Специально для спектакля «Ах, эти звезды!» институт приобрел музыкальную аппаратуру История эта была долгая и мучительная. Сначала мы убеждали мастеров, что без хорошей техники нельзя сделать хороший музыкальный спектакль.

Потом подмазывали институтского завхоза, чтобы он поставил свою подпись на прошении в управление культуры. После этого вдвоем с Сашей Калининым мы несколько дней высиживали у различных кабинетов в управлении, чтобы получить очередную необходимую подпись.

В обычных магазинах купить более-менее приличную аппаратуру было невозможно, такие вещи попадались в комиссионках, но комиссионные магазины не работали по безналичному расчету, а институт, наоборот, не мог приобретать что-либо за наличные деньги, поэтому и потребовалось столько согласований.

Наконец, обменяв кучу подписанных бумаг на одну, мы отправились с ней в комиссионный магазин и купили барабаны завода имени Фридриха Энгельса, усилитель и микрофоны производства ГДР, лучшее, что можно было приобрести в СССР в то время.

Мы установили оборудование в 51-й аудитории, подключили микрофон, я сказал в него:

— Хей!

Ревербератор тут же откликнулся:

— Хей-ей-ей!

Стало ясно, что в это надо срочно петь.

Впервые сыграв вместе, мы поняли — впереди большая работа. Практически ни у кого из нас не было опыта игры в группе. Реально мое музыкальное образование плюс несколько лет музыкальной школы у Фомы давали некоторый шанс, но мы ни минуты не сомневались, что у нас все получится. Скромностью мы не страдали, и энтузиазма было не занимать.

Мы приходили в институт к семи утра и до начала занятий учились играть. Дима Рубин — бас-гитара, Коля Фоменко — лидер-гитара, я — фортепиано и ритм-гитара, Саша Калинин — барабаны. Мы могли бы играть и дольше, прогуливая занятия по общеобразовательным предметам, но в соседних аудиториях не разделяли наше стремление.

У нас долго не получалось того, чего мы хотели. Свои неудачи мы списывали на счет несовершенства инструментов.

Как-то Коля увидел в комиссионке отличную болгарскую бас-гитару «Орфей» за сто рублей. Отличной она была не из-за своих акустических качеств, а только потому, что гитара «Урал», на которой играл Фома, вообще гордое имя «бас» носила явно по недоразумению. Было ясно, что с «Орфеем» успех нам гарантирован.

Сто рублей взять было абсолютно негде, и мы несколько дней ходили в магазин хотя бы издали полюбоваться на свою мечту.

Вдруг кто-то сказал, что можно заработать сотню одним махом — в яхт-клубе.

Мы с Рубиным, Фоменко и его приятелем, который вызвался бескорыстно нам помочь, поехали в яхт-клуб. Оказалось, надо срочно перекрасить ворованную яхту. Мы цинично согласились. В респираторах, вонючей половой краской, которая вдобавок страшно резала глаза, наша компания всю ночь закрашивала следы преступления. Наутро, еле живые, мы получили заветную сумму и тут же отвезли ее в магазин.

Гитара действительно оказалась замечательная по тогдашним нашим запросам, но звучание не намного улучшила.

Еще вдвоем с Димкой мы пытались записать свои первые опыты в студии звукозаписи института. Студию обслуживал Игорь Гудков, в народе Панкер, из-за отсутствия одного зуба его еще звали Монозуб. Панкер тайком записывал многих рок-музыкантов и был непререкаемым авторитетом в этой области.

Мы познакомились на первом курсе. Наш Пырпавос постоянно у него пропадал. А Регина Лялейките впоследствии вышла за него замуж. В общем, Панкер стал своим человеком и относился к нам с пониманием. Отрепетировав какую-то вещь, мы старались ее записать, не для публики — для дальнейшей работы.

Первым сломался Калинин. После несколько месяцев ежедневных репетиций Саша сказал, что слишком старый (ему было тогда двадцать четыре года) и не может каждый день вставать в пять утра.

Надо было искать нового ударника.

Мы целый день проводили в институте и мало знали, что происходит снаружи. До нас долетали лишь обрывки слухов о существовании ленинградского рока.

Говорили, что на улице Рубинштейна организовали рок-клуб, но по каким дням он работает — никто не знал. Кто-то кого-то обещал провести на рок-концерт, но когда и где он состоится, до последнего оставалось тайной.

Еще носились слухи, что рокеры уже много повидали в своей жизни, все они на учете в милиции, любят носить кожаные штаны и пить портвейн. Эта информация интереса не разжигала.

В общем, мы существовали сами по себе и не стремились менять положение дел. Но Сашин уход заставил действовать. Деваться нам было некуда. Тут мы вспомнили, что рокеры — совсем рядом.

В подвале Учебного театра, том самом, в котором мы с Воропаевым и Борисевичем пытались в свое время навести порядок, репетировала группа «Джунгли». Андрей Отряскин, Игорь Тихомиров и Сережа Назаренко по кличке Назарет работали в театре монтировщиками, и им разрешили использовать помещение для репетиций. Ребята были не совсем рокеры, они не носили кожаных штанов и играли арт-рок с элементами хард-рока, нечто среднее между Led Zepellin и Yes. Это были многочастные композиции, как симфонии, где имелись прелюдия, тема, разработка с пассажами и неожиданными синкопами.

При всей непохожести наших стилей мы понимали, что это замечательная группа, и по возможности заходили на их репетиции.

Сережа Назаренко откликнулся на нашу просьбу и пришел пару раз постучать на барабанах. Но ему было неинтересно играть в наши бирюльки. Назарет предложил пригласить его приятеля Лешу, который тоже с кем-то где-то играл.

— Одна загвоздка, — поделился сомнениями Сергей. — Мурашов живет в Автово, может не согласиться тащиться в центр рано утром.

Но у нас не было вариантов. Мы позвонили Леше.

Почему-то я начал со слов Джона Леннона, обращенных к Ринго Стару, которые вычитал в «Авторизованной биографии Beatles» Хантера Дэвиса:

— Волосы зачеши вперед, а баки можешь оставить.

И добавил от себя:

— Завтра к семи утра в Театральный.

Леша сразу все понял и на следующее утро со своими палочками в назначенное время был на месте. У Мурашова не было баков, но мы сразу поняли, что он нам подходит.

Первым делом Леша начал настраивать барабаны, чем поверг нас в крайнее изумление, мы даже не догадывались, что барабаны можно настраивать.

Все сошлось. Мурашова только что выгнали из Педагогического института имени Александра Герцена, где он пытался учиться на учителя географии. Он уже устроился грузчиком в порту, работа не требовала интеллектуальных усилий, и свободного времени было достаточно.

До нашей встречи Леша играл хард-рок, где жесткие правила: барабаны должны висеть напротив лица, а гитара должна болтаться на уровне коленей. Мы же, вслед за битлами, барабаны опускали на уровень колен, а гитару держали у сердца.

Постепенно Леша проникся нашей музыкой, а главное — у нас стало кое-что получаться.

Сначала мы назвали группу «Кристина», хотя женское имя вызывало вопросы в нашем мужском коллективе, но ничего более стоящего придумать мы не могли.

Это произошло на лекции по зарубежной литературе. Мы сидели с Димой, за соседней партой — Коля, — и в очередной раз выписывали на бумаге фразы из песен Beatles в надежде отыскать нужное слово. Детали память не сохранила. «Do you want to know a secret», — написал кто-то из нас, а кто-то обвел в кружок последнее слово. Это было то, что мы искали. Так появилось название нашей группы — «Секрет».

Теперь можно было записывать настоящий альбом.

Альбом мы назвали «Ты и я». Кроме заявленной, в него вошло еще одиннадцать песен: «Скоро навсегда», «Кеды», «Кристина», «Рита», «Сара-бара-бу», «Алиса», «Привет», «Старый ковбой», «Последний трамвай», «Белая птица», «Уист-уи».

Получилось то, что получилось — звук не лучшего качества, неуверенно сыграно и фальшиво спето, но зато с душой. Мы были поражены, когда узнали, что запись в магнитном варианте ходит среди меломанов.

Панкер, естественно, записывал не только нас. Как-то мы застали Игоря за сведением альбома Майка Науменко, и тогда впервые услышали «Blues de Moscou», «Все в порядке», «Уездный город N».

Про Науменко мы тогда и понятия не имели. Я не сразу врубился. Майк писал песни по законам американского рок-н-ролльного языка и гнусавил их на одной ноте, как Боб Дилан, будто делился с другом:

Такое пение — на любителя.

Но чем больше я слушал записи Майка, тем больше до меня доходило, что за его простотой скрывается глубокий смысл.

И когда однажды, придя к Монозубу, мы увидели самого Майка Науменко, я уже знал, что передо мной — уникум.

Майк собирался записать у Панкера альбом «Сидя на белой полосе». Тут же взял гитару и спел знаменитую теперь песню:

Это было здорово!

Майк работал сторожем сутки через трое на заводе, что на Петровской набережной, за домом Нобеля. Работа была непыльная. Двадцать четыре часа он должен был просидеть в сторожке с топчаном и чернобелым телевизором. Я приходил к нему. Мы сидели на топчане, смотрели телевизор и пили портвейн, но чисто символически. Иногда в сторожку приходили переодеться рабочие. Никто не обращал на нас внимания. Видно, ситуация была ординарная.

Жил Майк в Волокаламском переулке, что около Обводного канала, рядом с ветеринарной лечебницей. Жуткий район. Такой же была и коммунальная квартира, где на девяти метрах они теснились с женой и ребенком. Жили фактически в нищете.

Мы были абсолютно разные. Никогда прежде я не общался с такими людьми. Майк обитал в другом, незнакомом мне мире. В нем было много всего намешано, точно по Достоевскому.

Науменко был небрежен в одежде, иногда до неопрятности. Лишь раз я видел Майка отутюженным и причесанным, когда он пришел на спектакль «Ах, эти звезды» — в своей всегдашней джинсовой куртке, но в белой рубашке и с только что помытой головой.

Несмотря на внешний небрежный вид, сразу было ясно, что это — личность. Майк хорошо говорил по-английски, цитировал английских писателей. До Науменко я не встречал таких любознательных людей.

Мы подружились, хотя всегда сохраняли отношения старший — младшие. Он часто приглашал нас к себе домой. Мы слушали его песни, исполняли свои. Нас объединила страсть — и он, и мы очень любили то, что делали.

Майк был удивительно доброжелательным человеком и радушным хозяином, жена — тоже. Видно было, что они никогда не жировали, питались неважно, но гостей угощали всегда, пусть даже пустым чаем.

В их комнатке постоянно толпился какой-то народ. Вокруг Науменко всегда были люди, к сожалению, чаще не понимающие его совершенно.

Видно было, что он страдал от одиночества. Как-то Майк позвонил мне и стал жаловаться на жизнь, в его словах чувствовались такая боль и незащищенность, что у меня само собой вырвалось:

— Маленький мой!

Я не стал фанатом его песен, но всегда ценил его.

Позже, с разрешения Майка, мы включили в репертуар «Секрета» «Буги-вуги каждый день» и «Мажорный рок-н-ролл», обработав на свой манер. Майк сделал кивок в сторону «Секрета», когда в «Буги-вуги каждый день» ответил на строчку из «Привета» перекликающейся репликой:

Песни Науменко — единственные чужие песни, которые исполнял «Секрет». Даже сейчас, спустя двадцать пять лет, я продолжаю исполнять их, потому что это классика русского рок-н-ролла:

Майк часто опекал других. Он принял участие и в судьбе нашей группы. В рок-клубе Науменко замолвил о нас словечко. К нам тут же пришли и пригласили выступить.

Сначала предложение вызвало в наших рядах легкую панику. Было понятно, что рок-клуб — товарищество по интересам, — а мы были не из этой «каши». Черная туча в коже могла нас не принять. В то время песни о любви никто из них не писал, это было не по-рокерски. Романтические группы были, та же «Машина времени», но они пели об одиночестве, о тоске по любви, а не о самой любви. Идейные разногласия могли усугубиться тем, что мы тогда мало что умели.

Несмотря на это, подумав, мы приняли приглашение. Уверенности в себе нам было не занимать, никто из нас не сомневался в собственной гениальности.

Несколько дней мы потратили на то, чтобы научиться орать.

На концерте в рок-клубе «Секрет» показал себя во всей мощи, мы орали так истошно, что народ пришел в восторг.

Нас все искренне поздравляли. Подошел длинноволосый парень с серьгой в ухе:

— Первый раз слышал, что люди поют по-русски, а создается впечатление, что поют по-английски, и текст не раздражает.

Это был Борис Гребенщиков. Такого мы не ожидали.

Мы еще не успели пережить успех в рок-клубе, когда позвонил Монозуб:

— У Майка будет сейшен в Москве, на часовом заводе «Слава», я договорился, вы поиграете у него на разогреве.

Вот тут мы по-настоящему испугались. Выступать в одном концерте с Майком!

Начались терзания: едем — не едем.

Для «не ехать» было полно причин. Гитары не те, мы еще не сыграны, денег на дорогу нет.

Но поехать очень хотелось. Решили: едем, если оплатят дорогу.

За два часа до отправления поезда позвонил Панкер и сказал, что билеты куплены. Я побежал в институт, усыпив бдительность старушки-вахтерши, вынес гитару, и — на вокзал.

В каком-то плацкарте мы тащились до столицы часов четырнадцать. Зато ехали, как настоящие рокеры. С нами были ребята из группы «Пепел» — тяжелые металлисты. У Майка пришел только один музыкант, поэтому «Пепел» должен был Науменко подыгрывать.

Вся компания собралась вокруг Майка. Мы пили портвейн и закусывали хлебом. В перерывах между возлияниями «Пепел» разучивал репертуар Науменко. Все по-рок-н-рольному, Майк весь был в этом.

