Элейн кинулась к Чили в одних чулках, чтобы поскорее стиснуть его в объятиях, сказать, как соскучилась, и, крепко сжав его руку, повела к своему столу. Тот все оглядывал голые стены, рассматривал стандартные клетушки, заставленные пустыми книжными полками.

– Помещение то же, что и раньше?

– Мой преемник превратил его в какой-то центр управления полетами – столько здесь электроники, всяких там мониторов, компьютеров. Я попросила: «Дайте мне кабинет, такой, чтобы и выглядел как кабинет, хорошо? И нормальный телефон, не тот, что на голове. Знаешь эти телефоны на голове? Последний писк… руки освобождают. Можешь рисовать чертиков на сценарии и в то же время заверять продюсера, что сценарий – жуть какой увлекательный, но это не то, что нам требуется в данный момент. В моей работе основное – это телефонные разговоры, а я их ненавижу. Мне надо видеть собеседника, чтобы понять, не врет ли он.

Элейн все та же – неспешная речь, нью-йоркская интонация. Человека сметливее ее Чили в жизни не встречал. Ей сорок с небольшим, и глаза у нее такие красивые, карие – привести себя в порядок ей ничего не стоит: припомадится и будет хоть куда. Причесаться ей надо, а то всегда волосы растрепанные. И одевается небрежно – рукава на ее коричневом костюме всегда вздернуты, а из-под них торчит футболка с вырезом.

– В «Юниверсал», – продолжала она, – мой офис был в небоскребе Айвана Райтмана.

– У него целый небоскреб?

– Это было зрелище! Я только и думала: «Что, они воображают, я здесь должна делать? Песни распевать, что ли?» Я не могла сосредоточиться и потому вернулась. Присаживайся, – сказала она и, обогнув стол, села напротив.

– Где же твоя знаменитая пепельница, полная окурков?

– Да в этом городе, Чил, даже и в барах теперь курить не разрешается, приходится прятаться за гаражом. Вот я и стараюсь бросить. Не выйдет – уеду в Барселону. Ну а ты?

– Я только сигары курю.

– Ну теперь, выяснив главное, – сказала Элейн, – можем поговорить и о деле.

– Вчера поздно вечером, – сказал Чили, – одна парочка устроила себе пикник в Гриффит-Парке. Пикник – так и выразился этот парень, Верной. Они там оттягивались.

– Это я уловила.

– Лежали на одеяле, отдыхали, глядели на звезды.

– Курили травку.

– Я тоже так подумал, – сказал Чили, – но в протоколе этого не было. И они увидели, как в рощицу неподалеку от того места, где они устроили пикник, въехала машина. Вылезли двое, открыли багажник и вытащили оттуда третьего, мужчину. Парочка наша решила, что он мертв, потому что он не шевелился и не издавал ни звука. Но потом те двое положили третьего лицом вниз на землю. Один из них вытаскивает пистолет и стреляет лежащему в затылок, дважды стреляет. Они садятся в машину – большую черную машину, марки Верной не запомнил, но сказал, что машина вроде бы была новая, и катят прочь. Верной идет к своей машине и звонит девять-один-один.

– Хоть у него и телефон есть, – сказала Элейн, – девушку свою, чтобы иметь ее, он тащит в Гриффит-Парк.

– Они муж и жена. Дома у них четверо ребятишек, и папаша ее с ними вместе проживает, отчего Верной бесится, так как старик не закрывает рта. Чтобы побыть вдвоем, им приходится устраивать вечерние пикники. Когда прибыла полиция, копы стали расспрашивать, как выглядели те двое, и Верной сказал, что оба они были цветные. Ну а я, – сказал Чили, – до того, как заявиться сюда, побывал на студии «Искусство», побеседовал с их главным – Майклом Мейманом – и успел переговорить по телефону с полицейским Даррилом Холмсом. Мне велено докладывать ему, куда я направляюсь, чтобы он не терял со мной связи. Я рассказывал тебе о Дарриле, ведь правда?

– Говорил, что завел себе дружка-следователя из полиции. Я ушам своим не поверила.

– Он хороший парень. Лос-анджелесский шериф ведет дело об убийстве в моем доме этого русского, который, будь он проклят, весь мой стол кровью залил. А Даррил выступает вроде как моим поверенным, помощникам шерифа с моих слов дает показания насчет убийства Томми. Меня бы замучили допросами, если бы не Даррил.

– Он что, в кино сниматься прорывается?

– Нет, Элейн, должен тебя разочаровать. По-моему, Даррил – натурал.

– Значит, он будет действующим лицом картины, над которой ты работаешь.

