора Руффоло, словно не обращая на него внимания, вынула поднос, тарелки и из другого шкафчика металлическую банку, которую и вскрыла ножом. Из банки она достала пирожное, потом еще несколько штук, выложив их высокой кучкой на тарелку. Из другой банки она добыла конфеты в обертке какого-то дикого цвета и насыпала их на другую тарелку. Кофе вскипел, и она схватила кофеварку, одним быстрым движением перевернула ее и понесла поднос на большой стол, который занимал большую часть комнаты. С ловкостью официантки она пронесла тарелки и блюдца, ложки и чашки, осторожно поставила их на пластиковую скатерть, а потом вернулась в кухню за кофе. Когда все было готово, она жестом пригласила его к столу.

Крепко ухватившись обеими руками за подлокотники, Брунетти выдернул себя из низкого кресла. Когда он подошел к столу, она пододвинула ему стул и только потом, когда он уселся, сама села напротив. Оба блюдца были испещрены тончайшими, как волосинки, трещинками, сходящимися от краев к середине, они походили на морщинки, которые он помнил на бабушкиных щеках. Ложки блестели, и рядом с его тарелкой лежала льняная салфетка, отбитая утюгом до такого состояния, что ее невозможно было развернуть.

Синьора Руффоло налила две чашки кофе, поставила одну из них перед Брунетти, а потом придвинула к его тарелке серебряную сахарницу. Взяв серебряные щипцы, она выложила ему на тарелку шесть пирожных, каждое размером с абрикос, а потом теми же щипцами положила рядом с ними четыре конфеты в фольге.

Он насыпал в кофе сахару и сделал глоток.

— Это самый лучший кофе в Венеции, синьора. Вы так и не хотите открыть мне ваш секрет?

Она улыбнулась на его слова, и Брунетти увидел, что она потеряла еще один зуб, на сей раз передний. Он откусил пирожное, почувствовал, как сахар наполнил рот. Молотый миндаль, сахар, самое лучшее тесто и еще раз сахар. Следующее было из молотых фисташек. Третье было шоколадным, а четвертое наполнено кондитерским кремом. Он откусил кусочек от пятого и положил остаток на тарелку.

— Ешьте. Вы такой худой, Dottore. Ешьте. Сахар дает силу. И это полезно для крови. — По существительным он понял, что она сказала.

— Они замечательные, синьора Кончетта. Но я только что позавтракал, и если я съем их слишком много, мне придется отказаться от обеда, и тогда жена на меня рассердится.

Она кивнула. Гнев жен был ей понятен.

Он допил кофе и поставил чашку на блюдце. Не прошло и трех секунд, как она встала, вышла из комнаты и вернулась с резным стеклянным графином и двумя рюмочками размером с оливку.

— Марсала. Из дома, — сказала она, наливая ему наперсток.

Он взял у нее стаканчик, подождал, пока она нальет себе несколько капель, чокнулся с ней и выпил. У марсалы был вкус солнца, моря и песен, которые говорят о любви и смерти.

Он поставил рюмку, посмотрел через стол на синьору Руффоло и сказал:

— Синьора Кончетта, вы, наверное, знаете, зачем я пришел.

Она кивнула:

— Пеппино?

— Да, синьора.

Она подняла руку, обратив к нему ладонь, словно пытаясь предупредить его слова или, быть может, чтобы защититься от malocchio.

— Синьора, я думаю, что Пеппино замешан в чем-то очень плохом.

— Но на этот раз… — начала она, но потом вспомнила, кто такой Брунетти, и сказал только: — Он не плохой мальчик.

Брунетти подождал, пока не убедился, что она не собирается больше ничего говорить, и продолжал:

— Синьора, сегодня я разговаривал с одним моим другом. Он сказал, что человек, с которым, возможно, связался Пеппино, — очень плохой человек. Вы что-нибудь знаете об этом? О том, что делает Пеппино, о людях, с которыми его видели, с тех пор как он… — Брунетти не знал, как лучше это выразить, — с тех пор как он вернулся домой?

Она долго обдумывала его слова, прежде чем ответить.

— Пеппино был с очень плохими людьми, когда был там. — Даже сейчас, после всех этих лет, она не могла заставить себя назвать тюрьму тюрьмой. — Он говорил об этих людях.

— Что он говорил о них, синьора?

— Он сказал, что они важные, что теперь удача повернется к нему.

Да, Брунетти знал такое за Пеппино: удача всегда собиралась к нему повернуться.

— Он еще сказал вам что-нибудь, синьора?

Она покачала головой. Это было отрицание, но он не понял, что именно она отрицает. Брунетти и в прошлом никогда не знал наверняка, как много известно синьоре Руффоло о том, чем на самом деле занимается ее сын. Ему казалось, что она знает гораздо больше, чем показывает, но думал, что она, пожалуй, прячет эти знания даже от себя. Матьвсегда знает о своем ребенке ровно столько, сколько хочет знать.

— Вы встречались с кем-нибудь из них, синьора?

Она яростно затрясла головой:

— Он не привел бы их сюда, в мой дом.

Это, без сомнения, было правдой.

— Синьора, мы сейчас ищем Пеппино.

Она закрыла глаза и склонила голову. Всего две недели, как он вышел из этого места, и вот полиция уже ищет его.

— Что он сделал, Dottore?

— Мы пока не знаем в точности, синьора. Мы хотим поговорить с ним. Кое-кто говорит, что его видели там, где произошло преступление. Но они опознали Пеппино только по фото.

— Так может быть, это был не мой сын?

— Мы не знаем, синьора. Вот почему нам хотелось бы поговорить с ним. Вам известно, где он?

Она покачала головой, но опять Брунетти не понял, значит ли это, что ей неизвестно или что не хочет говорить.

— Синьора, если вы будете разговаривать с Пеппино, вы передадите ему две вещи от меня?

— Да, Dottore.

— Пожалуйста, скажите ему, что нам нужно с ним поговорить. И еще скажите, что эти люди — плохие, они могут быть очень опасны.

— Dottore, вы гость в моем доме, так что мне не следовало бы спрашивать вас об этом.

— О чем, синьора?

— Это правда или это уловка?

— Синьора, скажите, на чем мне поклясться, и я поклянусь, что это правда.

Не колеблясь, она произнесла требовательно:

— Поклянитесь сердцем вашей матери.

— Синьора, клянусь сердцем своей матери, что это правда. Пеппино должен прийти и поговорить с нами. И он должен быть очень осторожен с этими людьми.

Она поставила рюмку на стол, так и не пригубив.

— Я попробую с ним поговорить, Dottore. Но может быть, на этот раз все обойдется? — Она не удержалась, и в голосе ее прозвучала надежда.

Брунетти понял, что Пеппино, вероятно, много наговорил матери о своих важных друзьях, о своих новых возможностях, когда все переменится и они наконец-то разбогатеют.

— Мне очень жаль, синьора, — сказал он совершенно серьезно. Потом встал. — Благодарю вас за кофе и пирожные. Никто в Венеции не умеет их готовить так, как вы.

Она тоже встала и, набрав горсть конфет, высыпала ему в карман пиджака.

— Вашим детям. Они растут. Сахар им полезен.

— Вы очень добры, синьора, — сказал он, с болью сознавая, что это истинная правда.

Она пошла с ним к дверям, снова ведя его за руку, словно он слепой или по рассеянности может зайти куда-нибудь не туда. У двери на улицу они официально пожали друг другу руки, и она долго еще стояла в дверях, глядя ему вслед.

 

Глава 15

Следующее утро, воскресное, было утром того дня недели, которого Паола всегда ждала с ужасом. Потому что в этот день она просыпалась рядом с незнакомым человеком. За многие годы семейной жизни она привыкла просыпаться рядом с мрачным, противным существом, не способным к человеческому общению по крайней мере в течение часа после пробуждения, угрюмым созданием, от которого можно ожидать только ворчания и тяжелых взглядов. Не самый блестящий любовник, наверное, но по крайней мере не слишком докучливый и дающий выспаться. Но по воскресеньям место его занимало нечто — она терпеть не могла даже этого слова — сюсюкающее. Свободный от работы и ответственности, в доме появлялся другой человек — приветливый, игривый, любвеобильный. Она его не выносила.

На этот раз он проснулся в семь часов, размышляя о том, что сделать с деньгами, выигранными в Казино. Он мог переплюнуть своего тестя и купить компьютер для Кьяры. Мог купить себе новое зимнее пальто. Можно будет всей семьей съездить вянваре в горы. С полчаса он лежал в постели, так и сяк тратя эти деньги, но в конце концов желание выпить кофе заставило его встать.

Напевая с закрытым ртом, он добрался до кухни, взял самую большую кофеварку, налил воды и поставил ее на плиту, потом рядом поставил молочник и пошел в ванную. Когда он вернулся с почищенными зубами и лицом, блестящим от холодной воды, кофе уже вспузырился, наполнив дом своим ароматом. Он налил его в две большие чашки, добавил сахару и молока и направился назад в спальню. Поставил чашки на столик у кровати, снова залез под одеяло и боролся с подушкой до тех пор, пока не придал ей такое положение, при котором можно было бы сидеть и пить кофе. Он громко отхлебнул его, устроился поудобней и тихо позвал:

— Паола.

Его верная супруга, лежавшая рядом тюком, не издала ни звука.

— Паола, — повторил он, немного повысив голос. Молчание. — Хмм, такой хороший кофе. Наверное, я выпью еще немного. — Он смачно глотнул. Из тюка выпросталась рука, сжалась в кулак и ткнула его в плечо. — Удивительный, просто удивительный кофе. Выпью-ка я еще. — Раздался явно угрожающий звук. Проигнорировав его, Брунетти аппетитно причмокнул. Зная, что за этим последует, он поставил чашку на стол рядом с кроватью так, чтобы ее нельзя было опрокинуть. — Умм, — только и сказал он, прежде чем тюк подпрыгнул, и появившаяся из него Паола плюхнулась на спину, как крупная рыбина, причем ее откинувшаяся левая рука хлестнула его по груди. Он повернулся, взял со стола вторую чашку и сунул ей в руку, потом отобрал и отвел в сторону, пока она устраивалась на подушке.

Такая сцена впервые имела место давно, во второе воскресенье их семейной жизни, во время медового месяца. Он тогда наклонился над спящей женой и ткнулся носом ей в ухо. Голос, в котором слышались стальные нотки, произнес:

— Если ты не прекратишь, я вырву у тебя печень и съем ее. — Это было сообщение о том, что медовый месяц кончился.

Сколько он ни пытался — а он не очень-то и пытался, — он никак не мог понять, почему у нее вызывает антипатию то, что он упорно считал своим настоящим «я». Воскресенье — единственный день в неделе, один-единственный, когда ему не приходится иметь дело со смертью и горем, и по воскресеньям он просыпается самим собой, настоящим Брунетти, отпуская того, другого, похожего на Хайда — человека, который ни в коей мере не является истинным выразителем его характера. Паола ничего этого знать не желала.

Пока она пила кофе и старалась держать глаза открытыми, он включил радио и прослушал утренние новости, хотя и знал, что от этого настроение у него испортится и станет таким же, как у нее. Еще три убийства в Калабрии, все трое — мафиози, один из них киллер, давно объявленный в розыск (один — ноль в нашу пользу, подумал он); треп о неминуемом падении правительства (а когда оно не было неминуемым?); корабль с ядовитыми отходами, приписанный к порту Генуя, возвращен из Африки (а почему бы и нет?); священник убит в своем саду восемью выстрелами в голову (он что, наложил слишком суровую епитимью?). Брунетти выключил радио, пока еще не поздно было спасти день, и повернулся к Паоле:

— Проснулась?

Она кивнула, все еще не в состоянии говорить.

— Что мы будем делать с деньгами?

Она покачала головой, опустив нос в пары кофе.

— Чего бы тебе хотелось?

Она допила кофе, отдала ему чашку без всяких комментариев и снова упала на подушку. Он смотрел на нее, не зная, налить ли ей еще кофе или сделать искусственное дыхание.

— Детям что-нибудь нужно?

Она покачала головой, по-прежнему не открывая глаз.

— Ты уверена, что тебе ничего не хочется?

С нечеловеческими усилиями ей удалось выговорить несколько слов:

— Уйди на час, а потом принеси мне бриошь и еще кофе.

И с этими словами она перевернулась на живот и уснула еще до того, как он вышел.

Он долго стоял под душем, побрился под потоком горячей воды, радуясь, что не нужно опасаться обвинений в экологической безответственности, которые по всякому случаю обрушивало на него его семейство. Брунетти считал себя человеком, чья семья всегда выбирала увлечения, причиняющие ему неудобства. Другим людям, полагал он, посчастливилось иметь детей, которых беспокоит судьба тропических лесов, ядерные испытания, положение курдов. А вот он — муниципальный служащий, человек, которого даже один раз похвалили в печати, лишен его же собственной семьей права покупать минеральную воду в пластиковых бутылках. Он обязан покупать воду в стеклянных бутылках, а потом таскать эти бутылки вверх и вниз по девяноста четырем ступенькам. А если он простоит под душем дольше, чем в среднем нужно, чтобы вымыть руки, ему придется выслушивать бесконечные обвинения в присущей Западу бездумности, с которой он, Запад, тратит природные ресурсы. Когда он был ребенком, пустые траты осуждались из-за бедности; теперь они осуждаются из-за богатства. Подумав об этом, он заметил, как трудно бриться и усмехаться одновременно, поэтому отставил список своих неприятностей и покончил с душем.

Когда двадцать минут спустя он вышел из дому, его охватило безграничное ощущение неясного восторга. Хотя утро было прохладное, день обещал быть теплым, одним из тех великолепных залитых солнцем дней, которые осень порой дарит городу. Воздух был сухой, и было невозможно поверить, что город стоит на воде, хотя, если идти по любой из боковых улочек к Риальто, доказательства налицо.

Дойдя до перекрестка, он свернул налево и направился к рыбному рынку, закрытому в воскресенье, но все еще пахнущему рыбой, которой торговали здесь сотни лет. Он прошел по мосту, свернул налево и вошел в pasticceria. Попросил дюжину пирожных. Даже если они не съедят все за завтраком, Кьяра, конечно же, прикончит их за день. А возможно, прямо с утра. Удерживая прямоугольный пакет на ладони вытянутой руки, он пошел обратно к Риальто, потом свернул направо и двинулся к Сан-Поло. У Сан-Апонал он остановился перед газетным киоском и купил две газеты, «Корьере» и «Иль Манифесто», которые, как ему показалось, будут единственными, которые Паоле захочется сегодня прочесть. Когда он вернулся домой, ступеньки показались ему просто несуществующими, пока он поднимался по лестнице к своей квартире.

Он нашел Паолу на кухне, кофе только что вскипел. Уже из прихожей он услышал, как Раффаэле кричит Кьяре, стоя у двери ванной:

— Давай побыстрее! Ты все утро там сидишь!

А, водная инспекция исполняет свои обязанности.

Он положил пакет на стол и разорвал белую бумагу. Горка пирожных блеснула сахарной глазурью, и немного сахарной пудры высыпалось на темное дерево стола. Он взял кусок яблочного штруделя и откусил.

— Откуда это? — спросила Паола, разливая кофе.

— Из того заведения у Карампане.

— И ты туда ходил?

— Сегодня прекрасный день, Паола. Давай пойдем гулять после того, как поедим. Можно поехать на Бурано и там съесть ланч. Ну давай, хорошо? Сегодня день как раз для дальних прогулок. — При одной мысли об этом — о долгой поездке по воде на остров, когда солнце блестит на ярко окрашенных домах, которые, если к ним подъезжаешь ближе, похожи на кусочки мозаики, — настроение у него поднялось еще выше.

— Хорошая мысль, — согласилась она. — А дети?

— Спроси у них. Кьяра захочет поехать.

— Ладно. Может быть, и Раффи тоже. Может быть.

Паола пододвинула к нему «Манифесто», а сама взяла «Корьере». Она ничего не сделает, ни одного движения, чтобы раскрыть объятия этому великолепному дню, пока не выпьет по крайней мере еще две чашки кофе и не прочтет газету. Он взял в одну руку газету, в другую — чашку и прошел через гостиную на террасу. Поставил все это на балкон и вернулся в гостиную за стулом с прямой спинкой, который и поставил на нужном расстоянии от перил. Сел, откинулся назад и положил ноги на перила. Взял газету, развернул и принялся за чтение.

Звонили колокола на церквах, солнце щедро обливало его лицо, и Брунетти ощутил мгновение абсолютного покоя.

Паола сказала, стоя в дверях гостиной:

— Гвидо, а как фамилия того доктора?

— Это которая хорошенькая? — спросил он, не отрываясь от газеты и не обратив внимания на ее голос.

— Гвидо, как ее фамилия?

Он опустил газету и повернулся к ней. Увидев ее лицо, снял ноги с перил.

— Питерс.

Она закрыла глаза на мгновение, а потом протянула ему «Корьере», раскрытую на средней странице.

— «Американский врач умерла от передозировки», — прочел он.

Статейка была небольшая, ее легко было не заметить, всего шесть-семь строк. Тело капитана Терри Питерс, педиатра армии США, было найдено во второй половине дня в субботу в ее квартире на Дуе-Вилле, в провинции Виченцы. Доктор Питерс, которая работала в армейской больнице в Казерме-Едерле, была найдена ее другом, который зашел узнать, почему она не появилась утром на работе. Рядом с телом был обнаружен использованный шприц, а также выявлены признаки использования еще одной дозы наркотика и употребления алкоголя. Карабинеры и американская военная полиция занимаются расследованием.

Он прочел статью еще раз, потом еще. Просмотрел свою газету, но в «Иль Манифесто» никаких сообщений об этом не было.

— Это возможно, Гвидо?

Он покачал головой. Нет, передозировка — это невозможно, но она мертва, газета свидетельствует об этом.

— Что ты будешь делать?

Он устремил взгляд на колокольню Сан-Поло, самой близкой к ним церкви. Никаких мыслей у него не было. Патта скажет, что происшествие не имеет отношения к делу, а если и имеет, то это либо несчастный случай, либо, в худшем случае, самоубийство. Поскольку только Брунетти знал, что она уничтожила открытку из Каира, и только он видел ее реакцию на труп возлюбленного, окажется, что никакой связи между ними не было, а были отношения двух коллег, что, разумеется, не повод к самоубийству. Наркотики и алкоголь, женщина, живущая в одиночестве, — вполне достаточно, чтобы предсказать, как отнесется к этому пресса — если… если только такой же сигнал, какой поступил к Патте — в этом Брунетти не сомневался, — не поступит в редакции. В таком случае эта история умрет мгновенно, как это бывало уже не раз. Как умерла доктор Питерс.

— Не знаю, — сказал он, отвечая наконец на вопрос Паолы. — Патта приказал мне не вмешиваться, запретил ездить в Виченцу.

— Но ведь ее смерть все меняет.

— Не для Патты. Это передозировка. Карабинеры и американская военная полиция займутся этим. Сделают вскрытие, а потом отошлют тело в Америку.

— Как и то, первое, — сказала Паола, прочтя его мысли. — Зачем было убивать их обоих?

Брунетти покачал головой:

— Понятия не имею. — Но он знал. Ее заставляли молчать. Ее небрежное замечание о том, что ее не интересуют наркотики, не было ложью: сама мысль о передозировке нелепа. Ее убили из-за того, что она знала о Фостере, из-за того, что заставило ее отшатнуться и броситься в другой конец комнаты, подальше от тела возлюбленного. Убийство с применением наркотика. Интересно, не было ли это предупреждением ему самому, подумал он, но отмахнулся от такой мысли как от тщеславной. Кто бы ни убил ее, этот человек слишком спешил, чтобы успеть организовать несчастный случай, второе убийство было бы слишком подозрительным, а самоубийство — необъяснимым и, стало быть, вызвало бы вопросы. Значит, случайная передозировка — прекрасный выход. Сама виновата, больше никто. Значит, еще один тупик. А Брунетти даже не знает, она ли это звонила и сказала: «Баста».

Паола подошла к нему и положила руку на плечо:

— Мне жаль, Гвидо. Так жаль ее.

— Ей было не больше тридцати, — сказал он. — Все эти годы в училище, вся эта работа. — Ему показалось, что ее смерть была бы не такой несправедливой, если бы при жизни она больше развлекалась. — Надеюсь, ее семья не поверит.

Паола опять прочла его мысли.

— Если полиция и армия что-то говорят тебе, лучше в это поверить. И я уверена, что все выглядело очень естественно, очень убедительно.

— Бедняги, — сказал он.

— А ты не мог бы… — Она осеклась, вспомнив, что Патта велел ему не вмешиваться.

— Если смогу. Плохо уже и то, что она умерла. Не нужно им верить в это.

— То, что ее убили, не лучше, — сказала Паола.

— По крайней мере, она не сама это сделала.

Они стояли оба под осенним солнцем, думая о том, что значит быть родителями, и о том, что хотят знать родители о детях и что они должны знать. Он понятия не имел, как лучше, как хуже. По крайней мере, если ты знаешь, что твой ребенок был убит, в твоей жизни появляется мрачная надежда на отмщение тому, кто это сделал, хотя вряд ли это утешение.

— Мне следовало позвонить ей.

— Гвидо, — сказала она, и голос ее прозвучал твердо. — Не надо. Потому что тогда тебе пришлось бы читать чужие мысли. А ты этого не умеешь. Так что не надо думать об этом. — Он удивился, потому что в голосе ее звучал настоящий гнев.

Он обнял ее за талию и привлек к себе. Так они стояли, ничего не говоря, пока колокола на Сан-Марко не пробили десять.

— Что ты собираешься делать? Поедешь в Виченцу?

— Нет, пока не поеду. Я подожду.

— Что ты этим хочешь сказать?

— О чем бы они оба ни знали, они узнали это там, где работали. Это нить, которая их связывала. Должны быть другие люди, которые знают, либо подозревают, либо имеют доступ к тому, что они узнали. Так что я подожду.

— Гвидо, теперь ты хочешь, чтобы другие люди читали чужие мысли. Как они угадают, что нужно прийти к тебе?

— Я съезжу туда, но не на этой неделе, а потом обращу на себя внимание. Поговорю с тем майором, с сержантом, который работал с ними, с другими врачами. Там замкнутый мирок. Люди будут разговаривать друг с другом, они что-нибудь да узнают. — И пусть Патта идет к черту.

— Бог с ним, с Бурано, хорошо, Гвидо?

Он кивнул, потом встал.

— Наверное, я пойду прогуляюсь. К ланчу вернусь. — Он погладил ее по руке. — Мне нужно пройтись.

Он бросил взгляд на городские крыши. Как странно, великолепие дня не исчезло. Воробьи носились в воздухе и играли в пятнашки, чирикая от радости. А где-то далеко золото крыльев ангела на колокольне Сан-Марко сверкало на солнце, охватывая весь город своим сияющим благословением.

 

Глава 16

Утром в понедельник Брунетти явился на работу в обычное время и простоял больше часа, глядя на фасад церкви Сан-Лоренцо. За все это время он не видел никаких признаков деятельности ни на лесах, ни на крыше, которая была выложена аккуратными рядами терракотовых плиток. Дважды он слышал, как люди входили в его кабинет, но поскольку к нему не обращались, не стал оборачиваться, и они выходили, наверное, положив что-то ему на стол.

В десять тридцать зазвонил телефон, и он отвернулся от окна, чтобы взять трубку.

— Добрый день, комиссар. Это майор Амброджани.

— Добрый день, майор. Хорошо, что вы позвонили. На самом деле я сам хотел позвонить вам попозже.

— Сегодня утром было вскрытие, — сказал Амброджани без всяких вступлений.

— И?… — спросил Брунетти, зная, о чем речь.

— Сверхдоза героина, достаточная, чтобы убить двух таких, как она.

— Кто производил вскрытие?

— Доктор Франческо Урбани. Один из наших.

— Где?

— Здесь, в больнице Виченцы.

— Кто-нибудь из американцев присутствовал?

— Они прислали одного из своих врачей. Направили сюда из Германии. Он полковник, этот доктор.

— Он ассистировал или только наблюдал?

— Просто наблюдал за вскрытием.

— Кто такой Урбани?

— Наш патологоанатом.

— На него можно положиться?

— Вполне.

Сознавая вероятную неопределенность своего последнего вопроса, Брунетти несколько изменил его:

— Ему можно верить?

— Да.

— Значит, это действительно была передозировка?

— Да, к сожалению, это так.

— Что еще он нашел?

— Урбани?

— Да.

— Никаких следов насилия в квартире не было. Не обнаружилось никаких признаков того, что наркотики употреблялись раньше, но на правой руке сверху оказался синяк, а другой — на левом запястье. Доктору Урбани предложили считать, что эти синяки — результат падения.

— Кто высказал такое предположение?

Длинная пауза перед ответом Амброджани, вероятно, выражала укор: незачем, мол, вообще задавать такие вопросы.

— Американский врач. Полковник.

— А каково мнение доктора Урбани?

— Что эти отметины не результат падения.

— Есть другие следы от игл?

— Нет, ни одного.

— Значит, она вколола себе сверхдозу в первый же раз?

— Странно, верно? — спросил Амброджани.

— Вы ее знали?

— Нет, не знал. Но один из моих людей работает с американским полицейским, чей сын был ее пациентом. Он говорит, что она очень хорошо обращалась с мальчиком. В прошлом году он сломал руку, и сначала его лечили очень плохо. Врачи и медсестры действовали грубо, неосторожно, знаете, как это бывает с хирургами, — вот он и стал бояться врачей, бояться, что они снова сделают ему больно. Она была с ним очень добра, уделяла ему массу времени, все делала не торопясь, с уговорами.

— Это еще не означает, что она не употребляла наркотиков, майор, — сказал Брунетти, пытаясь вложить в свои слова уверенность.

— Да, вроде бы, — согласился Амброджани.

— Что еще сказано в донесении?

— Не знаю. Я еще его не видел.

— Тогда откуда вы знаете то, что сказали мне?

— Я звонил Урбани.

— Зачем?

— Доктор Брунетти. В Венеции убит американский солдат. Меньше чем через неделю его командир умирает при таинственных обстоятельствах. Я был бы просто дураком, если бы не усмотрел некоторой связи между этими двумя происшествиями.

— Когда вы получите копию заключения вскрытия?

— Наверное, сегодня во второй половине дня. Хотите, я вам позвоню?

— Да. Буду весьма признателен, майор.

— Может, вы считаете нужным мне что-нибудь сообщить? — спросил Амброджани.

Амброджани находится там, в ежедневном контакте с американцами. Для пользы дела его нужно кое во что посвятить.

— Они были любовниками, и она очень испугалась, когда увидела его тело.

— Увидела тело?

— Да. Ее прислали опознать труп.

Молчание Амброджани свидетельствовало, что он тоже счел это важным.

— Вы говорили с ней после опознания? — спросил он наконец.

— И да и нет. Мы вместе вернулись в город на катере, но она не хотела ни о чем говорить. Мне показалось тогда, что она чего-то боится. Когда я встретился с ней во второй раз, реакция ее была такой же.

— Это было, когда вы приезжали сюда? — спросил Амброджани.

— Да. В пятницу.

— У вас есть какая-нибудь идея насчет того, чего она боялась?

— Нет. Никакой. Она, по-моему, пыталась дозвониться мне вечером в пятницу. Был телефонный звонок сюда, в квестуру, от женщины, которая не говорит по-итальянски. Оператор, принявший звонок, не говорит по-английски, и единственное, что он понял, — это слово «баста».

— Вы думаете, это была она?

— Возможно. Понятия не имею. Оператор не уловил в ее словах никакого смысла. — Брунетти вспомнил о приказании Патты и спросил: — Что у вас происходит?

— Их военная полиция пытается выяснить, где она достала героин. У нее в комнате нашли окурки сигарет с марихуаной, немного гашиша. А вскрытие показало, что она пила.

— Заключение окончательное, да? — спросил Брунетти.

— Нет никаких признаков того, что ее вынудили ввести себе дозу.

— А синяки? — спросил Брунетти.

— Она упала.

— Значит, похоже, что она сделала это сама?

— Да. — Оба некоторое время молчали, потом Амброджани спросил: — Вы приедете сюда?

— Мне приказали не беспокоить американцев.

— Кто приказал?

— Вице-квесторе, здесь, в Венеции.