Приезжаем в клуб часового завода «Слава», а там выгружают аппарат Муслима Магамаева — настоящий немецкий, сверкающий, мы такой в жизни не видели. И этим нам можно будет пользоваться!!!

Мы опять испугались. А Науменко в кедах и драной джинсе ходит как ни в чем не бывало среди аппаратуры, будто ничего другого и быть не могло. Вокруг Майка роятся фанаты, он раздает автографы, кому-то расписывается на паспорте, кому-то прямо на груди. Настоящая рок-звезда!

Подъехали какие-то москвичи, тоже на подмогу Майку, с двух-трех аккордов поняли, что и как играть. Ничего себе! Мы-то репетировали полгода, а тут все так запросто.

На свой первый концерт мы нарядились. Дима надел деревянные сабо, которые нашел на антресолях 51-й аудитории, светло-желтые штаны и такого же цвета шейный платок. Коля — в комбинезоне жены небесного цвета с грудкой и лямочками, Карлсон в чистом виде. Я тоже им под стать — в голубом костюме с каким-то длинным шарфом. Ни дать ни взять — три педика. Леша единственный в нашей компании выглядел нормальным.

Сразу стало ясно, что мы здесь не ко двору. Начались сомнения: стоит ли вообще выходить на сцену.

Опять решили: если не принесут обратных билетов, играть не будем. Устроители концерта тоже сомневались на наш счет. И обратных билетов в Ленинград никто нам не заказывал.

Но Майк и Гудков, как заправские импресарио, горячо убеждали всех и каждого, что «Секрет» — отличная группа. Не верить Майку оснований не было, но разговор о билетах организаторы как-то обходили.

Гудков забегал в гримерку:

— Не будем играть, пусть сами играют, если не хотят покупать билеты.

И тут же убегал. Мы расслаблялись. Потом опять появлялся:

— Пошли за билетами, будем играть.

Мы опять начинали бояться.

В конце концов, билеты принесли, отступать было некуда.

Выходим в полной темноте на сцену. Куда включать штекера, не видно, только по ору можно было понять, где зал. Когда зажгли свет, мы все трое оказались разноцветными задницами к публике. Разворачиваемся, и толпа видит нашу «неземную красоту». А Димка, вспомнив концерт ABBA, вдруг закричал:

— Привет, Москва! — И подпрыгнул на негнущихся от страха ногах.

Деревянные сабо издали оглушительное: ту-дух.

Как ни странно, зал возликовал. Но мы не успели этим воспользоваться. После первого аккорда у Леши вдруг вылетает пружина из хай-хэта. И две минуты живого времени чинят хай-хэт, а мы пытаемся делать вид, что настраиваемся.

Заминка публике не понравилась. В зале на люстрах висят, все с портвейном, дышать нечем, начались выкрики:

— Майка давай!!!

Но вместо «Ты дрянь, ты спишь с моим басистом…» мы начинаем:

Именины у Кристины, Полон дом гостей…

Правда, с перепуга играем в четыре раза быстрее, чем полагается.

Публика опешила. В зале повисла зловещая тишина.

После «Кристины» без паузы переходим к песенке про кеды:

Купленные мною когда-то где-то, По совету или без совета, Кеды всюду ношу,

Особенно, когда спешу. У-у-у.

На припеве я замечаю, что играю в фа мажоре, тогда как все остальные в до мажоре, но перестраиваться поздно и страшно.

Зал уже опомнился и требует Майка. Того гляди, начнут бросать в нас бутылки. Устроитель из-за кулис показывает, мол, какие, в жопу, кеды — уходите, пока целы. Вместо восьми договоренных песен мы сыграли четыре и с позором покинули сцену клуба часового завода «Слава».

Наш провал был особенно очевиден на фоне бешеного успеха Майка. Москва любила Науменко неистово. Он был изрядно пьян, забывал текст песен, но фанов это только возбуждало, они наперебой подсказывали слова, заходясь в восторге и любви.

Домой мы вернулись совершенно убитые и старались не вспоминать о московском выступлении. И вот однажды в институт пришел корреспондент газеты «Комсомольская правда» и попросил разрешения познакомить нас с Бари Алибасовым. Нам это имя ни о чем не говорило, но на встречу мы согласились.

Алибасов поразил нас своей небесно-голубой дубленкой. В начале 1980-х дубленки были редкостью, а такого необычного цвета и подавно. Ясно было, что этот человек не бедствует. Бари был очень дружелюбен, сказал, что много о нас слышал, и попросил сыграть что-нибудь.

Мы сыграли, что умели.

Бари Каримович пришел в восторг:

— Молодцы. Лихо. Особенно хорошо, что вы подвижные.

Потом он долго говорил о том, что тоже любит Beatles, Creedance, но такая музыка никому не нужна в нашей стране.

— У меня к вам предложение, — перешел Алибасов к делу. — Я внутри «Интеграла» создаю группу. У меня есть композиторы, поэты, мне нужны молодые талантливые ребята. Мы вместе выберем репертуар и сделаем потрясающее шоу.

Леша Мурашов вышел вперед.

— Бари Каримович, я не первый год в рок-музыке, — сказал двадцатидвухлетний Леша. — Не надо нам рассказывать, что играть. Что мы делаем, то и будем делать.

Алибасов сразу все понял, расстались тепло, по-товарищески.

Но через какое-то время Дима объявил, что уезжает к Алибасову в Саратов. К окончанию института Рубин понял, что не хочет быть актером, что ему тяжело произносить чужой текст. Он реально оценивал и свои музыкальные способности, хорошо понимая, что его присутствие на сцене — дело временное.

Дима решил воспользоваться приглашением и начать другую жизнь — просто сочинителя.

Через неделю Рубин из Саратова вернулся, отношения не сложились и по творческим, и по личным причинам, но в результате его вояжа «Интеграл» запел песни «Секрета», позже «Привет» пела и группа «На-На». А Дмитрий Рубин теперь известный сценарист и писатель.

По привычке Дима какое-то время еще сотрудничал с нами. Написал «Лизу», «Последний трамвай», но в группу не вернулся. Квартет опять оказался трио.

Однако это продолжалось недолго. В институте мы часто встречались с Андреем Заблудовским. Дипломированный инженер-строитель, Андрей уже работал на заводе и играл в группе «Выход».

Он часто приходил в театральный, к жене, Аде Булгаковой, которая училась на курсе музкомедии.

Как-то в разговоре Заблудовский похвастался, что его отец, Изиль Захарович Заблудовский, актер Большого драматического театра, из гастролей по Японии привез две гитары «Yamaha».

С двумя гитарами «Yamaha» мы готовы были взять кого угодно. Нам повезло, что, кроме гитар, «Секрет» приобрел гитариста, который играл лучше, чем мы.

Андрей пришел 23 апреля 1983 года. Эту дату потом мы стали отмечать как день рождения группы «Секрет».

Заблудовский стал лидер-гитаристом, на другой «Yamaha» играл я, Коля переключился на бас. С появлением Андрея жизнь «Секрета» развернулась в сторону профессионализма.

На выпускном вечере «Секрет» устроил импровизированный концерт. Никто от нас такого не ожидал. Студенты были в восторге. Кацман все наше выступление просидел, пряча лицо. Из педагогов только Галендеев произнес вслух слова одобрения.

И все-таки нам в голову не приходило, что можно заняться «Секретом» серьезно. К тому же оглушительный успех выпускных спектаклей не оставлял сомнений, что я — артист.

Какое-то время весь курс мечтал из института перейти в свой театр. Когда слухи не подтвердились, я собрался идти в Комедию — если играть на сцене, то на родной.

Мои намерения пошатнул сначала Марк Захаров. После спектакля «Ах, эти звезды!» Марк Анатольевич предложил мне место в своем «Лейкоме».

Я смотрел «Юнону» и «Авось». Спектакль меня потряс, несколько дней я ходил под впечатлением. Эстетика «Лейкома» была мне близка. Захаров делал то же, что и Додин, только другими методами.

Но в то время переезд в Москву был связан с такими трудностями, что даже Аркадий Райкин не мог это сделать долгое время. Что уж говорить о выпускнике института, да еще с женой. Москва отпала сама собой.

И тут неожиданно появился Товстоногов. Георгий Александрович посмотрел спектакль «Братья Карамазовы» и решил, что Миша Морозов, Ира и я достойны стать актерами Большого драматического театра.

Это было полной неожиданностью для нас. От предложения великого Гоги даже битлу было трудно отказаться.

Большой драматический театр в те годы был лучшим в городе. Хотя уже не было Ефима Копеляна и Павла Луспекаева, уехали в Москву Татьяна Доронина, Олег Борисов, Сергей Юрский и Наталья Тенякова, но оставались Владислав Стржельчик, Евгений Лебедев, Олег Басилашвили, Валентина Ковель, Светлана Крючкова, к Товстоногову пришли Алиса Фрейндлих и Валерий Ивченко. Спектакли шли с аншлагами, театр постоянно ездил на гастроли за границу.

Очень быстро стало ясно, что нас в Большом драматическом никто не ждал. Конечно, без работы мы не остались.

В знаменитом спектакле Товстоногова «Энергичные люди» по Василию Шукшину мне доверили роль милиционера, который в финале приходит арестовывать главного героя — Аристарха Петровича в исполнении Евгения Лебедева. Я выходил на сцену, а по радио металлический голос за меня торжественно объявлял:

— Вы арестованы.

Постояв на сцене, пока Лебедев разыгрывал блистательный дивертисмент, я молча уводил его за кулисы. Такая режиссерская находка.

В другом знаменитом спектакле — «Ревизоре» — я играл третьего дворника. Первым и вторым были Юрий Стоянов и Юрий Томашевский. Меня подселили к ним в гримерку и обоих назначили ответственными за мой ввод.

Они приняли меня по-приятельски. Спрашиваю:

— Ребята, как вводиться?

— А что там вводиться, — отвечают. — Когда спектакль?

— Послезавтра.

— Приходи за полчаса до спектакля, мы тебя введем.

Прихожу, как договаривались. Волнуюсь. Прибежали Стоянов с Томашевским:

— Держись рядом. Главное — маши метлой резко. Появится карета с Басилашвили, кричи: «Э-э-эй!» Когда карета выедет на авансцену к зрителю — уйдешь в правую кулису. Понял?

Я понял. Сделал, как научили — яростно мел сцену и с чувством кричал вслед проезжающему Олегу Валериановичу, который играл Хлестакова. Спектакль еще шел, а мы уже отметили мой выход на легендарную сцену.

Я махал метлой в «Ревизоре» и арестовывал Лебедева до самой армии.

* * *

В казарме меня встретил лысый Фоменко:

— Добро пожаловать в ад! — отчеканил он и стал хлопать меня по плечам так остервенело, будто мы не виделись вечность, хотя в армию я попал всего на два дня позже Коли. У нас были очередные «Звезды» в «Октябрьском», вопрос о моем опоздании на срочную службу заодно и позволение оставить короткую стрижку решались на уровне министерства обороны.

Как только я перешагнул КПП, жизнь моя тут же поменяла темп и понеслась emperioso (стремительно) от приказа к приказу.

— На складе получишь обмундирование, потом в казарму!

Я отправился вслед за старшиной.

По дороге на склад мы повстречали группу кавказцев. Они тут же развернулись и засеменили за нами. Старшина никак на это не прореагировал. Осмотрев меня с головы до ног, защитники отечества распорядились:

— Скащи, дьжиньси есть, хозяин — Махмуд, кроссовки — Абдулле.

Старшина опять промолчал.

Я передал кладовщику пожелания бойцов. Он молча поставил кроссовки повыше на полку, джинсы унес куда-то. Гражданская одежда или «гражданка» нужна была, чтобы бегать в самоволку.

В столовой выяснилось, что брать ложку можно только по приказу «начать прием пищи». После команды «закончить прием пищи» — тут же ложку положить и выйти из-за стола.

К концу дня я уже печенкой почувствовал истину Колиных слов.

В первую ночь долго не спалось.

Я вспомнил дорогу в Каменку, где располагалось теперешнее мое место дислокации. Меня сопровождал прапорщик. За полтора часа, пока мы ехали в электричке, он не проронил ни слова.

У платформы нас уже ждал «уазик». За рулем сидел узбек. Ехали молча. Дорога была как стиральная доска. Я не выдержал и сказал:

— Плохая дорога.

Водитель коротко согласился:

— Дорога хуевий, я ебу.

Меня одолели горестные раздумья. Только вчера я был Максимом Леонидовым, что-то собой представлял, со мной считались. Теперь я — порядковый номер, у которого одна функция: выполнять чужой приказ. Со мной можно сделать все, что угодно, и никто не поинтересуется моим мнением по этому поводу.

Когда наконец глаза стали слипаться, из-под кровати донеслись звуки какой-то возни.

Я лежал голова к голове с восемнадцатилетним худым азербайджанцем.

«Проголодался», — решил я, вспомнив, что положил под койку пакет с бутербродами и крутыми яйцами, который, несмотря на мои протесты, всучили мне родители.

Заглянул через спинку кровати, но парень не шевелился. Шорох между тем прекратился. Через некоторое время меня вновь стало клонить ко сну. И снова шорох. Организм тут же мобилизовался. Стараясь не скрипеть панцирной сеткой, я нашарил под кроватью пакет и потянул его к себе, но не тут-то было. Пакет не поддавался.

Сосед, между тем, лежал в той же позе.

«Вот гад!» — подумал я и потянул сильнее.

Но ничего не добился.

Наконец, я заглянул под кровать. Пакет с маминой едой в зубах держала здоровенная крыса. И смотрела она на меня не очень дружелюбно.