– Насчет работы – думаю, мы можем заняться сценарием, начать писать его, так или иначе. И Даррил, да, естественно, там будет. Он звонит, Майкл Мейман, этот главный акционер «Искусства», нервно передает мне трубку: «Вас. Полиция!» – шепчет. Даррил говорит мне, что у убитого в Гриффит-Парке при себе никаких документов не было. Но как только он, Даррил, увидел его утром на столе в морге, он понял, кто это такой – Джозеф Энтони Лазано. Даррил ведь из отдела организованной преступности, и у него заведено досье на каждого из подозрительных парней. Он поинтересовался, не знаком ли я с ним. Нет, но в прошлом слышал о нем: Джозеф Лазано, или, как его называли, Джо Лаз, личность опасная, но сейчас от дел почти отошедшая, так сказать, полупенсионер. Не знаю ли я, чем теперь он промышлял? Не знаю, но не удивлюсь, если занимался звукозаписью, ошиваясь в рекорд-студиях в качестве толкача-промоутера.

– Ты шутишь! – сказала Элейн.

– Томми Афен был гангстером, а потом занялся продажей дисков. Ники Каркатерра – то же самое. Дело-то выгодное, в нем крутятся большие деньги, и от промоутера требуются и энергия, и умение зубы заговаривать. Он втирается в доверие к режиссеру на радио, директору программы, становится его корешом. Достает тому билеты на финал футбольного первенства, возит музыкантов на радиоинтервью. Может даже дать тому денег в долг без отдачи. Если требуется квартира на Ямайке – пожалуйста. Они становятся такими закадычными друзьями, что для промоутера, когда тот заглядывает к нему, у режиссера всегда найдется время, даже если для других у него и двух минут нет. Они могут достигнуть той степени близости, когда диск идет только с подачи и благословения промоутера.

– Ты намекаешь на подкуп?

– В том числе. Каким образом рекорд-студия повышает свой рейтинг продаж? Чтобы очутиться в первой десятке, студии надо продать миллион дисков. Хью Гордон раскрыл мне всю эту кухню. Он так говорит: «Знаешь, скольким женам директоров на радио я дарил стиральные машины и сушилки для белья? Скольких докторов им оплачивал?» А еще, говорит Хью, от промоутера зависят и проценты, которые получает студия-работодатель. Хью так сказал: «Думаешь, откуда берутся все эти жуки промоутеры? Может, их Гарвард поставляет? Ни черта подобного. Их поставляет улица. Она учит их нюху на обман».

– Ну а если, – сказала Элейн, – промоутеру не удастся продать диск?

– Удастся. Единственное, что он не в состоянии сделать, это гарантировать хитовый успех. Но работают промоутеры лишь с самыми высококлассными дисками, за которыми стоят большие деньги. Импресарио пробивает студию в эфир, а для этого ему надо вытеснить оттуда диски других, независимых студий. Мы слушаем то, что нас заставляют слушать промоутеры.

– Зная все это, – сказала Элейн, – каким образом ты собираешься продавать Линду Мун?

– Старым как мир способом, надеясь на ее голос и песни. Линда называет свою музыку чисто американским рок-н-роллом, и так, думаю, мы и станем ее рекламировать. Это рок, но в нем есть звенящая нота. – Из бокового кармана костюма Чили вытащил си-ди-диск в конверте. – Вот послушай и поймешь, о чем я говорю. – Из другого бокового кармана он извлек видеокассету. – И посмотри заодно, как выглядит группа. Тут и музыка есть, но в основном это любительский фильм. – Он оглядел кабинет. – Но у тебя нет телевизора!

– Зачем он мне здесь? – удивилась Элейн. – Это же рабочий кабинет.

– Ты словно персонаж комедии, – сказал Чили. – Или старого телесериала. С тобой обхохочешься.

– Это только тебе смешно, – заметила Элейн и, придвинув к себе телефон, сказала в трубку: – Можешь раздобыть мне телевизор с видеоплеером, Джейн? Нет, сюда поставить, в офис. Ну должен же где-нибудь в здании быть телевизор, или ты так не думаешь? – Все это она проговорила своим обычным неспешным тоном.

– И лазерный проигрыватель, – сказал Чили.

– И лазерный проигрыватель, Джейн. Ты уж постарайся.

Чили откинулся на спинку кресла.