— Что вы будете делать?

— Подожду несколько дней, недельку, потом мне хотелось бы приехать к вам и поговорить. Ваши люди общаются с американцами?

— Не очень. И мы, и они не склонны переступать черту. Но посмотрим, что я смогу разузнать о ней.

— А какие-нибудь итальянцы работают с ними?

— Не знаю. А что?

— Сам не знаю. Но им обоим, особенно Фостеру, приходилось много ездить по работе, посещая такие места, как Египет, например.

— Наркотики? — спросил Амброджани.

— Может быть. Или что-нибудь еще.

— Что?

— Не знаю. И все же наркотики как-то не вписываются.

— А что вписывается?

— Не знаю. — Он поднял глаза и увидел в дверях своего кабинета Вьянелло. — Знаете, майор, тут ко мне пришли. Я перезвоню вам через пару дней. Тогда мы сможем решить, когда я к вам приеду.

— Хорошо. Я попробую что-нибудь выяснить.

Брунетти положил трубку и жестом предложил Вьянелло войти.

— Что-нибудь есть на Руффоло? — спросил он.

— Да, сэр. Соседи его девушки сказали, что Руффоло видели на прошлой неделе. Но за последние три-четыре дня не встречали ни разу. Хотите, я поговорю с этой девицей, синьор?

— Да, пожалуй. Скажите ей, что случай особый. Совершено нападение на Вискарди, это все меняет, особенно для нее, если она прячет его или знает, где он.

— Вы думаете, это подействует?

— На Ивану-то? — саркастически спросил Брунетти.

— Ну, полагаю, что нет, — согласился Вьянелло. — Но попробую. И потом, лучше поговорить с ней, чем с мамашей. По крайней мере пойму, что она скажет, хотя каждое ее слово — вранье.

Когда Вьянелло ушел беседовать с Иваной, Брунетти снова подошел к окну, но вскоре понял, что не это ему нужно, и сел за стол. Не обращая внимания на папки, которые положили ему сегодня утром, он сидел и обдумывал различные версии. Первую — передозировка — он отверг сразу же. Самоубийство также было невозможно. В прошлом он встречал обезумевших влюбленных, которые не хотели жить, потеряв своего любимого, но она была не из таких. Если исключить два эти варианта, оставался третий — убийство.

Чтобы разобраться в этом, потребуется план, потому что в таких случаях он исключал везение. Есть синяки — он ни секунду не верил в ее падение, — наверное, кто-то держал ее, пока ей делали укол. Вскрытие показало, что она пила; сколько нужно выпить человеку, чтобы уснуть так крепко, чтобы не почувствовать укол, или так себя одурманить, чтобы не быть в состоянии сопротивляться? Что еще важнее, с кем стала бы она пить, с кем ей было так хорошо? Не с любовником, ее любовника только что убили. Тогда с другом, а с кем дружат американцы за границей? И все это снова ведет на базу, потому что Брунетти ничуть не сомневался, что ответ, каким бы он ни был, находится там.

 

Глава 17

Прошло три дня, и все три дня Брунетти почти ничего не делал. В квестуре он притворялся, что работает: просматривал бумаги, подписывал их, заполнял планы комплектования личным составом на будущий год, не заостряя внимания на том, что этим должен заниматься Патта. Дома он разговаривал Паолой и детьми, которые были слишком заняты в начале учебного года, чтобы заметить, насколько он рассеян. Даже поиски Руффоло почти не интересовали его, поскольку он был уверен, что такой глупый и опрометчивый человек вскоре непременно совершит какую-нибудь ошибку и снова попадет в руки полиции.

Амброджани он не звонил, а при встречах с Паттой не упоминал ни об убийствах, одно из которых было очень быстро забыто прессой, а другое никогда и не считалось убийством, ни о базе в Виченце. Он проигрывал про себя сцены с молодой докторшей так часто, что это стало уже навязчивой идеей, вызывал в памяти короткие воспоминания: вот она выходит из моторки и подает ему руку; ее руки упираются в умывальник в морге, тело корежится в судорогах, вызванных потрясением; вот она улыбается, рассказывая ему, что через шесть месяцев начнет новую жизнь.

Работа полицейского такова, что он никогда не знает людей, смерть которых расследует. Как бы близко ему ни удавалось узнать их, поняв, каковы они на работе, в постели, в смерти, он никогда не узнает, каковы они были в жизни, и поэтому Брунетти ощущал особую связь с доктором Питерс и из-за этой связи чувствовал, что тем более обязан найти ее убийцу.

Утром в четверг, придя в квестуру, он говорил с Вьянелло и Росси, но никаких признаков Руффоло по-прежнему не было. Вискарди вернулся в Милан, оставив для страховой компании и полиции письменные описания двух человек, один из которых был очень высоким, а другой — бородатым. Все выглядело как грабеж, потому что замки на боковой двери были вскрыты отмычкой, а висячий замок, удерживающий металлическую решетку, спилен. Хотя Брунетти и не беседовал с Вискарди, его разговоров с Фоско и Вьянелло было достаточно, чтобы убедиться: никакого грабежа не было, если не считать денег, украденных у страховой компании.

В начале одиннадцатого один из секретарей принес почту и положил ему на стол несколько писем и конверт из оберточной бумаги размером с журнал.

Письма были обычными: приглашения на конференции, попытки продать ему особое страхование жизни, ответы на вопросы, которые он разослал в разные отделения полиции в других частях страны. Прочтя все это, он взял конверт и стал его рассматривать. Узкая полоска марок шла поверху, их было, по-видимому, штук двадцать. Все были одинаковые и изображали маленький американский флаг, на них стояла цена — двадцать девять центов. На конверте стояло его имя, за которым следовал адрес: «Квестура, Венеция, Италия». Он не знал, кто мог бы написать ему из Америки. Обратного адреса не было.

Он разорвал пакет, сунул в него руку и вытащил журнал. Взглянул на обложку и узнал медицинское обозрение, которое доктор Питерс вырвала у него из рук, когда он читал его в ее кабинете. Он пролистал журнал, задержался на мгновение на тех фотографиях, потом стал листать дальше. Ближе к концу между страницами он нашел три листа бумаги, очевидно ксерокопии. Он вынул их и положил перед собой.

Наверху он прочел: «Медицинский отчет», а потом, ниже, в графе «имя, возраст и чин пациента» — Дэниел Кейман, 1984 года рождения. История его болезни, занимавшая три страницы, начиналась с кори в 1989-м, нескольких кровотечений из носа зимой 1990-го, сломанного пальца в 1991-м и фиксировала серию посещений по поводу кожной сыпи на левой руке, появившейся два месяца назад. От посещения к посещению, как видел Брунетти, сыпь проступала отчетливее и все больше приводила в недоумение трех врачей, которые пытались его лечить.

8 июля мальчика в первый раз осмотрела доктор Питерс. Она сообщала своим аккуратным наклонным почерком, что «сыпь имеет неизвестное происхождение», но появилась она после того, как мальчик вернулся домой, съездив на пикник с родителями. Сыпь покрывала внутреннюю сторону руки от запястья до локтя, была темно-пурпурного цвета, но не чесалась. Для лечения был прописан крем для кожи с лекарственными добавками.

Через три дня мальчика привели снова с ухудшением. Сыпь начала мокнуть, саднить, и у ребенка была высокая температура. Доктор Питерс предложила провести консультацию у дерматолога в местной больнице Виченцы, но родители отказались показывать сына итальянскому врачу. Она прописала новый крем, на этот раз с кортизоном, и антибиотик, чтобы сбить температуру.

Спустя два дня мальчика снова привели в госпиталь, и его осмотрел другой врач, Жирар, который отметил в истории болезни, что мальчик испытывает сильную боль. Сыпь теперь походила на ожог и распространилась к плечу. Рука распухла и болела. Температура не падала.

Некто доктор Грэнчек, судя по всему, дерматолог, осмотрел мальчика и посоветовал немедленно отправить мальчика в военный госпиталь в Ландстул, в Германию.

Через день после этого его туда и отправили на медицинском эвакуационном самолете. Больше в истории болезни не было никаких пометок, кроме одной карандашной, сделанной аккуратным почерком доктора Питерс на полях, рядом с замечанием, что сыпь у мальчика теперь походит на ожог. Там стояло: «РСВ», а потом «ЖСП», март.

Брунетти проверил дату, но знал, какая она, даже и не посмотрев. «Журнал семейной практики», мартовский номер. Он открыл журнал и начал читать. Заметил, что редколлегия состоит в основном из мужчин, что мужчины написали большую часть статей и что статьи, перечисленные в содержании, охватывали самый широкий тематический спектр, начиная со статьи о ногах, которые вызвали у него такой ужас, и кончая той, в которой шла речь о возрастании числа случаев заболевания туберкулезом вследствие эпидемии СПИДа. Была даже статья о заражении детей паразитами от домашних животных.

Не найдя подсказки в оглавлении, Брунетти начал читать с первой страницы, не пропуская ни одного объявления и писем в редакцию. Это оказалось на странице 62 — короткое сообщение о случае, зафиксированном в Ньюарке, штат Нью-Джерси, о маленькой девочке, которая играла на пустой стоянке машин и наступила на то, что она приняла за лужицу масла, вытекшего из брошенной машины. Жидкость эта затекла в ее туфельку и намочила носок. На следующий день на ноге появилась сыпь, которая вскоре превратилась в нечто весьма напоминающее ожог, и стала подниматься вверх к колену. У ребенка была высокая температура. Лечение оказалось бесполезным, пока на автостоянку не приехал чиновник из отдела здравоохранения и не взял пробу жидкости, которая оказалась насыщенным ТХВ, вытекшими из бочек с токсическими отходами. Хотя ожоги в конце концов вылечили, детские врачи боялись за будущее девочки из-за поражений нервной системы и генетического аппарата, которые часто наблюдаются у животных при проведении над ними опытов с веществами, содержащими ТХВ.

Брунетти отложил журнал и вернулся к истории болезни, прочтя ее во второй раз. Симптомы были одинаковы, хотя никакого упоминания о том, где и как ребенок вступил в контакт с веществом, которое могло вызвать сыпь, не было. «После пикника с родителями» — вот единственное, что там говорилось. Не было там и записей о лечении, которое получил ребенок в Германии.

Брунетти взял конверт и стал его рассматривать. Марки были погашены круглым штемпелем, внутри которого стояли слова «Военная почта» с субботним числом. Значит, в пятницу или в субботу она отправила ему это по почте, потом попыталась позвонить. Значит, она произнесла не «basta» и не «pasta», a «posta», она хотела обратить его внимание на то, что придет по почте. Что случилось такого, что насторожило ее? Что заставило послать ему эти бумаги?

Он вспомнил одну вещь, которую о Фостере сообщил сержант Вулф: в обязанности Фостера входил контроль за вывозом из госпиталя источников радиоактивного излучения. Он сказал что-то насчет других предметов и веществ, но ни словом не обмолвился о том, что это гадость и куда ее выбрасывают. Конечно, американцы должны об этом знать.

Это может оказаться связующим звеном между двумя смертями, поэтому она и послала ему конверт, даже попыталась позвонить. Тот ребенок был ее пациентом, но потом его у нее отобрали и отослали в Германию, и на этом история болезни кончалась. Он знает фамилию мальчика, а Амброджани, конечно же, сумеет получить доступ к списку всех американцев, живущих на базе, так что нетрудно будет узнать, здесь ли еще родители ребенка. А если нет?

Он поднял трубку и попросил оператора соединить его с майором Амброджани на американской базе в Виченце. Ожидая, пока его соединят, он попытался продумать, как все это можно связать, надеясь, что догадка приведет его к человеку, который всадил иглу в руку доктора Питерс.

Амброджани ответил, назвав свое имя. Он не выказал удивления, когда Брунетти назвал ему себя, а просто слушал и хранил молчание.

— Есть там какие-нибудь успехи? — спросил Брунетти.

— Кажется, они учредили совершенно новую серию тестов на наркотики. Пройти их обязаны все, даже начальник госпиталя. Говорят, ему пришлось войти в мужской туалет и сдать мочу на анализ, пока один из врачей ждал снаружи. Очевидно, на этой неделе более сотни человек сдавали мочу на анализ.

— И каковы же результаты?

— А, пока что никаких. Все образцы отошлют в Германию, в госпиталь, где будут проведены анализы. Результаты придут примерно через месяц.

— А они будут точными? — спросил Брунетти, удивляясь, как это какая-то организация может и хочет доверять анализам, которые пройдут через столько рук и за такой долгий отрезок времени.

— Кажется, здесь в этом уверены. Тех, у кого результат окажется положительный, попросту уволят.

— Кто проходит тесты?

— Исключений нет. Не трогают только тех, кто возвращается с Ближнего Востока.

— Потому что они герои?

— Нет, просто боятся, что у многих из них будут положительные тесты. В той части света наркотики достать так же легко, как во Вьетнаме, и здесь явно боятся, что разразится скандал, если окажется, что все эти герои вернулись с подарками в крови.

— Все еще считается, что это передозировка?

— Только так. Один из моих людей сказал мне, что ее родители даже не хотят приехать, чтобы проводить тело в Америку.

— И что же?

— Тело отослали. Но никто с ним не поехал. Брунетти попытался утешить себя тем, что это не имеет значения. Мертвым безразлично, как с ними обращаются или что думают о них живые. Но все равно было тошно.

— Я хотел бы попросить вас добыть для меня кое-какую информацию, майор.

— Если смогу. С удовольствием.

— Мне нужно узнать, живет ли на базе военнослужащий по фамилии Кейман. — Он назвал слово по буквам. — У него есть сын, девяти лет, который был пациентом доктора Питерс. Мальчика отослали в какой-то госпиталь в Германии, в Ландстул. Мне нужно знать, здесь ли еще его родители, а если здесь, можно ли поговорить с ними.

— И все это неофициально?

— Совершенно.

— А вы можете сказать, в чем дело?

— Я еще не знаю в точности. Она прислала мне копию истории болезни мальчика и статью о ТХВ.

— О чем?

— Токсичные химические вещества. Я не знаю, из чего они состоят или как действуют, но знаю, что от них трудно избавиться, как от радиоактивных отходов. И они обладают коррозионными свойствами. У ребенка была сыпь на руке, вероятно, вызванная соприкосновением с ними.

— Какое это имеет отношение к американцам?

— Не знаю. Вот почему мне нужно поговорить с родителями мальчика.

— Хорошо. Я этим займусь и позвоню вам к вечеру.

— Вы сможете найти его так, чтобы американцы об этом не узнали?

— Наверное, — ответил Амброджани. — У нас есть копии всех водительских прав, а большинство американцев имеют машины, так что я смогу узнать, здесь ли он еще, не задавая им вопросов.

— Хорошо, — сказал Брунетти. — Думаю, будет лучше, если это останется между нами.

— Вы хотите сказать — обойдемся без американцев?

— Пока — так.

— Ладно. Позвоню, когда посмотрю список.

— Спасибо, майор.

— Джанкарло, — сказал жандарм. — Думаю, мы можем называть друг друга по имени, если собираемся заниматься такими вещами.

— Согласен, — сказал Брунетти, радуясь, что нашел союзника.

Брунетти повесил трубку и пожалел, что он не в Америке. Одним из самых больших открытий для него, когда он был там, оказалась сеть публичных библиотек: любой может просто зайти туда и задать вопрос, прочесть любую книгу, которая ему нужна, легко найти любой каталог или журнал. Здесь же, в Италии, либо ты покупаешь книгу, либо находишь ее в университетской библиотеке, и даже тогда трудно получить к ней доступ без надлежащих картотек, разрешений и удостоверения личности. И как ему узнать о ТХВ, о том, что это такое, откуда они берутся и как действуют на человеческое тело, если оно с ними соприкасается?

Он взглянул на часы. Если поторопиться, он успеет зайти в книжный магазин у Сан-Лука; кажется, там есть такие книги, которые могут быть ему полезны.

Он пришел туда за пятнадцать минут до обеденного перерыва и объяснил продавцу, что ему нужно. Тот сказал, что есть две книги о ядовитых веществах и загрязнении среды, хотя одна из них больше относится к выбросам, которые попадают непосредственно в атмосферу. Была еще и третья книга, нечто вроде общего руководства по химии для юристов. Просмотрев все три, Брунетти купил первую и третью, потом прибавил к ним еще одну, изданную партией Зеленых и озаглавленную «Глобальное самоубийство». Он надеялся, что изложение предмета окажется более серьезным, чем обещали обложка и название.

Он зашел в ресторан и как следует поел, потом вернулся на работу и открыл первую книгу. Спустя три часа, с нарастающим потрясением и ужасом, он начал понимать глубину проблемы, которую человек индустриального общества создал самому себе и, что хуже, своим потомкам.

Оказалось, эти химические вещества являются неотъемлемой частью быта современного человека, например, используются в качестве охладителей как в домашних холодильниках, так и в кондиционерах. Также они используется в масляных трансформаторах, но эти ТХВ — всего лишь один цветочек в смертоносном букете, который промышленность дарит человечеству. Названия химических веществ он читал с трудом, формулы — просто не понимал. В последних столбцах таблиц стояли цифры, обозначающие время полураспада веществ, о которых идет речь. Он решил, что это время, которое нужно, чтобы вещество стало в два раза менее смертоносным по сравнению с изначальным состоянием. В некоторых случаях процесс обезвреживания растягивался на сотни лет, в некоторых — на тысячи. Как бы то ни было, подобные вещества, которые производятся в гигантских количествах индустриализированным миром, будут делать свое черное дело и в будущем.

В течение многих десятилетий третий мир был мусорной свалкой для промышленно развитых стран, он принимал корабли, груженные токсическими веществами, которые разбрасывались по всяким там пампасам, саваннам и плато, они помещались туда в обмен на сиюминутное благосостояние, и никто не задумывался о цене, которую придется платить за это будущим поколениям людей. Но теперь, когда некоторые страны третьего мира отказываются служить свалкой отходов мира первого, промышленные страны вынуждены создавать системы уничтожения отходов. Для многих эти проекты оказываются разорительными. В результате целые флоты с фиктивными грузами и с фальшивыми декларациями курсируют туда-сюда у берегов итальянского полуострова, разыскивая и находя места, где можно выгрузить свой смертоносный груз. Трюмы кораблей, плывущих из Генуи или Таранто, наполнены бочками с растворителями, химикалиями, бог знает с чем, и когда они прибывают в порты назначения, этих бочек уже нет на борту, словно сам Господь Бог, знающий об их содержимом, решил принять их в лоно свое. Иногда бочки эти прибивает к берегам Северной Африки или Калабрии, но никто, разумеется, не представляет себе, откуда они берутся, и никто не знает, когда они были сброшены в волны, принесшие их к этим берегам.

Тон книги, изданной партией Зеленых, раздражал его, факты привели в ужас. Там назывались корабли, назывались компании, которые им платили, и, что хуже, там были фотографии тех мест, где эти несанкционированные свалки были найдены. Стиль был обвинительный, а виновно было, по словам авторов, все правительство, тесно сотрудничающее с компаниями, что производят эти продукты и не обязаны по закону отчитываться в их уничтожении. В последней главе книги говорилось о Вьетнаме и о результатах, которые только теперь становятся очевидны: о генетической стоимости диоксина, который тоннами сбрасывался на эту страну во время войны с Соединенными Штатами. Описания врожденных дефектов у детей, растущий уровень выкидышей и неуменьшающееся количество диоксина в рыбе, воде, в самой земле производили ошеломляющее впечатление. Те же самые химические вещества, утверждали авторы, изо дня в день выбрасываются на землю Италии, поскольку проблема эта постоянно замалчивается.

Когда Брунетти кончил читать, он понял, что им манипулировали, что в книге полно пустых мест и слабая аргументация, что авторы видят связь там, где ее вовсе нет, что обвинения иногда выдвигаются без всяких на то доказательств. Но он понял тем не менее, что одно из основных утверждений всех этих книг, скорее всего, верно: широко распространенные и ненаказуемые нарушения закона и отказ правительства принять более строгие законы доказывают наличие крепкой связи между нарушителями и правительством, чье дело — предотвращать нарушения или карать за них. Не в этот ли водоворот попали два ни в чем не повинных человека, увлеченные туда ребенком с сыпью на руках?

 

Глава 18

Амброджани позвонил ему около пяти и сказал, что отец мальчика, сержант, работает в отделении контрактов, все еще живет в Виченце. Во всяком случае, его машина все еще здесь и всего две недели назад прошла перерегистрацию, а поскольку процедура эта требует подписи владельца транспортного средства, можно смело утверждать, что он все еще в Виченце.

— Где он живет?

— Не знаю, — ответил Амброджани. — В документах есть только его почтовый адрес, почтовый ящик здесь, на базе, но домашнего адреса нет.

— Вы можете его достать?

— Но тогда они узнают, что я интересуюсь этим человеком.

— Нет. Этого я не хочу, — сказал Брунетти. — Однако мне хотелось бы поговорить с ним где-нибудь подальше от базы.

— Дайте мне один день. Я пошлю своего человека в отдел, где он работает, и он узнает, кто это. К счастью, все они носят на своей форме таблички с именами. Потом я выясню, не следят ли за ним. Это будет нетрудно. Я позвоню вам завтра, и тогда вы сможете подумать о том, как устроить с ним встречу. В основном они живут за пределами базы. А поскольку у него есть ребенок, он наверняка живет не на ее территории. Позвоню вам завтра и сообщу, что мне удалось сделать, идет?

Брунетти понял, как сильно ему хочется сесть на поезд, идущий в Виченцу, поговорить с отцом мальчика и начать складывать головоломку воедино — пикник, сыпь и карандашная заметка на полях истории болезни привели к убийству двух молодых людей. Некоторые кусочки у него уже есть, у отца мальчика должен быть еще один; рано или поздно, складывая их вместе и изучая, перемещая туда-сюда, он, конечно же, увидит рисунок, который до сих пор остается скрытым.

Другого выхода у него не было, он согласился на предложение Амброджани дождаться его завтрашнего звонка. Он снова раскрыл третью книгу, вынул из ящика лист бумаги и начал составлять список всех компаний, которые подозреваются в сбросе или перевозке на судах токсичных отходов без надлежащих лицензий, а также второй список — тех компаний, что были уже официально обвинены в нелегальном вывозе отходов. Большинство таких компаний находилось на Севере, большая часть — в Ломбардии, промышленном сердце страны.

Книга была издана год назад — в этом он убедился, взглянув на выходные данные, а стало быть, список, составленный им, был вполне актуален. Вернувшись к концу книги, он принялся изучать карту, на которой обозначались места, где были найдены несанкционированные свалки. Провинции Вероны и Виченцы были густо усеяны точками, в особенности район к северу от обоих городов, протянувшийся дальше, к подножию Альп.

Брунетти закрыл книгу, аккуратно вложив в нее список. Все равно больше ничего не сделаешь до тех пор, пока не удастся поговорить с отцом мальчика. Его все еще сжигало желание съездить туда, хотя он и знал, что желание это бессмысленно.

Зазвонил внутренний телефон.

— Брунетти, — сказал он, взяв трубку.

— Комиссар, — проговорил голос Патты, — спуститесь, пожалуйста, в мой кабинет.

В голове у Брунетти промелькнула мысль — уж не подслушивает ли Патта и не ведет ли записи его телефонных разговоров и не знает ли он, что Брунетти все еще поддерживает контакт с американской базой. Даже вот эти новые сведения о токсических веществах — Брунетти был в этом уверен — не поколеблют упорного стремления этого человека к тому, чтобы все оставалось шито-крыто. А как только он узнает о подозрениях Брунетти и о том, что в этом деле может быть замешано столь высокое учреждение, как «компания», Патта, конечно, пригрозит ему официальным выговором, если Брунетти не откажется от попыток выяснить, что произошло. Потому что — если блюстители закона полагают возможным не считаться с желаниями компаний, значит, Республика действительно в опасности.

Он тут же направился в кабинет Патты, постучал, ему велели войти. Патта расположился за столом с таким видом, словно он только что вернулся после кинопробы. Успешной кинопробы. Когда Брунетти вошел, Патта был занят тем, что вставлял русскую сигарету в свой ониксовый мундштук, стараясь держать и то, и другое на весу, подальше от стола, чтобы ни крошки табаку не просыпалось на сверкающую ренессансную столешницу. Сигарета сопротивлялась, Патта заставил Брунетти ждать стоя. Наконец ему удалось осторожно втиснуть сигарету в золотой ободок мундштука.

— Брунетти, — сказал он, закуривая и несколько раз осторожно затягиваясь, словно пытаясь прочувствовать привкус золота, — мне сообщили по телефону очень грустную вещь.

— Надеюсь, это не о вашей жене, синьор, — сказал Брунетти, как ему казалось, довольно смиренно.

Патта положил сигарету на краешек малахитовой пепельницы, потом быстро схватил ее, потому что под тяжестью мундштука она упала на стол. Он снова водворил ее на пепельницу, на сей раз уравновесив горящий кончик и конец мундштука. Как только он отнял руку, другой конец мундштука с воткнутой сигаретой перевесил. Сигарета и мундштук скатились в пепельницу, причем мундштук сильно звякнул.

Брунетти сложил руки за спиной и устремил взгляд в окно, несколько раз качнувшись взад-вперед на пятках. Когда он отвел взгляд от окна, сигарета была погашена, мундштук исчез.

— Садитесь, Брунетти.

— Благодарю вас, синьор, — сказал он с неизменной вежливостью, садясь на свое обычное место — на стул, стоящий перед столом.

— Мне, — повторил Патта, — звонили по телефону. — Он помолчал ровно столько, чтобы дать возможность Брунетти повторить в уме свое предположение, а потом продолжал: — Звонил синьор Вискарди, из Милана. — Поскольку Брунетти ничего не спросил, он добавил: — Он звонил, чтобы сказать мне, что вы ставите под сомнение его доброе имя. — Брунетти не стал бурно протестовать, так что Патте пришлось объяснять: — Он сказал, что его страховой агент разговаривал с вами по телефону и вы спрашивали, откуда синьор Вискарди мог так быстро узнать, какие именно вещи были украдены из его палаццо. — Если бы Патта любил самую желанную в мире женщину, он не мог бы прошептать ее имя с большим обожанием, чем это последнее слово. — Дальше, синьор Вискарди узнал, что Риккардо Фоско, известный левак, — интересно, что может означать это слово в стране, где председатель палаты депутатов является коммунистом, подумал Брунетти, — задавал двусмысленные вопросы насчет финансового положения синьора Вискарди.

Здесь Патта замолчал, чтобы дать Брунетти возможность бурно выступить в собственную защиту, но тот ничего не сказал.

— Синьор Вискарди, — продолжал Патта, чей голос все сильнее выдавал снедающее его беспокойство, — не по своей инициативе сообщил эти сведения, мне пришлось задавать ему весьма специфические вопросы насчет того, как с ним здесь обращались. Но он сказал, что полицейский, который расспрашивал его, второй полицейский, хотя я и не понимаю, зачем нужно было посылать двоих, что этот полицейский, кажется, поверил не всем его ответам. Вполне понятно, что синьор Вискарди, всеми уважаемый бизнесмен, и его товарищ по партии Ротари Интернешнл, — здесь нет необходимости уточнять, кто является его товарищем по партии, — огорчен тем, как с ним обошлись, в особенности потому что это произошло сразу же после того, как его избили двое грабителей, ворвавшихся в его дворец и сбежавших с картинами и ювелирными изделиями очень большой стоимости. Вы меня слушаете, Брунетти? — внезапно спросил Патта.

— Ну конечно, синьор.

— Тогда почему молчите? Или вам нечего сказать?

— Я жду, когда вы сообщите об огорчившем вас телефонном звонке, синьор.

— Проклятие! — вскричал Патта, хлопнув ладонями по столу — Это и есть огорчивший меня звонок! Синьор Вискарди — важное лицо, и здесь, и в Милане. Он пользуется большим политическим влиянием, и я не позволю, чтобы он думал и говорил, что в полиции нашего города с ним плохо обошлись

— Я не понимаю, в чем состояло это плохое обхождение, синьор.

— Вы ничего не понимаете, Брунетти, — сказал Патта со скрытым возмущением. — Вы звоните страховому агенту человека в тот же день, когда он заявляет о грабеже, словно подозреваете, будто в этом заявлении есть что-то странное. И двое полицейских отправляются в больницу, чтобы расспросить его и показать ему фотографии людей, которые не имеют никакого отношения к преступлению.