Я сдался без боя. Никогда прежде мне не было так паршиво.

В Каменке мы проходили курс молодого бойца. Какое отношение происходящее имело к боевой подготовке, я так и не понял. Но не раз добрым словом вспомнил родной театральный институт.

Механизм был отлажен по минутам.

В шесть утра раздавалась команда:

— Рота, подъем!

За сорок пять секунд боец должен был полностью одеться и встать в строй. В «Ах, эти звезды» я примерно за четыре минуты должен был добежать от сцены до гримуборной, снять толщинки, смыть морилку и седину, вновь положить грим (теперь уже для другого номера), надеть другой костюм и вернуться на сцену. Так что утренний экзерсис с одеванием по секундомеру мне был нипочем.

Проверив готовность роты, дежурный отдавал следующую команду:

— Рота, на зарядку становись!

Мы быстро раздевались, и в форме номер один — сапоги, трусы — бежали на плац.

Двадцать минут на завтрак, и до обеда — строевая, политическая подготовка, наряды.

После уроков танца строевая подготовка, даже в кирзовых сапогах, казалась детской полечкой.

Занятия по боевой подготовке сводились к чтению вслух воинского устава. Память не сохранила ни одного параграфа. Политическая подготовка отличалась лишь тем, что читали вслух передовицы центральных газет.

— Вопросы есть? — поинтересовался на первом занятии старший по званию.

— Есть, — отозвался рядовой Ибрагимбеков.

— Какие?

— Без фильтр вопросы.

Ну, перепутал человек вопросы и папиросы. Бывает.

В нашей роте было девяносто человек новобранцев. Тридцать армян, столько же азербайджанцев, двое эстонцев — все после школы, и двадцать восемь выпускников ленинградских творческих вузов. Я даже представить себе не мог, какие мы все разные.

Эстонцы были самые тихие и старались никому не мозолить глаза. Кавказцы, на вид забитые, тихо вести себя не умели, особенно дикие были азербайджанцы, молодняк из горных селений. Они вообще плохо понимали, где находятся. Многие просто спустились с гор, скажем, за солью, тут их взяли за вымя и — в армию. Русский язык они понимали с трудом.

Впрочем, и мы, ленинградцы, к армейскому языку привыкли не сразу. Я долго путал команды от машины и к машине. По приказу к машине ты должен выпрыгнуть из кузова грузовика и встать в строй. А по приказу от машины надо было, наоборот, в машину, то есть в кузов грузовика, залезть. Со временем я просто перестал искать логику в происходящем. Стало немного легче.

Но формулировками из устава нас не особо морочили, чаще приказы отдавались традиционным матом, понятным всем национальностям и самым разным слоям общества.

Главной боевой задачей срочникам определили ударный труд. Азербайджанские крестьяне и новоиспеченная творческая интеллигенция на равных копали ямы от забора до обеда, красили все выступающие поверхности, перетаскивали различные тяжести. Однажды, построив роту, сержант поинтересовался:

— Пианисты есть?

— Есть.

— Шаг вперед.

Несколько человек вышли из строя.

Серега Рожков, выпускник консерватории, вокалист, поинтересовался:

— Баянисты подойдут? Я на баяне умею играть.

Сержант долго думал, потом переспросил:

— Баянист?

— Да.

— Ладно. Давай.

Серега тоже вышел из строя.

— Так, пианисты! — скомандовал сержант.

— И баянист, — напомнил Серега.

— Да, и баянист. Вам — задание. Видите там шлакоблоки, перенести все сюда.

Один раз нас повезли на стрельбище. Приехали в какое-то поле, построились. Каждому выдали автомат Калашникова и шесть патронов. Как стрелять, никто толком не объяснил. Шлепнулись мы в грязь, пальнули, у кого как вышло, никто особо не целился. Никто и результаты не проверял. Старшину заботило лишь одно — собрать гильзы, они строго подотчетны.

Второй раз нам выдали автоматы перед присягой. Уже выпал снег, и все мероприятие прошло в быстром темпе. Имитация оружия, имитация солдата, который по бумажке торжественно пообещал служить Советскому Союзу. Так мы стали защитниками Отечества.

Ты — начальник, я — говно. Я — начальник, ты — говно. Вот ясная и краткая формула взаимоотношений в советских вооруженных силах. Прибавьте к этому разгильдяйство и показуху для полноты картины. Достаточно прибрать дорогу от КПП до офицерской столовой плакатами и стендами, освежить красочку, и любой проверяющий останется доволен.

Офицеры прекрасно усвоили — им могут простить неумение солдат стрелять, незнание боевой техники, но никогда не простят некрашеного забора.

Не правы те, кто считает, что у военных не осталось ничего святого. Территория части — это святыня для военного. Не вся, конечно. Только та ее часть, куда может зайти начальство. Ее разукрашивают как место культа. В части должно все блестеть, даже то, что блестеть не должно. Красили все, что можно красить, и даже то, что нельзя. Для солдат ЛенВО мазать валуны олифой — обычное дело, некрашеный валун блестеть не может. В одной части к прибытию генерала в пылу учтивости даже перекрасили желтые листья в зеленый цвет.

И мы в Каменке красили камни сначала олифой, потом лаком, несмотря на то что была уже поздняя осень и дожди сменялись снегопадами.

И еще советская армия не могла существовать без лозунгов. В нашей войсковой части под наглядную агитацию задействовали все вертикальные поверхности. Но и этого казалось мало. Плакаты размещали на специальных стендах, на столбах красовались транспаранты.

Около нашей казармы висел большой плакат: «Солдат, помни — пот разъедает обувь!»

Вторая армейская святыня — подворотничок. Подворотничок гимнастерки всегда должен быть белоснежным.

Время после ужина до отбоя считалось свободным, но почти всё его съедал подворотничок. Каждый вечер мы его отпарывали, стирали и опять пришивали. Когда, наконец, мы овладели этой наукой, появилась возможность немного расслабиться. Обычно мы с Фоменко свободное время приводили в клубе, болтали с его заведующим — Юрой Вьюшиным, знакомым нам еще по театральному. Юра учился на курсе Игоря Владимирова на год старше нас.

В клубе можно было спокойно покурить и потрепаться. Юрка к службе уже притерпелся, через полгода ему светил дембель, и на армейскую жизнь он смотрел с юмором. Но так было не всегда. Однажды, еще до нашего появления в Каменке, Вьюшину предложили жениться. Случилось это так.

Завклубом имел некоторые привилегии, главной из которых была возможность пользоваться душем в котельной, расположенной в том же корпусе.

Однажды после трудового дня Вьюшин, по обыкновению, решил, освежиться и уже разделся, когда в душевую ввалилась компания азербайджанцев.

Дети гор были явно возбуждены. Обступив голого клубного работника, они заговорили все сразу, громко и непонятно. Из их слов Юра понял только, что одному из них срочно «замуж надо».

Прикрывая задницу, Вьюшин стал нервно объяснять, что пока не собирается никого брать замуж, что он не по этой части, и вообще он очень любит Азербайджан и Полада Бюльбюль-оглы, что азербайджанцы — замечательные ребята, особенно тот, который хочет замуж. Но всё напрасно, парни требовали свое.

В конце концов, до ускользающего сознания Юры дошло, что «невеста» делает дембельский альбом, что «латун есть, кожа есть, а замуж нет» — поэтому они и пришли к Юре, у которого в клубе можно было найти любую тряпку. Замшу завклубом нашел.

В конце рассказа Вьюшин демонстрировал два седых волоса, появившиеся после этой истории.

В части был еще один человек, который облегчил нам жизнь в учебке. Его звали Султан Султанов, заместитель командира полка по политической подготовке. Крепкий мужик с роскошными черными усами — настоящий султан. Лейтенант Султанов выделялся среди офицеров. Он единственный среди них прошел Афганистан, не пил, был немногословен. У него был особенный, устремленный в себя, взгляд, его побаивались даже старшие по званию.

Лейтенант проникся к нам с Фоменко, часто приходил после отбоя в казарму, приносил из офицерской столовой жареную картошку. Как-то пригласил к себе домой. Жена его накормила нас на славу, даже выпили по рюмке. Султанов рассказывал об афганской войне такое, что я и в постсоветское время не слышал. Страшные воспоминания не давали ему покоя, но, видно, делился он ими не с каждым.

Когда пришло время расставаться, простились очень душевно. Султанов даже приезжал к нам в ансамбль и был на спектакле «Ах, эти звезды».

Через неделю армейской службы первый шок прошел, действительность уже не вызывала такого сильного отвращения. Мы перестали просыпаться от ночных пробегов крыс по казарме, но не забывали привязать сапоги к спинке кровати, повыше от пола. Обгрызанные сапоги обмену не подлежали — сам не уследил. Мы по-брехтовски отстраненно стояли на тумбочке и мыли сортиры.

Во всех обстоятельствах мы с Фоменко поддерживали друг друга, лишь в одном Коля отказался меня поддержать. До конца службы в Каменке я не смог привыкнуть к солдатской пище. Один вид мутной жижи с кусками жира и плохо почищенной картошкой в перекореженных дюралевых мисках вызывал протест всего моего организма. Когда через две недели после призыва меня навестила семья, мама пришла в ужас от моего вида:

— Вас здесь вообще не кормят?

Я признался, что могу есть только кашу, хлеб, сахар и масло, и то в небольшом количестве.

— А я все ем, — сказал Коля, — потому что все время голодаю.

Несмотря на быстрый темп нашей жизни, дни тянулись медленно. С замиранием сердца мы ждали распределения после учебки. Ленинградцы надеялись попасть в Ансамбль песни и пляски ЛенВО.

В советские времена, впрочем, как и теперь, была общая воинская обязанность, но несколько диагнозов освобождали от службы.

Я мог имитировать только психическое расстройство, потому что был физически здоров. Но слишком часто призывников на лечении в «психушке» кололи неведомыми препаратами, после которых у человека действительно ехала крыша. Алеша Кортнев рассказывал мне через много лет, что после подобного «лечения» заново учился завязывать шнурки, потому что потерял координацию.

Я решил не рисковать и еще на третьем курсе пришел на одно из прослушиваний в Ансамбль песни и пляски. Спел «Враги сожгли родную хату», но восторга у художественного руководителя Николая Ивановича Кунаева не вызвал. Узнав, что я еще учусь, он сказал философски:

— Там видно будет.

В конце четвертого курса, после очередного спектакля «Ах, эти звезды» на сцене «Октябрьского», директор БКЗ Эмма Васильевна Лавринович привела за кулисы Кунаева. Он бросился ко мне:

— Дорогой ты мой! Всё, место в Ансамбле для тебя готово!

И все же до последнего дня в Каменке меня, как и всех остальных, грызли сомнения: возьмут — не возьмут?

В казарме тем временем становилось взрывоопасно. Дети гор уже освоились, каждый вечер перед отбоем становились в круг, утробно горланили и плясали.

Атмосфера накалялась, стычки между армянами и азербайджанцами проходили регулярно, и те и другие поглядывали на нас все пристальнее, ждали лишь повода, чтобы начать общий мордобой. Мы молча считали дни.

На двадцать восьмой день службы открылась дверь, и в казарму вошел здоровенный холеный прапорщик. Встав в позу Гулливера с афиши диснеевского мультика, он рявкнул:

— Ыстра стро-о-олись (быстро построились)!

Замешкавшемуся азербайджанцу прапорщик показал кулак и объяснил, что вот этим самым кулаком убивает быка-трехлетку. Тот сразу ему поверил.

Прапор огласил список бойцов, призванных служить в Ансамбле песни и пляски Ленинградского военного округа — двадцать семь человек.

Одного из нас все же не взяли. Он остался служить в Каменке, через короткое время получил от дедов увечье, был комиссован и вернулся со службы досрочно. Инвалидом.

Счастливцев, среди которых были и мы с Фомой, посадили в автобус и отправили в Ленинград, на Загородный проспект, 46, где дислоцировался Ансамбль песни и пляски Ленинградского военного округа. Мы заменили это громоздкое словосочетание аббревиатурой АПиП — так его называют до сих пор.

Костяк Ансамбля песни и пляски составляли сверхсрочники и вольнонаемные служащие. Кто-то с музыкальным образованием, даже после консерватории, кто-то из самодеятельности. Особая статья — девочки из танцевальной группы. Выпускницы факультета характерного танца — заложницы своего образования. К Игорю Моисееву не попали, в провинцию не захотели, пришлось отплясывать перед военными.

Сверхсрочники и вольнонаемные жили как гражданские артисты обычного гастрольного коллектива. Приходили на репетиции из дома, на выезде получали командировочные, их селили в гостинице, не в «Интуристе», конечно, в каком-нибудь «Доме колхозника», но все же не в казарме. Встречались среди них творческие люди, однако таких было меньшинство, большинство — лабухи, которые и создавали атмосферу провинциальности. Поэтому ансамбль производил впечатление коллектива неудачников.

Старшим администратором ансамбля служил Иван Андреевич Лещевский. Уроженец села Липова, долина Одесской области, Иван Андреевич внимательно следил за тем, чтобы во всех документах его родина именовалась городом. Но внешность выдавала выходца из глухого села даже после долгого проживания на берегах Невы. Не помогала даже аккуратно, будто плоечкой уложенная прическа. Речь его была путаной, поэтому при разговоре он яростно помогал себе руками, а иногда и ногами.

— Доедешь до перекрестка, — объяснял Иван Андреевич водителю и рисовал правой ногой на земле крест, — повернешь сюда, никуда не сворачивай.

Правая нога Лещевского продолжала двигаться в заданном направлении, огибая левую ногу и вырываясь вперед, фактически не оставляя Ивану Андреевичу шансов удержаться в вертикальном положении, но каким-то чудом старший администратор ни разу не рухнул.

