Дашка и Петя вернулись из травмпункта под утро. Он – с загипсованной правой рукой, она – с синяками бессонницы под глазами. Мы не обменялись ни словом. Только взглядами.

Обессиленные, они тут же провалились в сон. Я позавтракала, тихо собрала свои вещи и так же тихо захлопнула за собой дверь. Мне больше нельзя было здесь оставаться. То, что мой сын не сдал меня сегодня ночью в психушку, не гарантирует того, что он не сделает этого завтра. Да и в их модели мира «на двоих» «мама Софа» явно была третьим лишним. Мне не предусматривалось там места.

Вернуться к себе в квартиру я тоже не могла.

Поехать назад в пансион – и того хуже.

Я оказалась бомжем с собственной квартирой и оплаченным пребыванием в богадельне.

Я каталась по МКАДу в ощущении полнейшего тупика. Денег у меня почти не осталось. Нарезая третий круг по МКАДу, я раздумывала над тем, чтобы купить на оставшиеся деньги палатку, уехать в какую‑нибудь глухомань и жить в ней на берегу очень тихой и медленной реки, питаясь грибами и ягодами. Разжигать по вечерам костер и смотреть на небо. И вокруг меня не будет никаких людей, которые смогут меня обидеть, вывести из душевного равновесия или напомнить мне о чем‑то больном.

Движимая этим бредом, я поехала в магазин «Твой дом», по–тратила там последние деньги на какую‑то дурацкую палатку, шампуры и спальник. С нулем на кредитной карточке и запасом наличности на пару подзарядок автомобиля я рванула по самому южному из Москвы шоссе (я понимала, что палатка – это довольно зябкое жилище, и поэтому мысли мои устремились к югу). Я мчалась по широкой Симферопольской трассе и прикидывала, где бы мне разбить свой аскетичный лагерь.

Вечерело, июньская жара спала и в воздухе разливалась прохладная истома. В открытое окно врывался ветер, в магнитоле орал старик Элис Купер. Настроение мое улучшалось.

Наверное, сын не зря намеревался сдать меня в психиатричку, потому что мысли мои из полного упадничества и самоуничижения довольно быстро вознеслись в какие‑то неадекватно заоблачные выси. Я уже видела себя живущей в землянке, в скиту, просто каким‑то Сергием Радонежским в юбке. Я предполагала, что буду врачевать и утешать наложением ладоней и силой скорби. Отпугивать волков силой взгляда и питаться запахом росы. В общем, довольно ярко бредила.

Отъехав километров 50 от Москвы, я свернула на второстепенную дорогу и сбросила скорость. Я кралась вдоль кудрявого клеверного луга, с интересом присматривалась к реденькой рощице и наконец затормозила у соснового леса. В бор «свиньей» врезалось широкое поле, щетинившееся низкорослой рожью. К опушке ныряла проселочная дорога. Она очерчивала поле по периметру, как будто удерживая его в рамках однажды обозначенных границ и не давая посевам наступать на территорию деревьев.

С некоторым страхом я скатилась вниз с асфальтовой дороги в пыльные, но хорошо утрамбованные колеи. Я поняла, почему мне всегда хотелось иметь большой джип типа «Гранд витара», «Раф 4» или «Пасфайндера». Очевидно, я всегда держала в подсознании такую возможность «бегства в пампасы». Джипа я так и не купила и поэтому сейчас довольно осторожно кралась на своем седанчике по коварной неокультуренной дороге. Отъехала метров 200 я остановилась. Вышла из машины и обнаружила под каждым деревом либо импровизированный туалет, либо столь же стихийную помойку, или черное костровище. По–жалуй, не подходящий антураж для обитания будущей Святой Софьи. Подавляя внутренний ужас и страх, покралась дальше.

В итоге я очутилась на довольно сносной полянке метрах в 700 от асфальтовой дороги и метрах в 50 от проселочной. Если смотреть со стороны трассы, то точка моей дислокации оказалась почти в левом верхнем углу прямоугольника ржи. По крайней мере, в сгущающихся сумерках она выглядела вполне пристойно, и из темноты на меня не наступали использованные пластиковые пакеты и шуршащие упаковки из‑под чипсов и сухариков. Я обошла поляну и обнаружила, что южная ее сторона переходит в небольшое болотце, из которого жалко торчат скрючившиеся малахольные березки. Я вообще заметила, что чем хуже и гаже земля – тем вероятнее, что оттуда будут торчать именно березки. Очень редко из вонючего болотца торчат сосенки или дубы. В этом смысле, конечно, симптоматично, что Россия традиционно считается березовым краем.

