Дорога к депутату

Илья Лапшин отправился в сельский Совет сразу после школы. По литературе он получил двойку. По алгебре тоже могла быть двойка, но Надежда Викторовна не поставила отметку в дневник, сказала, что на следующем уроке вызовет его отвечать за два урока — и тогда не пощадит, если он споткнётся хоть раз.

Такого с Ильёй никогда не было, чтобы не знать ни одного урока. Если бы спрашивали по всем предметам, сегодня он действительно нахватал бы полный дневник двоек, но ему повезло, спросили только на двух уроках. Да и на этих он как-нибудь выкарабкался бы к троечке, хотя и не учил их, но слушал объяснения, а память у него была тренированная, и как-то ответить смог бы.

«А вот не мог, не мог, не мог!» — твердил он про себя, сдерживая слёзы, набегавшие от обиды.

Илья боялся с кем-нибудь встретиться, показать опухшее лицо. Но навстречу никто не шёл. Лишь со стороны окликнул Васька Трутнёв, бредший к дому мимо изб по пешеходной дорожке:

— Лапша, а ты куда? Заблудился, забыл, где живёшь? Твой дом в другой стороне.

Илья показал Трутнёву кулак.

— А, знаю… К Аньке идёшь.

На эти слова тоже был поднят кулак. Илья направился к однокласснику — тот заспешил к дому.

Илья сидел за одной партой с Анькой Князевой. Она три дня не приходила в школу, болела. Но Илья шёл не к ней, а на приём к депутату, её отцу, Фёдору Михайловичу Князеву, принимавшему всех в этот день в сельском Совете.

«И чего он тут принимает? При народе ничего не скажешь».

Илья шёл к депутату, наслышанный, что депутаты всем и во всём помогают, шёл с серьёзным разговором, с жалобой на отца и мать. Нет, они не били его, не обижали. Случилось совсем иное, на что он должен был пожаловаться, попросить у Фёдора Михайловича помощи.

Но на приём к нему Илья не попал. На сельсоветском крыльце была приклеена бумажка с надписью:

ПРИЁМ ДЕПУТАТА КНЯЗЕВА Ф. М.

ПЕРЕНОСИТСЯ НА СЛЕДУЮЩУЮ СРЕДУ

Илья обрадовался. В сельсовете за окнами было многолюдно. Разговаривать с Фёдором Михайловичем при свидетелях он стеснялся.

«Наверно, Фёдор Михалыч куда-нибудь уехал, — подумал Илья и решил: — Вечером домой к ним пойду. Все ходят домой — и я пойду».

Илья свернул в сад, ушёл к дальней от деревни канаве, побродил у вишнёвых зарослей, нашёл два яблока в листве под яблонями и устроился на солнышке под толстой ракитой.

Уже облетела с яблонь листва, земля была холодная, но на солнышке ещё пригревало. Илья любил тихие места, где никто не мешает мечтать. Он лежал, смотрел через ракитовые ветки на белые облака и думал, что хорошо стать лётчиком и летать под облаками. Только сперва надо вырасти большим, выучиться, а потом летать. Больше всего Илье хотелось стать взрослым. Если бы он теперь учился в восьмом или девятом классе, то отец советовался бы с ним, как советуется с Ленкой, с сестрой, не решал бы без него важные домашние дела.

Илья пригрелся, уснул и проспал до вечера.

«Вот это задал храпака, — подумал он. — Уже и доилка не работает».

Илья встал, отряхнулся от листвы, попрыгал для разминки, спрятал здесь же портфель, чтобы дядя Федя не подумал, что он, Лапшин, ещё не был дома после школы, не сделал уроки, и направился налегке через сад к дому Князевых.

К скотным дворам проехала молоковозка за молоком от вечерней дойки. Илья решил, что Фёдор Михайлович ещё не вернулся домой. Он всегда уходил с работы последним. Лучше его встретить на улице. Илья стеснялся Аньки: сразу спрашивает, к кому пришёл и по какому делу. «Схожу к клубу, а потом к ним, — решил Илья. — Посмотрю, что будет в клубе».

Илья трусил, когда подходил к дому Князевых, не знал, как начинать разговор с Фёдором Михайловичем, боялся заплакать от обиды на отца с матерью и на сестру, которая считает себя чуть ли не хозяйкой в доме, любит распоряжаться, указывать, только не работать. В восьмой класс ходит, а уже ногти красит и малюется вся, как трубочист в саже вымазана. Подушка чёрная от краски.

«Скажу: дядя Федя, я к вам по такому вопросу, — стал придумывать Илья речь. — А отец наш решил…»

Илья придумывал слова, переставлял их и так, и этак, но ладной речи, как ему казалось, не выходило. Он боялся, что Фёдор Михайлович не поймёт его просьбы, не поможет. А просьба была очень важная, секретная, знать о ней не должен был никто, кроме депутата, помогавшего людям во многих делах.

«Отец решил…» — подумал Илья, завидя освещённые окна Князевых. Поднимаясь на крыльцо, он оглянулся, взялся за скобку и зашептал:

— «Дядя Фёдор, у меня к вам такое дело…» Тьфу, привязалось это дело! «Дядя Фёдор, а дядя Фёдор…»

— Что? — отозвался из сенец Фёдор Михайлович. — Кто там? Заходи.

Илья прикусил губу от неожиданности, попятился, намереваясь бесшумно удалиться. Ему казалось, что он репетирует шёпотом, а слышно даже через дверь, вдруг растворившуюся перед ним. В сенях стоял Фёдор Михайлович.

— Дядя Федя, я к вам, — заговорил Илья.

— Я слышал, что ко мне. Заходи.

Илья переступил порог. Фёдор Михайлович спросил полушёпотом:

— Ты по секрету или как?

— По секрету, — ответил таким же тоном Илья.

У Фёдора Михайловича был в доме свой кабинетик, чего у других в деревне ни у кого не было.

— Пап, кто там? — услышал Илья Анин голос.

— Это ко мне, — ответил Фёдор Михайлович, взял от гостя курточку, повесил её на деревянную завитушку на стене и пропустил Илью в кабинет.

Илья не раз бывал у Князевых, считал, что тут у них чулан, а оказалось — кабинет с книжками. Глаза Ильи невольно забегали по полкам, по книжным корешкам, но сразу он прочесть не смог ни одного названия. Он лишь отметил, что в школьной библиотеке книг меньше и не такие они новые и толстые. Подумал, что Анька счастливая. Если бы у него в доме было столько книг, он из дому зря шагу не сделал бы, сидел бы и читал днём и ночью.

Фёдор Михайлович усадил растерявшегося посетителя на табуретку и сел сам у стола, заговорил:

— Ну, брат, выкладывай, что у тебя за секрет такой мучительный. Будем разрешать его. Или он неразрешим?

Илья сидя продолжал рассматривать книги, разобрал некоторые надписи, на одной старинной было выдавлено что-то мелкими буквами, что нельзя было прочесть, а ниже стояло: «Русский лес». Рядом на корешке Илья разобрал: «Бегство в города…»

— Давай сначала о деле толковать, а потом книжками заниматься, — снова попробовал привлечь внимание Ильи Фёдор Михайлович.

— Я пришёл, — сказал Илья, не отрывая взгляда от книг, — пришёл к вам…

— Вижу, что пришёл ко мне. А какая нужда пригнала?

Илье расхотелось говорить о своём деле, было желание пересмотреть все книжки, каждую подержать в руках, прижать к груди и бережно поставить на место. Он не знал, что книги имеют такую колдовскую силу, что не оторвать от них взгляда.

В углу кабинета затренькал звоночек.

— Ещё гость, — сказал Фёдор Михайлович и выглянул за дверь, но со стула не встал, сказал: — Обойдутся без нас — есть кому встретить. Ко мне сюда, — начал он рассказывать, — сигнализация проведена. Бывает, что все уйдут из дому, дверь закроют, стука не слышу, а звонок даёт знать. Потому и тебя встретил я неожиданно.

— А я и не звонил! — удивился Илья.

— Тебе и не надо было звонить, — сказал Фёдор Михайлович. — Стоит ступить ногой на последнюю ступеньку, как я уже слышу сигнал.

— Вот здорово! — поразился Илья. — А это сложно сделать?

— Проще простого. Требуется тонкий тросик или проволока, ролики и велосипедный звонок или колокольчик. Как-нибудь подойди к моему Ивану, он тебе покажет эту механику. А теперь о деле…

Дверь кабинета приотворилась. Иван заглянул и спросил:

— Пап, ты очень занят?

— Занят, как видишь. А что там?

— Ужин готов. Просим к столу.

— Уже? Кажется, только от обеда. Как времечко-то летит! И чем старше становишься, тем оно быстрее и быстрее несётся, ничего не успеваешь сделать. Так что, ребятки, жмите на дела во все лопатки сейчас, пока седина в висок не ударила. Ни на час, ни на день не давайте себе спуску. Встанете на ноги — потом можно и отдохнуть будет. Ну, а сейчас поужинаем… Да, у тебя как с уроками-то, сделаны?

— Почти, — нерешительно ответил Илья, снова обращая взгляд на книги.

— Стало быть, не сделаны. Неохота или помешали? — спросил Фёдор Михайлович.

— Помешали, — ответил Илья, потянувшись к книгам.

— Что интересного приглядел?

— А вот: «Бегство в города», — показал Илья на книгу.

— «Бегство в города и обратная тяга в деревню» называется эта книга. Интересная, но ты до неё ещё не дорос. Со временем прочитаешь. Ну а кто же тебе помешал делать уроки?

Илья надулся, соображая, как пожаловаться Фёдору Михайловичу на родителей и бухгалтершу, Веру Семёновну, уговорившую отца продать корову. «Невыгодно держать скотину. Молоко в магазине будет — сколько надо будет, столько и бери», — вспоминались ему слышанные от Веры Семёновны слова.

— А ты ужинал сегодня? — спросил Фёдор Михайлович.

— Ай… — Илья махнул неопределённо рукой.

— Не успел ещё? Пойдём к столу. На голодное брюхо какой разговор? — сказал Фёдор Михайлович и встал.

— Я не хочу, дядя Федя, — упёрся Илья. — Можно, я тут побуду?

— Тут бывать никому не разрешается. Боюсь, что ежа мне на сиденье подложат, — пошутил Фёдор Михайлович.

Илья рассмеялся. Он умел сразу представлять, что произойдёт при том или ином случае. Дядя Федя садится важно за свой стол — и с криком подскакивает до потолка, опять плюхается — и опять подскакивает…

— Пойдём, Илюша, там ждут. Позже ужинать вредно. — Фёдор Михайлович положил Илье руку на плечо и вывел из кабинета.

 

Жалоба

Стол был уже накрыт. Когда Илья вымыл руки — ему пришлось, стесняясь, много потратить мыла, очень грязными оказались руки, — подошёл к столу и был поражён белизной стола. На белой скатерти стояло всё-всё белое: булка на белой доске, белые ложки — деревянные, белые тарелки, белые чайные чашки, белая сахарница, белый кувшин — стеклянный, с молоком, белый творог в белой глубокой чашке. Было и ещё много чего, что Илья разом не рассмотрел.

— Стоять будем или сядем? — спросил Фёдор Михайлович. — Занимай табуретку и — за дело. У нас еда по вечерам только молочная. Так что ты уж извини, если не по вкусу придётся.

К столу подошли тётя Шура, Ванька и рыжая Катька из Илюшкиного с Анькой класса.

— Ой, Лапша тут! — удивилась она.

— Лапши нет, только творог, — сказал Ванька. — Здорово, Илюха! Чего мятый весь?

— Я не мятый, — оглядывая костюм, ответил Илья.

— А, это мне показалось, — сказал Ванька и стал ужинать.

— У нас, Илья, каждому уже положено, а если чего потребуется добавить — из общей посудины. К творогу соль, песок, сметана, сливки с молоком — на выбор и вкус, — объяснил Фёдор Михайлович. — Мне сладкое и солёное, как говорят, вредно, так я со сливками, со сметанкой, с молочком потребляю. Иван признаёт соль к молочному. У вас тоже такой порядок?

— Нет. У нас когда как, — ответил Илья и прослезился.

— А ты чего плачешь? — спросил Фёдор Михайлович.

— Посадил мальчишку к столу и с вопросами пристаёшь, — сказала тётя Шура. — Разве тут не заплачешь?

— Дело не в этом, — возразил Фёдор Михайлович. — Успокойся, Илюша. Перейдём ко мне — скажешь.

После ужина Фёдор Михайлович завёл снова Илью в кабинет, не усаживая спросил:

— Говори: что случилось?

— А отец корову продаёт, — ответил Илья.

— Что ты говоришь! — удивился Фёдор Михайлович. — Нашу с тобой корову продают? Когда я отдал вам телёнка, на меня сколько народу обиделось! Кому не хочется держать у себя такую молочную породу, как у вас? И сколько труда надо положить, чтобы выходить такую корову. Да и не было бы её, если бы не твой присмотр. Ты помнишь, как мы с тобой неслись на картофельное поле, когда тёлка заглотила картошку? Я еле поспевал за тобой, на бегу успокаивал, просил не реветь раньше времени.

— Помню, — ответил Илья. — Когда увидал, как она замотала головой и слюнями забрызгалась, о, как я летанул за вами! В одну секунду перехватил вас на дороге. А потом бежал и боялся: не успеем…

— Ты теперь знаешь, как надо поступать с коровой, если она подавится картошкой или яблоком, запомнил?

— На всю жизнь узнал. Только боялся руку ей в рот совать, думал, оттяпает она её. А как горячо у неё было в глотке, — казалось, обжечься можно.

— Ну, не печка там. Это руке с наружного холода жарко. А не подоспей мы тем часом — была бы беда. Осенью много скотины гибнет от картошки и яблок. Корова не может разгрызать круглое, как овца или свинья. Всё у неё проскакивает в глотку. И траву она непрожёванной глотает, а потом только пережёвывает. Мы с тобой — ладно, а матери сколько хлопот досталось вырастить из телёнка корову. И она теперь согласна её продать?

— Отец уговорил её. Он и эта, бухгалтерша. Она всё время матери талдычит: «Невыгодно держать корову. Молоко, — говорит, — в магазин будет поступать бесперебойно. Сколько надо, столько и бери без лишнего труда».

— Скверные, брат, дела, — сказал Фёдор Михайлович. — А сестрёнка как к этому относится?

— Ай, она в ПТУ собирается, а потом на фабрику. Всё время о городе мечтает. Там, говорит, театры, музеи. А тут один клуб.

— Чужие слова она говорит, — сказал Фёдор Михайлович. — В театры и в музеи мы тоже ездим, когда с делами управляемся. А каждый день и в городе по театрам никто не ходит. Ты, Илюша, если не хочешь расставаться с коровой, то и стой на своём.

— Я не хочу, да они разве меня послушаются, — ответил Илья. — Мать не совсем согласна продавать Берёзку… А меня корова за километр узнаёт, рёвом встречает — так привыкла ко мне… Ещё когда телёночком была, привыкла. А теперь её зарежут… Она даже на ленивую Ленку злится, рогом замахивается, а на меня нет. Я когда прохожу мимо, она промычит, а потом смотрит и смотрит, пока не скроюсь.

— Животные любят, кто к ним с лаской относится. Хоть и говорят, что они существа неразумные, но это, брат, враки. Есть у них свой разум и память на добро и зло, — сказал Фёдор Михайлович и, задумавшись, застучал по столу пальцами.

— Я пойду, — сказал Илья.

— Минуточку. Вместе выйдем. Мне надо к предсовета зайти, — сказал Фёдор Михайлович.

