Введение

Я понимаю, что моя книга о Пространстве Библиотеки может показаться кому-то рискованной выдумкой. Библиотека — и вдруг рассказ о ней в музыкальном жанре, причём в одном из самых сложных — симфонии, жанре, переживающем в современном искусствознании не лучшие времена. Так не бывает — симфония в прозе. И зачем это понадобилось автору использовать приёмы музыкального искусства там, где господствуют Слово, Книга, Текст? Чтобы показать свою оригинальность?

Речь пойдёт о чём-то гораздо более существенном. С некоторым преувеличением можно сказать, что Слово и Музыка составляют два аспекта изучения одного и того же предмета. И Слово, и Музыка направлены на познание сущности человека, его места и назначения на Земле. Убедительно, на мой взгляд, эту взаимосвязь демонстрируют нотный лист, партитура, книга. В них указаны звуки, аккорды, ритмы, символы, слова, зашифрованы время и явления нашей жизни.

Подобные рассуждения (а они не только мои — об этом пишут многие авторы) наводят на мысль о том, что музыку можно понимать как отражение космоса в звуках, а математику, например, как отражение космоса в числах. Рискну продолжить и добавлю, что в этом же ряду книга, собрание книг, библиотека есть отражение космоса в текстах. Восприятие звука, числа, слова имеют общую природу. С одной стороны, есть образ, который создал композитор и который только он смог облечь в форму музыкального произведения. С другой стороны, должно вызывать интерес исследование закономерности восприятия и более глубокого понимания музыки у всех, кто к этому стремится. Также и текст. Есть образ, который создал автор и который только он один смог так представить читателю в своём сочинении. Но за всем этим стоят процессы творчества, вечные вопросы, которые интересно и поучительно прояснить не только для себя самого.

В настоящей книге я не ставил целью обогатить читателя новыми открытиями на этом пути. Моя задача намного скромнее. Мною двигало любопытство увидеть некоторые точки «пересечения» Знания и Искусства, Слова и Музыки. Другими словами, возможно ли, пользуясь только словом, сочинить произведение в духе музыкального жанра. Что нового для себя из этого можно извлечь? Попробую пояснить.

Многие из нас, кто посещал концертные залы, приобретали программу концерта с текстом, в котором представлялось то или иное сочинение — программное музыкальное произведение. Этот текст по своей сути есть не что иное, как реферат-анонс, или расширенная аннотация, например на симфонию. В прозе. Читая его, слушатель музыки погружался в атмосферу ещё не звучавшего произведения, в то время, когда оно создавалось. После концерта, обращаясь снова к программе, я часто пытался сравнить текст реферата, составленный композитором или музыкальным критиком, и оркестровое исполнение. Иногда впечатления от «живого» звучания частично совпадали, иногда нет. Здесь важно подчеркнуть вот что. Если такая практика существует, то потребность слушателя в прозаическом тексте при восприятии музыки есть явление устойчивое. Понимание искусства достигает большей глубины при использовании текста в качестве вспомогательного источника.

В музыке в каждой ноте скрыто преобразование, доступное через музыкальный инструмент. Возможно ли авторские показания для инструментов привести в соответствие с показаниями чувств слушателей, воспринимающих звуки — сообщения? Если да, то в этом будет чудо интерпретации исходного текста. Чудо потому, что процесс интерпретации, как и процесс чтения, всегда остаётся тайной. Нельзя ожидать от всех слушателей одинаковой реакции. Интерпретация — есть творческий акт. Это — искусство. Само искусство есть форма интерпретации. Она учит человека подвергать сомнению очевидное и выходить за его пределы в поисках нового.

Если бы я музыкальными средствами смог выразить своё отношение к Библиотеке, то сочинил бы библиотечную симфонию, а не сонату или сюиту, например. Несмотря на то, что симфония, по мнению некоторых музыковедов, как жанр осталась в прошлом, и что любые попытки её возрождения есть не что иное как подделка под симфонию, я бы рискнул. И тональность бы взял соответствующую — ре минор, свою любимую. Но поскольку возможность написать симфонию осталась в прошлом, то можно попытаться найти и прочитать «ноты», в которых записана мысль Библиотеки. Передать их читателям, библиотекарям, которые, понимая эти ноты, услышали бы её «мелодию». Библиотека для человека, помимо материального, есть ещё и духовный инструмент. Пользуясь книгами, можно (или нельзя) заглянуть в свою душу, осуществить некий внутренний акт, который каждый совершает на собственный страх и риск. Лично для меня Библиотека не только понятие профессиональное, но и категория нравственная. Библиотека и её собрание сродни искусству, она составная часть того, как сложится или не сложится человеческая жизнь. В её жизни всегда есть какая-то нота, мотив, проходящий через пространство и время. И этот мотив посредством чтения связан с действием, через которое проявляются наши желания. Они выражаются в поступках в зависимости от того, что мы прочитали, что там сказано и что после этого возможно сделать.

Интуитивно я понимаю, что существует некое таинство рождения библиотекаря внутри человеческой личности. Мне это всегда представлялось нормальным и естественным: специалист прежде всего обязан чувствовать себя личностью, а затем уже профессионалом. Следовательно, библиотекарь не подчиняет в себе человека, напротив, всякое библиотечное знание существует внутри личности, в отвоёванном ею для себя пространстве свободного самовыражения.

Для меня как человека и специалиста главное — всегда оставаться самим собой, и это налагает печать на всё, чтобы ни делал и чтобы ни писал. Но только при одном условии: речь должна идти о предмете, «моя» связь с которым не подлежит сомнению. Тогда это «я» выполняет пассивную функцию, спокойно соизмеряя и соотнося избранную тему со мной. Хочу надеяться, что сказанное в какой-то мере объясняет, почему многие годы меня, библиотекаря, занимает проблема, которую по аналогии с «высоким искусством» я склонен называть «высоким профессионализмом».

Библиотечная профессия в России XX века, к великому сожалению, принадлежала к той разновидности профессиональной деятельности, которая не успела сказать своего слова до 1917 г. и которую непосредственно после 1917 г. почти никто уже не умел слушать; деятельности, задавленной сперва войной, революцией, потом идеологией. Она, собственно, оказалась разновидностью умственного труда без преемственности, без поколения. Почему так получилось? Думаю, что многие, и я в том числе, верили, что советское время пришло надолго. Человек мог быть счастлив или несчастен, но в глубине души он понимал необратимость того, что произошло. В такой атмосфере одни играли роль интеллектуалов, другие — интеллигентов, а третьи решили оставаться дилетантами. В поисках своего места в жизни часть из них пришла в библиотеки и занималась библиотечной работой. И всё-таки это были не худшие времена для нашей профессии.

Основное отличие современных библиотекарей и библиографов от их предшественников начала XX века видится мне в том, что сегодня использование документальной информации в библиотеке носит функциональный характер. Любая книга или периодическое издание воспринимается нами как часть некоего общего процесса: формирования фонда, библиографирования, поиска, обслуживания. Поэтому библиотечно-библиографическая деятельность перестала быть описанием только конкретного текста, рассматриваемого изолированно, вне функциональной связи с другими текстами. Она усложняется и становится искусством описания, носящим системный характер. И если мы с этим согласны, то очевидно, что такое искусство формируется на основе не только профессионального, но и собственного жизненного опыта библиотечного работника…

Был и биографический импульс к написанию настоящей книги. Пожар в феврале 1988 г. в Библиотеке Академии наук СССР (БАН), восстановительные работы, возбуждение уголовного дела по ложному обвинению в продаже библиотечных книг за границу — всё происшедшее казалось нереальным, выбивало почву из-под ног, оставило глубокий след во мне, не давало покоя, мешало жить, возникла очевидная потребность освободиться от того, что накопилось, переработать и выразить в документальной форме. Так в 1996 г. появился «Библиотечный синдром». Дальше — больше. Публикация книги и рецензии на неё послужили толчком к осмыслению отечественной библиотечной истории, а затем и желанию разобраться, почему же так сложилась судьба моей многострадальной библиотеки?

Мысль о личной ответственности за всё, что происходит в библиотечном мире, мысль о своей причастности возникла, видимо, задолго до моей работы в БАН. Именно теперь, отдаляясь всё больше и больше от библиотеки в классическом её представлении, мы начинаем понимать, чем она для нас была и чего мы лишимся. Судьба библиотеки всё отчётливей ставит вопрос: а что будет потом? Парадокс — утрата традиционной библиотеки есть в то же самое время осознание её необходимости обществу.

Данная книга ни в коей мере не претендует на завершение библиотечной трилогии, поскольку в моих сочинениях нет сюжетного единства, нет единого состава персонажей. Рождается скорее триптих. Все три работы объединены только единством темы, рассматриваемой в разных аспектах: в социологическом, историческом и искусствоведческом. Это не попытка написать теоретический труд по библиотековедению и библиографоведению. Я убеждён, что комплексная библиотечная наука, при наличии необходимых предпосылок, вырастает из себя самой, изнутри. Её нельзя создать «кооперативными» методами, используя социологию, литературоведение, лингвистику, информатику. Другие науки её сами за нас не создадут, но она, формируясь изнутри, соприкасается с ними и крепнет.

И ещё. Книга, строго говоря, почти не содержит обобщений. В соответствии с замыслом все отобранные и описанные ситуации складываются воедино, но до какой именно степени, зависит уже скорее не от автора, а от читающего. Материал должен говорить сам за себя…

Предполагаемый читатель настоящей книги — это не только специалист, начинающий знакомиться с литературой по библиотечному делу и библиографии. Это и опытный пользователь библиотеки, в списке трудов которого не один десяток публикаций. Я бы очень хотел, чтобы с книгой познакомились не только коллеги-библиотекари, но и учёные в области общественных наук, изучающие документы в традиционной форме, а также специалисты естественнонаучного профиля, активно использующие в повседневной деятельности современные информационные технологии. Не исключаю, что проблемы, волнующие меня, заставят моих читателей задуматься, поразмышлять о библиотеке завтрашнего дня и шире — о путях развития научных коммуникаций.

Работая над симфонией в прозе, я старался следовать двум правилам, которые представляются мне очень существенными.

Правило 1. «… не мудрствуй лукаво, а давай как можно больше разнообразных примеров… нет надобности приводить однообразные цитаты; но исчерпать их разнообразие совершенно необходимо».

Правило 2. «… давая примечания, нужно чувствовать, когда именно у читателя возникает вопрос, а не отвлекать его от книжки ненужными комментариями, не показывать без толку свою учёность».

Не мне судить, как это удалось, но я бы хотел, чтобы читатель отнёсся к этому с пониманием.

Следуя композиции симфонии, книга состоит из четырёх частей, где у каждой в соответствии с замыслом есть свой сюжет, своё внутреннее движение, свой темп изложения материала:

Allegro Moderato — умеренно скоро;

Andante — умеренно медленно;

Largo — широко, медленно;

Finale. Allegro — быстро, скоро.

Эта книга для медленного чтения. Я рекомендовал бы читать её, настроившись на «волну» автора: вникая в логику моих размышлений, следуя их интонации, возвращаясь назад, обращая внимание на примечания, ссылки, эпиграфы.

Итак, о тезисах, положенных в основу библиотечной симфонии. На мой взгляд, существуют, как минимум, три темы, в которых «пересекаются» Слово и Музыка. Перечислю их в порядке от общего к частному.

Первая тема — эпистемологическая. В её сферу входит интерпретация «пересечения» научного и художественного познания и осмысление в широком контексте. Литературы по этой теме достаточно, но она, как правило, носит описательный характер, представляя собой набор высказываний о взаимосвязи музыки и исследовательской работы и т.п.

Опыт исследовательского подхода к изучению процессов научного и художественного творчества дан, на мой взгляд, в упоминаемом сборнике «Музыка и Математика» (1), а также в монографии В.А. Лекторского «Эпистемология классическая и неклассическая» (М.: Эдиториал УРСС, 2001. 256 с.). У В. Лекторского читаем: «Наука, как форма деятельности была бы невозможна, если бы бескорыстный поиск истины не был для неё идеалом и смыслообразующим ориентиром (хотя нужно признать, что «зазор» между этим идеалом и реальностью увеличивается по мере роста технологизации науки). Искусство всегда не только удовлетворяло индивидуальные интересы творца и потребителя, но и создавало особого рода связь между людьми (хотя в рамках технологического общества эта его функция всё более оттеснялась). Мораль исчезла бы, если бы не существовали моральные подвижники, которые не занимались исчислением собственных выгод, а жили для людей» (С. 35).

Вторая тема может быть определена как филологическая и музыкальная. Она связана с изучением «пересечения» не процессов познания, а — результатов, т.е. форм (жанров) представления смысла в литературных и музыкальных текстах. В числе первых, кто прикоснулся к этой теме, я назвал бы три имени: М.М. Иванов, А.А. Блок и М.П. Алексеев. Историко-критический очерк «Пушкин в музыке» музыкальный критик и композитор Михаил Михайлович Иванов (1849–1927) начинает так: «Наиболее обычное явление в литературном мире, когда дело касается трёх… «искусств»: слова, звука и движения, это — равнодушие литераторов к искусству звука. Писатели и поэты — совершенно естественно — интересуются драмою, нередко высказывают живейшее внимание… (…к балету) и почти всегда уделяют нуль внимания искусству звуков, даже и тогда, когда по какой-либо причине считают необходимым скрывать подобное своё безучастие… Одна из вершин нашей литературы и поэзии, Пушкин — интересовался ли музыкой?» (С. 1-2).

Исследование М.М. Иванова интересно тем, что в нём, по-видимому, впервые дан анализ взглядов Пушкина на музыку и показано влияние его творчества на развитие музыкального искусства в России XIX в. М. Иванов приходит к выводу, что «… помимо его мыслей о силе и выразительности музыки, уже сами его произведения, по их гармоничности, по особой мелодичности стиха, по теплоте и разнообразию их лирики и яркости образов, представляют истинную сокровищницу для музыкантов… Мы увидим ещё не мало опер, источником которых послужит великий писатель, тем более, что даже далеко ещё не все его произведения послужили поводом для их музыкальной обработки» (С. 131; 136).

В творчестве Александра Блока идея музыки также занимала особое место. «Музыка, — записал поэт 31 марта 1919 г., — есть сущность мира… Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм». «Настоящая книга, — по мысли Блока, — должна иметь своё звучание, обладать «музыкальностью». «Книга «Русь», — заметил он в 1909 г. в рецензии на сборник стихов С. Городецкого, — … лишена цельности. В ней нет упорства поэтической воли, того музыкального единства, которое оправдывает всякую лирическую мысль…» (С. 7).

Будущий академик АН СССР М.П. Алексеев в далёком уже теперь 1918 г. в Киеве, 28 октября прочитал доклад «Тургенев и музыка».

Там есть такое заключение: «Внимательный биограф Тургенева, исследователь его произведений… не сможет пройти мимо любви Тургенева к музыке. Он оценит силу этой любви, укажет на её значение и выяснит её основной характер… любовь эта была сильной и длительной, тайной и явной, … источником всех радостей и печалей. Она давала Тургеневу и отдых, и минуты вдохновений…» (С. 22).

К началу 90-х годов XX столетия филологическая и музыкальная темы оформятся в проблему, которая будет озаглавлена как проблема осмысления «бытия музыки через слово» (С. 71).

Наконец, третью тему, как неожиданно это не прозвучит, можно назвать библиотечно-библиографической (шире — информационной) и искусствоведческой. В ней упор делается уже не на «пересечение» процессов познания и не на форму (жанр) представления текста, а на «пересечение» методов анализа содержания произведений в науке и искусстве. Я обратил на это внимание, читая работы А.В. Михайлова — литературоведа, искусствоведа и музыкального критика, и Д.Г. Лахути — философа и информатика.

А.В. Михайлов считает, что музыкальное произведение в XX веке основывается на конструкции как некое «что», которое, в свою очередь, может быть разложено на «то, что» и «то, о чём». Здесь напрашиваются прямые аналогии с реферированием и аннотированием литературы. «То, что», по Михайлову, есть конструкция произведения, его основное содержание, то, что композитор создаёт в расчёте на контакт со слушателями. Не будет ошибкой сказать, что «то, что» представляет собой расширенный реферат сочинения. «То, о чём», по Михайлову, находится внутри произведения, оно указывает на обстоятельство, что в музыке есть темы, которые могут иметь «некую самоценность». Назовём «то, о чём» аннотацией на «то, что». И снова никаких противоречий с принципами теории реферирования: из «то, что» (т.е. из реферата, содержащего тему и рему) всегда можно получить «то, о чём» (т.е. аннотацию — тему), но не наоборот. Таким образом, А.В. Михайлов предлагает механизм анализа музыкального произведения, методы которого не типичны для литературоведения.

Д.Г. Лахути, анализируя творчество О.Э. Мандельштама, убедительно доказал, что, например, в стихотворении «Домби и сын» с помощью точно выбранных фраз отражены («отреферированы») одиннадцать романов Диккенса, в которых описывается, «что было в Лондоне тогда». И заключает: «В информационных терминах это значит, что составленный Мандельштамом реферат полон… и точен» (С. 125-126). Но и это не всё.

Мне очень близки по духу дальнейшие рассуждения Д. Лахути о рефератах и их толковании, поскольку одна из моих книг была посвящена реферированию и аннотированию научной литературы. Он заключает:

«Я употребляю русский термин «реферат», хотя более уместен здесь был бы его английский коррелят «abstract». Большой Оксфордский словарь английского языка определяет его как «нечто, извлечённое из (abstracted) или взятое от (drawn from) других; отсюда 1. «Меньшая часть, содержащая в себе качества (virtue) и возможности (power) большего», или же одна вещь, сосредоточившая в себе качества нескольких; сжатое изложение. 2. спец. резюме, краткое изложение высказывания или документа». Зафиксировано (во втором смысле) с 1528 г. В качестве одного из примеров приводятся слова Октавиана об Антонии из «Антония и Клеопатры» Шекспира (акт 1, сц. 4): «Ты найдёшь там человека, сосредоточившего в себе (who is the abstract of) все слабости, каким подвержены все люди»; можно было бы привести и слова Гамлета об актёрах (акт 2, сц. 2): «они — реферат (abstract) и краткая хроника своего времени». Так и стихотворение Мандельштама сосредоточило в себе признаки, извлечённые из многих романов Диккенса» (С. 128).

Здесь очерчен интереснейший путь для новых исследований по реферированию. Вместе с тем согласимся, что в случае с творчеством Мандельштама применённый метод информационного анализа его стихов приводит к нетривиальным результатам в литературоведении. Таким образом, пересечение методов налицо.

Может возникнуть естественный вопрос: а зачем, с какой целью имеет смысл заниматься темами «пересечения», что это даёт исследователю? Полагаю, чтобы ответить, в какой степени возможно понимание, а точнее — приближение к адекватной интерпретации личностью научных текстов и музыкальных произведений, т.е. текстов, представленных в Слове и Музыке. Я принципиальную возможность такой интерпретации допускаю. Бесспорно также, что при интерпретации и музыкальных, и научных текстов мы используем такие понятия, как интуиция, логика, процесс, время.

И научные, и художественные тексты, справедливо возразят мне, содержат много такой информации, которую нельзя выявить отчётливо, она как бы «спрятана» между строк. Это с одной стороны, а с другой, — методы библиографического и информационного анализа доказали свою жизненность практикой и не считаться с их достижениями уже нельзя. Тем не менее сказанное, полагаю, интуитивно понятно, поскольку дальше в книге речь пойдёт не только о поисках других тем «пересечения», но и, если говорить обобщённо, о месте и роли Библиотеки как социального института в контексте наук об искусстве.

Допускаю, что многие мысли, изложенные в книге, общеизвестны. Единственное, что оригинально в моей аргументации, это форма, в которой она представлена. Но поскольку речь идёт о семантических аспектах анализа Библиотеки как метатекста, и форма принадлежит мне, то стало быть и смысл тоже.

