Палаццо Риарио, банкетный зал

В центре зала, расположенного в бельэтаже палаццо, был накрыт большой стол в виде буквы «П». В средней, короткой части гостей самого высокого ранга, тех, что должны были расположиться рядом с Риарио, дожидались парадные места. Все прочие рассаживались по ранжиру вдоль боковых, длинных частей стола.

На столе не было никаких записок, в которых указывались бы имена гостей. Но у дверей стояли церемониймейстеры, которые назубок знали раз и навсегда заведенный обычай. Они громко выкрикивали имя прибывшего и провожали его именно на то место, где ему надлежало сидеть.

Пройдя тактичный, но внимательный осмотр у стражников, Пико поднимался по мраморной лестнице рядом с представителем дома Медичи. Впереди, несколькими ступеньками выше, он заметил группу людей в строгих костюмах чиновников курии. Они о чем-то тихо разговаривали.

— Кто это? — с любопытством спросил он у Манетто.

Тот с трудом подавил смешок.

— Самый толстый — Помпоний Лаэт, о котором я вам говорил. Знаменитый антиквар. Остальные принадлежат к его кругу. По большей части это преподаватели Сапиенцы, нашего университета.

Пико кивнул. Подошла их очередь торжественно переступить порог. К ним приблизился предупредительный церемониймейстер, спросил имена, громовым голосом их выкрикнул. Потом провел гостей к боковому крылу стола.

— Кардинал не упустил возможности подчеркнуть свою неприязнь к Медичи, — прошипел Манетто, когда они усаживались. — Еще немного — и мы оказались бы среди слуг и домашних экономок. Но это не имеет значения. Век длинен, а жизнь Папы Сикста коротка. Все встанет на свои места. Улыбайтесь, Пико, кардинал за нами наблюдает. Улыбайтесь, улыбка власть имущему pro tempore — это дань, которую все платят в Риме.

Кравчие бесшумно скользили вдоль столов, разливая из больших глазурованных глиняных кувшинов с гербами Риарио игристое белое вино. Затем, когда шум голосов, разогретых первыми возлияниями, усилился, по сигналу церемониймейстера из глубины зала выступила вереница слуг.

Каждый из них держал блюдо с большими кусками мяса. Слуги выстроились в шеренгу перед элегантно, по-дворянски одетым человеком в берете с плюмажем. У него в руках были вилка и остро заточенный серебряный нож, которым он орудовал с такой торжественностью, с какой рыцарь Круглого стола орудовал бы мечом. Приняв поклоны слуг и окинув присутствующих высокомерным взглядом, словно призывая к тишине в преддверии грядущего действа, он решительно вонзил вилку в баранью ногу и поднял ее в воздух. Затем быстрыми и точными движениями начал отсекать кусочки мяса, причем так, что каждый из них аккуратно падал обратно на блюдо. Как только результат его изящной работы уносили к столу, он со знанием дела принимался за содержимое следующего блюда.

— Это Меникуччо, резчик мяса у Риарио, считается лучшим в Риме, — шепнул Манетто на ухо Пико. — Кажется, кардинал подкупом и угрозами переманил его из дома Орсини. Французский король якобы тоже претендовал на то, чтобы залучить его к своему двору.

— Понятно, — сухо ответил юноша, на которого подвиги Меникуччо не произвели никакого впечатления.

Внимание Джованни было поглощено толпой гостей обоего пола, с аппетитом набрасывавшихся на все, что клали им на тарелки. Особенно его заинтересовала их манера одеваться. Все были в праздничном платье, но некоторые детали туалета отличали одну группу от другой.

Манетто проследил за его взглядом.

— Вон те, в черном, как вороны, — испанцы. Проклятые Борджа притащили их с собой. Теперь они угнездились в городе и высосали его почти до дна, — тихо сказал он, предвидя вопрос. — Тупоумные варвары. Стащи с них роскошные ворованные одежды — и увидишь свиные шкуры, приклеенные кровью Генсериха.

Пико пригляделся повнимательнее. Действительно, благородства в их облике не хватало. Они выглядели скорее как военные, всегда готовые ненавязчиво поддержать своих хозяев. Особенно привлек внимание один из них, высокий и темноволосый, который пристально изучал его и Манетто.

— И много их в Риме? — спросил Пико, тоже уставившись на испанца.

Тот отвел взгляд, но создалось такое впечатление, что краем глаза он продолжает за ними следить.

— Очень много, с тех пор как первый из Борджа занял престол святого Петра. Теперь они облепили кардинала Родриго и его сынка в ожидании, когда он станет Папой.

— Итальянцы не совершат дважды ту же ошибку. Как только выгнали французов, коллегия кардиналов целиком оказалась у них в руках, — заметил Пико и снова посмотрел на испанца.

Но тот, казалось, отвлекся на беседу с соседями по столу.

— Совершат, рано или поздно. Это нация безумцев, Джованни. Вместо того чтобы объединиться вокруг синьора, достойного зваться этим именем, они грызутся, как собаки за кость, и кончат свои дни в руках такого вот мясника. И нас всех приведут к краху.