Илья было обрадовался, думал, что. Фёдор Михайлович пойдёт с ним и уговорит отца с матерью не продавать корову, а он по другим делам идёт. Верно, зря он приходил с жалобой? Останется их двор без коровы. Он и кормил её, и сам хотел научиться доить. Когда матери не бывает дома или болят у неё руки, смог бы заменить мать. Ленка ленится, совсем ничего не хочет делать, только и говорит о городе, собирается в ПТУ, хочет стать прядильщицей и работать на фабрике. Отцу помогает, в магазин сбегает, а сдачу присваивает. Избалованная…

— Такую корову, как ваша, жалко продавать. От неё самое молоко начинается. Четвёртым телёнком всего. Надо что-то придумывать. Матери тяжело, видно, одной. Сестра не помогает, наверное?

— Нисколечко, — ответил Илья. — Отцу помогает.

— А ты как?

— Я-то помогаю. Дрова рублю, воду с кормом ношу, навоз выбрасываю… Доить только не умею, — признался Илья.

— А учиться стал бы? — оживился Фёдор Михайлович.

— Стал бы, — согласился Илья.

— Ну так научимся! Откроем кружок. Сам обучу вас. Будете всё делать своими руками, тогда без вашего согласия не сведут корову на базар… Так и сделаем.

Они вышли из дома. Фёдор Михайлович направился к председателю, а Илья понёсся домой, но вспомнил, что в саду оставлен портфель, вернулся за портфелем.

 

Дояр Фёдор Михайлович Князев

Редко вспоминал Фёдор Михайлович свою детскую жизнь. Горькая она была, трудная, состояла из одних забот да хлопот, которыми живут только взрослые люди. И у детей бывают хлопоты и заботы, но только свои, детские. Жили по соседству с ними Громовы и Захаровы, дружки его. Просыпались они поздно, бездельничали, пока не собиралась кучка таких же бездельников, как звала тех ребят его мать, и не придумывали они себе какую-нибудь игру.

Его, Федино, утро начиналось рано, как и у взрослых. Шёл ему одиннадцатый год, был он старшим в семье ребёнком. Младше его были две сестрёнки и братишка. Отца не было.

Тогда шла война. Михаила Князева призвали защищать русскую землю, и писем от него не приходило. А мать заболела на втором году войны, сердце ослабло и опухли суставы рук и ног. Жила с ними бабушка, но и с ней беда приключилась: бомбил деревню фашистский самолёт, осколком ударило ей по надглазью, зрение у неё от этого повредилось сильно, только и могла она видеть свет дневной. Кое-что она делала на ощупь да наугад, но за её работой присмотр нужен был.

Федя, как старший, много дел справлял сам и присматривал за младшими. Он носил воду из колодца — два ведра на коромысле поднимал — и дрова в лесу готовил, дома сам колол их, рубил и в печку подкладывал, и сено для коровы готовил, и чуни ребятам плёл, ходил на пруд бельишко полоскать зимой и летом, и в колхоз на работу в горячую пору ходил, трудодни зарабатывал.

Знал Федя горькие слёзы. Позовут его ребята в лес или в луга играть, а ему некогда, не отойти от дома. Посмотрит он им вслед — горечью слёз глаза затянет; спрячется он от постороннего взгляда в сторонку, проглотит слёзы, глаза водицей промоет и за свои хозяйские дела принимается.

Но знал Федя и радости. Истопится печка, загребёт он кочергой угли с золой в угол под печные своды — приятно от чистоты пода, что самое главное дело сделано, с которого начинался каждый день. Истоплена печка, сготовлены завтрак, обед и ужин. Пока огонь в печке, и другие дела снимаются: корова подоена, ухожена, куры накормлены и дрова приготовлены для нового утра, чтобы положить их потом на просушку в печку.

Работу в колхозе Федя исполнял мужскую: больше возил корм лошадям и скотине, весной ездил за горючим для тракторов — словом, был возчиком. Люди хвалили Федю в глаза и за глаза. Но похвала смущала его. Он считал, что ничего особенного в его делах нет, что и не он главный работник в доме, а только помощник, что сестрёнка умывает и кормит мать и меньшего братца, бабушка тоже не сидит сложа руки, а в колхозе он работает наравне с другими мальчишками. И стоило Феде услышать о себе похвалу, он краснел, словно сделал что-то не то или не так, и старался уйти, спрятаться, чтобы не слышать этих слов.

В четвёртый год войны, осенью, когда стали падать с деревьев листья, Федина мать умерла. Больше всех о ней плакали бабушка и сестрёнки, но сестёр Федя скоро уговорил слёз не лить, сказал:

— Как-нибудь проживём. У нас ещё бабушка есть и корова. Будем все дружно работать — и проживём, не погибнем.

Бабушку Феде утешить не удалось. При его словах она больше расстраивалась, упрекала бога, что такой несправедливый, отнял у малых детей мать, что по порядку стоило бы сперва её, старую, прибрать, а то оставил слепую старуху в горе жить. Потому и бабушка стала скоро дряхлеть и всё больше прилёживать на печке.

Корову она доить не смогла. Родни у них в своей деревне не было. Федя несколько раз сходил к соседям, но одну из соседок корова не допустила к себе, а второй отдавала мало молока. Бабушка тужила при Феде:

— Горе-то какое нам. С коровой — и без молока сидеть будем. Была бы в твоих, Федюшка, летах Нюрочка, она сама смогла бы подоить Лыску. Беда на беде у нас в доме.

— Бабушка, а мужикам можно коров доить? — спросил Федя.

— Бывало, доили, — ответила бабушка. — Тоже по несчастью какому. Не принято у нас мужикам за это дело браться.

Нюра отозвала к порогу брата, пошептала ему:

— Федь, а Федь, ты не говори бабушке — я буду доить Лыску. Ладно?

— Ты маленькая. Она тебе не даст молока, — ответил тоже шёпотом Федя.

— А вот посмотришь — даст, — стояла на своём Нюра. — Я видала, как бабушка доила.

— Ладно, попробуешь, — закончил разговор Федя и занялся делами.

Вечером Федя не пошёл звать на помощь кого-нибудь из соседских женщин. Он налил в ведро тёплой воды, взял чистую тряпицу, чтобы после мытья обтереть вымя, вышел вместе с Нюрой в хлев. Корова ела сено. Федя дал ей мягкого, зелёного сена, чтобы она была добрее, подпустила бы к себе и отдала молоко маленькой доярке.

— На подойник, подмывай вымя, а я буду гладить Лыску, — сказал Федя сестрёнке.

Нюра нерешительно взяла подойник, со страхом стала подходить к корове. Лыска подняла голову, глянула на новую доярку и махнула по ней хвостом.

— Ой, она стегается, — сказала Нюра и отступила от коровы.

— Не бойся. Это она сперва так, — сказал Федя, поглаживая Лыске шею. — Она не привыкла к тебе или не узнала.

— Нет, Федь, боюсь. Она вон поднимает ногу, ударить хочет.

— Эх, бояка ты, — сказал Федя, выхватил у сестрёнки подойник и присел у коровьего вымени.

Наверное, Федя не осмелился бы подойти к корове, если бы не вызвалась на это сестра. Он считал, что заниматься этим делом мужчине стыдно, а теперь забыл о стыде, обмыл водой соски, вымя, обтёр тряпицей, вылил воду и принялся за дойку.

Он не ожидал, что польётся в подойник молоко, зазвенят струйки по ведёрному дну, что так скоро забелеет молочная пена.

Федя оглянулся. Сестрёнка стояла с раскрытым ртом, окаменевшая от изумления. Лыска переступила задними ногами, словно требовала освободить её до конца от накопившегося в вымени молока. Федя не перестал бы доить её, но ему свело судорогой пальцы. Он потряс кистями — и опять забулькало в подойнике молоко.

Когда Федя поднял подойник, то чуть ли не упал. У него от долгого сидения на корточках затекли коленки. Он отставил подойник, вернулся к корове, поласкал её.

Федя удивился, что сестры не было рядом с ним, ушла. Он почувствовал, что весь мокрый стал от пота, а тело обессилело и дрожит.

В сенцах он столкнулся с Нюрой. Она вывалилась из избы.

— Ой! Подоил! — воскликнула она. — И не пролил? Не стукнула она тебя?

— Не стукнула и не пролил, — ответил Федя и внёс молоко в избу.

Бабушка уже знала, что Федя подоил корову. От радости она поднялась, даже причесалась, собираясь слезать с печки.

— Родименький, желанненький мой, — причитала она, — и как же ты сумел-то? Сказали бы, я пошла бы сама, ничего мне не сделалось бы. Разленилась я, как на печку поднялась…

Федя был смущён, злился, что сестрёнка наболтала бабушке о дойке коровы, расстроила её. Сама шептала молчать об этом, а тут же и раззвонила. Он погрозил Нюре кулаком и подошёл к печке.

— Бабушка, ты лежи, не слезай. Я всё сделаю.

— И то всё делаешь на всех нас, а мы бока греем, кирпичи на печи протираем, — ответила бабушка. — Стыд нам за это. Надо не лежать, а хоть чуток да помогать тебе, родименький наш.

Бабушка слезла с печи, подошла к лавке, нащупала подойник и взвесила его на руке.

— Охохошеньки, да она тебе всё до капли отдала. А ручонки-то, поди, устали?

— Не, бабушка, — ответил Федя, скрывая правду. — Чуть-чуть пальцы покололо. Привыкнут. Это с первого раза.

Бабушка ужинала за столом. Молока съела больше, чем в другое время, хвалила вкус, как будто оно было от другой коровы. Но при этом не обошлось и без слёз. Опять, хотя и от радости, что Федя научился доить корову, поплакала. Бабушка сожалела, что мать не может порадоваться его новым делам.

Федя нахмурился, замолк. Он не любил, когда бабушка вспоминала о матери при них и плакала. От этого становилось всем грустно и одиноко сразу. Он сам всё время думал о матери и часто плакал о ней, но тайком от всех, не вслух.

После ужина Федя оделся и вышел на улицу, чтобы бабушка успокоилась без него. Зимний вечер был тихий и светлый. На небе загорались звёзды, а на деревню, как казалось Феде, накатывалась от горизонта круглая луна. В той стороне, где поднималась луна, было светло на поле. Это поле было с уклоном к деревне, казалось крутой горой. Феде захотелось покататься с той горы, но он знал, что она не так крута, какой кажется при лунном свете. Да идти одному туда было страшно. Ребята пробовали там кататься на лыжах-самоделках, но скоро ушли на крутую гору к лесу.

Ребята с салазками облазили уже всё, а ему не приходилось.

«Покатаюсь от своего погреба!» — решил Федя, взял салазки и побежал на горку.

Снег был пушистый. Салазки катились плохо, но раз от разу съезжали всё дальше и дальше. Федя увлёкся катанием, разогрелся, даже взмок весь от пота.

Луна поднялась высоко, светила ярче. Федя вдруг спохватился, что он один на горе, ребята сидят где-нибудь в тепле, смотрят, как играют большие в разные игры с девками. Он оставил на горе салазки и вошёл в избу.

— Федька, где ты был? — спросила Нюра.

— Будешь знать — скоро состаришься, — ответил Федя. — Одевайся, пойдём со мной… И Машку одень. Быстро только.

— Куда ты их в такую пору волокёшь? — спросила бабушка. — Спать им пора.

— Успеют отоспаться, — ответил Федя. — Дело им одно покажу.

— На ночь глядя кто дела затевает? — спросила бабушка.

— Я затеваю, бабушка, — сказал Федя. — Днём нам такими делами некогда заниматься.

— Сказал бы хоть, что за дела.

— Покатаемся на салазках от нашего погреба. Я гору сделал.

Сестрёнки заметались по избе в поисках обужи и одежды. И как бывает всегда, в спешке не находилось то одно, то другое. Через некоторое время Федя вывел их на гору, усадил на салазки и столкнул вниз. С радостным визгом они скатились с горы.

— Федь, а кто салазки повезёт? — спросила Нюра.

— Вы катались, вы и везите, — ответил Федя.

— Да, Машка не хочет везти, — пожаловалась Нюра. — Она волков и колдунов боится.

Федя сбежал вниз, взялся за верёвку и повёз в гору салазки, поучая сестёр:

— Дурочки, разве они есть, колдуны. Смотрите: месяц светит. Страшно бывает в самую тёмную ночь, когда ничего не видно. Я сейчас один катался — никого не видал.

— Да, а бабушка говорила: колдуны вечером начинают ходить, — сказала Маша.

Федя знал, что так пугают маленьких, чтобы они сами к ужину домой приходили, но сказал совсем другое:

— Я же тебе сказал, что они ходят, когда темно бывает, сейчас всё видно кругом.

Уговорил Федя сестрёнок не бояться, наползался с ними по горе до устали. Дома они, перебивая друг друга, рассказывали бабушке, как хорошо ночью на горе, что завтра они опять пойдут кататься.

Но на второй день подул ветер, понесло позёмку, а к вечеру зашумела метель и раскатанную горку занесло снегом. Федя попробовал прокатиться, но салазки уткнулись в сугроб, не понеслись вниз, как вчера.

Шла зима. Бабушка боялась, что корове не хватит до весны сена. Федя говорил, сколько осталось. Стожок на улице был выбран почти до последней охапки, только снежная крыша и стенки обманывали тех, кто не подходил близко, будто стог почти не тронут. Федя выбирал сено с погреба, в плохую погоду сбрасывал с настила в хлеву. Хотя был ещё корм на чердаке, но после бабушкиных переживаний Федя увидел, что не так уж и много его в запасе. Тогда он стал перемешивать сено с соломой, а однажды позвал Нюру и пошёл с ней к лесу, где раньше стоял стог, давно перевезённый к скотному двору.

Бабушка посылала Федю к председателю, но Федя стеснялся просить помощи, решил добывать корм, где можно добыть своими силами. Федя железным крюком принялся выдёргивать сено из-под снега, надёргал охапку, вторую. Нюра радовалась, говорила, что эту вязанку отвезут и ещё приедут, пока никто другой не обнаружил.

Но второй раз ехать не пришлось. Федя связал большую вязанку, и они с большим трудом дотащились до дома. Нюра сразу забилась в избу, разделась, залезла на печку. А Феде пришлось исполнять все домашние дела.

О том, что Федя сам доил корову, прознали в деревне. Ребята дразнили его, прозвали «дояркой», но взрослые ставили в пример другим.

Прошли годы. Вырос Федя, выросли его сёстры и брат, разъехались из родного дома. Только Федя остался в родительском доме. Учиться ему в своё время не пришлось — учил и кормил меньших, хозяйствовал и работал в колхозе. Звали его Фёдором, а потом и с отчеством стали звать, Фёдором Михайловичем, что означает почёт и уважение. Но это он заслужил тем, что все время честно работал.

Фёдор Михайлович с грустью и улыбкой вспоминал то время, когда его прозвали «дояркой». Он никому не давал спуска, когда его дразнили этим, казавшимся тогда почему-то оскорбительным словом. Он беспощадно лупил своих сверстников, кто обзывал его: силы у него и ловкости было много, их он развил работой. Теперь стыдно было за прошлое: как брал обидчика одной рукой поперёк, нёс его в сторону и купал в сугробе, пока тот не просил прощения, а летом мог швырнуть в пруд или положить в крапиву. Тогда он не понимал ничего, кроме обиды, а теперь знал, что сильный должен не обращать внимания на пустые слова, как слон из басни Крылова не обращал внимания на звонкий лай Моськи.

Но теперь мало кого из обидчиков мог встретить на улице Фёдор Михайлович: все разъехались, разбежались кто куда и только приезжают на лето, рыбачат, собирают грибы, ягоды, делают запасы и увозят в город. Встречаться ему с ними некогда, у него своя трудная работа — доение коров на колхозной ферме.