Завершая введение признаюсь, что, задумывая эту книгу, я, как ни покажется читателю странным, уже знал её последнюю фразу. Эта последняя фраза взята из рассказа В. Набокова «Красавица». Набоков так заключает рассказ: «Это всё. То есть может быть и имеется какое-нибудь продолжение, но мне оно неизвестно, и в таких случаях, вместо того, чтобы теряться в догадках, повторяю за весёлым королём из моей любимой сказки: Какая стрела летит вечно? — Стрела, попавшая в цель » (Выделено мною. — В.Л.)

Окончание рассказа звучит странно: стрела попадает в цель, но движение не прекращается. Достижение цели не означает её потерю. Если целью было познание личностью окружающего мира, то, поразив такую цель стрелой, движение к познанию не останавливается и становится вечным.

 

Allegro Moderato

 — Библиотека как метатекст

В первой части «симфонии в прозе», уважаемый читатель, мною будет сделана попытка построить общую формальную модель Библиотеки. В широком смысле библиотека есть некоторое пространство, включающее в себя собрание всех текстов, написанных человечеством в ходе его исторического развития (метатекст). Сам замысел такой работы предполагает отразить в модели библиотеки не только особенности её построения в прошлом и настоящем, но и субъективную сферу — поведение людей, населявших её и обитающих сегодня в пространстве текстов. Они разные, эти люди, у каждого из них свой характер, своё понимание библиотеки, свой путь, которому они следуют.

Для немногих библиотека — цель и смысл жизни; попытка через изучение прошлого лучше понять то, что происходит сегодня, увидеть завтра; возможность соприкоснуться с красотой и гармонией книги. Для большинства — обычная работа: сохранение, разыскание, поиски, нахождение нужного читателю материала. Но и те и другие не перестают удивляться, огорчаться и радоваться жизни. Перефразируя Ш. Фурье, можно утверждать, что сила притяжения в пространстве библиотеки пропорциональна судьбам живущих в нём людей.

Понимание библиотеки в широком контексте формировалось у меня постепенно, в ходе рассуждений и дискуссий с коллегами, собственных наблюдений и впечатлений от того, как изменяется потребность в библиотеке у общества, какой она станет завтра, как будут с ней общаться новые читатели. Чем больше меня захватывали эти вопросы, тем отчётливее японимал, что библиотека, как и вся жизнь на Земле, развивается не по направлению «к чему-то», а только «от чего-то».

Меняется архитектура библиотеки, иным становится внутреннее её наполнение, появляется нечто новое в поведении библиотекарей и читателей. Уже не срабатывают стереотипы. Расширяются границы библиотечного общения (архив, музей, интернет); требуется иной подход к осмыслению происходящего. Так возникает проблема нахождения границ библиотечного и небиблиотечного. Границы эти подвижны и гибки, они меняются в заисимости от особенностей развития общества, науки и культуры в соответствующую эпоху. Но это не означает, что пространство библиотеки развивается по кем-то написанному сценарию. Напротив, оно, как творение человеческого разума, продолжает пребывать в постоянном поиске гармонии.

Я хочу начать изложение первой части с аллегорической истории. Моя цель — показать, чем знания, зафиксированные в мире текстов и образующие библиотеку, отличаются от иных форм представления реальности.

Вообразим себе, что где-то в Тихом океане есть остров, который по какой-то невероятной причине так и не был до сих пор открыт. На этом острове живут люди, полностью оторванные от внешнего мира. Много лет тому назад на остров были выброшены штормом два англичанина и книги с потерпевшего крушение корабля. Местные жители их спасли вместе с книгами, приняли в касту жрецов (предположим такая была на острове): англичане научили жрецов читать и понимать свой язык, и вскоре английский стал религиозным языком на этом острове. Только жрецы владели им и передавали знания из поколения в поколение вместе со спасёнными книгами.

Представим себе, что главным бедствием островитян были внезапно налетающие ураганы, спастись от которых можно было только в пещере, находящейся на горе. Поэтому предсказание урагана — это жизненно важная задача для обитателей острова. Изучив английский язык и читая книги, жрецы обнаружили тексты, в которых содержалась информация об ураганах и, что ещё важнее, набор прогностических сведений о надвигающемся бедствии. Таким образом, на острове появились избранные люди, способные применять зафиксированные в текстах знания и, основываясь на них, спасать других.

Представим себе, что у жрецов есть оппозиция. Эти люди не верят, что жрецы, обладая книжными знаниями, предсказывают приближение урагана. Они хотят научиться сами предсказывать его приход. Эти люди тщательно записывают свои наблюдения погоды: характер облаков, скорость их движения, цвет солнца при его заходе. Кроме того, они разработали свой метод записи и интеграции полученной информации. Иногда этим людям удаётся предсказать приход урагана, иногда нет; видимо, они предсказывают его приближение хуже жрецов…

В этой вымышленной истории мораль состоит в том, что показаны два различных способа постижения (отношения) реальности окружающего нас мира. Способ жрецов — научный, они прикасаются к зафиксированному знанию, и оно открывается для них. Оппозиционеры используют другой путь — эмпирический. Они наблюдают за реальностью, представляя её в своих особых схемах, рассуждают и строят свой субъективный прогноз. Заметим, что жрецы более успешно предсказывают погоду. Важно подчеркнуть, что эти подходы более успешно предсказывают погоду. Важно подчеркнуть, что эти подходы принципиально различны. При научном подходе мы обращаемся к имеющемуся знанию и, таким образом, «включаемся», входим в него. Эмпирическое знание есть только конкретный факт, который требует осмысления; оно лишь место, и нужна работа мысли, чтобы понять закон его формирования. Закон не изменяется, в этом смысле он вне пространства и времени. Об изменениях можно говорить только на фоне других законов, уже зная их. При эмпирическом подходе вопрос о существующем независимо от нас знании личностью игнорируется, мы ощущаем себя одинокими в окружающем нас мире и надеемся только на самих себя.

Далее. Накопленные теоретические знания содержатся в мире текстов, которые образуют огромное информационное пространство. Следовательно, важно научиться общаться с пространством текстов, войти в него и почувствовать себя его составной частью. Сделать это можно, соединив два подхода: накопление субъектом личностного знания и знания книжного.

Помимо общения с коллегами, большое влияние на меня оказали работы, казалось бы далёкие от профессиональной проблематики, в особенности труды М. Вебера, М. Полани, К. Поппера, Й. Хейзинги, М. Пруста. Но это только на первый взгляд. В действительности же, рассказанная аллегорическая история, напрямую связана с книгами М. Полани и К. Поппера.

Начнём с Майкла Полани (1891–1976) — автора теории неявного (личностного) знания. Его рассуждения — это не только впечатляющая научная, но и поэтическая концепция.

«Прежде всего,  — пишет М. Полани, — я отказался от идеала научной беспристрастности. В точных науках этот личный идеал, пожалуй, не приносит большого вреда, поскольку там учёные нередко им пренебрегают. Но … в биологии, психологии и социологии его влияние оказывается разрушительным, искажающим всё наше мировоззрение даже за границами собственно науки. Я хочу предложить иной идеал знания» (С. 18).

 Итак, М. Полани заявляет о наличии двух типов знания: центрального (явного) и периферического (неявного, личностного). В процессе познания происходит расширение рамок неявного знания («человек знает больше, чем может сказать»), и неявное знание включается в центральное (явное) знание. Этим определяется личное участие человека вактах понимания. Вместе с тем наше участие не делает понимание субъективным. Оно сохраняет объективность, поскольку новое знание соприкасается с реальностью и изменяет устоявшуюся интерпретацию.

Вот некоторые тезисы концепции М. Полани. 1. «Для меня знание — это активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства» (С. 18). 2. «Личностное знание — это интеллектуальная самоотдача, поэтому в его претензии на истинность имеется определённая доля риска. Объективное знание такого рода может содержать лишь утверждения, для которых не исключена возможность оказаться ложными». 3. «… в каждом акте познания присутствует страстный вклад познающей личности и… это не добавка, не свидетельство несовершенства, но насущно необходимый элемент знания» (С. 19). 4. «Науки открывают новое знание, однако новое видение, которое при этом возникает, само не является этим знанием. Оно меньше, чем знание, ибо оно есть догадка; но оно ещё и больше, чем знание, ибо оно есть предвидение вещей ещё неизвестных, а быть может, и непостижимых в настоящее время. Наше видение общей природы вещей — это наша путеводная нить для интерпретации всего будущего опыта», — подчёркивает автор (С. 197).

Теории личностного знания (через пять лет после выхода книги М. Полани) Карл Поппер (1902–1994) противопоставил теорию объективного знания, центральным звеном которой является «эпистемология без субъекта знания». Здесь необходимо сделать терминологическое уточнение.

Русский перевод работы «Объективное знание. Эволюционный подход» вышел в свет в 1983 г. Спустя почти двадцать лет ответственный редактор этого издания профессор В.Н. Садовский опубликовал книгу «Карл Поппер и Россия». В седьмой главе «Теория трёх миров К. Поппера» В. Садовский пишет: «Мне трудно судить, насколько хорошо попперовское выражение «Epistemology without a Knowing Subject» понятно для представителей англоязычного общества… переводчик этой статьи Л.В. Блинников перевёл это выражение как «Эпистемология без познающего субъекта» (поскольку я был ответственным редактором этого сборника, я также несу полную ответственность за этот вариант перевода). Представлялось, что это точно соответствует английскому оригиналу, и с этого времени этот перевод получил широкое хождение в российской философской литературе. Со временем, однако, я изменил своё мнение на этот счёт. Позднее, в ходе перевода на русский язык статей сборника «Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики», переводчик Д.Г. Лахути высказал, на мой взгляд, очень разумное предложение изменить перевод «Эпистемология без познающего субъекта» на «Эпистемологию без субъекта познания». После длительной дискуссии я согласился с этим» (С. 122-123).

С переводом Д.Г. Лахути, в принципе, согласен и философ Л.Б. Баженов. Об этом он пишет в рецензии на упомянутый В. Садовским сборник «Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики» (М., 2000). Субъект познания в концепции К. Поппера, считает Л. Баженов, делает то же, что делает живой организм в биологической эволюции, то есть ведёт себя в высшей степени активно; активность изначально вплетена в ткань его жизнедеятельности. Возникающим изменениям он отвечает тем, что либо самоустраняется, либо продолжает существовать, решая новые проблемы. И далее Л.Б. Баженов поясняет:

«На ступени человека возникает разум, в чём решающую роль сыграло возникновение языка, обладающего дескриптивной (описательной) функцией. Язык животных обладает экспрессивной функцией (выражает его внутреннее состояние), сигнальной функцией (сообщает, сигнализирует о чём-то другим особям). Язык человека обладает способностью описывать ситуацию, в которой он находится. Эти описания (дескрипции) могут становиться предметом критического обсуждения. В известном смысле они как бы отделяются от организма, становятся жителями нового третьего мира, который надстраивается над первым миром (миром физических состояний) и вторым миром (миром состояний нашего сознания, миром ментальных состояний)» (С. 162).

 Итак, имеются, как минимум, два перевода выражения «Epistomology without a Knowing Subject»: «эпистемология без познающего субъекта» (Л.В. Блинникова) и более точный — «эпистемология без субъекта познания» (Д.Г. Лахути). Но для Д.Г. Лахути, как выяснилось позже, и этот перевод оказался не вполне адекватным. Уже после философских дискуссий в Вене в июле 2002 г., посвящённых столетию рождения К.Р. Поппера, он, рассказывая мне о работе конференции, предложил новый, с его точки зрения оптимальный, вариант перевода английского выражения на русский язык: «эпистемология без субъекта знания», которого и буду придерживаться.

Обратимся теперь к основным положениям теории К. Поппера. Если использовать слова «мир» или «универсум», пишет К. Поппер, то можно различить три мира, или универсума: 1) мир физических объектов или состояний; 2) мир состояний сознания (мир мышления) и 3) мир объективного содержания мышления, включающий научные идеи, поэтические мысли и произведения искусства (мир знаний). «Обитателями» третьего мира являются теоретические системы, проблемные ситуации и критические рассуждения, а также содержание журналов, книг и библиотек.

Третий мир существует независимо от первых двух и в доказательство его объективности К. Поппер предлагает рассмотреть два мысленных эксперимента. Учитывая, что в нашей литературе они приводились неоднократно, иногда без ссылок на автора, хочу сразу же сказать, что К. Поппер впервые ввёл своё доказательство в книге «Открытое общество и его враги» (Лондон, 1945, Т. II. С. 108):

«Эксперимент 1. Предположим, что все наши машины и орудия труда разрушены, а также уничтожены все наши субъективные знания, включая субъективные знания о машинах и орудиях труда и умение пользоваться ими. Однако библиотеки и наша способность учиться, усваивать их содержание выжили. Понятно, что после преодоления значительных трудностей наш мир может начать развиваться снова.

Эксперимент 2. Как и прежде, машины и орудия труда разрушены, уничтожены также и наши субъективные знания, включая субъективные знания о машинах и орудиях труда и умение пользоваться ими. Однако на этот раз уничтожены и все библиотеки, так что наша способность учиться, используя книги, становится невозможной… во втором случае возрождение нашей цивилизации не произойдёт в течение многих тысячелетий» [28] .

 Третий мир, несмотря на то что он продукт человеческой деятельности, автономен. Мы постоянно воздействуем на него и подвергаемся воздействию с его стороны. Посредством этого взаимодействия между нами и третьим миром происходит рост объективного знания, т.е. знания «без того, кто знает», без субъекта знания. Вот как Карл Поппер объясняет объективность и автономию третьего мира.

«Мнение, что без читателя книга ничего собой не представляет, является одной из главных причин ошибочного субъективного подхода к знанию. Книга якобы в действительности становится реальной только тогда, когда она понята, в противном случае же она просто бумага с чёрными пятнами на ней.

Этот взгляд ошибочен по многим пунктам. Осиное гнездо является осиным гнездом, даже если оно было покинуто и даже если оно никогда снова не использовалось осами как гнездо. Птичье гнездо является птичьим гнездом, даже если в нём никогда не жили птицы. Аналогичным образом книга остаётся книгой — определённым видом продукта, даже если она никогда не была прочитана (как часто происходит сегодня).

Отметим, что некоторые книги или даже библиотеки книг не нуждаются в том, чтобы быть написанными кем-либо: книги, содержащие таблицы логарифмов, например, могут быть созданы и отпечатаны вычислительной машиной. Они могут быть лучшими книгами, содержащими логарифмы, то есть содержать логарифмы вплоть, скажем, до одной миллионной. Они могут быть посланы в библиотеки, однако оказаться бесполезными. Во всяком случае, могут пройти годы, прежде чем кто-либо воспользуется ими, причём на многие данные в них (в которых выражаются некоторые математические теоремы), возможно, никогда не обратят внимания в продолжение всей истории существования человека на земле. Однако каждая из этих цифр содержит то, что я называю «объективным знанием», и вопрос о том, имею ли я право называть её так, не имеет значения.

Пример с книгами, содержащими логарифмы, может показаться искусственным. Но это не так. Я должен сказать, что почти каждая книга подобна этому примеру: она содержит объективное знание, истинное или ошибочное, полезное или бесполезное, а прочитает ли её кто-либо когда-нибудь и действительно поймёт её содержание — это почти случайность. Человек, который понимает книгу, — редкое создание. Если же взять обыкновенного человека, то для него всегда характерно в значительной степени неправильное понимание и неправильное истолкование книг. Превращение чёрных пятен на белой бумаге в книгу, в знание в объективном смысле представляет собой не результат реального и отчасти случайного уклонения от такого неправильного понимания. Скорее здесь имеет место более абстрактный процесс. Именно возможность или потенциальность некоторой вещи быть понятой, её диспозиционный характер быть понятой и интерпретированной, ил неправильно понятой и неправильно интерпретированной; делает её книгой. И эта потенциальная возможность или диспозиция книг могут существовать, не будучи когда-либо актуализированными или реализованными.

Чтобы понять это более чётко, можно представить себе следующую ситуацию. После того как человеческий род исчезнет, некоторые книги или библиотеки, возможно, будут найдены некоторыми нашими цивилизованными потомками (не имеет значения, будут ли они земными живыми существами, которые сделались цивилизованными людьми, или некоторыми пришельцами из космоса). Эти книги могут быть дешифрованы. Предположим, что они могут оказаться теми логарифмическими таблицами, которые никогда не были ранее прочитаны. Из этого совершенно ясно следует, что для превращения некоторой вещи в книгу несущественно ни её составление мыслящими животными, ни тот факт, что она в действительности не была прочитана или понята; для этого достаточно лишь то, что она может быть дешифрована.

Таким образом, я действительно признаю, что, для того чтобы принадлежать у третьему миру объективного знания, книга должна (в принципе, в возможности) обладать способностью быть постигнутой (дешифрованной, понятой или «познанной») кем-то» [29] .

 …Теперь, с учётом наличия двух типов знания: 1) личностного, связанного с интеллектуальной самоотдачей субъекта знания, (М. Полани) и 2) знания объективного, состоящего из продуктов человеческого духа, — знания «без субъекта знания» (К. Поппер), обратимся к главной теме первой части книги. Изучая библиотеку, сначала её надо «преобразовать», т.е. превратить в некое сообщение, содержащее смысл, или в текст, адресованный нам на понятном языке. И потом… дать этому тексту (через проявление интереса к нему со стороны читающего) на себя подействовать. Чтобы «читать» библиотечный фонд, надо иметь некую внутреннюю идею. Другие могут о ней и не знать, но читатель попадает под влияние создаваемой библиотекарем атмосферы и ход его рассуждений меняется, он включается в процесс интерпретации.

Библиотека как метатекст состоит из множества текстов, у каждого бесконечное число интерпретаций, но все они входят в её собрание и придают особую неповторимость библиотечному пространству. Будем считать, что пространство библиотеки есть форма её существования. В этом пространстве живут, реально обитают тексты, содержанием которых выступают факты, теории, понятия, термины. Таким образом, метатекст как понятие вторичное несёт в себе смысловой образ библиотеки. Смысл метатекста лежит вне его самого, он проявляется только в процессе взаимодействия с читателем. В нём важно почувствовать не только материальную форму исходного текста или его сюжет, а то неуловимое, что варьируется от книги к книге, что создаёт эту удивительную «мелодию» и даёт нам возможность услышать голос её бытия в пространстве.

Библиотеку в дальнейшем будем рассматривать как метатекст, т.е вторичный текст, через который осуществляется доступ к исходным текстам. Центральную идею, положенную в основание библиотеки как метатекста, представим так. По мере развития человеческого общества увеличивается отставание (дефицит) знаний, имеющихся у конкретного индивида, от знаний, накопленных человечеством. Это можно трактовать как неспособность знаний отдельной личности быть универсальными. С каждым поколением на человеческую жизнь приходится всё больше и больше информации. Накопленных знаний акже становится всё больше, и личность не в состоянии усвоить всё то, что ей необходимо. Получается, что мир текстов, в которых содержатся зафиксированные знания, как лавина длиной в тысячи лет накатывается на человека и давит его своей тяжестью (а его жизнь рассчитана всего на несколько десятилетий!). Другими словами, человек всё меньше и меньше становится соизмерим со своей историей, и библиотека в обществе формируется как естественная реакция на увеличивающийся разрыв между накопленным и личностным знаниями. Её наличие даёт возможность человеку общаться с миром текстов и обещает надежду на их разыскание. Надежда найти нужные тексты в библиотеке превращается в ожидание возможного нашего события с ними.

Пытаясь проникнуть в пространство библиотеки и установить с ним контакт, нам необходимо создать отделённый от самих себя образ, который можно рассматривать как бы со стороны, отстранённо. Идеи такого рода не являются новыми. Видимо, когда ещё не было библиотек в нашем понимании, собирание и расстановка книг в частных коллекциях рассматривалась как разновидность искусства и проявление индивидуальности. Исторически первая библиотека была, собственно, библиотекой одного человека. Собирание библиотеки вначале было искусством, но искусством, применявшим свои критерии. Та или иная книга выбиралась не только по её внешним признакам, но и на основе её пользы для человека и ориентации его в мире знаний. Так, думаю, возник и строился систематический каталог, поэтому-то он и самый старый в каталожном семействе.