— Вы намекаете на Лоренцо Медичи, вашего патрона, или имеете в виду миланского герцога Лодовико Моро? — не унимался Пико, которому не терпелось преодолеть уклончивую сдержанность собеседника.

Манетто упрямо поджал губы, словно сожалея о своих словах. Потом процедил сквозь зубы:

— Только одному человеку было дано все, чтобы стать властителем Италии. Все, кроме удачи. Его имя Сиджизмондо Малатеста.

— Тиран из Римини? — воскликнул пораженный юноша.

Впрочем… в студенческой среде в Падуе и Болонье о нем все еще говорили с восхищением, хотя его уже пятнадцать лет как не было в живых. Мало кому удавалось настолько поразить всеобщее воображение своей отвагой, граничащей с безрассудством. А больше всего — полным презрением к условностям, приверженностью новым идеям и свободой от предрассудков на грани богохульства. Властителем Италии… А что, пожалуй, смог бы…

— Да, тиран. Но вместе с тем — человек, первым распознавший гений Альберти и назначивший его своим личным архитектором, — парировал Манетто, пристально глядя Джованни в глаза. — Может быть, Леон Баттиста получал от него гораздо больше, чем заказы и протекции.

— И что же?

Пико разбирало любопытство. Аббревиатор тоже намекал на тесные связи между архитектором и властителем Римини.

— После того как Леон Баттиста воздвиг ему фамильную капеллу… странный храм, из-за которого раскричался Папа Пий Второй, когда увидел, что храм украшен магическими знаками… Так вот, потом Сиджизмондо затеял еще одно предприятие. Он решил отправиться на Восток и отбить Грецию у турок.

— Знаю. Это была его последняя авантюра, надо сказать успехом не увенчавшаяся.

— В его лагере вспыхнула чума, выступлению препятствовали и другие бедствия, в том числе непогода. Однако старому полководцу удалось ударами мечей пробиться из окружения к цели: укрепленному монастырю Мистра, затерянному в горах Мореи.

— Но зачем? — удивился Пико.

Манетто прикрыл глаза.

— Точно так же были в недоумении все, кроме тех, кто хорошо его знал. В этом месте покоились останки его учителя, Джемисто Плетоне. Малатеста приступом взял монастырь и увез прах с собой, чтобы захоронить в своей фамильной капелле.

— Наверное, он хотел воздать почести тому, кем так восхищался, — предположил юноша.

— Несомненно. Но знаете, какие ходят слухи? Будто бы Сиджизмондо вывез с Востока не только останки учителя. Вместе с телом в монастыре Мистра были погребены некие документы, которые Плетоне отыскал на Востоке. Он привез их с собой на собор во Флоренцию и, конечно же, показал Лоренцо Медичи. И как вы думаете, кому Сиджизмондо доверил эти документы?

— Леону Баттисте? — вскричал Пико, чье любопытство все возрастало.

Он вдруг понял, что произнес это слишком громко, потому что сотрапезники начали к нему внимательно приглядываться, и сразу понизил голос:

— Правда ему?

— Может, и ему, но кто поручится, что все это не легенда? — отрезал Манетто.

Он обрел свой обычный бесстрастный вид, словно потеряв всякий интерес к разговору. Пико силился понять, были ли все его намеки случайными. Он ожидал, что Манетто продолжит рассказ, но флорентинец рассеянно обводил взглядом гостей, как будто кого-то высматривая.

— А вот это кто? — спросил Джованни, проследив за его глазами и указав на высокого пожилого человека, сидевшего вместе с группой, которую они видели на лестнице. Его благородное лицо обрамляли длинные седые волосы, спадающие на плечи. Судя по прическе, это был художник или философ.

Он увлеченно беседовал с Помпонием Лаэтом.

— Вон тот? Это Антонио Перфетти, гуманист из Неаполя, большой знаток права. Он занят розысками античных текстов для Неаполитанского королевства. Соседи по столу разделяют его страсть к древностям. Перфетти большую часть своего времени проводит на развалинах храма Изиды. Он даже решил поселиться где-нибудь неподалеку.

В голосе Манетто Пико уловил оттенок недоумения, словно флорентинец не был уверен, так ли это на самом деле. Он собрался еще о чем-то спросить, но тут, заглушая все голоса, громко грянула музыка. Кравчие еще раз наполнили бокалы гостей вином из серебряных кувшинов, и в зале снова появился церемониймейстер, который направился прямо к кардиналу.

Пико заметил, как он наклонился к Риарио и что-то шепнул ему на ухо. Тот согласно кивнул.

Тогда церемониймейстер торжественно обратился к гостям:

— Синьоры, предлагаем вашему вниманию еще одно из удовольствий сегодняшнего вечера. Благородные рыцари Неаполитанского королевства исполнят аллегорию в лицах.

Со стульев как один поднялись несколько человек в ярких одеждах. Они поклонились сначала кардиналу, потом всем присутствующим.