Федор Михайлович был не только дояром. Работал он на многих работах: трактором управлял — на специальных курсах не учился, некогда было, а перенял всю науку от старых трактористов, с которыми работал прицепщиком; комбайн надо было запустить на поле — запускал; работал в кузнице, плотничал, стены умел класть из кирпичами камня — словом, был, как в поговорке, «и в поле жнец, и на дуде игрец». Настоящий хозяин.

У людей Фёдор Михайлович был в почёте. В любом деле он мог каждому помочь, а молодого да неопытного в работе мог наставить на путь истинный. Люди не забывали о его безотказности и всегда на годовом колхозном собрании выбирали его то в члены правления, то в ревизионную комиссию. Был он и комсомольским секретарём, потом секретарём партийным. Стали его выбирать и народным депутатом, не раз уговаривали руководить каким-нибудь отсталым колхозом, но из своей деревни Фёдор Михайлович ни за какое золото уезжать не соглашался, а когда ему говорили занять должность председателя в колхозе — у него находились отговорки. Руководить хозяйством, доказывал он, нужно быть с талантом для этого, быть грамотным. И ещё он доказывал, что работящий человек при любом деле нужен.

В колхозе собирались разводить коровье стадо. Начинали ставить большую молочную ферму. Новые коровники оборудовали различными механизмами и устройствами, чтобы меньше людей занималось в животноводстве и не было бы тяжёлого ручного труда. В правлении говорили: «Городские железа разного навезли столько, что разобраться в нём ни у кого деревенских ума не хватит». Но нашёлся ум у одного человека — им оказался Фёдор Михайлович. Он второй год учился в сельскохозяйственном институте, умел разбираться в чертежах и знал все новые марки механизмов для животноводческих ферм.

Когда всё механизировалось, Фёдор Михайлович обучил доярок работать на доильной установке. Через несколько дней он должен был переходить на другую работу, но вдруг заметил, что одна доярка не чисто работает: не обмывает у коров вымя, кое-как ополаскивает баки, присоски и другие доильные принадлежности и не стирает полотенца, халат.

Фёдор Михайлович не смог не сказать ей об этом, и, как водится у дурных людей, она вместо благодарности в ответ обрушила такую ругань, что, будь на месте доярки мужчина, он взял бы его за шиворот и ткнул бы разок-другой в грязь, дал бы возможность отведать, съедобно ли это. Сдерживая гнев, он терпеливо выслушал все слова неряшливой доярки, в которых были упрёки, что поставил бы он на её место свою жену да учил бы её, как доить надо, что чужих учить нечего, что командовать всякий любит, а своих рук не замарает. Было сказано и ещё многое, что больно задело его за душу. Работала бы его жена дояркой, если бы не была больна.

Вечером Фёдор Михайлович разговаривав с зоотехником и председателем: сказал, что он оставляет все другие дела и идёт доить коров. Мужчины посмеялись над его решением, уговаривали забыть про обиду сварливой бабёнки, соглашались, что такой поступок будет хорошим уроком пустобрёхам и примером молодёжи, но пока острой нужды в доярах нет, можно повременить с переходом.

— Тогда перееду в другой колхоз, — заявил Фёдор Михайлович, — дояром.

Председатель знал: этот человек — хозяин своего слова, как скажет, так и поставит на своём, — и поспешил дать согласие на перевод мастера Князева на новую работу. Не терять же нужного колхозу человека.

Утром Фёдор Михайлович со спокойной душой явился на дойку в белом халате, пришёл раньше других, но не затем, чтобы раньше справиться с делом, а приучить к себе бурёнок, показаться сперва им, как бы представиться. С собой он принёс столько ломтей хлеба, сколько было в его стойле коров, и оделил всех. Каждую ласково потрепал по шее, погладил за ушами, сказал приветливое слово. Когда пришли все доярки, загудела доильная установка, Фёдор Михайлович принялся за работу.

Но в первые недели ему пришлось много потрудиться. Половина доставшихся на его долю коров были испорчены неряшливой дояркой, и из-за неё он немало познал хлопот. Некоторые коровы не отдавали машине молоко, как иные не отдают другим дояркам, — видно, их перепугали с первого дня доения, — у других были маститы (затвердения вымени) и раненые соски. Он не погнался за надоями, принялся лечить коров: делал массажи, смазывал раны заживляющими мазями, прикармливал дополнительно больных. И только на второй неделе работы он надоил молока вровень с передовыми доярками, а вскоре и обогнал их, стал справляться раньше всех с дойкой и время от времени прибавлял в своё стойло по одной-две коровы, стал работать за двоих.

Казалось, что Фёдор Михайлович забыл обо всём, занимался только на ферме: наводил порядок, следил за животными, добился, что молоко, словно по волшебному слову, само потекло по трубам в цистерны. Он обогнал доярок в своём колхозе, надаивал молока больше всех, потом прославился на всю область, о нём стали писать очерки в газетах, печатать его портреты.

Так Фёдор Михайлович стал знаменитым человеком, заслужил самую высокую и почётную награду — медаль Героя и легковую машину в придачу, заработанную своими руками.

Летом Фёдор Михайлович любил катать в машине мальчишек, возил их на летний загон и разрешал помогать ему в работе, учил их. Он-то знал, что любая наука всегда может пригодиться в жизни. Кто ничему не научится с детства, тот на всю жизнь остаётся несчастным человеком или бездельником.

Фёдор Михайлович обходился с ребятами словно со своими ровесниками, любил их и баловал, но подавал им добрые примеры. На работе он молча справлялся с делами, как будто никого и ничего не замечал вокруг, и только после работы шутил, веселил других и мог даже поддать ногой мяч, если ему подкатывали его к носку ботинка. Ребята — народ, конечно, хитрый. Многое они знали о Фёдоре Михайловиче, но при любом удобном случае спрашивали: а как он стал дояром; а правда ли, что он купается в молоке; а если ему подарят ещё одну машину, то куда он денет старую; а почему тётка Шура, его жена, не захотела доить коров; а Ванька, его сын, будет ли дояром; а откуда взялись коровы; а почему от чёрных коров молоко не чёрное, а тоже белое; а можно ли утонуть в сметане?..

Многие вопросы смешили Фёдора Михайловича, многие заставляли его задумываться, иногда и грустить. Грусть вызывали воспоминания о далёком сиротском детстве, что не пришлось ему своевременно учиться. Но он старался скрывать от ребят эту боль, всегда избавлялся от неё шутками.

— Спрашиваете, можно ли утонуть в сметане? — заговаривал он. — Кто не любит сметану, тот закупается в ней. Настоящая сметана густая, вязкая, попадёшь в чан — не выберешься. Выход один: съесть её и остаться на мели.

— А от сметаны ничего не будет, если много её съешь? — следовал вопрос.

— Не пробовал объедаться, — отвечал Фёдор Михайлович. — Пусть из вас кто-нибудь попробует, тогда и ответ всем будет.

Ребята начинали выбирать, кому пробовать проводить опыт со сметаной, затевали спор, смеялись, представляли, каким толстяком будет их друг, объевшийся сметаной.

— Счастливый дядя Федя, правда? — спрашивал кто-нибудь. — И орден ему дали, и Золотую Звезду, и машина у него.

— Пошевелись, как он, и ты героем станешь, — следовало возражение.

— И буду шевелиться! Думаешь, забоюсь? — загорался спорщик. — Вот школу закончу и покажу вам всем…

Фёдор Михайлович прислушивался к спорам мальчишек, радовался, что его тяжкое детство не повторится у этих ребят, и немножко завидовал, что так много у них впереди добрых дел. Ему хотелось стать таким же, вернуть детство, только не то прежнее, сиротское, а счастливое, как у этих заядлых спорщиков. Он знал, что этого никогда, ни при каком желании не случится, сожалея вздыхал.

 

Заячья смелость

Илюшка вошёл в сад и вспомнил, что опоздал смотреть кино по телевизору. Знал, что будет тринадцатое мгновение весны. Потому-то и в деревне тихо: все сидят у телевизоров. Потому-то Катька рыжая и осталась у Князевых. Васька теперь тоже егозит на стуле, переживает за своих разведчиков. Завтра будет перебивать всех, рассказывать, что было.

«Сделали бы сто серий, — подумал Илюшка, — а то только „Восемнадцать мгновений“. Или семнадцать? А еще лучше тысячу мгновений. Вот бы здорово было! Всю жизнь смотрели бы и смотрели…»

Илюшка вдруг остановился и замер. Кто-то, как ему показалось, протопал справа и затаился за яблоней. Ему сразу вспомнились все шпионские уловки и хитрости, их коварство и расчётливость с бесчеловечной хладнокровностью и жестокостями. Стали плестись картины, как его хватают сзади, зажимая рот и втыкая в спину кинжал, как набрасывают на шею петлю — быть сразу убитым ему не понравилось, — связывают, сажают в машину, вернее, запихивают, увозят на аэродром и самолётом: отправляют за границу…

Стараясь шагать бесшумно, Илюшка двинулся дальше, решив: «Листва шевелится. — Но вспомнил что деревья уже голые, подумал о другом: — Ветки качаются или мыши под яблоньками. Ага, мыши падаль грызут».

Он старался не думать о шпионах, но дальше углублялся в сад, и назойливее лезли в голову мысли, стало казаться, что за каждой яблоней стоит по шпиону, и даже смелость отважного разведчика Штирлица не помогала ему оставаться смелым.

Всё же Илья дошёл до канавы, оставалось найти ракиту, под которой он спал, как вдруг из темноты перед ним возникло огромное чудовище. Илья встал словно вкопанный. Мелькнула мысль: бежать. Оглянулся — и в это мгновение чудище разразилось душераздирающим криком. Затрещало, захлопало по кустам и деревьям. Илье показалось, что оно рассыпалось по саду, окружает его и накрывает сверху…

Так быстро Илюшка никогда не бегал. Он остановился у столба, на котором горела лампочка, и почувствовал, как у него стали отниматься ноги. Появись сейчас здесь это чудище, он не сможет и на шаг отступить от него.

Вдруг он уловил слухом знакомые звуки. Там, откуда принёсся с быстротой олимпийского чемпиона, каркали вороны и трещали сороки. Илюшка разом вспомнил на канаве густой куст боярышника. В нём ночевали сороки с воронами. От обиды за свою трусость его прошибла горькая слеза.

Но назад он всё равно не вернулся, устало поплёлся домой.

«Пускай двойки ставят сколько хотят. Пускай из школы выгоняют. Возьму и сам брошу учиться, — с обидой думал он. — К Фёдор Михалычу помощником пойду. Он возьмёт. А подрасту — сам буду доить коров или ещё что научусь делать. Пускай…»

Дома все досматривали кино. На Илюшку никто не обратил внимания. Он покосился на экран, где суетились эсэсовцы, поднималась стрельба, звучала музыка, прошёл в свою комнату, разделся и лёг спать.

Телевизор гремел на весь дом. Илюшка в обиде глотал слёзы и под этот шум уснул. Сквозь сон слышал голос матери, звавшей его ужинать, а потом до утра, словно кино, смотрел страшные сны, забывшиеся сразу, лишь открылись глаза.

Из дому Илья ушёл раньше времени, тайком от отца и сестры, чтобы они не спросили, почему он без портфеля. Отойдя от дома, оглядевшись, он нырнул в сад.

На яблонях бусинками светлели капли от утренней измороси. Трава была мокрая и холодная. Илья без труда нашёл портфель и подошёл к боярышнику. Куст был белый от сорочьего помёта. Илья не удержался от смеха, вспомнив, как он испугался и быстрее зайца нёсся по саду.

«И на яблоньку не налетел, — подумал он. — Весь лоб расквасил бы».

В саду было тихо и безлюдно. Одни яблони стояли вокруг, и по ним сновали озабоченные синички, добывали корм, радостно посвистывали. Илюшка весело шагал к школе. Никто его не видел вечером в саду и не видит сейчас, не будут смеяться.

 

Борисок — бухгалтершин сын

Его звали Борисом. Но в деревне все стали называть Бориском.

Он приехал с матерью-бухгалтершей из какого-то города к колхозному механику, Евгению Матвеевичу, бросившему свою первую семью с двумя ещё маленькими сыновьями.

Они поселились на втором этаже старинного кирпичного дома, называвшегося конторкой, потому что в нём когда-то была контора машинно-тракторной станции, потом колхозное правление.

Илюшка сперва дружил с Бориском, ходил к нему в дом, где они жили по-городскому, без скотины и птицы, квартиру устелили и увешали дорогими коврами и держали учёную собаку — бульдога Жданку.

Борисок и прозвал сразу Илюшку Лапшой, всем надавал прозвищ. Дома у себя он любил командовать, заставлял ребят носить из сарая дрова, мыть собачьи миски и пылесосить ковры, а сам надевал боксёрские перчатки, садился в кресло, словно на отдых после боя на ринге, и следил за работой друга. Иногда он показывал боксёрские приёмы: больно смазывал по скуле или давал под дых.

Илюшка в начале их дружбы не обращал внимания на выходки Бориска, но потом понял, что тот не друг, а наглец, раздружился с ним…

Борисок шёл к школе следом за Илюшкой, окликнул его:

— Лапша, стой! Откуда ты?

Илья не отозвался, подошёл к дверям школы, у порога встретился с рыжей Катькой.

— Илюшка, здорово, — пропела она. — Чего-то ты, как летом, нараспашку?

— А лето и есть. Не видала, мухи летают? — ответил Илья. — На нос тебе насели.

Катька замахнулась на Илью, но не ударила, спросила:

— Скажи, Илюш, что у тебя случилось? Ты из-за двоек вчера расстроился?

— Нашла ещё из-за чего! Подумаешь, две двойки, — ответил Илья.

— А не мне это надо знать, — сказала Катька. — Сам знаешь, кому интересно. Анечке твоей. Ладно, потом поговорим. Старый твой дружок идёт.

— Замшевый, — добавил Илья и подтолкнул Катьку в дверь.

— Лапша, задержись, — повторил Борисок.

— Некогда, Замшевый, — ответил Илья.

— Ну и пижон ты…

— Жуй свои подошвы, — проговорил Илья, захлопнув перед носом Бориска дверь.

Он готов был дать ему оплеуху, но побаивался его боксёрских приёмов, а подговаривать ребят отлупить зазнайку не хотел. Будут неприятности директору, как уже было раз. А было так.

Борисок однажды принёс в школу жевательной резинки, оделил ребят — и на уроке литературы началось жевание. Это было в пятом классе, весной. Галина Васильевна объясняла урок и вдруг увидела, что все перед ней жуют. Она говорит, а они жуют, жуют, молча глядя на неё бессмысленными глазами. Ничего в рот не кладут, а жуют, словно коровы жвачку.

— Ребята, вы чем заняты? — спросила Галина Васильевна.

— Жуём.

— Жвачку.

— Заграничная, — посыпались ответы.

— Хотите, Галина Васильевна, я и вас угощу? — спросил Борисок.

— Сейчас же идите и выплюньте эту гадость, — сказала Галина Васильевна. — На моём уроке чтобы этого не было. Вам в ум ничего не идёт.

— Ещё как идёт, — заверил Борисок.

Девчонки стали выходить из-за парт, выплёвывали в мусорную корзину резинку.

— Борис, тебя не касается? — напомнила Галина Васильевна. — Ребята, я жду.

Борисок в ответ выдул изо рта отвратительный розовый пузырь, похожий на безобразно распухший язык. В классе поднялся смех. Ребята, кто ещё не расстался с резинкой, занялись тоже выдуванием пузырей, не обращая внимания на слова учительницы.

Урок был сорван. На шум в класс пришёл директор и начал разбираться с ребятами. Галина Васильевна, обиженная, ушла из класса.

