Следующее утро, воскресное, было утром того дня недели, которого Паола всегда ждала с ужасом. Потому что в этот день она просыпалась рядом с незнакомым человеком. За многие годы семейной жизни она привыкла просыпаться рядом с мрачным, противным существом, не способным к человеческому общению по крайней мере в течение часа после пробуждения, угрюмым созданием, от которого можно ожидать только ворчания и тяжелых взглядов. Не самый блестящий любовник, наверное, но по крайней мере не слишком докучливый и дающий выспаться. Но по воскресеньям место его занимало нечто — она терпеть не могла даже этого слова — сюсюкающее. Свободный от работы и ответственности, в доме появлялся другой человек — приветливый, игривый, любвеобильный. Она его не выносила.

На этот раз он проснулся в семь часов, размышляя о том, что сделать с деньгами, выигранными в Казино. Он мог переплюнуть своего тестя и купить компьютер для Кьяры. Мог купить себе новое зимнее пальто. Можно будет всей семьей съездить вянваре в горы. С полчаса он лежал в постели, так и сяк тратя эти деньги, но в конце концов желание выпить кофе заставило его встать.

Напевая с закрытым ртом, он добрался до кухни, взял самую большую кофеварку, налил воды и поставил ее на плиту, потом рядом поставил молочник и пошел в ванную. Когда он вернулся с почищенными зубами и лицом, блестящим от холодной воды, кофе уже вспузырился, наполнив дом своим ароматом. Он налил его в две большие чашки, добавил сахару и молока и направился назад в спальню. Поставил чашки на столик у кровати, снова залез под одеяло и боролся с подушкой до тех пор, пока не придал ей такое положение, при котором можно было бы сидеть и пить кофе. Он громко отхлебнул его, устроился поудобней и тихо позвал:

— Паола.

Его верная супруга, лежавшая рядом тюком, не издала ни звука.

— Паола, — повторил он, немного повысив голос. Молчание. — Хмм, такой хороший кофе. Наверное, я выпью еще немного. — Он смачно глотнул. Из тюка выпросталась рука, сжалась в кулак и ткнула его в плечо. — Удивительный, просто удивительный кофе. Выпью-ка я еще. — Раздался явно угрожающий звук. Проигнорировав его, Брунетти аппетитно причмокнул. Зная, что за этим последует, он поставил чашку на стол рядом с кроватью так, чтобы ее нельзя было опрокинуть. — Умм, — только и сказал он, прежде чем тюк подпрыгнул, и появившаяся из него Паола плюхнулась на спину, как крупная рыбина, причем ее откинувшаяся левая рука хлестнула его по груди. Он повернулся, взял со стола вторую чашку и сунул ей в руку, потом отобрал и отвел в сторону, пока она устраивалась на подушке.

Такая сцена впервые имела место давно, во второе воскресенье их семейной жизни, во время медового месяца. Он тогда наклонился над спящей женой и ткнулся носом ей в ухо. Голос, в котором слышались стальные нотки, произнес:

— Если ты не прекратишь, я вырву у тебя печень и съем ее. — Это было сообщение о том, что медовый месяц кончился.

Сколько он ни пытался — а он не очень-то и пытался, — он никак не мог понять, почему у нее вызывает антипатию то, что он упорно считал своим настоящим «я». Воскресенье — единственный день в неделе, один-единственный, когда ему не приходится иметь дело со смертью и горем, и по воскресеньям он просыпается самим собой, настоящим Брунетти, отпуская того, другого, похожего на Хайда — человека, который ни в коей мере не является истинным выразителем его характера. Паола ничего этого знать не желала.

Пока она пила кофе и старалась держать глаза открытыми, он включил радио и прослушал утренние новости, хотя и знал, что от этого настроение у него испортится и станет таким же, как у нее. Еще три убийства в Калабрии, все трое — мафиози, один из них киллер, давно объявленный в розыск (один — ноль в нашу пользу, подумал он); треп о неминуемом падении правительства (а когда оно не было неминуемым?); корабль с ядовитыми отходами, приписанный к порту Генуя, возвращен из Африки (а почему бы и нет?); священник убит в своем саду восемью выстрелами в голову (он что, наложил слишком суровую епитимью?). Брунетти выключил радио, пока еще не поздно было спасти день, и повернулся к Паоле:

— Проснулась?