Антонио Перфетти тоже присоединился к приветствию, ограничившись скромным кивком головы. Однако у Пико сложилось впечатление, что главным в этой группе был именно он. Его догадку подтвердил кардинал, который слегка поаплодировал, обратив свои аплодисменты в адрес Перфетти.

Слуги засуетились, быстро гася свечи в светильниках. По залу, погрузившемуся в темноту, пронесся шепот изумления. Шутки, смешки и восклицания полетели с одного конца стола на другой, словно присутствующие стремились как можно скорее заполнить пустоту, возникшую вместе с полумраком.

Внезапно тьму разорвала вспышка света. Под ритмичный аккомпанемент колесных лир, с длинными факелами в руках, в зал вбежали маски обоего пола. От факелов рассыпалось множество искр, которые падали на столы и гасли в тарелках и кубках.

Звуки музыкальных инструментов, нараставшие вместе с темпом стремительных движений танцоров, теперь слились в медленную мелодию. Ее ритм подчеркивали удары бубнов.

Костюмы танцоров напоминали одежды, которые Пико не раз видел на фигурах с фризов и барельефов античных зданий. Он залюбовался их яркими красками, как вдруг в глубине зала показалась еще одна фигура в свободной красной накидке, волнами колышущейся при каждом движении. Под ней угадывалось гармонично сложенное тело.

Лицо скрывала греческая маска с прямым носом и губами, растянутыми в вечной улыбке. Замысловатое украшение из колосьев и листьев полностью закрывало волосы, спускаясь на плечи.

Новая маска вышла в середину круга и, легкими шагами перебегая от одного танцора к другому, слегка касалась всех по очереди. Вдруг один из них отделился от круга и приблизился к ней, повторяя все ее движения. Двигаясь с ней в унисон, он стал невидим за ее спиной.

И в тот момент, когда женщина сделала резкий выпад, почти коснувшись земли, Пико вдруг увидел, как «двойник» тоже пригнулся и сделал вид, что хочет укусить ее за руку.

Женщина, вздрогнув, отпрянула и движениями изобразила ужас. Музыка зазвучала громче и выше тоном. Танцовщица снова побежала внутри круга, словно спасаясь от масок, а те сдвигались все теснее. Наконец, с последним судорожным прыжком, она упала. Тогда от кольца масок, сомкнувшихся над нею, отделились четверо. Они встали вокруг безжизненного тела, подняли его над головами и, раскачиваясь, унесли. Вместе с этой скорбной процессией удалились и танцоры с факелами.

Зал погрузился во тьму. Но вдруг опять появился свет, и возле двери возник новый персонаж в длинной тунике и сверкающих золотом латах, на которых было изображено солнце с лучами. На голове у актера красовался шлем, на гребне которого сияло кольцо с горящими свечами. Медленно выступая вперед, этот воинственно одетый персонаж нежно перебирал струны лиры.

Он остановился перед креслом кардинала, раскатил последний аккорд и запел под аккомпанемент остальных инструментов. Он оплакивал утрату любимой и молил загробные силы позволить ему еще раз увидеть подругу.

В глубине зала Пико различил какое-то движение. Женщина, только что сыгравшая собственную смерть, молча появилась возле певца, встала за его спиной и ответила на мольбу нежнейшим пением.

Не оборачиваясь, он протянул руку назад, вслепую пытаясь нащупать руку подруги. Найдя наконец ее пальцы, он восторженно вскрикнул и, стиснув их, повлек женщину за собой.

Так они прошли несколько шагов, и вдруг мужчина, поддавшись чувству, на миг обернулся. Теперь у него вырвался крик отчаяния, и рука подруги выскользнула из его пальцев. Он в ужасе застыл на месте, а женщина отступала назад, протягивая к нему руки, пока не скрылась за дверью.

Влюбленный выронил лиру и закрыл руками лицо. Музыканты заиграли торжественную мелодию, и он, как слепой, сделал несколько нерешительных шагов. Танцоры окружили его. Их кольцо все сужалось, пока он совсем не скрылся из виду. Когда же круг разомкнулся, его тело было распростерто на земле. Светящаяся корона валялась рядом, и последнее, что увидел Пико, были ноги танцовщиков, втаптывающие огоньки в землю.

Слуги быстро зажгли свечи, и зал вновь обрел праздничную торжественность.

— Что вы думаете по поводу увиденного? — спросил Манетто.

— Аллегория Орфея и Эвридики, представленная, конечно, с некоторыми вольностями, но очень убедительно, — рассеянно отозвался Пико.

Он задумался о том, что зрелище странным образом совпало с содержанием исчезнувшей книги, словно организатор этой пантомимы о чем-то догадался и пытался подать тайный знак.

Встряхнувшись, юноша с раздражением отогнал эти мысли. Первейшим источником всяческих предрассудков было вот так придавать значение любой чепухе. Представление о том, что молния — это гнев Господень, лежит всего в шаге, но это не значит, что ему надо следовать. В этот момент мимо них проходил Антонио Перфетти в сопровождении Помпония Лаэта. Должно быть, он услышал последние слова Пико, потому что остановился и приветствовал Манетто так, будто они были давно знакомы.