— Он вам так сказал?

— Да, после того как мы немного побеседовали и я заверил его, что совершенно ему верю.

— А что именно он сказал о фотографиях?

— Что второй полицейский показал ему фото молодого преступника и, кажется, не поверил, когда он сказал, что никого не узнает.

— Откуда Вискарди знает, что человек на фото — преступник?

— Что?

Брунетти повторил:

— Откуда Вискарди знает, что фотография человека, которую ему показали, это фотография преступника? Это могло быть фото кого угодно, сына этого полицейского, кого угодно.

— Комиссар, чью еще фотографию могли ему показать, если не преступника? — И когда Брунетти не ответил, Патта повторил свой раздраженный вздох. — Это просто смешно, Брунетти. — Тот хотел было заговорить, но Патта оборвал его: — И не пытайтесь выгораживать своих людей, если знаете, что они не правы.

Патта сделал такой сильный упор на утверждении, что провинившиеся полицейские именно «его», Брунетти, люди, что в голове у комиссара мелькнул вопрос, — как Патта и его супруга стараются распределить между собой ответственность за неудачи и успехи двух своих сыновей: это «мой» сын выиграл награду в школе, это «твоего» сына учителя не жалуют, и он провалился на экзаменах.

— У вас есть что сказать? — спросил наконец Патта.

— Вискарди не мог описать людей, которые на него напали, но знал, чье фото ему показывают.

Однако настойчивость Брунетти только лишний раз напомнила Патте о бедности семьи, из которой происходит комиссар.

— Очевидно, вы не привыкли жить среди ценных вещей, Брунетти. Если человек многие годы живет среди предметов большой ценности, а я в данном случае имею в виду ценность эстетическую, а не просто материальную их стоимость, — голос шефа заставил Брунетти напрячь воображение, чтобы проследить за ходом его мысли, — то он начинает относиться к ним так, точно это члены его семьи. Поэтому даже подвергаясь насилию, которому подвергся синьор Вискарди, он за одно мгновение мог узнать эти картины, как мог бы узнать свою жену.

Судя по тому, что сказал Фоско, Брунетти подозревал, что Вискарди с большей легкостью узнал бы картины.

Патта подался вперед и спросил с отеческим видом:

— Вы в состоянии понять хоть что-нибудь из всего, что я вам говорю?

— Я пойму гораздо больше, когда поговорю с Руффоло.

— С Руффоло? А это кто?

— Молодой преступник с фотографии.

Патта произнес всего лишь имя Брунетти, но произнес он его с таким выражением, что пришлось объяснить.

— Два туриста сидели на мосту и видели, как три человека вышли из дома с чемоданом. Оба они узнали Руффоло по фотографии.

Поскольку Патта не читал доклада об этом происшествии, он не спросил, почему в нем нет этих сведений.

— Он мог прятаться где-то снаружи, — предположил он.

— Очень даже возможно, — согласился Брунетти, хотя считал, что Руффоло скорее всего был внутри и вовсе не прятался.

— А что насчет этого типа, Фоско? Что это за звонки?

— О Фоско я знаю только то, что он финансовый директор одного из самых солидных журналов в стране. Я звонил ему, чтобы понять, насколько важная личность синьор Вискарди. Чтобы знать, как с ним обращаться. — Это так точно отражало мысли Патты, что тот просто не мог усомниться в искренности Брунетти. А Брунетти не считал нужным извиняться за ту пристрастность, с которой полицейские сочли необходимым расспрашивать Вискарди. Он сказал только: — Единственное, что нужно сделать, — это поймать этого Руффоло, и все станет ясно. Синьор Вискарди получит обратно свои картины, страховая компания будет нам благодарна, и я думаю, что «Гаццетино» поместит на первой полосе второго раздела рассказ об этом. В конце концов, синьор Вискарди очень важный человек, и чем быстрее дело уладится, тем лучше для всех нас.

Вдруг Брунетти почувствовал, как на него накатывает волна отвращения оттого, что приходится играть в эти дурацкие словесные игры всякий раз, когда они разговаривают. Он отвел глаза, потом снова посмотрел на своего начальника.

Улыбка Патты была настолько же широкой, насколько искренней. Неужели Брунетти наконец-то уразумел что-то, научился учитывать политическую реальность? Если так, то Патта уверен, что заслуга эта по справедливости должна быть возложена к его стопам. Ох уж эти венецианцы, упрямые люди, они всегда предпочитают идти своим путем, устаревшим путем. И как им повезло, что именно его назначили вице-квесторе, он открывает перед ними более просторный, современный мир, мир завтрашнего дня. Брунетти прав. Всего-то и нужно, что найти этого типа Руффоло, вернуть картины, и Вискарди будет твердо стоять за него.

— Верно, — сказал он бодрым голосом, как говорят полисмены в американских фильмах, — сообщите мне, как только этот Руффоло окажется за решеткой. Вам нужны еще люди для проведения этой операции?

— Нет, синьор, — сказал Брунетти после задумчивого молчания. — Мне кажется, людей у нас достаточно. Нужно только выждать, когда он сделает ложный шаг. Это должно случиться довольно скоро.

Патту совершенно не интересовало, чего нужно и чего не нужно выжидать. Он жаждал ареста, возврата картин и поддержки Вискарди, если он, Патта, решит стать членом городского совета.

— Хорошо, сообщите мне, когда у вас что-нибудь появится, — сказал он, если не словами, то интонацией отпуская Брунетти.

Потом он потянулся за второй сигаретой, а Брунетти, не желая снова наблюдать за этой церемонией, извинился и пошел поговорить с Вьянелло.

— Есть новости насчет Руффоло? — спросил Брунетти, входя в его кабинет.

— И да, и нет, — ответил Вьянелло, слегка приподнимаясь на стуле из уважения к старшему по званию, а потом снова опускаясь на него.

— То есть?

— То есть говорят, что он хочет побеседовать.

— Кто это говорит?

— Тот, кто знает кого-то, кто знает его.

— А кто говорил с этим кем-то?

— Я. Это один из тех парней с острова Бурано. Помните, из тех, что украли рыбачью лодку в прошлом году. Хотя мы их и отпустили, я считаю, что парень мне должен, вот я и пошел поговорить с ним вчера. Я вспомнил, что он ходил в одну школу с Руффоло. Он позвонил мне примерно час назад. Никаких вопросов не было задано, он просто сказал, что тот, другой человек разговаривал с кем-то, кто видел Руффоло, и Руффоло хочет поговорить с нами.

— С кем именно?

— Полагаю, что не с вами, синьор. Ведь в конце-то концов, вы дважды упрятали его в тюрьму.

— Вы хотите сделать это, Вьянелло?

Его собеседник пожал плечами:

— Почему бы и нет? Мне только не хочется никаких сложностей. В последние два года ему больше нечего было делать, как только сидеть за решеткой и смотреть американские киношки про полицейских, и он вполне может предложить встретиться в полночь на лодке посреди лагуны.

— Или на рассвете на кладбище, как раз когда вампиры возвращаются в свои гнезда.

— Почему бы ему не предложить просто какой-нибудь бар, где мы могли бы удобно устроиться и выпить по стакану вина?

— Ну, как бы то ни было, идите и встретьтесь с ним.

— Должен я его арестовать, когда он появится?

— Нет, даже и не пытайтесь. Просто спросите у него, что он хочет нам сообщить, и узнайте, на каких условиях.

— Хотите, чтобы я взял с собой кого-то, кто будет следить за ним?

— Нет. Он, возможно, этого ожидает. И испугается, если поймет, что за ним следят. Просто узнайте, чего он хочет. Если заломит не очень много, договоритесь.

— Вы думаете, он расскажет о Вискарди?

— Ведь другого повода для разговора с нами у него нет, так?

— Да, наверное, нет.

Когда Брунетти повернулся к двери, Вьянелло спросил:

— А как насчет сделки, которую я с ним заключу? Мы его не прокатим?

Услышав это, Брунетти обернулся и бросил на Вьянелло долгий взгляд:

— Ни в коем случае. Если преступники не смогут верить в незаконные сделки с полицией, во что им вообще останется верить?

 

Глава 19

В тот день от Амброджани не поступило никаких новостей, и Вьянелло не удалось войти в контакт с пареньком с Бурано. На следующее утро не было никаких телефонных звонков, не было их и после ланча. Около пяти часов пришел Вьянелло и сказал, что паренек звонил ему и что встреча назначена на субботу, во второй половине дня, на пьяццале Рома. За Вьянелло приедет машина, Вьянелло должен быть одет не в форму, и его отвезут туда, где Руффоло поговорит с ним. Объяснив все это Брунетти, Вьянелло усмехнулся и добавил:

— Прямо Голливуд.

— И никаких шансов выпить, полагаю, — задумчиво сказал Брунетти. — Жаль, что снесли бар Пулльман, там вы могли бы глотнуть чего-нибудь, перед тем как уйдете.

— Такого везенья не будет, я должен стоять на остановке пятого автобуса. Они подъедут, и я сяду в машину.

— Как они вас узнают?

Неужели Вьянелло покраснел?

— Я должен буду держать в руках букет красных гвоздик.

Услышав это, Брунетти не удержался и расхохотался.

— Красных гвоздик? Вы? Господи, надеюсь, никто из ваших знакомых не увидит вас, когда вы будете торчать на остановке загородного автобуса с букетом красных гвоздик.

— Я рассказал жене. Ей это не понравилось, а особенно то, что мне придется убить субботний вечер. Мы собирались пойти куда-нибудь пообедать, и теперь мне придется выслушивать упреки целый месяц.

— Вьянелло, давайте договоримся. Сделайте это, мы даже вернем вам деньги за гвоздики, только придется предоставить чек, но сделайте это, и я так составлю список дежурств, что вы получите отгул в следующую пятницу и субботу, идет? — Ему казалось, что это самое меньшее, чем он может отплатить человеку, который отдает себя в руки известных преступников и рискует, на что требуется еще больше храбрости, разгневать свою жену.

— Хорошо, синьор, хотя мне это и не нравится.

— Слушайте, Вьянелло, вы не обязаны это делать. Все равно рано или поздно мы его поймаем.

— Да ничего страшного, синьор. Он никогда не был таким уж дураком и раньше никогда не посягал на полицейских. Кроме того, я знаю его по последнему делу.

Брунетти вспомнил, что у Вьянелло двое детей, а третий на подходе.

— Если все получится, это вам зачтут. Я помогу с повышением в чине.

— Ну и прекрасно, но вот как ему-то это понравится? — Вьянелло скосил глаза в направлении кабинета Патты. — Как ему понравится, если мы арестуем его друга, синьора Политически-Важного-Вискарди?

— Да бросьте вы, Вьянелло. Вы прекрасно знаете, что он будет делать. Как только Вискарди окажется за решеткой и обвинение будет выглядеть достаточно убедительно, Патта станет говорить, что он с самого начала подозревал, но держался с Вискарди дружелюбно, чтобы заманить в ловушку, которую он сам придумал.

Оба по опыту знали, что так оно и будет.

Дальнейшие размышления по поводу поведения их начальника были прерваны телефонным звонком. Вьянелло назвал себя, слушал какое-то время, потом протянул трубку Брунетти:

— Это вас, синьор.

— Да, — сказал тот, сердце его заколотилось, потому что он узнал голос Амброджани.

— Он все еще здесь. Один из моих людей проследил его до дому; это в Гризиньяно, примерно в двадцати минутах от базы.

— Там ведь останавливается поезд, да? — спросил Брунетти, уже составляя план действий.

— Только местный. Когда вы хотите с ним встретиться?

— Завтра утром.

— Не кладите трубку, у меня есть расписание. — Пока Брунетти ждал, он услышал, что трубку на миг положили, потом голос Амброджани сказал: — Есть один, он выходит из Виченцы в восемь, в Гризиньяно прибывает в восемь сорок три.

— А пораньше?

— Шесть двадцать четыре.

— Вы можете попросить кого-нибудь подойти к этому поезду?

— Гвидо, — Голос Амброджани звучал почти умоляюще.

— Я хочу поговорить с ним у него дома, и я не хочу, чтобы он ушел до того, как я сумею с ним поговорить.

— Гвидо, нельзя же врываться в дом к людям в половине восьмого утра, даже если это американцы.

— Если вы мне дадите адрес, я, возможно, смогу взять машину до его дома здесь. — Говоря это, он понял, что это невозможно: сообщение об этой просьбе обязательно дойдет до Патты, а это не приведет ни к чему, кроме неприятностей.

— Какой вы упрямый малый, а? — произнес Амброджани, но в голосе его было больше уважения, чем недовольства. — Ладно, я подойду к поезду. Я приеду на своей машине, мы сможем припарковаться у его дома, и всей округе не придется удивляться, что мы там делаем.

— Спасибо, Джианкарло. Буду весьма признателен.

— Надеюсь, что так. Семь тридцать, в субботу утром, — сказал Амброджани с недоверием в голосе и положил трубку прежде, чем Брунетти успел что-нибудь добавить. Ладно, по крайней мере ему-то не нужно будет держать в руке дюжину красных гвоздик.

На следующее утро Брунетти удалось вовремя добраться до вокзала, так что он успел даже выпить кофе до отхода поезда, а потому был довольно любезен с Амброджани, когда тот встретил его на маленьком вокзале Гризиньяно. Майор выглядел на удивление свежим и бодрым, словно он давно уже встал, и Брунетти, в его теперешнем настроении, это показалось слегка раздражающим. Они зашли в бар напротив вокзала, каждый взял по чашке кофе и булочке, майор легким кивком дал понять бармену, что хочет добавить в кофе глоток граппы.

— Это недалеко отсюда, — сказал Амброджани. — Пара километров. Они живут в особняке на две семьи. Во второй половине живет владелец дома с семьей. — Заметив вопросительный взгляд Брунетти, он пояснил: — Я велел одному человеку походить и поспрашивать. Особенно сказать нечего. Трое детей. Они живут здесь больше трех лет, всегда вовремя вносят квартплату, ладят с хозяином. Жена у него итальянка, так что это помогает отношениям с соседями.

— А мальчик?

— Он здесь, вернулся из больницы в Германии.

— И как он?

— Пошел в школу в сентябре. Он, кажется, здоров, но один из соседей сказал, что на руке у него отвратительный шрам. Как будто от ожога.

Брунетти допил кофе, поставил чашку на стойку и произнес:

— Поедем к ним, и я расскажу вам, что мне известно.

Пока они ехали по спящим аллеям и улицам с трехрядным движением, Брунетти рассказал Амброджани о том, что он узнал из прочитанных книг, о ксерокопии истории болезни сына Кеймана и о статье в медицинском журнале.

— Сдается мне, что она или Фостер сложили все это вместе. Но это еще не объясняет, почему их обоих убили.

— Вы тоже думаете, что их обоих убили? — спросил Брунетти.

Амброджани отвернулся от дороги и посмотрел на него.

— Я никогда не верил, что Фостера убили при ограблении, и я не верю в передозировку. Не важно, что все это было так хорошо инсценировано.

Амброджани свернул на еще более узкую дорогу и через сто метров остановился перед белым бетонным домом, стоящим в стороне от дороги и окруженным металлической изгородью. Двустворчатые входные двери этого дома на две семьи открывались на крыльцо, расположенное над воротами двух сблокированных гаражей. На подъездной дорожке лежали два велосипеда, один рядом с другим, совершенно забытые, как бывает только с велосипедами.

— Расскажите мне еще об этих химических веществах, — попросил Амброджани, выключая двигатель. — Я пытался что-нибудь узнать о них вчера вечером, но, кажется, никто из тех, кого я расспрашивал, не имеет о них ни малейшего представления, кроме того, что они опасны.

— Мне известно только то, что я вычитал в этих книгах, — признался Брунетти. — Они очень разнообразны, настоящий смертоносный коктейль. Производить их легко, и большинство заводов не может без них работать, а часто и получает их в качестве побочного продукта своего производства. Проблема одна — как от них избавляться. Раньше их просто куда-то выбрасывали, но теперь это стало труднее. Слишком многие стали жаловаться, обнаруживая все это у себя на задворках.

— Вроде бы пару лет назад в газетах было что-то насчет одного судна, кажется «Карен Б», которое дошло до самой Африки и было возвращено обратно, в Геную?

Когда Амброджани заговорил об этом, Брунетти вспомнил это дело, вспомнил газетные заголовки о «Корабле с ядами», который пытался выгрузиться в каком-то африканском порту, но ему не дали разрешение подойти к причалам. Оно плавало по Средиземному морю несколько недель, и пресса занималась им так же, как теми сумасшедшими дельфинами, которые пытаются каждые два года подняться вверх по Тибру. В конце концов судно пришло в Геную и тем положило всему этому конец. «Корабль с ядами» пропал со страниц газет и с экранов итальянского телевидения, словно канул в глубины Средиземного моря. А его смертоносный груз исчез так же бесследно, и никто не знал и не спрашивал как. И где.

— Да. Но я не помню, какие там были отходы, — сказал Брунетти.

— Мы здесь никогда не сталкивались с этим, — сказал Амброджани, понимая, что ни к чему пояснять, что «мы» — это карабинеры, а «это» — несанкционированная свалка. — Я даже не знаю, входит ли в наши обязанности следить за этим или арестовывать за это.

Никому не хотелось первому прерывать молчание, которое было вызвано размышлениями на эту тему. Наконец Брунетти спросил:

— Интересно, не правда ли?

— Что никто не отвечает за соблюдение закона? Если вообще есть такие законы? — спросил Амброджани.

— Да.

Прежде чем они успели продолжить, дверь с левой стороны дома, за которым они наблюдали, отворилась и на крыльцо вышел мужчина. Он спустился по ступенькам, открыл дверь гаража, потом наклонился, чтобы передвинуть оба велосипеда с подъездной дорожки на траву. Когда он исчез в гараже, Брунетти и Амброджани вышли из машины и приблизились к дому.

Когда они подходили к воротам, машина задним ходом выезжала из гаража. Она доехала так до ворот, и мужчина, не выключая мотора, вылез из нее, чтобы открыть ворота. Он либо не видел двух человек у ворот, либо не обратил на них внимания. Он отпер ворота, распахнул их и направился обратно к машине.

— Сержант Кейман? — окликнул его Брунетти, стараясь перекричать шум двигателя.

Услышав свое имя, человек обернулся и посмотрел на них. Оба полицейских подошли ближе, но остановились у ворот, чтобы не ступить без приглашения в частные владение. Увидев это, тот жестом пригласил их войти и наклонился в машину, чтобы выключить мотор.

Это был высокий белокурый человек; легкая сутулость, которая, вероятно, когда-то призвана была скрывать его рост, теперь стала привычной. Он двигался свободно и даже развязно, как присуще американцам, но развязность эта к лицу, когда человек одет по-обыденному небрежно, и совершенно не к лицу, когда он в форме. Мужчина направился к ним, у него было открытое и недоуменное лицо, не улыбающееся, но явно не настороженное.

— Да? — спросил он по-английски. — Вы меня ищете, ребята?

— Сержант Эдвард Кейман? — спросил Амброджани.

— Да. Чем могу быть полезен? Как-то рановато, а?

Брунетти шагнул вперед и протянул руку:

— Доброе утро, сержант. Я — Гвидо Брунетти, из венецианской полиции.

Американец пожал руку Брунетти, рукопожатие у него было сильное и твердое.

— Далеко заехали от дома, да, мистер Брунетти? — спросил он, произнося две последние согласные как двойное «д».

Это следовало расценивать как любезность, и Брунетти улыбнулся:

— Вроде далеко. Но мне нужно узнать у вас кое-что, сержант.

Амброджани улыбнулся и кивнул, но не сделал попытки назвать себя, предоставив Брунетти вести разговор.

— Давайте, спрашивайте, — сказал американец, а потом добавил: — Простите, джентльмены, что не могу пригласить вас в дом выпить кофе, но жена еще спит, и она убьет меня, если я разбужу детей. По субботам она спит вволю.

— Понятно, — сказал Брунетти. — У меня дома то же самое. Я сам сегодня вынужден был уходить на цыпочках, как грабитель. — Оба усмехнулись по адресу этой необъяснимой тирании спящих женщин, и Брунетти начал: — Мне бы хотелось расспросить вас о вашем сыне.

— Дэниеле? — спросил американец.

— Да.

— Так я и подумал.

— Кажется, вас это не удивляет, — заметил Брунетти.

Прежде чем ответить, военный прислонился к машине, перенеся на нее всю тяжесть тела. Брунетти воспользовался этой возможностью, чтобы повернуться к Амброджани и спросить его по-итальянски:

— Вам понятно, о чем мы говорим?

Карабинер кивнул.

Американец скрестил ноги и вынул из кармана рубашки пачку сигарет. Он протянул пачку итальянцам, но оба покачали головами. Он прикурил от зажигалки, стараясь держать пламя между ладонями, защищая его от несуществующего ветерка, потом снова сунул в карман и пачку, и зажигалку.

— Это насчет дела с тем врачом, да? — спросил он, откидывая голову назад и выпуская в воздух струю дыма.

— Почему вы так думаете, сержант?

— Да ведь тут и думать особенно-то нечего, верно? Она лечила Дэнни и чертовски огорчалась, что с рукой у него так плохо. Все спрашивала у него, что случилось, а потом этот ее дружок, ну, которого убили в Венеции, он тоже стал доставать меня вопросами.

— Вы знали, что он ее дружок? — спросил Брунетти, искренне удивленный.

— Ну, пока его не убили, никто вроде ничего такого не говорил, но я думаю, что многие знали это и раньше. Я-то сам не знал, но ведь я с ними не работал. Да ведь нас, черт побери, всего-то пара тысяч, все живем и работаем бок о бок. Никто ничего не может утаить, по крайней мере надолго.

— Какие вопросы он вам задавал?

— Насчет того, где в тот день гулял Дэнни. И что еще он там видел. И все такое.

— Что вы ему сказали?

— Сказал, что не знаю.

— Вы не знаете?

— Ну, не точно. В тот день мы ездили к Авиано, рядом с озером Барчис, но по дороге обратно остановились в другом месте, в горах; вот там мы устроили пикник. Дэнни на какое-то время ушел в лес один, но потом не мог вспомнить, где именно он упал. В котором месте. В разговоре с Фостером я пытался описать, где это случилось, но тоже не мог вспомнить точно, где мы в тот раз останавливались. С тремя детьми и собакой, и за всеми нужен глаз да глаз, не очень-то обращаешь внимание на такие вещи.

— И что Фостер сделал, когда вы сказали, что не помните?

— Да он, черт побери, захотел, чтобы я съездил туда с ним как-нибудь в субботу, проехал с ним всю дорогу и поискал это место — а вдруг я вспомню, где мы ставили машину.

— И вы с ним ездили?

— Еще чего. У меня трое детей, жена, и если повезет — один выходной в неделю. И я не стану тратить целый выходной, бегая по горам и ища место, где я когда-то устроил пикник. И потом, как раз тогда Дэнни был в госпитале, и я не мог оставить жену на целый день одну ради того, чтобы гоняться за призраками.

— Как он себя повел, когда вы сказали ему это?

— Ну, ясно дело, он здорово разозлился, но я объяснил, почему не могу сделать это, и он вроде бы успокоился. Перестал просить меня поехать с ним, однако думаю, сам-то он туда ездил искать, а может, и с доктором Питерс.

— Почему вы так думаете?

— Ну, он ходил разговаривать с одним моим дружком, тот работает в зубной клинике — делает рентген. И он сказал мне, что как-то в пятницу к вечеру Фостер вошел в лабораторию и попросил его одолжить ему на выходной его таб.

— Его — что?

— Его таб. Ну, он так это называет. Знаете, такая маленькая карточка, которую должны носить все, работающие с рентгеновскими лучами. Если вы облучаетесь сильно, у нее меняется цвет. Не знаю, как у вас это называется. — Брунетти кивнул, поняв, о чем речь. — Ну и этот парень одолжил ему таб на выходные, а утром в понедельник он его вернул, к началу работы. Как и обещал.

— И что цвет?

— Совсем не изменился. Такой же, какой был раньше.

— Как вы думаете, зачем он брал таб?

— Вы его ведь не знали, да? — спросил сержант у Брунетти, который покачал головой. — Забавный был малый. Очень серьезный. Очень серьезно относился к своей работе, ну да и вообще ко всему. Наверное, он еще был и верующий, но не такой, как эти психованные «утвердившиеся в вере». Если он решит, что что-то правильно, его не остановить — все равно сделает. И он вбил себе в голову, что… — Здесь сержант замолчал. — Не знаю точно, что он в нее вбил, но он хотел узнать, где это Дэнни прикоснулся к той штуке, на которую у него аллергия.

— Так вот что это было? Аллергия?

— Так они мне сказали, когда он вернулся из Германии. С его рукой много было возни, но доктора там сказали, что все прекрасно заживет. Через год или вроде того, шрам исчезнет или почти исчезнет.

Впервые заговорил Амброджани:

— А они вам сказали, что у него вызывает аллергию?

— Нет, они не смогли выяснить. Сказали, что это, может, сок какого-то дерева, которое растет в тех горах. Они провели много всяких тестов. — Здесь лицо его смягчилось, а глаза посветлели от настоящей гордости. — Мальчишка никогда не жаловался, ни разу. Будет настоящим мужчиной. Я здорово им горжусь.

— Но они вам не сказали, что вызывает у него аллергию? — повторил карабинер.

— Не-а. А потом пришли эти чертовы дураки и потеряли историю болезни Дэнни, по крайне мере то, что было записано там в Германии.

Услышав это, Брунетти и Амброджани переглянулись, и Брунетти спросил:

— Вы не знаете, нашел Фостер то место?

— Не могу сказать. Его убили через две недели после того, как он позаимствовал этот датчик, и у меня больше не было случая поговорить с ним. Поэтому я ничего не знаю. Жаль, что с ним так получилось. Он был парень что надо, и жаль, что эта докторша, его подружка, приняла все так близко к сердцу. Я не знал, что они были так… — Здесь он замялся, чтобы найти нужное слово, и замолчал.

— А на базе верят, что доктор Питерс вколола себе сверхдозу из-за Фостера?

На сей раз настала очередь удивляться сержанту:

— А как же может быть иначе? Она же врач, верно? Если кому и знать, сколько ввести в себя этой штуки, так только ей.

— Да, наверное, — сказал Брунетти, чувствуя себя предателем.

— А вот что занятно, — начал американец, — Если бы я не волновался из-за Дэнни и не возился бы с ним столько, я, может, и вспомнил бы, что сказать Фостеру. Может, это помогло бы ему найти то место.

— Что такое? — спросил Брунетти, стараясь говорить небрежно.

— Когда мы были наверху в тот день, я видел два грузовика, которые подъехали, видел, как они свернули на проселочную дорогу вниз по склону. Я просто не вспомнил об этом, когда Фостер спрашивал меня. А жаль. Мог бы избавить его от кучи хлопот. Ему нужно было бы только узнать у мистера Гамберетто, куда в тот день ездили его грузовики, и он нашел бы то место.

— У мистера Гамберетто? — вежливо переспросил Брунетти.

— Ага, у этого парня контракт с нашим гарнизоном на перевозки. Его грузовики приезжают сюда два раза в неделю и увозят спецгруз. Ну знаете, медицинские отходы из госпиталя и из зубной клиники. Наверное, еще отходы из гаража. Отработанное масло. На грузовиках не написано его имя, но сбоку у них есть красная полоса, и такие грузовики я видел в тот день у озера Барчис. — Кейман замолчал и задумался. — Не знаю, почему я не подумал об этом в тот день, когда Фостер расспрашивал меня. Но Дэнни только что увезли в Германию, и, наверное, я не очень-то думал об этом.

— Вы работаете в договорном отделе, да, сержант? — спросил Амброджани.

Если американец и нашел странным, что Амброджани это известно, виду он не подал.

— Да.

— Вы когда-нибудь встречаетесь с этим мистером Гамберетто?

— Не-а. Я знаю его имя только потому, что видел его в договоре.

— Разве он не приходит, чтобы продлить контракт? — спросил Амброджани.

— Нет, кто-то из служащих ходит в его офис. Я думаю, он там получает бесплатный ланч, а потом возвращается с подписанным договором, и мы с ним работаем.