Она кивнула, все еще не в состоянии говорить.

— Что мы будем делать с деньгами?

Она покачала головой, опустив нос в пары кофе.

— Чего бы тебе хотелось?

Она допила кофе, отдала ему чашку без всяких комментариев и снова упала на подушку. Он смотрел на нее, не зная, налить ли ей еще кофе или сделать искусственное дыхание.

— Детям что-нибудь нужно?

Она покачала головой, по-прежнему не открывая глаз.

— Ты уверена, что тебе ничего не хочется?

С нечеловеческими усилиями ей удалось выговорить несколько слов:

— Уйди на час, а потом принеси мне бриошь и еще кофе.

И с этими словами она перевернулась на живот и уснула еще до того, как он вышел.

Он долго стоял под душем, побрился под потоком горячей воды, радуясь, что не нужно опасаться обвинений в экологической безответственности, которые по всякому случаю обрушивало на него его семейство. Брунетти считал себя человеком, чья семья всегда выбирала увлечения, причиняющие ему неудобства. Другим людям, полагал он, посчастливилось иметь детей, которых беспокоит судьба тропических лесов, ядерные испытания, положение курдов. А вот он — муниципальный служащий, человек, которого даже один раз похвалили в печати, лишен его же собственной семьей права покупать минеральную воду в пластиковых бутылках. Он обязан покупать воду в стеклянных бутылках, а потом таскать эти бутылки вверх и вниз по девяноста четырем ступенькам. А если он простоит под душем дольше, чем в среднем нужно, чтобы вымыть руки, ему придется выслушивать бесконечные обвинения в присущей Западу бездумности, с которой он, Запад, тратит природные ресурсы. Когда он был ребенком, пустые траты осуждались из-за бедности; теперь они осуждаются из-за богатства. Подумав об этом, он заметил, как трудно бриться и усмехаться одновременно, поэтому отставил список своих неприятностей и покончил с душем.

Когда двадцать минут спустя он вышел из дому, его охватило безграничное ощущение неясного восторга. Хотя утро было прохладное, день обещал быть теплым, одним из тех великолепных залитых солнцем дней, которые осень порой дарит городу. Воздух был сухой, и было невозможно поверить, что город стоит на воде, хотя, если идти по любой из боковых улочек к Риальто, доказательства налицо.

Дойдя до перекрестка, он свернул налево и направился к рыбному рынку, закрытому в воскресенье, но все еще пахнущему рыбой, которой торговали здесь сотни лет. Он прошел по мосту, свернул налево и вошел в pasticceria. Попросил дюжину пирожных. Даже если они не съедят все за завтраком, Кьяра, конечно же, прикончит их за день. А возможно, прямо с утра. Удерживая прямоугольный пакет на ладони вытянутой руки, он пошел обратно к Риальто, потом свернул направо и двинулся к Сан-Поло. У Сан-Апонал он остановился перед газетным киоском и купил две газеты, «Корьере» и «Иль Манифесто», которые, как ему показалось, будут единственными, которые Паоле захочется сегодня прочесть. Когда он вернулся домой, ступеньки показались ему просто несуществующими, пока он поднимался по лестнице к своей квартире.

Он нашел Паолу на кухне, кофе только что вскипел. Уже из прихожей он услышал, как Раффаэле кричит Кьяре, стоя у двери ванной:

— Давай побыстрее! Ты все утро там сидишь!

А, водная инспекция исполняет свои обязанности.

Он положил пакет на стол и разорвал белую бумагу. Горка пирожных блеснула сахарной глазурью, и немного сахарной пудры высыпалось на темное дерево стола. Он взял кусок яблочного штруделя и откусил.

— Откуда это? — спросила Паола, разливая кофе.