Библиотека воздействует на нас по-разному, и наши способности её восприятия различны. Вначале человек реагирует только на означающие в ней знаки (синтаксис) — от перечня функциональных отделов библиотеки до шифров, рубрик, индексов, т.е. на то, что вводит его в мир порядка конкретной библиотеки, но до реальных текстов (семантики) предстоит ещё долгий путь. Читатель не в состоянии адекватно отреагировать на воздействие библиотеки, не в состоянии при обилии метаинформации сам проделать большую работу по разысканию. Так возникает ситуация ожидания, отсрочки, которую психологи называют травмой. И тут на помощь приходит интернет. Интернет «снимает» первый натиск информации в библиотеке. Его, с учётом мнений критиков, всё же можно рассматривать как терапевтическое средство: с помощью интернета сокращается время ожидания, проводится текущий поиск и отобранные тексты представляются в удобном для пользователя виде. Налицо союзнические, а не конкурентные отношения библиотеки и интернета.

Внимательный читатель, следуя порядку моего изложения, видимо, уже сумел выделить в первой части симфонии в прозе две её основные темы. Тема первая — это тема личностного знания, по Полани, знания по природе своей активного, страстного, находящегося в постоянном движении и поиске нового. Оно составляет мир, или пространство, читателя. Тема вторая — знание объективное, третий мир, по Попперу, т.е. накопленные человечеством знания об окружающей действительности (общественный тезаурус). Библиотека есть то место, где происходит пересечение (сопоставление мира читателя с миром текстов, или знания личностного и знания объективного. Пересечение знаний, и это я хочу специально подчеркнуть, обеспечивается в процессе чтения.

Текст, чтобы воспринять и понять, следует прочитать. О чтении как проблеме библиотековедения написано и много, и мало. Много, потому что под чтением обычно понимается нечто само собой разумеющееся. Существуют методики чтения и методики обучения чтению, в частности поисковому (просмотровому), изучающему и реферативному.

И мы почти разучились читать медленно. Детали описания, которые не вызывают никаких чувств, кроме привычных, опускаем; мысли, изложенные очень чётко, проскакиваем, потому что кажутся тривиальными; особенности стиля не побуждают нас ни радоваться, ни задумываться. Мы новые тексты читаем в пространстве уже имеющихся текстов. А новый текст надо открыть для себя как данность, как нечто существующее самостоятельно. Вопреки мне, акт чтения продолжается даже тогда, когда «живого» текста уже нет, но чтение не останавливается.

Значительно меньше внимания уделено психологическим аспектам чтения. Я имею в виду начальную стадию, на которой проявляется читательский интерес. Всякую точку зрения в тексте можно рассматривать, с одной стороны, как адресованное читателю приглашение направить взгляд в сторону автора, а с другой, — как повествование, как речь, вводящую читателя в мир неизвестного текста.

Мне представляется продуктивной концепция отечественного психолога А.А. Леонтьева «чтение как понимание». Читая текст, пишет автор: «мы понимаем не текст, а мир, стоящий за текстом» (С. 249). И заключает: «Понимание текста — это процесс перевода смысла этого текста в любую другую форму его закрепления. Это может быть процесс парафразы, пересказа той же мысли другими словами. Это может быть процесс перевода на другой язык. Это может быть процесс смысловой компрессии (сжатия), в результате чего может образовываться «мини-текст», воплощающий в себе основное содержание исходного текста, — реферат, аннотация, резюме, набор ключевых слов. Или процесс построения образа предмета или ситуации, наделённого определённым смыслом. Или процесс формирования личностно-смысловых образований, лишь опосредованно связанных со смыслом исходного текста. Или процесс формирования эмоциональной оценки события. Или, наконец, процесс выработки алгоритма операций, предписываемых текстом. Вообще понятно то, что может быть иначе выражено» (С. 383-384).

И ещё о понимании. Понимание не столько способ познания, сколько, вслед за К. Поппером, есть способ бытия текста. Читая текст, мы погружаемся в него постепенно, расширяя возможности интерпретации. Он как бы «распрямляется» в пространстве интерпретации. И здесь напрашивается аналогия с музыкой и возможностью её трактовки разными исполнителями. Музыка несёт в себе образ пространства, в котором она звучит. Объём и потенциальные возможности этого пространства важны не менее, чем исполнительское мастерство и качество инструмента, а мелодия отражает идею авторского замысла. В авторском замысле содержатся ответы (варианты ответов) на ещё незаданные вопросы.

Не секрет, что мы читаем одни и те же книги по несколько раз. В личном впечатлении читающего отражается судьба книги. И каждый раз возникает иная интерпретация. Видимо, у содержания некоторых книг есть какой-то звук, мотив, не совпадающий с текстом, не исчерпаемый им, а выходящий за его пределы. Книга перечитывается снова и снова, и опять возникает новое впечатление. Для меня одной из таких книг является «Евгений Онегин». Пушкин сумел между строк поместить нечто, что не уместилось в тексте романа, но «звучит» постоянно. Так возникает движение текста, неделимое и непрерывное, «звучит» каждый раз другое, каждый раз не вмещающееся в авторский текст. Это как стрела, по В. Набокову, попавшая в цель, и которая с тех пор летит вечно.

Тексты, как и книги, не пишутся из книг, и слова не рождаются из слов. Нужно впечатление от соприкосновения со словом, а это уже вдохновение, это не наука, это — искусство. Чтение может вызвать, если человек подготовлен к нему, а смысл совпадает с его личным опытом, такие ассоциации и мысли, которые невозможно выразить словами. Что значит понять текст? Это значит воссоздать в себе в процессе чтения свои собственные состояния и чувства, как бы заново их пережить. Это не заимствование, это чтение о самом себе. Сразу же вспомнилась по этому поводу интересная и увлекательная гипотеза о «своей» книге. Представлю её в изложении М. Мамардашвили.

«Уверяю вас, — говорит автор,  — я сам по себе точно знаю, что есть какая-то книга, которая для вас написана и которую вы никогда не прочитаете, потому что нельзя прочитать все книги. Количество книг не сопоставимо с возможным количеством наших актов. Я у же не говорю об эмпирической случайности оказаться именно в той библиотеке или в том книжном магазине, где лежит эта книга… Но интересно, что, хотя вы никогда не прочитаете книгу, в которой есть идентичный опыт с вашим, и вы могли бы сделать шаг вперёд, если посредством этой книги заглянули бы в себя, а это есть задача книги, — тем не менее события этой книги могут произойти в вашей душе… что-то есть, что действует против человеческой ограниченности и против человеческой конечности. Такими действующими инструментами являются те вещи, которые я называл текстами» [32] .

Ещё один аргумент в пользу стрелы, которая летит вечно. Я назвал бы поиски такой «своей» книги поиском обретённого времени — совсем как у М. Пруста.

А как быть с личным пристрастием, если текст совпадает с предметом моих занятий, как избежать предвзятости, или ангажированности, при чтении? В одной из работ византиниста Д.Е. Афиногенова я нашел описание трёх случаев предвзятого отношения к тексту. Случай первый — это банальный фаворитизм, когда испытываешь глубокую личную симпатию или антипатию к действующим лицам. Случай второй — методологическая предопределённость, заставляющая автора искать в исследуемых им явлениях и процессах некоторые сведения, о которых он заранее знает, что они должны там присутствовать a priori. Случай третий — это мотивационная предвзятость. Она заключается в том, что автор в оценке событий придерживается одной точки зрения, считая её единственно правильной.

Предвзятость исключает другие возможные объяснения, они «отвергаются с порога». Получается, что автор как бы навязывает свой этический кругозор, зачастую, как подчёркивает Д.Е. Афиногенов, «… весьма недалёкий и примитивный, тем личностям, которых он, по своим вненаучным убеждениям, должен был бы считать более квалифицированными судьями в этом вопросе» (С. 201). Читать «между строк», заключает автор статьи, необходимо уже потому, что в текстах находится гораздо больше информации, чем представляется при поверхностном, просмотровом чтении. Мы никогда не сможем расшифровать всего, но это не значит, что не нужно и пытаться. «И чем меньше у исследователя будет априорных ограничений, тем плодотворнее будут такие попытки» (С. 203).

… Изучая библиотечные проблемы, мы любим полагаться на эмпирические наблюдения: на данные опроса, интервью, анкетирование и т.п. Исследователь уже заранее настраивается на возможности каждого метода, заимствованного из социологии, педагогики, истории, психологии, а сам метод становится основой изучения проблемы. «Опыт извлекается во времени» — означает прежде всего, что мы обладаем эмпирическим знанием о библиотеке. Мы избегаем думать о самом опыте, который постоянно накапливается как результат обобщения исследовательской работы. Можно бесконечно долго изучать библиотеку в некотором выбранном направлении и в соответствии с заранее сформулированными принципами. И дело не в том, как далеко мы продвинулись по намеченному пути, а в том, насколько нам удалось понять библиотеку. Чтобы так поставить задачу, надо дать больше «прав» самой библиотеке в процессе изучения. Вместо навязывания ей удобного нам описания, полезно прислушаться к библиотеке самой, вернуться как бы назад — к наблюдению и объяснению её поведения. Как это ни странно прозвучит, библиотеку надо сначала угадать, понять и только потом, быть может, применить технику экспериментального метода. А для того, чтобы угадать и понять, её нужно… полюбить.

Но разве так необходима любовь для познания социальных явлений, разве недостаточно здесь только познавательного интереса? Не нужно забывать о том, что интерес, создавая определённую установку и строя отношения диалога с библиотекой, выступает начальной формой любви. Без проявления интереса любви нет. Вообще, понятие «интерес» происходит от латинского «inter — esse», что буквально означает «быть между, в промежутке». Интересно то, что находится в промежутке двух крайностей, — между правилом и исключением из правил, между достоверностью и невероятностью. Нас интересует, например, не просто история БАН, а такие её страницы, из которых видно, как и почему она превращалась из первой национальной библиотеки нового типа в обычную универсальную научную библиотеку, почему власть на рубеже XXI века потеряла к ней интерес? Вероятность, что она возвратится к замыслу её создателя, достаточно мала, и веские доказательства в пользу её возрождения были бы исключительно интересны.

У каждой библиотеки своя жизнь и можно, в принципе, говорить о наличии разных моделей библиотечной жизни. Рассматривая жизнь библиотек как текст, надо помнить, что у них существует свой круг проблем и своя идеология. Библиотеки формировались обособленно, создавая свои ценности и традиции, и, вместе с тем, активно взаимодействовали между собой. Возникает вопрос: почему в условиях тесного взаимодействия культурные и научные традиции сохранились и не стираются? Чтобы в этом разобраться, нужно попытаться построить собственный текст библиотеки, основанный на опыте и знаниях познающей личности. Как же построить свой текст? Думаю, что посмотрев на библиотеку «чужими глазами», пытаясь проникнуть во внутренний её мир, и понять. Сопоставляя эти два текста, библиотеку возможно прочитать «изнутри» как отдельно существующий социальный институт со специфическими функциями.

И всё же: что означает угадать библиотеку, а, угадав её, понять и полюбить? Я бы ответил кратко. Во-первых, большая библиотека всегда есть некое таинство, неразгаданная тайна, спрятанная в недрах её текстов и судьбах людей. Многое нам неизвестно и содержится взаперти, многое из известного нуждается в уточнениях. К разгадке тайны надо подобрать ключи. Чем старше библиотека, тем сложнее её «открыть». Во-вторых, есть загадки, для разгадывания которых нужны время и веские причины, чтобы осуществить такую работу. Например, изучение записей на книгах, судьбы отдельных коллекций и др. Причины порой важнее самих загадок, поскольку результат разгадывания может в итоге учёного и разочаровать. Тем не менее, в процессе диалога библиотеки с исследователем происходит сближение позиций, а страстная личная самоотдача, по Полани, способствует росту интереса и более глубокому пониманию сущности.

До сих пор, рассуждая о пространстве библиотеки, я говорил о текстах, о том, как они создаются и как могут быть прочитаны. Но тексты — это только один из многих объектов, населяющих пространство. Сюда следует отнести ещё и библиотечные здания, и оборудование, и технические средства, и поисковые аппараты, и средства защиты и сохранности. В пространстве также находятся библиотекари, читатели, обслуживающий библиотеку персонал. Другими словами, разные субъекты и объекты занимают разные места. Они различны по форме, объёму, назначению, свойствам, характерам, но все создают то, что называется геометрией пространства. Геометрию пространства библиотеки, т.е. различие предметов друг от друга, можно увидеть сверху и изнутри, или, иначе: нужно различать геометрию внутреннего (рис. 1) и внешнего (рис. 2) пространств.

Рис. 1. Внутреннее пространство библиотеки. A — здания, B — фонды, C — читатели, D — справочный аппарат, E — библиотекари…

Внутри пространства (рис. 1) и между внешними пространствами (рис. 2) действуют свои силы притяжения (как у Ш. Фурье: «Притяжения пропорциональны судьбам»). Можно допустить, что во внешнем пространстве, взаимодействуя, каждая из библиотек, исходя из геометрии внутреннего пространства, движется по своей особой траектории.

Рис. 2. Пример внешнего пространства библиотек

Задержимся на фразе о внутреннем и внешнем пространствах, задумаемся над тем, какой в ней может скрываться смысл?

Как и мой старинный друг Игорь Степанович Добронравов — философ, библиограф, информатик и спортивный журналист, — я заметил за собой в зрелые годы любопытное пристрастие. Люблю рассматривать фотографии и иллюстрации разных библиотек.

Передо мной лежит книга, изданная в США в 1997 г. Название её необычное: «Библиотека. Внутренняя драматургия». Автор — профессиональный фотограф, собирала свою книгу в течение шести лет. Шестьдесят чёрно-белых снимков, отражающих самые разные эпизоды из жизни библиотек США, Италии, Хорватии, Франции, Англии, Израиля, Японии, Боснии и Герцеговины, Палестины. Своего рода «фотосимфония». На каждом снимке своё внутреннее пространство: особенности архитектуры зданий, читальные залы, хранилища, лица читателей и библиотекарей, книги, рукописи… За внутренним пространством библиотек можно рассмотреть их судьбу, настолько выразительны эти тщательно отобранные из сотен других фотографии. Что же побудило автора заняться такой работой? Не случайно предисловие к книге написал Даниэль Бурстин, директор Библиотеки конгресса в 1975–1987 гг.

«Люди, которые любят книги и хотят, чтобы другие их тоже любили, — пишет во введении автор Дайяна Гриличес, — должны быть добрыми людьми. В каждой области есть невоспетые герои. Я хочу воздать должное великодушным, ярким и замечательным библиотекарям, пригласившим меня в свой богатый мир и тем самым поделившись им со мной. Без них не существовало бы библиотек и не появилась бы эта книга» (P. VIII).

Вглядываясь в интерьеры читальных залов и лица библиотекарей, испытываешь желание представить их круг обязанностей и возможные действия в то время в библиотеке. Поражает удивительная опрятность в одежде, аккуратность причёсок, непринуждённая поза, как будто они заранее знают, что эти изображения передают эстафету другим поколениям (но будет ли она воспринята?). Чаще всего задаю себе один и тот же вопрос: что же заставляло этих симпатичных людей отдаваться любимому делу, что сплачивало их в коллектив? Ловишь себя на мысли, что хочется угадать, как же эти библиотекари смогли сформировать и сохранить своеобразие своей библиотеки, точно не определяемое, но определённо чувствуемое. Что ими двигало, почему и сейчас это своеобразие сохранилось? Почему так охватывает волнение при разговоре о вчерашнем, сегодняшнем или завтрашнем дне библиотеки? Почему так важно доказать, что десять, тридцать, пятьдесят, сто лет назад было хорошо, плохо, чудесно, невозможно? И вообще, стоит ли говорить о времени, что оно было хорошее или плохое?

Психологами подмечено, что при воспоминании о бывшем давно или недавно чаще всего всплывают детали. Для меня — это не только лица и глаза бановцев в тяжёлые февральские дни 1988 г., но и мучительное ожидание окончания следствия в 1996 г., мгновения радости за БАН у коллег на конференциях и семинарах, обида на невнимание к нам властей. Прошлое становится историей, все истории переплетаются, перекликаются друг с другом, образуя ткань времени. Чем теснее библиотечная история смыкается с нашей жизнью, тем больше она наполнена живым чувством. По рассказанным историям, по их подробностям можно точно сложить картину состояния библиотечного сообщества. Только начни рассказывать кто-то о своей профессиональной жизни, назови несколько сюжетообразующих деталей — и уже понятно, когда это происходило.

Вот примеры, которые говорят о многом. В одной из книг петербургского писателя Михаила Кураева есть такое воспоминание.

«Один раз мы так в засаде два дня просидели, а дело-то было ерундовое, библиотекаршу какую-то брали. Тогда порядок был какой? По всем библиотекам рассылают списки: такие-то и такие книги из обращения изъять, сдать по акту или уничтожить. Срок давали — двадцать четыре часа, потом добавили, но больше семидесяти двух часов, то есть трёх суток, всё равно не давали. То, что на полках стоит, это просто сняли и ликвидировали, а то, что на руках, что выдано?.. Вот и бегали они как зайцы, иногда за одну ночь нужно было множество людей обежать и всё собрать. А народ какой? Он взял книжку в библиотеке и поехал с ней в отпуск или в командировку, в вагончике, чтобы не скучать… На дачу летом с собой тоже библиотечные книги вывозят… А то, бывало, и в больнице человек, а книга у него дома. Так надо было его в больнице найти, разыскать, умолить, чтобы ключ дал да объяснил, где искать… Один даст, а другой ещё подумает… Если срок установленный прошёл, а книги, внесённые в список, не заактированы, то привлекали библиотечных работников. Вот мы такую заведующую библиотекой и ждали два дня, она моталась куда-то в Сиверскую или Вырицу, пыталась найти какие-то журналы, а мы сидели в засаде и ждали. Тоска зелёная…» (С. 185).

А вот воспоминания о БАН, связанные с событиями совсем недавнего прошлого. Чем дальше уходит от нас февраль 1988 г., тем внимательнее мы вчитываемся в публикации последних лет, ища что-то новое, сверяя впечатления свои и тех, кто помогал спасать библиотеку. А их было более двенадцати тысяч! Приведу два не похожие друг на друга, и, следовательно, такие разные впечатления. Первое взято мною из книги Л.З. Аксёновой.

«Горел БАН — гордость Ленинграда, гордость страны. Полуголодные и нищие, спасали в своё время ленинградцы книги и рукописи, хранившиеся в библиотеке, не доедали, рисковали жизнью, увозили в эвакуацию, берегли от наводнений, кропотливо вылавливали в заморских библиотеках, расплачивались валютой, которую жалели на покупку зерна, берегли, как зеницу ока, получая для научной работы, понимали, что эти книги читали Ломоносов, Пушкин, Толстой, — те, кто жил во славу русской науки и культуры, был её бессмертной душой, помогавшей народу выжить в страшные дни его истории…

Каждый считал эти книги своим достоянием — и тот, кто пользовался библиотекой Академии наук, и тот, кто без всякого интереса проходил мимо этого здания. Так человек устроен: стоит у него на полке томик Пушкина, и он годами в него не заглядывает. Но захотелось — открыл заветную страницу, и снова Пушкин со мной, потому что он мой, он часть моей жизни. Пусть жизнь моя бедная, нет у меня красивого автомобиля и модных кроссовок, зато есть бессмертие души, приобщённой к великой культуре…

Антуан де Сент-Экзюпери надеялся: кому-то нужно, чтобы на небе зажигались звёзды. То, что увидели мои современники, заставило их понять: кому-то нужно обратное — чтобы звёзды погибали, чтобы огромная страна осталась без своей нетленной души… Конечно, пожар библиотеки Академии наук не был спланирован в Гарвардском университете. Какое-нибудь примечание, вроде: «Появятся попытки использовать беспорядки для ограбления музеев и дворцов», — предусмотренное гарвардскими специалистами, вовсе не означало, что напасть должны именно на эту библиотеку. Хотя, с другой стороны, кого ещё грабить, как не её или Эрмитаж? …

Эти и другие мысли бродили в голове Иосифа Моисеевича, когда он сидел под лампой и прокладывал папиросной бумагой страницы каждой из двенадцати книг, спасённых во время пожара и выданных ему на просушку. Он был постоянным читателем БАНа. Пожар тушили водой и пеной. То, что не сгорело, могло погибнуть потом. В считанные часы книги и рукописи надо было осторожно просушить. Вчера он вложил листочки между страницами, сегодня вынимал и новые, сухие, вкладывал, вторые сутки спасая доверенные его рукам сокровища» (С. 56-58).