Флорентинец тоже раскланялся с обоими и указал на юношу:

— Господа, хочу представить вам выдающегося человека. Это Джованни Пико, граф делла Мирандола. Он прибыл в Рим, чтобы насладиться красотами города, посетить святые места и найти духовную поддержку.

— Ваше имя мне знакомо, — сказал Перфетти, неожиданно приветствуя Пико почтительным поклоном. — О студенте с необычайной памятью много говорят в крупнейших университетах Италии. Естественно, после обсуждений универсального знания.

— Моя память — дар незаслуженный, — покраснев, отозвался Пико. — Истинное знание заключается не в начетническом накапливании понятий, а в их истолковании. А для истолкования нужны другие способности. Их я и стараюсь развить, терпеливо занимаясь исследованиями.

— Похвальные намерения, — заметил Помпоний, подойдя ближе и бросив на юношу долгий взгляд.

Лаэт выглядел лет на шестьдесят. Его лицо уже несколько оплыло, хотя в черных волосах почти не видно было седины. Глаза живо поблескивали. В них, безусловно, светился недюжинный ум, но и тонко наложенный грим тоже придавал им немалую выразительность.

Джованни, похоже, произвел на него сильное впечатление, и он внимательно его разглядывал сверху вниз.

— Итак, вы прибыли сюда, чтобы насладиться нашим городом. А какие места вы называете святыми? Ведь за свою долгую историю Рим повидал многие поколения богов. Воистину двадцать первое апреля, день основания Рима, следовало бы почитать во всем мире как день начала всех начал.

— Милейший Джулио, уж не хотите ли вы смутить ум нашего нового юного друга своей страстью к древностям? Полагаю, он приехал, чтобы прильнуть к христианским источникам. Ведь христианство явилось в Рим последним и объединило все культы, — вмешался Перфетти, явно желая повернуть в другое русло разговор, который мог принять опасный оборот.

Пико решил его поддержать.

— Прекрасная музыкальная аллегория, которую нам представили, отдает дань заслуженного уважения древним верованиям. Я узнал, что пантомимой мы обязаны вам, — заметил он, повернувшись к неаполитанцу.

Перфетти принял похвалу с изящным поклоном.

— Печальная история Орфея и тема, которую она пронесла сквозь века, всегда меня волновали. Сюжет о любви, утраченной из-за своей чрезмерности, трогает сердце, как никакой другой. Вы не находите?

— Несомненно. Но мне показалось, что вам до чрезвычайности удалась еще одна вещь: невозможность вырваться из силков смерти даже при божественной поддержке. Быть может, это один из самых трагических законов, которые положены для нас природой.

— Вы утверждаете, что из страны теней не возвращаются? — спросил Помпоний, глядя ему прямо в глаза. — Но ведь воскресение из мертвых — один из основных постулатов религии, которую вы исповедуете. Или вы не верите в это, как я не верю в христианскую доктрину?

Он говорил вызывающе дерзко, словно давая понять, что здесь он среди друзей и ничего не боится.

Казалось, Лаэт во что бы то ни стало хотел вызвать Пико на обсуждение этой темы, несмотря на то что друзья знаками предупреждали его об осторожности. Джованни огляделся вокруг. Гости разошлись по залу небольшими группами и оживленно болтали. Всех умиротворило угощение и вино, которое все время разносили слуги. Никто не обращал внимания на неаполитанца, Помпония и их собеседников. Он поискал глазами Манетто, и ему почудилось, что тот одобряет беседу.

— Я больше верю в мудрость древних, в учение Лукреция, с его разумным толкованием природы вещей, — ответил Пико. — Думаю, что, по сути дела, и мы, и весь мир могли бы вернуться из царства смерти. Но это может произойти только по окончании великого космического года, когда атомы вещества, из которого мы состоим, завершат невероятно длинный цикл всевозможных комбинаций и снова пойдут по тому же кругу.

Помпоний продолжал пристально на него глядеть, и понять выражение его лица было невозможно. Потом заметил, покачав головой:

— Мне известны мысли Лукреция, а также грека Эпикура, последователем которого он был. Но повторение, которое он себе представлял и в которое вы уверовали, всего лишь новое появление идентичной копии, предопределенное неколебимыми законами. Всего лишь появление на сцене в труппе одних и тех же актеров, которые день за днем представляют одну и ту же комедию. Уже сами древние предвидели ничтожность и безнадежность этой теории. Ее не приняли ни Платон, ни его великие предшественники. Они, наоборот, искали в словах и в пении возможности порвать цепи смерти.

— Боюсь, что безуспешно, — парировал Пико.

Антонио Перфетти следил за репликами, переводя глаза с одного на другого.

— Однако, дорогой Помпоний, именно легенда об Орфее, только что показанная нам, отрицает такие возможности, как справедливо заметил этот юноша. А Орфей был величайшим из предшественников Платона, которых вы, конечно, имели в виду, когда о них говорили.