Лещевский был обстоятельным даже в мелочах. Однажды он оставил такую записку младшему администратору: «Купить билет. Вагон — 13. Купейность».

Перед Новым годом Иван Андреевич поручил нам сделать стенгазету:

— Наверху надо написать: «Всех поздравляем с Новым годом!» Здесь — сне-жин-ка, сне-жин-ка. Здесь — тройка, два коня.

Иван Андреевич грешил словотворчеством, мужчин называл сношилами, женщины, соответственно, были сношильдами.

Лещевскому принадлежало несколько замечательных выражений, ушедших в народ:

— Молчать, я тебя спрашиваю.

— Соблюдать расстегнутость — застегнутость. — То есть все пуговицы на кителе должны быть застегнуты.

— В шапках либо все, либо половина. — Имелось в виду, что хор выступает в фуражках, оркестр — без фуражек.

Весь внешний вид Александра Андреевича Бирюкова говорил: я инспектор! Была в АПиПе такая должность — инспектор хора, этакий хоровой прапорщик, постарше прочих хористов, но конечно, не начальник.

Бирюков был высокий, плотный, лысый и косил на один глаз. Он являл собой пример правильно выбранного жизненного пути и, в отличие от многих других артистов, служил рьяно и даже с гордостью. В хоре его звали Папой.

Бирюков был на подхвате у всех начальников, но главная боевая задача инспектора заключалась в том, чтобы вовремя согнать всех артистов, как овец, в нужное место и туда же передвинуть рояль — поэтому срочники то и дело перекатывали его в разных направлениях.

Бирюков оказался первым крушителем моих иллюзий. На третий день пребывания в АПиПе меня вновь отпросили на спектакль «Ах, эти звезды!» в СКК. Двенадцать тысяч зрителей, успех небывалый! Наутро, согласно договоренности, я прибыл в расположение части к 9 утра. Захожу в вестибюль и на главной лестнице вижу Бирюкова. Александр Андреевич спускается ко мне и хлопает в ладоши. Я же не знал, что Александр Андреевич страдает косоглазием, поэтому решил, что он смотрит на меня, значит, мне и аплодирует — вероятно, был на вчерашнем спектакле. Приятно удивившись, я, поднимаясь к нему, на ходу благодарю. А он, проходя мимо меня, все так же размеренно хлопая, провозглашает:

— Спевка, спевка, спевка! Все на спевку!

Сам Папа пел в хоре баритоном.

Солистами в ансамбле всегда назначали сверхсрочников, обычно мужчин предпенсионного возраста, с опытом. У каждого был свой репертуар, отработанный годами. Лирические партии исполнял жидким тенорком пожилой этнический финн Арви Кемпи. Другим солистом был баритон Борис Жбанов, после очередного выступления он всегда трагически резюмировал:

— Еще одним концертом ближе к смерти.

Саша Зинченко числился аккомпаниатором балета. Невероятных размеров, белобрысый, мордатый хлопец из села Дыбальцева Донецкой области. Почему он решил стать пианистом — для меня загадка. За роялем можно было представить кого угодно, только не Зинченко. Во всех произведениях у него был один

оттенок — fortissimo (очень громко), — перекрывавший топот любого количества сапог.

Но не своими исполнительскими способностями был знаменит Саша Зинченко, а своей дружбой с известным пианистом Владимиром Виардо. Зинченко принимал дорогого гостя, когда ансамбль отбывал в командировки, а Саша, как правило, оставался дежурным.

Дежурному в увольнение уходить не положено, поэтому званый ужин проходил на рабочем месте. Благодаря Сашиной жене, хрупкой маленькой женщине, стол по тем временам просто ломился от угощений — несколько бутылок портвейна «Лидия», картошечка, сало, огурцы. Так Зинченко гулял с другом.

Но Виардо был человеком занятым, поэтому приходил редко. Чаще АПиП посещал другой кореш нашего аккомпаниатора — Химич, бас из консерватории. Тот был занят намного меньше, поэтому они с Зинченко успевали упиться в стельку, а потом выставляли освободившиеся бутылки на аллее от АПиПа до ТЮЗа.

Несколько лет назад у меня был концерт в Чикаго. Стаю на саунд-чеке — раз, два, три, раз, два, три. И вдруг краем глаза вижу в кулисе что-то знакомое — Зинченко! За двадцать лет он нисколько не изменился.

Оказалось, благодаря польским корням жены они уехали сначала в Польшу, а потом жена выиграла грин-карту в Америку. Теперь живут в Чикаго. Не сказать, что он там жирует, но на фортепиано продолжает играть. От неожиданности встречи я забыл его спросить, как он там без «Лидии»?

По мере надобности каждый год коллектив пополнялся солдатами срочной службы, которых оказывалось чуть меньше половины, около сорока человек. Срочники жили в казарме, стояли на тумбочке, на выезде спали в какой-нибудь местной воинской части и получали сухие пайки, и все же служба в ансамбле мало напоминала жизнь в Каменке.

Нас с Фоменко поставили в хор, и каждый день начинался теперь не с зарядки, а со спевки, как когда-то в училище. Мы быстро освоили репертуар.

А он был обширный — классические произведения, марши, народные и советские песни. Я заново открыл для себя песни Великой Отечественной войны, удивительные мелодии Василия Соловьева-Седова, Анатолия Новикова, Никиты Богословского, Константина Листова, Модеста Табачникова, с пронзительными стихами Льва Ошанина, Алексея Фатьянова, Михаила Исаковского, Алексея Суркова.

Когда пришла большая беда, в стране, где уничтожали любые проявления «я», вдруг разрешили говорить о личном, и сразу появились замечательные песни. По-моему, «Землянка» и «Темная ночь» — великие произведения, где за переживаниями одного человека встает трагедия огромной страны.

Мой альбом военных песен «Давай закурим» не состоялся бы, если бы не служба в ансамбле.

Но кроме советской классики ансамбль имел в своем репертуаре немало современных патриотических произведений, как правило, плод творческих мук на социальный заказ военного ведомства. Эти песни мы исполняли с особым остервенением:

И припев:

Не зря в судьбе алеет знамя, Не зря на нас надеется страна.

Священные слова «Москва за нами» (речитативом) Мы помним со времен Бородина…

Таких песен в репертуаре ансамбля было множество, в одной я даже солировал:

Над казармой висит луна большая, Сны о доме смотреть нам не мешая. Эти сны чисты и светлы.

Столько красивых, столько красивых, Но мне снишься лишь ты.

Хор вторил мне:

Столь-ко кра-си-вых, столь-ко кра-си-вых, А мне снишься лишь ты.

Я уточнял:

Одна.

И — кода: та-дам!

Любая песня была у нас не просто песня, она называлась танцевально-хоровой композицией. Хор пел, а в это время, для большей убедительности, перед нами или за нами проходила группа знаменосцев. Иногда мы обходились своими силами. Распевая, хор маршировал на месте или перестраивался — треугольником, квадратом, другими геометрическими фигурами.

В общем, говорили с аудиторией доступным ей языком. В те времена, впрочем, как и сейчас, АПиП ЛенВО был лучшим коллективом советских вооруженных сил.

Принимали нас действительно хорошо, все концерты проходили «на ура».

Как рявкнем хором:

Маруся, раз, два, три, калина, Чернявая дивчина В саду ягоду рвала…

Да еще с посвистом — и зрители заходились в восторге. Нередко, при всем своем распиндяйстве, поддавшись общему настрою, мы сами получали удовольствие от выступлений.

Успех ансамбля, несомненно, заслуга художественного руководителя, народного артиста РСФСР в чине подполковника Николая Ивановича Кунаева. Выпускник Ленинградской консерватории, сокурсник Александра Колкера и Александра Броневицкого, Кунаев был человеком талантливым. Несмотря на специфику и текучесть кадров, он создал слаженный творческий коллектив — оркестр, хор, хороший танцевальный ансамбль. Ансамбль имел большой репертуар, много концертировал по частям Ленинградского военного округа — от Баренцева моря до Калининграда, выезжал на гастроли за границу.

Николай Иванович не часто проводил хоровые репетиции, но когда это случалось, творческая атмосфера возникала моментально. Дирижировал он размашисто, прямыми руками, демонстрируя широту натуры. В то же время в движениях его кистей читалась обреченность, даже декаданс.

От каждого исполнителя он требовал максимального накала и куража.

Как-то мы репетировали с ним "Враги сожгли родную хату", Николай Иванович остановил хор широким жестом:

— Стоп, тенора. Что вы лепечете? Это кровавая песня. А то, что вы поете, — за гранью добра и зла.

Я понял, почему на прослушивании ему не понравилось мое исполнение.

Глядя на Кунаева, меня всегда мучил вопрос: зачем он пошел в военный ансамбль? Может быть, польстился на гарантированные офицерские привилегии, может быть, были другие, тайные причины? Но армейская жизнь явно тяготила его.

Форму Николай Иванович надевал лишь в крайних случаях — на концерт или когда приезжало начальство из политуправления. Кунаев всегда ходил в дубленке, ондатровой шапке, из гастрольной поездки в Финляндию привез сапоги на платформе.

По лицу было видно, что у него нездоровая печень — желтый цвет лица, мешки под глазами. С утра Николай Иванович смотрел тяжело, нервничал. Но стоило ему принять граммов сто пятьдесят, и облик менялся: загорались глаза, появлялось чувство юмора, он становился добрым и сердечным, мог поговорить по душам с солдатом.

В самом начале моей службы как-то под вечер Кунаев вызвал меня к себе в кабинет. Он был уже в шапке, в руке дубленка, явно навеселе. С восторгом, будто его только что посетило творческое озарение, Николай Иванович предложил мне стул:

— Хочу с тобой поговорить. Ты сюда попал, теперь главное — не выебывайся, и все будет хорошо. Я видел тебя на сцене, ты артист замечательный. Надо нам с тобой сделать эстрадный номер. У меня возникла идея. Ты в костюме Чарли Чаплина гуляешь в парке, там стоит статуя Свободы. Нечаянно ты роняешь статую, она рассыпается на несколько частей. В ужасе ты пытаешься ее собрать обратно, жопу ставишь на голову, потом голову на жопу и так далее. Гомерический хохот. Мы с тобой обязательно должны это сделать.

Точно такой номер я видел в детстве по телевизору у клоуна Карандаша, только вместо статуи Свободы клоун собирал статую девушки с веслом. Было действительно смешно. Тогда. Но рассказывать об этом Николаю Ивановичу я не стал, хотя месяц с ужасом ждал, что вот-вот он призовет меня на репетицию и тогда… Может, лучше в Луастари?

Кунаев не зря предупреждал меня. АПиП по статусу был самодеятельным коллективом. Солдаты-срочники, служившие в ансамбле, были приписаны к разным воинским частям ЛенВО, где якобы проходили службу. В родной части ты обязан был приписаться в начале службы, а в конце службы сняться с учета.

Меня приписали к воинской части в поселке Луастари Мурманской области. Добирался я туда почти двое суток, сначала поездом, потом электричкой и под конец автобусом. Часть дислоцировалась за полярным кругом в тундре, в условиях, приближенных к боевым. Мне похвастались, что в хорошую погоду они видят Норвегию. Норвегию я не рассмотрел, но единственный раз в жизни увидел там северное сияние — потрясающее зрелище. Однако даже оно не вызвало у меня желания остаться там надолго.

Угроза за любую провинность быть разжалованным из артиста в рядового бойца висела над нами постоянно. Это было реальное наказание. Им не часто, но пользовались.

Перед увольнением в запас Кунаев снова вызвал меня в свой кабинет. Он опять был в шапке, опять с дубленкой в руках, опять в приподнятом настроении:

— Хочу тебе предложить остаться на сверхсрочную. Я придумал для тебя гениальный номер. Ты в костюме Чарли Чаплина гуляешь в парке. Там стоит статуя Свободы…

И всё по новой.

Но тут уже — дудки.

— Я с удовольствием бы остался, — соврал я, — но Большой драматический театр во мне нуждается. Георгий Александрович лично просил Политуправление меня не задерживать.

Про БДТ и Товстоногова была сущая правда.

Ансамбль непосредственно подчинялся политуправлению ЛенВо, поэтому иногда с проверками к нам наведывался полковник Кибальников, по сути — особист. Не надо особой фантазии, чтобы конкретизировать человека с такой фамилией — две первые буквы заменили одной.

Проверять было особо нечего, да полковник и не заморачивался, но нотации читать любил, демонстрируя собственную важность. Несмотря на длительные отношения с вверенным ему ансамблем, он ничего не понимал в музыке. Встречая его, я вспоминал рассказ моего деда Ивана Андреевича Полякова, который во время войны тоже служил в армейском ансамбле песни и пляски. Комендант их ансамбля услышал однажды, как конферансье объявил:

— Прелюдия. Композитор Бах.

— Как это — бах? — возмутился он. — Что, вот так бах и всё?

Никому не доверяя, он проверил ноты лично.

За сорок лет в армии мало что изменилось.

Начальником АПиПа был майор Золотов. Мы с ним фактически не сталкивались, но все знали историю, как жена майора упросила его вытащить сестру с мужем из Луги. Золотов походатайствовал. Так в ансамбле появился прапорщик Озолиньш.

Прапорщик Мартин Эриксович Озолиньш, который доставил нас из Каменки в расположение ансамбля, стал нашим непосредственным начальником.

У прапора была одна, но пламенная страсть — он любил военную форму. В любое время года и суток Озолиньш был начищен и отутюжен, как киношный гестаповец. Того же он требовал и от нас.

— Стрелочка на брючках, бля, должна, бля, как родная, — объяснял он нам приблатненным говорком, свято веря, что настоящий мужик должен говорить только так.