Теперь другое, по меньшей мере, странное для меня впечатление о том времени уже не читателя, а специалиста, приехавшего впервые в Ленинград зимой 1988 г. Его имя широко известно в библиотечно-информационной среде и не нуждается в комментариях — Жак Токатлян. В 2000 г. он опубликовал путевые заметки «Вокруг света с 80 миссиями». Заглавие с претензией, если вспомнить один из романов Ж. Верна. Знакомясь с книгой, которую получил от друзей из ЮНЕСКО летом 2001 г., я не нашёл названия издательства. Возможно, Ж. Токатлян издал её на свои средства в расчёте на небольшую читательскую аудиторию? Смотрю «Введение». В качестве напутствия читателю автор специально подчёркивает роль и значение юмора, смешного и комического в природе человека и просит учитывать это при чтении (P. 5; 7-8). Любопытно.

Моё внимание сразу же привлекла глава, описывающая события в БАН, под многообещающим заголовком «Ленинградская битва» (P. 121-135). Читая внимательно эту главу, где много пространных рассуждений о русской душе, обычаях, напитках, закусках и агентах КГБ (из пятнадцати страниц текста полторы от силы касаются БАН), я понял одно: Жаку Токатляну, как представителю ЮНЕСКО, очень препятствовали в получении объективной информации о пожаре. Переговоры проходили сложно и трудно. Только на третий день пребывания в Ленинграде ему удалось посетить Библиотеку Академии наук и лично оценить масштабы ущерба: «…я увидел, что пожар нанёс основной ущерб и его последствия достаточно серьёзны» (P. 130). И это всё. Затем, как пишет Ж. Токатлян, общаясь с «дюжиной официальных лиц», он договорился об организации лаборатории для сушки и наблюдениями за пострадавшими изданиями. Отдельно обсуждался вопрос о содействии ЮНЕСКО в поездке ленинградских библиотекарей и консерваторов за границу с целью ознакомления с зарубежными технологиями восстановления фондов. На этом миссия в БАН закончилась. В путевых заметках, кроме имён автора и четырёх его парижских спутниц, приехавших с ним в Ленинград в качестве, видимо, туристов, мелькают ещё три имени неизвестных сотрудников Библиотеки и Академии наук. Это Игорь Панушкин, названный Токатляном представителем БАН, некая Ольга Ананьева — гид-переводчик и Татьяна Никитина — сотрудник партийных органов.

Заканчивается «Ленинградская битва» патетически. Несмотря на трудности, Токатлян доволен своей миссией, но в этот город он больше приезжать не хочет. «Всё хорошо, что хорошо кончается» заключает автор почему-то не только на английском, но и по-французски. И, глядя на своё отражение в зеркале ванной комнаты гостиницы, мысленно произносит: «Ленинградская битва закончилась». Затем поднимает вверх правую руку и добавляет: «Я торжественно клянусь: никогда снова! Никогда!» (P. 135).

Как к этому отнестись, читатель? С юмором, следуя совету автора во введении к книге? У меня не получается. Думаю, что и не только у меня одного. Замечу, кстати, что месье Токатлян нарушил свою клятву. Очень скоро. Спустя три месяца он снова приехал в наш город, но уже в составе другой миссии. В неё, кроме Ж. Токатляна как руководителя отдела ЮНЕСКО по информационным программам и обслуживанию, входили: Ганс-Питер Ге — президент ИФЛА, Шарль Кешкемети — исполнительный секретарь Международного совета по архивам и Виктор Монтвилофф — сотрудник отдела ЮНЕСКО. В течение 10-12 мая 1988 г. миссия посетила БАН, осмотрела, надев для безопасности противогазы, пострадавшие книгохранилища (в это время проводилась фумигация фондов и Библиотека для читателей была закрыта) и составила своё экспертное заключение. Тогда-то впервые я со всеми и встретился. Обстановка для обсуждения самых больных вопросов была открытой, никто с нашей стороны ничего не скрывал, наоборот, хотелось поделиться сделанным и услышать советы. К этому времени на полную мощность работала и специальная лаборатория по контролю за состоянием фондов и массовой их дезобработкой, организованная в марте постановлением Президиума АН СССР.

После отъезда миссии Т. Келлер, заместитель генерального директора ЮНЕСКО по общим программам и программам поддержки, написал председателю Президиума Ленинградского научного центра академику И.А. Глебову: «Учитывая большой объём материала, подвергнутого воздействию воды и испарений, насчитывающего 3,6 млн. единиц, а также мудрое решение обработать ещё 3,4 млн., которым угрожал грибок, следует отметить целесообразность и необходимость принятия таких чрезвычайных мер». Члены миссии «были под сильным впечатлением от солидарности и решимости, с которой сотрудники Библиотеки и её читатели, а также власти и население решали проблемы, связанные с восстановлением пострадавшей от пожара Библиотеки». В этом тексте всё чётко и ясно — читай его хоть с чувством юмора или без него.

Чтобы оживить ушедшую эпоху, надо попытаться восстановить и осмыслить ту, её прошлую, жизнь. Нужны факты, документы… Иначе не понять геометрию движения и силу притяжения разных библиотек. Один из таких непростых вопросов — что же разнилось в жизни трёх великих библиотек России, что привело их от столь сходных успешных стартов к столь разным в зрелом возрасте судьбам? Почему при наличии с 1714 г. в Санкт-Петербурге императорской Библиотеки императорской Академии наук Екатерина II решает в 1795 г. основать новую императорскую, на этот раз публичную библиотеку? Загадка для современников осталась загадкой для нас и, по-видимому, так и останется неразгаданной. Это событие было описано и документировано полно и тщательно многими его очевидцами и участниками. Но чем дальше отступает в прошлое это событие, тем больше гипотез и легенд создаётся вокруг него.

БАН оставалась верной служению науке, вся её деятельность была направлена на это, и, возможно, академики и библиотекари не помышляли иного. Может это показалось «узким» местом в идеологии эпохи Просвещения, поскольку радикально менялась культурная ситуация? Мы никогда не получим исчерпывающего ответа на этот вопрос, но сравнение научного и культурного окружения библиотек на первое место выводит влияние фактора среды на их развитие. А в среде вокруг новой библиотеки с самого начала (1814 г.) прививались литературные и культурные традиции, сочетавшиеся с идеологией публичной библиотеки (чего не было в академической среде). Эти традиции были продолжены и в Москве, когда в 1862 г. стало известно о новой библиотеке — библиотеке публичного Румянцевского музея (позднее — государственной библиотеке СССР им. В.И. Ленина, переименованной в 90-е годы ушедшего столетия в Российскую государственную библиотеку). В нелёгкие предвоенные тридцатые годы XX столетия даже не ставился вопрос об их перепрофилировании, о передаче рукописных и редких фондов в другие книгохранилища, как это было в истории БАН.

Прошлая жизнь даёт много информации для понимания сегодняшнего состояния библиотек. Чего, например, стоили только усилия по организации переезда БАН из Ленинграда в Москву в 30-е годы! Немногим известно, что на 12 июня 1942 г. планировалось празднование открытия Библиотеки Академии наук СССР в новом здании на Крымском валу. По моей просьбе библиограф БАН Н.Н. Елкина подготовила краткую справку об этих событиях.

В период с 1934 г. по 1938 г. Правительство СССР организовало специальную Библиотечную комиссию для подготовки документации о полной реорганизации БАН и создания проекта её нового здания в Москве. Её возглавил академик И.В. Гребенщиков. В разработке проекта принимали участие: архитекторы И.Н. Кудрявцев и Д.Д. Пащенко (архитектурно-пространственное решение нового здания и ансамбль с окружающими его строениями), архитектор И.В. Жолтовский (внутренняя планировка здания), С.А. Зайцев — эксперт по консервации и реставрации документов и архитектор А.В. Щусев, ответственный за освещение книгохранилищ.

Новое здание должно было объединить Президиум АН с Библиотекой, присоединив к ней фундаментальную библиотеку общественных наук (ныне ИНИОН) и библиотеку Ленинградского института материальной культуры. Суммарный фонд реорганизованной БАН предполагался в 10 млн. томов. Строился новый гигант советской науки.

На ход дальнейших событий повлияли два «особых» мнения члена комиссии академика Д.С. Рождественского. Он предложил: 1. придать будущей БАН статус Правительственной библиотеки (по аналогии с Библиотекой конгресса США), а затем — 2. подверг сомнению необходимость существования в Москве государственной библиотеки СССР им. В.И. Ленина, аргументировав это тем, что её фонды — 6,5 млн. томов — во многом будут дублировать и качественно совпадать с фондами новой БАН.

Тем не менее в 1941 г. строительство здания продолжалось и на 12 июня 1942 г. было запланировано новоселье. Великая отечественная война разрушила все эти планы, а затем они и вовсе были преданы забвению.

Это потом, уже как реакция на отсутствие универсальной академической библиотеки в Москве, с начала пятидесятых годов в течение двадцати лет в столице появятся новые и реорганизованные информационно-библиотечные институты: ВИНИТИ, ИНИОН, Библиотека по естественным наукам (БЕН РАН). Координация библиотечной деятельностью в Академии наук станет медленно разрушаться, преобладать начнут локальные интересы…

Получается странное, на первый взгляд, заключение: чтобы понять библиотечный мир, одного профессионализма недостаточно. Но это странно только на первый взгляд. В библиотечном мире нужно пожить (хоть какое-то время), «пропустить» его через себя, побыть с ним в контакте, почувствовать, что в нём когда-то происходило.

Нужно уметь создать и собственные нормы общения в библиотечном пространстве. Они у каждого свои. Ведь каждый библиотекарь и каждый читатель создаёт свою собственную философию, оправдывающую его пребывание в этом мире. Осваивая пространство библиотеки, человек реализует себя, с её помощью он открывает внутри себя неизвестную часть своей души и познаёт только ему теперь известную тайну. С помощью своей библиотеки я как бы выбрался на свою дорогу, почувствовал, во что верю, куда и зачем иду, что могу ещё сделать. Многое, видимо, пойму потом, потом (поймёшь, когда будешь большой!).

Знакомый не с одним поколением библиотекарей, могу утверждать, что в особом пространстве каждой библиотеки имеется свой читатель. Возможно, библиотека поможет ему разобраться в себе, узнать, кто он и каково его назначение в этой жизни?

Бояться этого не надо, надо только радоваться, так как познание самого себя есть процесс бесконечный.

 

Andante —

Синтаксис библиотеки

 В последние годы расширительное толкование понятия текста перестаёт быть метафорой и получает вполне научное значение. Возможность такой трактовки появилась в результате работ Ф. Соссюра и его последователей — структуралистов. Более того, как утверждал историк Л. Баткин: «Вилла, лес, холм, прогулка, пирушка, пение, тишина, уединение — каждый элемент ландшафта или быта имел не только непосредственный, но и высший смысл, перекликался со всеми остальными, вписывался в некую предметно-духовную тотальность. Поэтому жизненная обстановка… всегда может быть прочитана в качестве текста».

В начале второй части моего сочинения представлю читателю следующие соображения. Будем исходить из того, что замысел создания библиотеки предполагает затрату определённых усилий, причём усилий во времени. Пространство библиотеки рождается из формы, образующей её конструкцию, из порядка или из синтаксиса. Можно сказать иначе: конструкция библиотеки есть синтаксис, синтаксис существует внутри неё, он нуждается в пространстве. Таким образом, чтобы понимать правила доступа и использования текстов, надо знать синтаксис библиотеки.

В мировой библиотечной истории есть примеры уникального построения библиотекарями синтаксиса, который оказал впоследствии существенное влияние на систематизацию научного знания. Приведу только два, связанные с Александрийской библиотекой. Это тем более интересно, поскольку в октябре 2002 г., спустя тринадцать столетий после гибели, возрождённая Библиотека Александрина распахнула свои двери читателям.

1. Каллимах Киренский — хранитель библиотеки с 260 по 240 г. до н.э. «Таблицы тех, кто прославился во всех областях знания, и того, что они написали» («Pinakes tōn en pasē paideia dialampsantōn») — это не просто первый систематический каталог Александрийской библиотеки в 120 книгах. Это была «… первая в истории попытка систематического распределения всех наличных произведений греческой литературы по родам её, — другими словами, историко-литературный конспект…» и «… мы имеем право a priori утверждать, что александрийские «Пинакес» были во всяком случае чем-то большим, нежели простой каталог».

2. Андроник Родосский — хранитель библиотеки в I в. до н.э. Располагая сочинения Аристотеля в соответствии с их внутренним содержанием, выделил отдельно книги, относящиеся к сфере практического опыта, и книги о «первых родах сущего», или о «мудрости», как называл их сам Аристотель. Первую книгу о мудрости (после опытных сочинений) Андроник Родосский озаглавил «метафизика» («после физики»), дав тем самым название целому комплексу наук о сверхчувственных принципах бытия.

Структура синтаксиса определяется, исходя из особенностей коммуникации и поиска в библиотеке. Это означает, что на синтаксическом уровне анализа происходит выбор схем и порядка построения библиотека как метатекста. Для иллюстрации правил, которые должны соблюдаться при объяснении синтаксиса библиотеки и выборе соответствующих схем, я воспользуюсь библиотечными законами, сформулированными в первой половине 50-х годов XX столетия индийским библиотековедом, автором теории фасетной классификации текстов Ш.Р. Ранганатаном. Напомню, что их всего пять, они лаконичны и носят самый общий характер:

1. Книги предназначены для пользования ими.

2. Книги предназначены для всех; или каждому читателю — его книгу.

3. Каждой книге — её читателя.

4. Берегите время читателя.

5. Библиотека — растущий организм.

В этих законах, на мой взгляд, чётко представлены цели и задачи коммуникации и поиска — основных библиотечных функций. Думаю, что, формулируя их, Ранганатан изначально исходил из модели идеальной библиотеки, такой, например, которая находится под пристальным вниманием государства, обеспечивается с его стороны достаточным финансированием и имеет надёжную систему защиты. Если этот комплекс факторов есть нечто само собой разумеющееся и не подлежащее сомнению, то предложенные индийским библиотековедом законы исполняются гармонично.

Но жизнь, как известно, развивается по другому сценарию и вносит свои коррективы. За тринадцать столетий до Ранганатана другой библиотекарь из Китая — Ню Хун (545–610) — главный хранитель императорской библиотеки, анализируя реальный жизненный опыт, выявил пять (опять 5!) не законов, а бедствий, постоянно грозящих библиотекам. Среди них первое место занимают гонения властей, второе — пожары, третье — наводнения, четвёртое — смуты и, наконец, на последнем, пятом месте — войны. Железная логика! И почти трёхвековой опыт БАН подтверждает это. Ни прибавить, ни убавить. Неужели великие библиотеки обречены на трагический финал?..

Но вернёмся к законам Ранганатана. Основываясь на них, можно построить несколько схем синтаксиса библиотеки с разной степенью детализации. Например, одна задаётся конструкцией текста библиотеки, в основу которой положены библиотечно-библиографические процессы. Синтаксис соединяет четыре универсальных процесса в библиотеке в некое единство, в текст: формирование фондов; библиографироование; библиотечно-библиографическое обслуживание; сохранение библиотечных фондов и сооружений. Вторая схема синтаксиса библиотеки образует другой текст — по типу информационно-поисковых языков: классификационных, предметных, дескрипторных. Список примеров можно продолжать.

Итак, библиотекарь конструирует различные схемы синтаксиса библиотеки. Другое дело, что эти схемы не постоянны, требуют усовершенствования, поскольку наступает время, когда они уже не удовлетворяют потребности читателей. Тогда необходим выход за пределы существующего синтаксиса. Начинается искусство профессионала: разыскание, поиски неалгоритмизированных решений, накопление и использование опыта и т.п. «Вторжение» искусства заканчивается созданием новой схемы, потом, через некоторое время, снова несоответствие и опять поиски нового. В процессе поисков таких оптимальных схем происходит постоянное «сближение» библиотечной науки и искусства.

Для дальнейшего формирования библиотечно-библиографической науки сегодня универсальности уже недостаточно. Я вряд ли скажу что-либо новое, но известно, что чем выше уровень обобщения, чем решительнее и больше покрывает оно времени и пространства, тем бессодержательнее оказывается с библиотечной точки зрения. Синтаксис библиотеки помогает вплотную подойти к отдельному тексту и оценить его содержание в индивидуальной полноте и своеобразии. Это делает обобщённые оценки неинтересными, поскольку теряется смысл. «Неинтересно» то, в чём нет смысла. Смысл предполагает особенность и новизну. Ответы, заготовленные, как это часто бывает впрок, на самом деле никакие не ответы. Ведь они не рассчитаны на вопросы.

Кто-нибудь нпременно спросит: а причём, собственно, здесь синтаксис? Ведь что бы ни говорилось о книге, библиотеке и чтении, кроме сугубо индивидуального влияния на личность, существует всегда и общее. Причём, чем дальше отодвинуться хронологически, тем более различия сближаются и, как в случае с пятью законами Ранганатана, различия исчезают вовсе и законы приобретают почти универсальное звучание.

Хочу надеяться, что в трактовке библиотеки как метатекста внимание современного читателя привлекает то, что выражено непривычно, нестандартно, но по психологической сути вместе с тем узнаваемо, близко. Или кажется таковым. Скажем, книги Петра I в БАН. Если вдуматься, то его книги не представляют библиотеку как Библиотеку. Но они образуют некую конструкцию, форму, благодаря которой мы угадываем в себе и для себя библиотеку. Книги Петра порождают текст, посредством которого БАН читается как метатекст. Один текст читается с помощью другого текста. Что же получается? Получается, что мы строим образ книг библиотеки Петра в форме текста и этот новый текст обладает смыслом. Таким образом, смысл рождается из конструкции, из формы, из синтаксиса. Синтаксис в этом случае порождается библиотекарем. Означает ли это, что в синтаксисе есть психология? Конечно, ведь его создаёт человек. Если знаки синтаксиса оставляют в нас след, совпадают с нашим опытом, то у нас имеется возможность его (синтаксис) «развернуть». Если нет, диалог не возникнет.

Поясню эту мысль. Общеизвестно, что любая крупная библиотека мира имеет в своих собраниях документы разных эпох, разных стран и разных времён. Чтобы между ними состоялся диалог, чтобы иная культура воспринималась потенциальным читателем другой эпохи наиболее отчётливо, синтаксис библиотеки «приспосабливает» то или иное собрание к своему фонду. Как только «чужое» становится достоянием другой культуры, оно, в сущности, уже не чужое, оно становится «своим». Так, русская коллекция красноярского библиофила Г.В. Юдина в Библиотеке конгресса стала фактом американской культуры; индийские материалы в Британской библиотеке — фактом культуры английской; польская коллекция Залусских или личная библиотека Вольтера в Российской национальной библиотеке есть факт культуры русской. Таким образом, подлинным фактом отечественной культуры чужое становится только тогда, когда оно воспринимается именно как своё. Библиотека через синтаксис устанавливает новые контакты с культурой прошлого. Прошлое становится равноправным партнёром, а не просто текстом, подлежащим научной обработке.

Другими словами, библиотека есть не только место, где происходит встреча с прошлым, не только механизм, обеспечивающий к нему доступ, но и язык общения. Синтаксис выступает как посредник в том, что одна эпоха поймёт другую, а непосредственно роль языка выполняет, в частности, систематический каталог. Систематизация «оживляет» процессы библиотечно-библиографической деятельности. Наша привычка видеть все вещи во взаимосвязи и взаимодействии с окружающим пространством даёт возможность переходить нечётко очерченные границы реального мира.