— Вам стоило бы внимательнее вдуматься в то, что мы видели, и в ту историю, что представляет собой источник аллегории. Я со знанием дела говорю «историю», ибо наши предки расценивали ее не как сказку, а как реальный факт. Магу Орфею действительно не удалось вырвать возлюбленную у теней, которые ее похитили. Но почему? Не только из-за несовершенства магии, которой, однако, хватило, чтобы войти в ворота Ахеронта и увернуться от клыков трехголового Цербера. Его остановили не трудности передвижения по пропастям и топям царства мертвых. Ведь он невредимым добрался до трона Плутона. Нет! — страстно продолжал гуманист. — К прискорбному поражению Орфея привело только внезапно вспыхнувшее желание, желание женщины. Он не смог с собой справиться и пренебрег законом тени, который сам хорошо знал. Это его и сгубило. И сгубит всякого, кто рискнет двинуться по пути чародейства, будучи даже вооружен знанием, но не обладая необходимой выдержкой.

— То есть вы хотите сказать, что прекрасная Эвридика снова увидела бы солнечный свет, если бы Орфей соблюдал все правила обряда возвращения? — спросил Пико, совершенно не убежденный словами Помпония. — Вы действительно верите в наличие словесной формулы или песнопения, способного пересилить законы природы?

— А что есть природа, мой юный друг? — благожелательно улыбнулся Лаэт.

Пико пожал плечами.

— Затрудняюсь сказать. В разные века люди определяли этим словом разные силы.

— Но это определяли люди. А вы сами? — настаивал гуманист.

Манетто и Антонио Перфетти молча наблюдали за ними. Видимо, тоже ожидая ответа.

Пико набрал воздуха и начал:

— Я думаю, что природой называют ту слепую силу, что побуждает атомы отклоняться от их свободного падения в пустоте и давать жизнь целой цепи соединений, которые, в свою очередь, и являются началом всех начал. Эпикур называл ее «клинамен», остальные именовали духом.

Помпоний взглянул на Перфетти и грустно покачал головой.

— Друг мой, по-вашему выходит, что человек — плод слепого отчаяния. Он создан без цели, без смысла, без надежды.

Было видно, что Помпоний искренне огорчен. В нем чувствовалась отеческая теплота, к которой примешивалась смутная тревога.

— Вы поддерживаете позицию человека, который, желая нас освободить, сделал нас рабами худшего из тиранов — Рока. А хорошо бы вам извлечь урок из судьбы его лучшего ученика: ведь Лукреций сошел с ума, слагая поэму, вдохновленную этой идеей.

— Лукреций потерял рассудок от неразделенной любви, а может, от зелья, которое выпил, чтобы избавиться от этой любви.

— Да… От любви к женщине. Так говорят. Но лучше бы он оставил нездоровые доктрины учителя и смирил гордыню перед истинным философом, божественным Платоном! Он видит нас не слепыми порождениями случая, а творениями разумного замысла Бога, образами Его идей. Мы не случайные сочетания кирпичиков слепой и глухой материи, а существа, в самом несовершенстве которых сияет крошечная частичка Создателя.

— И этот свет возвращают нам слова античных мудрецов, ибо само их слово есть образ божественного могущества, — вмешался Перфетти. — Бог творил мир, сопровождая деяние словами, и первые философы запечатлели их в своих сочинениях. Знать эти слова и уметь их произнести означает повторить акт творения. Орфей своими песнями это умел, и леса расступались перед ним, мертвые восставали к жизни!

Манетто прислушивался к разговору, внимательно следя за реакцией Пико.

— Антонио Перфетти и Помпоний Лаэт посвятили свои жизни поискам текстов тех, кто услышал слово Бога.

— А на каком языке говорил Бог? — спросил Джованни.

— Слово Бога — звук и свет. Его услышал Тот, известный также как Гермес Триждывеличайший. Он хотел передать божественный звук людям и нашел способ, как воссоздать его в форме. Так был создан первый язык, записанный знаками, которые мы зовем иероглифами. Следовательно, ближе всех к истокам египетский язык.

Пико, покусывая губы, внимательно прислушивался к словам гуманиста.

— Однако мы утратили способность понимать божественный звук, — заметил он.

— Правильно, — согласился Антонио Перфетти. — Но нам известны его отголоски, зазвучавшие в языке халдеев, потом евреев, которые прятали его в тайниках храма, чтобы он не ослепил убогий народ своим сиянием. И наконец, в языке греков. Каждое поколение писцов находило новые знаки, сохранявшие слово в новых формах. Но теперь, когда на севере стала распространяться машина, воспроизводящая слова без вмешательства человека, это великое знание может исчезнуть навсегда.

— Разве что бесконечная доброта Господа не вдохновит кого-нибудь на создание нового шрифта, который выведет эту машину из безумного круга, — прошептал Помпоний.

— Совершенного шрифта? — подскочил Пико, вспомнив слова аббревиатора и Лоренцо.

— Да, мой друг. Равного по могуществу тем, что ему предшествовали, и способного донести сквозь следующие тысячелетия точную копию языка древних.

— Кажется, музыканты снова изготовились себя показать, — прервал беседу Манетто, чтобы сменить тему.

