1975 год представляется сейчас годом максимальных внешнеполитических успехов Советского Союза. На фоне продолжавшегося перекрашивания стран «третьего мира» в просоциалистические цвета, крушения португальской колониальной империи и драматических событий в Эфиопии тогда произошли два из ряда вон выходящих события. Об одном уже говорилось – это поражение США во Вьетнаме, вызвавшее глубокие потрясения в американском обществе и серьезное временное ослабление внешнеполитической активности Вашингтона. Второе – совещание в Хельсинки глав государств и правительств.
Заключительный акт Хельсинкского совещания на первый взгляд оставлял впечатление большой победы Советского Союза, ибо он утверждал послевоенные границы в Европе – предел мечтаний советского руководства. Только специалисты находили в этом монументальном акте слабости, незаметные на первый взгляд, которые грозили в будущем крупными неприятностями Советскому Союзу. В частности, наши эксперты без труда увидели в документе оговорку о том, что границы в Европе могут, оказывается, изменяться, но лишь мирными средствами. И, когда мы в разведке прочитали это, перед нами сразу встал образ разделенной Германии.
В ГДР, несмотря на все внешнее благополучие, давно нарастал заряд недовольства. Разница в материальных условиях жизни, обвальная, четко поставленная радио– и телепропаганда со стороны ФРГ, естественное желание видеть родину воссоединенной – эти факторы исподволь работали в пользу изменения границ. Есть основания полагать, что при проведении на территории ГДР совершенно открытых, под беспристрастным международным контролем выборов результат был бы один: население высказалось бы за воссоединение.
Жизнь показала, что всего через 14 лет сработала не статья о нерушимости границ, а именно маленькое исключение из этого общего принципа, и все потому, что исключение базировалось на учете абсолютно реального положения в Германии, а сама статья фиксировала добрые пожелания политиков, в первую очередь приехавших из Москвы.
Экономические вопросы (так называемая «вторая корзина») были так аккуратно отодвинуты на последний план западными дипломатами, что обтекаемые, ничего не значащие формулировки сохранили по существу нетронутой всю капитально возведенную вокруг СССР к тому времени систему торгово-экономической блокады, валютно-финансового карантина.
Зато уступки по вопросам гуманитарного сотрудничества, свободы передвижения людей, обмена идеями и информацией («третья корзина») оказались разрушительными для советской системы. Международное сообщество навязывало таким образом Советскому Союзу свои понятия о демократии, вынуждало его принимать игру, к которой он не был готов. В те дни складывалось впечатление, что Брежнев и его окружение действовали, рассчитывая на русский авось. Им казалось, что они достигли настолько крупной победы в виде признания послевоенных границ, что за нее можно поступиться мелочами, составляющими гуманитарные послабления. Я убежден, что на самом деле они рассуждали примерно так: можно признать, подписать соглашения, но вовсе не обязательно их выполнять. Собственно, вся последующая практика показала, что партийно-государственное руководство исходило именно из такого понимания «третьей корзины»; хотя соглашение было подписано, в СССР сохранялось большинство унаследованных от прошлого ограничений демократических свобод граждан. Не было учтено только одно обстоятельство – что Запад видел именно в этой «третьей корзине» целую программу практической работы по расшатыванию существовавшей в СССР системы. Начиная с Хельсинкского совещания не было ни одной сколько-нибудь значащей встречи между руководителями или высшими должностными лицами СССР с его западными соседями, в которой бы не поднимались конкретные вопросы, связанные с невыполнением со стороны СССР положений соглашения. Выражаясь спортивным языком, со стороны Запада был организован прессинг по всему полю. Каждая беседа обязательно завершалась вручением списка граждан еврейской национальности, которых непременно надо было отпустить за рубеж. Кончались еврейские мотивы, начинались темы немцев Поволжья, татар и т. д. Вода, говорят в народе, по капле падает, да камень точит. Постепенно под нарастающим давлением большинство послов стали рекомендовать делать уступку за уступкой. Непоколебимый А. А. Громыко начал говорить о необходимости приведения советского законодательства в соответствие с мировым в части, касающейся гуманитарных прав.
Вся работа США и западноевропейских стран по расшатыванию устоев монолитного идеологизированного советского общества заслуживает высокой оценки и профессионального уважения. Ее можно изучать как образец сочетания четко сформулированной политической цели, маскировки этой цели в привлекательные лозунги, навязывания своему противнику правил и условий игры, а главное – многолетней, упорной, последовательной практической борьбы за осуществление выработанной политики.