Николай Сергеевич молча смотрел на ребят. Все, кроме Бориска, прятали резинку: выплёвывали под рубахи, совали в карманы, в пеналы и учебники, прилепляли к партам. Борисок смотрел директору в глаза и жевал.

Николай Сергеевич молча стал ходить по классу, о чём-то думал, вдруг остановился и сказал рыжей Катьке сходить в учительскую за Галиной Васильевной.

Ребята встали и извинились перед Галиной Васильевной. Не встал и не извинился лишь Борисок.

— Садитесь, ребята, — сказал Николай Сергеевич. — Надо помнить, где чем можно заниматься. А ты, Борис, встань. Нам надо с тобой побеседовать отдельно.

Николай Сергеевич увёл Бориска в свой кабинет на беседу.

А через два дня в школу приехал из роно инспектор разбирать дело по жалобе матери Бориска, Веры Семёновны, о плохом обращении с её сыном в школе. Мальчик сделал добро для друзей, а его за это выгнали с урока и несправедливо обвинили в нарушении дисциплины.

Борисок в тот день ходил героем.

Илье не терпелось рассказать ребятам, что Аньки Князевой отец организует кружок дояров, но боялся, что об этом узнает Борисок, не даст насмешками проходу, отобьёт у ребят охоту заниматься в кружке и Фёдор Михайлович перестанет впредь доверять тайны. Но на первом же уроке Илья получил по немецкому двойку и обо всём забыл. Двойку по немецкому! На прошлом уроке он не слушал объяснение — из головы не выходило намерение отца продать корову. Дома не открывал учебник.

Бывало так: когда Илья Лапшин назубок знал уроки, его по неделе и дольше не вызывали к доске. Теперь же все учителя словно сговорились: первым отвечать Лапшину. В журнал вкатились, словно на новеньких великах, ещё две двойки, а когда на четвёртом уроке он с места отказался от ответа, его «потащили» к директору.

У Николая Сергеевича была особая привычка разговаривать с учениками. Он сажал провинившегося на своё директорское место, за стол, ходил по кабинету и вёл разговор. Илья тоже занял директорское кресло. Он отказывался садиться, но Николай Сергеевич вежливо за плечо подвёл его и заставил сесть.

— Ты, Лапшин, главное, не стесняйся, — сказал он. — Я с отвращением вспоминаю, когда мне приходилось стоя, как кол в классном журнале, торчать провинившимся перед старшим. Тем более сидя, как ты знаешь, я никогда не разговариваю с людьми, с достойными, разумеется.

— Я не стесняюсь, Николай Сергеевич, — ответил Илюшка, выползая из глубины кресла на самый краешек.

Николай Сергеевич остановился перед окном и засмотрелся на улицу. Илюшке захотелось тоже посмотреть, что там интересного. Но сейчас не встанешь, хотя и сидишь, как большой, за директорским столом, не подойдёшь к окну полюбоваться улицей.

— Герой наш, товарищ Князев, пожаловал, — сказал Николай Сергеевич. — Неугомонный человек, не правда ли?

— Правда, — ответил Илья, стыдясь разговаривать о Князеве после злополучных двоек.

— А вот ты как, не завидуешь ему? — спросил Николай Сергеевич.

— Завидую, — буркнул Илья.

— Ему многие завидуют. А чем человек взял свою славу? Трудом, Илюша. Честным трудом! Да-да! — ответил он на стук в дверь. — Войдите.

— У вас не заседание? — спросил Фёдор Михайлович, остановясь в двери.

— Нет, нет. Проходи, дорогой.

— Здравствуйте. — Фёдор Михайлович шагнул к столу, протянул руку Илье, подошёл к директору. — Что не заходишь? Чайку со сливками погоняли бы.

— Будет время, — ответил Николай Сергеевич, — на чаёк загляну. Как с молоком, с делами?

— А знаешь, начало хорошее. Удои выравниваются. Тревога была напрасная. Известно ведь, что с переходом на стойловый период, на зимний корм, у животных перестраивается организм, соответственно и с молоком колебания, Ну, а теперь о нашем деле.

— Надеюсь, не секретном? — спросил Николай Сергеевич.

Илья, подав руку Фёдору Михайловичу, остался стоять, насторожился на разговор о «несекретном».

— Илюша знает, о чём пойдёт речь. Мы с ним вчера об этом беседовали, — ответил Фёдор Михайлович.

— За чайком со сливками? — поддел теперь Князева и Николай Сергеевич.

— Был и чаёк, и сливки, и творожок со сметанкой.

— Да, теперь ясно, — глядя на Илюшку, проговорил директор. — Какие-нибудь новые идеи пришли в голову?

— А пришли, — ответил Фёдор Михайлович. — Мы решили… Ты, дорогой друг, только не пугайся. Это дело тебе, твоей успеваемости не повредит. Мы решили организовать кружок дояров…

— Что, что? — закричал испуганно Николай Сергеевич, обхватил голову, закрыв ладонями уши, и заходил по кабинету. — Ты решил окончательно погубить меня.

— Да послушай, отчаянная голова! — взмолился Фёдор Михайлович. — Не кипятись. Я объясню тебе, в чём дело, почему у Илюши срыв получился. Мне стало известно…

— А что мне от твоих знаний? Мне пятёрки нужны в журнал, а не объяснения за каждую двойку. Вы попили чайку со сливками, о кружках переговорили, а моему ученику двойки в журнал посыпались. Докатиться до такого… — Николай Сергеевич гневно взглянул на Илью. — Сидеть! — приказал он. — Сидеть и слушать!

— Не клокочи, Сергеич, — вмешался Фёдор Михайлович. — У него дело действительно серьёзное. Не вечный же он двоечник. Я от своей Аньки знаю. Они вроде за одной партой сидят.

— Ну, что там у него ещё за серьёзные дела? У бездельника серьёзные дела, — смягчился Николай Сергеевич.

— Видишь ли, дорогой, его батька решил продать корову. А Илюшке жалко, не хочет он оставаться бескоровным. Выхаживал её с телёнка — порода хорошая: от моей коровы потомство. Мальчуган переживал — отсюда и двойки.

— Они что, бедствуют, что корову продают, или более важная причина? — спросил Николай Сергеевич.

— Причина сверхважная. Видите ли, Вера Семёновна их настраивает на магазин, рекомендует переходить на городской образ жизни, — пояснил Фёдор Михайлович.

— И тут Вера Семёновна. — Николай Сергеевич зло махнул рукой, обратился к Фёдору Михайловичу: — Откуда вы такого работника выкопали? Ты знаешь, что она у меня организует кружок собаководства?

— Что ты говоришь? — удивился Фёдор Михайлович. — То-то моя Анька спрашивает у меня книжечек про собак, но не сказала зачем.

— Будем разводить собак. Вы не подсчитывали, сколько их у нас сейчас по селу?

— Много. А считать и в голову не приходило, — ответил Фёдор Михайлович. — Тявкают, брешут — и ладно.

— А я прикинул, — сказал Николай Сергеевич. — На каждого хозяина приходится по полторы собаки. Это же достижение в хозяйстве. А научимся разводить — удвоим или утроим поголовье, как крупного рогатого скота.

— Собака тоже дело хорошее, друг человека, предана ему, дом сторожит, сад. Но и корова не враг человеку. Так вот, дорогой Николай Сергеевич, пусть Вера Семёновна занимается собачьими науками, а я буду учить ребят своему делу. Надеюсь, они охотно пойдут в мой кружок. Правда, Илюша?

— Правда! — радостно отчеканил Илья, встав, словно за партой. — Я первый запишусь, и Васька Трутнёв пойдёт…

— А с учёным псом по улице прогуляться вечерком нет желания? — спросил Николай Сергеевич. — Вера Семёновна будет учить разводить породистых собак, не простых дворняг.

— Когда тут гулять? Просто так побегать некогда, — зачастил Илья.

— Вам забота — побегать, а на меня Вера Семёновна грозилась сочинить жалобу, что я против служебного собаководства. Понимаете, слу-жеб-ного! И сочинит, и пошлёт, если ещё не отправила… Да ладно с Семёновной и с её собаководством. Ты, Илюша, можешь идти на урок… Хотя… минуточку. Надо тебе охранную грамоту выдать.

Николай Сергеевич взял лист бумаги и написал:

«Прошу Лапшину Илье не выставлять в журнал отметок до будущей недели.

21/Х-80 г. Директор школы Н. С. Мерцалов».

— Пусть положат в журнал. До понедельника, надеюсь, ты подтянешься. И впредь не распускать нюни. Если что не так, заходи ко мне. Свободен.

Николай Сергеевич переставил к столу свободный стул, сел на него и показал депутату на кресло:

— Садись, Михалыч, поговорим. Есть серьёзное дельце.

— О дровах? — спросил Фёдор Михайлович.

Илье очень не хотелось уходить из директорского кабинета. Послушать бы их серьёзный разговор, а то живёшь и настоящего слова не слышишь, только и оговаривают: «Ты ещё мал взрослые разговоры слушать» или: «Любопытной Варваре в дверях нос оторвали». Но надо было возвращаться в класс, если приказано.

 

Великие страдания Лапшиных

Корову продать было решено окончательно. Отец-Лапшин сводил её на весы, взвесил. Вера Семёновна подсчитала барыши: сколько за неё дадут денег, если она пойдёт на сдачу через Заготскот, и сколько следует просить у частных покупателей. После работы она зашла по пути к Лапшиным, принесла вина.

Илюшка усиленно учил запущенные уроки и новые. Мать была на работе. Сестра где-то болталась. Отец уже пришёл с работы, сидел у телевизора.

— В этом доме гостей принято принимать или как? — спросила гостья, переступая порог.

Илюшка ни разу не слышал, чтобы Вера Семёновна постучалась в дверь. Такая у неё была привычка — заставать хозяев врасплох. Деревенские бабки и то долго нарочно громко топчутся на крыльце, шаркают ногами, а иная покашляет или поговорит сама с собой, потом дверью сенной хлопнет и поскребёт избяную дверь, будто не находит скобку. Он ходил со своей бабушкой в чужие дома — рванётся, бывало, с ходу к двери, а она его за полу: повремени, дай людям перед гостем оправиться, красоту навести.

— Верочка! — обрадовался отец. — Заходи, душа! Заходи, ласточка наша весенняя.

Илью от отцовского заискивания передёрнуло. Если бы отец знал всё про эту ласточку…

— А у нас что-то есть такое, чего не у всех найдёшь, — пропела гостья, поставила на стол сумку и плюхнулась на стул, глухо заскрипевший под ней. Она сразу закурила, сунула спичку в вазу со старыми цветами, которые давно пора было выбросить, но Илюшка назло не выбрасывал. Матери не до этого было, а Ленке с отцом в голову не приходило, глаза не замечали и носы не чувствовали, что из вазы несёт давно протухшей водой и окурками. Следом за брошенной спичкой Вера Семёновна стала стряхивать в вазу пепел.

— Так какие на горизонте, Лёшенька, новости? Здравствуй, Илюшенька, — бросила она Илье. — Говорят, взвешивал корову? Посчитаем, посчитаем…

Илья суматошно отправился убираться по хозяйству, сыпанул птице корму, задал корове с овцами сена и принёс в избу дров на утреннюю топку, наносил воды. Возвращаться в избу не хотелось. Вера Семёновна без конца курила, и вонь от её сигарет была для него невыносима. Но надо было ещё много учить уроков, ведь не на всю жизнь дал ему защитную грамоту директор школы. По геометрии двойку он исправил и получил четвёрку за новый урок. С геометрией у него ладилось. Хуже было с литературой и русским языком. Немецкий шёл легче.

Отец уже пировал с Верой Семёновной, по-прежнему ссыпавшей табачные искры в цветочную вазу.

— Илюшенька, голубчик, ты знаешь, что я открываю у вас кружок собаководства? Но ты не подумай, что это будет простой кружок. Он будет носить военный характер. Понимаешь, голубчик, служебное собаководство! А знаешь, сколько в прошлую войну собаки спасли раненых, подорвали гитлеровских танков и вообще какие это разумные существа?

— Умнее человека, — буркнул Илья.

— Да-да, голубчик, умнее. Вот наша Ждана — я вас с ней скоро познакомлю…

— Я сейчас уроки делаю, — буркнул Илья.

— Голубчик, и ты каждый день их делаешь? Мой Боренька дома никогда учебника не раскрывает. Он всё усваивает в школе.

— Он у вас способный, — сказал Илья, — гений.

— Очень, голубчик, способный. Ты напрасно не стал с ним дружить, не ходишь к нам. С ним тебе легче было бы учиться. Ты знаешь, о чём он сегодня разговаривал с вашим Мерцаловым?

— Не знаю. Я ушёл сразу из школы домой, — ответил вежливо Илюшка.

— Так он у Бореньки спрашивал, не отказалась ли я от кружка, и говорит, что если согласна вести, то только по субботам, сразу после уроков.

— По субботам не пойдёт, — заявил отец. — Он тебя надувает.

— Я, Алёшенька, без надувания толстая, — всерьёз ответила Вера Семёновна. — А примется надувать — сам лопнет.

— Надувает, — стоял на своём отец. — Суббота, банный день. Кто нам баню вовремя сготовит, если вы моего там будете оставлять дополнительно? И других тоже?

— Меня это, Алёшенька, не касается. Пусть только этот Мерцалов не создаст мне группу — я знаю, куда написать. Теперь на письма реагируют. Вот так, голубчик. И никто не имеет права запретить мне учить ребят ласково обращаться с животными, пусть это будет просто собака.

— Не имеют, — поддакивал отец. — Теперь с охраной природы строго стало. А собака — это тоже природа.

— Вот именно, природа. Золотые слова, Алёшенька, — радовалась поддержке Вера Семёновна.

Илья ушёл в сестрину комнату, сел за стол и попытался учить литературу, но в голову ничего не лезло. Через дверь из тонких досок доносился голос Веры Семёновны, её смех и кашель, до ненависти злившие Илью. Он закрыл учебник, хлопнул по нему рукой и лёг на диван, стал разглядывать потолок, оклеенный киношными журналами с артистами и артистками, а в глазах стояли слёзы.

Илье показалось, он задремал и проспал очень долго. За окном было темно. Из-за двери пробивался свет полосками между досок и овальными кружочками через дырочки от выдавленных сучков. В доме было тихо. Проснулся Илья от ужасного сна. Артист в шлеме с перьями превратился вдруг в быка, слез по стене на пол и боднул Илью, пропорол ему шею острым рогом и опрокинул ухом на что-то острое.

Сон Илья разгадал сразу. Артист оставался на месте. Просто от подлокотника заболела шея, а когда повернулся на бок, то придавил ухо и проснулся.

Спал он не долго, но гостья ушла. Отец дремал за столом, — как говорила мать, пахал носом клеёнку. Работал телевизор. На будильнике был восьмой час. Илья выключил телевизор, схватил вазу и, отворачиваясь, не дыша, вынес её на крыльцо. На улице чувствовался холод, морозило. Небо было многозвёздное. Илья поискал спутник, не нашёл. Любил он заглядывать туда, в высь, находить плывущую яркую точку и думать о космонавтах, желать им удачи.

На скотном дворе работала доильная машина, и её шмелиный гуд далеко разносился над землёй. Илья подумал, что звук этот должен быть слышен космонавтам и им от него радостно. Наверное, они и Фёдора Михайловича знают? Может быть, им и ордена вместе давали?

Илья услышал, что кто-то подходит к дому. Он спрятался, чтобы можно было видеть поднимавшегося на ступеньки, узнал сестру. И лишь она взялась за дверную скобу, рявкнул так, что Ленка влетела в дом, будто ею выстрелили из пушки. Когда он вошёл в дом, сестра набросилась на него и стала колотить по спине кулаками, вымещая за испуг.