Увлекшись разговором, Пико не заметил, что снова громко заиграла музыка. Ритм ее делался все отчетливее, и он узнал новый танец, без которого не обходился ни один званый вечер северян. Его называли «павана», искажая при этом название места, откуда он пришел, — Падуя.

На зов этих звуков снова появились актеры пантомимы и сгрудились вокруг маски Эвридики. Церемониймейстер ударил в ладоши в знак того, что танец начался, но все глаза были устремлены на ту, что изображала девушку, похищенную потусторонним миром. Все ожидали ее первого движения.

Она повела головой, словно прикидывая, сколько собралось танцоров. Пико почти физически ощутил на себе ее пронизывающий взгляд. На миг ему показалось, что женщина искала в толпе его, но она сразу отвернулась к танцору в маске Орфея. Протянув ему руку, она грациозно приподняла ногу в первом шаге танца, показав прелестную обнаженную лодыжку, и партнер тут же повторил ее движение.

За ними показалась вторая пара, затем третья, и под музыку стала выстраиваться длинная вереница пар.

Пико отошел от Манетто и вдруг почувствовал, что его бесцеремонно тащат за руку: какая-то толстушка увлекала его в круг танцующих. Он тоже начал подпрыгивать, стараясь не сбиваться с ритма. В искусстве танца он не очень преуспел, несмотря на старания придворных в Мирандоле его научить. Ему никак не давалась та элегантность танцевальных движений, что он наблюдал на мраморных античных барельефах. Волнение охватило его только однажды, когда он с эскарпа своего замка наблюдал, как перед сражением наемники исполняли варварский ритуальный танец с оружием. Только там вместо нежных инструментов бала звучали удары мечей о щиты и грохот барабанов.

Вереница танцоров продвигалась вперед, пока не достигла противоположной стены зала. Образовались два ряда: мужской и женский. Тогда церемониймейстер снова подал знак, и от каждого ряда стали отделяться по танцору. Встретившись в середине зала, оба, согласно фигуре танца, должны были взять друг друга за руки.

Когда пришла его очередь, Пико тоже двинулся к женскому ряду и вздрогнул, заметив, что, опережая его даму, навстречу ему мелкими шажками семенит Эвридика. Сквозь прорези в маске на миг сверкнуло голубое озеро, и он почувствовал тепло пальцев, стиснувших его руки.

От неожиданности он смутился и сбился с ритма, но она, казалось, этого не заметила. По-прежнему держа его за руки, она сделала второй изящный поворот и стала отдаляться. Теплые пальцы выскользнули из его рук, и у Пико возникло ощущение, что она стремилась удержать его возле себя как можно дольше.

В этот момент Эвридика легко подпрыгнула, поклонилась и еще отступила назад. От этого движения шапочка, украшенная листьями и цветами, чуть сползла набок и потянула за собой маску, из-под которой выбилась прядь золотисто-рыжих волос.

Тот же изумительный цвет мелькнул под капюшоном незнакомки в Колизее.

Пико заметил, как она отвернулась к стене и быстрым движением поднесла руку к лицу, чтобы удержать маску. Один миг — и все снова было закрыто, но этого момента хватило, чтобы приоткрылось сияющее красотой лицо, то самое, которое однажды глядело на него с окровавленного портрета.

Он в смятении вернулся в ряд танцоров, уверенный, что секунду назад держал в своих руках руки Симонетты. А она уже нашла себе другую пару в дальнем конце зала. Пико увидел, как она наклонилась к партнеру, что-то говоря. Джованни презрел все правила чередования фигур и ринулся к ней, но путь преградили пары, продолжавшие танец. Когда же ему удалось наконец пробиться сквозь ряд, женщина исчезла. Ему показалось только, что в дверях блеснул золотой отсвет.

В суете праздника никто ничего не заметил. Все приглашенные повернулись к музыкантам, ожидая следующих команд церемониймейстера.

Что-то увидел только Манетто, находившийся к Пико ближе остальных. На его лице отразилось глубочайшее удивление. Секунду назад он потрясенно следил за силуэтом незнакомки, плавными движениями скользившей к другому концу зала.

— Вы ведь тоже ее видели? — спросил Пико.

Манетто отвел глаза, потом снова посмотрел на него, пытаясь принять безразличный вид.

— Да, красивая женщина… Ума не приложу, кто же она.

— Не лукавьте, Манетто! — прошипел юноша. — Я уверен, что вы прекрасно ее знаете! Я видел вашу реакцию, когда с нее спала маска.

Манетто неуверенно покачал головой, потом неохотно кивнул.

— Да, она напомнила мне одну женщину, с которой я был когда-то знаком. Давно. Но она умерла. Хотя…

— Хотя что?

Манетто чуть помедлил, потом сдался:

— Я слышал, что по Риму ходят слухи о какой-то женщине необыкновенной красоты, которая появилась словно бы ниоткуда. И она очень похожа…

Он снова замолчал, будто силясь подобрать слово.

— На Симонетту Веспуччи, Несравненную? Это вы хотели сказать?