Я смотрю на жизнь глазами профессионала и не могу не видеть, что Запад, который яростно защищал права каждого нашего диссидента, каждого «пятидесятника», каждого правозащитника, сразу же после распада СССР потерял всякий интерес к защите прав человека или этнических групп на обширной территории бывшего Советского Союза. Никто сейчас не вспоминает о «третьей корзине», никого не беспокоят массовые нарушения прав граждан по признаку их этнической принадлежности или религиозных верований, не волнуют тысячи убитых и искалеченных, миллионы обездоленных беженцев. «Права человека» как понятие исчезли из арсенала внешнеполитических отмычек сразу же, как только была достигнута политическая цель: уничтожение своего главного противника – СССР. Но это все стало ясно потом, да и то далеко не всем. А тогда, в начале 70-х годов, эйфория плескалась от края и до края нашей страны и даже по горным вершинам.
Апофеозом стал собравшийся в конце февраля 1976 года XXV съезд коммунистической партии СССР, на котором было все мажорно, празднично, жизнеутверждающе. Вот какие пометки я сделал в дневнике 10 марта 1976 г.: «Съезд окончился, поднятые им страсти улеглись. Все оглушены словесной канонадой и не могут рассмотреть настоятельно стучащиеся в дверь проблемы… На фоне внутриполитической грызни в Китае, где мадам Цзянь Цинь подъедает старичков из племени Чжоу Эньлая, на фоне вьетнамо-ангольских катастроф, чудовищного расстройства государственной машины США, склок между конгрессом и администрацией Форда, внутрипартийных дрязг, разоблачительных кампаний против ЦРУ, ФБР, «Локхида» и т. д., и т. п. наш съезд – воплощение спокойствия, уверенности, прочности в вихляющемся мире. Мы одной фразой о «стабильности цен» можем убивать оппонентов с той стороны, в ужасе зажмуривающихся от инфляции».
Прошло всего два месяца, и Л. И. Брежневу было присвоено звание Маршала Советского Союза. Со всех точек зрения это выглядело нелепо и неумно. Кто первый предложил дать руководителю партии высшее воинское звание в период активной борьбы за разрядку, за упрочение мира, за претворение в жизнь решений Хельсинкского совещания, не знаю. Вспомнился только услышанный однажды в коридорах дома на Старой площади рассказ о том, как Н. В. Подгорный, бывший Председатель Президиума Верховного Совета СССР, узнав о предстоящем снятии его с этого поста и отправке на пенсию на очередном заседании политбюро, не стал пассивно дожидаться решения своей участи. Как только заседание было открыто, он попросил первым слово и внес предложение… о присвоении Л. И. Брежневу звания Героя Советского Союза в знак признания выдающихся… и пр. Удар пришелся в солнечное сплетение. И вопросы, подлежавшие обсуждению, были изменены на ходу. Подгорный на несколько месяцев сохранил свое кресло. Наверное, и предложение о маршальском звании внес какой-нибудь очередной Подгорный.
Все внешне казалось хорошо. Жить бы да радоваться, бодро маршируя от съезда к съезду, но сердце грызла глубокая озабоченность завтрашним днем Отечества, судьбой народа. Какими же счастливыми мне представлялись годы, проведенные за кордоном на «полевой» разведывательной работе! Конечно, приходилось читать много критических материалов в адрес СССР, но они казались клеветническими. К тому же и в самом деле они были пропитаны не добрым желанием помочь нам, а нездоровым пропагандистским ядом. Вдали от Родины я ощущал десятикратную потребность встать на ее защиту против любого обидчика. Да, я внутренне защищал сам себя от всякого намека на раздвоенность. Мне ведь каждый день приходилось во встречах с моими «контактами» убеждать их в незыблемости и непоколебимости социализма.
Работа в информационно-аналитическом управлении дала возможность увидеть многие вещи в ином свете. Приходилось читать документы политбюро, записи бесед высшего руководства с руководством соцстран, где разговор иногда шел начистоту. К нам приходил «Информационный бюллетень ЦК КПСС», где под непременным грифом «Секретно» публиковались материалы, проливавшие свет на истинное положение вещей в стране и в партии. Значительно расширился круг знакомств среди работников аппаратов ЦК, МИД, от которых также постоянно шла какая-то информация. Я не замыкался в чисто чиновничьей среде.