— Кто шумит? — забормотал отец. — Прекратить сейчас же.

— Ой, папка, историю расскажу. Слушай. К Субочевой бабке «скорую» вызывали. А знаешь из-за чего? Из-за ихней Лариски. Внучка-то ихняя. Когда дед живой был, она и зимой и летом у них жила, а теперь её заставлять стали помогать слепой бабке с коровой, а Лариске это не понравилось. Она и говорит: «Чего эта бабка не продаст корову да не уедет куда-нибудь». Ну, знаешь, у нас люди какие — всё до словечка бабке передали. Она за сердце схватилась и чуть не померла. Жадная бабка, правда? Куда ей одной корова?

— А Лариска без молока будет? А отец её, мать — тоже без молока? — спросил Илья.

— Чего, им не купить в магазине или у соседей? — тоже спросила Ленка. — Легче купить, чем ломать горб всю жизнь на одну корову. Правда, пап?

— Чего ты там трещишь? Кого учить вздумала? — спросил отец.

— Своего балбеса, — ответила Ленка.

— А, его надо учить. — Отец встал из-за стола и направился к дивану. Скомандовал: — Сын, телевизор мне включи. Стой, стой, а куда ваза со стола делась? Ленка, ты убрала?

— Да ты что, пап? — удивилась Ленка. — Зачем она мне?

— Мать не вынесла цветы менять? — спросил отец. — А ну, включи там свет, выгляни. С водой оставит — размёрзнется, а она хрустальная.

— Да ну, пап. Цела будет ваза. — У Ленки была давняя привычка от всех дел отговариваться долго и упорно, пока от неё не отставали. Она терпела и не обижалась даже, если её ругали за отговорки. — Вон Илюшка пусть сходит. Мне поужинать ещё надо и в клуб спешить.

— Сын, выйди. Эту улитку не дослаться.

Илья вышел на крыльцо, взял вазу и вынес её на улицу. Выбрасывать из неё мусор за Верой Семёновной ему не хотелось и было противно. Вернувшись в дом, он сказал, что не нашёл вазу.

— Удивительное дело! Может, кто входил, захватил? Ваза денег стоит. Я её из Москвы привёз. Могла и Семёновна взять — от хрусталя тоже не откажется. Ты, Илюха, не видал, когда она уходила?

— Я спал, — ответил Илья.

— Так нет, погоди. Я же её провожал, — вспомнил отец. — Не видать у неё лишнего было. Спрятала разве? Будет нам от матери.

Ленка похватала из кастрюль, что подвернулось под руку, ушла в клуб. Отец стал ходить по дому в поисках вазы, сокрушаясь, куда она могла деться. Илья сел за уроки.

Мать сразу обнаружила пропажу вазы. Вернувшись с работы, она вошла в дом и, не раздеваясь, спросила:

— А ваза где? Вымыли?

— Да какой тебе вымыли, — запричитал отец. — Понимаешь, как дело вышло. Семёновна зашла. Посчитали мы с ней, сколько корова нам может дать выручки. Потом хватился, а вазы нет. И никого посторонних не было. Ребята не брали… Оказия и только. Настоящее ЧП.

Мать долго смотрела на стол, повернулась, взяла подойник и ушла доить корову. Отец поворчал со вздохами. А Илья улыбался, как говорится, в усы. Он решил до утра о вазе не говорить.

Илья ужинал всегда с матерью, после её прихода с работы. Он подавал на стол еду, тарелки с ложками. За ужином рассказывал о школьных и деревенских новостях. В этот раз отец тоже присел к столу и заговорил:

— Семёновна посчитала, что мы можем взять за нашу Лыску от государства рублей тысячу двести — триста. Продать кому-нибудь — возьмём все полторы тысячи.

Мать молчала, о чём-то думала. Илюшка понял и обрадовался, что матери этот разговор не интересен.

— Я решил сразу купить тебе шубу, — продолжал отец. — Поедем в Москву — купим.

— Из искусственного меха, — заметила мать.

— Да ты что! Из настоящего, — вскипел отец. — Чтобы ты да ходила в искусственной шубе…

— На хорошую шубу не одну корову надо. Теперь шуба дороже дома стала, а не то что коровой обойдёшься, — сказала мать.

— Не может этого быть! — возразил отец. — Когда это корова так дёшево стоила? На корову дом покупали, семья обувалась-одевалась вся с ног до головы. На неё можно было целый год прожить…

— А с коровой всю жизнь люди горя не знали… Знаешь, что я слыхала? С Нового года на закупку цены прибавят. Люди говорят, что мы спешим и прогадываем. Я думаю: не подождать ли нам?

— Ерунда, — возразил отец. — На копейку прибавят, а она к тому времени вес скинет и сена поест на двести рублей. Решили: продаём! Семёновна говорит…

— Перестань ты со своей Семёновной, — оборвала мать. — Ты лучше спросил бы у неё: она когда-нибудь хоть мизинцем притрагивалась к корове, хоть раз каплю молока выдоила, парным молоком дышала?

— Так ты на попятную? — спросил отец.

— И на попятную. Стоит повременить, — ответила мать. — Я ещё одну новость узнала. С Нового года будут давать участки под сено. Имеешь корову — получай участок на лугу и коси. Не надо будет сшибать по жомке, когда где урвёшь.

— Враки, — заверил отец. — Такого никогда не будет. Завтра иду в сельсовет и беру справки на сдачу.

— Дело твоё, — ответила мать. — Только потом не тужи.

— А чего нам тужить? Возьмём и другую купим, если надо будет, — сказал отец.

— Все, кто продали, других не купили и не собираются. В одних заботах можно век прожить, а наживать их заново вряд ли кому захочется…

Интерес к материнским словам у Ильи пропал, лишь она произнесла «дело твоё». И сразу после ужина Илюшка побежал к Фёдору Михайловичу, сказать ему о намерениях отца.

На дорожке под окнами захрустела под ногами листва, ложился мороз.

С неба глядели звёзды, — казалось, что и на них мороз. Илюшка не обратил на эту погоду внимания, побежал к Князевым и лишь у их дома вспомнил, что замёрзшая вода разрывает всякую посуду — разорвёт вазу. Он хотел вернуться, вылить из неё тухлятину, но махнул рукой: пусть что будет.

Князевы заканчивали ужин. Фёдор Михайлович пригласил Илью за стол, но он отказался.

— Дядя Федя, я к вам только на одно словцо. Мне некогда.

— Если срочные дела, не будем неволить. Говори, — сказал Фёдор Михайлович. — Я выяснил, что твоя мать неохотно расстаётся с коровой. Сбивает её отец, а его, в свою очередь, наша всеми уважаемая Вера Семёновна Борисюк.

— Отец завтра пойдёт в сельсовет, договариваться сдавать корову, дядя Федя, — сообщил Илья.

Фёдор Михайлович улыбнулся чему-то, вытер салфеткой руки, заговорил:

— В сельсовет ему идти уже бесполезно. Я вчера выяснил, что заготконтора пока не принимает скот от колхозников: запретила ветслужба. И никому частным порядком пока продать не удастся. Главное — оттянуть, умерить горячку, а там время само покажет, как поступить. Так что ты успокойся, Илья Алексеич. Завтра я буду у вас в школе, проведём наше первое занятие, — как говорится, сдвинем воз с места, а дальше он сам покатится.

Илья радостным бежал домой. Трава с листвой похрустывала под ногами сильнее. У дома он отыскал несколько стеблей обмёрзшей крапивы, взял вазу, вывалил из неё содержимое в канаву, сходил к колодцу, вымыл с крапивой и внёс чистую в дом.

— Берите вашу вазу, — сказал Илья, ставя её на стол.

— Смотри, отец, ваза, — сказала мать. — Где ты её, сынок, нашёл?

— На улице у крыльца стояла. Я сходил её вымыл. Только больше окурки в неё не бросать, — предупреждал Илья. — Меня от них чуть не вырвало, когда я её мыл.

— Да это вот батюшка гостью себе приобрёл, — показала мать на отца. — На неё смотреть противно, когда она сосёт эти сигареты. Теперь мужики не все к куреву тянутся, а она пристрастилась. После неё три дня дом не проветрить.

— Отчего она курит? Растолстеть боится, — стал оправдывать отец Веру Семёновну.

— Чтобы не толстеть, надо больше работать, земле кланяться, — возразила мать. — День на стуле просидеть, вечер — у телевизора без движения — тут хоть искурись, не спасёшься от ожирения.

— Вот и ты, мам, растолстеешь, когда корову продашь, — сказал Илья.

— Да, уж я об этом подумала, — ответила мать. — Скучно без коровы будет. Словно нищие сразу станем…

— И двор тогда не нужен будет, — добавил Илья.

— Прекратить разговоры! — потребовал отец. — Сиди и смотри кино, отдыхай. О делах моей голове думать.

Утро было морозное. Трава, кусты и деревья стояли в сказочном инее. Похоже было на зиму. Илья уходил в школу по морозному утру. На лужах хрустел и трещал лёд, но пруд ещё не замёрз, по нему плавали чьи-то гуси.

В школе Илья прочитал два объявления. В одном сообщалось, что в этот день сразу после уроков будут занятия кружка машинного доения коров, занятия будет проводить Герой Социалистического Труда дояр колхоза Князев Ф. М. Второе объявление призывало ребят записываться в кружок служебного собаководства, вести этот кружок будет главный бухгалтер колхоза Борисюк В. С. Занятия кружка будут проводиться по субботам.

У доски объявлений стояла с тетрадью Ленка и призывала каждого записываться в кружок собаководства. Когда Илья читал объявления, сестра терзала Катьку рыжую, звала учиться разводить собак.

— Зачем они нужны мне, твои собаки? — спрашивала Катька.

— Дурочка, пойдёшь куда вечером — тебя с собакой никто не тронет.

— А меня и так не трогают, — отговаривалась Катька. — А тронут — я и сама могу цапнуть кого угодно. Время тратить, да ещё по субботам. Я в этот день дома убираюсь и баню топлю. Тебе, Ленка, можно с собаками возиться, за тебя всё братец делает, а у меня его, к сожалению, нет.

— Эй, Трутень, а ты записываешься? — кинулась Ленка к Ваське Трутневу, вышедшему из класса.

— Трутень молочко любит, — ответил Васька, — а собачки не дают молочка.

— Обжора ты, Трутень. Не зря у тебя и фамилия такая: Трутнёв, — сказала вербовщица и пошла по классам.

— Лапшу запиши, — крикнул Васька вслед Ленке.

— Он записан, — ответила Ленка.

— Какое ты имела право меня… — Илья, возмущённый, направился за сестрой. — Я в другом кружке. В собачьем сама учись…

На улице повалил густой, шапками, снег. Илья, взглянув за окно, обрадовался настоящей зиме. Наконец-то теперь можно покувыркаться в сугробах, наделать снежных крепостей, баб, устроить снежную войну и накататься на лыжах, на салазках и коньках. Но засматриваться на постороннее было некогда. Фёдор Михайлович стоял у карты с указкой и рассказывал о коровах. Ему помогала рыжая Катька, прикалывала на карту рисунки коров.

— С севера, где созданы северные породы крупного рогатого скота, перенесёмся на юг, — говорил Фёдор Михайлович и поставил указку у самого Каспийского моря. — Тут Азербайджанская ССР. И породы скота разведены и разводятся уже другие. Сейчас вы увидите совсем иных животных — азербайджанский зебу.

Катька взяла со стола листок и приколола его у южной границы. Ребята засмеялись. На рисунках были корова и на втором — бык с горбами.

— Рогатые верблюды, — сказал Васька.

— Ну и чудо!

Илья сказал:

— Катька, чего ты в Иран коров своих запустила? Верни.

— Тихо, — помахал Фёдор Михайлович руками. — Я уже сказал: это азербайджанский зебу…

— А грузинский есть? — выкрикнул Васька.

— Разводят зебу и в Грузии. Но это не основная порода, — продолжал Фёдор Михайлович. — К основным относится кавказская бурая порода. Разводятся там и малокавказская, и триалетская. А что касается замечания Илюши Лапшина, то Катя не нарушила границы. В Иране тоже разводят зебу, но о породах других стран мы поговорим позже, узнаем о шароле, лимузине, редполе и многих других. На одно лишь перечисление пород потребуется много времени. Сейчас их в мире больше тысячи. Представляете?

Фёдор Михайлович закончил рассказ. Ребята не бросились, как с обычных уроков, к раздевалке, обступили карту.

— Фёдор Михайлович, а когда же будем учиться доить коров? — спросил Илья.

— Скоро, Илюша. — Фёдор Михайлович ласково положил руку Илье на голову. — Надо нам и науку пройти, узнать, что же это за животное: «четыре четырки, две растопырки, седьмой вертун»?

— Четыре четырки — ноги, — сказал Васька, — две растопырки — рога, вертун — хвост…

Уже по снегу Илья спешил домой. Ребята остались у школы, завязали войну в снежки, разогнали девчонок и влепили снежок ему в спину. Торопился он домой не обедать, а скорее узнать, что сказали отцу в сельсовете о сдаче на убой коровы, его любимой Берёзки.

Дома были мать с Ленкой.

— О, доярка наша пришла! — насмешливо воскликнула сестра. — И сколько надоил?..

— Замолчи! — приказала мать. — Над работой, какою бы она ни была, не смеются умные люди.

— А она не умная, — сказал Илья. — Думает, я слушаю её тяв-тяв.

— Чему учились, сынок? — спросила мать.

— По географии был урок, — ответил Илья. — Дядя Федя рассказывал, где какие породы коров разводятся. Ой сколько их, мам! В одной нашей стране: печорская… — Илья открыл тетрадь и стал читать: — Алатауская, бестужевская, бурая латвийская, бушуевская, казахская белоголовая, азербайджанский зебу, с горбами, как верблюд.

— Да что ты говоришь! — удивилась мать. — Интересно как. А тут думаешь, что коровы везде одни, как наши, чёрно-пёстрые.

— Ну, мам, есть ещё и белые в Сибири, белоголовые, красные. Это всё породы такие.

— Учись, дело не плохое. Слушайте дядю Федю, — одобрила мать.

— Мам, а ты спроси, на кого она записалась учиться, — сказал Илья. — Собак хочет разводить.

— Собак?! — удивилась мать. — Ленка, правда ли?

— Чем-то я должна тоже заниматься, — ответила Ленка. — Не всем же коров доить.

— Ты сдурела, девка! Собаки сами себя разводят. Если бы не топили да не зарывали кутят, у нас их давно бы больше скотины было. Кто это вас на такое дело настроил?

— Сами настроились, — соврала Ленка.

— Ай, сами, — возразил Илья. — Бухгалтерша настояла. Ей делать нечего — она и придумала. Хочет, чтобы мы все с собаками гуляли по селу. И чтобы в доме они жили, на одной постели с нами спали, как у неё.

— Не болтай, — прикрикнула Ленка. — Ничего она этого не хочет. Она любовь к животным прививает. А собака — друг человека.

— Она ненормальная, что ль? — удивилась мать. — Раньше помещики псарни держали — так они охотились, зверя добывали, забавы себе устраивали, — выговаривала мать. — А тут с делами не успеваешь — ещё собак нам в дом. Сидит она в будке на цепи — и пусть себе сидит.

— Ты, мам, ничего не понимаешь в жизни, — заключила Ленка. — Отсталый элемент. У нас же скоро не будет деревни, все в домах городских будем жить.

— Вот ты что поняла своим цыплячьим умишком. Деревни не будет. Живите по-городскому, а деревню не трогайте. Князевы, наверное, так не рассуждают. У них вон все учатся на сельских работников, по отцовым стопам идут, а ты к городу нос воротишь.