Проследим ход рассуждений известного философа и информатика Ю.А. Шрейдера. «Суть библиотечных каталогов, — пишет он, — прежде всего в том, что они соотносят физическую структуру хранения документов со структурой организации мыслей. При этом принципиально важен вопрос: существует ли объективная «структура организации мыслей», одинаково обязательная для всех, или она развивается вместе с появлением или усвоением новых мыслей? Теоретики информационного поиска фактически стояли на первой точке зрения, в то время как практики библиотечного дела и библиографии, в сущности, стоят на второй. Им хорошо известно, как важно внимательно относиться к «неприятным» вопросам творчески активных пользователей, ищущих в каталоге те смысловые связи, которые в нём не отражены. Задача состоит в том, чтобы организовать библиографические каталоги, способные ассимилировать опыт и интуицию пользователей, обнаруживающих нетрадиционные, но важные связи между знаниями».

В сущности, об этом же пишет и американский библиотековед из штата Иллинойс Джеймс Ла Рю: «Однажды — и всё это в течение примерно 20 минут — женщина… заказала книгу, критикующую Театр Абсурда, ребёнок хотел узнать, что у нас имеется по «принципу неопределённости» Гейзенберга, а два подростка перерыли всю коллекцию записей Джона Кейджа. Когда эта парочка с хихиканьем удалилась, меня словно осенило. Внезапно мне стало ясно, что все мы — каждый посетитель и я — были совершенно одним и тем же. Как заметил Гейзенберг в другом контексте, наблюдатель взаимодействует с наблюдаемым.

Вот тогда-то я и решил, что захотел стать библиотекарем. Это казалось мне прекрасной профессией. Ты должен быть способен вести разговор с любым человеком. Как ничто другое, требуется энциклопедический взгляд на мир. Это была та единственная знакомая мне работа, где вы могли специализироваться в качестве эрудита.

Цель библиотечного дела — или это казалось мне в момент озарения (insight) — помочь людм найти то, что они ищут, сами того не зная; то есть, сделать для них доступными вещи, действительно культурно связанные» (P. 385).

Ла Рю предложил рассматривать библиотековедение как науку о «серендипности». Я бы предложил другой перевод этого термина — «интуитивное озарение». «Мы удивительно легко забываем, — заключает он, — что… библиотеки воистину являются коллективной памятью человечества. И как таковые, они есть источник всех будущих открытий. Именно поэтому мы должны сделать доступной всю собранную нами информацию с тем, чтобы с ней можно было легко обращаться. Мы также должны отдавать себе отчёт относительно совершенствующихся технологий, которые не только сделают возможным сортировку заранее подготовленных сведений, но также будут иметь в конечном итоге порождение нового рода информации.

Чтобы помочь людям найти «то, не знаю, что», нам нужен новый подход к определению, что есть библиотековедение. Я скромно предлагаю: Наука Интуитивного Озарения» (P. 389).

Рассуждая о пространстве библиотеки, имеет смысл поговорить и о времени. Как будет строиться синтаксис в библиотеке будущего, как на выбор схем повлияет время? В самом деле, нам всегда хочется знать, когда и как зародились и развивались во времени новые идеи и формы библиотечной жизни, свидетелями расцвета которых были наши предшественники. Нам хочется рассматривать некий период времени как залог, скрытое обещание того, что обязательно исполнится в будущем. С этой целью учёные с особой тщательностью выискивают ростки нового в старом, строят гипотезы, иногда искусственные. Вместе с тем, в поисках новых форм мы как-то забываем, что в истории, как и в природе, умирание и зарождение следуют друг за другом. Старое умирает в то же время и на той же почве, где новое зарождается. Есть жизнь, есть материал для воспоминаний, и наступает время, когда подводятся итоги и мы думаем о будущем. Ощущение времени даёт возможность человеку остановиться, почувствовать своё отношение к прошлому, показать заинтересованность или безразличие к тем или иным событиям, фактам, людям. В каком-то смысле книга в библиотечном пространстве останавливает время и концентрирует внимание личности на самой себе, способствует процессу самопознания.

Утверждая, что человек есть не субъект воспитания, а субъект развития, М.К. Мамардашвили в лекциях о М. Прусте говорил следующее. Существует мнение, что людей можно якобы воспитывать, если окружить их самыми великими и благородными мыслями человечества, выбитыми на скалах, изображёнными на стенах домов в виде изречений, чтобы, куда человек ни посмотрел, всюду его взгляд наталкивался бы на них, и он тем самым формировался. Беда в том, продолжал М.К. Мамардашвили, что мы и к книгам часто относимся таким образом. А перенести из книги великие мысли в другого человека нельзя. Книга — неотъемлемая часть жизни человека не в том смысле, что иногда на досуге мы читаем, а втом, что нечто фундаментальное происходит с нами, когда акт чтения вплетён в совокупность наших жизненных представлений и формирует понятную нам мысль.

Библиотека как метатекст даёт нам компрессию времени, она «сжимает» его. То время, для прохождения которого требуется несколько десятилетий, библиотека представляет в свёрнутом формате. На метатекст нанесены многие слои текстов, и, чтобы быть воспринятыми, они должны возвращаться к жизни. Сжатое время в метатексте делает библиотеку вечным настоящим.

«Попробуйте почувствовать этот чужой, будущий, ретроспективный трепет,  — рассуждает В. Набоков в одном из лучших своих произведений — романе «Дар», — вообще хорошо бы покончить с нашим варварским восприятием времени, особенно, по-моему, мило, когда заходит речь о том, что земля через триллион лет остынет, и всё исчезнет, если заблаговременно не будут переведены наши типографии на соседнюю звезду… Наше превратное чувство времени, как некоего роста, есть следствие нашей конечности, которая, всегда находясь на уровне настоящего, подразумевает его постоянное повышение между водяной бездной прошедшего и воздушной бездной будущего. Бытие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка будущего в прошедшее… При этих обстоятельствах, попытка постижения мира сводится к попытке постичь то, что мы сами создали, как непостижимое… Наиболее для меня заманчивое мнение, — что времени нет, что всё есть некое настоящее, которое как сияние находится вне нашей слепоты…» [59] .

Продолжая аналогии с искусством, рискну предположить, что библиотека, как и музыка, выступает, выражаясь метафорически, в качестве инструмента уничтожения времени и является тем настоящим, в котором временно отложена коммуникация (общение) с читателем (слушателем). Я согласен с ходом рассуждений  английского социального антрополога Эдмунда Лича (1910–1989), когда он говорит об общности элементов коммуникации между мифом и музыкой. Допустим, пишет Лич, оркестр исполняет симфонию Бетховена. В создаваемую музыкой систему коммуникации входят следующие элементы:

«1. Имеется «полная оркестровая партитура», написанная вначале рукой самого Бетховена, а впоследствии многократно издававшаяся. Это материальное выражение музыки, «услышанной» в форме сенсорных образов «сознанием» Бетховена, а затем превратившейся в сложную конфигурацию значков на бумаге. Написанный музыкальный текст «держится» на двух осях:

а) по горизонтали он читается линейно и последовательно слева направо и описывает мелодические фразы (мотивы), предназначенные для определённых инструментов;

б) по вертикали этот текст следует читать синхронно; он описывает гармонические комбинации звука — аккорды и фразы, — которые должны извлекаться разного рода инструментами одновременно. Помимо упомянутых двух основных осей полная партитура содержит разнообразные указания дирижёру относительно темпа и тональности, что должно помочь ему в интерпретации текста.

Музыка как целое делится на «части», которые соотносятся друг с другом эстетически, а не посредством ясно обозначенной связи. Элементы темы из одной части произведения могут появиться, в прямой или транспонированной форме, в другой части. Для разбирающегося в музыке слушателя каждая её фраза, каждая часть и вся симфония в целом образуют систему взаимосвязанных элементов. Всё исполнение может занимать час, однако передача послания осуществляется так, как если бы все произошло одномоментно.

2. Помимо законченной партитуры, в которой музыка записана целиком, имеются ещё отдельные листы партитуры для каждой группы оркестровых инструментов — флейт, гобоев, первой скрипки, второй скрипки, духовых, барабанов и т.д. и т.п. Каждая такая партитура относится к «мелодической» линейной форме (а), приведённой выше. Но звук, производимый одним инструментом, играющим в отдельности, не создаёт музыкального смысла. Только когда инструменты играют в комбинации друг с другом, подчиняясь командам дирижёра, подаваемым на языке жестов, — получается осмысленная музыка.

3. Каждый инструменталист прочитывает свою партитуру глазами. Но затем он превращает указания, получаемые от письменного текста, в сложные движения рук, пальцев, губ и т.д. в соответствии с техникой, требуемой для игры на его инструменте.

4. Дирижёр действует сходным образом, но ему приходится читать полную оркестровую партитуру всю сразу. Он должен мыслить в нескольких измерениях одновременно, поддерживая как линейный поток общей музыки, разворачивающийся в диахронной последовательности, так и гармоничное сочетание игры разных инструментов (обеспечивая последнее тем, что все музыканты «выдерживают ритм»).

5. Сочетание звуков, производимых в результате этого набора визуальных и мануальных действий, исходит из оркестра в виде комплекса звуковых волн. В такой форме звуки в конечном счёте достигают ушей слушателей и уже в их сознании вновь становятся впечатлением от музыки, не полностью (надо надеяться) отличном от «послания», которое Бетховен намеревался передать изначально.

Приведённый пример,  — подытоживает Э. Лич,  — может служить общей парадигмой для проведения любого ритуала — причём сразу в нескольких измерениях. Во-первых, слушателей оркестра интересует только то, что делают все инструменталисты и дирижёр вместе. Значение музыки следует искать не в «мелодиях», издаваемых отдельными инструментами, а в сочетании таких мелодий, в их взаимоотношениях и в том, каким образом отдельные наборы звуков превращаются в разные, но связанные формы… Исполнители и слушатели — одни и те же люди. Мы участвуем в ритуалах для того, чтобы передать коллективное послание себе же самим» (С. 56-58).

 Давайте ещё раз вникнем в размышления Э. Лича. Мне думается, что его интерпретация исполнения симфонии уместна и при изучении библиотечной коммуникации и имеет к ней прямое отношение. В пространстве библиотеки, содержащей послание человеку, мы различаем по крайней мере два элемента, а именно собрание текстов и порядок, правила доступа к ним, то есть синтаксис. Формируя фонд и строя синтаксис, надо предусматривать возможные их сочетания. Иначе говоря, мы должны многое знать о научном и культурном окружении, в котором существует библиотека, прежде чем определится её выбор правил доступа к текстам.

В акте коммуникации передача смысла сообщения достигается тем же способом, каким дирижёр оркестра передаёт информацию своим слушателям. В отличие от автора книги, который передаёт её через свой текст. Возможно, подобную ситуацию имел в виду и К. Поппер, когда писал о том, что для обыкновенного человека «… всегда характерно в значительной степени неправильное понимание и неправильное истолкование книг… Человек, который понимает книгу, — редкое создание». Комментируя этот тезис Поппера, подчеркну, что неправильное понимание текста случается не только у незнакомых с автором читателей, но и у людей, которые постоянно и творчески общаются. Например, как это было у поэта Александра Блока и непременного секретаря Академии наук академика Сергея Ольденбурга.

12 марта 1918 г. А. Блок в официальном конверте получил от С. Ольденбурга письмо. «Вчера случайно имел возможность прочитать Вашу поразительную поэму “Двенадцать”. Не могу нигде достать её и потому обращаюсь к Вам с большой просьбой дать мне её, если у Вас сохранился лишний экземпляр. По праву читающего, сотворца пишущему, я её понял по-своему, и, по-видимому, как мне говорят, не так, как Вы. Мне было бы очень жаль, если бы моё понимание, вернее чувствование и переживание, было бы другое, чем у автора, но это не остановило бы меня. Только ничтожное может понято единообразно, а где даже только две грани, уже, по крайней мере, два понимания. А то, что создали Вы, так удивительно, так дивно прекрасно, что мой глаз не может перечислить этих граней, которые блещут, сверкают, так их много. Чувством чувствую, что Вы писали не то, что написано, но, кажется мне, прочесть Вы сможете то, что написано в том, что писали Вы».

Возвращаясь к описанию симфонии у Э. Лича, выделю ещё один аспект коммуникации в музыке — исполнительский. Дмитрий Дмитриевич Шостакович однажды сказал, «что ни одно исполнение его произведений ни у кого из исполнителей не звучало так совершенно, как в его голове». В любом исполнении есть всё: и завязка, и кульминация, и заключение. Опытный музыкант умело ведёт слушателя от начала до конца произведения, от одного «узла» тематического развития до другого, сосредотачивая внимание на одних деталях и жертвуя другими во имя цельности общего замысла.

Цельность формы достигается у исполнителя не только интуитивным путём, но и при помощи тонкого расчёта. Подтверждением этого могут служить воспоминания М. Шагинян об игре С.В. Рахманинова: «… один раз во время антракта, когда в зале стояла буря неистового восторга и трудно было пробраться через толпу, войдя к нему в артистическую, мы увидели по лицу Рахманинова, что сам он в ужасном состоянии: закусил губу, зол, желт. Не успели мы раскрыть рот, чтоб его поздравить, как он начал жаловаться: наверное он выжил из ума, стареет, его нужно на слом, надо готовить ему некролог, что вот был музыкант и весь вышел, он простить себе не может и т.д.: «Разве вы не заметили, что я точку упустил? Точка у меня сползла, понимаете»! Потом он мне рассказал, что для него каждая исполняемая вещь — это построение с кульминационной точкой. И надо так размерять всю массу звуков, давать глубину и силу звука в такой чистоте и постепенности, чтоб эта вершинная точка, в обладание которой музыкант должен войти как бы с величайшей естественностью, хотя на самом деле она величайшее искусство, чтоб эта точка зазвучала и засверкала так, как если б упала лента на финише скачек или лопнуло стекло от удара, словом, как освобождение от последнего материального препятствия, последнего средостения между истиной и её выражением. Эта кульминация, в зависимости от самой вещи, может быть и в конце её, и в середине, может быть громкой или тихой, но исполнитель должен уметь подойти к ней с абсолютным расчётом, абсолютной точностью, потому что если она сползёт, то рассыплется всё построение, вещь сделается рыхлой и клочковатой и донесёт до слушателя не то, что должна донести. Рахманинов прибавил: «Это не только у меня, это Шаляпин тоже так переживает. Один раз на его концерте публика бесновалась от восторга, а он за кулисами волосы на себе рвал, потому что точка сползла».

… Синтаксис библиотеки — не метафора. В любой библиотеке создаётся свой порядок, своя система доступа к фондам, где синтаксис-отражение пространственной структуры библиотеки. Он — форма воплощения библиотеки как культурной памяти человечества. Синтаксис библиотеки напоминает скорее человеческий разум, интеллект, чем механическую систему. Если есть сознание, разум, есть и душа, а где душа, там, говоря словами О. Мандельштама, есть и порыв, порывообразование. И снова возникла тема «пересечения» библиотековедения и литературоведения. Надо пояснить.

В «Разговоре о Данте» О. Мандельштам впервые в поэзии обосновал «теорию порыва». Порыв — это не наитие сверху, порыв рождается словом, но он не исчерпывается ни семантикой, ни сам собою. В порыве конкретизируется совпадение слова с предметом, с действительностью, порыв призван будить нас и встряхивать «на середине слова». Вот как пишет о порыве сам автор:

«Мы описываем как раз то, чего нельзя описать, то есть остановленный текст природы, и разучились описывать то единственное, что по структуре своей поддаётся поэтическому воображению, то есть порывы, намеренья и амплитудные колебания» (С. 143).

«Поэтическая материя не имеет голоса. Она не пишет красками и не изъясняется словами. Она не имеет формы точно так же, как лишена содержания, по той простой причине, что она существует лишь в исполнении. Готовая вещь есть не что иное, как каллиграфический продукт, неизбежно остающийся в результате исполнительского порыва. Если перо обмакивается в чернильницу, то ставшая, остановленная вещь есть не что иное, как буквенница, вполне соизмеримая с чернильницей» (С. 151).

«… всё наше учение о синтаксисе является мощнейшим пережитком схоластики, и, будучи в философии, в теории познания, поставлено на должное, служебное место, будучи совершенно преодолено математикой, которая имеет свой самостоятельный, самобытный синтаксис, — в искусствоведенье эта схоластика синтаксиса не преодолевается и наносит ежечасно колоссальный вред» (С. 127).

«Другими словами — нас путает синтаксис» (С. 152).

Порыв исполнения, считает О. Мандельштам, нельзя пересказать: «Если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга, смесились и наполнили комнатный воздух футуристическим рёвом и неистовым красочным возбуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой «Комедии» (С. 150). «Предметом науки о Данте станет, как я надеюсь, изучение соподчинённости порыва и текста» (С. 152).

«Разговор о Данте», как и разговор о поэзии вообще, предполагает и наше участие в нём. Соподчинённость порыва и текста требует более совершенного синтаксиса, такого, в котором бы гармонично сочетались и традиции, и нововведения. Ещё в недавнем прошлом синтаксис традиционной библиотеки строился таким образом, чтобы помочь развитию интеллекта человека. Правила строго передавались от поколения к поколению, и так обеспечивалась преемственность в передаче знаний, накапливалась энергия порывообразования. В современных библиотеках, делающих акцент на внедрение новых информационных технологий и вычислительных систем, места для души и порыва остаётся всё меньше и меньше. Технические средства не обеспечивают преемственности традиций, происходит медленное их разрушение. «Нас путает синтаксис». Теряются неожиданные связи, непривычные пути нахождения или «вспоминания» данных. Это губительно для построения синтаксиса, надо срочно искать границы соответствия.

Чтобы показать разницу между традиционными и новыми технологиями, я использую притчу «Разговор двух воробьёв», представленную в изложении философа Г.И. Гурджиева. Однажды, на карнизе высокого дома сидели два воробья — один старый, другой молодой. Старый поведал молодому: «Когда на дороге послышится шум, дребезжание и громыхание, значит, вскоре после этого можно лететь на дорогу и полакомиться навозом, который остаётся после лошади». И вот послышалось очень много шума, дребезжания и громыхания. Когда всё стихло, молодой обрадованно полетел вниз, но не нашёл ничего, кроме нескольких несъедобных капель с дурным запахом. Это были капли масла, оставленные современным автомобилем. Тогда старый воробей, нахохлившись и поймав под крылом блоху, сказал с глубоким вздохом: «Времена очень сильно изменились — нет больше средств к жизни, которые мы находили прежде». Есть всё внешнее, заключает Г.И. Гурджиев, шум, треск и отвратительный запах, но нет ничего полезного для достижения нашей главной цели.

…В отличие от сказки, притча не имеет счастливого конца. Она ставит нас перед лицом трудного испытания: только мы (или сам человек) можем сделать свой выбор.

 

Largo

 — Границы библиотеки

Библиотечный мир сегодня — это и есть твеновская «Миссисипи», зыбкая, подвижная среда, и, чтобы вести библиотеку в таких «водах» во время перемен, нужно постоянно совершенствоваться. Ведь время перемен и опасно: ветер может валить деревья с мощными корнями. Кем бы ни были мы — авторами, библиотекарями, издателями — нам нельзя не реагировать на происходящие перемены. Но это также и время новых возможностей, когда изменения могут играть большую положительную роль.

Современной библиотечной науке нужны так называемые «сильные» учёные, то есть такие, какие могут неправильно прочесть работы предшественников и вырваться на свободу, перейти на другую орбиту интерпретации. Под библиотечной наукой я имею в виду не прикладную научную дисциплину, а науку в самом чистом виде, как человеческий порыв, «интуитивное озарение», по Ла Рю, как желание понять накопленную Вселенную текстов и наше (библиотекарей) место в ней. Независимо от нашего желания мир текстов будет изучаться до тех пор, пока существуют человек, деятельность, общение.

«Неправильное» прочтение устоявшихся построений должно пробудить у нас желание, интерес узнать больше, чем мы знаем. Но и узнавание большего есть только часть ответа на волнующие меня проблемы: каковы же границы библиотеки, если они существуют? Является ли библиотека, как и книга, бессмертным творением человека или близок её конец? Что тогда вместо неё? Какой будет библиотека завтра? Будет ли она по-прежнему хранилищем знаний «без субъекта знания» или станет центром распределения информации? Как это всё касается нас, библиотекарей, или наша профессия медленно умирает и будет предана забвению?