— Шапочка, бля… кирпичиком, бля… понимаешь.

Ни разу я не слышал от него просто — шапка, брюки, форма. Самые ласкательные, нежные суффиксы находил Мартин Эриксович, чтобы выразить к обмундированию все свои чувства.

Другим объектом поклонения прапора был Устав. Именно так, с большой буквы «У». Устав Военнослужащих Вооруженных Сил. Прапор знал весь свод правил, установленных министерством обороны для бойцов Советской армии, наизусть.

Когда с целью большего охвата культурой в рамках АПиПа организовали мобильную концертную бригаду, в ее репертуар включили разные популярные в то время песни. Одной из таких песен была «Листья жгут» Максима Дунаевского, Наума Олева из репертуара Михаила Боярского.

Обсуждая репертуар концертной бригады, прапор высказался, как всегда, прямо:

— Что вы там, бля, поете, бля, в своей, бля, бригаде? Хуйня, а не песни. Одна только приличная, не помню, бля, как называется, там про то, что надо УСТАВ любить. Вот таких песен, бля, побольше!

На нашу долю Озолиньш оставлял худшее в себе. Конечно, специфика службы в ансамбле мешала ему развернуться, но даже в этих условиях он умудрялся попортить нам много крови. У прапора была заветная тетрадочка, куда он аккуратно записывал, кто что сказал и в чем провинился. Он жил рядом и не ленился по ночам приходить в казарму, чтобы лично убедиться, все ли в вверенном ему подразделении спят по уставу.

Особое удовольствие ему доставляло прилюдно унижать человека.

У прапора были две «любимые» жертвы — альтист Павлов, безобидный маленький и толстенький человек с дефектами речи, и виолончелист Бугров, страдающий нервным тиком, высоченный худой одессит, которого в общении с прапором не спасал даже юмор.

Озолиньш любил поставить обоих перед строем и «беседовать» с ними. Прапорщика веселило уже внешнее несоответствие Павлова и Бугрова, а уж когда они начинали отвечать на дурацкие вопросы начальника, тот просто заходился в радостной истерике.

Мартин Эриксович был ярый антисемит и не упускал случая продемонстрировать и это свое качество.

К концу службы Вадик Дубровицкий не выдержал и написал на Озолиньша рапорт в политуправление и в редакцию газеты «Красная звезда». В результате проверки выяснилось, что Озолиньш замешан в каких-то денежных махинациях. Запахло статьей. Прапорщика мигом убрали из АПиПа. Вадика, кстати, тоже сослали в родную часть.

Но это оказался промысел Божий. Вадик дослуживал где-то рядом с городом. К тому же до дембеля оставалось всего ничего, и его уже поздно было к чему-то приспосабливать. Так что он провел там не худшее время. А как только пришел приказ о демобилизации, его уволили первым — с глаз долой. Вадик оказался на гражданке раньше нас.

Через несколько лет один парень из нашего призыва случайно оказался в той самой лужской части, куда вернули Озолиньша. Мартин Эриксович искренне обрадовался встрече и торжественно сообщил:

— Спасибо Дубровицкому, он сделал мне хорошее дело. Я теперь не прапорщик.

— А кто? — поинтересовался бывший боец.

— Я теперь — старший прапорщик!

Озолиньш действительно был благодарен судьбе. Он вернулся к обычной службе, к привычной жизни, когда можно рвануть на мотоцикле «Иж» на рыбалку или в лес за грибами и ягодами с водочкой и обильной закусочкой.

Когда не было Озолиньша, срочниками командовал старшина Виктор Владимирович Мусатов. Простой деревенский мужичок, бывший кровельщик, остался на сверхсрочную и всю жизнь пел в хоре тенором.

В засаленной шинели и засаленной шапке, маленький, юркий, с острым носом, где часто повисала капля пота. Он был полной противоположностью прапорщика не только внешне. Несмотря на странности и усиленные попытки Виктора Владимировича казаться строгим, его никто не боялся. За доброту и высокий голос его прозвали Старшинка.

У Мусатова была своя страсть — к чтению. Как только выдавалась свободная минута, он тут же хватал книгу. Виктор Владимирович с упоением читал все подряд. Однажды мы поехали с концертом в Выборг, по дороге автобус сломался. Старшинка тут же нашел у кого-то «Американскую трагедию» Теодора Драйзера, уселся на капот и раскрыл книгу. Через час, еще не успели отремонтировать машину он возвратил роман.

— Вы что, уже все прочли?

— А че такого?

— Книга-то большая.

— А я, где про любовь и природу, пропускаю.

Хотя мы с Фомой имели свои коечки — он наверху, я внизу, — но за полтора года спали на них общим счетом не больше пятидесяти ночей. Если не считать командировок, на ночь нас обычно отпускали домой. К девяти утра на Загородный проспект, 46 стекались шинели с музыкантскими лычками. Я добирался до ансамбля на общественном транспорте, как большинство не только срочников, но и вольнонаемных.

Солдат Тима Штоколов приезжал на службу, петь в хоре, в папиной «Волге», не забывая заправлять ее дармовым бензином из армейского автобуса. Тимофей попал в ансамбль после института культуры по спец-набору на три месяца раньше нас. Когда мы прибыли, ритуал уже был отработан. Позже на «Жигулях» стал приезжать на службу Вася Соловьев.

Вася появился у нас последним. Мы уже пообтерлись в ансамбле, когда прошел слух, что из Краснознаменного ансамбля песни и пляски имени Бориса Александрова к нам должны перевести внука Василия Соловьева-Седова. Как-то, вернувшись после дневного концерта, мы услышали, что в хоровом классе кто-то довольно скверно играет и поет песню Соловьева-Седова «Над заставами ленинградскими вновь бушует соловьиная весна».

Антоша Гетман пошел посмотреть и, вернувшись, прокомментировал:

— Ну, пиздец, приехал придурок, сидит один и играет дедушкины песни.

Вслед за Антоном появился Вася с шевелюрой до плеч:

— А что вы такие стриженые?

— Так — армия, — поспешил оправдаться кто-то из наших.

— Я тоже служу, — резонно возразил Вася, взмахнув кудрями.

Впрочем, скоро выяснилось, что он славный парень. Мы дружим уже много лет.

Несмотря на родословную, Вася исполнительским мастерством не обладал. Его определили младшим администратором под начало Лещевского. По сути, эту должность просто придумали для внука великого Соловьева-Седого. В основном Вася исполнял обязанности мальчика на побегушках.

То и дело слышался озабоченный голос Ивана Андреевича:

— Где моя Вася?

Вася чаще был в городе, чем в ансамбле, поэтому ходил в гражданском и ездил на своей машине. В командировках с нами он бывал очень редко.

Как-то мы мерзли в своих шинелях на Московском вокзале в ожидании поезда, когда на перроне в дубленке и с дипломатом появился Соловьев.

— Вася, в Архангельске аккредитивы не принимают, — мрачно пошутил окоченевший Фоменко.

Антон Гетман тоже не пел и не плясал. Выпускник экономического факультета ЛГИТМиКа в АПиПе нес службу в костюмерной. Антоша лично участвовал в выборе нашего обмундирования. Привилегии служащего в ансамбле были еще и в том, что экипировку можно было выбрать любую. Теперь у нас не было повседневной солдатской формы, только парадная. Фома на это дело забил, взял волосяную солдатскую

шинель и дерюжную шапку-пирожок. А я выбрал офицерскую шинель, она была элегантнее и теплее, и офицерскую мутоновую шапку. Естественно, кокарда и погоны выдавали во мне рядового, но издалека форма выглядела весьма солидно.

Мой выбор оказался верным и стратегически. Когда мы с Фомой уходили в самоволку, то офицерская шинель нас не раз выручала. Маршруты до дома у нас примерно совпадали. Коля жил в начале Невского, я — на Мойке.

Если издалека мы видели патруль, тут же перестраивались: Коля понуро выступал впереди, а я гордо вышагивал сзади. На расстоянии казалось, что офицер конвоирует нерадивого солдата. Чеканным шагом мы тут же сворачивали в ближайшую подворотню.

Гетман выручил нас и когда для «Секрета» понадобились галстуки. «Секрету» нужны были не просто костюмы как у битлов, а свой символ. Я вспомнил красный галстук в хоре мальчиков, такие же тоненькие красные галстуки были у тореадоров. В советские времена красными могли быть лишь пионерские галстуки, но мы нашли выход. Антон выдал нам армейские тоненькие галстуки и старое знамя. Мы обшили зеленые галстуки красным кумачом, так появился символ бит-квартета «Секрет».

Весь ансамбль дислоцировался в одном здании, но это не ограничивало нас в передвижении. Бойцов срочной службы поставили на довольствие в солдатской столовой артиллерийского училища на Московском проспекте. Кроме двух-трех иногородних, у которых не было лишних денег, никто туда не ходил. Мы — домашние ребята — ходили в офицерскую столовую штаба железнодорожных частей, которая располагалась напротив АПиПа. Часто кто-то что-то приносил из дома.

На нашем первом концерте в Доме офицеров случился инцидент. Барабанщик Рахим Ахметович, как потом выяснилось, этим концертом заканчивал свою службу в рядах Советской армии. Двадцать семь лет безукоризненного битья по барабанам подходили к концу. И вот последний номер концерта — танец «Содружество (в народе — сожительство) всех родов войск». Оркестр и ансамбль демонстрируют мощь советских вооруженных сил. Три цифры до финала, соло барабанов, и вдруг Рахим Ахметович подбрасывает вверх лихо закрученную палочку, а потом ловит ее прямо-таки цирковым финтом и отбивает финал.

После концерта — скандал, воин Советской армии нарушил устав! Это военный ансамбль, а не балаган!

Мы сразу поняли, что с уставом и тут шутки плохи.

За выполнением устава следили не только наши начальники. Однажды после выступления в одном из ленинградских военных училищ на сцену поднялся местный генерал. Концерт сопровождался бурными аплодисментами, и мы по привычке приготовились выслушать очередную благодарность от руководства, преподавательского состава и курсантов.

— Мне концерт понравился, — сухо отрапортовал генерал. — Но есть замечания. Почему нарушаете устав? Бойцу положены синие или зеленые трусы, а у вашей солистки — белые.

Видел бы генерал, что мы носили под формой!

Нам повезло, в то время в Гостинку (магазин «Гостиный Двор») выбросили финское мужское нижнее белье. Модель была одна — кальсоны и футболка с длинными рукавами; хлопок с начесом, но разных цветов — розового, голубого и желтенького, — а на этом фоне аквалангисты и рыбки. Весь наш призыв отоварился. У меня было голубое, у Фомы — розовое.

В этом розовом Коля однажды влип в историю.

После концерта в одной отдаленной части мы готовились к ужину в отведенной нам каптерке. Было очень натоплено, поэтому мы сняли форму и оставались в нижнем белье. Достали тушенку, сгущенку, но тут оказалось, что нет хлеба. Коля накинул шинель на розовых рыбок, нахлобучил шапку и побежал в столовую. Он уже возвращался, когда его засек командир части.

Эту сцену мы наблюдали из окна каптерки. Увидев розовое чудо в шинели, командир скомандовал:

— Стоять. Ко мне.

Коля, услышав окрик, остановился, но вместо того, чтобы действовать по уставу, прижимая к себе драгоценные буханки хлеба, трусцой засеменил к командиру и деликатно поинтересовался, мол, чего изволите.

Дальше начались крики:

— Десять суток гауптвахты.

— Хорошо, — согласился Фоменко.

— Что — «хорошо»? «Есть» — надо говорить.

— Хорошо, есть, — Фоменко опять не стал возражать.

— Иванов! II — заорал командир.

Из окна штаба высунулся Иванов и громко отрапортовал:

— Я.

— Ко мне!!!

Иванов тут же нарисовался на пороге штаба, по уставу стремглав преодолел нужную дистанцию, остановился и чеканным шагом подошел к начальнику.

— Этого на гауптвахту!!!

Иванов ведет Фоменко на губу. Но их останавливает новый оклик:

— Отставить!

Оба возвращаются.

Командир (обескураженно):

— Вас что, вообще ничему не научили?

Коля (искренне):

— Нет.

Но это случилось уже позже, когда мы стали ездить по округу концертной бригадой. Мы с Фомой быстро убедили начальство, что кому как не молодым быть на передовой культурного фронта. Кроме нас в бригаду влились пианист Женя Олешев, барабанщик Андрей Банатов, Лева Клычков и Игорь Улокин, скрипачи; на бас-гитаре Вадик Рябов, на соло-гитаре Артур Яроносов.

Как известно, инициатива наказуема. Теперь мы ездили на гастроли вместе со всем ансамблем, а когда остальные отдыхали, развлекали солдат в составе бригады. Ездили мы в такие дыры, куда большим коллективом было трудно добраться. Побывали однажды и в части, к которой я был приписан.

В репертуаре у нас была самая разная музыка — от Антонова и «Землян» до классики. Я читал дурацкую юмореску от имени грузина, смысл которой сводился к тому, что в Советской армии хорошо служить парням самых разных национальностей. Еще я был конферансье. На том концерте в Луастари я по ошибке объявил выступление скрипачей так:

— Композитор Чардаш. «Монти».

За спиной у меня все зашлись смехом, а в зале — гробовая тишина. Попав в теплый клуб, солдаты дремали, и им было без разницы — Монти написал чардаш или Чардаш написал монти.

И я мог быть среди них, но, по счастливой случайности, выделывался на сцене. Пока мы там находились, меня не покидала одна мысль — слава богу, я здесь проездом!