Как бы то ни было, я сочла поляну вполне годной для проживания будущей звезды духовно–эзотерического небосклона Софьи Булгаковой и начала разбивать свой бойскаутский лагерь.

Палатку я установила довольно ловко – все‑таки сказывалось детство, проведенное на турслетах. И даже уверенно сообразила костровище. Машинка моя смогла прокрасться к самой поляне, с трудом протискиваясь между тесно стоящими деревьями. Но все‑таки она была со мной.

Теперь можно было скомандовать себе «отставить суету» и спокойно предаться созерцательности. Я и скомандовала. Мозг, однако, отказывался выполнять команду и продолжал со скрипом ворочаться, как поврежденный после удара о слишком высокий бордюр картер, царапающийся о погнутую защиту.

Совсем стемнело. Рассмотреть что‑либо за пределами желтоватой ауры пылающих поленьев стало невозможно. Желанного покоя и умиротворения не наступало. Мне сделалось холодно и страшно. Я вскочила и в панике затоптала костер, опасаясь, что «на огонек» могут забрести лихие люди. В темноте залезла в палатку. Внутри нее звенели комары, пахло сыростью и поганками. Под резиновым днищем явственно чавкала мокрая земля.

Очевидно, болотце распространяло свое тлетворное влияние куда дальше, чем я предполагала. Я начала чесаться – и из‑за комаров, и на нервной почве. Мне стало реально страшно. Знакомые мне дыхательные техники не помогали расслабиться.

Лес сделался каким‑то чрезвычайно шумным. Все время похрустывали ломающиеся ветки, и мне мерещились шаги. Поднялся ветер, и казалось, что он нагибает кроны всех деревьев прямо к моей палатке. Они склонялись племенем людоедов над ее крышей и плотоядно шипели громким шепотом:

— Кыыышшшь! Ешшшь! Душшшшииыыы!

Какого черта я – тетка, которая ни дня в этой жизни не могла прожить одна, которая больше всего в жизни панически боялась одиночества, очковала остаться один на один даже с самой собой, вдруг решила, что может стать схимницей и жить одна в лесу?!! Где были мои извилины? Они что, совсем выпрямились в прямую кишку?

Опять что‑то хрустнуло и прошелестело. На брезентовый тент шлепнулась какая‑то фигня, и сердце мое чуть не выпрыгнуло горлом. Меня подбросило, я схватила все, что попалось под руки, и ломанулась в машину. Вскочила на водительское сиденье, заперлась на все замки и только после этого снова начала дышать.

Из машины все выглядело уже не так страшно. Особенно когда я дрожащими руками воткнула магнитолу и поймала радио с легкой музыкой. Теперь все это снова выглядело просто забавным приключением. Я решила пересидеть ночь в машине – выехать из леса в этой темноте я бы не смогла. Я вообще теперь очень удивлялась, что мне удалось сюда загнать тачку.

Благодаря релаксирующему действию попсы и бодреньких диджеев меня, наконец, отпустило, и я тихонько юркнула в сон.

Проснулась от холода, долго ощупывала пространство вокруг в поисках одеяла, пытаясь понять, что случилось с моей подушкой? Почему у меня так нечеловечески затекла шея? Когда открыла глаза и вспомнила, в какую жопу я себя загнала, мне почему‑то стало смешно. Вечерней паники не было. Наверное, потому что даже сквозь темную хвою прорывался рассвет, а веселые утренние птицы заглушали самую бойкую круглосуточную радиостанцию.