— Мам, я книжку тебе дам посмотреть, — сказал Илья, подавая книжку о коровах. — Дядя Федя мне дал. Посмотри, а я пообедаю. Вы не будете?

— Мы обедали. Тебя не дождались, — ответила мать, отложив вязанье. — Отец пришёл голодный да злой, где там ждать? Скорее бы накормить.

— А чего он злой? — спросил Илья.

— Корову, говорят, не принимают. Колхоз тоже отказался купить. В район поехал, объявление на продажу в газету повёз. Кто-нибудь купит.

Илья наспех пообедал, быстро оделся и побежал к Князевым с новым сообщением.

Фёдор Михайлович встретился на дороге, остановил машину, спросил:

— Что случилось, Илюша?

— Отец в газету корову повёз…

— Как — в газету корову? — в недоумении перебил Фёдор Михайлович.

— Не… корову, — возразил Илья. — Объявление повёз — корову продавать.

— Объявление — другое дело, — ответил Фёдор Михайлович, посмотрел на часы, подумал и сказал: — Садись, вернёмся к телефону. Трудная борьба нам предстоит. Но надо выигрывать бой. Выиграем?

— Не знаю. Ему бухгалтерша помогает, — ответил Илья.

— Надо верить в победу — всегда победишь. Как там говорил Александр Невский?

— На том стояла, стоит и стоять будет земля Русская, — ответил Илья.

— То-то же! — Фёдор Михайлович остановил машину у дома. — Зайдём на минуту.

Он взял телефон и позвонил в редакцию:

— Алло, товарищ главный? Иван Григорьевич? Князев беспокоит. Здравствуй, дорогой. С просьбишкой к тебе. Один наш товарищ, Лапшин Алексей Федотыч, повёз в вашу газету объявление на продажу коровы. Сделай милость, притормози… Как не имеешь права? Ты же главный! Дело в том, что сынишка его против продажи… Сколько ему лет? Какая разница — сколько. Он с телёнка выхаживал её и теперь кормит, чистит, пасёт… Нужда какая у них? А никакой. Сбивают мужика, а он — мечтатель о лёгкой жизни… Мать колеблется. Но сбить кого угодно можно. Мальчишка скоро сам доить станет свою Березку, учится у меня в кружке. Мы должны таких поощрять… Опять не можешь! Написать тебе о кружке? Напишу, если посодействуешь… Подумай, подумай. И до свидания. Извини за беспокойство, поговорил бы, но спешу на работу.

Фёдор Михайлович положил трубку, встал и направился к двери. В машине снова заговорил:

— Действительно, была бы нужда объективная продавать корову. При нужде мы не хлопотали бы, верно? А с пустой блажью надо бороться.

Фёдор Михайлович остановил машину у дома Лапшиных, простился с Ильёй и покатил к скотным дворам. Илья смотрел вслед машине, пока она не скрылась за поворотом.

Отец вечером вернулся из района радостный, рассказывал, как сдал в газету объявление — обещали напечатать, — и мечтал о скором появлении покупателей:

— Такую корову с руками оторвут. Хороший хозяин и за ценой не постоит…

Объявление в газете появилось через две недели. Отец был на седьмом небе, обрадовался, что его фамилия обойдёт весь район, что завтра же могут явиться покупатели и сторговать корову. Но на второй день он готов был рвать на себе волосы. Над его объявлением все смеялись. Посмеялась и мать вместе с Ильёй. В объявлении говорилось:

Продаётся молочная корова, стельная по 14 телёнку.

Обращаться по адресу: Каменский с/совет, с. Каменка.

Лапшин Алексей Федотович.

Кому нужна в хозяйстве корова с четырнадцатым телёнком? У такой зуба во рту не отыщешь с фонарём. Ей траву нечем сорвать — какое от неё молоко? Купишь скотинку — на погост оттащишь.

Отец Ильи снова подался в редакцию, где ему обещали исправить объявление. Прошло ещё две недели, и в газете появилась поправка к первому объявлению, с сообщением, что по вине сотрудника редакции в объявлении в газете была допущена опечатка. «Следует читать: продаётся молочная корова, не стельная по 4 телёнку».

Газеты принесли до прихода отца с работы. Илья прочитал объявление, попереживал, думая, что теперь пойдут покупатели — и он простится с коровкой, будет с бидончиком ходить к кому-нибудь за молоком или стоять в очереди в магазине, ждать, когда привезут из районной торговой сети бидоны с молоком. Ленка-то не пойдёт, всяко отвертится, давно научилась все дела спихивать на него: младший, мол.

Прежнюю газету с объявлением отец хранил, как драгоценность, показывал гостям и клеймил позором сотрудника редакции, допустившего опечатку.

— А ещё, наверное, пять или шесть годов в институте учился? — вопрошал отец и выдвигал воспитательные меры для невнимательного сотрудника. — Его за такую опечатку, — горячился он, — на ферму годика на три загнать — узнал бы, что за корова по четырнадцатому отёлу.

Илюшка перечитал старое объявление, перечитал поправку и никак не мог сообразить какого-то тайного смысла. Из обоих текстов получался ребус. Он наложил поправку на объявление и расшифровал, составил новый текст, с новой и смешной опечаткой. Получилось, что корова не стельная по четвёртому телёнку, не телилась четыре года подряд. Ну, такую корову только на мясо и сдавать, кто перекупит её, чтобы на этом деле выгадать?

Отец мечтал:

— На мою корову настоящего маклера — он хороший куш заработал бы и мне тысчонка с хвостиком отвалилась бы.

Илюшка узнал, кто были такие маклеры: люди, помогавшие выгодно продать или купить скотину, но выговаривали себе определенную часть денег, — и он радовался, что их, маклеров, не стало.

Отец пришёл с работы и первым делом спросил:

— Где газеты?

Илья подал отцу газеты. Он взял районную и стал читать поправку. На лице его просияло довольство.

— Ну вот! — произнёс он. — Они думали, что я отступлюсь от них. Я за это им деньги платил — так будьте добры, отработайте мне без опечаток. А то он мне представился: «Василий Иванович Скреблов». Скреблов — так скреби как положено! Тебя учили этому делу. Никто не заходил, не приходил? — спросил он.

— Никого не было, — ответил Илья, сдерживая улыбку и в то же время жалея отца за недогадливость.

— Ты теперь не убегай из дому. После уроков сразу домой. Покупатель может явиться… Корову продадим — я тебе куплю что-нибудь интересное. Чего бы ты хотел?

Илья пожал плечами, склонил набок голову: мол, не знает, что ему надо.

— Ленка сапоги запросила, — продолжал отец. — Она знает, что ей требуется. Только таких сапог у нас не бывает, надо в Москву ехать. Заграничные требует, как у Веры Семёновны. Да скатаем и в Москву. Разбогатеем, что нам? Верно?

— Не знаю, — ответил Илья и ушёл от отца, чтобы не рассмеяться при нём, а тогда уж и не скрыть будет о новой опечатке. Пусть кто-нибудь скажет ему об этом, а может быть, и никто не заметит.

Но заметила это мать. Она прочитала поправку и стала смеяться долгим безудержным смехом.

— Чего ты хохочешь? — спрашивал отец. — Смешинка в рот попала?

— Читай, читай своё объявление. — Мать отдала ему газету.

— Прочитал. Что дальше?

— Не понял? Тогда ещё раз прочитай.

— Два раза прочитал. По четвёртому отёлу. Всё как требовалось. Товарищ Скреблов проработал правильно.

— Да уж так проработал… Она теперь у тебя по четвёртому году без телёнка, — объяснила мать. — Алёша, ты всё-таки ленив.

Илья видел, как отец снова уткнулся в объявление и побелел, а потом почернел от возмущения. Он бросил взгляд на висевшую на стене двухстволку, проскрипел зубами, словно у него из-под выстрела ушёл ценный зверь, собрался и быстро ушёл куда-то с газетами.

— Не судьба, видать, оставаться нам без коровы, — сказала мать, глядя на Илью. — Я решила не лишаться пока скотины. Пусть отец побегает — он, верно, к советчице своей понёсся. У них там телефон, и ходы она разные знает.

— Жалобу ещё напишут, — сказал Илья. — Мам, не продавай корову. Я научусь, сам доить её буду. Дядя Федя с одиннадцати годов доил. Он нам рассказывал…

— Вам рассказывал, а я сама помню. Он и женатым сам с подойником на полдень ходил. Были бы все такими мужиками, жизнь на земле райская наступила бы. А ты учись, учись, ни на кого не смотри. Могут и посмеяться, а ты внимания не обращай. У девки нашей дурью голова забита. Спит и город видит. А в городе тоже работать надо. Я попала утром в толчею в Москве, когда все на заводы едут, так не знаю, как мне рёбра не поломали. А одноклассница-то твоя, Князева, тоже учится у отца?

— Анька тоже учится, — ответил Илья. — Она говорит: «А дома папка так интересно и не рассказывает, некогда ему».

Твёрдое решение матери не продавать корову обрадовало Илью, и на отца он перестал обращать внимание, но слышал, когда он вернулся, что Вера Семёновна взялась сама решить вопрос с объявлением.

 

В банный день

Наступил и ожидаемый банный день, суббота. За пятнадцать минут до звонка, взглянув в окно, Илья увидал идущую к школе со своей собакой Жданкой Веру Семёновну. Собака шла важно, под стать её хозяйке. Казалось, что она и глаза так же щурит, словно прицеливается, на кого бы ей наброситься. Илье мерещилось, что Жданка поднимает переднюю лапу с сигаретой, хочет дыхнуть дымом.

— Посмотри, к нам гости, — шепнул он соседке по парте.

Анька привстала и фыркнула. Все ближние к окнам уставились в сторону улицы, зашептались. Дальние от окон вставали, тянули шеи, спрашивали, что там такое. Илья пошутил:

— Две новые учительницы идут.

От парты к парте пошёл шепоток, словно эстафетная палочка в спортивной игре: «Две новые учительницы». Навстречу шёл другой шепоток: «По какому они, по какому?» Кто-то сострил: «По ав-ав». Видевшие Жданку с Верой Семёновной смеялись шутке, другие были в недоумении. Шёл урок математики. Учитель объяснял новое задание, поворачивался к доске, делал записи. Он вдруг стал лицом к классу, спросил:

— Ребята, что случилось? Почему такая суматоха?

— Двух новых учительниц нам прислали, Юрий Владимирович, — сказал Васька Трутнёв.

— Откуда и зачем? У нас полный штат, — удивился учитель.

— Ав-ав преподавать, — последовал ответ, снова вызвавший смех.

— Прошу оставить шутки. Я должен закончить объяснения…

И лишь прозвенел звонок, ребята дружно бросились к раздевалке, где их встретила Вера Семёновна словами:

— Мальчики, девочки, всем остаться на занятия кружка.

— А мы не записывались, — раздались дружные голоса.

— Мы у Фёдора Михайловича занимаемся.

— И у меня будете заниматься, — властно сказала Вера Семёновна. — Особенно мальчики. Вам это пригодится, когда пойдёте в армию.

— Нет, мы не можем, нынче бани топить.

— Успеете истопить бани и ещё печки, щи сварить, — ответила с явной насмешкой Вера Семёновна. — Баня вон колхозная есть, — добавила она.

— Колхозная — у кого своих нет, — сказал Васька Трутнёв.

— Ну, мои дорогие, не будем спорить. Вы все остаётесь на мой кружок. Вас всё равно отсюда не выпустят, если вы не останетесь по-хорошему, — предупредила Вера Семёновна. — Ждана, покажи работу.

Илья первым направился к выходу, за ним пошли Аня с Васькой. У дверей никто не стоял, лишь в сторонке лежала Жданка. Она вдруг вскочила и зарычала на приближавшихся школьников, заставила их остановиться.

— Смотрите, рычит, — сказал Илья, обернувшись к друзьям.

— Она её сторожить оставила, — сказал Васька.

— Разорвёт ещё, — предположила Анька.

С улицы отворилась дверь, вошла школьная уборщица Вера Тимошина.

— Вернись, разорвёт! — в один голос закричали ребята.

Вера затворила за собой дверь, взглянула на собаку и прошла мимо неё без опасений. Жданка и не взглянула на уборщицу.

— Не трогает, — сказал Илья. — Это она спросонок на нас накинулась.

Он шагнул снова к двери, но его встретил ещё более злобный рык.

Анька в испуге схватила Илью за рукав, потянула назад. Ребята отступили.

— Надо удирать, — шепнул Илья дружкам.

— Она собаку поведёт, а мы отстанем и убежим, — сказала подошедшая Катька рыжая.

— Думаешь, Вера Семёновна глупее нас? — спросил Васька. — Она под конвоем своей собаки нас погонит в класс.

— Васька, айда за мной, — пригласил Илья. — В нашей уборной окно открывается.

— А нас? И нам ведь бани топить, — попросила Анька.

— Айда и вы с нами, — ответил Васька.

Через несколько минут ребята были на улице, за ними, как горох из решета, посыпались другие. Они уже не видели директора, вышедшего встречать Веру Семёновну, не слышали их разговора и её угроз, что за срыв занятий он должен будет объясняться в другом месте. И не слышали главного — директорского ответа:

— Ну что ж, Вера Семёновна, я сам иду к вам, обсудим будущие занятия. Вдруг да что-нибудь придумаем…

 

С чего начинается Родина

Время — самое быстролётное из всех крылатых существ. Летит оно и нигде не присядет на отдых, не споёт соловьём, не прокричит сорокой. Но не безголосо оно. Прислушайся весной к шуму половодья. Это время шумит в быстром устремлении вдаль. Летом звон стоит над лугами. Не время ли распростёрло свои невидимые крылья, совершая полёт над земными просторами? Шорохи жёлтой листвы в садах, шум холодных дождевых капель, хруст первой изморози на травах — это всё шаги времени. Придёт холодная зима. Вой метели, треск деревьев, льда на прудах и озёрах, скрип снега под полозьями — это всё приметы времени, вечного его размеренного, безостановочного движения.

Вот и по Каменке загулял февраль метелями. И уже на несколько часов прибавился день. Солнце стало приглядываться чаще и внимательнее к жизни на земле, словно решало: а не пора ли погреть землю, деревья, людей и всё живое, вернуть зелень полям и лугам, украсить цветами сады и разбудить певчих птиц?

Было воскресенье. Илья взял лыжи и направился к Князевым за Анькой. Ещё в субботу в школе они договорились кататься на лыжах. Он справил свои школьные и домашние дела, отобедал и выбрался на отдых.

Илья направился через сад. По яблоням мелькали синицы. Их совсем мало стало появляться в садах у домов. Илья подсыпал корм в кормушки, но его почти не клевали. И даже воробьи в погожие дни лишь под вечер кормились даровым кормом, на день исчезали.

«Вот бы сейчас весна ударила, — желалось Илье. — Хорошо так было бы! Ждёшь — и не дождаться её, а придёт — и пройдёт скоро».

Катька рыжая была уже у Князевых, словно она у них жила приёмышем. Девчонки сразу вышли из дома, стали надевать лыжи. Следом за ними вышел Фёдор Михайлович, спросил:

— Ну что, мальчуганы, решили снег потрамбовать на горах? Надо, надо. Не всё мозги сушить книжками да копошиться в доме, надо и душу пускать на прогулки. Эх, я с удовольствием бы с вами отправился, да некогда.

— Поедем, пап! — обрадовалась Анька.

— Что ты, дочь. На носу сессия Совета. Надо нам с мужиками обговорить дела общие, важные дела. Открою один свой план: хочу на лето организовать вам туристическую поездочку за ваш труд на ферме, за успешные занятия в кружке. Только не по тем местам, где лишь глазеют на городские диковины, а побываем в профтехучилище, где учат на наши деревенские профессии: на дояров, механизаторов, цветоводов…

— Собаководов, — добавила Катя.