Солдаты мы были еще те, но, находясь в расположении какой-нибудь воинской части, были вынуждены хотя бы для блезиру соблюдать устав. Прибыв в часть, мы, как положено, строились у контрольнопропускного пункта и шагали до клуба строем, чеканя шаг — раз, два, три, а на счет четыре дружно подпрыгивали. Это у нас называлось — «апиповский шаг». Очевидцы сначала ничего не могли понять, а когда до них доходило, мы были уже далеко. Впрочем, местное начальство старалось с нами не связываться. Хотя мы числились рядовыми, но принадлежали к политуправлению, а это слово было магическим для военных.

Как-то с Колей, прогуливаясь перед концертом по городу Луге, мы не отдали честь какому-то прапорщику. Он решил нас построить, стал орать, повел на гауптвахту. Мы беспрекословно подчинились старшему по званию. На губе сдали ремни, шапки, но когда нас уже собирались запереть в кутузку, объяснили, что через сорок пять минут начинается репетиция, а потом концерт в Доме офицеров, где будет все местное военное начальство, и если нас не выпустят, концерт не состоится. Нам тут же вернули ремни, шапки и пожелали хорошо выступить.

Концертную бригаду эксплуатировали по полной. Иногда в неделю приходилось давать по десять концертов, у нас уже рябило в глазах от однообразия. Территории с одинаково выкрашенными кирпичами и плакатами, одинаковые красные уголки с войсковым знаменем и бюстом Ленина. Разнообразие вносили только времена года.

Однажды в отдаленной части мы неожиданно обнаружили аптеку с богатым ассортиментом. На самом видном месте в витрине красовались презервативы.

Непривычное изделие № 2, посыпанное тальком по 4 копейки штука, а подобное западным, обработанное силиконом, к тому же со штампом «проверено электроникой». Вся наша концертная бригада тут же выстроилась к окошечку.

Девушка-провизор была не готова к такому наплыву покупателей, тем более к такому интересу к одному наименованию.

— Вам тоже изделие? — интересовалась она, краснея все больше и больше.

Осчастливленные покупкой, мы отправились загорать на стадион. Туда же пришла группа детского сада с молодой воспитательницей. Фома не утерпел:

— Пойду, познакомлюсь.

— Накинь что-нибудь, — посоветовал кто-то вслед.

— Накинь «проверено электроникой», — уточнил другой.

Тихие армейские радости.

Обычно, приезжая в часть, мы едва успевали осмотреться и начинали выступление. После концерта нам предоставляли помещение и забывали о нас. Тогда мы могли расслабиться, приготовить еду и спокойно поесть. Иногда нам выдавали талоны на питание, но чаще — сухой паек или смешные суточные, — поэтому мы запасались консервами «Завтрак туриста», «Цыпленок с овощами», кашей в брикетах, картофельным пюре в порошке.

При любой возможности мы с Фомой писали песни.

«Арина-балерина» родилась в летной части под Череповцом. Нас поселили в казарму, где в окнах не было стекол, их заткнули матрацами, но все равно было очень холодно, на улице — минус двадцать. В туалете стоял влажный холодный пар. Лампочка, как азбука Морзе, то гасла, то вновь загоралась.

Нам выдали по два матраца, но это не спасало. Кто-то спал в шинели. А мы с Фомой писали песню. К рассвету текст был готов:

Когда луна наденет свой ночной колпак, Когда внезапно я пойму, что все не так, Когда растает дым последних сигарет, Когда в карманах денег нет, Когда плевать на этикет,

А под Архангельском сочинили:

Пусть нас ждут холода, Огонь и вода, Мы живы порой Надеждой одной.

Что, если беда,

То легче, когда

Ты рядом со мной, я рядом с тобой.

Как будто пустяк,

Но пусть будет так всегда.

Мы жили бок о бок, поэтому остальные ребята тоже были при деле, помогали, чем могли.

После слов «я рядом с тобой» просились еще какие-то слова, но нас заклинило. Промучившись с Фомой какое-то время, мы бросили клич в народ. Была уже ночь. С Васькой и Колей мы бродили вокруг казармы, повторяя незаконченную строку, в поисках рифмы для слова «так». И вдруг одновременно сказали:

— Как будто пустяк.

И в это время к нам бежит Антоша Гетман и тоже кричит:

— Пустяк!

Так что про армейское братство я знаю не понаслышке. Вася Соловьев запирал нас в казарме, создавая условия для творчества.

Ребята предложили помочь, когда мы записывали в Доме радио «Последний час декабря». Олешев сделал аранжировку, Клычков собрал скрипачей, и мы играли со струнным квартетом.

В общей казарме нас помещали редко, и правильно делали, тут могли быть жертвы. Как-то бригада выступала в ракетной части под Архангельском. Не помню, в котором часу после концерта мы пробрались в казарму, где спали солдаты, но помню, что я проснулся от нечеловечески громкого приказа:

— Рота, подъем!

Было шесть утра. Местные ребята тут же повскакивали и начали одеваться. Наши продолжали лежать.

— Рота, подъем! — звучит еще приказ.

Рота уже встала. А мы — не рота. Но, видно, офицера никто не предупредил.

Дальше все происходит по системе Станиславского. Событие меняется, и офицер сначала набирает признаки: одни встали, другие лежат, не подчинились приказу. Когда признаки собраны, по лицу видно, как происходит оценка события — недоумение сменяется раздражением. Происходит смена действия. Офицер включает на полную громкость радио, и его очередной ор заглушает мощное:

— Славься, Отечество наше свободное!

В ответ на это наш тишайший Вадик Рябов, из-за круглых очков прозванный агрономом, берет свою подушку и с такой яростью бросает ее в радиоприемник, что сбивает его с петель к чертовой матери вместе с гимном. На этот раз набор признаков и смена действия происходят мгновенно. Офицер в ужасе покидает казарму.

Тяготы службы нам скрашивали девочки из танцевального ансамбля, на одной из которых Коля впоследствии женился.

Предметом персонального обсуждения хорового коллектива была эрекция левого соска одной из солисток. Странным образом во время танца сосок возбуждался. Мы уже знали, на каком такте это произойдет, и каждый раз с замиранием сердца следили за этим таинством. За кулисами спрашивали:

— Ну, как там?

— Все в порядке, — успокаивали вернувшиеся со сцены.

Концерт прошел не зря.

Как-то ко мне подошел особист Кибальников и доверительно сообщил:

— Максим, в политуправление пришла бумага из Большого драматического театра за подписью Товстоногова с просьбой, когда выйдет приказ об увольнении, вас не задерживать. Вы нужны для спектакля «Рядовые».

Так Георгий Александрович избавил меня от лишних месяцев службы.

У солдат-срочников за несколько месяцев до окончания службы появляется одна забота — дембель должен вернуться домой при полном параде и не с пустыми руками.

О службе уже никто не думает, дембеля занимаются дембельским альбомом и дембельской парадкой.

Меня не послали в Афганистан, я не служил за полярным кругом, у нас не было бессмысленного тяжелого труда и дедовщины, но в армии я встретил самый грустный Новый год в своей жизни, который помню до сих пор.

Мне предложили в роли Деда Мороза поздравить всех вольнонаемных с наступающим Новым годом, пообещав отпустить меня 31 декабря домой. Я обрадовался, и вместе с Иркой, которая нарядилась Снегурочкой, мы объехали всех адресатов, поздравили и подарили подарки офицерам, а также их женам, детям, тещам и тестям.

Но меня никуда не отпустили, нас всех оставили в ансамбле. Веселиться не хотелось. В полночь я

уединился, выпил кефир, съел вареное яйцо и пошел спать.

Вот такой, блин, последний час декабря…

Но худа без добра не бывает. В армии я пережил и настоящие минуты счастья, правда причиной тому были самые обычные вещи. Дали выспаться — и ты уже весел, накормили досыта — и ты уже доволен. А когда и отоспался, и сыт, да еще не надо трястись в автобусе по бездорожью — это такое счастье!

И все же, когда пришло время демобилизации, я с легким сердцем расстался с АПиПом. У меня не было ни дембельского альбома, ни дембельской формы, об армии я почти не вспоминаю.

* * *

Мы уже служили в армии, когда после очередного спектакля «Ах, эти звезды!» мне позвонила Ира Михайлова с Ленинградского телевидения.

— Мы запускаем новую передачу «Кружатся диски». Режиссер — Клара Михайловна Фатова. Ищем ведущего. Хотели бы с вами познакомиться.

В 1980-м на Ленинградском телевидении выходила музыкальная программа «Дискотека», которую делала эта же команда. В те годы само слово «дискотека» вызывала аллергию чиновников. Передачу быстро закрыли, подведя под это идеологическую базу — советской молодежи не нужно столько танцевальной музыки, тем более в основном западной.

Теперь Фатова решила сделать более локальную передачу.

Совсем недавно я узнал, что у меня тогда был конкурент. На роль ведущего приглашали и Игоря Скляра. Только что вышел фильм «Мы из джаза», и популярность Скляра была сумасшедшей.

По иронии судьбы, режиссер фильма Карен Шахназаров пробовал и меня на главную роль, но, видно, Игорь лучше вписался в компанию Петра Щербакова и Александра Панкратова-Черного.

На Ленинградском телевидении получилось наоборот.

Я никогда не мечтал стать ведущим телевизионной программы, но если пригласили — почему бы и не попробовать. К тому же передача музыкальная, а это уже было интересно. Кроме того, выступление на телевидении давало нам новые возможности.

На собеседование мы приехали с Фомой. Коля — гений коммуникативности, здесь ему нет равных. Вот кто истинный двигатель торговли.

Фома начинал, я подхватывал. Мы были молодые, обаятельные и очень наглые. Штурм и натиск — это был наш девиз. Перед нашим дуэтом трудно было устоять.

Мы сразу предложили свою, свободную манеру ведения передачи, что вызвало одобрение собравшихся. Не дав им опомниться, я тут же сел за рояль, и мы спели несколько песен «Секрета», предложив все передачи заканчивать выступлением нашей группы. Это телевизионщикам понравилось еще больше, не надо каждый раз искать, что показать в финале. Меня утвердили в роли ведущего.

Весной 1984 года вышел первый выпуск программы «Кружатся диски». Он был одобрен руководством студии. Мы загорелись.

Программа стала выходить ежемесячно. К каждой передаче мы должны были написать новую песню, записать ее в Доме радио и снять к ней видеоролик.

Для съемок выбирали самые невероятные места. «Ленинградское время» снимали в метро ночью, так как метрополитен — стратегический объект. «Именины у Кристины» проходили в интерьере кафе-«стекляшки» в Колпине. В кафе посадили массовку. Клара Михайловна придумала, что Кристины будут разных возрастов. Сначала мы поздравляли девочку, потом девушку, в конце — пожилую женщину.

Для песни «Старый ковбой» где-то нашли очень выразительного старика-конюха псевдоамериканского вида.

Сюжет песни «Ведьма» снимали на руинах Константиновского дворца в Стрельне, отреставрированного теперь для Президента. Жена Заблудовского Ада, вся в белых прозрачных одеждах, изображала героиню. Мы с наклеенными носами — злых духов. В общем, ужас, не характерный для нас. Песня не вошла ни в один альбом, а потом и забылась.

Теперь, как в институте, мы были вынуждены писать не только о любви, но и откликаться на актуальные события.

В 1984 году впервые за много лет «Зенит» стал чемпионом страны. И хотя мы с Фомой отнеслись к этому спокойно, но оперативно поддержали ликование зенитовского фаната Заблудовского.

На мелодию песни Чака Берри «Johnny В. Good» написали свои слова:

Приятель, ты попал в беду, потерян сон.

Такое впечатление, что ты влюблен. Зимой тебя не привлекает биатлон, А летом не заманишь поиграть в бадминтон.

Ты носишь постоянно бело-синий бадлон.

Ты и ночью, и днем говоришь об одном: Зенит — чемпион!..

Команда «Зенита» долгое время использовала нашу песню как свой домашний гимн.

Съемки «Зенита-чемпиона» заняли несколько дней. Сначала на закрытом стадионе, облачившись в зенитовскую форму, мы бегали по полю с мячом, что само по себе выглядело смешно. Ироничность происходящего усиливал огненно-рыжий парик до плеч у Мурашова (единственное, что удалось найти на его голову), который прикрывал лысый череп служащего Советской армии.

Вторую часть сюжета снимали на площади Восстания, в створе Невского проспекта. Была зима. Милиция все вокруг перегородила. Мы с гитарами изображали игру, Мурашов с барабанами сидел прямо на трамвайных путях.

Передача «Кружатся диски» была посвящена новинкам популярной музыки. Отечественной музыки, естественно, было больше, зарубежной — меньше, но она все же была. На Западе уже вовсю снимали клипы, кое-что попадало и на Ленинградское телевидение.

Иногда удавалось показать не только запись какого-то концертного выступления, но и специально снять для нашей программы выступление Майка Науменко, Бориса Гребенщикова, Виктора Цоя, Петра Мамонова, Кости Кинчева. А группа «Браво» с юной Жанной Агузаровой впервые появилась на телевидении именно в передаче «Кружатся диски».

Даже Алла Пугачева дала мне короткое интервью.

Она заинтересовалась песнями Виктора Резникова, который уже был популярен в Ленинграде. Музыка Резникова очень выделялась на фоне заунывного советского однообразия, в ней были скорее американские гармонии. Виктор Резников был очень самобытным композитором.

Пугачева пела несколько его песен, помню только «Телефонную книгу», «Бумажного змея» и «Примету».

В те годы Алла Борисовна была истинно творческой личностью, выбирала интересные стихи, писала хорошую музыку, замечательно пела. Чего стоят «Эти летние дожди» на слова Семена Кирсанова.

Я, естественно, волновался перед встречей, тем более у меня не было никакого журналистского опыта. Но все прошло как по маслу.