Я и сам, как уже писал, из семьи рабочего-железнодорожника, поддерживал и поддерживаю тесные связи с четырьмя сестрами, которые замужем за настоящими представителями пролетариата: муж одной – сталевар на заводе «Электросталь», второй – слесарь высшего разряда на машиностроительном заводе, третьей – связист на железной дороге, четвертой – мастер на телефонной станции в Москве. Каждый раз, когда я встречаюсь с ними, разговор заходит о жизни рабочих, настроениях, отношении к власти. Раз в год, в отпуск, я обязательно приезжаю в свое родное Алмазово. Там стараюсь вволю натрудить руки на покосе, заготовке дров, но одновременно и отдохнуть душой от кабинетной затхлости, и поговорить с родными местными мужиками. Один из них, мой одногодок, полный тезка по имени и фамилии, сидевший со мной за одной партой в первом и втором классах начальной школы, успел поработать и трактористом, и пастухом, а теперь стал пенсионером. Он многое может рассказать о сельских заботах, как и моя двоюродная сестра Манефа Иосифовна Шишкова, отдавшая всю жизнь тяжелому сельскому труду в колхозе, не изменившая ни разу своему предназначению – растить в поте лица своего хлеб наш насущный.
В отличие от зарубежных злопыхателей, в родном доме я слышал критические отзывы о нашей действительности от людей, которым было больно за нелады в своем Отечестве. Родные, друзья, товарищи по работе почти все одинаково страдали от лжи, разъедавшей общество, партию, от углублявшейся пропасти между словами и делами правившей партийно-государственной верхушки. Тяготение к критическому осмыслению реальности становилось всеобщим. Разговоры о наших внутренних бедах не были тайными, закулисными.
14 мая 1975 г. к нам в разведку приехал тогдашний директор Экономико-математического института Академии наук СССР академик Николай Прокопьевич Федоренко. Он пытался решить задачу автоматизации обработки всех экономических показателей по народному хозяйству страны, чтобы кардинально улучшить управление им. Академик нарисовал обобщенную картину положения в стране, что было важно для нас, разведчиков, проводивших все свое основное время в изучении зарубежных стран и их проблем. Вот как выглядело основное содержание его выступления по сохранившимся записям: «Хозяйство у нас большое, разлапистое. За все первое десятилетие советской власти (1918–1928 гг.) в капитальное строительство было вложено 1,5 млрд, рублей, а сейчас ежегодно вкладываются 80 млрд, в сопоставимых ценах. В стране 120 млн человек наемного труда, что соответствует 50 % населения. 300 тыс. предприятий промышленного и сельскохозяйственного производства трудятся над выполнением планов.
Признаком здоровой экономики является ее преимущественный рост за счет научно-технического прогресса. Если 2/3 всего прироста годового производства идут за этот счет, а 1/3 – за счет экстенсивного развития, тогда можно не беспокоиться за судьбу страны. У нас эти цифры стоят как раз в обратном порядке.
Мы обогнали США по общим объемам произведенных капиталовложений, а общее производство едва достигает 60 % их уровня. У нас посевных площадей в 1,8 раза больше, чем в США, но зерна не хватает постоянно в тревожно нарастающих объемах. Мы просим хлеба не краюшками, а миллионами тонн. Мы превзошли США по производству стали, цемента, угля, но эти товары остаются остродефицитными. Их странным образом не хватает.
Сметные и реальные стоимости строительства разнятся, как небо и земля, иногда даже в 2–3 раза. В США даже нет такого понятия, как «время, отведенное на освоение новой техники»: построенный завод сразу начинает давать продукцию в полную силу, а у нас освоение мощностей занимает четыре-пять лет. Ручной труд в СССР составляет 60 % в промышленности, 80 % – в сельском хозяйстве, 70 % – в торговле, 60 % – в строительстве, 50 % на транспорте. Откуда взять рабочие руки, если рождаемость падает из года в год?» А дальше в дневнике следует такая запись: «В общем, от его выступления то смех, то слезы пробирали аудиторию… Картинка получилась действительно “веселенькой”. Но самое грустное – это тупиковая философия, отсутствие путей выхода из углубляющейся стагнации. Красноречивый академик, саркастически обыгрывавший все данные о нашем горе-печали, как только перешел к теме “что делать?”, стал бубнить под нос что-то маловразумительное, иссиня-бледное. Кроме призывов к улучшению управления производством, мы ничего не поняли, а дело явно не только в совершенствовании административного аппарата».