Фёдор Михайлович погрозил ей пальцем, сказал:

— Не остри, рыженькая. Есть учебные заведения, где и на звероводов учат, тоже нужная профессия.

— Дядя Федя, а цветоводы-то нам зачем? — спросила Катька.

— Ну вот, возьми её за рубль двадцать, — развёл руками Фёдор Михайлович. — Цветоводы зачем? А замуж пойдёшь — как без цветов свадьбу играть будем? Мы обязательно кого-нибудь направим обучиться цветы выращивать, с колхозной стипендией направим, чтобы у нас круглый год на важный случай живые цветы имелись. А вдруг в один прекрасный день на нашей земле космонавты приземлятся. С чем мы их встречать выйдем?

— С хлебом-солью, — ответила Аня.

По лицу Фёдора Михайловича пробежала улыбка. Он перевёл взгляд на Аню, сказал:

— Да, дочь, с хлебом-солью. Такая уж у нас традиция. И пока хлеб будет родить наша земля, мы эту традицию не забудем. И к хлебу с солью — цветы.

— Дядя Федя, а куда ещё вы нас повезёте? — спросил Илья.

— Пока не скажу, в какие места, но побывать стоит на больших животноводческих комплексах, на птицефабрику завернуть, в пчеловодческом хозяйстве побывать, на молочном заводе, посмотреть на наши молочные реки, ну… и в зоопарк заглянуть, посмотреть на живых предков наших домашних друзей. В музеи, в театры сбегаем.

— Ну-у, — протянула Катька. — Вот покатаемся-то!

— Вы это заслужили, ребятки. Только учиться по-настоящему, не сдавать позиций.

— Нет!

— Не сдадим! — в один голос ответили ребята и пошли к саду.

Фёдор Михайлович стоял на крыльце, провожал их взглядом, с горечью в душе вспоминал своё прошлое и думал, что интересная жизнь стала у ребят. Только бы они не заленились. Балуют их всё же. Лыжи у каждого фабричные — а он сам мастерил. Зимой дубок на морозе вдоль колол, запаривал в печке, загибал концы, а потом тесал, строгал — и было на чём с гор сползать. Самое трудное было прибить ремень самодельными проволочными гвоздями. Не каждый заводской гвоздь в дуб вбивается, а из проволоки — все пальцы отобьёшь молотком, пока как-нибудь ремень прикрепишь. Теперь всё готовое. Крепления шурупами привинтил и — пошёл.

Ребятишки молодцы. Надо только с ними заниматься и заниматься, самим взрослым хороший пример показывать, не жалеть времени учить и учить. В этом вся суть…

Ребята скрылись под гору, скатились на пруд. Фёдору Михайловичу вспомнилось, как он катал поздним вечером своих сестрёнок с этой же горки. Старшая, Нюра, запомнила это, а у Машки выветрилось из памяти, маленькая была. Фёдора Михайловича расстроили воспоминания далёкого детства, на глаза набежали слёзы. Словно в тумане, увидал он за прудом ребят, уже пересекавших выгон, вздохнул и направился в сельский Совет на разговор о неотложных делах.

Илья с Васькой шли рядом. Девчонки следовали за ними. Катька напевала приставшую к ней песню: «С чего начинается Родина?». Аня подпевала ей. Ребята разговаривали.

— А здорово будет, если мы отправимся путешествовать. Правда? — спросил Васька.

— Ещё как здорово! — ответил Илья. — В Москве побываем. Театры только в Москве. Катька, — Илья остановился и обернулся, — поступай на цветоводку. Будешь цветы разводить.

— Для вас, что ли? — спросила Катька. — Для себя и так развожу. У меня на Восьмое марта тюльпанчики будут цвести.

— Илюхе подаришь? — спросил Васька.

— Дудочки. Сама буду красоваться, — ответила Катька и запела снова: — «С чего начинается Родина? С картинки в твоём букваре…»

Васька допел:

— С доенья коров на заре…

— А что, Трутень, и с коров. Мы спим самым сладеньким сном, а дядя Фёдор с доярками уже молочка надоили, — приняла Катя присочинённые на новый лад слова к песне. — Ты, может быть, поэтом заделаешься? Только к чужим песням не прилаживайся, свои сочиняй.

— Ладно, рыжая, сочиню, — ответил Васька и замурлыкал что-то под нос.

Илья остановился. От сада была видна «главная» сторона деревни. Он прошёлся взглядом по каждому дому, по высоким деревьям, сказал:

— А красивая наша деревня. Интересно, вот в Холмах и речка течёт, а я там ни за что не согласился бы жить. Почему так?

— Где родился, там и сгодился, — ответила Катька.

— Нет, там воздух совсем другой, — сказала Аня. — У них от речки туман раньше ложится и сходит позднее, и от этого от цветов аромата меньше.

Васька ушёл вперёд. Он остановился на спуске от сада, дождался остальных и встретил их с улыбкой.

— Чего, Васька? — спросил Илюшка.

— Отойдём, скажу чего, — пригласил Васька Илью в сторону от девчонок. Отойдя, зашептал: — Знаешь, я стих сочинил про Катьку. Послушай:

— А дальше? — спросил Илья.

— Дальше не сочиняется, — ответил Васька.

— Коротко. Как частушка и не совсем складно, — оценил Илья. — Ты не говори ей, а то она обидится. Ты лучше про сад или про снег сочини.

— Ай, неохота. Давай кататься. Они без нас под гору не съедут. — Васька развернулся на лыжах, подошёл к девчонкам. — Ну, что дрожите? Давно бы накувыркались.

— А вы чего секретничали? Так не делают, — сказала Аня.

— Мы не про вас, — ответил Васька, оттолкнулся и понёсся вниз.

— Катись теперь ты, Илюшка, — сказала Катя.

— Я за вами покачусь, — ответил Илья. — Охранять вас с тылу буду. Марш, марш вперёд!

Катька пронеслась по крутизне, а на ровной заснеженной лужайке, где разом сбавилась скорость, носом пропахала снег. Анька свернула, чтобы не наехать на подружку, и тоже распласталась на снегу. Илья с весёлым победным криком пронёсся между ними и поспешно повернул назад, вместе с Васькой стал поднимать их на лыжи.

— Как же ты, Катюха-лаптюха, шлёпнулась? — спросил Васька.

— А я посмотрела на тебя и подумала, что хорошо было бы, если бы ты упал, — и сама кувыркнулась.

— Из-за тебя и Анька хлопнулась, — сказал Илья. — В другой раз другим не желай беды. Поняла?

— Поняла теперь. Посмотри, я нос не ободрала об снег?

— Раз, два, три… семь… тринадцать…

— Чего ты считаешь? — удивилась Катька.

— Веснушки. Одной или двух не хватает, стёрлись об снег.

Катька замахнулась на Илью палкой.

— Я сейчас тебе посчитаю!

— Не буду, не буду, — сдался Илья. — Пойдём в другое место. Вы первые покатитесь.

— И покатимся, — ответила Аня. — Думаете, всё падать будем? Правда, Катюшка, не будем?

Расходились по домам уже при месяце, вывалянные все в снегу, уставшие. Они прикатали весь овражный склон до деревни и перешли за деревню, добрались до дубняка, преградившего им гору. За лесом был более глубокий овраг, круче горы, но туда идти было поздно, решили отложить на другой раз. К деревне подходили с огородов.

— До завтра, — попрощался Васька, свернув к своему саду. — Я дома.

Илья с девчонками пошли дальше. Аня спросила:

— Илюш, о чём вы шептались?

— А, так, — отстранился Илья от ответа.

— Нет, не так. Вы долго шептались.

— Правда, Илюш, скажи, — пристала Катька.

— Вот привязались… Только не говорите, что я вам сболтнул… Васька стих сочинил.

— Ну! Расскажи.

— Ай, не интересно. Про Катьку.

— Рассказывай! — потребовала Катька.

— Я плохо запомнил. И ты обидишься.

— Вот уж никогда, Илюшечка, я не обижаюсь, — ответила Катька. — Обижусь, если плохо сочинил.

— Тогда слушай. В лесу… Нет. «В саду не кукуют кукушки, цветочки зимой не цветут, и только у Катьки веснушки ромашками густо цветут». И всё.

— Ну, какие же это стихи. То не цветут, то цветут, — оценила Катька.

— А сперва хорошо, Кать, — одобрила Аня. — «В саду не кукуют кукушки». Как Пушкин. «И только у Катьки веснушки ромашками густо цветут». Ещё бы чего-нибудь.

— Илюш, сочини ты лучше что-нибудь, — попросила Катька. — Только складно, как песни. «С чего начинается Родина?». Ладно?

— Я не поэт. Не умею, — ответил Илья.

— А ты попробуй. Васька-то умеет. Хоть про мои веснушки, что я рыжая. Как хочешь обзывай — не обижусь. Попробуешь? — требовала ответа Катька.

— Не знаю.

— Ну, не про меня — про Аньку сочини что-нибудь.

— Сочиню, — ответил Илья. — До завтра.

Они стояли у калитки, растворённой с осени и забитой до верхней перекладинки снегом. Деревня была в вечернем затишье. Только тявкали кое-где собаки. А на ферме гудела доильная установка.

— Пойдём к нам, — пригласила Аня. — Отец приедет — ужинать будем.

— Дома поужинаю, — ответил Илья. — Мне ещё повторить надо литературу и физику. А вчера, знаешь, собачьего кружка-то не было. Вера Семёновна к нам зашла — злющая. Ругала всех бросивших её кружок служебного собаководства.

— И правильно сделали, что бросили. А то по земле все ходят, а какая трава растёт под ногами, многие не знают. Ты какую траву знаешь? — спросила Аня.

— Пырей, одуванчики, пастушью сумку, лопухи, крапиву, полынь, лебеду… А какую же ещё-то? А, клевер… Больше не вспомнить.

— Ну вот. А траву-мураву знаешь как называют? Спорыш. А гусиную траву? Лапчатка. Только трава — это всё вместе, а отдельно — растения. Так растений разных на земле, как звёзд на небе, многое множество — и все не сосчитаны. Отец скоро будет рассказывать о растениях. Я ему книжки подбираю. А хочешь, я тебе расскажу, как два чудака луг делили?

— Ты не простудишься? — спросил Илья. — У меня спина застывает.

— И у меня. Но я скоро. Знаешь, достался двум чудакам на двоих один луг. Пришли они делить его. Глядят, а трава разная на лугу. На одной половине высокая, густая, как лес, а дальше меленькая. Стали они спорить, кому какую часть взять. Спорили они, спорили — и подрались. Сильный поборол слабого и забрал себе что получше, скосил быстро, высушил и к дому перевёз, довольный ходит. А напарник его махал косой, махал, насилу управился со своим сенокосом.

Дождались они — зима пришла лютая-прелютая. Стали скотину свою кормить. Силач даёт бурёнкам с овечками корм, а они не едят. Другой сколько ни положит, всё уминают и добавку ещё просят. Этот чудак рад-радёшенек, а тот сам не свой. Но голод не тетка. Не дождались его животинки другого корма, с голодухи наелись даденного, порадовали хозяина… Только утром, когда он вышел на двор, увидал всё своё стадо мёртвым…

— От чего это? — спросил Илья.

— А он накосил-то на лугу знаешь чего? Че-ме-ри-цы, — растянула Аня название растения.

— От чемёрки подохли? — удивился Илья.

— Представь себе, от неё. Она такая ядовитая, что даже и хорошее сено, если чемерица попадёт в неё, тоже ядовитым делается, — объяснила Аня.

— Ну и ну! — ещё больше удивился Илья. — А я и не знал.

— Вот знай теперь.

Доильная машина выключилась, и сразу стало тихо-тихо. Даже не лаяли собаки. И вдруг послышался Катин голос. Она пела:

Илья с Аней рассмеялись.

— Катька помешалась, наверное. Вчера, представь себе, ужинаем. Она задумалась с ложкой во рту, загляделась на ягодное варенье с молоком и запела: «С чего начинается…» Все засмеялись. Только отец не улыбнулся даже, а сразу стал рассказывать про войну. Знаешь, он всю войну помнит. Говорит, что, когда за Холмами, за речкой немцы стояли, тут нигде не пахалось и по всем полям земляника с клубникой выросли. Они вёдрами носили её и ели каждый день с молоком… Ладно, пойдём. Я продрогла. Полезу на печку отогреваться. До завтра, если к нам не идёшь…

 

Самые удивительные события

В марте повеяло весной. Илья в тёплые солнечные дни выводил свою Берёзку на улицу, давал ей сена и чистил гребёнкой и щёткой, проводил её для разминки ног и опять ставил в хлев. Однажды к нему подошла Вера Семёновна, заговорила:

— Вот так Илюшенька, вот так молодец! Шёрстку к шёрстке причесал. Покупатели рты раскроют… — Вера Семёновна тронула Берёзку за кострец. — Упитанность… — Она отпрянула от коровы, словно обожглась. Берёзка махнула хвостом и ударила маклерше по лицу. — Фу, Илюшенька, какая она глупая. Такую я и дня держать не стала бы. — Вера Семёновна платком обтирала жирные щёки. — Илюшенька, мальчик, ты за моей Жданочкой так же поухаживай, а я тебе Боренькин костюмчик джинсовый подарю.

— А пускай Борисок и чистит вашу собаку, — сказал Илья.

— Что ты, детка. Ему совершенно некогда. Он заканчивает курс английского языка. У вас в школе немецкий, а он в английской школе был. Я хочу его сделать настоящим полиглотом…

— Живоглотом? — спросил Илья, невнимательно слушавший собеседницу, мешавшую его занятиям.

— Да нет, детка. Ты даже не знаешь, что это такое. Полиглотом называют того, кто знает много иностранных языков, — объяснила Вера Семёновна.

— А зачем ему много-то? — спросил Илья.

— Ну, мальчик, если такие вопросы задавать…

— А я всё равно не буду, — заявил Илья.

— Илюшенька, я же не даром тебя приглашаю, а честно заработать.

— Мы на ферме заработали, на практике. Фёдор Михалыч сказал, нам скоро заплатят…

— Детка, да разве Фёдор Михалыч распоряжается бухгалтерскими делами? Чтобы вам заплатить, нужна подпись главного бухгалтера, моя подпись. Понимаешь? А я, дорогой голубчик, ещё посмотрю, есть ли статья расходов для оплаты ваших забав. Такой статьи, насколько я помню, нет…

Васька, когда Илья передал ему слова Веры Семёновны, опешил и потом возмутился неожиданной наглостью и самоуправством бухгалтерши.

— А что, Илюш, она может и не дать нам деньги. Мой отец с ней знаешь как спорил. Законную премию не хотела отдавать… Да, сюрпризик, — пробормотал в раздумье Васька и вдруг схватил Илью за руку у локтя. — А знаешь что? Я пойду чистить её Жданку. Я что-то придумал.

— Скажи: что?

— Секрет. Потом сам догадаешься, — ответил Васька. — Сразу из школы и пойду.

— Без неё нельзя. Только когда она с работы придёт.

— Так, значит, надо пропускать работу в коровнике. Не годится. Завтра пойду. Это дело мы обделаем. — Васька присвистнул с еле скрытым злорадством. — Собачка будет — не узнать!

— Смотри, чтобы не тяпнула, — предупредил Илья, подозревая за другом недоброе замышление.

— Можешь не беспокоиться, — гордо ответил Васька.