Действительно, возможно ли представить, что библиотека, какой мы её знаем и ценим, придёт к концу? Может ли случиться так, что она станет совершенно другой, не похожей на прежнюю, и профессия библиотекаря уйдёт в прошлое? Представить себе это мне трудно, и не только потому, что работаю в библиотеке. Я стал библиотекарем главным образом из-за того, что считаю свою профессию — сохранение и предоставление накопленных человечеством знаний — благороднейшим и самым осмысленным занятием. Ведь мы здесь для того, чтобы через знания узнать и понять, зачем мы здесь. Какая ещё цель достойнее?

Не всегда я был так очарован своей профессией. В Институте культуры на библиотечном факультете был период, когда изучение литературы, истории, философии, иностранных языков казалось мне наиболее интеллектуальным занятием. Начиная только с третьего курса, появилась заинтересованность в лекциях по систематизации, предметизации и реферированию научной литературы, информационному поиску. Я стал ценить точные методы библиотечно-библиографической науки, а взаимосвязи с информатикой открывали безграничный простор для исследований. Благодаря многостороннему общению в творческой среде, приближалось понимание «категорического императива» нашей профессии: наука ставит вопросы, на которые в библиотеке могут быть получены ответы, по крайней мере ориентирующие исследователя.

В библиотечном пространстве есть свои рубежи, свои границы. Более того, библиотеко- и библиографоведение, развиваясь, будут постоянно нам навязывать эти границы своей власти, за пределы которых не выйти. Что я имею в виду? Вот некоторые примеры.

1. Теория документальных потоков утверждает, что наше знание потока всегда будет неточным, отражающим лишь status quo, следовательно, многие ситуации его движения и развития предсказать невозможно.

2. Теории свёртывания (компрессии) текстов отрицают возможность адекватного отражения и понимания исходных документов пользователем.

3. Эволюция письменности продолжает напоминать нам, что мы занимаемся внедрением новых технологий не ради демонстрации возможностей этих технологий, а чтобы уметь читать и правильно интерпретировать текст.

4. Изучение старения научной литературы направлено на описание его истинных причин, и одна из главных — в обеспечении преемственности идей и знаний, отражённых в научной литературе. Представим, что в случае успеха возможно построить научные тексты, которые будут жить вечно. Изменит ли это наши взгляды на пространство библиотеки? Вряд ли у нас появится достаточно полное представление о том, как библиотека возникла и где её границы.

Как с учётом перечисленных и возможным появлением новых границ объяснять происходящие и прогнозируемые изменения? Из головы не выходила строка фрагмента греческого поэта Архилоха: «Лис знает много секретов, а ёж один, но самый главный». Мне захотелось, используя доступную литературу и собственные наблюдения, представить современную библиотечную ситуацию так, как её вижу я, и дать возможность читателю самому решать, какие рассуждения покажутся ему предпочтительнее.

Напомню два принципиальных тезиса этой книги. Первый — библиотека, как и жизнь на Земле, развивается не по направлению «к чему-то», а только «от чего-то»; второй — библиотеки в течение столетий жили без конкуренции. Теперь она появилась: новые информационные технологии, электронные журналы и библиотеки, система Интернет. Это означает, что библиотеки не могут бездействовать и ждать, когда к ним придут читатели в поиске информации. Признаки конкуренции, ещё весьма поверхностные, стали появляться в последней четверти XIX в., по крайней мере в России. Но не в среде библиотекарей, а вне её. Первыми это почувствовали писатели. В романе «Бесы» у Ф.М. Достоевского Лизавета Николаевна излагает Шатову идею своего «литературного предприятия».

«Литературное предприятие было такого рода. Издаётся в России множество столичных и провинциальных газет и других журналов, и в них ежедневно сообщается о множестве происшествий. Год отходит, газеты повсеместно складываются в шкапы или сорятся, рвутся, идут на обёртки и колпаки. Многие опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти публики, но потом с годами забываются. Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия? А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану [70]  и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.

— Вместо множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и всё, — заметил Шатов.

Но Лизавета Николаевна горячо отстаивала свой замысел, несмотря на трудность и неумелость высказаться. Книга должна быть одна, даже не очень толстая, — уверяла она. Но, положим, хоть и толстая, но ясная, потому что главное в плане и в характере представления фактов. Конечно, не всё собирать и перепечатывать… И наконец, книга должна быть любопытна даже для лёгкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок! Это была бы, так сказать, картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год. «Нужно, чтобы все покупали, нужно, чтобы книга обратилась в настольную, — утверждала Лиза, — я понимаю, что всё дело в плане, а потому к вам и обращаюсь», — заключила она».

На рубеже XIX и XX столетий конкуренция приобретает уже более зримые очертания. Поль Отле и Анри Лафонтен предложили концепцию упорядочения всемирной системы научной коммуникации и назвали её документацией. Термин «книга» казался исследователям для этих целей узким, и они предложили более широкое понятие — «документ».

«Библиографические органы не следует рассматривать в отрыве от научных, — утверждали авторы в докладе на Международном конгрессе по библиографии и документации «Современное состояние библиографических проблем и систематическая организация документации» в 1908 г.  — Средством организации научной работы является книга и особенно её нынешняя форма — журнал. Развитие науки шагнуло так далеко, что единственно правильным, соответствующим действительности подходом будет рассматривать все книги, все журнальные статьи, все официальные отчёты как тома, главы, параграфы одной великой книги, универсальной книги, исполинской энциклопедии, составленной из всего, что было напечатано… По мере того, как растут собрания библиотек и совершенствуются методы их организации, библиотеки превращаются в учреждения, играющие первостепенную роль в научных исследованиях, культурном просвещении народа и обучении взрослых. Заглядывая в будущее, мы увидим, как библиотеки станут университетами письменного слова, ежедневно посягающими на область, до сих удерживаемую университетами устного мира… К этим элементам, существующим сейчас и имеющим многообещающее будущее, — книге (универсальной книге) и библиотеке (универсальной библиотеке) — необходимо добавить ещё третий элемент. Это нечто совершенно новое: научно-техническое бюро. Объектом деятельности бюро в отличие от документов будет информация. Бюро такого типа выполняют свои функции путём составления досье. Можно ожидать, что постепенно они получат более широкое распространение, их функции будут определены более точно, повысится их эффективность в выполнении задачи по предоставлению информации» [71] .

Жизнь без конкуренции уходила в прошлое. С целью сохранения единства стали возникать профессиональные библиотечные ассоциации, проходить съезды. Реакция общества на такие объединения была полярной: одна его часть их приветствовала, вторая — критиковала. Приведу для примера два отклика на решения Первого Всероссийского съезда по библиотечному делу (1911). «Самым общим результатом съезда, — результатом, которому суждено быть занесённому в скрижали русского библиотечного дела, — является бесспорно категорическое провозглашение библиотечного дела особой самостоятельной специальностью и библиотекарей — учёной профессией» («Речь». 1913. № 108. С. 3).

Второй отклик. Представители правой печати назвали библиотечный съезд «бестолковым», «нелепым», съездом «150 олухов всех оттенков» («Новое время». 1911. 10 июня и «Русское знамя». 1911. 11, 16 июня.). Бурю негодования вызвала резолюция съезда об учреждении библиотечных курсов. «Ахинеей» назвало эту идею «Новое время» (1911. 9 июня), а «Свет» посчитал проект учреждения курсов «ядовитым» (1911. 11 июня).

Знаменательным событием в библиотечной жизни стало создание в 1927 г. Международной федерации библиотечных ассоциаций — ИФЛА, которая отметила в 2002 г. (Глазго) своё семидесятипятилетие. Тенденция к объединению набирала силу. Тем не менее, внутри уже сформировавшихся структур возникали разногласия.

Назревал конфликт, перешедший с конца 40-х годов XX столетия в информационную войну, между сторонниками традиционной библиотечной (гуманитарной) культуры, идущей от Гутенберга, и нетрадиционной, представленной учёными естественнонаучного профиля, разрабатывающими новые компьютерные технологии. Мощь критики обрушилась на библиотеку, работающую, по мнению учёных-естественников, неэффективно в эпоху кризиса. Среди аргументов называли: устаревшие системы индексирования документов, ручной одноаспектный поиск в каталогах, нигилистическое отношение библиотекарей к механизации и автоматизации процессов обработки научной литературы. Библиотечных работников обвиняли в консерватизме, косности, инертности, неспособности понять последствия технологических изменений, вызванных вычислительной техникой.

Библиотека становилась «научным Ватерлоо», а библиограф рассматривался как «старый часовой» при внедрении новых методов поиска информации. Произошёл раскол в рамках библиотечной профессии, её единство было нарушено. Вольно или невольно, но возник вопрос о границах библиотеки. Всё сосредоточилось на её внутреннем пространстве.

В результате конфликта двух культур был нанесён существенный ущерб обеим сторонам. Прежде всего, произошло понижение статуса библиотечной профессии. Я сам был потрясён цифрами и фактами. Так, только в США в 1978-1999 гг. закрылись 14 самых престижных библиотечных школ, включая Чикагский университет (первая библиотечная школа, предложившая докторскую степень по библиотековедению), Колумбийский университет и университет Case Western Reserve. «Пиррова» победа досталась и документалистам: уходили со сцены престижные документационные центры. Центр А. Кента (CDCR) закрыл свои двери в 1971 г. Чтобы известить об этом, университетский журнал поместил объявление: «Документационный центр поглощён». Сегодня документалисты больше не существуют.

Подобная картина в несколько ином варианте наблюдалась и в СССР. С середины 60-х годов исчезли библиотечные институты как самостоятельные учебные заведения. Профессиональная библиотечная подготовка ведётся в рамках вузов культуры и искусства, очень редко в университетах. С конца 70-х годов были упразднены факультеты специальных библиотек, а к началу 90-х отдельные библиотечные и библиографические кафедры стали работать под прикрытием информационно-библиотечных факультетов.

Закрытие библиотечных школ в США и свёртывание профессиональной подготовки в России показали бесполезность конфликта двух культур. Если информационные специалисты не могут работать вместе, их будущее в опасности. Даже в 80-е годы отголоски борьбы не способствовали повышению престижа. Сошлюсь на результаты Всесоюзной НИР  «Библиотечная профессия: современное состояние и перспективы» (1988). «Прекраснодушная инфантильность, доверчивая покорность и непритязательность выглядят сегодня как типичная социально-психологическая черта совокупного библиотекаря. Но этой чертой, разумеется, обладают далеко не все. Обращают на себя внимание две социально-психологические группы: группа агрессивных нигилистов, не верящих в изменения к лучшему, и группа разумных оптимистов, отдающих себе отчёт в негативных тенденциях и готовых им противостоять…». Дополнительно можно отметить, что некоторые библиотекари, которым сейчас уже лет за сорок, пришли в библиотечное дело, имея различное образование, из разных учреждений и многим из них трудно адаптироваться к новым условиям.

Интернет изменил уклад традиционной библиотечной жизни. Появились привлекательные люди с заманчивыми предложениями (посредники — провайдеры), гарантирующие передачу на компьютер пользователя научной информации за небольшую плату. Вместе с тем, есть серьёзные аргументы, заслуживающие того, чтобы с ними считаться, в частности, неконтролируемый рост числа электронных библиотек. Сейчас трудно судить о том, какие нас ждут перемены, но разделение поколения на «отцов и детей» уже произошло. Речь идёт не о возрасте, а о психологии отношений. И «отцы», и «дети» теперь есть в любой крупной библиотеке. Их точки зрения на библиотеку и книгу сильно отличаются. Я бы сказал так: «новое поколение («дети») мыслит компьютером, а старые («отцы») — книгой. Для «отцов» Интернет знакомый, но не совсем ещё освоенный и не очень привычный феномен, чуждая среда. «Отцы» справедливо полагают, что наша цивилизация становится image-oriented — ориентированной сначала на картинку, образ, а потом уже на слово. Из этого следует, что «… компьютер возвращает людей в Гутенбергову галактику». О том, что из себя представляет галактика Гутенберга, можно судить по данным, приведённым в книге Е.Л. Немировского: только за 386 лет существования печатного станка (до 1940 г.) увидело свет 3 681 960 названий книг.

В этом контексте Интернет становится не врагом книги, а, наоборот, её союзником. Кроме того, «отцы» считают, что электронный носитель не может заменить книгу для чтения. Читать книгу — не то же, что читать дисплей. И ещё. Невзирая на контакт со всем миром, люди будут скучать без привычного нормального общения. Интернет способствует одиночеству.

Для «детей» всё наоборот: Интернет выступает как кровеносная система живого организма, где время между событием и его описанием сокращено до минимума. О верификации, т.е. проверке на истинность, не может быть и речи. В Интернете читатель вступает в самые разнообразные интерактивные отношения, ни о каком одиночестве, утверждают «дети», речи быть не может… Задержимся на мгновение.

Иногда я с завистью смотрю на таких специалистов, слушаю их толковые пояснения, но что-то беспокоит меня, мешает завидовать до конца. Сразу не хотелось думать, что именно. Потом, потом… И потом почувствовал, что же меня сдерживает в общении с этими интересными людьми, несмотря на разные их характеры, возраст, дарования и судьбы.

Я не смогу и не хочу быть на их месте. Да, они чётко знают и делают своё дело, понимая что такое профессионализм. Но также лихо и отчётливо в их сознании уходит в прошлое традиционная культура книгопечатания, как реликт, как посткнижная культура. Сетевая техника, утверждают «дети», пришла, «… чтобы ниспровергнуть власть другой техники — более древней, грубой и варварской, —чтобы уничтожить установленную Гутенбергом пятисотлетнюю тиранию печатного станка». Или, по-другому, более резко: «Освенцим Гутенберга всё ещё ждёт своего Нюрнбергского процесса». Это, конечно же, крайность. Можно испытывать сожаление по этому поводу: всё, что было достигнуто, — та культура, даже сама жизнь, всё ушло. Можно изводить себя попыткой восстановить это, но это — чистая ностальгия. Они, видимо, плывут с облегчённым багажом, даже без веры в сегодняшний день. Их можно понять. Они не одиноки. Новый опыт требует новых знаний. Ушло с историей время, когда их учителя понимали, что только старыми знаниями жить нельзя, но они ими питались по мере надобности. (Вспомним притчу о двух воробьях). А молодые, глядя на них, посмеивались…

Надо увидеть, очень постараться увидеть молодые ростки в этом библиотечном настоящем. Вспомнить, что и мы сами когда-то были такими. Надо иметь мужество заставить себя не ностальгировать о прошлом. Нужно двигаться, искать, идти вперёд. То, чем занимаются библиотекари, есть способ выражения и отстаивания самоценности жизни вопреки всяким внешним смыслам. То, что мы делаем, думаем, находим — это очень сложный продукт при определённой культуре, которая и называется способом жизни.

Что же есть? Есть одно: мы должны понять, если у нас есть будущее, то это молодые библиотекари — те, кто вокруг нас. Как ни думай о прошлом, как ни восстанавливай этого ушедшего Менделя-букиниста из прекрасной одноимённой новеллы С. Цвейга, если что-нибудь и возникнет, то это сделают молодые, а не пришедшие из прошлого.

Итак, вопрос о том, какая профессиональная группа будет иметь приоритет в работе с информацией, остаётся открытым. Предположения последнего десятилетия, что учёные в один прекрасный день всё изменят, что традиционная библиотека окажется архивом, музеем книги, производят на меня впечатление гиперболы в целях популяризации новшеств. К началу 90-х годов XX столетия наметилось сближение двух культур и это обнадёживает. Вместе с тем, к имеющимся старым проблемам прибавились новые, вызванные ростом числа и возможностями электронных библиотек, несопоставимыми с темпами работы традиционных библиотек, хранящих печатную продукцию; условия задаются факторами вне библиотечного сообщества. И снова библиотекари оказываются под постоянным давлением и, чтобы не отстать, пытаются ускорить темп своего «движения». Всё это создаёт непропорционально огромную нагрузку на персонал библиотеки и её бюджет. Вот что пишет Леон Литвак в «Library Journal» (1998. Vol. 123, № 5. P. 12-13) о библиотечной системе в Беркли (Калифорния): «В нашем жадном стремлении к внедрению новых информационных технологий отсутствует понимание необходимости равновесия, практически отсутствует осознание того, что разные научные дисциплины имеют разные потребности и не все они удовлетворяются новой технологией. А мы хватаемся за эту технологию не глядя, не думая о расходах, эксплуатации, надёжности и ценности».

Сегодня становится важным не столько иметь у себя первичную информацию, сколько знать, где она находится и как её получить. Отсюда ещё одна проблема при росте количества электронных библиотек — самосохранение библиотекарей как профессионалов, умеющих работать в новых условиях. Отрадно, что отчётливее стали звучать голоса библиотекарей относительно автоматизации информационных процессов и их приоритета в работе с информацией. В литературе подчёркивается, что современный библиотекарь ответственен за сохранность и распределение накопленного знания. Отрадно, что новая технология используется для повышения статуса и возможностей библиотечной профессии. Компьютеры рассматриваются не как угроза, а как экономический и профессиональный ресурс библиотекаря. В современных библиотеках США молодым научным работникам говорят, что первый шаг на пути к научным исследованиям состоит в том, чтобы познакомиться с библиотекарем-консультантом предметной области.

…Цитируя зарубежные публикации, чувствуешь себя немного «на чужом пиру». Хотя тебя и захватывает происходящее. Но есть проблемы общения — куда их деть? На отечественных конференциях нет многоязычной аудитории и «проблема языка» отнюдь не метафорическая, она мешает нашему вхождению в библиотечный мир. Возможности общения российских библиотекарей не выдерживают сравнения с теми же на Западе. Мы ищем посредников, переводчиков, мы не бываем «в центре толпы». И, наконец, мы никогда не располагаем свободным материальным маневром: у нас не те спонсоры, если они вообще есть, ибо спонсорство в России всё ещё не обладает материальной и моральной привлекательностью.

Можно было бы продолжать эти рассуждения и дальше, но я ограничусь тем, что сказано. Просто ситуация меняется с беспрецедентной скоростью. Осуждение «отцов» и «детей» и сопутствующих им проблем бессмысленно. Оно только будет увеличивать имеющийся разрыв и непонимание друг друга. Мы должны постараться осознать эти изменения, чтобы не только безнадёжно не отстать, но претендовать на место твеновского лоцмана на Миссисипи.

В заключение небольшое резюме о границах библиотеки. У каждой есть очевидные границы, как внутренние, так и внешние (см. рис. , ), и одновременно библиотека безгранична — так можно сформулировать противоречие, лежащее в основе обсуждаемой темы. Как это объяснить? Факт наличия границ библиотеки воспринимается как результат сложившейся практики: вот академическая библиотека и её система, вот национальная библиотека, а вот их кадры, собрание текстов (фонды), синтаксис — порядок и правила пользования библиотекой и т.д. В то же самое время библиотека не имеет границ, они становятся прозрачными, но уже в другом смысле. Библиотека не имеет границ как собрание памяти человечества, хранилище накопленных знаний, постоянный рост которых есть объективная реальность. В библиотеке устанавливаются связи между текстами-знаниями, между миром библиотекарей и миром читателей. Поэтому библиотека безгранична и искусство её состоит в том, чтобы, не переходя внешних и внутренних границ, сохранить себя как пространство, обеспечивающее сохранение знания «без субъекта знания». В этом видится одна из главных задач будущих поколений.

«Человеческие решения зависят от памяти о прошлом и от ожиданий будущего,  — пишет в своём послании грядущим поколениям нобелевский лауреат, физик И.Р. Пригожин — … Дело будущих поколений — создать новую связь, которая воплотит как человеческие ценности, так и науку, нечто такое, что покончит с пророчествами о «конце Науки», «конце Истории» или даже о наступлении эры «Пост-Человечества». Мы находимся только в начале развития науки, и мы далеки от того времени, когда считалось, что вся вселенная может быть описана посредством нескольких фундаментальных законов… Задача, стоящая перед будущими поколениями, состоит в том, чтобы создать новую науку, которая объединит все эти аспекты, ибо наука до сих пор находится в состоянии младенчества… Один признак надежды — это то, что интерес к изучению природы и желание участвовать в культурной жизни никогда не были так велики, как сегодня. Мы не нуждаемся ни в каком «пост-человечестве». Человек, каким он является сегодня, со всеми его проблемами, радостями и печалями, в состоянии понять это и сохранить себя в последующих поколениях» [82] .