— Да, верно… В нашей флорентийской диаспоре многие, кто был с ней знаком, решили, что это она. Я сначала думал, что все это — легенда, основанная на сожалении об утрате и на внешнем сходстве. Но теперь…

Пико уже решил рассказать Манетто обо всем, что произошло во Флоренции, и выудить у него еще что-нибудь важное. Но ему помешал человек, который издали почтительно приветствовал флорентинца.

Это был тот самый танцор, с которым Эвридика перекинулась несколькими словами. Пико сразу насторожился. Манетто ответил на приветствие и, заметив любопытство юноши, пояснил, глядя на подходящего:

— Вот тот, кто, должно быть, вам знаком. И кого я никак не ожидал увидеть на празднике в доме Риарио.

К ним приближался красавец, чуть за тридцать, со светлой кожей и мягкой копной темных волос, падавших на плечи. Боттичелли наверняка выбрал бы его для какого-нибудь портрета аристократа. Если бы только тревога не искажала его осунувшееся, как в лихорадке, лицо, тут же отметил Пико. Из-за этого незнакомец походил на волка, преследующего добычу, и сходство бросалось в глаза, несмотря на вялую походку и безразличный вид.

Красавец остановился перед гобеленом, закрывающим всю стену, и стал внимательно его разглядывать. Глаза его медленно скользили вверх по сияющим фигурам, поднимаясь к потолку с богатым узором кессонов.

Вдруг он помрачнел, словно испугавшись, что небо сейчас свалится им на головы. Пико с любопытством за ним наблюдал.

— Это Франческо Колонна, — услышал он шепот у себя над ухом. — Подумать только, Колонна здесь!

— Похоже, кардинала не смущает, что у него за столом сидят рядом прекрасные дамы и язычники. Пригласил же он вас, хотя только и думает, как бы извести дом Медичи, — рассеянно заметил Пико, не сводя глаз с Колонны, который наконец оторвался от созерцания потолка и теперь с деланым безразличием оглядывался вокруг.

Манетто воспользовался моментом и направился к нему.

— Мессер Франческо, вот так сюрприз! — воскликнул он, кивком головы приветствуя Колонну.

— Великодушие кардинала распространилось и на меня, сер Манетто, — ответил тот и через силу улыбнулся. — Может, потому, что карнавал — праздник перевертышей. Монахи переодеваются в монахинь, волки — в ягнят. А я воспользовался случаем, чтобы увидеть комнаты, в которых некогда жила моя семья.

— Палаццо, в котором мы находимся, принадлежал Колонне, прежде… прежде чем его… уступили, — пояснил Манетто. — Этот штрих в истории Рима должен вас заинтересовать. Джованни Пико делла Мирандола. Мой юный друг увлекается древностями, — прибавил он, представляя юношу.

— Да, этот дом был главным нашим имуществом, когда мы владели всем кварталом. Бьюсь об заклад, если поднять этот гобелен, то на стене обнаружится герб Колонна, несмотря на то что над ним поработали стамески, — ответил Франческо с горечью в голосе. Но на его лице тут же заиграла улыбка. — Надо сказать, стамески поработали раньше, чем у нас отняли палаццо. Как будто хотели спасти наши шеи от топора палача. В конце концов, sic transit gloria mundi, ведь так говорят?

— Именно так, — вежливо отозвался Пико.

У него возникла инстинктивная симпатия к этому человеку. И в то же время он не мог избавиться от мысли, что появление того на балу как-то связано с таинственной незнакомкой.

Юноша уже собрался поднять этот вопрос, но Манетто его опередил:

— Наш Джованни охотится за историческими памятниками и научными записками. Особенно его интересуют сведения о великом архитекторе Альберти, который долгое время здесь жил. Он, конечно же, вам известен, — сказал флорентинец, подчеркнув голосом последнюю фразу.

— Леон Баттиста? — пробормотал Франческо Колонна и добавил уклончиво: — Да, я был с ним знаком. Очень давно, еще в моем родном доме.

— Мессер Колонна — сын Стефано, владетеля Палестрины, известного своей любовью к искусствам и безграничным уважением к тем, кто отличается охотой до знаний, — уточнил Манетто.

— Именно ему я обязан своей учебой и возможностью познакомиться со столькими прославленными людьми.

Колонна вдруг принялся разглядывать юношу, словно проникся к нему большим интересом.

— Вы из Флоренции? — неожиданно спросил он.

— Да. А по какому признаку вы это поняли?

— По вашему платью. И по той благожелательности, с которой к вам относится сер Манетто. Что привело вас в Рим? Вы говорили о Леоне Баттисте Альберти. Вы тоже были с ним знакомы?

Пико повернулся к Манетто. Он не знал, стоит ли доверять Колонне и до каких пределов можно раскрыть свои цели. Но флорентинец бросил на него ободряющий взгляд.

— Франческо, конечно, не разделяет опасений в отношении политики Лоренцо Медичи, которыми грешит большинство членов курии. Можете быть с ним откровенным, как ни с кем другим в городе.