К вечерней дойке ребята появились на скотном дворе, разошлись по своим местам. Сперва они все готовы были помогать в работе только Фёдору Михайловичу, но он распорядился иначе, объяснил, что на него могут обидеться матери, которые работали в коровнике, и потому надо практиковаться у разных доярок, помогать всем. Илья в этот вечер работал с матерью, но руки ему повиновались скверно: не выходила из головы угроза бухгалтерши, что она не заплатит денег ребятам и ему, денег, которые они заработали, как говорил Фёдор Михайлович, своими руками. Он всё думал: сказать об этом Фёдору Михайловичу или не говорить. Решил молчать. Ещё сочтут его жадным на деньги. А он никогда и не думал о них и не подумал бы, если бы о них не сказала сама Вера Семёновна.

— Сынок, ты что-то ленив у меня. Не захворал? — спросила мать у Ильи.

— Нет, я здоров, — ответил Илья.

— Здоров, так шевелись, а то последними пойдём из коровника. Не сказал: в школе-то всё ладно?

— А, в школе порядок, — ответил Илья.

— А всё же с чего-то ты задумчивый. Набедокурили где? — допытывалась мать.

— Да нет, мам, ничего не было. Работаю я, как всегда работал.

Васька ходил в школе весь день важный, что-то замышлял. Если кто к нему приставал, он отмахивался рукой и ни на какие вопросы не отвечал. Илье это не понравилось. Он в перемену спросил у него:

— Васька, чего-то ты нос задираешь. Может скажешь, чего задумал?

— Потом, Лапша, узнаешь, — ответил Васька и, глядя в потолок, пошёл от него по коридору.

«Что же он затеял? — гадал Илья и обижался. — Не скажет. Друг тоже называется».

Под вечер Васька направился к Вере Семёновне обхаживать Жданку. В кармане он нёс скребок-гребёнку и одёжную старую щётку. Ещё у него в кармане был кусок свежего мяса, завёрнутый в тетрадную бумагу. В мясе и заключался секрет, хранимый Васькой даже от лучших друзей.

Веру Семёновну Васька встретил далеко от её дома, очень вежливо поздоровался. Она заговорила первая, спросила:

— Васенька, дружочек, ты к моему котёнку, Бореньке приходил?

— Нет. Я к вам иду, — ответил Васька. — Вы, Вера Семёновна, говорили почистить Жданку. Я пришёл…

— Спасибо, радость моя. А Бореньки нет дома?

— Я не заходил, вас ждал, — ответил Васька.

Жданка встретила их грубым, громкоголосым лаем.

— Фу, Жданка! Свои. Сейчас твои бочка почешут, почистят шёрстку. Будешь у меня праздничной.

Из Борисковой комнаты слышалась иностранная речь. Вера Семёновна сняла шубу и показала Ваське на вешалку у двери.

— Раздевайся, детка. Курточку на ту вешалочку повесь и помой с мыльцем ручки. Я сейчас приготовлю Жданочку.

Васька шустро осмотрелся, куда бы бросить мясо.

За дверью лежал, словно старая шляпа, спущенный мячик.

Вера Семёновна направилась искать что-то по комнатам. Васька выхватил из кармана свёрток, сунул мясо под мячик и юркнул на кухню, принялся мыть руки с душистым мылом. И Веру Семёновну он встретил вооружённый скребком-гребёнкой и одёжной щёткой. Собака была на поводке, в строгом ошейнике и в наморднике.

— Деточка, а что это у тебя в правой руке? — щуря глаза, спросила хозяйка. — Никак ты думаешь ржавой железкой чистить моё нежное сокровище. И щётка какая ужасная. Твои принадлежности здесь не годятся. Жданка не корова и не лошадь. Это такое же нежное существо, как и мы с тобой.

— Нет, я не такой. Я не нежный, — не согласился Васька. Ему вдруг захотелось дать задний ход.

— Ну, это тебе только кажется, что не такой. А ты такой. Сейчас, детка, я найду её щёточку — и приступим.

«Ещё, может, зубной щёткой такую собачищу чистить?» — подумал Васька и, не успела Вера Семёновна скрыться с собакой на кухне, сдёрнул куртку, шапку в охапку и мигом оказался на улице.

Илюшка подумал, что его друг натворил в квартире Веры Семёновны невесть что или же его по-собачьи приветила Жданка. Тот бежал по снежной целине, проваливался, падал и снова бежал, оглядываясь, словно за ним была погоня.

— Всё, Лапша, избавились мы от её собаки! Ну, что будет теперь. Семёновна знаешь что напевала? Говорит: «Собака не корова, собака нежная, как мы с тобой…»

— Я-то при чём тут? — спросил Илья.

— Да не ты, а она нежная и я. Доходит? А чистить её знаешь чем надо было? Щёточкой, зубной… Но будет ей за наши денежки зубная щёточка… Скажи: иголка проглоченная через сколько дней до сердца дойдёт?

— Ты иголку ей дал? — спросил Илья с испугом.

— Дал, Лапша. Ух как это ловко было обделано!

Васька остановил Илью в широком проулке, огляделся и рассказал подробно, как он проделал диверсию с мясом, начинённым смертоносной иголкой.

— Ну и дурак же ты, Васька! Ты знаешь, что ты наделал? Собака-то учёная, редкой породы. Не дворняга какая-то. За неё судить нас будут.

— А кто узнает? Кто узнает-то? — залепетал Васька.

— Ветеринар узнает, вот кто. Разрежет и найдёт твою иголку. Надо было сказать, прежде чем делать это, — выговаривал Илья.

Васька опустил крылья, задёргал носом, спросил:

— А что за это будет?

— Не знаю что, а будет нам, Васенька, ой как будет! Можно было что-нибудь другое придумать.

— А что другое? — спросил Васька с надеждой исправить сделанное.

— Теперь об этом поздно голову ломать. Пойдём лучше к дяде Фёдору и всё ему расскажем. Он что-нибудь посоветует, — предложил Илья.

— Нет, я не пойду, — отказался Васька.

— Боишься? Эх ты. То был смелый, ни с кем разговаривать не хотел, а теперь нос повесил.

Илья всё же уговорил Ваську пойти к Князевым.

Фёдор Михайлович с серьёзным видом выслушал ребят и сказал:

— Глупость вы совершили непростительную. Мне стыдно за ваши дела. Если вам чем-то насолила Вера Семёновна, то в чём же вина собаки? Вы об этом подумали? А теперь скажите: у кого в нашей округе есть такой умный пёс? Ни у кого нет. Надо отдать должное, что это редкая порода, а всё редкое следует охранять. И ещё скажите, откуда у вас такая жестокость — убивать животное медленной, мучительной смертью. Вы, когда готовили ваш смертоносный снаряд, не укололись?

Илья вопросительно посмотрел на Ваську. Он качнул втянутой в плечи головой, проговорил:

— Это я один делал. Не укололся. Я осторожно…

— Боялся всё же уколоться, а собаке даёшь глотать на верную смерть. Она при тебе сожрала это мясо?

— Нет. Я положил ей под мячик за дверью, — ответил Васька, глядя в пол.

— Тогда лишь одна надежда, что собака не бросится на мясо из чужих рук без разрешения хозяйки. А та проверит, что за мясо подложено для её пса. Но надежды надеждами, а я считаю, что вам сейчас же надо пойти туда и предупредить Веру Семёновну, забрать мясо, если оно ещё на месте.

— Ладно, — решительно дёрнул Илья Ваську за рукав, — пошли. Натворили — надо отвечать.

От Князевых они вышли уже в потёмках. Илья решительно направился к дому Веры Семёновны, обернулся, а Васька стоит на месте.

— А ты что отстаёшь? — спросил Илья.

— Иди, я не пойду, — заявил Васька.

— Ну, знаешь что? Тогда ты трус после этого. Дядя Федя сказал нам идти, а ты… не думай, что я без тебя, один не схожу, — разошёлся Илья. — Не побоюсь…

— И на меня скажешь? — спросил Васька.

— Нужен ты мне — говорить на тебя. На обоих скажу… А вообще-то, на одного себя. Я не такой трус…

Илья не стал больше уговаривать друга, решительно пошёл дальше. Через несколько домов он оглянулся. Васька плёлся следом в отдалении от него. Илья хотел остановиться, позвать его, но передумал. Трусов надо учить. До дома Веры Семёновны Васька так и не попытался догнать Илью, шёл, прячась от него. А когда Илья возвращался обратно, Васька уходил от него впереди, думал, что его не заметили и не видят теперь…

Ночью Васька спал беспокойно, вскакивал на постели и глазел в темноту, словно лунатик. Ему казалось, что приходила Вера Семёновна. Вместо собачьего поводка в руке у неё была толстая плеть. А то мерещилась Жданка, вставала на задние лапы, подходила к нему и хрипела прокуренным голосом хозяйки: «Детка, за что же ты меня так жестоко казнил? В чём я перед тобой провинилась?»

А Илья спал спокойно. Когда он поднялся на площадку к квартире Веры Семёновны, то увидел у дверей кошку, дожиравшую мясо. Завидев чужого человека, кошка с оставшимся куском скрылась на чердак. На полу Илья заметил блеснувшую иголку, наклонился и поднял её, поискал ещё и, не найдя больше ничего, вышел из подъезда.

Всё произошло, как и предполагал Фёдор Михайлович. После побега Васьки из квартиры Веры Семёновны Жданка, освобождённая от намордника, к удивлению хозяйки бросилась в угол, схватила мяч, перенесла его на новое место и рыкнула. На её рычание появилась кошка и бросилась к мясу. Схватив лакомый кусок, кошка прошмыгнула за дверь следом за Верой Семёновной, искавшей Ваську, и избавила собаку от неминуемой гибели, а Ваську с Ильёй от позора…

На второй день Васька не пришёл в школу. Утром он не мог встать с постели. У него заложило горло, поднялась высокая температура. Илья с нетерпением ждал Ваську, весь первый урок сидел словно на иголках, настораживался на шаги в коридоре, смотрел в окно на прохожих и шептал о Ваське Аньке, мешал ей слушать объяснение урока. В перемену он сбегал к Трутнёвым домой и узнал о случившемся. Васька при виде друга испугался, но Илья успокоил его, рассказал ему о мясе и кошке.

Не пришёл в школу и Борисок. Все сочли, что он тоже заболел, но он вдруг появился перед школой со Жданкой на поводке, без портфеля. Никто не мог понять, что за демонстрация: не больной и не в школе, прогуливается по улице на виду у всех. На уроках ребята перешёптывались о Бориске, строили разные фантазии и на каждой перемене только и заводили о нём разговор, высказывали каждый своё, спорили. И только Ленка знала, что больше Борисок в их школу ходить не будет, что он с матерью уезжает из их колхоза в город, куда Вера Семёновна мечтала попасть давно и теперь её мечта осуществилась…

Вечером Илья впервые подоил свою корову. Мать утром, собираясь на дойку, охала от боли в руках. Илюшка знал, что мать много лет доила коров вручную, когда не было доильной установки, надорвала руки. Он решил помочь матери, освободить её от домашней дойки. И до её прихода домой успел разлить молоко по кубанам, сполоснул подойник и поставил его на место, потом сходил к стогу за сенной трухой парить матери руки.

Мать вернулась с работы уставшая. Было видно, что она страдает от боли, что ей через силу надо идти доить свою корову, она готова была бросить всё, все дела, отдыхать. Ни отца, ни Ленки дома не было. Мать поворчала на дочь, что болтается где-то, бездельничает, вместо того чтобы заменить мать по дому. Илья улыбался «в усы», наблюдал за матерью. Со вздохом она взяла подойник и вышла в сенцы, заговорила с отцом, явившимся откуда-то с припозданием. А через несколько минут мать вернулась в дом и в испуге сказала:

— Отец, с коровой беда случилась!

— Что ещё? — Отец шагнул к буфету, схватил нож-резак, скомандовал: — Идём! Что там?

— Да ножик-то брось. Молока кружки не надоила. Утром нормальный был удой… А сейчас с пустым выменем встретила.

— Я думал, что другое, — облегчённо вздохнул отец.

Илья не выдержал, рассмеялся.

— Ах ты пострел, — обернулась к нему мать. — Это ты подоил? А я потянула. Вымя пустое — и корова от меня в сторону. И невдомёк, что ты мог подоить. Подумалось бог знает что… И смирно она стояла, когда доил?

— Как вкопанная! — гордо ответил Илья, скрыв, что нелегко далось ему молоко. — Ты теперь не дои, мам. У тебя от колхозных руки болят. Я тебе трухи от сена принёс. Сейчас вода согреется, руки парь себе.

— А ты и плиту топишь! — радовалась мать. — Помощничек ты мой дорогой… А та стрекоза — погоди она у меня!

— Молодчина, сын! — похвалил и отец. — Теперь мы не пропадём ни при какой ситуации. Подарок тебе сообразим какой-никакой к лету.

— Не надо, — отказался Илья. — Подарок я сам себе соображу. Летом нас Фёдор Михайлович куда-нибудь повезёт, показывать нам другие края будет. И в город, в Москву, наверное, поедем…

Ведомость на ребят за работу на ферме Вера Семёновна не подписала. Она неожиданно уволилась из колхоза, распродала в срочном порядке все домашние вещи и уехала, но толком никто не знал, куда она подалась. Одни говорили — в другое место, в богатый совхоз, другие — в город, работать по своей специальности (у неё не было бухгалтерского образования, когда-то она закончила торговую школу на продавца промтоваров и курсы повышения по торговой части), третьи гадали: Вера Семёновна укатила к прежнему мужу, увезла Бориска к отцу.

Уезжала Вера Семёновна днём. Ребята выходили из школы и увидали остановившийся напротив школьного подъезда автобус. В дверях показалась Вера Семёновна и пропела:

— Мальчики, девочки, подойдите попрощаться с Боренькой. Всё же вместе учились, были друзьями. Леночка, детка моя, мы пришлём тебе адрес, будем писать — отвечай нам. Подойди, я тебя поцелую.

Илья схватил сестру за полу куртки, удержал на месте. Ленка оглянулась, но вырываться не стала. От школы подбежала Анька со снежком в руке, хотела залепить Ваське за то, что он спрятал в чужую парту её портфель, но снежок не бросила, спросила у Ильи:

— Чтой-то тут происходит?

— Прощание. Бориска от нас увозят, — ответил Илья.

— Боренька, — закричала Вера Семёновна, — подойди, скажи своим друзьям на прощание словечко.

В дверях автобуса появился Борисок, ступил на подножку, оглядел всех высокомерно и, подняв руку, произнёс:

— Прощайте, аборигены.

Борисок не договорил. Анька Князева залепила ему рот снежком. Он рванулся с подножки, но Вера Семёновна удержала его. Шофёр закрыл дверь и включил скорость.

— Молодец, Князева! — закричали ребята.

— Ловко ты ему. Прямо в рот.

— Пускай не лопочет, если люди не понимают, что он говорит.

— Обзывался, наверное?

— В другой раз не обзовётся.

Автобус, переваливаясь на колеях, удалялся от школы. Отъезжавшим никто не помахал на прощание рукой.

— А Жданка-то, как человек, в окно смотрела, — сказал Васька. — Ей, наверное, жалко уезжать было.

— В тебя влюбилась, — сказал Илья, взглядом напомнив другу о забытой истории…

 

Своими руками

Через несколько дней Илья принёс домой полученные в колхозе деньги и все отдал матери.

— Спасибо, сыночек! Спасибо, кормилец наш дорогой! — обрадовалась мать. — Своими руками заработал. — От радости у неё на ресницах появились слёзы. Она спросила: — А может быть, сын, ты себе на эти деньги подарок купишь?

— Нет, мам, не надо, — отказался Илья. — У меня всё есть. И я ещё заработаю. — Он с улыбкой взглянул на свои ладони, добавил: — Своими руками заработаю.

— Ну, спасибо тебе, сынок! И Фёдору Михалычу спасибо!