 

Finale. Allegro

 — Библиотечный финал

Двадцатый век ушёл по-английски, не попрощавшись, оставив нам в наследство накопившиеся и нерешённые библиотечные проблемы. Многим они незаметны. Я допускаю, что когда-нибудь учёный, изучающий ушедшее столетие по темпам развития техники, вооружений, экономическим или политическим потрясениям, по завершении исследований вполне мог бы сказать: я не заметил ничего, что касалось бы библиотек и библиотечного дела; судя по всему они не так уж много значили в культуре данной эпохи.

Что же осталось в исторической памяти России? Подчинение библиотечного дела интересам правящей идеологии, насильственная централизация, перепрофилирование фондов, гигантские спецхраны, гибель и разграбление библиотек в войнах, пожарах, наводнениях, разочарование в происходящих переменах…

Но в том же веке делалось много, в принципе, правильного и хорошего: осуществлялось государственное руководство библиотечным делом, строились новые библиотеки, совершенствовалось комплектование фондов, росло количество библиотечных факультетов в вузах, шла интенсивная подготовка учебных и научных кадров, увеличивался выпуск библиографической продукции.

Остальное же станет далёким от нас, как Александрийская библиотека. Мало кому будут интересны дискуссии о советском библиотековедении, его сущности, проблемах, отличии от буржуазного; о советской библиотечно-библиографической классификации, её новизне по сравнению с универсальной десятичной и классификацией М. Дьюи; о библиографировании литературы по марксизму-ленинизму. Из разряда когда-то глобальных и принципиальных, краеугольных проблем они переходят в исследования локального масштаба, становясь фактом существования ушедшей библиотечной культуры. Воспоминания библиотекарей и воспоминания о библиотекарях и библиографах надолго останутся в архивах, пока о них в своих мемуарах не напишут другие.

Скорее всего прошедшее столетие назовут столетием испытаний и поисков. Оно запечатлело образ всей истории развития библиотечно-библиографического дела и науки в СССР, России и отношения к ним общества, стало свидетелем их расцвета, «нормального» состояния, а затем и «заката», осени. Если с этим согласиться, то интересно увидеть в XX в. не преддверие новой библиотеки, а, наоборот, завершение классического этапа её развития, увидеть традиционную библиотеку в её «осенней» фазе жизни, чтобы чётче понять, что отмирает, что уходит в прошлое навсегда, а что остаётся наследникам. Надо по возможности не упустить ничего наиболее важного из того, что уже найдено и опубликовано. Сохранить события, которые порой просто замалчивались или, наоборот, сочинялись и преподносились как реальные факты, в действительности никогда не бывшие.

В столетии испытаний и поисков было что-то, что постоянно сопутствовало человечеству, что не покидало его никогда. Это —надежда. «Нам нужна надежда…, — писал Карл Поппер в 1945 г. — Но большего нам не нужно, и большего нам не должно давать. Нам не нужна несомненность». Вспомним, что по В.И. Далю, слово надежда истолковывается как: 1. упованье, состояние надеющегося. 2. опора, прибежище, приют. 3. отсутствие отчаяния, верящее выжидание и призывание желаемого, лучшего. 4. вера в помощь, в пособие (Т. II, С. 412).

Надежда имеет ценность как состояние человека сама по себе. Как и любовь. Что является предметом надежды? Возможность нашего со-бытия с ожидаемым. Состояние надежды для человека становится даже большим, чем её исполнение. Через состояние надежды библиотека обещает читателю реальность возможного события с разыскиваемыми текстами… Рискну сейчас определить виртуальную библиотеку как библиотеку реальных возможностей для читателя, как библиотеку, где физически должно быть собрано, но не в одном месте, всё, что когда-либо было написано.

Что значит надежда для меня, почему сейчас пишу об этом? Потому, полагаю, что она никогда не даёт определённого ответа, не пугает несомненностью, вселяет ожидание, не торопит со скоропалительными выводами, учит быть терпеливым, может даже где-то и упрямым (хотя упрямства мне не занимать).

Подобно всем, кто в поисках ответа на свои информационные потребности находит единственный выход, надежда вновь предоставляет шанс, открывающий незнакомую перспективу. И опытные библиографы это хорошо знают. Они только в крайне исключительных случаях могут сказать читателю «нет», иначе это — потеря квалификации. Критически проверить себя, заглянуть внутрь своего Я — вот что значит общаться с надеждой.

Теперь с опорой на надежду попытаемся прочесть «Библиотечный финал», последнюю часть моей симфонии в прозе. Библиотечный финал — собирательное понятие, в нём предполагается рассмотреть возможные варианты дальнейшего бытия библиотеки и перспектив развития научных исследований. Каковы они, что нас ожидает? «Сумерки» библиотековедения — я бы поставил такой диагноз, изучая карту сегодняшнего их состояния. И библиотечная наука, и библиотека, и книга, используя медицинскую терминологию, находятся в состоянии ослабленного иммунитета. «Сумерки» надо понимать двояко: это и движение к ночи, к закату дня, но «сумерки» — это и надежда, ожидание рассвета, наступление нового утра.

Если оглянуться назад, в ушедшее столетие, то среди «сумеречных», осенних реалий, с которыми надо расставаться и не брать в новое тысячелетие, я бы назвал: «узкое» понимание библиотеки и её роли в обществе; потребительское отношение к библиотечному делу; жёсткое подчинение идеологическому диктату; контроль за доступом к «запрещённой» литературе; некомпетентность управления; случайный подбор кадров на руководящие должности. А с наступлением после сумерек «утра» хотелось бы зримо ощутить: понимание обществом библиотечно-библиографической деятельности как составной части отечественной и мировой культуры; постоянную заботу государства о состоянии и развитии библиотек и библиотечных кадров; ощутить библиотеку как фрагмент универсального «третьего мира», в котором сосредоточены не только научно доказанные, но и альтернативные тексты, не подтверждённые экспериментально, имеющие право на ошибку.

Вообще учёный, изучающий проблемы библиотечно-библиографического знания, обязан задумываться над тем, как меняется карта его науки и смежных областей. Но мало размышлять о наблюдениях и накопленных фактах, надо ещё попытаться понять, почему накапливались именно эти факты, почему разыскания идут так, а не иначе.

Говорить на эти темы применительно к нашей науке довольно сложно. Библиотековедение — это, как я уже писал во введении, не единая, а комплексная наука. Поэтому ответ на вопрос о положении дел в отечественном библиотековедении и его оценки будут зависеть от того, насколько популярна та область библиотековедения, которую данный учёный представляет, от его научного и жизненного опыта.

Для одних — лучшее время осталось позади, поскольку то, чем они занимались, оказалось бесперспективным или просто вышло из научной моды. (Кстати, рассуждая о науке, явлением научной моды нередко пренебрегают — и напрасно). Немодно стало заниматься общетеоретическими проблемами: изучением объекта, предмета (ов) и методов библиотеко- и библиографоведения, оценками качества предоставляемых услуг. И тут есть исторические причины. Они связаны с негативным отношением Академии наук к библиотековедению, считающей его дисциплиной прикладной. А библиотековедение, по иронии судьбы, зародилось как раз на академической почве. И опыт БАН это подтверждает. Библиотековедение обнаруживает родство с такими академическими дисциплинами, как литературоведение, филология, археология и палеография. Тем не менее, факт непризнания остаётся фактом.

Немодно изучать и тем более сравнивать восприятие чтения традиционных текстов и текстов, представленных на дисплее. По культурному воздействию это абсолютно разные вещи, чтение книги более тонкая функция культуры. Многие памятники прошлых веков непереводимы в электронный вариант, и, если полностью переходить на виртуальный способ чтения, то они будут просто потеряны для читателей. Где-то на периферии моды остались проблемы сравнительного и международного библиотековедения, его истории, профессиональной подготовки кадров. Напротив, в моде изучение новых информационных технологий, рассуждения об электронных библиотеках, проблематика виртуальных библиотек, концепции библиотек будущего. Модно делать прогнозы, сложнее отвечать на вопросы, почему они не сбываются, когда наступает время их осуществления.

Скажу сразу, что с моей точки зрения, ничего особо увлекательного сегодня в отечественном библиотековедении не происходит. Как и в любой науке, есть работы хорошие и не очень; хороших — меньше, «не слишком хороших» — больше. Большинство действительно ценных библиотековедческих работ имеют весьма специфический характер. Специальные библиотечно-библиографичес-ие журналы редко читаются подряд. О них почти не знают (сколько раз с этим сталкивался!) гуманитарии широкого профиля. В целом, несмотря на ежегодные международные форумы, мы наблюдаем в библиотековедении и библиографоведении штиль. Видимо, и это естественно, — никакие взлёты не длятся слишком долго. А взлёты в 60-70-е годы были, и это — несомненно.

Карта оставшегося в XX в. библиотечного пространства точнее всего может быть представлена перечислением не предметов (книг, сборников, защищённых диссертаций, утверждённых гостов и т.п.), а перечнем авторитетных имён учёных (среди которых, помимо библиотекарей-библиографов, писатели, философы, информатики, литературоведы) и их ценностных ориентации. Так что не стоит искать единый метод, как не стоит искать и однозначный путь к библиотечному финалу. Но, чтобы не заблудиться в библиотечном пространстве, нужен какой-то компас. В дальнейшем я буду обращаться к проектам отдельных личностей и, объясняя их творческий порыв, или «серендипность — интуитивное озарение», попытаюсь очертить возможные варианты (сценарии) библиотечного финала.

Вариант первый. Герберт Уэллс: Универсальная библиотека

В 1938 г., в возрасте семидесяти двух лет, Г. Уэллс опубликовал в Америке и Англии небольшой сборник своих сочинений и выступлений под названием «Мировой мозг». К этому времени он являлся всемирно известной личностью в литературе. Его научно-фантастические и научно-популярные произведения были широко известны и переведены на многие языки. Он встречался с ведущими государственными деятелями своего времени — В.И. Лениным, Ф.Д. Рузвельтом, И.В. Сталиным. Хотя книга «Мировой мозг» знаменовала важную веху в творчестве Г. Уэллса, она отнюдь не была у него последней. Плодотворная литературная деятельность длилась вплоть до самой его кончины в 1946 г.

Почему талантливый автор научно-фантастических произведений стал интересоваться ролью информации и знаний в обществе? С точки зрения его биографии ответ относительно прост: Уэллс стремился стать человеком возрождения наступившего XX века. В двадцатые и тридцатые годы он разработал несколько проектов универсальной библиотеки нового типа, которую последовательно рассматривал как «Библию цивилизации» («Bible of civilisation»), «Мировую энциклопедию» («World encyclopaedia»), «Мировой мозг» («World brain»), «Мировой разум» («World mind»).

Некоторые современные исследователи склонны увидеть в этих работах проекты современного информационного общества и информационной супермагистрали. Так, американский информатик Майкл Леск (Michael Lesk) считает, что современные тенденции допускают «наличие во всём мире в будущем достаточного количества дисков и хранилищ записей, чтобы сохранять всё, что люди пишут, говорят, играют на сцене или фотографируют. Для того, что написано, это уже реальность: для остального это вопрос лишь года или двух». Леск не ставит под сомнение желательность этого пугающего проекта, но заключает, что сейчас мы на грани осуществления той «мозговой» организации мира, которую представлял себе Уэллс. «Мы можем создать настоящую «Мировую энциклопедию» с реальной планетарной памятью для всего человечества», как «писал Уэллс в 1938 г.». М. Леск напоминает, что Уэллс говорил об «объединении всех мыслящих трудящихся мира на основе общих интересов» и заключал: «Мы можем сделать это». Возникает, правда, вопрос: а зачем это нужно делать, для кого и для каких целей?

Другие учёные, наоборот, считают, что «Мировой мозг» есть «современная утопия». Идеи Уэллса мало говорят нам о будущем, зато гораздо больше несут сведений о восприятии и идеологии информации и знания в Англии начала XX в. Вне исторического контекста рассуждения о «Мировом мозге» обманчивы.

У. Бойд Рейворд, пытаясь понять эволюцию взглядов Уэллса, пришёл к выводу, что концепция универсальной библиотеки и результаты наблюдений об устройстве общества, сложились у него в самом начале жизненного пути. Он упорно их придерживался на протяжении всей своей долгой карьеры. «Прошли десятки лет, а они не менялись, не переделывались и радикально не пересматривались. Их просто заявляли вновь, снова развивали, разрабатывали дальше и придавали разнообразные художественные или другие облики, пытаясь сделать их более эффективно влияющими на мнения и позиции читателя».

Согласно «Мировому мозгу», «близится время, когда любой учёный в любой части света будет иметь возможность сидеть перед проектором в собственном кабинете и, как ему или ей удобно, работать с точной копией любой книги, любого документа». По Уэллсу, универсальная библиотека как будто разрывает свои границы, становится сетью. И этим его проект отличается от «Мунданеума» (Международного центра хранения и распространения знаний) Поля Отле, где всё собрано в одном месте.

В 1937 г. Уэллс развернул кампанию за признание своих идей в США и Австралии и имел грандиозный успех. Например, когда он выступал с лекцией о мировом мозге в Северо-Восточном университете, в зал, чтобы его послушать, набилось более пяти тысяч человек. Это была, по сообщению газеты «Daily Northwestern», самая большая толпа, когда-либо собиравшаяся под одной крышей в Эванстоне. Он продолжил турне в Австралии и был смущён и разочарован разрывом между живой заинтересованностью, вкладываемой им в свои лекции о «новой энциклопедии и радикальном пересмотре организации образования в мире», и отсутствием какого-либо практического результата от рассказанного им публике, которая, замечает он, «не состояла из умственно отсталых людей».

Что же представляли собой основные элементы уэллсовского мирового мозга? Используя его терминологию, они формировали то, что он сам называл «организацией мировой энциклопедии», нацеленной на «новое устройство и переориентацию образования и информации во всём мире». «С одной стороны, — отмечает Уэллс, — эта организация состояла бы в прямом контакте со всякой оригинальной мыслью и исследованием в мире; с другой — ей следовало бы протянуть свои информационные щупальца к каждому отдельному человеку в обществе». Он представлял себе международную сеть экспертов, которые собрали бы и извлекли самое существенное «из лучших идей и знаний в мире», и написали бы «образцовую энциклопедию, общую основу, как уже делалось, всеобщего человеческого знания». Подобная энциклопедия была бы либеральной, скептической и интернациональной и «чётко отделяла бы мечты, теории и проекты от фактов». Она должна была бы издаваться на английском языке — международном языке с «самой обширной областью распространения» и добавляться «библиографией по ключевым вопросам всех идей и знаний в мире». Организация была бы «вечной» и энциклопедия постоянно обновлялась бы под руководством общей редакционной коллегии и подчинённых ей ведомственных комиссий. В результате Уэллс надеялся, что «энциклопедическая организация могла раскинуться наподобие нервной системы…, объединяя всех работников умственного труда на Земле путём вхождения в союз сотрудничества и усиливая их чувство собственного достоинства».

Предлагаемая Уэллсом новая организация имела бы штаб-квартиру в Барселоне, возглавляемую директором. В состав 17 миллионов (!) сотрудников входили бы редакторы и референты. Энциклопедическая организация, по замыслу, включала в себя «все музеи, картинные галереи, библиотеки, архивы, службы по составлению атласов и обзоров». Как таковые, они составят «обширное, разобщённое, — или, будем говорить, неумело собранное? — по большей части недоступное богатство знания, и нашим первым направлением атаки должно стать индексирование основного материала», — утверждал Уэллс.

Итак, энциклопедия стала бы «организацией для сбора, индексирования, синтезирования и передачи знания». Она была бы «синтезом библиографии и документации с мировыми заиндексированными архивами», состоявшими из «подборок, рефератов, цитат, аккуратно соединённых с авторитетными мнениями по каждому предмету, проверенных, отредактированных и соответственно представленных. Это была бы не пёстрая смесь, но компрессия, анализ и синтез». «Я придаю большое значение, — говорил Уэллс, — приведению одобренных цитат и рефератов. В предыдущих энциклопедиях слишком много посредственных рефератов. Во всех случаях, когда предмет уже точно сформулирован, лучше документ проэкстрагировать, чем заново писать реферат».

Ожидаемый результат этой гигантской работы Уэллс видел в том, что мировой мозг даст «… более ясное, более полное и более сжатое изложение того, что следует знать рядовому гражданину современного государства, чем любая другая подборка существующих сегодня книг». Новые знания «… сформулируют нечто такое, что вскоре будет улучшено». Он допускал, что это выглядит «эксплуататорскими экспериментами», но в то же время верил, что новые знания помогут просвещённым людям стать «гражданами мира» и обеспечат «фундамент» для «всеобщего понимания», необходимого, чтобы сплотить «мировое сообщество».

Конечно, маловероятно, что на современных Уэллсу документалистов и учёных в области информации прямо повлияли такие заявления. В. Буш, Дж. Бернал, С. Брэдфорд выдвинули свою идею, в соответствии с которой развитие общества зависит от доступа ко всей информации, зафиксированной в статьях, книгах, материалах конференций. Создание ЮНЕСКО придало такого рода идеям международный размах. В 1949-1950 гг. прошли три конференции по научной и медицинской информации, а также по глобальному сотрудничеству в области библиографии.

Тем не менее, утопическая традиция никогда, наверное, не угаснет окончательно, и множество её сторонников отдают свой долг Г. Уэллсу. В 70-е годы и я оказался в их числе, когда проходил стажировку в Колледже библиотечного и информационного обслуживания Мэрилендского университета. Общение с Д. Соргелом, работы Г. Шварцландера, М. Кохена, Т. Нельсона вовлекли в мир другого проекта, идущего от Уэллса, который получил название «автоматическая энциклопедия».

Интернет дает утопическим рассуждениям повторный толчок, и, наверное, было бы благоразумно в наш век более осторожно обращаться с наследием Г. Уэллса и не торопиться с далеко идущими выводами. Как положительный пример, где взвешенно и разносторонне обсуждаются проблемы построения моделей информационного общества и коллективного органа управления им — Коллективного Разума — я выделил бы последнюю, к сожалению, книгу академика РАН Н.Н. Моисеева (1917–2000). Вот только два тезиса автора:

1. «… знания, — считает Н.Н. Моисеев,  — принципиально принадлежат всем людям, и любой член общества потенциально способен их использовать. Такая собственность имеет одну удивительную особенность: чем полнее она используется людьми, тем больше пользы всему обществу, ибо размеры общей собственности (возьмём для примера объём тех же знаний) возрастают при их совместном использовании, поскольку объем знаний при их использовании неизбежно возрастает» (С. 168-169).

2. «Может произойти так…, — может родиться настоящее информационное общество, Коллективный Интеллект которого будет направлен на решение проблем коэволюции, на устройство общества по тому образцу, который я назвал рационально организованным обществом. Но может случиться и так, что Коллективный Разум окажется в руках относительно небольшого количества людей, которые станут реализовывать иной тип стратегии — стратегии тоталитаризма. И для его утверждения потребуется использовать всю мощь планетарной информационной системы. Она может использоваться для зомбирования тех «илотов», которые составляют большинство населения планеты и должны будут обеспечивать жизнь относительно небольшого числа современных демократических «спартанцев». Мы уже испытываем могущество средств массовой информации, сконцентрированных в немногих руках. Может быть, этот факт и есть начало целенаправленного процесса зомбирования?» (С. 183).