– Ты спрашиваешь, каким образом я собираюсь продавать Линду. Я побывал на студии «Искусство», с которой у нее раньше был контракт. Я уже говорил, кажется, что именно туда мне позвонил Даррил? Я беседовал с парнем, который некогда, больше года назад, занимался «Одессой», с парнем по имени Майкл Мейман. Кстати, замечала ли ты, сколько Майклов развелось в шоу-бизнесе, особенно прибыльном? Этот Майкл рано облысел и в качестве компенсации носит на голове жидкий конский хвостик, но он энергичен и красноречив. Я сказал: «Майкл, помните группу „Одесса“?» Он завел глаза к потолку, вспоминая: «Одесса»… «Одесса». И потом: «Ну да… „В храме ливневых дождей“. Насколько я помню, их музыка цепляет, но ей недостает чувства». Я сказал: «Тогда зачем вы подписали с ними контракт?» А он: «А мы подписали?» Я ему: «Там еще Линда Мун была, раньше певшая в „Цыпочках интернейшнл“. – „Ах да, Линда Мун… У нее контракт с „Кар-У-Селью“. Я сообщил Майклу, что контракта этого больше не существует – Линда порвала с „Цыпочками“ и вернулась в «Одессу“. Я видел, что он клюнул, но не хочет, знаешь ли, пробуждать во мне надежду. Он сказал, что проблема в том, что в настоящее время развелось слишком много женщин-исполнительниц, предложений куда больше спроса. На что я возразил: да, это так, только Линда всех их за пояс заткнет, и вам это известно. Линда – это то, что надо. И знаете, почему? Потому что ее песни эмоционально заразительны и включают механизм памяти, апеллируя непосредственно к нему. Элейн сделала большие глаза.

– Где это ты поднабрался?

– У моего наставника Хью Гордона. Потом я поинтересовался у Майкла, какой гонорар значился в первом контракте. И вскользь упомянул, что мне известна сумма аванса – сто пятьдесят тысяч. «Пятнадцать процентов», – говорит он. Я ему: «Стало быть, если диск си-ди идет по пятнадцать долларов, гонорар должен составлять два доллара двадцать пять центов с диска. Продашь сто тысяч – гони еще двадцать с половиной. Правильно я говорю?» А он: «Не совсем» – и объясняет мне, что, во-первых, аванс в сто пятьдесят тысяч выплачивался из расчета восьмидесяти процентов от общей выручки. Двадцать процентов идет студии, на покрытие ее расходов и на, самое главное, – откупные. «Ведь мы же не просто контракт подписываем, а обязательство всемерной нашей поддержки». – «Ладно. За продажу в сто тысяч группа получает, как за восемьдесят, по два доллара с четвертью. Гонорар в двадцать тысяч мы вычитаем из ста пятидесяти тысяч аванса». Майкл протестует: «Но надо еще изготовить си-ди-диск!» – «Что, а из двадцати процентов, что забирает себе фирма, эти деньги вычесть нельзя?» – «Не получается. Двадцать пять процентов идет на упаковку, десять – на маркетинг и мерчгендайзерам так называемых беспошлинных товаров, плюс еще десять процентов – на магазинные скидки и примерно десять тысяч – промоутеру, который станет работать с записью». Я сказал: «Послушай, Майкл, мы спускаем ставку с двух долларов с четвертью до семидесяти восьми центов. Забирай десять тысяч на промоутера, а по продаже сотни тысяч дисков мы платим тебе две тысячи двести долларов».

– Не части, не так быстро, пожалуйста, – попросила Элейн.

– Ты хочешь, чтобы я мямлил и запинался, что ли? – парировал Чили.

На что Элейн возразила:

– Так делал Богарт в «Мальтийском соколе», и это лучший кусок в картине. Все остальное – лишь экспозиция.

– Картина запомнилась, – сказал Чили, – и Мики поплыл. Он сказал: «Можешь взять эти двадцать процентов в качестве директора. Десять заплатишь юристу». То есть если у нас, как он подозревал, он имеется. Потом он сказал: «Мы должны работать сообща, Чили, чтобы запись состоялась». Меня на свою сторону перетягивал. Хью Гордон так сказал: «Спорю на что угодно, что он морочил тебе голову метафорой дерева с ветвями». Так оно и было. Фирма, директор и юрист – это дерево с ветвями. Они питают плод – артиста. Для того чтобы приносить хорошие плоды, дерево должно быть здоровым, иначе плод падает на землю и гниет.

Элейн нахмурилась.

– Почему мне это так знакомо?

– Это слова Питера Селлерса, – сказал Чили, – из «Не в своем уме».

– Да. Рассуждения идиота. Но у меня вопрос. Что там с временем записи? Кто его оплачивает?