Пико снова повернулся к Колонне. За годы, проведенные в университете, он понял, как важно уметь определять по лицу глубинные черты характера человека. Эти навыки были необходимы и в дидактических диспутах, когда «да» или «нет» решали твой успех, и в ночных тавернах за игрой в кости, когда игроки, бывало, хватались за ножи. В ситуациях, когда не только победа или поражение, но и жизнь зависела от быстроты реакции присутствующих, умение просчитать эту реакцию было важнее, чем сила удара. И в том лице, что он видел сейчас перед собой, Пико тоже искал признаки грядущей реакции, пытался понять, как поведет себя собеседник.

Составить точное представление было нелегко. На первый взгляд лицо Франческо, с нежным, девичьим обводом щек, говорило о слабом характере. Но темные глаза, живо блестевшие из-под прямых, как шпаги, бровей, тут же меняли первое впечатление. Короткий нос мог бы принадлежать личности раздумчивой и нерешительной, но полные, рельефно очерченные губы таили страсть, дремлющую, как уголь под пеплом. Пико заключил, что человек с таким лицом способен на все.

— Говорят, Альберти был очень дружен с вашим Лоренцо. Это он вас сюда послал? — спросил Колонна, прервав его размышления. — Но кто лучше владетеля Флоренции может знать о первом из архитекторов?

— В последние годы Альберти жил очень замкнуто и почти не сохранил контактов с друзьями, которые прежде его любили и почитали, — издалека начал Пико. — Лоренцо Медичи хотел бы знать о судьбе трудов и документов своего друга. Он считает, что им надо обеспечить достойное хранение, учитывая, что труды многих великих без такого хранения были утеряны.

— Понимаю… Может быть, об этом знают те немногие друзья, с которыми он вместе работал… — тихо сказал Франческо Колонна.

Он явно собирался продолжить, но запнулся: к ним приближалась группа гостей во главе с кардиналом Риарио, который громко расхваливал свой дворец и меблировку. Когда они проходили мимо, Пико отметил, каким холодным взглядом скользнул по Франческо кардинал, словно его тут и не было. А Колонна весь подобрался и сильно побледнел.

Казалось, оба вот-вот схлестнутся, но кардинал прошел мимо и направился к дверям. Музыка стала невыносимо визгливой.

Это был сигнал к тому, что бал окончен. Гости выстроились в колонну за хозяином. Тем временем в глубине зала появились вооруженные люди в кольчугах с гербом дома Риарио.

— Пора уходить, — шепнул Манетто и тихо указал на гвардейцев кардинала. — Согласно закону гостеприимства, мы здесь в безопасности, но только до того момента, пока длится праздник. А потом…

В его тоне содержался неприкрытый намек, и он поспешил как можно скорее сделать так, чтобы собеседники смешались с толпой.

На лестнице Пико снова повернулся к Франческо Колонне.

— Говоря о собратьях Альберти по искусству, вы имели в виду римских художников или кого-нибудь еще?

— Я имел в виду тех, кто работал с ним вместе над величайшим на сегодняшний день проектом — новой капеллой Ватикана. Она будет зваться именем Сикста. Многие из тех художников его хорошо знали, в том числе и ваш Боттичелли.

— Боттичелли? — Пико вздрогнул от удивления, услышав это имя.

Хотя, наверное, удивляться было нечему: что странного в том, что двое величайших художников Италии общались между собой? Однако Боттичелли принимал участие в неудачном сеансе заклинания и, по словам Лоренцо, был больше других заинтересован вернуть любимую из мира теней. И поклялся повторить попытку. А если он встречался с Альберти, то разве не мог от того получить копию рукописи Гермеса? Кроме того, Боттичелли долго был в контакте с резчиком Фульдженте…

Пико почувствовал, что совсем запутался. Если художник действительно стал обладателем рукописи, мог ли он не поддаться искушению остаться ее единственным обладателем? Мог ли он, охваченный страстью, кого-то убить из-за этого?

— А вы знаете, кто эта танцовщица, что выступала на балу? — вдруг спросил Джованни.

Франческо Колонна сделал удивленное лицо, словно не понимая связи вопроса с темой беседы.

— Танцовщица? Она была великолепна… но не понимаю…

— Я видел, как вы с ней разговаривали, — настаивал юноша.

Колонна помедлил.

— Нет, я не знаю эту женщину. Вы меня с кем-то спутали, — решительно отрезал он.

Тем временем они вышли на широкую мощеную площадь перед церковью Санти-Апостоли. Франческо Колонна, не произнеся больше ни слова, быстро со всеми распрощался. Церковь была на замке, во избежание вторжений подвыпивших гуляк, которые бродили по улицам, распевая песни и переругиваясь во всю глотку.

— Где я могу найти художника? — неожиданно спросил Пико у Манетто.

— Он живет не в нашем квартале, не с флорентинцами. Похоже, Боттичелли вообще избегает компании соотечественников. Поищите в кварталах художников, думаю, найдете его там.

Когда они прощались, Пико увидел вдали силуэт темноволосого испанца: тот стоял на противоположной стороне площади и внимательно за ними наблюдал. На миг юноша испугался, что испанец пойдет за ним следом, но тот исчез в боковой улочке.