Брунетти не нужно было смотреть на Амброджани, чтобы понять, что тот подумал: этот служащий получает от мистера Гамберетто нечто посущественней бесплатного завтрака.

— Это единственный договор, который есть у мистера Гамберетто с вами?

— Нет, сэр. У нас заключен с ним договор на строительство нового госпиталя. Подписан он был давно, но потом началась война в Заливе, и все строительные проекты были заморожены. Но кажется, дело начинает подвигаться, и вроде бы работа начнется весной, как только можно будет копать землю.

— Это контракт на большую сумму? — спросил Брунетти. — Должно быть, так — ведь это целый госпиталь.

— Точных цифр я не помню, ведь мы подписывали договор давно, но думаю, что-то близко к десяти миллионам долларов. Только это было три года назад. Наверное, с тех пор сумма сильно выросла.

— Да, я в этом уверен, — сказал Брунетти.

Вдруг все обернулись на громкий лай, раздавшийся в доме. Потом увидели, как входная дверь открылась со скрипом и большая черная собака вылетела оттуда и бросилась вниз по ступенькам. Лая как сумасшедшая, она побежала прямо к Кейману и, подпрыгнув, лизнула в лицо. Потом повернулась к чужим, оглядела их. После чего отбежала в сторону, присела на траве, сделала делишки. И снова подбежала к Кейману, подскочила, стараясь ткнуться носом ему в нос.

— Сидеть, Китти-Кэт, — сказал сержант без всякой твердости в голосе.

Она снова прыгнула и ткнулась в него.

— Сидеть, девочка. Перестань.

Она не обратила на это внимания, разбежалась перед следующим прыжком и снова бросилась на него.

— Плохая псина, — произнес Кейман голосом, выражавшим совершенно противоположное. Схватив собаку обеими руками, он погрузил их в мех и с силой принялся трепать ее загривок. — Извиняюсь. Я думал улизнуть незаметно. Когда она видит, что я сажусь в машину, то просто сходит с ума, если не может отправиться со мной. Любит машины.

— Не буду больше вас задерживать, сержант. Вы очень помогли нам, — сказал Брунетти, протягивая руку.

Собака проследила взглядом за его рукой, морда с высунутым языком выглядела добродушно. Кейман высвободил одну руку и протянул ее Брунетти, но вышло это неловко, поскольку он все еще стоял, наклонившись над собакой. Потом обменялся рукопожатиями с Амброджани, а когда полицейские повернулись и пошли к воротам, открыл дверцу машины и позволил собаке туда запрыгнуть.

Машина подалась к ним задним ходом. Брунетти стоял у металлических ворот. Он помахал сержанту Кейману, давая знать, что закроет ворота сам. Американец выждал, пока ворота будут закрыты, включил зажигание и медленно тронулся. Последнее, что они видели, была собачья голова, выглядывающая из заднего окна, ее нос, нюхающий ветер.

 

Глава 20

Когда собачья голова исчезла из виду, Амброджани повернулся к Брунетти и спросил:

— Ну что?

Брунетти пошел к машине. Амброджани сел за руль, но не включал мотор.

— Отличный бизнес — построить госпиталь, — сказал наконец Брунетти. — Отличный бизнес для синьора Гамберетто.

— Да, — согласился его спутник.

— А это имя вам что-нибудь говорит? — спросил Брунетти.

— О да, — ответил Амброджани, а потом добавил: — Это тот, от кого нам посоветовали держаться подальше.

Когда Брунетти бросил на него непонимающий взгляд, Амброджани объяснил:

— Ну, это никогда не звучало именно как приказ, ничего подобного, но ходят слухи, что ни к синьору Гамберетто, ни к его делам не стоит присматриваться слишком пристально.

— А что будет? — спросил Брунетти.

— Ох, — сказал Амброджани с горькой усмешкой, — никто ничего не говорит открыто. Это простонамек, и всякий, у кого есть мозги, понимает, что это значит.

— И держится подальше от синьора Гамберетто?

— Вот именно.

— Интересно, — заметил Брунетти.

— Очень.

— Значит, вы относитесь к нему просто как к бизнесмену, ведущему дела в этих краях?

Амброджани кивнул.

— А края эти у озера Барчис.

— Да, и это очевидно.

— Как вы думаете, вы смогли бы что-то узнать о нем?

— Ну, попытаться можно.

— То есть?

— То есть, если эта рыбка средних размеров, то я смогу что-то узнать о нем. Но если это крупная рыбина, тогда особенно ничего не узнаешь. Или я узнаю только, что это просто-напросто респектабельный местный бизнесмен с хорошими связями в политических кругах. И это только подтвердит то, что нам и так известно: человек, имеющий высокопоставленных друзей.

— Мафия?

Вместо ответа Амброджани повел одним плечом.

— Даже здесь, на Севере?

— Почему бы и нет? Нужно же им куда-то перемещаться? Они на Юге только тем и заняты, что убивают друг друга. Сколько убийств произошло за этот год? Двести? Двести пятьдесят? Вот они и двинулись сюда.

— Правительство?

Амброджани фыркнул с каким-то особым отвращением, которое итальянцы приберегают только для разговоров о своем правительстве.

— Разве можно говорить о них раздельно: о правительстве и мафии?

Эта точка зрения была более жесткой, чем у Брунетти, но, вероятно, сеть, которую раскинули по всей стране карабинеры, позволяла получать большую, чем у него, информацию.

— А вы что скажете? — спросил Амброджани.

— Когда вернусь, позвоню кое-кому из влиятельных людей, пользуясь служебным положением. — Он не сказал Амброджани об одном звонке, который, по его мнению, даст ему больше, чем все прочие вместе взятые, хотя он будет отнюдь не служебным, совсем наоборот.

Они сидели так довольно долго. Наконец Амброджани протянул руку и открыл отделение для перчаток. Порылся там и вытащил сложенную карту.

— У вас есть время? — спросил он.

— Да. Сколько нужно времени, чтобы попасть на озеро?

Вместо ответа Амброджани развернул карту и разложил ее перед собой на руле. Он водил по ней толстым пальцем, пока не нашел то, что искал.

— Вот оно. Озеро Барчис. — Палец скользнул вправо от озера и потом резко вниз по прямой линии, ведущей к Порденоне. — Полтора часа. Может, два. В основном это автострады. Что скажете?

Вместо ответа Брунетти протянул руку назад, перекинул ремень безопасности через плечо, закрепил его между сидениями.

Двумя часами позже они двигались по извилистой дороге, ведущей к озеру Барчис, оказавшись среди примерно двадцати автомобилей, ехавших позади огромного груженного гравием грузовика, который полз вверх со скоростью чуть ли не десять километров в час и вынуждал Амброджани то и дело переключать скорость со второй на первую, когда они останавливались на поворотах, где грузовик маневрировал, тяжело поворачивая. Время от времени кто-нибудь обгонял их слева и вклинивался в узкий промежуток меж двух машин, тащившихся за грузовиком, подрезая одну из них и отчаянно гудя. Случалось и так, что какая-нибудь машина выруливала вправо к узкому карману на обочине и там останавливалась. Выскакивал водитель, поднимал капот и, не слишком думая о последствиях, открывал радиатор.

Брунетти хотел было предложить переждать на обочине, поскольку они не спешат и определенной цели у них нет, но понимал, раз не ты за рулем, то нечего давать советы. Прошло минут двадцать, грузовик съехал с дороги на длинную стоянку, без сомнения созданную как раз для этой цели, и машины устремились мимо, кое-кто махнул рукой в знак благодарности. Через десять минут они въехали в маленький городок Барчис, и вскоре Амброджани свернул налево в узкую улочку, круто спускавшуюся к кромке воды.

Амброджани вылез из машины, явно измотанный этой поездкой.

— Давайте выпьем чего-нибудь, — сказал он, направляясь к кафе, располагавшемуся на огромной веранде за одним из домов у озера. Выдвинул стул из-под столика, затененного зонтом, и опустился на него. Перед ними простиралось озеро, вода была совершенно синяя, позади поднимались горы. Подошел официант, взял у них заказ и вскоре вернулся с двумя чашками кофе и двумя стаканами минеральной воды.

Брунетти выпил кофе, глотнул воды и спросил:

— Ну что?

Амброджани улыбнулся:

— Красивое озеро, да?

— Да. Великолепное. Мы кто, туристы?

— Возможно. Жаль, что нельзя остаться здесь и смотреть на озеро весь день, да?

Брунетти становилось не по себе, когда он не понимал, шутит ли его собеседник или говорит серьезно. Но все равно здесь хорошо. Ему хотелось надеяться, что двое молодых американцев смогли провести здесь выходные вне зависимости от причин их поездки. Если они любили друг друга, им хорошо было в таком красивом месте. Он поправил себя, заметив, что, если они любили друг друга, им было хорошо везде.

Брунетти подозвал официанта и расплатился. Пока они ехали наверх, решили, что не станут обращать на себя внимания, задавая вопросы насчет грузовиков с красными полосами, которые сворачивают на боковые дороги. Они туристы, пусть и одетые в галстуки и пиджаки, а туристы конечно же имеют право на обратном пути найти место для пикника и полюбоваться на горы, пока мимо катят машины. Поскольку Брунетти не знал, сколько они пробудут здесь, он подошел к стойке и спросил, не может ли бармен сделать несколько сэндвичей им в дорогу. У него нашлись только ветчина и сыр. Амброджани кивнул, велел ему сделать четыре штуки и добавить бутылку красного вина и две пластиковых чашки.

Держа все это в руках, они вернулись к машине Амброджани и поехали по холму вниз, в направлении Порденоне. Примерно в двух километрах от Барчиса они увидели справа просторное место для стоянки и въехали туда. Амброджани развернул машину так, что они могли видеть дорогу, вырубил мотор и произнес:

— Приехали.

— Я представлял себе, что проведу субботу совсем не так, — сказал Брунетти.

— Я проводил их и хуже, — отозвался Амброджани, а потом рассказал один эпизод, когда ему поручили разыскать жертву похищения в Аспромонте и он провел три дня в горах, лежа на земле, следя в полевой бинокль, как люди входили и выходили из пастушьей хижины.

— А что было дальше? — спросил Брунетти.

— А, мы их выследили. — Он рассмеялся. — Но там оказался кое-кто еще, не тот, кого мы искали, девочка. Родственники похищенной девочки никогда не обращались к нам, ничего не сообщали. Они собирались заплатить выкуп, только мы добрались дотуда раньше, чем они успели заплатить хотя бы одну лиру.

— А что случилось с тем, кого вы искали?

— Его убили. Мы нашли его через неделю после того, как нашли девочку. Ему перерезали горло. Нас навел на него запах. И птицы.

— Зачем они это сделали?

— Наверное, потому что мы нашли девочку. Мы предупредили ее родню, когда привезли малышку к ним, чтобы они помалкивали. Но кто-то сообщил в газеты, и все это появилось на первых страницах. Ну знаете, все эти «Счастливое освобождения» с фотографиями девочки и ее матери, как она ест впервые за два месяца макароны. А преступники прочли и решили, что мы следим за ними. Вот они и убили парня.

— Почему его просто не отпустили? — Потом, поскольку никакого ответа не последовало, Брунетти спросил: — Сколько ему было лет?

— Двенадцать. — Наступило длительное молчание, потом Амброджани ответил на первый вопрос: — Отпустить — это против их интересов. Все поняли бы, что если мы подберемся к похитителям достаточно близко, то есть шанс на благополучный исход. Убив мальчика, они ясно сказали: мы занимаемся бизнесом, и если вы не платите, мы убиваем.

Амброджани откупорил бутылку с вином и налил немного в пластиковые чашки. Они съели по сэндвичу, потом, поскольку делать было нечего, по второму. Все это время Брунетти старался не смотреть на часы, зная — чем чаще смотришь, тем медленней тянется время. Не удержавшись, он все-такивзглянул. Полдень. Время тянулось очень медленно. Он опустил окно, долго смотрел на горы. Когда же отвернулся от них, оказалось, что Амброджани спит, прислонившись головой к окну. Брунетти смотрел на машины, идущие вниз и поднимающиеся по крутой дороге вверх. Все они, на его взгляд, были одинаковыми, различаясь только цветом и, если шли достаточно медленно, номерными знаками.

Через час движение начало редеть, большинство водителей в это время останавливались, чтобы перекусить. Послышалось резкое шипение тормозов грузовика. Подняв голову, Брунетти увидел сползающий с горы большой грузовик с красной полосой вдоль борта.

Он толкнул Амброджани под локоть. Карабинер мгновенно проснулся, рука его повернула ключ зажигания. Он вырулил на дорогу и двинулся за грузовиком. Примерно через два километра от их стоянки грузовик прогудел и, свернув вправо, исчез на узкой разбитой дороге. Они проскочили дальше по шоссе, но Брунетти заметил, как Амброджани протянул руку к щитку управления и нажал на сброс счетчика километража, запустив его с нуля. Проехав километр, Амброджани свернул на обочину и выключил двигатель.

— Какой у него номер?

— Регистрация Виченцы, — сказал Брунетти и вынул книжку, чтобы записать номера, пока они еще свежи в памяти. — Что вы собираетесь делать?

— Постоим здесь, пока грузовик не проедет мимо нас обратно, или подождем с полчаса и отправимся туда сами.

Через полчаса грузовик не появился, поэтому Амброджани развернулся и поехал назад к дороге, поглотившей грузовик. Прямо за ней он, резко вильнув вправо, затормозил между двумя бетонными столбами дорожного ограждения.

Потом вылез из машины и подошел к багажнику. Открыл его и сунул туда руку. Там рядом с шиной лежал крупнокалиберный револьвер. Амброджани сунул его за пояс брюк.

— У вас есть? — спросил он.

Брунетти покачал головой:

— Сегодня не взял.

— У меня есть еще один. Хотите?

Брунетти снова покачал головой. Амброджани захлопнул багажник, вместе они перешли шоссе и углубились по грунтовой дороге в горы.

Грузовики проделали в ней двойную колею; с первым же сильным дождем земля превратится в грязь, и дорога станет непроезжей для такого тяжелого транспорта, как грузовик, что свернул туда у них на глазах. Через несколько сотен метров дорога немного расширилась и, изогнувшись, пошла вдоль речки, которая, вероятно, вытекала из озера. Вскоре, оторвавшись от речки, она повернула влево и теперь шла вдоль длинной полосы деревьев. Впереди дорога снова круто поворачивала влево, к крутому склону, где, судя по всему, и заканчивалась. Внезапно Амброджани отступил за дерево и рванул на себя Брунетти. Одним движением руки карабинер выхватил револьвер, а другой рукой грубо толкнул Брунетти в спину, отчего тот полетел вперед, потеряв равновесие.

Брунетти взмахнул в воздухе руками, стараясь удержаться на ногах. На мгновение он застыл между бегом и падением, но потом земля покачнулась под ним, и он понял, что падает. Уже лежа, он повернул голову и увидел, что Амброджани нависает над ним с револьвером в руке. Сердце сжалось от ужаса. Он доверял этому человеку. И ведь тот даже предлагал Брунетти взять револьвер.

Он попытался стать на колени, подумал о Паоле, ощутил, как ярко светит солнце. В этот момент Амброджани рухнул на землю рядом и рукой прижал его к земле.

— Не шевелитесь. Не поднимайте голову, — прошипел он в ухо Брунетти.

Брунетти лежал на земле, впившись пальцами в траву, закрыв глаза, ощущая только тяжесть руки Амброджани и то, что все его тело покрыто холодным потом. Сквозь гулкие удары собственного сердца он услышал, как к ним приближается грузовик, с той стороны, где, как им показалось, был конец дороги. Он слышал, как мотор прогрохотал мимо, потом звук его стал тише — это грузовик снова выехал на основную дорогу. Когда машина удалилась, Амброджани тяжело поднялся на колени и принялся отряхиваться.

— Простите, — сказал он, улыбаясь лежащему Брунетти и протягивая ему руку. — Не было времени думать, пришлось просто действовать. Вы в порядке?

Брунетти взял протянутую руку и встал рядом. Колени у него дрожали, и он ничего не мог с этим поделать.

— Конечно в порядке, — сказал он и нагнулся, чтобы хоть немного стряхнуть с брюк землю. Пропитавшееся потом белье прилипло к телу.

Амброджани повернулся и пошел к дороге, либо совершенно не догадываясь о чувствах Брунетти, либо искусно притворяясь, будто ничего не заметил. Брунетти отряхнулся, несколько раз глубоко вздохнул и поплелся вслед за Амброджани по дороге туда, где начинался подъем. Дорога не кончалась, она просто неожиданно сворачивала вправо и резко завершалась у маленького утеса. Мужчины подошли к его краю и посмотрели вниз. Внизу была площадка размером примерно в половину футбольного поля, большая часть которой заросла ползучими лианами. У того ее края, что находился ближе к ним, стояло около сотни металлических бочек, в которых когда-то, видимо, держали керосин. Вперемешку с ними валялись большие пластиковые мешки, которые используются в промышленности, запечатанные с одной стороны. Похоже, здесь поработал бульдозер, потому что бочки на дальнем конце поля исчезали под поросшим лианами слоем земли, насыпанной сверху. Нельзя было сказать, как далеко простирались засыпанные бочки, и не было никакой надежды пересчитать их.

— Ну что же, кажется, мы нашли то, что искал этот американец, — сказал Амброджани.

— Полагаю, что он тоже это нашел.

Амброджани кивнул.

— Иначе зачем бы его было убивать. Как вы думаете, что он сделал, прямиком встретился с Гамберетто?

— Не знаю, — сказал Брунетти. Такая жестокость казалась просто бессмысленной. Что, особенно, плохого могло случиться с Гамберетто? Штраф? Он, конечно же, обвинил бы водителей, даже заплатил бы одному, чтобы тот сказал, что сделал это по своей инициативе. Вряд ли он лишился бы контракта на строительство госпиталя, если бы обнаружилось нечто подобное; итальянский закон рассматривает это как мелкое преступление. Ему грозила бы более серьезная кара, будь он задержан за вождение незарегистрированной машины. Ведь подобный проступок, в конце концов, отбирает доходы непосредственно у правительства; свалки же всего лишь отравляют землю.

— Как вы думаете, мы можем туда спуститься? — спросил он.

Амброджани уставился на него:

— Вы хотите пойти посмотреть на все это?

— Мне бы хотелось узнать, что написано на бочках.

— Если взять влево, может, и сумеем, — сказал Амброджани, указывая на узкую тропинку, которая вела вниз к свалке.

Они вместе спустились по крутому склону, время от времени оскальзываясь, хватаясь друг за друга, чтобы не покатиться под уклон. Наконец, спустившись на дно, они оказались всего в нескольких метрах от первой бочки.

Брунетти посмотрел на землю. Здесь, под ними, она была сухая и рыхлая, рядом же со свалкой как будто набухала и превращалась в тесто. Он подошел к бочкам, осторожно ставя ноги. Ни на крышках, ни на боках ничего не было написано, никаких этикеток, ни ярлыков, никаких обозначений. Двигаясь вдоль свалки, стараясь не подходить к ней ближе, он рассматривал бочки. Они доходили ему почти до бедер, каждая имела металлическую затычку, плотно вбитую в отверстие наверху. Тот, кто привез их сюда, по крайней мере позаботился, чтобы они стояли прямо.

Дойдя до конца ряда видимых бочек и не найдя никаких обозначений, он оглянулся на весь ряд, вдоль которого прошел, ища прозора между бочками, достаточного, чтобы пройти внутрь. Он вернулся на несколько метров и нашел такой прозор. Теперь у него под ногами был тонкий слой маслянистой грязи, облеплявшей подошвы его ботинок. Он пробирался между бочками, то и дело наклоняясь, чтоб отыскать хоть какую-нибудь маркировку. Нога его коснулась одного из черных пластиковых мешков. С бочки, к которой он был прислонен, свешивался лист бумаги. Вынув носовой платок, Брунетти протянул руку и перевернул его. «Вооруженные силы США. Рамш…» Части последнего слова не хватало, но все в Италии знали, что самая крупная американская военная база в Германии находится в Рамштайне.

Он пихнул мешок ногой. Мешок завалился набок, и, судя по очертаниям предметов, которые обрисовались в нем, он был набит железными банками. Брунетти вынул из кармана ключи и разорвал ими мешок с одной стороны. Когда к его ногам посыпались жестянки, он невольно отступил.

— Что там такое? — спросил Амброджани у него за спиной.

Брунетти помахал рукой у себя над головой в знак того, что у него все нормально, и нагнулся, чтобы рассмотреть надписи на банках.

«Собственность государства. Не для вторичной продажи и не для частного использования», — было написано на одной по-английски. На других были немецкие этикетки. На большей их части красовались череп и скрещенные кости, предупреждающие об опасности. Брунетти поднял ногу и пнул банку. На ней была этикетка на английском языке: «В случае обнаружения свяжитесь с вашим офицером ЯБХ. Не прикасаться».

Брунетти повернулся и осторожно прошел к краю свалки, еще с большей тщательностью выбирая, куда поставить ногу. В нескольких метрах от края он уронил на землю носовой платок и оставил его там. Когда он выбрался из смертельного лабиринта, к нему подошел Амброджани.

— Ну что? — спросил карабинер.

— Этикетки на английском и немецком. Некоторые принадлежат их воздушным силам, базирующимся в Германии. Откуда остальные, я понятия не имею. — Они пошли прочь от свалки. — Что значит «офицер ЯБХ»? — спросил Брунетти, надеясь, что Амброджани это знает.

— Ядерный, биологический и химический.

— Матерь Божья, — прошептал Брунетти.

Фостеру не обязательно было идти к Гамберетто, чтобы попасть в переделку. Этот молодой человек держал у себя на полке такие книги, как «Жизнь христианина в век сомнений». Он, вероятно, сделал то, что сделал бы любой наивный молодой солдат, — доложил своему командиру. Американские отходы. Американские военные отходы. Привозятся на судах в Италию, чтобы их здесь выбросили на свалку. Тайно.

Они пошли обратно по дороге, не встретив по пути ни одного грузовика. Когда подошли к машине, Брунетти сел, держа ноги наружи. Двумя быстрыми движениями он снял ботинки, отшвырнув их в траву на обочине. Потом стянул носки, стараясь держать их за верх, и отшвырнул туда же. И спросил, повернувшись к Амброджани:

— Как вы думаете, можно будет остановиться у магазина обуви по дороге к вокзалу?

 

Глава 21

По дороге к вокзалу в Местре Амброджани высказал Брунетти свои соображения относительно того, как образовалась эта свалка. Хотя итальянская таможенная полиция имеет право осматривать каждый грузовик, который приходит из Германии на американскую базу, грузовиков этих столько, что не все они подвергаются досмотру, и осмотр в лучшем случае бывает поверхностным. Что же до авиационных перевозок, тут и говорить не о чем, самолеты курсируют туда-сюда из военных аэропортов в Виллафранка и Авиано, выгружая и загружая какой угодно груз. Когда Брунетти спросил, почему грузов так много, Амброджани объяснил, как американцы заботятся о том, чтобы солдатам и летному составу, их женам и детям жилось сладко. Мороженое, замороженная пицца, соус к спагетти, хрустящий картофель, алкоголь, калифорнийские вина, пиво: все это и много еще всякой всячины привозится, чтобы заполнить полки супермаркета, не говоря уже о магазинах, продающих стереоустановки, телевизоры, гоночные велосипеды, землю для комнатных растений, белье. Есть еще транспорты, которые привозят тяжелое оборудование, танки, джипы. Он вспомнил морскую базу в Неаполе и базу в Ливорно; сюда тоже морем можно привезти все, что угодно.

— Похоже, им ничего не стоило устроить эту свалку, — сказал Брунетти.

— Но почему они устроили ее именно здесь? — спросил Амброджани.

Брунетти считал, что все это очень просто.

— Немцы более настороженно относятся к подобным вещам. У них экологи обладают реальной властью. Если бы кто-то разнюхал нечто такое в Германии, разгорелся бы скандал. Теперь, когда немцы объединились, кто-нибудь обязательно заведет разговор о том, что американцев нужно прогнать, а не ждать, пока они сами уберутся. Но здесь, в Италии, всем наплевать, где какие свалки, так что единственное, что им приходится делать, — это уничтожать маркировку. А потом, если кто-то обнаружит то, что они выбросили, никто ничего не станет выяснять. И уж совсем никому не придет в голову заявлять, что американцев нужно вышвырнуть из страны.

— Но они не везде убрали маркировку, — возразил Амброджани.

— Наверное, думали, что успеют все засыпать землей прежде, чем кто-то обнаружит свалку. Это ведь просто — пригнать сюда бульдозер и навалить сверху земли. Но похоже, у них здесь кончается место.

— Почему бы им не отправить все это в Америку морем?

Брунетти долго смотрел на него. Неужели Амброджани настолько наивен?

— Джанкарло, мы пытаемся разгрузить наши корабли в странах третьего мира. Может быть, для американцев мы являемся страной третьего мира. Или, возможно, все страны, кроме Америки, и есть третий мир.

Амброджани что-то тихонько пробормотал себе под нос.

Впереди автострада кончалась, движение замедлилось у будок, где брали плату за проезд. Брунетти вынул бумажник и протянул Амброджани десять тысяч лир, сунул сдачу в карман и положил бумажник обратно. Амброджани свернул направо и влился в субботний вечерний хаотический поток автомобилей. Они притащились к вокзалу Местре, то и дело уворачиваясь от всяких лихачей. Амброджани остановился напротив вокзала, не обращая внимания на знак «Стоянка запрещена» и на сердитый гудок машины, которая хотела проехать перед ним.

— И что теперь? — спросил он, оборачиваясь к Брунетти.

— Выясните, что вы можете узнать о Гамберетто, а я поговорю кое с кем здесь.

— Мне вам позвонить?

— Только не с базы. — Брунетти написал номер своего телефона на листке бумаги и протянул его коллеге. — Это мой домашний. Меня можно застать по нему рано утром или вечером. Наверное, лучше звонить из автомата.

— Да, — согласился Амброджани. Голос у него был серьезный, словно это короткое предложениевнезапно предупредило его о нешуточности того, с чем они имеют дело.

Брунетти открыл дверь и вышел из машины. Обогнув ее, он нагнулся к открытому окну:

— Спасибо, Джанкарло.

Они пожали друг другу руки через открытое окно, больше ничего не сказав, и Брунетти перешел улицу, направляясь к вокзалу, а Амброджани поехал дальше.

К тому времени, когда он добрался до дому, ноги у него болели из-за новых ботинок, которые Амброджани купил ему в магазине на магистрали. Сто шестьдесят тысяч лир и так жмут! Едва войдя в дверь, он сбросил их, потом прошел в ванную, снимая на ходу одежду и беспечно разбрасывая ее позади себя. Он долго простоял под душем, несколько раз намыливал все тело, тер мочалкой ступни и между пальцами, снова и снова ополаскивая их водой. Потом вытерся и сел на край ванны, чтобы внимательно осмотреть ноги. Хотя они и покраснели от горячей воды и растирания мочалкой, он не заметил на них никакой сыпи или ожогов; ноги, какими и полагается быть ногам, хотя он вовсе не был уверен, что им такими и полагается быть.

Он обмотался вторым полотенцем и пошел в спальню. Там услышал, как Паола крикнула из кухни:

— Гвидо, у нас нет служанки. — Она говорила громко, стараясь перекричать шум воды в стиральной машине.

Он пропустил ее слова мимо ушей, подошел к шкафу и оделся, потом сел на кровать и, преждечем натянуть чистые носки, снова осмотрел ступни. Они по-прежнему походили на ступни. Он вынул из низу шкафа коричневые ботинки и направился на кухню. Услышав его шаги, она продолжила:

— Как по-твоему, могу я заставить детей убирать за собой, если сам ты раскидываешь свои вещи, как попало?

Войдя в кухню, он увидел, что она стоит на коленях перед стиральной машиной, положив палец на кнопку пуска. Сквозь чистое оконце была видна груда мокрого белья, которая вращалась то в одну, то в другую сторону.

— Что с ней случилось? — спросил он.