Мы приехали в Приморский парк победы к ресторану «Восток». Был день, ресторан закрыт. По террасе ресторана, где обычно выступали цыгане, ходила Пугачева и пела:

В эту примету

Верю. И в волны монету

Я, махнув рукой,

Брошу далеко, Чтобы к морю нам с тобой Вернуться через год…

У нас было несколько минут для съемки. Я спрашивал Пугачеву только о Викторе Резникове.

Помню один ответ. Начинающим музыкантам Алла Борисовна много помогала, и на вопрос о Викторе она сказала в камеру с усталым вздохом:

— Ну, что, Виктор Резников, настал твой черед. Больше ничего не помню.

Зато помню, что тогда я первый раз увидел Володю Густова. Он работал у Аллы Борисовны и стал частью нашего сюжета. Володя сидел под деревом и что-то подбирал на гитаре.

Я не догадывался, что через десять лет судьба вновь сведет нас, и Густов станет моим гитаристом. Но в тот момент мне было не до Володи.

Позже Пугачева создала свой рок-театр, приглашала к себе неформалов, и многие были рады пойти ей под крыло.

В поисках рок-н-ролльщиков Алла Борисовна пришла и на концерт «Секрета». Мы играли в каком-то ДК. Пугачева появилась в конце программы, и специально для нее мы повторили почти все песни. Но видимо, не пришлись ей по вкусу. Она даже не зашла за кулисы. Скоро мы узнали, что она подружилась с Костей Кинчевым.

С Костей нас познакомил Андрей Заблудовский, когда Кинчева знали как Панфилова, и он был начинающим рокером.

Первый альбом Костя записал вместе с Заблудовским и Мурашовым. Альбом назывался «Нервная ночь», а сессионный коллектив скрылся под названием «Доктор Кинчев и группа «Стиль». В группе были Кинчев, Андрей, Леша и кто-то еще.

Мы встречались у Заблудовского дома. Ада и тогдашняя жена Панфилова Аня были близкими подругами. Встречи были случайными до тех пор, пока Ада не решила устроить маскарад в свой день рождения.

Мне всегда казалось глупым наряжаться по такому поводу, поэтому я пришел в обычном костюме, надев лишь цилиндр и маску.

Моя текущая жена Ира как человек ответственный выдумала себе настоящий костюм.

Фома пришел в тельняшке, в туфлях на каблуках и в колготках, на которых было написано то ли «мацай меня», то ли, наоборот, «не мацай меня» — в общем, рыбачка Соня.

Но всех переплюнул Костя, он разукрасил себя, как индеец перед смертельной схваткой. Группой поддержки оказалось еще несколько гостей — в серьгах и с ирокезами.

Несмотря на маскарад, сначала праздник шел пристойно. Мы спокойно выпивали за столом в гостиной.

Неожиданно к нам присоединилась бабушка Андрея Милиция Андреевна. Она была очень старенькая, плохо видела и редко выходила из своей комнаты. Ворошиловский стрелок, ветеран хора большевиков, бабушка до конца жизни не растеряла революционный дух и преданность коммунистической партии. На ее комоде стояли два бюстика — Ленина и Горького. Отвечая на телефонные звонки, Милиция Андреевна всегда называла себя:

— Нечай у аппарата.

И когда Заблудовскому звонили поклонницы, услышав это, школьницы кричали в трубку:

— Нечай, говно качай. — Они искренне радовались своей шутке.

Но бабушка, к счастью, плохо слышала.

Милиция Андреевна решила присоединиться к празднику и подняла бокал за прекрасную советскую молодежь и комсомол, то есть за нас.

Это было очень трогательно. Однако приход старой большевички подействовал на нас странным образом. Когда ее с трудом увели, «прекрасная молодежь» стала крутить самокрутки.

Я впервые попробовал марихуану. Она была не лучшего качества, но мне стало очень хорошо. Правда, я тут же потерял интерес ко всему, кроме Костиной жены. Остаток вечера я танцевал только с ней, очень веселился и даже где-то ее прижал, за что был подвергнут деструкции со стороны собственной жены. Ира не хотела понимать, что это был не я, а другой человек, напившийся и накурившийся. Выяснял ли отношения с женой Костя, не знаю, но вскоре они развелись.

Может быть, эта история повлияла, а может быть, просто мы с Кинчевым были слишком разные, но отношения у нас не сложились. И разговаривать, и спорить нам было не о чем.

Наша жизнерадостность не входила в круг его интересов, он, видимо, никогда и не считал нас рокерами, как и мы никогда не могли понять, зачем нагонять столько ужаса.

Это было не только наше мнение. Во время очередного застолья, когда Костя взял гитару, его маленький сын предупредил:

— У папы песни страшные.

Как-то «Секрет» и «Алиса» выступали в одной передаче на Центральном телевидении, а после записи мы вместе с Кинчевым шли до автобуса. Я по наивности спросил:

— Костя, ты же умный человек, зачем ты поешь такие страшные песни?

Кинчев задумался:

— Да, надо браться за ум.

Тогда трудно было предположить, что искания приведут его в православие. Для меня вера, тем более православная, всегда была синонимом милосердия и любви. Какое отношение это имеет к тому, что делает на сцене Кинчев, — мне непонятно. Но люди любят ярлыки, ярлык для них гораздо важнее сути. И вот парадокс: Кинчев — лицо русского православия. Бедное православие!

В съемках чужой музыки для «Дисков» я не участвовал. Чужую музыку я только комментировал. Сначала у передачи был автор, который писал реплики так называемых обвязок. Мне давали сценарий, и мы вместе с Фомой переделывали этот текст под живую речь.

Например, в передаче участвовала Сьюзи Кватро. По советским нормам ведущий должен был рассказать: это молодая английская исполнительница, играет на бас-гитаре, что делают немногие девушки; написала такие-то и такие-то популярные произведения.

Особо приветствовалось, если музыкант еще выступал за мир, против капитализма и расовой дискриминации, на это обращалось особое внимание.

Я не заморачивался биографическими данными, искренне считая, что зрителю хочется послушать музыку, а не лекцию, поэтому мой комментарий выглядел приблизительно так:

— Когда советский космический корабль пролетает над туманным Лондоном, в подвале викторианского особняка сидит девушка Сьюзи Кватро и играет на бас-гитаре. Хоть бы кто-то бутерброд ей принес, вон какая худенькая!

В общем, я лепил, что бог на душу положит.

Это была новая для телевидения лексика. Сейчас так говорят практически все диск-жокеи, тогда это выглядело оригинально и смело. В принципе, я ничего не придумывал, за образец взял манеру Севы Новгородцева, его комментарии на ВВС — этакий интеллигентный стеб. Но в отличие от Севы, я был балбес, рассуждающий на полном серьезе, да еще балбес хорошенький.

К тому же Сева комментировал музыкальные новинки, которые выходили во всем мире, а я — в основном ВИА местного пошиба.

В ту пору в Союзе был популярен таджикский инструментальный ансамбль «Гунеш». Предваряя его выступление, я говорил что-то в таком роде:

— Все знают, кто в нашей стране лучше всех исполняет джаз-рок.

Зритель ждал, что я скажу:

— Ну, конечно же — «Гунеш».

Но не тут-то было.

— Ну, гунешно же, «Конеш», — радостно сообщал я.

Я не помню, но съемочная группа утверждает, что именно мне принадлежит фраза, которую сегодня знают абсолютно все.

— Хотели, как лучше, получилось, как всегда.

Защитники справедливости считают, что Виктор Степанович Черномырдин был тайным поклонником передачи «Кружатся диски», и когда я про новую песню какого-то ансамбля высказался таким образом, взял это себе на заметку.

Вскоре потребность в авторе отпала. Мы с Фомой прекрасно справлялись сами. Нам лишь говорили, что собираются показать в передаче, и мы писали реплики для меня и «соведущего».

Клара Михайловна, большая любительница животных, сразу предложила взять какую-нибудь крыску, но вся группа в ужасе восстала против такого чудовища. После продолжительных дебатов согласились на птицу. Руководитель кружка живой природы Дворца творчества юных Ростислав Рахт очень расхваливал своего попугая ару по имени Вака. Назначили пробы.

На съемках Клара Михайловна обратила внимание, что попугай раскачивается, слушая песню. Мы не поверили своим глазам. Режиссер решила проверить его чувство ритма, стала махать в такт рукой.

Вака тут же отреагировал.

Тогда и возникла идея сделать его соведущим. Озвучивать птицу пригласили актера-кукольника Ричарда Богутского. Ричард делал это блестяще. Кое-кто из зрителей думал, что попугай действительно говорящий.

Птица стала настоящей телевизионной звездой. Спустя лет десять предприимчивые люди использовали эту популярность и открыли сеть магазинов для животных «Вака».

Как-то мы писали обвязки в СКК, на съемку пришло все местное начальство во главе с директрисой комплекса. Увидев Ваку, они пришли в восторг. Стоявший рядом Ричард на голубом глазу голосом попугая прокомментировал:

— Дуры, дуры, все дуры!

— Ой, какой умный! — только и восхитились работницы культуры.

Восторгов по поводу Ваки я не разделял. У меня с ним были чисто служебные отношения. Он все же был из диких джунглей, мог больно цапнуть, и вообще был попугаем с непростым характером. Это же не собака, с которой можно подружиться. У меня никогда не возникало желания его погладить. Но попугай, как символ ерничества, идеально вписывался в передачу. Колкости для него были естественны, тем более нами же придуманные, поэтому я не зацикливался на его недостатках.

В круг обязанностей Иры Михайловой входили не только творческие задачи, но и визиты к начальнику Ансамбля песни и пляски, чтобы договориться о нашем с Колей увольнении на очередные телевизионные съемки.

Женское обаяние действовало на военных безотказно.

Особенно неравнодушен к Ире был майор Ганюта, временно замещающий майора Золотова. В свое время он увлекался гиревым спортом, в результате его невысокое тело приобрело затейливый вид. Предплечья, грудь и живот выдавались у майора далеко вперед, и ему требовались немалые усилия, чтобы сцепить пальцы на животе. Видно, от постоянного перенапряжения он всегда ходил с красным лицом.

Визиты к Ганюте не вызывали у Иры восторга, между нами она звала его Свеклой. Свекла всегда шел навстречу телевидению, но не сразу, а только после того, как Ира подробно рассказывала о творческих планах.

Андрея и Лешу Михайловой отпрашивать не приходилось.

Заблудовский был офицером запаса, армия ему не грозила, на работе Андрей договаривался самостоятельно. До поры до времени не было проблем и с Мурашовым. Лешка восстановился на географическом факультете педагогического института имени Герцена и мог уйти с любой лекции. Но это продолжалось недолго. Мурашов вновь завалил сессию.

Ему тут же прислали повестку в советские вооруженные силы. У Лешки был псориаз, к тому же маленький ребенок, и все надеялись, что удастся его отмазать от почетной участи. Ира Михайлова даже ходила к военкому просить за Мурашова. Но ничего не помогло, Лешу все же забрили.

К счастью, его оставили служить в Ленинграде в военно-строительном отряде, и он что-то там постоянно месил.

Отпросить его со службы оказалось очень сложно, в ВСО каждый был на особом учете.

«Арину-балерину» нам пришлось записывать втроем. На «Последний час декабря» Заблудовский привел своего приятеля, тот маячил на заднем плане, изображая Мурашова. Никто не заметил подмены.

Несмотря на трудности, «Кружатся диски» приносили нам много радости.

После двух лет выхода в эфир, было решено одну из передач посвятить только «Секрету». Мы собрали лучшие песни. Сюжет передачи позаимствовали опять же у битлов, из их знаменитого фильма «А Hard Day’s Night», где они все время убегают от поклонников.

В самолете, что стоял на приколе, мы сначала куда-то летели, а потом сходили по трапу. Это чередовалось с хроникой ликующей толпы встречающих. Было понятно, что ликование вовсе не по нашему поводу. Мы изображали знаменитостей, играли сами и приглашали поиграть с нами зрителей. Все было искренне, ведь мы действительно ощущали себя такими, как все. У нас не было больших гонораров, лимузинов. После очередного концерта в каком-нибудь Доме культуры мы собирали инструменты и шли на метро вместе с толпой поклонников.

В 1986 году режиссер Виталий Аксенов пригласил нас в свой фильм «Как стать звездой». Там собралась большая компания тогдашних знаменитостей: Раймонд Паулс, Валерий Леонтьев, Лариса Долина, Театр моды Славы Зайцева, Слава Полунин с «Лицедеями».

Был среди нас и эстонский певец Иво Линна со своей группой «Апельсин». Его фамилия позволяла ему гораздо больше, чем другим. Линна брал американский рок, например, песню «Магу, Магу», слегка стилизовал под народный мотив и исполнял ее на эстонском языке. Получалась эстонская народная песня в обработке эстрадного ансамбля. Его и подавали на телевидении как народного исполнителя.

По сценарию (его Аксенов написал сам), наших «звезд» сменяли битлы, Луи Армстронг, Элла Фитцджеральд, Марлен Дитрих, Лайза Минелли, Ширли Маклейн. Виталий Аксенов был документалистом и собрал для фильма интересную кинохронику.

Я с Вакой должен был комментировать происходящее, а время от времени еще и петь. Моя роль не требовала больших творческих мук. В каждом эпизоде я менял костюмы и говорил чужой текст. Аксенов строго следил, чтобы никто не отходил от сценария. Сценарий мне не очень нравился, поначалу я пытался хоть что-то изменить в тексте, но скоро понял всю тщетность этих попыток и беспрекословно подчинился обстоятельствам.

Композитором фильма был Виктор Резников. «Секрет» пел две его песни: «Не трогай только гитару» на слова Алексея Ремициана и «О дружбе», где текст вместе с Витей написал я.