— Из того заведения у Карампане.

— И ты туда ходил?

— Сегодня прекрасный день, Паола. Давай пойдем гулять после того, как поедим. Можно поехать на Бурано и там съесть ланч. Ну давай, хорошо? Сегодня день как раз для дальних прогулок. — При одной мысли об этом — о долгой поездке по воде на остров, когда солнце блестит на ярко окрашенных домах, которые, если к ним подъезжаешь ближе, похожи на кусочки мозаики, — настроение у него поднялось еще выше.

— Хорошая мысль, — согласилась она. — А дети?

— Спроси у них. Кьяра захочет поехать.

— Ладно. Может быть, и Раффи тоже. Может быть.

Паола пододвинула к нему «Манифесто», а сама взяла «Корьере». Она ничего не сделает, ни одного движения, чтобы раскрыть объятия этому великолепному дню, пока не выпьет по крайней мере еще две чашки кофе и не прочтет газету. Он взял в одну руку газету, в другую — чашку и прошел через гостиную на террасу. Поставил все это на балкон и вернулся в гостиную за стулом с прямой спинкой, который и поставил на нужном расстоянии от перил. Сел, откинулся назад и положил ноги на перила. Взял газету, развернул и принялся за чтение.

Звонили колокола на церквах, солнце щедро обливало его лицо, и Брунетти ощутил мгновение абсолютного покоя.

Паола сказала, стоя в дверях гостиной:

— Гвидо, а как фамилия того доктора?

— Это которая хорошенькая? — спросил он, не отрываясь от газеты и не обратив внимания на ее голос.

— Гвидо, как ее фамилия?

Он опустил газету и повернулся к ней. Увидев ее лицо, снял ноги с перил.

— Питерс.

Она закрыла глаза на мгновение, а потом протянула ему «Корьере», раскрытую на средней странице.

— «Американский врач умерла от передозировки», — прочел он.

Статейка была небольшая, ее легко было не заметить, всего шесть-семь строк. Тело капитана Терри Питерс, педиатра армии США, было найдено во второй половине дня в субботу в ее квартире на Дуе-Вилле, в провинции Виченцы. Доктор Питерс, которая работала в армейской больнице в Казерме-Едерле, была найдена ее другом, который зашел узнать, почему она не появилась утром на работе. Рядом с телом был обнаружен использованный шприц, а также выявлены признаки использования еще одной дозы наркотика и употребления алкоголя. Карабинеры и американская военная полиция занимаются расследованием.

Он прочел статью еще раз, потом еще. Просмотрел свою газету, но в «Иль Манифесто» никаких сообщений об этом не было.

— Это возможно, Гвидо?

Он покачал головой. Нет, передозировка — это невозможно, но она мертва, газета свидетельствует об этом.

— Что ты будешь делать?

Он устремил взгляд на колокольню Сан-Поло, самой близкой к ним церкви. Никаких мыслей у него не было. Патта скажет, что происшествие не имеет отношения к делу, а если и имеет, то это либо несчастный случай, либо, в худшем случае, самоубийство. Поскольку только Брунетти знал, что она уничтожила открытку из Каира, и только он видел ее реакцию на труп возлюбленного, окажется, что никакой связи между ними не было, а были отношения двух коллег, что, разумеется, не повод к самоубийству. Наркотики и алкоголь, женщина, живущая в одиночестве, — вполне достаточно, чтобы предсказать, как отнесется к этому пресса — если… если только такой же сигнал, какой поступил к Патте — в этом Брунетти не сомневался, — не поступит в редакции. В таком случае эта история умрет мгновенно, как это бывало уже не раз. Как умерла доктор Питерс.

— Не знаю, — сказал он, отвечая наконец на вопрос Паолы. — Патта приказал мне не вмешиваться, запретил ездить в Виченцу.

— Но ведь ее смерть все меняет.

— Не для Патты. Это передозировка. Карабинеры и американская военная полиция займутся этим. Сделают вскрытие, а потом отошлют тело в Америку.