Она не посмотрела на него и ответила, не отводя загипнотизированного взгляда от вращающейся одежды:

— Там что-то разрегулировалось. Если я кладу туда полотенца или еще что-то такое, что впитывает много воды, в начале отжима машина начинает скакать и все электричество в квартире вырубается. Вот я и жду, когда белье распределится по барабану, тогда все будет в порядке. А в случае чего успею ее выключить, пока свет не вырубился, тогда белье придется выжимать вручную.

— Неужели тебе приходится делать это каждый раз, когда ты стираешь?

— Нет. Только когда я кладу туда полотенца или фланелевые простыни с кровати Кьяры. — Тут она замолчала и сосредоточилась на кнопке, потому что в машине что-то щелкнуло. Вдруг белье внутри начало вращаться, прижатое к крутящемуся барабану. Паола встала, улыбнулась и сказала: — На этот раз без осложнений.

— И сколько это уже продолжается?

— А, не знаю. Года два.

— И это приходится делать всякий раз, когда ты стираешь?

— Если я стираю полотенца. Я же сказала. — Она улыбнулась, забыв о своем раздражении. — Где ты был с самого рассвета? Ты что-нибудь ел?

— На озере Барчис.

— И что ты там делал, играл в войну? Вся одежда в грязи. Как будто ты катался по земле.

— А я действительно катался по земле, — начал он и рассказал о том, как они с Амброджани провели день. Времени на это ушло много, потому что он хотел вернутся к самому началу и объяснить все насчет Кеймана, его сына, о том, как «потерялась» история болезни мальчика, о медицинском журнале, полученном по почте. И наконец он рассказал Паоле о наркотиках, которые были спрятаны в квартире Фостера.

Когда он закончил, Паола спросила:

— И они сказали этим людям, что у их сына аллергия на сок какого-то дерева? Что все в порядке? — Он кивнул, и ее взорвало. — Ублюдки! А что будет, если у мальчика появятся другие симптомы? Что они скажут родителям тогда?

— А может, других симптомов и не будет.

— А может, и будут. Что будет тогда, Гвидо? Что они станут говорить тогда? — что у него, мол, что-то такое, чего они не понимают? И снова потеряют его историю болезни?

Брунетти хотел сказать ей, что он здесь ни при чем, но это показалось ему слишком слабым возражением, и он промолчал.

Поостынув, Паола поняла, насколько бессмысленна была ее вспышка, и перешла к более практическим вещам.

— Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Не знаю. — Он помолчал, потом сказал: — Я хочу поговорить с твоим отцом.

— С папой? — Она была искренне удивлена.

Брунетти понимал, что его ответ приведет ее в ярость, но все равно сказал то, что считал правдой:

— Потому что он может знать об этом.

Она бросилась в атаку, не успев подумать:

— Знать об этом? Что ты имеешь в виду? Откуда ему знать? Или ты думаешь, что мой отец какой-то международный преступник?

Молчание Брунетти ее остановило. За спиной у них стиральная машина перестала вращаться и сама выключилась. В комнате было тихо, если не считать отзвука ее вопроса. Она повернулась, наклонилась над машиной и начала вынимать оттуда сырое белье, вешая его на руку. Ничего не сказав, она прошла мимо мужа и, оказавшись на террасе, выложила выстиранные вещи на стул, а потом стала вешать их на веревку одну за другой. Вернувшись, она произнесла:

— Ну да, может, он и знает тех, кто может что-то знать об этом. Ты сам позвонишь ему или хочешь, чтобы я это сделала?

— Наверное, лучше я сам.

— Тогда сделай это сейчас, Гвидо. Мама сказала, что они собираются на неделю на Капри. Уезжают завтра.

— Хорошо, — сказал Брунетти и пошел в гостиную, где стоял телефон.

Он набрал номер по памяти, не понимая, почему этот номер, по которому он звонил раза два в год, был из тех, которые он никогда не забывал. Трубку взяла его теща, и если она и удивилась, услышав голос Брунетти, то виду не подала. Она ответила, что граф Орацио дома, не задала никаких вопросов и сказала, что сейчас позовет мужа к телефону.

— Да, Гвидо, — раздался в трубке голос графа.

— Скажите, не будет ли у вас сегодня вечером немного времени? — спросил Брунетти — Мне бы хотелось поговорить с вами об одном деле.

— О Вискарди? — спросил граф, удивив Брунетти своей осведомленностью.

— Нет, не об этом, — ответил Брунетти и только тогда подумал, насколько легче было бы расспросить о Вискарди тестя, а не Фоско, и, наверное, насколько это было бы уместней. — Это насчет другого дела, которым я занимаюсь.

Граф был слишком вежлив, чтобы спрашивать, что это за дело, но сказал:

— Я приглашен на обед, но если ты можешь прийти сейчас, у нас будет час или около того. Это тебя устраивает, Гвидо?

— Да, вполне. Я сейчас приду. Благодарю вас.

— Ну что? — спросила Паола, когда он вернулся в кухню, где очередная порция белья проворачивалась в море белой пены.

— Я сейчас пойду туда. Хочешь пойти со мной, повидаться с матерью?

Вместо ответа движением подбородка она указала на стиральную машину.

— Ладно. Я пошел. Они приглашены на обед, так что, наверное, я вернусь к восьми. Хочешь, пойдем куда-нибудь пообедаем?

Она улыбнулась и кивнула.

— Хорошо. Выбери место и позвони, закажи столик. Любое место, какое тебе хочется.

— «Аль Ково»?

Он мужественно не поморщился, хотя и знал, во что это обойдется. Сначала ботинки, а теперь еще и обед в «Аль Ково». Кормят там великолепно, ну и наплевать, во что это обойдется. Он улыбнулся:

— Заказывай на полдевятого. И спроси у детей, хотят ли они пойти. — В конце концов, он — человек, которому сегодня вернули жизнь. Почему же не отпраздновать такое?

Оказавшись у палаццо Фальери, Брунетти столкнулся с выбором, который всегда поджидал его там — воспользоваться ли огромным железным кольцом, которое висело на деревянной двери, брякнув им о металлическую пластину и сообщив о своем появлении так, что грохотом наполнится весь двор перед палаццо, или более прозаическим звонком. Он выбрал второе, и через секунду чей-то голос спросил по домофону, кто там. Он назвал себя, и дверь, вздрогнув, отперлась. Он толкнул ее, потом захлопнул за собой и прошел по двору к той части палаццо, которая выходила на Большой Канал. Из окна на лестнице выглянула горничная в наколке, проверяя, кто пришел. Явно довольная, что это Брунетти, а не какой-нибудь злоумышленник, она втянула голову в окошко и исчезла. Граф ждал его наверху наружной лестницы, которая вела в ту часть палаццо, где он жил с женой.

Хотя Брунетти и знал, что графу скоро стукнет семьдесят, трудно было, глядя на него, поверить, что это отец Паолы. Может, старший брат, может, самый молодой из дядьев, но, разумеется, не человек почти на тридцать лет старше ее. Редеющие волосы, коротко остриженные вокруг сияющего черепа, намекали на возраст, но это впечатление исчезало при виде туго натянутой кожи лица и ясного ума, сверкающего в глазах.

— Рад видеть тебя, Гвидо. Ты хорошо выглядишь. Пойдем в кабинет, ладно? — сказал граф, поворачиваясь и ведя Брунетти в переднюю часть дома.

Они прошли по анфиладе нескольких комнат и наконец оказались в кабинете, застекленная стена которого выходила на Большой Канал там, где он поворачивал к мосту Академии.

— Хочешь выпить? — спросил граф, направившись к серванту, на котором в серебряном ведерке со льдом стояла уже открытая бутылка «Дон Периньон».

Брунетти достаточно хорошо знал графа и понимал, что во всем этом нет ни следа претенциозности. Если бы граф предпочитал кока-колу, в этом же ведерке со льдом стояла бы полуторалитровая пластиковая бутылка и он предлагал бы гостям кока-колу в той же манере. Граф по праву своего рождения не нуждался в том, чтобы производить на кого-то впечатление.

— Да, спасибо, — ответил Брунетти. Здесь он, пожалуй, обретет тон, который ему пригодится для вечера в «Аль Ково». А если граф отвернется, вполне можно будет сбежать, прихватив ведерко со льдом, — этого хватит, чтобы расплатиться за обед ресторане.

Граф налил шампанского в чистый бокал, добавил немного в свой.

— Давай сядем, Гвидо? — предложил он, ведя его к двум мягким креслам, повернутым так, что в них можно было отдыхать, глядя на воду.

Когда оба уселись и Брунетти попробовал вино, граф спросил:

— Чем я могу быть полезен?

— Мне бы хотелось получить у вас кое-какую информацию, но я не уверен, какие именно вопросы следует задавать, — начал Брунетти, решив говорить правду. Он не мог попросить графа не рассказывать никому о содержании предстоящего разговора; подобное оскорбление, пусть оно даже нанесено отцом его внуков, графу будет трудно забыть. — Мне бы хотелось узнать все, что вы можете рассказать мне о синьоре Гамберетто, из Виченцы, владельце транспортной компании и, судя по всему, компании строительной. Мне известно только, как его зовут. А также то, что он, вероятно, занимается кое-чем противозаконным.

Граф кивнул, как бы говоря, что имя это ему знакомо, но что он выслушает зятя до конца, а уже потом заговорит.

— И еще мне хотелось бы знать о делах американских военных, в первую очередь с синьором Гамберетто, а во вторую — с устройством несанкционированных свалок ядовитых веществ в нашей стране. — Он отпил немного вина. — Я буду очень признателен за все, что вы мне скажете.

Граф допил вино и поставил пустой бокал на не покрытый скатертью столик рядом с собой. Он скрестил свои длинные ноги, показав черные шелковые носки, и сложил пальцы пирамидкой под подбородком.

— Синьор Гамберетто — необычайно нечистоплотный бизнесмен с необычайно хорошими связями. Он владеет не только теми двумя компаниями, о которых ты упомянул, Гвидо, но он также владеет широкой сетью отелей, бюро путешествий, курортами, многие из которых находятся не в нашей стране. Говорят также, что недавно он занялся оружием и военным снаряжением, купив партнерство у одного из самых важных производителей оружия в Ломбардии. Многие из этих компаний принадлежат его жене, поэтому его имя не всегда фигурирует в газетах, и оно не появляется в контрактах, которые заключают по этим делам. Кажется, строительные дела ведутся под именем его дяди, но здесь я могу ошибиться.

— Как и многие наши новые бизнесмены, — продолжал граф, — он до странности неприметен. Однако при этом он обладает более могущественными связями, чем многие. У него есть влиятельные друзья в обеих партиях — социалистической и христианской — все средства хороши — так что он очень недурно защищен.

Граф встал и подошел к серванту, а потом вернулся и снова наполнил бокалы, после чего поставил бутылку в ведерко со льдом. Он снова удобно устроился в кресле и продолжал:

— Синьор Гамберетто родом с Юга, и его отец, если мне не изменяет память, был сторожем в частной школе. Из чего следует, что мы мало где могли встречаться. О его частной жизни мне ничего не известно.

Граф пригубил вина.

— Что же до твоего второго вопроса, об американцах, мне хотелось бы знать, что вызвало у тебя такой интерес. — Поскольку Брунетти не ответил, граф добавил: — Ходит много всяких слухов.

Брунетти оставалось только вообразить, в каких головокружительных высотах витают подобные слухи, но он по-прежнему ничего не говорил.

Граф покрутил в тонких пальцах ножку бокала. Когда стало ясно, что Брунетти ничего не скажет, он продолжил:

— Я знаю, что американцам были предоставлены определенные экстраординарные права, права, которые не были оговорены в договоре, который мы подписали с ними в конце войны. Все наши недолговечные и некомпетентные правительства спешили предоставлять им всяческие льготы того или иного свойства. Например, им за ничтожную плату было дано разрешение не только арендовать наши горы для размещения пусковых ракетных шахт, информацию о чем можно получить у любого жителя провинции Виченцы, но и привозить в эту страну все, что им заблагорассудится.

— В том числе и ядовитые вещества? — напрямик спросил Брунетти.

Граф наклонил голову:

— Так говорят.

— Но почему? Нужно же быть ненормальными, чтобы принимать их.

— Гвидо, правительство вовсе не должно быть нормальным, его задача — быть популярным. — Поняв, что это прозвучало несколько назидательно, граф изменил тон и заговорил более прямо и обстоятельно: — Говорят, что в прошлом такие грузы просто шли транзитом через Италию. Что они поступали сюда с баз в Германии, выгружались здесь и сразу же грузились на итальянские суда, которые доставляли их в Африку или Южную Америку, где никто не спрашивал, что выбрасывается в дебрях джунглей или в лесу или сваливается в озеро. Но поскольку за последние годы во многих из этих стран произошли кардинальные политические перемены, эти пути закрылись, теперь там отказываются принимать наши смертоносные отходы. А если не отказываются, то дерут за это бешеные деньги. Во всяком случае, дельцы, которые принимают постоянно прибывающие в наши порты суда, не хотят расставаться со своими прибылями только потому, что они не могут больше переправлять ядовитый груз в другие места, на другие континенты. И отходы продолжают поступать, и здесь находится для них место.

— Вы все это знаете? — спросил Брунетти, даже не пытаясь скрыть свое удивление (или то было нечто более сильное?).

— Гвидо, так много — или так мало — известно всем, по крайней мере, на уровне слухов. Ты можешь легко наслушаться подобных ужасов, поговорив пару часов по телефону. Но никто не знает об этом, кроме непосредственных участников, а они не те люди, которые будут говорить о своих делах. Равно как, должен добавить, это не те люди, с которыми прилично говорить.

— Вряд ли их можно изничтожить одними высокомерными взглядами на великосветских приемах, — выпалил Брунетти. — Или испепелить презрением все, что они выбросили.

— Я оценил твой сарказм, Гвидо, но боюсь, что в такой ситуации человек бессилен.

— Какой человек? — спросил Брунетти.

— Такой, который знает о правительстве и о том, что оно делает, но не входит в него. Учти еще такой факт: в этом замешано не только наше собственное правительство, но и американское.

— Не говоря уже о джентльменах с Юга?

— А, да, и мафия тоже, — сказал граф с усталым вздохом. — Судя по всему, паутину соткала эта троица, и поэтому она обладает тройным запасом прочности и, если я могу добавить в качестве предупреждения, таит в себе тройную опасность. — Он посмотрел на Брунетти и спросил: — Как сильно ты в этом увяз, Гвидо? — В голосе его прозвучала нескрываемая тревога.

— Вы помните того американца, которого убили примерно неделю назад?

— А, да, во время ограбления. Вот не повезло. — Затем, устав от своей позы, граф серьезно добавил: — Ты установил какую-то связь между ним и этим синьором Гамберетто, полагаю.

— Да.

— У американцев ведь произошла еще одна странная смерть. Это так?

— Да. Погибла его любовница.

— Насколько я припоминаю, это была передозировка.

— Это было убийство, — поправил его Брунетти, но объяснять ничего не стал.

Граф и не просил никаких объяснений. Он долго молчал, глядя на лодки, скользившие взад-вперед по каналу. Наконец он спросил:

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю, — ответил Брунетти, а потом спросил в свою очередь, подбираясь ближе к причине своего прихода: — Вы в силах на это повлиять?

Граф долго обдумывал этот вопрос.

— Я не совсем понял, что ты имеешь в виду, Гвидо, — произнес он наконец.

Брунетти, для которого вопрос казался вполне ясным, не обратил внимания на замечание графа и сообщил ему новые сведения.

— Рядом с озером Барчис существует свалка. Бочки и банки с американской базы в Рамштайне, в Германии; этикетки на английском и немецком.

— И эти двое американцев обнаружили это место?

— Наверное.

— И умерли после того, как обнаружили его?

— Да.

— Кто-нибудь еще знает об этом?

— Один офицер карабинеров, который работает на американской базе.

Вмешивать сюда имя Амброджани не было никакой надобности, и Брунетти также не сообщил графу, что единственный человек, который также все знает об этом, — его единственная дочь.

— Ему можно доверять?

— Доверять что?

— Не нужно делать вид, что ты ничего не понимаешь, Гвидо, — сказал граф. — Я хочу тебе помочь. — Не без труда граф взял себя в руки и спросил: — Можно надеяться, что он будет молчать?

— До каких пор?

— Пока кое-что не будет предпринято.

— Что это значит?

— Это значит, что сегодня вечером я кое-кому позвоню и выясню, что можно сделать.

— Сделать с чем?

— Проследить, чтобы эта свалка была очищена, чтобы все было вывезено оттуда.

— И отвезено куда? — резким голосом спросил Брунетти. — Куда-нибудь в другое место в Италии?

Брунетти наблюдал, как граф размышляет, соврать ему или нет. Наконец, решив не лгать — Брунетти так и не понял почему, — граф сказал:

— Вероятно. Но скорее всего за пределы страны. — И прежде чем Брунетти успел о чем-то спросить, граф поднял руку, чтобы остановить его. — Гвидо, прошу тебя, постарайся понять. Я не могу обещать тебе больше того, что только что пообещал. Я думаю, что эту свалку можно уничтожить, но о большем я боюсь говорить.

— Вы хотите сказать, что боитесь в буквальном смысле слова?

Голос графа был ледяным.

— В буквальном, Гвидо.

— Почему?

— Я бы предпочел не объяснять этого, Гвидо.

Брунетти решил, что стоит попробовать зайтис другой стороны.

— Они узнали о свалке потому, что один мальчик упал туда и обжег руку о вещество, вытекающее из этих бочек. Это мог быть любой ребенок. Это могла быть Кьяра.

Взгляд у графа был холодный.

— Прошу тебя, Гвидо, теперь ты становишься приторно сентиментальным.

Что верно, то верно, это Брунетти понимал.

— Вас все это не тревожит? — спросил он, не сумев сдержать пыла, который прозвучал в его голосе.

Граф окунул кончик пальца в остаток вина у себя в бокале и принялся водить влажным пальцем по его краю. Палец двигался все быстрее, и хрусталь испускал резкий заунывный звук, наполнивший собой комнату. Граф вдруг оторвал палец от бокала, но звук все еще тянулся, он повис в воздухе, как и их разговор. Граф отвел глаза от бокала и посмотрел на Брунетти:

— Нет, Гвидо, меня это тревожит, но не так, как тебя. Тебе удалось сохранить остатки оптимизма, даже занимаясь такой работой. Мне это не удалось. Ни в отношении себя самого, ни в отношении моего будущего, ни в отношении этой страны и ее будущего.

Он снова опустил глаза на бокал.

— Меня тревожит, что есть такие вещи, что мы отравляем себя и наше потомство, что мы всё знаем, но губим наше будущее, но я не верю, что есть хоть что-то — повторяю, хоть что-то, — что можно сделать, чтобы это предотвратить. Мы — нация эгоистов. Это наша слава, но это станет и нашей гибелью, потому что никого из нас нельзя заставить беспокоиться о таких абстрактных вещах, как «общее благо». Лучшие из нас могут хотя бы беспокоиться за своих близких, но как нация мы не способны на большее.

— Я не хочу этому верить, — произнес Брунетти.

— От твоего нежелания верить, — сказал граф с чуть ли не нежной улыбкой, — все это не становится менее верным, Гвидо.

— Ваша дочь тоже не верит, — добавил Брунетти.

— И каждый день благодарю за то Бога, — сказал граф тихим голосом. — Возможно, главное, чего я сумел достичь в жизни, — воспитал дочь, которая не разделяет моих убеждений.

Брунетти хотел отыскать в голосе графа иронию или сарказм, но нашел только горестную искренность.

— Вы говорите, что сделаете это, проследите, чтобы свалка была ликвидирована, но почему вы не можете сделать большего?

Граф снова посмотрел на зятя с той же улыбкой.

— Мне кажется, Гвидо, что за все эти годы мы с тобой разговариваем впервые. — Потом уже другим голосом добавил: — Потому что существуетслишком много свалок и слишком много таких людей, как Гамберетто.

— Вы можете с ним как-нибудь справиться?

— Вот здесь я не могу ничего.

— Не можете или не хотите?

— В некоторых ситуациях, Гвидо, «не могу» и «не хочу» означает одно и то же.

— Это софистика, — бросил Брунетти.

Граф откровенно рассмеялся:

— Да неужели? В таком случае разреши мне сказать так: я предпочитаю не делать ничего, кроме того, что хочу сделать и о чем я тебе сказал.

— А почему? — спросил Брунетти.

— Потому что, — ответил граф, — потому что я не могу заставить себя заботиться ни о чем, кроме моей семьи. — По его тону Брунетти понял, что никаких других объяснений не получит.

— Могу я задать вам еще один вопрос? — спросил он.

— Да.

— Когда я позвонил вам и поинтересовался, можно ли мне поговорить с вами, вы спросили, не хочу ли я говорить о Вискарди. Почему это?

Граф взглянул на него с невольным удивлением, потом принялся рассматривать лодки на канале. Только после того, как проплыло несколько лодок, он ответил:

— У синьора Вискарди и у меня есть общие деловые интересы.

— Что это значит?

— Только то, что я сказал, — что у нас есть общие интересы.

— А могу я узнать, что это за интересы?

Граф посмотрел на него, прежде чем ответить:

— Гвидо, мои деловые интересы — это тема, которую я не обсуждаю ни с кем, если не считать тех, кто непосредственно имеет к ним отношение.

И прежде чем Брунетти успел возразить, граф добавил:

— Когда я умру, мой бизнес перейдет по наследству к твоей жене. — Здесь он замолчал, потом добавил: — И к тебе. Но до того я буду обсуждать его только с теми людьми, которые с ним связаны.

Брунетти хотелось спросить у графа, являются ли законными дела, связывающие его с синьором Вискарди, но он не знал, как спросить об этом, не оскорбив тестя. Больше того, Брунетти опасался, что он и сам уже не знает, что означает слово «законный».

— Вы можете рассказать мне что-нибудь о синьоре Вискарди?

Граф долго не отвечал.

— У него есть и другие деловые партнеры. Среди них много людей очень могущественных.

Брунетти уловил в словах графа предостережение, но при этом и некий намек.

— Мы только что говорили об одном из них?

Граф ничего не сказал.

— Мы только что говорили об одном из них? — повторил Брунетти.

Граф кивнул.

— Вы скажете мне, какие их связывают интересы?

— Я могу… я хочу сказать тебе только то, что тебе не следует интересоваться ни тем, ни другим.

— А если я решу заинтересоваться?

— Я бы предпочел, чтобы ты этого не делал.

Брунетти не удержался и сказал:

— А я бы предпочел, чтобы вы рассказали мне об их деловых отношениях.

— Значит, мы зашли в тупик, не так ли? — спросил граф голосом, неестественно легким, словно то была светская болтовня.

Но прежде чем Брунетти успел ответить, они услышали какой-то шум за спиной. Оба они обернулись и увидели входящую в комнату графиню. Она быстро подошла к Брунетти, высокие каблуки ее весело стучали по паркету. Мужчины встали.

— Гвидо, как я рада тебя видеть, — сказала она и поцеловала его в обе щеки.

— Ах, дорогая моя, — сказал граф, склоняясь к ее руке.

Женаты уже сорок лет, подумал Брунетти, а он все еще целует ей руку, когда она входит в комнату. Хорошо хоть не щелкает каблуками.

— Мы как раз говорили о Кьяре, — сказал граф, ласково улыбаясь жене.

— Да, — подхватил Брунетти, — мы только что говорили о том, как счастливы мы с Паолой, что наши дети такие здоровые.

Граф бросил на него взгляд поверх жениной головы, но она улыбнулась им обоим и сказала:

— Да, слава богу. Нам так повезло, что мы живем в такой здоровой стране, как Италия.

— Воистину так, — согласился граф.

— Что ей привезти с Капри? — спросила графиня.

— Только самих себя в целостности и сохранности, — галантно ответил Брунетти. — Вы же знаете, как там у них на Юге.

Она улыбнулась:

— Ах, Гвидо, все эти разговоры о мафии не могут быть правдой. Это все россказни. Все мои друзья так говорят. — И она повернулась к мужу, чтобы он подтвердил это.

— Если твои друзья так говорят, дорогая, значит, так оно и есть, — сказал граф. Потом обратился к Брунетти: — Я все для тебя улажу, Гвидо. Позвоню сегодня же. И пожалуйста, поговори с твоим другом из Виченцы. Нет никакой необходимости, чтобы кто-то из вас занимался этим.

Жена бросила на него вопросительный взгляд.

— Ничего, моя дорогая, — сказал он. — Просто одно дельце, в котором Гвидо просил меня разобраться. Ничего важного. Некая бумажная волокита, с которой я смогу управиться быстрее, чем он.

— Как мило с твоей стороны, Орацио. Я так рада, Гвидо, — сказала она и просияла, представив себе эту счастливую семейную картину, — так рада, что ты обратился к нам.

Граф взял ее под руку и сказал:

— Теперь нам, наверное, нужно идти, дорогая. Катер ждет?

— А, да, я пришла сказать тебе об этом. Да сама же и забыла за всеми вашими деловыми разговорами. — Она повернулась к Брунетти. — Передай от меня привет Паоле и поцелуй за меня детей. Я позвоню, когда мы будем на Капри. Или это Искья? Орацио, что это?

— Капри, дорогая.

— Ну, я позвоню. До свидания, Гвидо, — сказал она, становясь на цыпочки, чтобы поцеловать его.

Граф и Брунетти обменялись рукопожатиями. Все трое спустились во двор вместе. Граф и графиня повернулись, вышли в причальные ворота и сели в лодку, которая ждала их перед палаццо. Брунетти выскользнул через парадную дверь и старательно закрыл ее за собой.

 

Глава 22

Понедельник прошел в квестуре нормально: привели трех африканцев за безлицензионную торговлю кошельками и солнечными очками на улице; доложили о двух взломах в разных частях города; четыре повестки были вручены лодочникам, промышлявшим извозом без надлежащего спасательного снаряжения на борту; и два известных наркомана были задержаны за угрозу некоему врачу, который отказался выписать им рецепты. Патта появился в одиннадцать, позвонил Брунетти, чтобы узнать, нет ли успехов в деле Вискарди, даже не попытался скрыть раздражение, узнав, что никаких успехов нет, и отправился завтракать на полчаса позже, чтобы уже не возвращаться до трех часов.

Пришел Вьянелло и доложил Брунетти, что в субботу машина не приехала и что он прождал на пьяццале Рома целый час, стоя на остановке пятого автобуса с букетом красных гвоздик в руке. В конце концов он плюнул на все, вернулся домой и подарил цветы жене. Выполняя свою часть договора, Брунетти изменил расписание дежурств, чтобыдать Вьянелло выходные в следующую пятницу и субботу, попросил его связаться с пареньком с Бурано и выяснить, что было сделано неправильно и почему друзья Руффоло не пришли на встречу.

По дороге на работу он купил все главные газеты и провел большую часть утра за чтением, ища каких-то упоминаний о свалке у озера Барчис, о Гамберетто, о чем-то, что имеет отношение к смерти двух американцев. Однако история отказывалась заниматься всеми этими темами, поэтому он кончил чтение новостями о футболе.

На следующее утро он снова купил газеты и внимательно прочитал их. Беспорядки в Албании, курды, какой-то вулкан, индийцы, убивающие друг друга, на сей раз из-за политики, а не на религиозной почве, но никаких упоминаний о свалке ядовитых отходов у озера Барчис.

Понимая, что поступает глупо, он все же не выдержал, пошел к коммутатору и спросил у оператора номер американской базы. Вдруг Амброджани сумел разузнать что-нибудь о Гамберетто, думал Брунетти, чувствуя, что не в силах ждать, пока тот ему позвонит. Оператор дал ему и главный номер, и номер офиса карабинеров. Брунетти пришлось дойти до Рива-дельи-Скьявони, прежде чем он нашел телефон-автомат, принимающий магнитную карту. Он набрал номер карабинерского поста и попросил позвать майора Амброджани. В настоящий момент майора не было за столом. Кто его спрашивает?

— Синьор Росси, из «Главной страховой компании». Я перезвоню во второй половине дня.

Отсутствие Амброджани могло ничего не значить. Или значить все, что угодно.