Всегда любила утро. Я легко просыпаюсь. Всегда раньше будильника. Потом я, конечно, могу еще хоть четыре часа валяться в постели и притворяться спящей. Но сам момент, когда уже можно выпрыгнуть из постели, я ощущаю как удовольствие. Это как открыть новую книгу любимого автора и знать, что предстоит столько увлекательных страниц! Это как начальные титры фильма, который обещает быть потрясающим. Это как сборы на первое свидание. Это как собеседование перед приемом на новую работу. Это как выбор новой машины в автосалоне. Это как в первый раз выйти на улицу в клёвом платье. Это как в первый раз ехать по незнакомой дороге. Это предвкушение, это предощущение, это чистый кайф! Ты только вступаешь в наступающий день, и сейчас, когда ты только выныриваешь из‑под одеяла и день еще не написан, ты можешь выбрать, каким он станет.

У меня был период, когда я вставала довольно поздно – чтобы не пересекаться с мужем, который собирается на работу. Тогда я довольно ощутимо страдала от невозможности ворваться в этот день сразу же, как только открылись глаза. А сегодня была потрясающая возможность не просто шагнуть в новый день, но шумно ввалиться в него. Я же была одна в лесу!

Я распахнула дверцу машины, прыгнула на еще мокрую росистую траву и закричала:

— Ураааааа! С добрым утром, Соня! С добрым утром, мир! Здравствуйте, солнце, лес! И ты, болото, тоже здравствуй!

Я прыгала и даже кувыркалась. Какое это потрясающее ощущение: знать, что ты можешь кричать, и никто тебя не услышит.

Что ты кричишь не потому, что тебе надо кричать, а потому, что ты не можешь не кричать – так тебя прёт, так захлестывает ощущением полноты жизни. Ощущением того, что все больное, ранящее и сложное осталось где‑то там – во вчерашнем дне. А сегодня начинается совершенно новый, и ты в нем абсолютно свободна. Ты можешь кричать какую угодно чушь, обцеловать все стволы всех деревьев в пределах досягаемости, упасть на траву и возить по ней лицом, с наслаждением вдыхая запахи мокрой осоки, комьев глины, кольчатых червей. Запах земли…

Словом, ты можешь быть неадекватной. Потому что рядом нет никого, кому ты должна быть адекватна. Ведь адекватность – понятие относительное.

Когда я накувыркалась, умылась росой, почистила зубы с водой из бутылки, я поняла, что я здесь останусь. Что я здесь смогу.

Впервые в жизни я буду жить одна. Тотально одна. Без мужа, без сына, без соседей, без подруг на телефоне, без интернет- френдов, без собеседников из телевизора. И мне будет неплохо. Мне будет по–новому. Я смогу подружиться с этим лесом.

Главное – правильно выстроить график дня. Надо чуть–чуть спать днем, чтобы бодрствовать в самое страшное время – ночью. И тогда потом, при свете солнца, мне опять будет классно.

Я здорово взбодрилась. Обошла свои владения. Переставила палатку на более возвышенное и сухое место. При этом ясно понимая, что палатка – это мое дневное жилище и, наверное, даже кабинет. А спать я все равно смогу только в машине, которая запирается изнутри. Разложила задние сиденья автомобиля и оборудовала на них роскошную двуспальную кровать.

Она даже тянула на сексодром, если бы мне нашлось с кем заниматься здесь сексом. Впрочем, это уже снова какие‑то несамодостаточные мысли начали пробираться в башку, и я их быстренько слила.

Обложила костровище дерном. Запасла дров. Сходила в поле и дальше – по дороге до ближайшей деревни. Деревня оказалась не какой‑нибудь захудалой дырой, а культурным центром с домом–музеем Чехова. Купила еды, воды и водки. И с удовольствием вернулась к себе.

Согласно моему новому расписанию пришла пора отходить ко сну. Уже засыпая, я слышала, как жаловался на недокорм мой мобильник и настойчиво просил подзарядить его батарейку.

— Обойдешься! – буркнула ему я и сладко уснула.

Проснулась я, как и планировала, в сумерках. Энергичная и свеженькая. Посидела у костра, перекусила жареным на огне хлебом со свежим огурцом. Потушила огонь и устроилась в чреве машинки. Бодрствовать оставалось еще около пяти часов. Радио довольно быстро наскучило, я вытащила из бардачка любимый девайс – ручку с подсветкой и блокнот. И начала писать эту самую книгу. Писалось на удивление легко, история так и лилась сама на бумагу, я уже даже представляла, как стану перебивать этот текст в компьютер, а потом взорву им мозг всем обитателям нашего пансиона. Но стоило мне только подумать о пансионе и о том, как он встретит мой текст, как в руке произошел паралич. Я не могла больше написать ни строчки.