– Артист. И это может влететь ему вместе с продюсером в кругленькую сумму – не менее ста пятидесяти долларов, учитывая, с какой легкостью фирма сорит нашими денежками. Вот надо тебе, к примеру, отснять видео для МТК – во сколько обойдется пятиминутный клип? Вилка – огромная, от сотни тысяч до миллиона и больше. А в результате получаешь претензионную бредятину, которую они для тебя сварганили. Другими словами, фирма предлагает весьма приличный аванс, только денег ты не увидишь.

Парнишка-рассыльный вкатил в комнату телевизор на ножках, присоединенный к видеоплееру, а Чили все говорил. Элейн жестом указала, куда поставить. Парнишка отправился на поиски лазерного проигрывателя, и Элейн занялась Чили.

– Как ты смог так быстро все подсчитать и выйти на семьдесят восемь центов?

– Просто я знаю проценты, – сказал Чили.

Такое объяснение ее, по-видимому, удовлетворило. Почему бы и нет? Следующим вопросом было:

– Ну а твоя встреча с парнем со студии – это будет в фильме?

– Я знаю, что в сцене этой слишком много разговоров. Но как тебе идея снять в роли Мики Стива Бускеми? Сцена будет, если сценарист сумеет что-нибудь тут слепить.

– Я думала, ты сам и напишешь сценарий. Ты же говорил, что можно заниматься сценарием, толком не зная персонажей.

– Вообще-то, по-моему, я смог бы написать этот сценарий. Один водитель лимузина уверял меня, что нет ничего проще, чем писать сценарий: сначала набрасываешь то, что хочешь сказать, а потом дело лишь за человеком, который расставит всякие там запятые и прочее дерьмо и, если надо, поправит ошибки. Судя по тому, как все идет сейчас, мне кажется, дело это выгорит и сценарий напишется сам собой.

– Знаешь, – сказала Элейн, – если что-то у тебя и застопорится, ты всегда можешь придумать то или иное. Писатели так и делают. Если не воруют идеи друг у друга.

Чили встал и направился к телевизору с видеоплеером и со словами:

– Вот давай подождем и посмотрим, – сунул кассету в видео и сел обратно в кресло с пультом дистанционного управления в руках.

– Это год тому назад отснял приятель Линды. Вот гостиная в доме, где она живет. А вот и сама Линда.

Ударяя по струнам гитары, Линда делала знаки кому-то в кухне, приглашая оркестрантов присоединиться к ней.

– Красивая, – заметила Элейн. – А играть-то сможет, как ты думаешь?

– Не удивлюсь, если она окажется хорошей актрисой. У девушки есть темперамент, который она контролирует. Это Дейл, ее бас-гитара, а второй – Торопыга Гонсалес, ударник. Заметила его инструменты? Пара барабанов и тарелки – больше ничего. Линда говорит, что у него ужасный характер, который он вымещает на барабанах.

– Это собственная их музыка? – спросила Элейн.

– Нет. Поэтому-то я и притащил си-ди-диск. Они просто дурачатся, играя одну из песен Хенсона. Помнишь троицу, которая была в моде пару лет назад? На этой кассете Линда не поет песен группы «Одесса». Веселятся вовсю, видишь? А вскоре их группа распалась.

– Почему?

– Не смогли пробиться.

– Почему же они считают, что смогут сделать это сейчас?

– Сейчас у них есть я, – с некоторым удивлением в голосе произнес Чили.

Элейн посмотрела на него долгим взглядом, но промолчала. Они смотрели видео, а потом Элейн опять поглядела в сторону Чили, но на этот раз поверх его головы, и сказала: «Майкл», и Чили, обернувшись, увидел в кабинете Майкла Вира – не отрывая взгляда от экрана, он приблизился к столу.

– Что это, просмотр отснятого материала? – спросил Майкл, характерным своим жестом потирая руки. – Рад видеть тебя, Чил, старина. Делаешь картину, а меня не пригласил? Постыдился бы!

– Это любительский фильм, – сказал Чили, – моих друзей. Роли ростовщика там нет.

– Милашка какая, – сказал Майкл.

– Ростовщика не будет, но как ты насчет роли педераста-островитянина с Самоа, а, Майкл? Заинтересуешься?

– Самоанец, значит, – сказал Майкл, заметно оживившись, и, размахивая руками, запел: – «О, не мани меня, Самоа…» Дальше не помню, но мотив просто прелесть, правда? – И без паузы он продолжал: – Знаешь, Чил, в чем была твоя ошибка в «Пропащем»? Меня вдруг это осенило – ты слишком рано вернул мне память, и все пошло насмарку. Когда лучше было бы мне притворяться, что я все еще страдаю амнезией. И выжать из этой амнезии все, что можно. Ведь амнезия – это уловка мозга, попытка не сойти с ума.