Как всегда, когда он волновался, Брунетти пошел побродить. Он свернул налево и шел вдоль воды, пока не добрался до моста, по которому вышел на Санта-Елена, пересек ее и обошел эту самую отдаленную часть города, найдя ее ничуть не менее интересной, чем находил в прошлом. Он прошел по Кастелло, вдоль стены Арсенала, обратно к Санти-Джованни-э-Паоло, где началась вся эта история. Он нарочно обошел площадь стороной, не желая смотреть на то место, где вытащили из воды тело Фостера. Он двинулся прямиком к Фондаменте-Нуове и вдоль набережной, пока не свернул с нее и не направился снова в город. Проходя мимо Мадонны-дель-Орто, он заметил, что над гостиницей все еще работают, и как-то сразу оказался на Кампо-дель-Гетто. Сел на скамейку и стал смотреть на прохожих. Они ничего не знают, совсем ничего. Они не доверяют правительству, боятся мафии, презирают американцев, но все это общие, расплывчатые мысли. Они чувствуют преступный сговор, как всегда это чувствуют итальянцы, но у них нет подробностей, доказательств. Наученные многовековым опытом, они знают, что доказательства есть, что их много, но те же самые жестокие века научили этих людей тому, что любое правительство, которое окажется у власти, всегда преуспеет в сокрытии от граждан доказательств любых своих злодеяний.

Он закрыл глаза, уселся на скамье поудобней, радуясь солнцу. Когда он их открыл, то увидел двух сестер Мариани, которые шли по площади.

Наверное, им теперь за семьдесят, и той, и другой, волосы у них доходили до плеч, каблуки были высокие, губы — ярко-карминные. Никто уже не помнит фактов, но все помнят эту историю. Во время войны муж одной из них, примерный христианин, донес на жену в полицию, и их обеих отправили в лагерь. Никто не помнит, что это был за лагерь, Освенцим, Берген-Белсен, Дахау, название не имеет значения. После войны они вернулись в Венецию, пережив бог весть какие ужасы, и вот, спустя пятьдесят лет, идут по Кампо-дель-Гетто, рука об руку, и у каждой в волосах ярко-желтая лента. Для сестер Мариани тайный заговор существовал, и, разумеется, они видели доказательства человеческого зла, и все же вот они идут в потоке солнечных лучей, мирным венецианским вечером, и солнечные пятна играют на их цветастых платьях.

Брунетти понимал, что впал в ненужную сентиментальность. Его так и подмывало пойти прямо домой, но он пошел в квестуру, пошел медленно, не торопясь вернуться туда.

Вернувшись, он обнаружил у себя на столе записку: «Повидайтесь со мной насчет Руффоло. В.», и сразу же спустился к Вьянелло.

Полицейский сидел за столом и разговаривал с молодым человеком, сидевшим на стуле лицом к нему. Когда Брунетти подошел, Вьянелло сказал молодому человеку:

— Это комиссар Брунетти. Он может ответить на твои вопросы лучше, чем я.

Молодой человек встал, но не сделал попытки поздороваться за руку.

— Добрый день, Dottore, — сказал он. — Я пришел потому, что он мне позвонил. — Брунетти оставалось только гадать, кто такой этот «он».

Юноша был коренастый, плотный, большие руки не соответствовали размерам тела, они были красные и распухшие, хотя ему едва ли стукнуло семнадцать. Его резкий акцент жителя Бурано говорил о его профессии не менее красноречиво. Живя на Бурано, ты либо ловишь рыбу, либо плетешь кружева; вторую возможность руки паренька исключали.

— Садись, пожалуйста, — сказал Брунетти, подвигая себе второй стул.

Очевидно, мать хорошо воспитала этого парня, потому что он стоял, пока оба мужчины не сели, и только тогда сел сам, держась прямо, вцепившись руками в края сиденья.

Он заговорил на грубом островном диалекте, которого не понял бы никакой итальянец, не родившийся в Венеции. Интересно, подумал Брунетти, может ли паренек вообще говорить по-итальянски. Но его раздумья по поводу диалекта тут же оборвались, потому что юноша продолжал:

— Руффоло снова позвонил моему другу, а мой друг позвонил мне, и как я уже обещал сержанту, что приду, если мой друг проявится, ну, я и пришел.

— Что сказал ваш друг?

— Руффоло хочет с кем-нибудь поговорить. Он боится. — Юноша замолчал и быстро взглянул на полицейских — заметили ли они его промах. Ему показалось, что не заметили, и он продолжал: — Тоесть это мой друг сказал, что голос у него вроде бы был испуганный, но он, этот мой друг, сказал только, что Пеппино хочет с кем-нибудь поговорить, но сказал, что это должен быть не сержант. Он хочет поговорить с кем-нибудь повыше.

— Твой друг сказал, почему Руффоло хочет это сделать?

— Нет, синьор, не сказал. Но я думаю, это его мать велела ему так сделать.

— Ты знаешь Руффоло?

Юноша пожал плечами.

— Что его напугало?

На сей раз пожатие плеч, вероятно, означало, что паренек ничего не знает.

— Он думает, что он очень умный, этот Руффоло. Он всегда хвастается, болтает о людях, которых он встретил там, и о своих важных друзьях. Когда он звонил, он мне сказал, — продолжал паренек, уже забыв о существовании воображаемого друга, предполагаемого посредника во всех этих переговорах, — что он хочет сдаться, но что ему нужно кое-что продать. Он сказал, что вы будете рады, когда получите это, что это хороший товар.

— Он объяснил, что это такое? — спросил Брунетти.

— Нет, но он велел вам сказать, что их три штуки, что вы поймете.

Брунетти понял. Гварди, Моне и Гоген.

— И где он хочет, чтобы этот человек с ним встретился?

Словно внезапно поняв, что мифического друга, который служил буфером между ним и представителями властей, уже не существует, юноша замолчал и оглядел комнату, но друг исчез, от него не осталось никаких следов.

— Знаете помост, что идет по фасаду Арсенала? — спросил юноша.

Брунетти и Вьянелло кивнули. Почти в полкилометра длиной, эта бетонная пешеходная эстакада вела от верфей Арсенала к стоянке речного трамвайчика у Челестии, возвышаясь примерно на два метра над водами лагуны.

— Он сказал, что будет там, где маленький пляж, тот, что на арсенальской стороне эстакады. Завтра. В полночь.

Брунетти с Вьянелло обменялись взглядами поверх головы юноши, и Вьянелло беззвучно проговорил слово «Голливуд».

— А с кем он хочет там встретиться?

— С кем-то поважней. Он сказал, он из-за этого не пришел в субботу, потому что там был сержант.

Вьянелло, судя по всему, отнесся к этому заявлению вполне снисходительно.

Брунетти позволил себе на минуту вообразить, как Патта, в комплекте с ониксовым мундштуком, прогулочной тростью и, поскольку поздно ночью бывает туман, в плаще от Берберри, изящно подняв воротник, ждет на эстакаде у Арсенала, пока колокола на Сан-Марко не прозвонят полночь. Поскольку это была все-таки фантазия, Брунетти заставил Патту встретиться не с Руффоло, который говорит по-итальянски, а с этим простецким пареньком с Бурано, но и фантазия оказалась бессильной, когда он попытался представить себедиалог коверкающего слова юноши и невнятно мычащего сицилийца Патты, в особенности если учесть, что полуночный ветер, задувающий с лагуны, относит прочь их слова.

— Комиссар достаточно важное лицо? — спросил Брунетти.

Юноша посмотрел на него, не зная, как к этому отнестись.

— Да, синьор, — сказал он серьезно.

— Завтра в полночь?

— Да, синьор.

— А не сказал ли Руффоло — не сказал ли он твоему другу, — что принесет эти вещи с собой?

— Нет, синьор. Не сказал. Он сказал только, что будет на эстакаде в полночь, у моста. У маленького пляжа.

Брунетти вспомнил, что это не совсем пляж, скорее место, где приливами нанесло достаточно песка и камешков к стене Арсенала, и там образовалось место, куда выносит пластиковые бутылки и старые ботинки и где они покрываются липкими водорослями.

— Если твой друг будет разговаривать с Руффоло еще раз, передай ему, что я приду.

Довольный, что сделал то, ради чего пришел, юноша встал, неловко кивнул обоим мужчинам и вышел.

— Наверное, пошел поискать телефон, чтобы позвонить Руффоло и сообщить, что дело сделано, — сказал Вьянелло.

— Надеюсь. Я не хочу простоять там целый час впустую, если он опять не придет.

— Хотите, я пойду с вами, синьор? — вызвался Вьянелло.

— Да, вероятно, да, — сказал Брунетти, поняв, что не склонен к героизму. Но потом добавил более трезво: — Но, наверное, это плохая идея. Он расставит дружков на обоих концах эстакады, а там нет такого места, где бы вас не было видно. И потом, в Руффоло нет подлости.

— Я могу сходить туда и выяснить, нельзя ли мне побыть в каком-нибудь доме.

— Нет, думаю, это тоже плохо. Он догадается, его дружки станут там слоняться и засекут вас.

Брунетти попробовал мысленно представить территорию вокруг остановки Челестия, но единственное, что вспомнил, это кварталы безликих общественных зданий, район, в котором почти нет ни магазинов, ни баров. Если бы не было рядом лагуны, никто бы не сказал, что это Венеция, такими новыми выглядели эти здания, совершенно лишенные индивидуальности.

— А что насчет двух других? — спросил Вьянелло, имея в виду двух других людей, участвовавших в ограблении.

— Полагаю, они хотят получить свою часть от сделки Руффоло. Или он настолько поумнел за эти два года, что ему удалось забрать у них картины.

— А может, им достались драгоценности, — предположил Вьянелло.

— Возможно. Но скорее всего, Руффоло говорит от имени всех троих.

— Но разве это не бессмыслица? — спросил Вьянелло. — Я хочу сказать, что у них же и картины, идрагоценности. Какой им смысл просто так взять и вернуть все это?

— Может быть, картины очень трудно продать.

— Ну что вы, синьор. Вы же знаете рынок не хуже, чем я. Если постараться, можно найти покупателя на что угодно, не важно, что это краденые вещи. Я мог бы продать и Пьету, если бы сумел унести ее из собора Святого Петра.

Вьянелло был прав. Руффоло вряд ли принадлежит к тем, кого можно переделать, а рынок картин в Италии был, есть и будет, не важно откуда эти картины взялись. Брунетти вспомнил, что сейчас полнолуние, и подумал, что будет представлять собой прекрасную мишень, выделяясь темным пиджаком на фоне светлой стены Арсенала. Но тут же отверг эту мысль.

— Ладно, пойду посмотрю, что может предложить Руффоло, — сказал он, показавшись самому себе похожим на героя-кретина из английского фильма.

— Если вы передумаете, синьор, сообщите мне завтра. Завтра вечером я буду дома. Вам нужно только позвонить.

— Спасибо, Вьянелло. Думаю, все будет в порядке. Но я вам благодарен, действительно благодарен.

Вьянелло махнул рукой и вернулся к бумагам у себя на столе.

Брунетти решил, что, если ему суждено стать полуночным героем, даже и послезавтра, сегодня нет никаких оснований больше оставаться на работе.

Когда он пришел домой, Паола сказала, что говорила сегодня с родителями. У них все хорошо, они прекрасно проводят время в том месте, которое ее мать упорно принимает за Искью. Отец же просил передать Брунетти только то, что он начал улаживать его дело и что полностью его можно будет уладить к концу недели. Хотя Брунетти был уверен, что дело такого свойства никогда нельзя полностью уладить, он поблагодарил Паолу за эти новости и попросил передать от него поклон ее родителям, когда они снова позвонят.

Обед прошел до странности спокойно, в основном из-за необычного поведения Раффаэле. Он выглядел — хотя Брунетти был удивлен, когда поймал себя на том, что пытается найти точное слово, — он выглядел как-то чище, хотя Брунетти никогда не думал, что его можно назвать грязным. Волосы недавно подстрижены, джинсы отутюжены. Он слушал то, что говорили родители, без всяких возражений, и, что совсем уж странно, не выругал Кьяру, когда та попросила еще спагетти. Когда обед кончился, он повозмущался, услышав, что сегодня его очередь мыть посуду, и это несколько успокоило Брунетти, — но Раффаэле все-таки принялся за дело без вздохов и недовольного ворчания, и это молчание заставило Брунетти спросить Паолу:

— Что случилось с Раффи?

Они сидели на диване в гостиной, и тишина, доносившаяся из кухни, наполняла всю комнату. Она улыбнулась:

— Правда, странно? Мне кажется, это затишье перед бурей.

— Как ты думаешь, не запереть ли дверь на ночь? — спросил он.

Оба рассмеялись, но оба не знали, что их так развеселило, это замечание или вероятность того, что все осталось позади. Для них, как вообще для родителей подростков, слово «все» не требовало объяснений: имелось в виду то ужасное, тяжелое облако злобы и праведного негодования, которое вошло в их жизнь с определенным уровнем гормонов и которому суждено оставаться там до тех пор, пока этот уровень не изменится.

— Он спросил у меня, не прочту ли я сочинение, которое задал ему преподаватель английского, — сказала Паола. Увидев удивление Брунетти, она добавила: — Мужайся. Еще он спросил, можно ли купить ему на осень новый пиджак.

— Новый, из тех, что продаются в магазине? — изумленно спросил Брунетти. Услышать такое от мальчишки, который две недели назад произнес громогласное проклятие капиталистической системе и ее производству выдуманных предметов потребления, системе, которая изобрела моду только затем, чтобы создать бесконечную потребность в новой одежде!

Паола кивнула:

— Новый. Из магазина.

— Не знаю, готов ли я к этому, — сказал Брунетти. — Неужели мы потеряем нашего анархиста с дурными манерами?

— Думаю, что так, Гвидо. Пиджак, который ему хочется, выставлен в витрине «Дука Д'Аоста» и стоит четыреста тысяч лир.

— А ты скажи ему, что Карл Маркс никогда не покупал вещи у «Дука Д'Аоста». Пусть пойдет в «Беннетон» вместе с остальным пролетариатом.

Четыреста тысяч лир; в Казино он выиграл почти в десять раз больше. В семье четверо, значит, столько по справедливости приходится на долю Раффи? Нет, только не на пиджак. Может быть, это первая трещина в льдине, начало конца отрочества? А когда отрочество закончится, следующий шаг, который сделает его сын, будет шагом в мужественность.

— Ты хоть немного понимаешь, почему это все происходит? — спросил он.

Если Паоле и пришло в голову, что ему все же легче разобраться в феномене мужского отрочества, она этого не сказала, а только ответила:

— Синьора Пиццутти говорила со мной сегодня на лестнице.

Он бросил на нее недоумевающий взгляд, а потом взгляд его прояснился.

— Мать Сары.

Паола кивнула.

— Мать Сары.

— О боже мой! Нет!

— Ну, Гвидо, она славная девочка.

— Ему всего шестнадцать лет, Паола. — Он услышал в своем голосе нечто вроде скулежа, но ничего не мог поделать.

Паола положила руку ему на плечо, потом поднесла ладонь к губам и разразилась громким смехом.

— Ах, Гвидо, слышал бы ты себя сейчас! «Ему всего шестнадцать лет». Просто невероятно. — Онавсе еще смеялась, и ей пришлось откинулся к подлокотнику дивана, такое безудержное веселье ее охватило.

Интересно, подумал он, что он должен был сделать? Ухмыльнутся и выдать какую-нибудь грязную шутку? Раффаэле — его единственный сын, а он не знает ничего о том, что происходит с ним вне дома: СПИД, проститутки, девушки, которые могут забеременеть и заставить на них жениться. И тут он внезапно увидел себя глазами Паолы и засмеялся так, что на глазах выступили слезы.

Вошел Раффаэле и попросил мать помочь ему с домашним заданием по греческому, и, глядя на них, Брунетти удивился, почему они завели этот разговор о возмужании.

 

Глава 23

Амброджани не проявился ни в тот вечер, ни на другой день, и Брунетти все время подавлял желание позвонить на американскую базу и попытаться с ним связаться. Он позвонил в Милан Фоско и услышал только автоответчик. Чувствуя себя глупо, поскольку пришлось снизойти до разговора с машиной, он передал Риккардо то, что Амброджани рассказал ему о Гамберетто, попросил его подумать, что еще он может выяснить, и позвонить ему. Он не мог решить, чем еще заняться, поэтому принялся читать и делать пометки на полях личных дел, просмотрел газеты и поймал себя на том, что постоянно отвлекается, думая о предстоящей ночной встрече с Руффоло.

Как раз когда он собирался сходить домой и позавтракать, зазвонил интерком.

— Да, вице-квесторе, — ответил он автоматически, слишком занятый, чтобы ощутить удовольствие от неизбежного мгновенного замешательства Патты из-за того, что его узнают прежде, чем он себя назовет.

— Брунетти, — начал тот, — спуститесь на минутку в мой кабинет.

— Сейчас, синьор, — ответил Брунетти, придвигая к себе очередное донесение, раскрывая его и принимаясь читать.

— Мне бы хотелось, чтобы вы пришли сию минуту, а не «сейчас», комиссар, — проговорил Патта крайне сурово, и Брунетти понял, что у него в кабинете кто-то есть и этот «кто-то» — очень важная персона.

— Да, синьор. Сию минуту, — ответил он и перевернул вниз текстом страницу, чтобы, когда вернется, не искать место, на котором закончил. После ланча, подумал он и подошел к окну посмотреть, все ли еще собирается дождь. Небо над Сан-Лоренцо было серое и зловещее, и листья на деревьях, росших на маленькой площади, трепетали от сильного ветра, завихряющегося вокруг них. Брунетти подошел к шкафу, чтобы поискать зонтик: сегодня он не взял с собой зонт из дому. Он открыл дверцу и заглянул внутрь. Там лежала обычная куча заброшенных вещей: одинокий желтый ботинок, сумка для покупок, наполненная старыми газетами, два больших толстых конверта и розовый зонтик. Розовый. Кьяра забыла его месяца два назад. Если он верно запомнил, на нем были крупные веселые слоны, но ему не хотелось раскрывать зонт и проверять. Хватит и того, что он розовый. Он заглянул поглубже, носком ботинка осторожно расталкивая вещи в стороны, но второго зонтика там не нашлось.

Он вынул зонт из шкафа и вернулся к письменному столу. Если развернуть во всю длину «Ла Република», ее хватит, чтобы закрыть почти весьзонт так, чтобы торчала только ручка, ручка и часть розовой ткани шириной с ладонь. Он так и сделал, остался весьма доволен собой, покинул кабинет и спустился вниз к Патте. Постучался, подождал, убедился, что шеф сказал «Войдите», и вошел.

Обычно, войдя, Брунетти заставал Патту за столом — «на троне», вот что первое всегда приходило в голову, — но сегодня он сидел на одном из стульев поменьше, перед письменным столом, справа от темноволосого человека, который расположился в кресле совершенно вольготно, скрестив ноги, одну руку свесив с подлокотника, держа сигарету двумя пальцами. Ни один из них не потрудился встать, когда вошел Брунетти, хотя посетитель снял ногу с ноги и наклонился вперед, чтобы стряхнуть пепел в малахитовую пепельницу.

— А, Брунетти, — проговорил Патта. А он что, ждал кого-то еще? Потом указал на сидевшего рядом человека. — Это синьор Вискарди. Он приехал в Венецию на один день и зашел, чтобы отдать мне приглашение на торжественный обед в палаццо Пизани Моретта на следующей неделе, и я попросил его остаться. Я подумал, что ему захочется поговорить с вами.

Тогда Вискарди встал и подошел к Брунетти, протягивая руку.

— Хочу поблагодарить вас, комиссар, за внимание к этому делу. — Как и отметил Росси, этот человек говорил как миланец, пропуская звук «р» — звук соскальзывал с его языка, непроизнесенный. Это был высокий человек с темно-карими, мягкими, спокойными глазами и легкой, успокаивающей улыбкой. Кожа под левым глазом была, похоже, слегка припудрена.

Брунетти пожал ему руку и улыбнулся в ответ.

Здесь вмешался Патта:

— Боюсь, Аугусто, что особенных успехов нет, но мы надеемся, что вскоре получим какую-то информацию о твоих картинах. — Он обращался к Вискарди фамильярно, на «ты», и Брунетти подумал, что эту близость он обязан заметить. И отнестись к ней с уважением.

— Я очень надеюсь. Моя жена весьма привязана к этим картинам, особенно к Моне. — Так говорят о детях, когда они привязаны к своим игрушкам. Все свое внимание и шарм он обратил на Брунетти. — Может быть, комиссар, вы могли бы сказать, есть ли у вас какие-то — кажется, это называется «следы». Мне хотелось бы сообщить жене приятные новости.

— К сожалению, синьор Вискарди, нам почти не о чем докладывать. Описания тех людей, которых вы видели, мы раздали нашим сотрудникам и послали фотографии с ваших картин в полицию, занимающуюся подделками произведений искусства. Но кроме этого, ничего.

Синьор Вискарди улыбнулся, услышав это, и Брунетти подумал, что Вискарди не следует знать о попытках Руффоло поговорить с полицией.

— Но разве, — вмешался Патта, — вы никого не подозреваете? Помнится, я читал в вашем донесении, что Вьянелло собирался поговорить с подозреваемым в прошлые выходные. Что случилось?

— Подозреваемый? — В глазах Вискарди загорелся интерес.

— Подозрения не оправдались, синьор, — сказал Брунетти, обращась к Патте. — След оказался ложным.

— Я думал, это тот человек с фотографии, — не унимался Патта. — Я прочел его имя в донесении, но забыл.

— Это не тот ли человек, чей портрет показывал мне ваш сержант? — спросил Вискарди.

— Судя по всему, след оказался ложным, — повторил Брунетти, улыбаясь и извиняющимся тоном. — Выяснилось, что он не имеет к этому никакого отношения. Во всяком случае, мы уверены, что не имеет.

— Кажется, вы правы, Аугустино, — сказал Патта, упорно называя посетителя по имени. Потом повернулся к Брунетти и постарался придать своему голосу твердость. — Что у вас есть на тех двоих, чьи описания вы получили?

— К сожалению, ничего, синьор.

— А вы провентилировали… — начал Патта, и Брунетти стал внимательно слушать его одного, ожидая, какие последуют конкретные предположения. — А вы провентилировали наши постоянные источники? — Подчиненные должны понимать начальство с полуслова.

— О да, синьор. Мы сделали это в первую очередь.

Вискарди отодвинул свой накрахмаленный манжет, бросил взгляд на сверкающее пятнышко золота и сказал, обращаясь к Патте:

— Не хочу, чтобы вы из-за меня опоздали на предстоящий деловой ланч, Пиппо.

Как только Брунетти услышал имя Патты, он поймал себя на том, что мысленно повторяет его, словно мантру: Пиппо Патта, Пиппо Патта, Пиппо Патта.

— Вы не хотите составить нам компанию, Аугустино? — спросил Патта, не обращая внимания на Брунетти.

— Нет, нет. Мне нужно в аэропорт. Жена ждет меня на коктейль, а потом, как я уже сказал, у нас гости к обеду.

Наверное, он назвал Патте и имена этих гостей, потому что одного намека на их существование было достаточно, чтобы Патта широко улыбнулся и хлопнул в ладоши, словно радуясь их присутствию здесь, в своем кабинете.

Патта тоже посмотрел на часы, и Брунетти оказался очевидцем его страданий — приходилось позволить богатому и могущественному человеку отправиться обедать с другими богатыми и могущественными.

— Да, мне действительно нужно идти. Не могу заставлять министра ждать.

Патта не стал щеголять перед Брунетти фамилией этого министра. Интересно, подумал Брунетти, почему это? — то ли догадывался, что она не произведет на него впечатления, то ли опасался, что фамилия эта ему ничего не скажет. Ну и ладно, ему и знать ее ни к чему.

Патта подошел к тосканскому шкафу пятнадцатого века, стоявшему у двери, и вынул оттудасвой плащ. Накинул его и помог Вискарди надеть пальто.

— Вы уходите? — спросил Вискарди у Брунетти, который ответил, что уходит. — Вице-квесторе идет в Корте-Сконта на ланч, но я иду к Сан-Марко, где возьму лодку до аэропорта. Вам, случайно, не в ту же сторону?

— Ну как же, синьор Вискарди, именно в ту, — солгал Брунетти.

Патта двинулся впереди вместе с Вискарди. Они подошли к двери, ведущей на улицу. Там они пожали друг другу руки, и Патта сказал, что они увидятся с Брунетти после ланча. На улице Патта поднял воротник плаща и быстро свернул налево. Вискарди же повернул направо, подождал, пока Брунетти поравняется с ним, и направился к Понте-деи-Гречи и дальше — к Сан-Марко.

— Я очень надеюсь, что с этим делом быстро разберутся, — сказал Вискарди для начала.

— Да, и я тоже, — согласился Брунетти.

— Я надеялся, что в отличие от Милана Венеция более безопасный город.

— Это, конечно же, необычное преступление, — отозвался Брунетти.

Вискарди немного помолчал, искоса посмотрел на Брунетти, а потом пошел дальше.

— До того как я переехал сюда, я считал, что в Венеции всякое преступление — вещь необычная.

— Конечно, здесь это более необычно, чем в любом другом городе, но преступления у нас бывают, — объяснил Брунетти, а потом добавил: — И есть преступники.

— Могу я предложить вам чего-нибудь выпить, комиссар? Как это называется у вас в Венеции — «ип' ombra».

— Да, «ип' ombra», и да, спасибо, не откажусь.

Они зашли в бар, мимо которого проходили, и Вискарди заказал два бокала белого вина. Когда вино подали, он протянул бокал Брунетти и поднял свой. Наклонив его немного, он сказал:

— Чинчин.

Брунетти ответил кивком головы.

Вино оказалось с резким вкусом, совсем плохое. Будь Брунетти один, он не стал бы его пить. Но он сделал еще глоток, встретился глазами с Вискарди и улыбнулся.

— На прошлой неделе я разговаривал с вашим тестем, — сказал Вискарди.

Интересно, подумал Брунетти, сколько времени ему потребуется, чтобы добраться до сути. Он сделал еще глоток.

— Да?

— Нам нужно было обсудить кое-какие дела.

— Да?

— Когда мы кончили говорить о делах, граф сказал о вашем с ним родстве. Признаюсь, что сначала я удивился. — Судя по тону Вискарди, удивился он, узнав, что граф позволил своей дочери выйти за полицейского, тем более вот за этого. — Совпадению, как вы понимаете, — добавил Вискарди с небольшим запозданием, и опять улыбнулся.

— Разумеется.

— Честно говоря, я обрадовался, узнав, что вы с графом — родственники. — Брунетти бросил на него вопрошающий взгляд. — Я хочу сказать, что это дает мне возможность говорить с вами откровенно. То есть если позволите.

— Прошу вас, синьор.

— В таком случае признаюсь, что многое в вашем расследовании меня огорчает.

— В каком смысле, синьор Вискарди?

— Меня сильно задело, — начал тот, поворачиваясь к Брунетти с улыбкой простодушного дружелюбия, — обращение со мной ваших полицейских. — Он замолчал, отпил вина, еще раз попытался улыбнуться, на сей раз намеренно неуверенной улыбкой. — Надеюсь, комиссар, я могу говорить откровенно.

— Конечно, синьор Вискарди. Ничего другого я и не хочу.

— Тогда разрешите сказать, что у меня возникло чувство, будто ваши полицейские видят во мне скорее подозреваемого, чем жертву. — Поскольку Брунетти ничего не сказал на это, Вискарди добавил: — То есть в больницу они пришли вдвоем, и оба задавали вопросы, которые имели мало отношения к преступлению.

— И о чем же они вас спрашивали? — поинтересовался Брунетти.

— Один спросил, откуда мне известно, что это были за картины. Как будто я мог их не узнать. А второй спросил, не знаю ли я этого молодого человека на фото, и когда я ответил, что не знаю, вид у него был весьма скептический.

— Ну, с этим типом мы разобрались, — сказал Брунетти. — Он не имеет к делу никакого отношения.

— Но новых подозреваемых у вас нет?

— К сожалению, нет, — ответил Брунетти, думая о том, почему это Вискарди хотелось так быстро закончить разговор о молодом человеке на фото. — Вы сказали, синьор Вискарди, что вас покоробило многое. Это только одно. Могу я спросить, что еще?

Вискарди поднес бокал к губам, потом, не пригубив, опустил и сказал:

— Я узнал, что наводились определенные справки обо мне и моих делах.

Брунетти открыл глаза, притворяясь удивленным:

— Надеюсь, вы не подозреваете меня в том, что я интересуюсь вашей частной жизнью, синьор Вискарди?