— Как и то, первое, — сказала Паола, прочтя его мысли. — Зачем было убивать их обоих?

Брунетти покачал головой:

— Понятия не имею. — Но он знал. Ее заставляли молчать. Ее небрежное замечание о том, что ее не интересуют наркотики, не было ложью: сама мысль о передозировке нелепа. Ее убили из-за того, что она знала о Фостере, из-за того, что заставило ее отшатнуться и броситься в другой конец комнаты, подальше от тела возлюбленного. Убийство с применением наркотика. Интересно, не было ли это предупреждением ему самому, подумал он, но отмахнулся от такой мысли как от тщеславной. Кто бы ни убил ее, этот человек слишком спешил, чтобы успеть организовать несчастный случай, второе убийство было бы слишком подозрительным, а самоубийство — необъяснимым и, стало быть, вызвало бы вопросы. Значит, случайная передозировка — прекрасный выход. Сама виновата, больше никто. Значит, еще один тупик. А Брунетти даже не знает, она ли это звонила и сказала: «Баста».

Паола подошла к нему и положила руку на плечо:

— Мне жаль, Гвидо. Так жаль ее.

— Ей было не больше тридцати, — сказал он. — Все эти годы в училище, вся эта работа. — Ему показалось, что ее смерть была бы не такой несправедливой, если бы при жизни она больше развлекалась. — Надеюсь, ее семья не поверит.

Паола опять прочла его мысли.

— Если полиция и армия что-то говорят тебе, лучше в это поверить. И я уверена, что все выглядело очень естественно, очень убедительно.

— Бедняги, — сказал он.

— А ты не мог бы… — Она осеклась, вспомнив, что Патта велел ему не вмешиваться.

— Если смогу. Плохо уже и то, что она умерла. Не нужно им верить в это.

— То, что ее убили, не лучше, — сказала Паола.

— По крайней мере, она не сама это сделала.

Они стояли оба под осенним солнцем, думая о том, что значит быть родителями, и о том, что хотят знать родители о детях и что они должны знать. Он понятия не имел, как лучше, как хуже. По крайней мере, если ты знаешь, что твой ребенок был убит, в твоей жизни появляется мрачная надежда на отмщение тому, кто это сделал, хотя вряд ли это утешение.

— Мне следовало позвонить ей.

— Гвидо, — сказала она, и голос ее прозвучал твердо. — Не надо. Потому что тогда тебе пришлось бы читать чужие мысли. А ты этого не умеешь. Так что не надо думать об этом. — Он удивился, потому что в голосе ее звучал настоящий гнев.

Он обнял ее за талию и привлек к себе. Так они стояли, ничего не говоря, пока колокола на Сан-Марко не пробили десять.

— Что ты собираешься делать? Поедешь в Виченцу?

— Нет, пока не поеду. Я подожду.

— Что ты этим хочешь сказать?

— О чем бы они оба ни знали, они узнали это там, где работали. Это нить, которая их связывала. Должны быть другие люди, которые знают, либо подозревают, либо имеют доступ к тому, что они узнали. Так что я подожду.

— Гвидо, теперь ты хочешь, чтобы другие люди читали чужие мысли. Как они угадают, что нужно прийти к тебе?

— Я съезжу туда, но не на этой неделе, а потом обращу на себя внимание. Поговорю с тем майором, с сержантом, который работал с ними, с другими врачами. Там замкнутый мирок. Люди будут разговаривать друг с другом, они что-нибудь да узнают. — И пусть Патта идет к черту.

— Бог с ним, с Бурано, хорошо, Гвидо?

Он кивнул, потом встал.

— Наверное, я пойду прогуляюсь. К ланчу вернусь. — Он погладил ее по руке. — Мне нужно пройтись.

Он бросил взгляд на городские крыши. Как странно, великолепие дня не исчезло. Воробьи носились в воздухе и играли в пятнашки, чирикая от радости. А где-то далеко золото крыльев ангела на колокольне Сан-Марко сверкало на солнце, охватывая весь город своим сияющим благословением.