– «Зачарованный» с Грегори Пеком, – сказала Элейн. – Мы тут совещаемся, Майкл.

– О, а я-то думал, что вы глядите порнушку. Да, мила, мила, ничего не скажешь. Как бы мне с ней пообщаться, Чил?

– Подставить лестницу. Майкл бросил взгляд на Элейн.

– Слышала? И это после всех денег, которые я принес этому неблагодарному кретину!

– Выйди отсюда, Майкл, хорошо? – сказала Элейн.

– Ладно, – сказал Майкл, – только в роли педераста-островитянина вы меня теперь не увидите!

Чили озирался, чтобы удостовериться, что Майкл действительно ушел.

– Он это всерьез?

– Майклу всегда требуется, чтобы последнее слово осталось за ним. Пора бы тебе уж это понять.

Минуту-другую они смотрели, как Линда с ее «Одессой» изображают Мика и «Стоунз», исполняющих «Радость», и Элейн даже барабанила пальцами по столу, когда раздался телефонный звонок. Взяв трубку, Элейн послушала, после чего нажала кнопку и со словами:

– Это твой дружок-полицейский, – передала трубку Чили.

Тот встал, чтобы ответить, и, произнеся «Даррил?», стал глядеть на Линду, имитирующую важную поступь Мика Джаггера, в то время как Даррил рассказывал ему о русских и Джозефе Энтони Лазано. Послушав еще несколько минут, Чили сказал:

– Да, я знаю, где это. В котором часу?

Он опять замолчал, слушая, потом взглянул на часы и, проговорив:

– Увидимся на месте, – передал трубку Элейн, после чего, сев в кресло, остановил кадр с Линдой.

Элейн ждала.

– Ну, что?

– Двое русских, оба значатся в дарриловских списках организованной преступности, опознали убитого русского и готовы похоронить тело. Они сказали, что понятия не имеют о том, что тому понадобилось в моем доме. Ну а что до Джо Лазано, брошенного в Гриффит-Парке, до сих пор никто не наводил о нем справок.

– Я думала, у каждого из нас кто-то есть, – сказала Элейн.

– Но этот «кто-то» может не хотеть иметь с тобой ничего общего. А еще Даррил сказал… Элейн!

Она глядела на замершую на экране Линду, но тут же повернулась к Чили:

– Я слушаю, слушаю. Даррил сказал…

– Что в моем доме парень был убит тем же самым оружием.

– То же самое оружие не обязательно обозначает того же самого убийцу, не правда ли? – сказала Элейн.

Вот оно. Так и схватывает на лету. Чили кивнул.

– Верно. Но если это правда…

Элейн задумалась.

– Мне приходилось работать над сюжетами, весьма сходными с этим. То же самое оружие… Итак, Джо Лазано был нанят кем-то, кому понадобилось убить тебя, – это при условии, что между тобой и Джо не было личной вражды. Ведь это так?

– Я уже говорил тебе, что даже незнаком с ним.

– Следовательно, Лазано застрелил русского по ошибке. А русский проник к тебе в дом, потому что ты видел, как он или другой русский застрелили Томми Афена. Ну а тот, что развлекался в парке, как там его фамилия?

– Верной.

– Верной говорит, что Лазано застрелили двое цветных, афроамериканцев. Убили его из его же собственного пистолета. Тогда можно сделать еще одно предположение – что русского убил Лазано. Как тебе такой вариант?

– Очень похоже на правду, Элейн. Даррил говорит, что Джо Лазу, прежде чем застрелить, раскроили череп. Они били его по голове, возможно, отнимая у него пистолет.

– Но как это будет выглядеть в кино? – спросила Элейн. – Отсними эти кадры – и для публики не останется никакой интриги.

– Да?

– Ей все будет ясно.

– Кроме того, во что это выльется.

– Этого ты и сам не знаешь, – вынуждена была сказать Элейн.

– Скажу тебе вот что, – сказал Чили. – Когда я замысливал «Поймать Лео», я, помню, все думал: эти проклятые концовки, старина, вовсе не так просты, как кажется на первый взгляд. И все же картина получилась, правда же? Надо запастись терпением, Элейн. И все вытанцуется.

Она увидела, как он поглядел на часы, а затем обратился взглядом к застывшей в полуфазе Линде на экране.

Все еще не сводя глаз с экрана, он сказал:

– Оставляю тебе видео и си-ди-диск. И только потом повернулся к ней:

– Даррил заполучил одного русского и хочет, чтобы я на него взглянул. Но сперва мне надо провернуть еще одно дельце.