Тогда я хлебнула водки и запретила себе думать о пансионе, о сыне, вообще о ком‑либо думать. Стоило уезжать так далеко, чтобы и теперь, когда все эти люди за сотни километров от меня, они продолжали держать меня за руку? Да пошли они со своими оценками! В конце концов, этот текст – единственное, что не дает мне уснуть в страшном ночном лесу, развлекает меня, будоражит и веселит больше, чем любые шутки ди–джеев!

Это то, что спасает меня от сумасшествия и истерики.

Я достаточно быстро вошла в этот странный ритм жизни. И даже перестала считать дни. Оказалось, что я довольно экономна, и остававшихся в наличии денежных запасов мне вполне хватало на то, чтобы ежедневно покупать себе полкило огурцов и полбуханки хлеба. Еще я собирала уже отходившую землянику. Собственно, большего мне и не требовалось. Я не прожорлива.

Огорчилась я где‑то через неделю, когда, как всегда, ближе к вечеру проснулась, поужинала у костра и собралась занырнуть с блокнотом в салон автомобиля. Вдруг обнаружилось, что машина больше не хочет убаюкивать меня легкими мелодиями – у нее сел аккумулятор. Да и моя волшебная ручка с подсветкой тоже перестала освещать мне литературный путь своим волшебным сиянием. В ней тоже сдохла батарейка. Энергия приборов иссякла, но не закончился мой внутренний пожар.

Эту ночь я не могла писать. Просто сидела в машине, всматривалась в темноту за окном и вслушивалась в захлебывающиеся любовные признания соловьев. Я разговаривала сама с собой.

— Почему же, Сонечка, ты так хотела всю жизнь написать роман и смогла это сделать только здесь и сейчас, когда рядом нет ни одного читателя?

— Потому что я ссыкло. Я очковала и хотела понравиться каждому. И боялась, что обнаружится хоть один человек, которому я не понравлюсь. И боялась, что не смогу пережить этого. А теперь, когда никого нет, кто погладит, нет и никого, кто плюнет в меня.

— Теперьто ты видишь, что писать – это совсем–совсем не страшно. Если ты не ставишь своей задачей понравиться каждому. Даже величайшие из книг – Библия, «Дао дэ цзин» и «Гарри Поттер» нравятся далеко не всем. Как же ты могла так много воображать о себе и претендовать на то, что не удалось самым успешным?

— Да у меня и в мыслях не было претендовать. Я просто боялась. Когда ты боишься, ты далек от мании величия. Это скорее комплекс неполноценности.

— А зачем тебе так надо было понравиться каждому и чтобы тебя все любили?

— Мне просто очень хотелось понравиться своей маме. Чтобы она больше не думала, что зазря просрала свою молодость, родив меня. И больше всего я боялась разочаровать ее. И я понимала, что никто и никогда не будет так критически ко мне настроен, как она…

— Твоей мамы нет в живых уже пять лет.

— И теперь мне жалко, что ее нет и что она уже никогда не сможет прочитать мой роман.

Таким внутренним диалогом я развлекалась до утра, а потом, как всегда, уснула.

Пробудившись и совершив утренние ритуалы, я открыла руководство по эксплуатации машины и с грехом пополам извлекла на свет божий аккумулятор. Зараза оказался тяжелым. С трудом я поволокла его к деревне, чтобы бросить вызов местным мужикам и сподвигнуть их зарядить его.

Я сразу заметила, что селяне косятся на меня как‑то странно.

Но ничего противоестественного они не говорили, а, наоборот, довольно шустро решили мою техническую проблему. Один из мужиков даже помог дотащить тяжелейший агрегат к моей спрятанной в лесу машине. Мы душевно попрощались, причём я ловко проигнорировала его намеки на щедрые чаевые.

Как всегда, близилось к пяти вечера, когда я укладывалась на дневной сон. Стоило мне только устроить голову на подушечке, как в стекло постучали. От неожиданности я прикусила язык.