Выступавшему было задано очень много вопросов. Разговор получился тяжелый, но честный. Слушатели вышли из зала взъерошенные, приговаривая: «Н-н-да! Ну и ну!» Я тоже был изрядно подавлен и угнетен: «Неужто мы уверенно проигрываем экономическое соревнование – главную форму утверждения социализма? Война “горячая” невозможна, а победы в мирном соперничестве не видно сквозь непроходимые джунгли наших социальных и экономических непорядков».
Вспоминаю об этом выступлении только потому, что оно состоялось пару месяцев спустя после эйфорического XXV съезда партии, когда было ой как далеко до тех времен, в кои можно стало говорить об этом безбоязненно. Да и сам разговор состоялся в разведке, руководство которой только-только принял В. А. Крючков.
Под Рождество 1975 года, когда хотелось подвести какой-то итог прожитому, я записал: «Родина, тяжело ступая, входит в новую пятилетку. Измученная хлебными недородами, отягощенная внешними обязательствами, с военным и гражданским чиновничеством, все более наглеющим в требовании наград, льгот, выгод и все менее склонным к самоотдаче в труде, с ослабевающим значением идеологии и возрастающим политическим “люфтом”, она еле-еле идет в будущее. А ведь мы когда-то пели: “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!” Во всей политике партии чувствуется “бесполетность” и “беспилотность”. На предстоящую пятилетку уже не поставлено никаких общественно-политических целей. Нет никаких социальных качественных задач. Речь идет только о качестве товаров, о людях забыто».
Люди! Люди! Все чаще стало думаться о том, кто мы теперь, какими мы стали почти 60 лет спустя после революции. Ведь теперь страна была населена гражданами, родившимися при советской власти и воспитанными ею. Никто из нас уже не знал частной собственности, которая могла бы быть источником дохода, мы знали только личное имущество, предназначенное для пользования в индивидуальных или семейных целях. Труд был единственным и привычным источником средств для жизни. Провозглашенные нормы морали и нравственности состояли из безупречного набора принципов, заимствованных из Библии, последующего опыта человечества и также ориентированных на уважение к обществу, государству. На морально-этическом и правовом уровне, казалось, преодолены все элементы дискриминации и неравноправия по отношению к людям иных национальностей. Накануне войны за употребление слова «жид» могли возбудить судебное преследование. Идеи национального и расового равенства, воплощенные в фильмах «Цирк», «Свинарка и пастух» и др., воспринимались нами без сомнений.
Религиозные верования, казалось, окончательно отступили из человеческого сознания под влиянием просвещения, науки. Короткая вспышка религиозности в годы войны объяснялась неимоверными испытаниями, выпавшими на долю народа, страхом за жизнь и здоровье родных и близких, оказавшихся на полях сражений, в плену, на оккупированных территориях, в далекой эвакуации.
Наша культура, особенно музыка, балет, театр, кино, давала выдающиеся примеры в мире. Более скромными были достижения в литературе, архитектуре, но и там были свои сияющие высоты в виде «Тихого Дона», произведений М. Булгакова и т. д.
Наши социологи стали уже громко говорить о создании новой исторической категории – «советский народ». И все-таки реальность была совсем не той, которую задумывали творцы социализма в теории и на практике. Нового человека создать так и не удалось. Более того, почему-то люди скорее менялись в худшую сторону. Размышления приводили к грустным выводам: повседневная практика советской действительности убивала те человеческие качества, которые теоретически постулировала социалистическая мысль. Сталинские репрессии отучили от смелости в отстаивании своих взглядов, от помощи товарищу, попавшему в беду, да мало ли от чего еще. Генофонд народа был основательно подорван за годы XX века. Из первых полвека 15 лет Россия непрерывно воевала (русско-японская война, первая мировая, гражданская, финская, вторая мировая), потеряв в общей сложности 35–37 млн молодых здоровых мужчин. На фронтах всегда в первую очередь гибнут самые смелые, честные, совестливые люди. Даже во время войны лучше выживают симулянты, трусы, приспособленцы, от которых, скорее всего, будут рождаться такие же дети. Русские пословицы всегда точны: «Яблоко от яблоньки недалеко падает».