Во время съемок «Секрет» подружился с «Лицедеями».

Мы познакомились еще до этого на фестивале молодежи и студентов в Питере. Они тоже только начинали. Публика одинаково восторженно встретила и «Лицедеев», и «Секрет». Это нас сблизило.

Во время съемок фильма «Как стать звездой» несколько дней мы провели вместе на теплоходе, который плыл по Волге. Снимали песню «Не трогай только гитару», эпизоды до и после песни.

«Лицедеями» тогда кроме Славы Полунина были Леня Лейкин, Валера Кефт, Роберт Городецкий, Анвар Либабов, Аня Орлова. Мы жили рок-н-роллом, они — клоунадой. Мы постоянно сочиняли песни, они постоянно сочиняли шутки, трюки, гэги. Нам было весело вместе.

Даже тогда, когда я чуть не утонул. По сценарию «Лицедеи» и «Секрет» должны были долго бегать по теплоходу, а потом дружно сигать в воду. Беготню сняли довольно быстро. Оставалось снять наш общий прыжок в воду. Когда прозвучала команда «Мотор!», все прыгнули по течению, а я, решив, что так будет красивее, прыгнул против течения.

Меня понесло. Смотрю, а пароход уплывает. Хотя паники не было — я плаваю хорошо, ну, думаю, пусть Волга, пусть течение сильное, тихонько догребу до берега, но было неприятно. Меня, конечно, в беде не оставили, бросили спасательный круг. А Фома сам бросился в воду меня спасать.

Виталий Евгеньевич дал клоунам полную свободу. В фильме есть эпизод, где они едут в трамвае. «Лицедеи» придумали, что это их дом. Кто-то варил борщ, кто-то шил, кого-то мыли в ванне. И это было очень смешно. Оператору оставалось только поставить камеру и зафиксировать весь этот фейерверк.

Фильм «Как стать звездой» вышел широким экраном по всей стране и был невероятно популярен. В кинотеатрах выстраивались огромные очереди.

Первый раз такое случилось, когда демонстрировали фильм «Женщина, которая поет», наш фильм постигла та же участь.

Сегодня картина «Как стать звездой» безнадежно устарела. Три часа — столько длится фильм — смотреть его невозможно. Но осталась одна песня, которую и теперь я смотрю с удовольствием — «Человек надел трусы». Песня на стихи Андрея Вознесенского, я пел ее в сопровождении «Лицедеев». Аксенов снял

суперклип для того времени. Хорошая пленка, хороший звук, прекрасная операторская работа, точные декорации и костюмы, замечательные музыка и стихи. Эту песню потом долго показывали в самых разных телевизионных передачах.

Во время съемок фильма разразился скандал. Клара Михайловна Фатова была оскорблена, что мы не поставили ее в известность об этой работе. При первой встрече с Виталием Евгеньевичем был разговор, что мы с Вакой — персонажи «Кружатся диски»; Аксенов пообещал обо всем договориться. Вероятно, не договорился.

Обиделись не на режиссера, а на меня, ведь Аксенов был им чужой, а я — близкий человек. У нас не было никакого контракта с телевидением, где прописано, что можно — что нельзя. Нам было по двадцать лет, и мы мало представляли, как следует себя вести в таких ситуациях. Наверное, нам следовало прийти и все объяснить. Мы смалодушничали и никуда не пошли.

Передача «Кружатся диски» исчезла с экрана. Появилась другая — «Тот самый с попугаем», где мое место занял Евгений Александров. Я ни разу ее не видел.

«Кружатся диски» я всегда вспоминаю со светлым чувством. Конечно, мы валяли дурака, но это было не пустое озорство. Мы много работали и многому научились. Передача сделала нас очень популярными среди тех, кто смотрел Ленинградское телевидение.

* * *

Мое возвращение со срочной службы было отмечено новой постановкой Георгия Товстоногова по пьесе Алексея Дударева об Отечественной войне — «Рядовые». Мне доверили начинать спектакль.

После третьего звонка я проходил с гитарой через зал на сцену и пел. Песня, на мой взгляд, была плохая, явное подражание военной лирике Владимира Высоцкого, к тому же бездарное. Но такова профессия артиста в отличие от битла — пой, что доверили. И я пел.

На сцене уже стояли Кирилл Лавров и Миша Морозов — исполнители главных ролей. Они начинали свой диалог, а я уходил со сцены до следующего спектакля.

Теперь я значился в трех постановках Мастера, но зал аплодировал не мне.

На «Энергичных людей» зрители раскупали билеты, чтобы увидеть Валентину Ковель и Евгения Лебедева. И там было на что посмотреть.

Валентина Ковель вообще непревзойденная трагикомическая актриса.

У Лебедева в спектакле была настоящая бенефисная сцена, где Аристарх Петрович опохмеляется. Сначала трясущимися руками он пытался налить водку в стакан, когда это, наконец, удавалось, оказывалось, что вылить содержимое стакана себе в рот еще сложнее. Несколько попыток ни к чему не приводили, водка лилась мимо рта.

Но Аристарх все же находил выход. Он брал полотенце, вешал его на шею, один конец полотенца брал в правую руку, левой обматывал второй конец вокруг стакана, хватал крепко и начинал подтягивать правый конец, как лебедку, сокращая расстояние от стакана до рта. Получалось, но не с первого раза. Зал смеялся до слез.

Евгений Алексеевич Лебедев — прекрасный комедийный актер, даже трагическая роль Холстомера из легендарной «Истории лошади» у Евгения Алексеевича была полна трюкачества. И как зритель я каждый раз наслаждался его мастерством.

В «Ревизоре» можно было увидеть всех звезд Большого драматического.

На спектакль «Рядовые» ходили поклонники таланта Кирилла Лаврова.

Больше других в БДТ я любил Стржельчика. Владислав Игнатьевич — великий артист. Грегори Соломон в «Цене», Сэм Уэллер в «Пиквикском клубе», Сальери в «Амадеусе». Он выходил на сцену, и было сразу видно — личность.

Знаменитый прононс Стржельчика очень смешно пародировал Стоянов, игравший в «Амадеусе» Моцарта (кстати, очень хорошо), показывая, как говорит Сальери.

Когда Иру ввели в «Амадеус» на роль Констанции, Владислав Игнатьевич в сценах интимного свойства время от времени щипал ее за попу. Он всех барышень щипал за попу. У каждого великого артиста есть свои маленькие слабости.

Меня никто за попу не щипал. Я вообще бывал в театре редко, с коллегами встречался в основном на общих собраниях и сборах труппы.

В театре все были милы, вежливы, обращались друг к другу только на «вы». Над нами, молодыми, подшучивали, хлопали по плечу. Многие видели наши выпускные спектакли, понимали, что не фунтики пришли. Ну и что из того?!

Я постоянно чувствовал неловкость, будто пришел в гости в незнакомый дом. В глазах заведующей труппой Ольги Марлатовой я читал недоумение: мальчик не осознает, какое счастье на него свалилось! Перешагнуть порог святая святых — уже великая радость!

Может быть, со временем я бы привык к их правилам, они узнали бы меня получше, и что-то случилось бы, как случилось с Мишей Морозовым, который и сегодня играет в БДТ, много и интересно. Может быть…

Я принял участие в двух-трех праздниках театра. На День Победы молодежь поздравляла ветеранов.

К нам присоединился третий состав труппы, свободный от высокого искусства. Всем выдали пилотки, мы разучили патриотическую композицию, вышли перед старшим поколением, спели под баян несколько военных песен.

Вот уж чего мне не хватало после АПиПа!

Невольно я сравнивал БДТ с Театром комедии. И это сравнение было не в пользу Большого драматического.

Конечно, Комедия была моим домом, там все было родное. Но и стороннему человеку было видно, что в здании на Невском жили радостно, везде кипела жизнь, в холлах, коридорах, люди общались, шутили.

Большой драматический театр был храмом искусства, даже его стены дышали величием, а в коридорах стояло благоговейное безмолвие.

Только, как шмель, неспешно прогудит народный артист Советского Союза Владислав Стржельчик, оставляя после себя волну хорошего парфюма, и — тишина.

Простых, а тем более приятельских отношений у меня ни с кем не сложилось, за исключением Дины Морисовны Шварц, легендарной женщины, бывшей правой рукой Товстоногова. Дина Морисовна была уникальной личностью, жила исключительно интересами БДТ, но была очень демократична.

Настоящая театральная бабка с хриплым голосом и вечной беломориной в зубах. Мы часто встречались в курилке и замечательно трепались.

У Иры в Большом драматическом все складывалось как нельзя лучше. К профессии и к театру она всегда относилась с пиететом и ответственностью. В отличие от меня, в ней сразу рассмотрели молодую серьезную актрису и стали относиться с уважением.

У нее появились роли, не главные, но роли, а не выходы.

В «Киноповести с одним антрактом» по пьесе Александра Володина Ира была партнершей Алисы Фрейндлих.

Лариса Малеванная пригласила Иру в свой спектакль, который поставила как режиссер. Работа с Ларисой Ивановной, замечательной актрисой и славным человеком, много дала моей жене. Ира вошла в репертуар, и три года в стенах Большого драматического не прошли для нее даром.

Я же маялся своей невостребованностью.

Георгий Александрович, кажется, обо мне забыл. Иногда я был этому даже рад. Встреча с главным режиссером была не для слабонервных.

В театре ходила байка, как во Франции Товстоногов приехал на какой-то официальный прием. Когда Гога вышел из машины, его встретил мажордом.

Мажордом спросил что-то по-французски, Гога не понял, он не владел языками, но догадался.

— Георгий Товстоногов, — сказал он своим знаменитым басом с особым, товстоноговским акцентом.

На этот раз ничего не понял мажордом и переспросил.

— Георгий Товстоногов, — повторил мэтр.

Мажордом опять ничего не понял, но уже не стал переспрашивать, а ударил жезлом об пол и торжественно произнес:

— Абдурахман!

Действительно Товстоногов был похож на шейха или султана.

В нем чувствовались порода, аристократическое грузинское воспитание. Он был красив своим величием. Невысокого роста, тщедушная фигура с узень

кими плечиками, но при этом — настоящий колосс. Он умел себя носить. Вокруг него было заряженное талантом поле.

Гога всегда ходил в прекрасных пиджаках, очень неброских, но было видно, что пиджак не из Гостиного Двора, даже не из «Березки».

Товстоногов курил только сигареты «Мальборо», запах которых сразу отправлял тебя в манящее зарубежье. Ездил Георгий Александрович на «Мерседесе» салатового цвета и всегда сам был за рулем. Это был тройной вызов режиму. Люди его ранга ездили на «Волгах», черных, и с личным шофером.

Вызов в кабинет главного прозвучал для меня как гром среди ясного неба. Я потерял покой и сон. За мной не было никаких грехов. На работу я приходил регулярно, в общественных мероприятиях участвовал, не напивался. Я наивно решил, что встреча будет приятной.

Может быть, мне дадут сыграть Моцарта, Стоянова снимут и поставят меня?

Эта мысль наполняла меня радостным трепетом и ужасом.

В назначенное время я был в приемной главного режиссера.

Меня тут же пригласили войти. Гога всегда был пунктуален и приветлив, но это не прибавило мне смелости.

Ходили слухи, что Гога не здоров, и врачи запретили ему курить. При мне Георгий Александрович спокойно курил, явно, не первую.

Пригласив меня сесть, Товстоногов, прикуривая от позолоченной зажигалки, полюбопытствовал:

— Вы ведете передачу на телевидении?

Я молча кивнул.

— Телевидение — это хорошо. Я слышал положительные отзывы. Продолжайте. Мы постараемся, чтобы у вас и в театре была работа, но запаситесь терпением, на ближайшее время такой работы не предвидится.

Я опять молча кивнул.

Георгий Александрович встал, давая понять, что аудиенция закончилась.

Я простился и вышел.

Вышел окрыленный, будто получил карт-бланш. Вот она — великая сила таланта!

Прошел месяц, и меня снова пригласили в кабинет Товстоногова.

Я опять не спал в надежде. Мизансцена была абсолютно такая же, как в первый раз, но текст полярный:

— Мне сказали, что вы ведете какую-то передачу с попугаем, — будто в первый раз об этом услышал, сказал Георгий Александрович. — Мне не нужен такой артист, как Боярский, которого все будут знать по телевидению. Я вам рекомендую на эту тему подумать.

На этот раз я вышел из кабинета в полном недоумении.

Объяснение нашлось быстро. Когда появилась передача «Кружатся диски», меня стали узнавать, и во время моих недолгих появлений на публике в зале проходил шепоток:

— Это тот, который с попугаем.

Гоге тут же доложили о происходящем. Артист выходит в эпизоде, а зал начинает шушукаться — непорядок. Товстоногов был подвержен чужому мнению.

Я не прислушался к совету главного режиссера и не стал ни о чем думать. Уже настолько блины спеклись в «Секрете», что Большой драматический театр перестал быть моей жизнью. Меня ждало настоящее дело, мое и моих друзей, дело, занимаясь которым не надо зависеть от дяди драматурга, дяди режиссера и других людей. Пора было завоевывать мир, и театр меня уже мало интересовал.

Перед закрытием сезона я сам записался на прием к Товстоногову.

Пришел и сказал, что ухожу. Ухожу, потому что нет работы.

Георгий Александрович был крайне удивлен и стал убеждать меня хорошенько подумать и потерпеть, хотя и не скрывал, что в ближайшие два сезона мне ничего не светит. Он говорил очень убедительно, и мне стоило немало душевных сил еще раз сказать ему о своем решении.

И все же я покинул Большой драматический с легким сердцем, уверенный в том, что с актерской карьерой покончено.