Резко села, так что зашумело в ушах. В окно на меня пялился человек в милицейской форме. Перед глазами он держал какую‑то фотографию и внимательно сличал меня с ней. Все разъяснилось быстро.

Сын мой оказался довольно заботливым и тревожным. И когда я исчезла и не выходила на связь, мобильник мой не отвечал, а ни в пансионе, ни в своей квартире я так и не появилась, он бросился искать меня с полицией. Он вспомнил о моем старом знакомстве в силовых кругах, вышел на связь сразу с влиятельными людьми, так что искать меня тут же взялись на полную мощность. Фотороботы были разосланы по всем городам и весям. Я даже попала в телевизор – в рубрике «Их разыскивает полиция» показали мой портрет. Баннеры с моей рожей и подписью «Вы ее видели?» украшали рунет и сообщали, что я известный журналист, которая ушла из дома и не вернулась.

Так что ничего удивительного, что деревенские так на меня пялились. Просто им мое лицо показалось очень уж знакомым.

Вот они и поспешили поделиться находкой с компетентными органами.

Всю эту пышную бучу по розыску меня организовал с Петькиной подачи мой старинный знакомый Федя Васильев. Федя – хороший мужик, с которым мы как‑то быстро скорефанились на одном великосветском балу. Бал был из благотворительных, и пригласительные стоили немереных денег, вырученные средства обещали отправить сироткам. Я оказалась на мероприятии на халяву – как хроникер и летописец, а Феде билеты на пафосное мероприятие закинули в качестве взятки.

Чтобы там его бойцы движение где нужно перекрыли в день бала, поохраняли автомобили дорогих гостей. Ну и еще он поставил к празднику десяток симпатичных парней, которые дарили эндорфины богатым дамам в возрасте, которым так и хотелось пройтись в туре вальса или мазурки, да некому было их пригласить. И вот эти бравые парни в смокингах, напуская на себя таинственность, развлекали этих «девушек» танцами и посылали им розы в бокалах голубого, как небо, «Аи». Естественно, они не раскрывали свой истинный род занятий, так что у тетенек потом оставалось приятное послевкусие легкого флера, праздника и романтического приключения. Они готовы были тут же, не отходя от танцпола, купить билеты на следующий бал.

Так вот, на этом балу мы, две крашеные курицы, изображали райских птиц. То есть два природных плебея прикидывались дворянами в седьмом колене, впрочем, как и все на этом великосветском мероприятии. Мы отличались от остальных гостей только одним: по сравнению со всеми мы были бедными.

Когда гости торговали право заказать музыку для следующего танца, и сумма шла уже на десятки тысяч долларов, мы не в силах сдержать своих истинных эмоций скорчили одинаково насмешливо–изумленные моськи. Просто насмешкой легче всего было замаскировать искреннюю зависть и подавить желчь, которая, наверное, затопила бы весь зал, если бы мы не были такими хорошими актерами. Но друг друга мы просчитали сразу. Тут же бахнули на брудершафт негламурной водки. Нача‑ли травить анекдоты, даже что‑то сплясали. Ну и подружились между делом. Наконец и у меня появился друг среди силовиков, как у каждого уважающего себя журналиста.

Федя выручал меня, я, чем могла, помогала ему. Например, когда в период Новой смуты в междуцарствия Путина на Фединой территории подавляли стихийные митинги и пикеты, я старалась, чтобы в нашем журнале действия его подчиненных представлялись в максимально сдержанном свете. А он, когда в Москве действовал комендантский час, раздобыл для меня круглосуточные спецпропуска.

К этому самому Феде и обратился за помощью мой сын, когда я пропала, а Васильев, пользуясь служебным положением и связями, поставил на уши всю Россию и заставил всех меня искать.

Так что меня довольно быстро нашли, и теперь под конвоем машины спецсопровождения я пилила в Москву. Причём полицейчики гнали меня не к дому, а прямо в служебный кабинет Феди. Что ж, я была совсем не против повстречаться со старым боевым товарищем и побалакать с ним за жизнь. Мне даже сделалось смешно, что моя пропажа наделала столько переполоха.

Я и не ожидала, что я такая важная птица. Это как‑то повысило самооценку.