В годы коллективизации и сопутствующего ей раскулачивания были уничтожены миллионы самых крепких крестьян-хозяев, тех, кто к обычным сельским занятиям добавлял работу на крупорушках, мельницах, маслобойках, в дубильных мастерских и т. д. Руководство сельским хозяйством с тех пор всегда находилось в руках людей, любивших командовать, но не умевших трудиться и неспособных разумно организовать труд сельских тружеников. С конца 20-х годов русский крестьянин как тип человека был глубоко и очень надолго исковеркан.
Репрессии 30-х годов вновь ударили по самому ценному человеческому материалу. Волокли в застенки и ставили к стенке тех, кто имел смелость высказать свое мнение, кто отказывался писать доносы, оговоры, кто не желал стрелять в невинных. Выживали подхалимы, провокаторы, трусы и доносчики.
Вся наша жизнь превращалась в страшное ситечко, сквозь которое фильтровалось в будущее все низкопробное человеческое отребье, а большая часть того материала, которое Библия называет «солью земли», выбрасывалась в виде исторического шлака. Теперь нам нечего удивляться, что пьянство стало всеобщим и не бытовым, а патологическим. Им поражены все сферы общества – от самых заоблачных до бомжей. С таким человеческим материалом светлое здание счастливого будущего не построишь.
В гораздо большей степени эти процессы затронули верхушечную часть общества, что и выразилось в деградации нашего политического истеблишмента, в канонизации клятвопреступничества, расцвете пошлейшего словоблудия, умственной и организационной импотенции.
Расхождение слова с делом стало, на мой взгляд, главной «черной дырой», в которую провалились все наши титанические усилия по созданию нового человека. Нельзя проповедовать правдивость и одновременно лгать на каждом шагу, призывать к скромности и быть воплощением чванливости, твердить о демократии и всячески отодвигать граждан страны от участия в управлении. Справедливый лозунг социализма «От каждого – по способностям, каждому – по труду», который практически действует в развитом капиталистическом обществе, в реальной жизни СССР вовсе не действовал. Вместо способных наверх выталкивались те, кто имел связи, протекцию, не чурался подхалимажа. Вместо дохода по труду насаждалась уравниловка. В результате действия этих причин и остановилась вся общественная машина, вконец разладились взаимоотношения народа и власти, началось гниение человеческой души.
Примеров разложения с каждым днем приходилось видеть все больше и больше. Министр культуры Екатерина Фурцева, та самая, которая распекала нас в 1952 году, будучи первым секретарем Фрунзенского райкома партии, за то, что мы якобы нарушили коммунистическую мораль, когда выступили на защиту оболганных товарищей, была уличена в том, что строила личную дачу из материалов, которые выделялись на реконструкцию Большого театра. Когда ее упрекнули в этом на политбюро, она вспыхнула и бросила в лицо сидевшим: «Нечего меня обвинять, на себя посмотрите!»
Стыдно было даже слышать, к примеру, о том, что тогдашний председатель Союза общества Красного Креста и Красного Полумесяца, Герой Советского Союза Троян была снята со своего поста за то, что присвоила 100 кг шерсти-мохер, поступившей в фонд оказания помощи жертвам стихийных бедствий.
Так уж сложилось, что в течение восьми или даже более лет мне пришлось быть членом партийного комитета разведки, то есть высшего партийного органа в ПГУ. Состав его формировался в большой степени по принципу представительства в нем крупных подразделений разведки. Скажем, если информационно-аналитическое управление имело несколько сот коммунистов в своих рядах и занимало видное место в структуре, то оно должно было быть обязательно представлено в парткоме. Я с благодарностью вспоминаю эти годы, потому что они дали возможность видеть жизнь еще с одной стороны, ранее мне неведомой. Наряду с поражавшим своей формальностью, бессмысленностью и ненужностью утверждением бесконечных характеристик для выезда за границу там обсуждались и так называемые «персональные дела», которые выворачивали такие судьбы и приоткрывали дверь в такие потемки нашей жизни, что после этих заседаний приходилось дома пить валокардин, чтобы заснуть. Одно из таких «дел» пришлось как раз на описываемое время. Слушание состоялось 3 октября 1975 г. Перед парткомом предстал сотрудник управления внешней контрразведки М. (того самого, которым тогда руководил молодой генерал О. Калугин), работавший под прикрытием поста заместителя торгпреда в одной европейской стране. По роду службы он должен был обеспечивать соблюдение всеми советскими гражданами в этой стране норм морали и правил поведения за границей. И вот что я записал по свежим впечатлениям от этого разбирательства.