Внезапно Вискарди поставил бокал, полный почти до краев, обратно на прилавок и произнес совершенно отчетливо:

— Пакость. — И, увидев удивление Брунетти, добавил: — Вино, конечно. Боюсь, мы выбрали не то место, чтобы выпить.

— Да, оно не очень удачное, не так ли? — согласился Брунетти, ставя на прилавок пустой бокал рядом с бокалом Вискарди.

— Повторяю, комиссар, что наводились справки о моих делах. Такое любопытство не приводит ни к чему хорошему. Боюсь, что дальнейшее вторжение в мою деловую жизнь вынудит меня прибегнуть к помощи некоторых моих друзей.

— А что это за друзья, синьор Вискарди?

— Называть их имена было бы с моей стороны дерзостью. Но они занимают достаточно высокое положение, чтобы уберечь меня от бюрократического произвола. Если же я паду его жертвой, то уверен, они вмешаются.

— Это очень похоже на угрозу, синьор Вискарди.

— Не впадайте в мелодраматический тон, DottoreБрунетти. Лучше назовем это предостережением. Более того, я предостерегаю вас не только от себя, но и от лица вашего тестя. Повторяю, подобное любопытство до добра не доведет.

— Полагаю, синьор Вискарди, у меня вообще нет оснований ждать добра от каких-либо ваших дел.

Вдруг Вискарди извлек из кармана несколько банкнот, не глядя на них и не позаботившись узнать, сколько стоит вино. Ничего не ответив Брунетти, он повернулся и пошел к двери бара. Брунетти двинулся следом. На улице лил дождь из осенних туч, подгоняемых ветром. Вискарди задержался в дверях только для того, чтобы поднять воротник пальто. Ничего не сказав, не оглянувшись на Брунетти, он вышел под дождь и быстро исчез за углом.

Брунетти немного постоял на пороге. Наконец, не видя иного выхода, он развернул газету, в которую упаковал зонт, явив его миру во всей его красе. Потом сложил газету несколько раз и шагнул под дождь. Нажал на кнопку, посмотрел вверх и увидел раскрывшийся над ним пластиковый купол. Слоны, веселые, танцующие розовые слоны. Чувствуя во рту вкус кислого вина, он поспешно направился к дому.

 

Глава 24

По первому же требованию Брунетти получил от Паолы свой черный зонт и вернулся в квестуру. Около часа он отвечал на корреспонденцию, но ушел рано, сказав, что у него назначена встреча, хотя это была встреча с Руффоло и состояться она должна была через шесть часов. Вернувшись домой, он рассказал Паоле о встрече в полночь, и она, помня, что говорилось о Руффоло в прошлом, согласилась с Брунетти, что это шутка, результат страсти к мелодраматическим эффектам, очевидно приобретенной Руффоло за время последней отсидки, когда он слишком много смотрел телевизор. Брунетти не видел Руффоло с того раза, когда в последний раз выступал свидетелем, и полагал, что найдет его почти не изменившимся — добродушным, лопоухим и беспечным, слишком торопящимся преуспеть в жизни.

В одиннадцать он выглянул на балкон, посмотрел на небо и увидел звезды. Через полчаса вышел из дому, успокоив Паолу, что скорее всего вернется к часу, и велев ей не ждать его. Если Руффоло сдастся, им придется пройти в квестуру, а там нужно будет написать заявление и уговорить Руффоло подписать его, а на это уйдет не один час. Он сказал, что постарается позвонить ей, если все обернется именно таким образом, но сам же знал, что, привыкнув к его отсутствию в поздние часы, она скорее всего не услышит сквозь сон его звонка, а детей ему не захочется будить.

Пятый трамвайчик переставал ходить в девять часов, так что ему ничего другого не оставалось, как только пойти пешком. Он не имел ничего против, особенно в такую прекрасную лунную ночь. Как это часто бывало, он не очень задумывался над тем, куда идет, просто позволил своим ногам, умудренным десятилетиями ходьбы, вести его самым коротким путем. Он прошел по Риальто, затем через Санта-Марина и зашагал по направлению к Сан-Франческо-делла-Винья. Как всегда в этот час, город был практически безлюден; Брунетти обогнал ночного сторожа, который засовывал маленькие оранжевые бумажные прямоугольники за решетки магазинов в доказательство того, что он был здесь ночью. Брунетти прошел мимо ресторана и, заглянув туда, увидел официантов в белых куртках, которые, сев кружком у столика, пили вино перед тем, как отправиться домой. Зато кругом были кошки. Сидящие, лежащие, пробирающиеся мимо фонтанов, бегущие неслышными шагами. Кошки не занимались охотой, хотя крысы здесь водились в изобилии. Они не обращали внимания на Брунетти, точно знали час, когда появляются их кормильцы, и были совершенно уверены, что этот незнакомец не из их числа.

Он прошел вдоль правой стены церкви Сан-Франческо-делла-Винья, потом взял налево и двинулся обратно к остановке трамвайчика Челестия. Перед ним четко вырисовывались металлические поручни пешеходной эстакады и ступени, ведущие на нее. Он поднялся по этим ступеням и, оказавшись в начале эстакады, посмотрел вперед.

Брунетти ясно видел, что на ней никого нет. Даже Руффоло не был настолько глуп, чтобы стоять на виду у любой проходящей мимо лодки, когда его ищет полиция. Он, наверное, спрыгнул на маленький пляжик под мостом. Брунетти пошел вперед, злясь из-за того, что ему пришлось тащиться сюда, бродить по вечернему холоду, когда всякому разумному человеку полагается быть дома в постели. Зачем этому чокнутому Руффоло понадобилось видеть какое-то важное лицо? Хочет видеть важное лицо, так шел бы в квестуру и поговорил бы с Паттой.

Брунетти дошел до первого пляжика, всего в несколько метров длиной, и оглядел его, ища Руффоло. В серебристом свете луны он увидел лишь обломки кирпичей и осколки бутылок, покрытые слоем скользких зеленых водорослей. Синьорино Руффоло стоило бы хорошенько подумать, прежде чем решить, что Брунетти спрыгнет на такой замусоренный пляж, чтобы побеседовать с ним. Он только что потерял пару ботинок, и больше этого не будет. Если Руффоло хочет поговорить, может подняться на эстакаду либо пусть остается внизу и постарается говорить громко, чтобы Брунетти его услышал.

Впереди виднелся другой небольшой пляж, его дальний конец скрывался за изгибом массивной кирпичной стены Арсенала, которая поднималась справа от Брунетти на десять метров.

Чуть не дойдя до острова, он остановился и тихим голосом позвал:

— Руффоло. Это Брунетти. — Ответа не было. — Пеппино, это Брунетти.

Ответа так и не последовало. Лунный свет был таким ярким, что тень, отбрасываемая на островок эстакадой, скрывала его от глаз. Но ступня была видна, одна ступня, обутая в коричневый кожаный ботинок, а дальше — нога. Брунетти перегнулся через ограждение, но смог разглядеть только эту ступню и часть ноги, которая исчезала в тени под эстакадой. Он перелез через ограждение, спрыгнул вниз на камни, поскользнулся, приземлившись на водоросли, и уберегся от падения, только опершись на руки. Выпрямившись, он увидел тело более отчетливо, хотя голова и плечи оставались в тени. Это не имело значения, он знал, кто это. Одна рука лежала поверх тела, и маленькие волны осторожно лизали кисть. Другая рука была подвернута под тело. Брунетти наклонился и потрогал запястье, но пульс не прощупывался. Тело было холодное, влажное от сырости, поднимавшейся от лагуны. Он шагнул в тень и приложил пальцы к шее юноши. Пульса не было. Снова выйдя на лунный свет, Брунетти увидел, что на пальцах у него кровь. Он присел у кромки воды и быстро поболтал рукой в воде лагуны, такой грязной воде, что самая мысль о ней обычно вызывала у него отвращение.

Выпрямившись, он вытер руку носовым платком, потом вынул из кармана фонарик-карандаш и снова пошел под эстакаду. Кровь текла из большой открытой раны на левом виске Руффоло. Неподалеку от его головы лежал булыжник. Подумать только, все выглядело так, как будто он спрыгнул с эстакады, поскользнулся на липких водорослях, упал и раскроил при этом череп. Брунетти не сомневался, что на камне окажется кровь — кровь Руффоло.

Он услышал над головой тихие шаги и инстинктивно спрятался под эстакадой. Но камешки, стекла и кирпичи заскрипели у него под ногами, выдав его. Он скорчился, упираясь спиной в покрытую водорослями морскую стену Арсенала. И опять услышал шаги, на этот раз прямо у себя над головой. Он вынул револьвер.

— Комиссар Брунетти?

Страх отступил при звуке знакомого голоса.

— Вьянелло, — сказал Брунетти, выходя из-под эстакады, — какого черта вы здесь делаете?

Над ним нависла голова Вьянелло, который перегнулся через ограждение и смотрел вниз, туда, где стоял Брунетти.

— Я шел за вами, синьор, с тех пор как вы прошли мимо церкви, примерно пятнадцать минут тому назад. — Брунетти ничего не видел и не слышал, хотя и полагал, что все его чувства были настороже.

— Вы кого-нибудь видели?

— Нет, синьор. Я был здесь, читал расписание движения катера, делая вид, что не успел на последний и что не могу понять, когда придет следующий. Ну, то есть мне же нужно какое-то объяснение, зачем я здесь в это время. — Внезапно Вьянелло замолчал, и Брунетти понял, что он увидел ногу, торчащую из-под моста.

— Это Руффоло? — удивленно спросил Вьянелло. Слишком уж это походило на голливудские киношки.

— Да. — Брунетти отошел от тела и стал прямо под Вьянелло.

— Что с ним случилось, синьор?

— Он мертв. Выглядит так, как будто он упал. — Брунетти скривился от точности этих слов. Именно так это и выглядело.

Полицейский опустился на колени и протянул Брунетти руку:

— Помочь вам, синьор?

Брунетти посмотрел на него, потом на ногу Руффоло:

— Нет, Вьянелло. Я останусь с ним. У остановки Челестия есть телефон. Пойдите вызовите катер.

Вьянелло быстро удалился, и Брунетти удивился грохоту его шагов, который разносился эхом по всему пространству под эстакадой. Как же осторожно он подкрался, если Брунетти не слышал его до тех пор, пока тот не оказался прямо у него над головой.

Оставшись один, Брунетти вынул из кармана электрический фонарик и снова наклонился над телом. На Руффоло был надет толстый свитер, куртки не было, так что карманы были только в джинсах. В заднем кармане лежал бумажник.

В нем оказались обычные вещи: удостоверение личности (Руффоло было всего двадцать шесть лет), водительские права (он не был венецианцем, но имел их), двадцать тысяч лир, обычный набор пластиковых карт и бумажки с записанными на них телефонными номерами. Это посмотрим потом. На руке часы, но мелочи в карманах не было. Брунетти сунул бумажник обратно в карман и отвернулся от тела. Он посмотрел на мерцающую воду, туда, где вдали виднелись огни Мурано и Бурано. Лунный свет мягко лежал на водах лагуны, ни одна лодка не скользила по ней и не нарушала ее покоя. Единственная сверкающая ленточка серебра связывала материк с островами. Это напомнило ему что-то, прочитанное ему Паолой в ту ночь, когда она сказала, что беременна Раффаэле, что-то о золоте, которое отбивается до паутинной тонкости. Нет, не паутинной, — эфирной, именно так они любили друг друга. Тогда Брунетти не совсем это понял, его слишком взволновала сообщенная ему новость, чтобы он стал задумываться над тем, что там пишут англичане. Но теперь, когда свет луны лежал на лагуне, как серебро, отбитое до эфирной тонкости, он внезапно вспомнил об этом. А Руффоло, бедный, глупый Руффоло лежал мертвый у его ног.

Катер появился со стороны Рио-ди-Санта-Джустина, синий свет проблескивал над рубкой. Он повернул свой фонарик и направил его к катеру, показывая, куда нужно пристать. Катер подошел ближе, а потом двум полицейским пришлось натянуть высокие болотные сапоги и спрыгнуть в воду. Они принесли третью пару для Брунетти, и он натянул их поверх ботинок и брюк. Стоя рядом с Руффоло, он ждал на маленьком пляже, пока подойдут остальные, ощущая присутствие смерти и запах гниющих водорослей.

Когда они сфотографировали тело, унесли его и вернулись в квестуру, чтобы составить полный отчет, было уже три утра. Брунетти собирался уйти домой, когда вошел Вьянелло и положил аккуратно отпечатанное на машинке донесение ему на стол.

— Если вы будете добры подписать это, синьор, — сказал сержант, — я прослежу, чтобы оно попало туда, куда полагается.

Брунетти посмотрел на бумагу и увидел, что это полное изложение его планов встречи с Руффоло, но составлено оно в будущем времени. Он увидел, что донесение датировано вчерашним днем и адресовано вице-квесторе Патте.

Одно из правил, которое Патта принес в квестуру, когда занял здесь свой командный пост несколько лет назад, заключалось том, что три комиссара должны до половины восьмого вечера класть на его письменный стол полное перечисление того, что они сделали за день, и того, что предполагают сделать на следующий. Поскольку Патты никогда не бывало в квестуре в это время и, разумеется, не бывало раньше десяти утра, оставалась возможность сунуть это ему на стол. Препятствие состояло в том, что ключей от кабинета Патты было только два. Один вице-квесторе носил на золотой цепочке, прикрепленной к нижней петле жилета английской тройки, которую он очень любил. Второй хранился у лейтенанта Скарпы, сицилийца с кожаным лицом, которого Патта привез с собой из Палермо и который был неистово предан своему начальнику. Именно Скарпа запирал кабинет в семь тридцать вечера и отпирал в восемь тридцать каждое утро. Отперев кабинет, он также заходил посмотреть, что лежит на столе у шефа.

— Большое спасибо, Вьянелло, — сказал Брунетти, прочитав два первые параграфа донесения, в которых объяснялось подробно, что он собирался сделать, идя на встречу с Руффоло, и почему решил, что это важно — ничего не сообщать Патте. Он устало улыбнулся и вернул Вьянелло бумагу, не затрудняя себя дальнейшим чтением. — Но я думаю, что невозможно сделать так, чтобы он не понял, что я сделал это по собственной инициативе и что у меня не было никаких намерений сообщать ему об этом.

Вьянелло не пошевелился.

— Вы только подпишите донесение, синьор, а я о нем позабочусь.

— Вьянелло, что вы собираетесь с этим делать?

Не обращая внимания на вопрос, Вьянелло сказал:

— Он ведь два года держал меня на кражах со взломом, да, синьор? Даже когда я просил о переводе. — Он постучал по обратной стороне бумаги. — Если вы подпишете, синьор, завтра утром это будет у него на столе.

Брунетти подписал донесение и отдал его Вьянелло:

— Спасибо, сержант. Я скажу жене, что нужно звонить вам, если она не сможет открыть замок нашей квартиры.

— Ничего нет проще. Доброй ночи, синьор.

 

Глава 25

Хотя Брунетти не удалось лечь спать до четырех утра, он все же сумел прийти в квестуру в десять. На столе у себя он нашел записки, в которых сообщалось, что вскрытие тела Руффоло намечено на вторую половину дня, что его матери сообщили о смерти сына и что вице-квесторе Патта хочет видеть Брунетти у себя, когда тот придет.

Еще нет десяти, а Патта на работе. Конец света!

Когда он вошел в кабинет Патты, тот поднял голову и — Брунетти показалось, но он тут же объяснил это тем, что не выспался, — улыбнулся ему.

— Доброе утро, Брунетти. Садитесь, пожалуйста. Вам не стоило приходить на работу так рано, после ваших ночных подвигов.

Подвигов?

— Благодарю вас, синьор. Приятно видеть вас здесь так рано.

Патта пропустил это замечание мимо ушей и продолжал улыбаться:

— Вы очень правильно повели себя в деле этого Руффоло. Я рад, что вы в конце концов стали думать так же, как и я.

Брунетти понятия не имел, о чем речь, поэтому выбрал наиболее разумную из всех возможных тактик.

— Благодарю вас, синьор.

— Это я о том, что теперь у нас все сошлось, не так ли? Я хочу сказать, что хотя у нас нет признания, но думаю, что прокуратура отнесется к делу так же, как мы, и поверит, что Руффоло собирался заключить с нами сделку. Глупо было приносить с собой такое доказательство, но я уверен — он-то считал, что вы хотите только поговорить с ним.

Никаких картин на том маленьком пляже не было, Брунетти был в этом уверен. Но он мог спрятать на себе что-то из драгоценностей синьоры Вискарди. Ведь Брунетти только осмотрел его карманы, так что это вполне возможно.

— Где оно было?

— У него в бумажнике, Брунетти. Не говорите, что вы не видели. Это же занесено в список вещей, которые он имел при себе, когда мы обнаружили тело. Разве вы не присутствовали при составлении списка?

— Его составлял сержант Вьянелло, синьор.

— Ясно. — Уличив Брунетти в оплошности, Патта еще больше повеселел. — Значит, вы это не видели?

— Нет, синьор. Прошу прощения, но я, наверное, не заметил. Вчера ночью свет там был очень плохой.

Это уже начинало походить на бессмыслицу. В бумажнике Руффоло не было никаких драгоценностей, если только он не продал какую-то вещь за двадцать тысяч лир.

— Американцы хотят прислать сюда сегодня кого-нибудь для освидетельствования, но я думаю, что не может быть никаких сомнений. Там стоит имя Фостера, и Росси сказал, что фотография похожа на него.

— Его паспорт?

Патта широко улыбнулся.

— Его воинское удостоверение личности.

Ну разумеется. Пластиковые карты, которые лежали в бумажнике Руффоло и которые он сунул обратно, не удосужившись просмотреть. А Патта продолжал:

— Это явное доказательство, Руффоло — вот кто убийца. Американец, наверное, сделал какое-то неверное движение. А это глупо, когда у человека в руках нож. И Руффоло запаниковал — он так недавно вышел из тюрьмы. — Патта покачал головой, сокрушаясь по поводу опрометчивости преступников.

— По случайному совпадению синьор Вискарди позвонил мне вчера вечером и сказал, что, возможно, молодой человек на фотографии и мог оказаться в палаццо в ту ночь. Он сказал, что тогда был слишком удивлен, чтобы сообразить, что к чему. — Патта неодобрительно поджал губы и добавил: — И я уверен, что обращение, которое он претерпел со стороны ваших полицейских, не помогло ему вспомнить. — Выражение его лица изменилось, улыбка снова расцвела на нем. — Но все это в прошлом, и он явно не держит на нас зла. Так что, судя по всему, эти бельгийцы не ошиблись и Руффоло там действительно был. Полагаю, что у американца он нашел не очень много денег и решил попытаться устроить более удачное ограбление.

Патта просто сиял.

— Я уже говорил об этом с журналистами, объяснил, что с самого начала у нас не возникало никаких сомнений. Убийство американца должно было быть случайным. А теперь, слава богу, это доказано.

Слушая, как нагло Патта сваливает вину за убийство Фостера на Руффоло, Брунетти понял, что причиной смерти доктора Питерс всегда будут считать случайную передозировку.

Ему ничего не оставалось, как броситься под безжалостную колесницу уверенности Патты.

— Но зачем ему было брать удостоверение американца? Это же совершенно бессмысленно.

Колесница Патты прокатилась прямо по нему.

— Он спокойно мог сбежать от вас, комиссар, поэтому считал маловероятным, что удостоверение попадет в ваши руки. Или, может быть, он просто забыл о нем.

— Синьор, люди редко забывают о доказательствах, которые связывают их с убийством.

Патта пропустил это мимо ушей.

— Я сказал журналистам, что у нас были основания подозревать его в убийстве американца с самого начала, что именно поэтому вы и хотели с ним поговорить. Он, вероятно, боялся, что мы вот-вот его сцапаем, и решил откупиться от нас, сдав награбленное. Или, что тоже вероятно, он собирался обвинить в смерти американца кого-то еще. Тот факт, что при нем оказалось это удостоверение, не оставляет никаких сомнений, что убийца — он. — Ну что же, в этом Брунетти был уверен — это, конечно, исключает все сомнения. — В конце концов вы именно поэтому отправились на встречу с ним, да? Из-за американца? — И когда Брунетти не ответил, Патта повторил свой вопрос: — Это так, комиссар?

Брунетти отмахнулся от вопроса движением головы и спросил:

— Вы сообщили что-нибудь из этого прокурору, синьор?

— Конечно, сообщил. А чем, по-вашему, я занимался все утро? Как и я, он считает дело закрытым. Руффоло убил американца при попытке ограбить его, потом попытался добыть побольше денег, ограбив палаццо синьора Вискарди.

Брунетти в последний раз попробовал внести в разговор какой-то смысл:

— Это совсем разного рода преступления — уличный грабеж и кража картин.

Голос Патты стал громче.

— Есть свидетельства, что он виновен в обоих преступлениях, комиссар. Существует удостоверение личности, и есть свидетели-бельгийцы. Вы охотно верили им раньше, верили, что они видели Руффоло в ночь ограбления. И теперь синьор Вискарди припоминает, что он видел все-таки Руффоло. Он попросил еще разок посмотреть на фото, и если он узнает его, никаких сомнений не останется. По-моему, доказательств больше чем достаточно, и их больше, чем достаточно, чтобы убедить прокурора.

Брунетти резко оттолкнул стул и встал: — Это все, синьор?

— Я думал, что вы обрадуетесь больше, Брунетти, — сказал Патта с искренним удивлением. — Это закрывает дело с американцем, но теперь будет труднее найти картины синьора Вискарди и вернуть их ему. Вы, конечно, герой, но не совсем, поскольку не привели сюда Руффоло. Но я уверен, что вы бы сделали это, если бы только он не свалился с эстакады. Я упомянул ваше имя журналистам.

Сделать это Патте было, пожалуй, труднее, чем отдать Брунетти своего первенца-сына. Дареному коню в зубы не смотрят.

— Благодарю вас, синьор.

— Конечно, я пояснил, что вы следовали моим указаниям. Заметьте, я подозревал Руффоло с самого начала. В конце концов, его выпустили из тюрьмы за неделю до того, как он убил американца.

— Да, синьор.

Настроение Патты опять пошло вверх.

— Жаль, что мы не нашли картин синьора Вискарди. Я постараюсь увидеться с ним сегодня и лично сообщить ему об этом.

— Он здесь?

— Да, когда я говорил с ним вчера, он заметил, что приедет в Венецию сегодня. Он сказал, что хочет зайти и еще раз взглянуть на фото. Как я уже сказал вам, это уничтожит все сомнения.

— Вы думаете, его огорчит, что мы не нашли его картин?

— Ах, — сказал Патта, который уже явно обдумал это. — Конечно огорчит. Обладатели коллекций очень расстраиваются из-за таких потерь, картины для них — все равно что близкие люди.

— Наверное, именно так Паола относится к нашему Каналетто.

— К чему? — спросил Патта.

— Каналетто. Был такой венецианский художник. Дядя Паолы подарил нам его картину на свадьбу. Не очень большую, синьор. Но жена очень полюбила ее. Я все время твержу, что ее нужно повесить в гостиной, но ей нравится держать ее в кухне. — Не ахти что, но все же хоть какая-то месть.

Голос Патты прозвучал сдавленно.

— В кухне?

— Да, я рад, что вам кажется странным такое место для картины, синьор. Я передам ей, что вы со мной согласны. Наверное, я пойду посмотрю, что сделал Вьянелло. У него есть кое-что для меня.

— Хорошо, Брунетти. Хочу поздравить вас с хорошо проделанной работой. Синьор Вискарди был очень доволен.

— Благодарю вас, синьор, — сказал Брунетти, направляясь к двери.

— Вы знаете, он друг мэра.

— Ах, — сказал Брунетти, — нет, синьор, я этого не знал.

— А следовало бы.

Вьянелло сидел за своим столом. Он поднял голову, когда вошел Брунетти, и улыбнулся:

— Я слышал, сегодня утром вы стали героем?

— Что еще было в той бумаге, которую я подписал вчера ночью? — спросил Брунетти без всяких околичностей.

— Там сказано, что вы считаете Руффоло причастным к смерти этого американца.

— Это смешно, вы же знаете, что за человек был Руффоло. Он повернулся бы и дал деру, если бы американец просто прикрикнул на него.

— Он только что отсидел два года, синьор. Он мог измениться.

— Вы действительно так думаете?

— Это возможно, синьор.

— Я не об этом вас спрашиваю, Вьянелло. Я спрашиваю — вы верите, что он это сделал?

— Если он этого не делал, то откуда в его бумажник попало удостоверение американца?

— Значит, вы в это поверили?

— Да. То есть это вполне вероятно. Почему вы в это не верите, синьор?

Из-за предупреждения графа — Брунетти только сейчас сообразил, что это было настоящее предупреждение, — о связи между Гамберетто и Вискарди. Он также сообразил теперь, что угроза Вискарди не имеет никакого отношения к расследованию ограбления палаццо, которым занимается Брунетти. Вискарди посоветовал ему держаться подальше от расследования убийств двух американцев, убийств, к которым глупый бедный Руффоло не имеет никакого отношения, убийств, которые — теперь Брунетти это понимал — навсегда останутся безнаказанными.

Его мысли перескочили с двух убитых американцев на Руффоло. До него наконец-то дошло, что тот считал удачей, когда хвастался перед матерью своими важными друзьями. Он ограбил палаццо, сделал даже то, что велел ему сделать важный человек, — вмазал ему по физиономии, хотя это совсем не похоже на Руффоло. В какой момент Руффоло узнал, что синьор Вискарди замешан в гораздо более крупных махинациях, чем кража собственных картин? Он упомянул три вещи, которые могли заинтересовать Брунетти — это должны были быть картины — хотя в его бумажнике обнаружилась только одна. Кто положил ее туда? Или Руффоло каким-то образом завладел удостоверением личности и сохранил его, чтобы использовать как козырь в разговоре с Брунетти? Или, что хуже, не попытался ли он шантажировать Вискарди тем, что знает об удостоверении и о том, что оно означает? Или он просто оказался пешкой, одним из бесчисленных мелких игроков, вроде Фостера и Питерс, которых используют некоторое время, а потом отбрасывают, когда они узнают что-то такое, что может угрожать главным игрокам? И удостоверение сунули ему в бумажник те же люди, которые использовали булыжник, чтобы убить его?

Вьянелло по-прежнему сидел за столом и смотрел на него со странным выражением, но Брунетти ничего не мог ему ответить, ответить так, чтобы тот поверил. Поскольку он был без пяти минут героем, он вернулся наверх, закрыл дверь своего кабинета и в течение часа смотрел в окно. Несколько рабочих наконец-то появились на лесах Сан-Лоренцо, но никак нельзя было сказать, что же они делают. Никто из них не поднимался на крышу, так что черепица оставалась нетронутой. И никаких инструментов у них, кажется, не было. Они ходили по разным ярусам лесов, то поднимаясь вверх, то спускаясь вниз по связывающим их лестницам, сходились, разговаривали, потом расходились и снова принимались карабкаться по лестницам. Это очень напоминало деловитую активность муравьев: цель, судя по всему, существует, но невозможно понять, что это за цель.

Зазвонил телефон, и он отвернулся от окна, чтобы взять трубку:

— Брунетти.

— Комиссар Брунетти, это майор Амброджани с американской базы в Виченце. Мы с вами недавно встречались по поводу смерти того военнослужащего в Венеции.

— А-а, да, майор, — сказал Брунетти после паузы, достаточно долгой для того, чтобы тот, кто слушал этот разговор, понял, что он вспомнил майора с трудом. — Чем могу быть полезен?

— Вы уже помогли нам, синьор Брунетти, по крайней мере моим американским коллегам, найдя убийцу этого молодого человека. Звоню, чтобы поблагодарить вас лично и передать благодарность американского командования базы.

— Это очень любезно с вашей стороны, майор. Весьма признателен. Любую посильную помощь Америке, в особенности представителям ее правительства, мы оказываем с удовольствием.

— Как это мило, синьор Брунетти. Я, разумеется, передам им ваши слова в точности.

— Да, прошу вас, майор. Я могу что-нибудь еще для вас сделать?

— Пожелать мне удачи, наверное, — сказал майор Амброджани с каким-то ненатуральным смешком.