«Трудно представить себе более омерзительного, даже внешне, субъекта. Почти 50-летний мужик с физиономией плакатного кулака-мироеда был бы находкой для Ломброзо. Жидкие рыжевато-белесые волосы еле скрывают расползающуюся лысину. Узкий лоб подпирается резко вздутыми надбровными дугами, которые сразу настораживают: “Берегитесь, перед вами пещерный человек!” Глаза цвета застиранного голубого исподнего белья, выпученные, внешне ничего не выражающие, как у лягушки. Мигают редко, но иногда жестко смотрят по углам, как бы выискивая, что можно схватить длинным липким языком.
Приплюснутый, хрящеватый нос вкупе с увесистым подбородком говорит о том, что этому неандертальцу “все по плечу”. Вот про таких-то и говорят: “Способный, очень способный, на все способный!”
Четыре часа мы слушали ответы этого человека, и наша общая ненависть к нему крепла. В июне с. г., уезжая в очередной отпуск после пяти с половиной лет пребывания в стране, он оставил запечатанной сургучной печатью пухлую папку в хранилище резидентуры. Но во время его отсутствия резиденту срочно понадобились условия агентурной явки, которые должны были храниться именно в папке у М. Папка была вскрыта, и на глазах изумленного резидента из нее вывалились пачки банкнотов, золотые, платиновые украшения, изделия из драгоценных камней. Сразу вспомнилось, что он недавно оформил покупку второй “Волги”, что его жена по 5–6 раз в году ездила “по семейным обстоятельствам” в Москву, каждый раз набивая купе поезда под потолок картонными коробками. Было принято решение досмотреть его багаж на таможне. В нем оказалось, как в магазине, всего по 50: 50 пар обуви, 50 костюмов, 50 плащей, 50 отрезов и т. д.
Четыре часа он врал, выкручивался, потом стал угрожать, что “потащит за собой кое-кого из верхов”, а кончил тем, что обмяк, пустил лжеслезу, сказав, что болен раком, хотел обеспечить семью, и затем заявил: “Многие делают, как я!”
Так ни в чем он и не признался, а мы ограничились его исключением из партии и, естественно, увольнением из разведки. Надо было бы отдать его под суд, но все понимали, что суд будет бессилен провести расследование за границей и М. удастся выкрутиться.
Дело М. надолго оставило чувство не только гадливости, но и тревоги. А что, – думалось, – если эти сокровища не продукт его взяток с фирм, торговавших с Советским Союзом, а подношения спецслужб противника в благодарность за предательство? Почему он держал их за рубежом, а не привез в Москву “для обеспечения семейства?” Значит, намеревался бежать?..»
Как ни горько было признаваться самому себе, но против обступавших со всех сторон фактов нечего было возразить. Раковые клетки смертельной болезни, поразившей нашу модель социализма, пошли в рост с нарастающей скоростью.
Не одному мне приходили в голову мысли: «Что же делать? Как определить свою позицию?» Не раз мы обсуждали эти навязчивые вопросы в кругу самых близких сослуживцев. Горькие темы завтрашнего дня Отечества занимали основное время нашего внеслужебного общения. Надо признать, что идея бунтарства, выступления в какой бы то ни было форме против существовавшего строя казалась нам неуместной. Все мы искренне и бесповоротно верили в социализм как в более высокую и гуманную социальную формацию, чем капитализм. Мы также были убеждены, что все наши беды проистекают из-за субъективного фактора – человеческих качеств вождей, надеялись и верили, что придет вскоре к власти новое, молодое, просвещенное поколение партийных и государственных деятелей. Вспоминали персидскую поговорку: «Разозлившись на блоху, не стоит жечь кальсоны». Перед нами был пример такого человека в лице Андропова, «белой вороны» в тогдашнем руководстве, человека беспредельно честного, педантично сдававшего в госдоход все поступавшие к нему подарки от коллег из-за рубежа, умного, эрудированного, широко смотревшего на все проблемы, без шор. Но тогда время цивилизованных руководителей еще не пришло. Андропов работал всегда как бы под конвоем двух своих заместителей – С. Двигуна и Г. Динева, ближайших сторожевых псов Брежнева, которые следили за каждым шагом Юрия Владимировича.
Вера и надежда не покидали нас. Не сговариваясь, я и мои ближайшие друзья пришли к решению выполнять до конца наш солдатский долг разведчиков: говорить и писать правду, помогать по мере сил формировать критическое отношение к миру и к самим себе.