— С радостью, майор, но в чем?

— Я получил новое назначение.

— Куда?

— На Сицилию. — Когда Амброджани произнес это слово, голос его внезапно стал ровным, лишенным каких-либо чувств.

— Но ведь это же замечательно, майор. Мне говорили, что там великолепный климат. Когда вы уезжаете?

— В эти выходные.

— Так скоро? И когда ваша семья присоединится к вам?

— Боюсь, что это вряд ли возможно. Мне поручили командовать маленькой частью в горах, и там никак невозможно разместить семьи.

— Печально слышать это, майор.

— Ну, наверное, это в природе нашей службы.

— Да, наверное. Мы можем что-нибудь сделать для вас здесь, майор?

— Нет, комиссар. Еще раз благодарю вас от себя и от моих американских коллег.

— Благодарю вас, майор. Желаю удачи, — сказал Брунетти, и это были единственные слова, которые он проговорил искренне.

Он положил трубку и снова принялся рассматривать леса. Рабочих там уже не было. Неужели, подумал он, их тоже послали на Сицилию? Сколько времени может человек выжить на Сицилии? Месяц? Два? Амброджани говорил, сколько ему остается до отставки, но он забыл, сколько именно. Брунетти надеялся, что он сумеет дотянуть до этого срока.

Он опять подумал о трех молодых людях, каждый из которых был устранен, как пешка, отброшенная грубой рукой. До этой минуты он считал, что эта рука могла принадлежать только Вискарди, но перемещение Амброджани означало, что в игру включены и другие, более могущественные игроки, которым ничего не стоит смахнуть с шахматной доски и его, Брунетти, и Амброджани. Он вспомнил надпись на одном из пластиковых мешков, наполненных смертью: «Собственность правительства США». Его передернуло.

Ему незачем было искать адреса в папке. Он вышел из квестуры и направился к Риальто, ничего не видя, не сознавая, мимо чего идет. На Риальто, внезапно охваченный усталостью при мысли о том, что придется и дальше тащиться пешком, он подождал первого трамвайчика и сошел на второй остановке, у Сан-Стае. Хотя он никогда не был здесь, ноги довели его до двери, Вьянелло сказал ему — казалось, несколько месяцев тому назад, — где это находится. Он позвонил, назвал себя, и дверь резко распахнулась.

Двор был маленький, там ничего не росло, ступени вели наверх от его скучной серости. Брунетти дошел до самого верха и поднял руку, чтобы постучать в деревянную дверь, но Вискарди открыл ее прежде, чем он успел сделать это.

Синяк у Вискарди под глазом стал светлей, кровоподтек почти исчез. Однако, улыбка оставалась прежней.

— Какой приятный сюрприз, комиссар. Входите же.

Он протянул руку, но когда Брунетти не обратил на нее внимания, придержал ею дверь, впуская гостя.

Брунетти вошел в вестибюль и подождал, пока Вискарди закроет за ним дверь. Он почувствовал непреодолимое желание ударить этого человека, совершить над ним какое-то физическое насилие, сделать ему больно. Но он только прошел следом за ним в просторный, полный воздуха зал, выходивший, должно быть, на сад позади палаццо.

— Что я могу для вас сделать, комиссар? — спросил Вискарди вежливо, но не сочтя нужным предложить Брунетти сесть или выпить.

— Где вы были прошлой ночью, синьор Вискарди?

Вискарди улыбнулся, глаза его стали теплыми и нежными. Вопрос его ничуть не удивил.

— Я был там, где обязан находиться по ночам всякий порядочный человек, Dottore, — с моей женой и детьми.

— Здесь?

— Нет, я находился в Милане. И поскольку я могу предварить ваш следующий вопрос, сообщу, что там находились еще и другие люди — двое гостей и трое слуг.

— Когда вы прибыли сюда?

— Сегодня утром, на раннем самолете. — Он улыбнулся и, сунув руку в карман, вынул маленькую синюю карточку. — Ах, как удачно. У меня сохранился посадочный талон. — Он протянул талон Брунетти. — Хотите осмотреть его, комиссар?

Брунетти не обратил внимания на его жест.

— Мы нашли того молодого человека, который был на фото, — сказал Брунетти.

— Молодого человека? — переспросил Вискарди, помолчал, а потом сделал вид, что вспомнил. — Ах да, молодого преступника, фотографию которого ваш сержант показал мне в тюрьме. Вам сказал вице-квесторе, что мне показалось, будто я припоминаю его? — Брунетти пропустил вопрос мимо ушей, и Вискарди продолжал: — Значит ли это, что вы его арестовали? Если к тому же это означает, что вы вернете мне мои картины, жена будет в восторге.

— Он умер.

— Умер? — повторил Вискарди, изумленно выгнув бровь. — Как жаль! Это была естественная смерть? — спросил он, потом помолчал, словно взвешивая следующий вопрос. — Наверное, передозировка наркотиков? Мне говорили, что такие случаи бывают, особенно с молодыми людьми.

— Нет, это не была сверхдоза. Его убили.

— Ах, как печально слышать это, но ведь такие вещи часто происходят вокруг, не так ли? — Он улыбнулся своей шуточке и спросил: — Но в конце концов не он ли ограбил палаццо?

— Есть доказательство, которое связывает его с этим ограблением.

Вискарди сузил глаза, явно намереваясь изобразить, что его вдруг осенило:

— Значит, в ту ночь я действительно видел его?

— Да, вы его видели.

— Значит ли это, что я скоро получу картины?

— Нет.

— Ах, это очень плохо. Жена будет огорчена.

— Мы нашли доказательство, что он был связан с другим преступлением.

— Вот как? С каким же?

— С убийством американского военного.

— Вы и вице-квесторе должны быть довольны, что смогли раскрыть и это убийство.

— Вице-квесторе доволен.

— А вы нет? Почему же, комиссар?

— Потому что он не был убийцей.

— Вы, кажется, совершенно уверены в этом.

— Я в этом совершенно уверен.

Вискарди опять попытался улыбнуться, улыбка получилась натянутой.

— Боюсь, Dottore, что я был бы еще больше доволен, если бы вы с такой же уверенностью сказали, что найдете мои картины.

— Можете быть уверены, что я их найду, синьор Вискарди.

— Это обнадеживает, комиссар. — Он отодвинул манжет, мельком взглянул на часы и сказал: — К сожалению, я должен перед вами извиниться. Я жду друга к ланчу. А потом у меня деловая встреча, и я должен ехать на вокзал.

— Встреча у вас в Венеции? — спросил Брунетти.

Улыбка чистого восторга сияла в глазах Вискарди.

— Нет, комиссар. Не в Венеции. В Виченце.

Брунетти унес свою ярость домой, и за обеденным столом она стала стеной между ним и его семьей. Он пытался отвечать на их вопросы, пытался внимательно слушать то, что они говорят, но в середине рассказа Кьяры о том, что случилось сегодня утром в классе, увидел хитрую торжествующую улыбку Вискарди. Когда же Раффи улыбнулся на что-то, сказанное матерью, Брунетти вспомнил только глупую извиняющуюся улыбку Руффоло, два года назад, когда тот отнял ножницы у своей матери и умолял понять ее.

Он знал, что тело Руффоло вернут его матери сегодня к вечеру, когда вскрытие закончится и будет установлена причина смерти. Брунетти не сомневался, что это будет за причина: след от удара на голове Руффоло будет точно тех же очертаний, что и булыжник, найденный рядом с его телом на пляжике; и кто установит, был ли удар получен при падении или каким-то иным способом? И кто же, коль скоро смерть Руффоло все так замечательно уладила, будет этим интересоваться? Возможно, как в случае с доктором Питерс, в крови у него обнаружат признаки алкоголя, и это послужит лишним доказательством падения. Дело, порученное Брунетти, раскрыто. В действительности раскрыты оба дела, потому что убийцей американца оказался — совершенно случайно — тот, кто украл картины Вискарди. Подумав об этом, Брунетти рывком отодвинул свой стул от стола, не обращая внимания на три пары глаз, наблюдающих за тем, как он выходит из комнаты. Ничего не объясняя, он ушел из дома и направился к Государственной больнице, где, как он знал, находится тело Руффоло.

Он добрался до площади Санти-Джованни-э-Паоло, зная, слишком хорошо зная то место, куда ему предстояло войти, и прошел в заднюю часть больницы, не замечая никого вокруг себя. Но когда он миновал отделение рентгенологии и направился по узкому коридору, ведущему в отделение патологии, он просто не мог не обратить внимания на людей, столпившихся в узком коридоре. Они никуда не шли, они просто стояли, разбившись на маленькие группы, сблизив головы и разговаривая. Некоторые, явно пациенты, были одеты в пижамы и халаты, другие были в костюмах, некоторые в белых куртках санитаров.

Перед дверью в отделение патологии он увидел форму, которая была ему знакома: перед закрытой дверью стоял Росси, подняв руку в знак того, что он не даст толпе подойти ближе.

— Что случилось, Росси? — спросил Брунетти, проталкиваясь сквозь тех, кто стоял в первых рядах перед полицейским.

— Я не знаю, синьор. Полчаса назад нам позвонили. Звонивший сказал, что одна старая женщина из интерната для престарелых сошла с ума и ворвалась сюда. Я пришел сюда с Вьянелло и Мьотти. Они там, внутри, а я остался здесь, чтобы туда не лезли, кому не надо.

Брунетти обошел Росси и распахнул дверь в отделение патологии. Внутри все было так же, как и снаружи: люди стояли маленькими группами и разговаривали, сблизив головы. Но эти люди все были одеты в белые куртки больничного персонала. До Брунетти донеслись слова и фразы. «Impazzita», «terrible», «chepaura». Это соответствовало тому, то сказал Росси, но нисколько не объяснило Брунетти, что происходит.

Он направился к двери, которая вела в прозекторскую. Увидев это, один из санитаров отделился от группы шепчущихся и преградил ему путь:

— Туда нельзя. Там полиция.

— Я из полиции, — сказал Брунетти и хотел его обойти.

— Сначала покажите ваше удостоверение, — сказал санитар, кладя руку на грудь Брунетти, чтобы задержать его.

Сопротивление этого человека разожгло всю ярость, которую вызывал у Брунетти Вискарди, он отбросил руку санитара и невольно сжал кулаки. Санитар отступил на шаг, и этого простого движения было достаточно, чтобы Брунетти одумался. Он заставил себя разжать пальцы, сунул руку в карман, вынул бумажник и показал санитару свое удостоверение. Ведь этот человек просто выполняет свои обязанности.

— Я просто выполняю свои обязанности, синьор, — произнес тот и повернулся, чтобы открыть дверь перед Брунетти.

— Благодарю вас, — сказал Брунетти и прошел мимо, стараясь не смотреть ему в глаза.

Войдя, он увидел Вьянелло и Мьотти в другом конце помещения. Оба они наклонялись над каким-то низкорослым человеком, который сидел на стуле и прижимал к голове белое полотенце. Вьянелло держал в руке записную книжку и, судя по всему, задавал ему вопросы. Когда Брунетти подошел, все трое взглянули на него. Тут он узнал третьего человека, доктора Оттавио Бонавентуру, помощника Риццарди. Молодой врач кивнул в знак приветствия, потом закрыл глаза и снова закинул голову, прижимая полотенце ко лбу.

— Что здесь происходит? — спросил Брунетти.

— Это-то мы и пытаемся выяснить, синьор, — ответил Вьянелло, кивая на Бонавентуру. — С полчаса назад нам позвонили. Звонила медсестра, которая сидит за столом вон там, — сказал он, очевидно имея в виду приемную. — Она сообщила, что какая-то сумасшедшая напала на одного из врачей, и мы приехали сюда как можно быстрее. Очевидно, санитарам не удалось удержать ее, хотя их было двое.

— Трое, — сказал Бонавентура, все еще не открывая глаз.

— И что случилось?

— Мы не знаем, синьор. Это-то мы и пытаемся выяснить. Когда мы подъехали, ее уже не было, но мы не знаем, отвели ли санитары ее обратно. Мы ничего не знаем, — сказал он, даже не пытаясь скрыть раздражение. Трое мужчин не сумели удержать одну женщину.

— Доктор Бонавентура, — сказал Брунетти, — вы можете рассказать, что здесь произошло? Вы в состоянии говорить?

Бонавентура слегка кивнул. Он снял с головы полотенце, и Брунетти увидел глубокую кровавую рану, которая шла от брови и исчезала над ухом, где росли волосы. Врач перевернул полотенце, чтобы найти чистое место, и снова прижал его к ране.

— Я сидел за столом вон там, — начал он, не давая себе труда указать на единственный в помещении письменный стол, — занимался бумагами, как вдруг эта старуха оказалась в комнате, кричала, явно была не в себе. Она подскочила ко мне, что-то держа в руке. Не знаю, что это было; могла быть просто ее сумка. Она кричала, но я не знаю что. Я не мог понять ее, а может, просто был слишком удивлен. Или испуган. — Он снова перевернул полотенце: кровь не унималась. — Она ударила меня, а потом начала рвать бумаги на столе. Тут-то и вошли санитары, но она была в бешенстве, в истерике. Сбила одного из них с ног, а второй споткнулся об упавшего и сам упал. Не знаю, что случилось потом, так как глаз у меня был залит кровью. А когда я вытер кровь, женщина уже исчезла. Два санитара еще лежали здесь, на полу, а она исчезла,

Брунетти посмотрел на Вьянелло, и тот ответил:

— Нет, синьор. Снаружи ее нет. Она просто исчезла. Я говорил с двумя санитарами, но они не знают, где она. Мы позвонили в интернат для престарелых узнать, не пропал ли кто из их пациентов, но они сказали — нет. Там как раз было время завтрака, так что легко было всех пересчитать.

Брунетти снова обратился к Бонавентуре:

— У вас есть хоть какие-нибудь соображения, кто это мог быть, Dottore?

— Нет. Никаких. Я никогда ее раньше не видел. Понятия не имею, как она попала сюда.

— Вы осматривали пациентов?

— Нет, я же сказал, что занимался бумагами, что-то записывал. И вряд ли она вошла через комнату для посетителей. Я думаю, она вошла оттуда, — проговорил он, указывая на дверь в другом конце комнаты.

— А что там?

— Морг. Я закончил там за полчаса до того и делал записи.

В суматохе всей этой истории Брунетти забыл о своей ярости. И вдруг он похолодел, его пробрало до костей, но то была не ярость.

— Как она выглядела, Dottore?

— Полноватая старая дама, вся в черном.

— Какие записи вы делали, Dottore?

— Я же сказал, о вскрытии.

— О каком вскрытии? — спросил Брунетти, хотя спрашивать, он уже понял, нет никакой необходимости.

— Как там его звали? Этого молодого человека, которого привезли прошлой ночью? Ригетти? Рибелли?

— Нет, Dottore. Руффоло.

— Да, вот именно. Я только что закончил. Его зашили. Предполагалось, что родные придут и заберут его в два часа, но я закончил немного раньше и пытался все записать до того, как возьмусь за следующего.

— Вы можете вспомнить что-нибудь из того, что она говорила, Dottore?

— Я же сказал, я ее не понимал.

— Пожалуйста, постарайтесь сосредоточиться, Dottore, — сказал Брунетти, стараясь говорить спокойно. — Это может оказаться важным. Какие-нибудь слова? Фразы? — Бонавентура молчал, и Брунетти спросил: — Она говорила по-итальянски, Dottore?

— Вроде бы. Какие-то слова были итальянскими, но все остальное — диалект, хуже какого я в жизни не слыхал. — На полотенце Бонавентуры уже не осталось чистых мест. — Наверное, мне нужно пойти заняться своей раной.

— Один момент, Dottore. Вы поняли какие-нибудь слова?

— Ну конечно, она ведь кричала «Ватbiпо, bатbiпо», но этот молодой человек не мог быть ее сыном. Она слишком стара.

Она была не слишком стара, но Брунетти не счел нужным сообщать об этом.

— Вы что-нибудь еще поняли, Dottore? — снова спросил Брунетти.

От мучительной боли и от не менее мучительных попыток вспомнить Бонавентура закрыл глаза.

— Она сказала «assasino», но это, наверное, она меня так назвала. Она грозилась убить меня, но только ударила. Все это совершенно бессмысленно. Никаких слов, только дикие вопли. Наверное, тогда-то и появились санитары.

Отвернувшись от него и кивнув в сторону двери в морг, Брунетти спросил:

— Тело еще там?

— Да, я же сказал. Родственникам было велено прийти за ним в два.

Брунетти ринулся к двери и распахнул ее. Там, всего в нескольких метрах от двери, лежало тело Руффоло, обнаженное и ничем не прикрытое, на металлической каталке. Простыня, его закрывавшая, была смята в ногах, словно ее сорвали и отбросили.

Брунетти сделал несколько шагов и посмотрел на молодого человека. Голова его была повернута в сторону, и Брунетти увидел рваную линию, шедшую через волосы и завершающуюся дырой, через которую Бонавентура исследовал повреждения, нанесенные мозгу. Спереди на теле виднелся длинный разрез, та же самая ужасная черта, которая шла по сильному молодому телу американца. Казалось, черту это провели по циркулю, так точно и верно был очерчен круг смерти, и Брунетти вернулся туда, откуда начал.

Он отошел от того, что совсем недавно было Руффоло, и вернулся в кабинет. Еще один человек в белой куртке наклонился над Бонавентурой, осторожно прикасаясь пальцем к краям раны. Брунетти кивнул Вьянелло и Мьотти, но прежде чем кто-то из них успел шевельнутся, Бонавентура посмотрел на Брунетти и сказал:

— Тут есть одна странность.

— Что такое, Dottore? — спросил Брунетти.

— Она думала, что я из Милана.

— Не понял. Что вы хотите сказать?

— Когда она сказала, что убьет меня, она назвала меня «milanese traditore», но она только ударила меня. Она все время кричала, что убьет меня, и все время называла «milanese traditore». Мне кажется, в этом нет никакого смысла.

Внезапно Брунетти понял, какой в этом смысл.

— Вьянелло, ваша моторка здесь?

— Да, синьор, у больницы.

— Мьотти, позвоните в квестуру, пусть они вышлют мобильный отряд, прямо сейчас, к палаццо Вискарди. Пошли, Вьянелло.

Полицейский катер был привязан слева от больницы, моторы работали. Брунетти спрыгнул на палубу, Вьянелло сразу же за ним.

— Бонсуан, — сказал Брунетти, радуясь, что тот у руля, — едем к Сан-Стае, к реставрированному палаццо рядом с палаццо Дуодо.

Бонсуану не к чему было задавать какие-то вопросы: страх Брунетти заразил и его. Он включил сирену двойной громкости, толкнул реверс и вывел катер в канал. В конце канала он свернул в Рио-Сан-Джованни-Кризостомо и рванулся к Большому Каналу. Через несколько минут катер вылетел на просторные воды Большого Канала, едва не столкнулся с такси, оставляя за кормою бешеную раздвоенную волну, которая билась о борта лодок и стены зданий. Они пролетели мимо трамвайчика, который как раз швартовался у Сан-Стае. Поднятая ими волна швырнула его к причалу, заставив пошатнуться не одного туриста, потерявшего на мгновенье опору.

У палаццо Дуодо Бонсуан направил катер к берегу, и Брунетти с Вьянелло спрыгнули, не дожидаясь, пока он причалит. Брунетти бросился по узкому переулку, задержался на мгновение, чтобы сориентироваться, поскольку впервые прибыл на это место со стороны канала, а потом свернул налево к палаццо.

Увидев, что тяжелая деревянная дверь во двор распахнута, он понял, что уже поздно: слишком поздно для Вискарди и слишком поздно для синьоры Кончетты. Он нашел ее там, у подножия лестницы, которая вела со двора наверх, двое гостей, завтракавших у Вискарди, заломили ей руки за спину, и у одного из них, как заметил Брунетти, салфетка была все еще заткнута за воротник рубашки.

Оба они были очень крупными мужчинами, эти гости синьора Вискарди, и Брунетти показалось, что вовсе не обязательно держать таким образом руки синьоры Кончетты, так грубо заломив их ей за спину. С одной стороны, было уже поздно, а с другой — она не оказывала сопротивления, она была довольна, можно было сказать — почти счастлива видеть то, что лежало во дворе у ее ног. Вискарди упал лицом вниз, так что зияющего отверстия, которое выстрел из револьвера проделал в его груди, не было видно, хотя кровь текла и текла по гранитным плитам. Рядом с телом, но ближе к синьоре Кончетте, там, где она его бросила, лежал револьвер. «Lupara» ее покойного мужа выполнила свое предназначение, восстановив честь семьи.

Брунетти подошел к женщине. Она посмотрела на него, узнала. Но не улыбнулась. Лицо ее словно было выковано из стали. Брунетти заговорил с мужчинами:

— Отпустите ее.

Они не пошевелились, поэтому он повторил:

— Отпустите ее.

На сей раз они послушались и оба поспешно отступили в сторону.

— Синьора Кончетта, — сказал Брунетти, — как вы узнали?

Спрашивать, зачем она это сделала, не было необходимости.

Неловко, словно ей было больно шевелить ими, она распрямила руки и затем скрестила их на груди:

— Мой Пеппино все мне рассказал,

— Что же он рассказал вам, синьора?

— Что на этот раз он получит столько денег, что нам хватит вернуться домой. Вернуться домой. Я так давно не была дома.

— Что еще он вам рассказал, синьора? Он рассказал вам о картинах?

Мужчина с салфеткой за воротником прервал его, заговорив высоким напористым голосом:

— Кто бы вы ни были, я предупреждаю вас, я — адвокат синьора Вискарди. И предупреждаю, что вы передаете информацию этой женщине. Я свидетель этого преступления, и ей не положено говорить, пока не явится полиция.

Брунетти коротко посмотрел на него, а потом на Вискарди.

— Адвокат ему больше не нужен. — Потом опять обратился к синьоре Кончетте: — Что вам сказал Пеппино, синьора?

Она попыталась говорить ясно, стараясь избегать диалектных слов. В конце концов, это ведь полиция.

— Я знала все. Про картины. Все. Я знала, что мой Пеппино хочет встретиться с вами. Он был очень напуган, мой Пеппино. Он боялся этого человека, — сказала она, указывая на Вискарди. — Он нашел что-то, что заставило его сильно бояться. — Она отвела взгляд от Вискарди и посмотрела на Брунетти. — Можно мне теперь уйти отсюда, Dottore? Мое дело сделано.

Снова заговорил человек с салфеткой:

— Вы задаете этой женщине наводящие вопросы, я свидетель.

Брунетти взял синьору Кончетту под руку.

— Пойдемте со мной, синьора. — Он кивнул Вьянелло, который тут же оказался позади него. — Ступайте с этим человеком, синьора. У него лодка, и он отвезет вас в квестуру.

— Только не на лодке, — сказала она. — Я боюсь воды.

— Это очень надежная лодка, синьора, — сказал Вьянелло.

Она повернулась к Брунетти:

— Вы поедете с нами, Dottore?

— Нет, синьора, я должен остаться здесь.

Она указала на Вьянелло, обращаясь к Брунетти:

— Ему можно доверять?

— Да, синьора, вы можете ему доверять.

— Вы клянетесь?

— Да, синьора. Клянусь.

— Vabene, мы поедем в лодке.

Она двинулась с места в сопровождении Вьянелло, которому пришлось наклониться, чтобы поддерживать ее под локоть. Она сделала два шага, остановилась и снова повернулась к Брунетти:

— Dottore?

— Да, синьора Кончетта?

— Картины у меня дома.

И она повернулась и направилась к дверям вместе с Вьянелло.

Позже Брунетти узнал, что, прожив двадцать лет в Венеции, она ни разу не села в лодку: как и многие сицилийские горцы, она смертельно боялась воды и за двадцать лет так и не преодолела этого страха. Но еще раньше он узнал, что она сделала с картинами. Когда полиция пришла к ней в дом, они нашли три картины — Моне, Гоген и Гварди были разрезаны на куски теми же самыми ножницами, которыми она пыталась атаковать Брунетти несколько лет назад. На этот раз Пеппино не было, и он не мог остановить ее, и в порыве горя она уничтожила их, оставив только рваные клочья полотна и красок. Брунетти не удивился, узнав, что многие сочли это верным доказательством ее безумия: убить человека может всякий, уничтожить картину Гварди может только безумец.

Спустя два дня в квартире Брунетти после обеда зазвонил телефон, и Паола взяла трубку. По теплу в ее голосе и частому смеху, которым она встречала то, что ей говорили, Брунетти понял, что это ее родители. Спустя долгое время, почти через полчаса, она вышла на террасу и сказала:

— Гвидо, отец хочет поговорить с тобой минутку.

Он вернулся в гостиную и взял трубку.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Добрый вечер, Гвидо, — сказал граф. — У меня для тебя новости.

— Насчет свалки?

— Свалки? — переспросил граф, удачно изображая недоумение.

— Свалки у озера Барчис.

— А, ты имеешь в виду строительную площадку. В начале этой недели там был частный транспортный подрядчик. Вся площадка очищена, все вывезено, земля выровнена бульдозером.

— Строительная площадка?

— Да, армия решила проводить на этой территории испытания излучения радона. Поэтому они собираются сделать эту территорию закрытой и построить там нечто вроде испытательной установки. Автоматической, разумеется.

— Чья армия, наша или их?

— Ну конечно наша.

— Куда убрали отходы со свалки?

— Кажется, грузовики направились в Геную. Но друг, который рассказал мне об этом, выражался не точно.

— Вы ведь знали, что Вискарди участвует в этом?

— Гвидо, мне не нравится твой обвинительный тон, — резко сказал граф. Брунетти не извинился, и граф продолжал: — Я много знал о синьоре Вискарди, Гвидо, но он был для меня недосягаем.

— Теперь он для всех недосягаем, — сказал Брунетти, но никакого удовлетворения от возможности произнести эти слова не почувствовал.

— Я пытался тебе намекнуть.

— Я не представлял, что он был настолько могуществен.

— Да, был. А его дядя, — граф назвал министра кабинета, — остается еще более могущественным. Ты понял?

Он понял больше, чем ему хотелось бы.

— Я прошу еще об одном одолжении.

— На этой неделе я очень много сделал для тебя, Брунетти. Много такого, что шло вразрез с моими кровными интересами.

— Это не для меня.

— Гвидо, благодеяния всегда делают для себя. В особенности когда мы просим за других.

Брунетти молчал так долго, что граф спросил в конце концов:

— Что случилось?

— Есть один офицер-карабинер, Амброджани. Он только что получил назначение на Сицилию. Вы можете сделать так, чтобы с ним ничего не случилось, пока он там?

— Амброджани? — спросил граф, словно его интересовало только имя.

— Да.

— Я посмотрю, что здесь можно сделать, Гвидо.

— Буду очень признателен.

— Полагаю, как и майор Амброджани.

— Благодарю вас.

— Не за что, Брунетти. Мы возвращаемся на следующей неделе.

— Хорошо. Отдыхайте как следует.

— Да, непременно. Доброй ночи, Гвидо.

— Доброй ночи.

Едва Брунетти положил трубку, некая деталь их разговора мелькнула у него в голове. Он замер на месте, похолодев, глядя на свою руку, все еще сжимавшую трубки. Граф знает, в каком чине Амброджани. Он, Брунетти, назвал его только офицером, а граф назвал майором Амброджани. Граф знал о Гамберетто. У него были дела с Вискарди. А теперь он знает чин Амброджани. Что он еще знает? И в какие еще дела вовлечен?

Паола сменила его на террасе. Он открыл дверь, вышел и стал рядом с ней, положив ей руку на плечо. Небо на западе посылало последние лучи света, скоро стемнеет.

— Дни стали короче, да? — спросила она. Он крепче сжал ее плечо и кивнул.

Так они и стояли рядом. Зазвонили колокола, сначала легкие колокола Сан-Поло, а потом они услышали повелительный гул Сан-Марко, разносившийся над всем городом, каналами, столетиями.

— Гвидо, мне кажется, Раффи влюблен, — сказала она, полагая, что сейчас подходящий момент.

Брунетти стоял рядом с матерью своего единственного сына, думая о родителях и о том, каким образом они проявляют любовь к своим детям. Он так долго не произносил ни слова, что она повернулась и посмотрела на него:

— Гвидо, почему ты плачешь?