Вариант второй. Хорхе Луис Борхес: Вавилонская библиотека

Аргентинский писатель и библиотекарь, кандидат на Нобелевскую премию по литературе в середине 70-х годов Хорхе Луис Борхес писал в предисловии к своему сборнику «Вымышленные истории»: «Год за годом наша память создаёт разнородную библиотеку из книг или отдельных страниц, чтение которых делало нас счастливыми и радость от которых нам было приятно разделить с другими. Тексты в такой личной библиотеке необязательно самые прославленные. И это понятно… Иные гордятся каждой написанной книгой, я — любою прочтённой… Хороший ли я писатель, не знаю; но читатель я, смею думать, неплохой и уж в любом случае чуткий и благодарный. Мне хотелось, чтобы эта библиотека была такой же разнообразной, как неутолимая любознательность, которая подталкивала и по-прежнему подталкивает меня к изучению различных языков и различных литератур… Книга — вещь среди других вещей, том, затерянный среди других томов, наполняющих равнодушный мир, пока она не найдёт своего читателя, человека, которому предназначены её символы. Из этой встречи и рождается неповторимое чувство, называемое красотой, чудесная тайна, расшифровать которую не под силу ни психологии, ни риторике».

Напомню некоторые факты его биографии. Хорхе Луис Борхес родился в 1899 г. в Буэнос-Айресе. С 1914 г. по 1921 г. учился в Швейцарии и Испании. Он обладал фантастической способностью к изучению иностранных языков и владел английским, французским, немецким, итальянским, португальским, англосаксонским и древнескандинавскими языками. Библиотеки сопровождали всю его жизнь. После отцовской и цюрихской была работа в испанской. В тридцатые годы, вернувшись в Аргентину, Борхес был уже известным поэтом и писателем. Около 1937 г. поступил на службу в библиотеку имени Мигеля Канэ на задворках Буэнос-Айреса, где, как он пишет, провёл «девять глубоко несчастливых лет» в должности «помощника по каталогу». «Всю свою библиотечную работу я выполнял в первый же час, а затем тихонько уходил в подвальное книгохранилище и оставшиеся пять часов читал или писал». И там же, в подвальном (!) книгохранилище, он сочинил «Вавилонскую библиотеку» (1941), где провозглашает: «Я утверждаю, что Библиотека беспредельна». Вселенная и Библиотека являлись для него синонимами.

У Вселенной, которую «иные именуют Библиотекой», полагал Борхес, есть несколько примечательных особенностей. В ней содержатся абсолютно все книги — не только уже написанные, но и каждая страница и каждый том из тех, что ещё предстоит написать, и даже — это, пожалуй, самое важное — из тех, что могли, но никогда не были и не будут написаны. Перетасовываясь, буквы всех известных и утерянных алфавитов, всех типов письменности могут сложиться в любую из мыслимых идей, любую строку или прозаический пассаж прошлого, настоящего и будущего. В Библиотеке, понятно, содержатся и все существующие, исчезнувшие и ещё не возникшие языки.

Во время первого президентства Перона (1946–1955 гг.) Борхеса уволили из библиотеки, новый режим был им недоволен. Его лишили скромного поста служащего в районной библиотеке, в насмешку предложив стать смотрителем на птичьем рынке. Он с достоинством перенёс унижение. Ничто из этого не вошло в его стихи и прозу. После революции 1955 г. его назначают директором Национальной библиотеки и профессором английской и американской литературы в университете Буэнос-Айреса.

Перелом в жизни Борхеса произошел в 1961 году, когда вместе с С. Беккетом он разделил международную премию книгоиздателей «Форментор». Годом позже на английском появились «Лабиринты» и «Вымышленные истории». Посыпались почести. Итальянское правительство присвоило Борхесу звание Коммендаторе. По рекомендации Андре Мальро президент Франции де Голль произвёл его в кавалеры Ордена литературы и искусства. В этом качестве Борхес объехал с лекциями Мадрид, Париж, Женеву, Лондон, Оксфорд, Эдинбург, Гарвард, Техас.

«Уже в довольно зрелом возрасте, — вспоминал потом Борхес, — я вдруг узнал, что множество людей во всём мире почему-то интересуются моими книгами. Как ни удивительно, многие мои вещи переведены на английский, шведский, французский, итальянский, немецкий, португальский, на некоторые славянские языки, на датский. Я не перестаю поражаться этому, поскольку помню, как опубликовал одну из книг году, кажется, в тридцать втором и к концу года выяснилось, что распродано всего тридцать семь экземпляров». Но тут скрывались свои плюсы: «Каждый из тридцати семи был конкретным человеком — с собственным лицом, собственной семьёй, он жил на вполне определённой улице. Скажем, две тысячи распроданных экземпляров — это всё равно что ни одного: две тысячи — слишком большое число, его так просто не представишь… Гораздо лучше, когда их семнадцать, а ещё лучше — семь».

В зените славы Борхес окончательно потерял зрение. Тем не менее, будучи слепым (!), он девятнадцать лет занимал пост директора Национальной библиотеки. Вторичное воцарение Перона в 1972 г. стоило ему отставки (1974 г.). В 1986 г. Борхес умер. Его похоронили в Женеве.

Мир создан не Богом, считал Борхес, его создали книги. И процесс создания продолжается, глубинный, хаотичный. Все книги ведут к Книге — единственной, абсолютной. На этом пути книги представляют собой как бы всё новые и новые «акциденции» по отношению к «субстанции», в которую они вольются и которая станет Книгой; и пока не произойдёт слияние, не образуется сплав, каждая книга будет допускать вариации, изменения, воспринимаясь по разному в разные эпохи, разными поколениями читателей, каждым отдельным читателем, а также при каждом новом прочтении одним и тем же читателем. Книга есть не что иное, как сумма точек зрения на книгу, сумма интерпретаций. Из суммы книг, заключающих в себе эти точки зрения, эти интерпретации, в конечном счёте сложится Книга.

«Вавилонская библиотека» создана воображением библиотекаря и писателя. Она содержит «… всё, что поддаётся выражению — на всех языках. Всё: подробнейшую историю будущего, автобиографии архангелов, верный каталог Библиотеки, тысячи и тысячи фальшивых каталогов, доказательство фальшивости верного каталога, гностическое Евангелие Василида, комментарий к этому Евангелию, комментарий к комментарию этого Евангелия, правдивый рассказ о твоей собственной смерти, перевод каждой книги на все языки, интерполяции каждой книги во все книги, трактат, который мог бы быть написан (но не был) Бэдой по мифологии саксов, пропавшие труды Тацита.

Когда было провозглашено, что Библиотека объемлет все книги, первым ощущением была безудержная радость. Каждый чувствовал себя владельцем тайного и нетронутого сокровища».

Библиотека, по Борхесу, представляет собой «шар, точный центр которого находится в одном из шестигранников, а поверхность — недосягаема. На каждой из стен каждого шестигранника находится пять полок, на каждой полке — тридцать две книги одного формата, в каждой книге четыреста страниц, на каждой странице сорок строчек, в каждой строке около восьмидесяти букв чёрного цвета».

Далее Борхес утверждает, что Библиотека существует извечно. «В этой истине, — пишет он, — прямое следствие которой —грядущая вечность мира, не может усомниться ни один здравый ум. Человек, несовершенный библиотекарь, мог появиться в результате случая или действия злых гениев, но вселенная, оснащённая изящными полками, загадочными томами, нескончаемыми лестницами для странника и уборными для оседлого библиотекаря, может быть только творением Бога. Чтобы осознать, какая пропасть разделяет божественное и человеческое, достаточно сравнить каракули, нацарапанные моей неверной рукой на обложке книги, с полными гармонии буквами внутри: чёткими, изысканными, очень чёрными, неподражаемо симметричными».

«Возможно страх и старость обманывают меня, — заключает Борхес, — но я думаю, что человеческий род — единственный —близок к угасанию, а Библиотека сохранится: освещённая, необитаемая, бесконечная, абсолютно неподвижная, наполненная драгоценными томами, бесполезная, нетленная, таинственная…» (Ну чем не музыка!) «Библиотека безгранична и периодична. Если бы вечный странник пустился в путь в каком-либо направлении, он смог бы убедиться по прошествии веков, что те же книги повторяются в том же беспорядке (который, будучи повторённым, становится порядком — Порядком)».

Я допускаю, что некоторым читателям рассуждения Хорхе Луиса Борхеса покажутся фантазией. Напомню: они сочинены на рубеже 30–40-х гг. XX в., когда автор работал в библиотеке. Он видел и понимал её изнутри, и в этом ценность его размышлений. Только в голове у библиотекаря могла появиться мысль о «горячечной Библиотеке»: «Ходят разговоры (я слышал) о горячечной Библиотеке, в которой случайные тома в беспрерывном пасьянсе превращаются в другие, смешивая и отрицая всё, что утверждалось, как обезумевшее божество».

В заключение упомяну ещё одну книгу Борхеса, опубликованную почти двадцать лет спустя после «Вавилонской библиотеки». Это книга «Создатель» («El Hacedor», 1960), вышедшая на английском языке в США в 1964 г. под названием «Dreamtigers» («Тигры из сна») — двухтомное собрание заметок, очерков, поэм, цитат. Своё сочинение он посвящает умершему недругу, поэту-модернисту Леопольдо Лугонесу, который, как и Борхес, в своё время был директором Национальной библиотеки. Десятки раз я перечитывал отдельные фрагменты книги и до сих пор не могу спокойно их воспринимать. Например:

« Гул площади остаётся позади, я вхожу в библиотеку. Кожей чувствую тяжесть книг, безмятежный мир порядка, высушенное, чудом сохранённое время… (Выделено мною. — В.Л.).

Размышления обрываются у дверей его кабинета. Вхожу, мы обмениваемся тёплыми фразами, и вот я дарю ему эту книгу… Всё это выдумали моя самонадеянность и тоска.

Верно (думаю я), но завтра наступит мой черед, наши времена сольются, даты затеряются среди символов, и потому я не слишком грешу против истины, представляя, будто преподнёс ему эту книгу, а он её принял».

И ещё один фрагмент, звучащий как завещание. «Каждый писатель и каждый человек должны выделить во всём случившемся с ними, даже в крахе, позоре и беде, своего рода орудие или предмет искусства и обращать происшедшее на пользу. Всё это даётся нам ради одного: мы обязаны его преобразить, создать из наших ничтожных обстоятельств что-то вечное или приближающееся к вечности».

…Нисколько не сомневаюсь, что идеи и мысли Борхеса о Вавилонской библиотеке и не только о ней, ещё не раз будут востребованы современными библиотекарями при обсуждении проектов библиотеки будущего.

Вариант третий. Библиотека реальных возможностей

Концепции библиотеки, созданные Гербертом Уэллсом и Хорхе Луисом Борхесом, несмотря на то, что они представляют собой поэтические метафоры, являются сильным интеллектуальным средством. Они не только стимулируют воображение, но и способны изменить наш взгляд на библиотеку и её возможности. Однако, метафоры слишком зависят от субъективных установок. Представим, например, что кому-то не нравится, что Вавилонская библиотека у Борхеса изображена в виде шара, где внутри много шестигранников. Этот человек может просто заменить часть текста, написанного аргентинцем, своим собственным, в котором, например, будет утверждаться, что у виртуальной, то есть мысленно возможной библиотеки, существует несколько финальных состояний. Это уже будет другая метафора, причём не менее логичная, чем первая.

Поэтому, если мы хотим включить человека в воображаемое пространство, мы должны стремиться к построению такой модели виртуальной библиотеки, в которой «феномен человека» учитывался бы так же, как и «феномен технологической реальности».

Теоретические споры о виртуальной библиотеке и её возможностях напоминают действия мага, который кладёт в шляпу носовой платок, а вынимает из него живого кролика. Хорошая модель соответствует случаю, когда в шляпу был действительно положен только платок, плохая — фокусу, когда тайком от зрителей кролик был помещён в шляпу заранее.

Почему так получается? С одной стороны, действительно есть достижения в области автоматизации библиотечно-библиографических процессов, и современные компьютеры обеспечивают качество библиотечных услуг, вполне приемлемое для решения многих практических задач. С другой стороны, «библиотечный вклад» на этом заканчивается, дальше идут такие успехи вычислительной техники, о которых моё поколение в 70-е годы могло только мечтать. Сегодня прикладной аспект автоматизации конкретных процессов (комплектования, библиографирования, обслуживания) скромен и имеет косвенное отношение к достижениям вычислительной техники. Работы в большинстве случаев ведутся параллельно и темпы роста несопоставимы.

Вместе с тем, благодаря этим скромным по масштабам исследованиям, обнаружилось, что библиографический язык как информационно-поисковый язык (ИПЯ), на котором осуществляется индексирование (ввод) и поиск информации, устроен на много порядков сложнее, чем предполагалось вначале. Убедительны в данном контексте работы Д.Г. Лахути. Он был одним из первых, кто предложил эффективные алгоритмические методы индексирования и поиска информации. Позднее Лахути и его коллеги продолжали расширять уровни грамматики ИПЯ, так что теперь в нём их уже три: «мешочная» грамматика, позиционно-скобочная и грамматика графов общего вида.

Сегодня термином «виртуальная библиотека» чаще пользуются неспециалисты. Они сводят это понятие к чисто техническим аспектам в сфере обмена информацией, поскольку системы типа Интернет объединяют нас в некое общее пространство. На самом деле проблема гораздо глубже. То виртуальное, что существует вокруг нас, лишь средство на пути к цели.

Известна грустная шутка И. Ильфа: думали, что изобретут радио и осчастливят этим человечество. И вот радио есть, а счастья нет. Перефразируя эту шутку, можно сказать, что даже самые лучшие компьютеры не сделают нас счастливыми, ибо мировая гармония недостижима при любом уровне компьютеризации, поскольку она зависит не от компьютера, а от тех, кто ими пользуется.

Виртуальная библиотека (я понимаю её как библиотеку реальных возможностей) включает в себя три основных компонента:

— «феномен человека» — библиотекарей и читателей;

— «феномен текстов», преобразованных в цифровую форму — электронные фонды;

— «феномен технологической реальности» — механизмы доступа к цифровым текстам и средства обеспечения сохранности электронных фондов.

Чтобы эти компоненты, с точки зрения интеллектуальной и финансовой, увязать в единую систему, нужна программа, которая предусматривала бы: 1. разработку основной цели. 2. разработку единой политики (стратегии) обслуживания имеющимися фондами. 3. предположения о более рациональном использовании собранных документов.

То, что существует сегодня (я имею в виду электронные коллекции разных библиотек), между собой никак не связано по принципу смыслового единства, позволяющего индексировать фонды по правилам общего синтаксиса, строить аппараты общих ссылок и т.п. Это, в основном, тематические подборки, неполные по охвату, отражающие фонд конкретной библиотеки, которые предназначены скорее для учёного, чем просто для любознательного читателя.

Единых национальных программ по преобразованию в цифровую форму документов мне в доступной литературе обнаружить не удалось. Существуют отдельные программы крупных библиотек мира: «American Memory», «Memoria Hispanica», «Ein Deutsche Bibliothek». Так, Библиотека конгресса уже имеет пять миллионов документов в цифровом варианте, доступных через Интернет. Однако при более внимательном знакомстве с материалами выясняется, что и в Библиотеке конгресса немало проблем, и не только по преобразованию текста.

Вот малоизвестный у нас текст Заявления от 26 июля 2000 г. «Цифровая стратегия для Библиотеки конгресса», сделанного Джеймсом О'Доннелом, главой Комитета по стратегии информационных технологий Национального научно-исследовательского совета Национальной академии США:

«Наше исследование Библиотеки конгресса и её стратегической и тактической реакций на данный момент истории позволило сделать вывод о том, что за стены этого почтенного учреждения пока ещё не проникли в достаточной степени волнующие возможности данного момента, и если этот момент будет упущен, то библиотеке угрожает опускание до уровня серой никчёмности. Я выразил эту альтернативу в решительных словах, однако комитет и я поддерживаем этот основной вывод всей своей профессиональной убеждённостью.

Библиотека конгресса действует — по крайней мере с 1945 года — в качестве образца того, чего могут достигнуть другие библиотеки в использовании новых технологий. Её имя часто призывают, когда внедряется новая технология, с помощью которой можно хранить, передавать или осуществлять поиск во всём содержимом библиотеки всего за несколько минут работы оборудования. Хотя Библиотеке конгресса далеко до того, чтобы хранить каждую когда-либо написанную книгу, полнота и охват её фондов впечатляют воображение публики так, как не может никакая другая библиотека со времён древней Александрии.

Директор Библиотеки конгресса обратился в Национальный научно-исследовательский совет с просьбой дать стратегический совет о пути развития информационных технологий, по которому библиотеке следует двигаться в грядущие годы. Наш комитет полтора года изучал структуру и потребности систем библиотеки по всем её основным компонентам, включая Научно-исследовательскую службу Конгресса и Отдел по авторским правам.

Мы пришли кряду основных выводов, три из которых заслуживают упоминания в первую очередь. Во-первых, библиотека слишком медленно разрабатывает стратегию и тактику в отношении приобретения, сохранения, каталогизации и обеспечения доступа к материалам, которые создаются и распространяются в основном в цифровой форме, — материалам, которые мы называем «рождёнными цифровыми». Хотя в библиотеке имеются специальные проекты и пилотные программы, никакой общей стратегии разработано не было, и фундаментальных систем, необходимых для реализации такой стратегии, не имеется. Это не говорит о бездействии библиотеки, но мы действительно считаем, что предпринятые меры были слишком ограниченными по масштабам.

Особенно детально мы рассмотрели деятельность в рамках программы Национальной цифровой библиотеки и Отдела по авторским правам и обнаружили в них основания как для надежд, так и для неотложных рекомендаций по расширению стратегического планирования и инвестиций.

Программа Национальной цифровой библиотеки является для этой библиотеки своего рода внутренним проектом «Аполло», позволив в ошеломляюще сжатые сроки создать 5 миллионов цифровых артефактов. Она объединила умелых и умеющих мечтать людей, обеспечила творческое привлечение ресурсов и получение продукта. Однако перевод бумажных богатств библиотеки в цифровые артефакты — это только ничтожная часть работы по созданию подлинной Национальной цифровой библиотеки. Для того чтобы успеха добилась библиотека в целом, необходимо в более широких масштабах применить уроки, извлечённые из этого пилотного проекта.

Между тем Отдел по авторским правам экспериментирует с системой получения «депозитов» цифровых публикаций, их регистрации и ввода в фонды библиотеки. Во-первых, остро необходимо завершить эту экспериментальную стадию, установив систему, способную обрабатывать гораздо большие объёмы цифровой информации и, в частности, способной создавать депозит для огромного и творческого выхода глобальной сети Интернет. Мы считаем, что выполнить это последнее требование можно будет только, если отдел по авторским правам и другие подразделения библиотеки начнут совместно работать с интенсивностью, которую от них до того не требовали.

Поэтому, во-вторых, мы считаем, что больше нецелесообразно, чтобы основные подразделения библиотеки продолжали работать в таких сферах по отдельности, и что требуются интеграция и творческий подход в масштабах библиотеки. Это влечёт последствия для управления реализацией в библиотеке стратегических инициатив в области информационных технологий. В частности, мы рекомендуем укрепить малочисленную стратегическую руководящую группу библиотеки, введя должность второго заместителя директора библиотеки, который сосредоточится на стратегических инициативах и будет тесно сотрудничать с директором библиотеки и существующим заместителем директора библиотеки. Мы также рекомендуем внести изменения в структуру управления внедрением технологий, включая назначение независимого совета высокопоставленных советников по техническим вопросам из библиотек, промышленности и научных кругов, который должен будет помогать в обеспечении того, чтобы библиотека имела как можно лучшее представление о будущих проблемах и возможностях.

В-третьих, мы глубоко озабочены тем, что кадровые вопросы в библиотеке, — некоторые являющиеся наследием прежних проблем с руководством, другие по природе связанные с проблемами управления информационными технологиями в федеральном секторе, — представляют собой наиболее угрожающий комплекс препятствий для совершенствования. Библиотеке конгресса необходимо иметь возможность набирать и эффективно закреплять специалистов по информационным технологиям, на которых она будет полагаться. В то же самое время ей необходимо на каждом уровне работать со своими нынешними служащими, чтобы воссоздать и укрепить рабочие места, — а также навыки и возможности для служащих, которые в настоящее время занимают эти рабочие места, — по всей библиотеке. Решение этих вопросов позволит не только улучшить управление, но и буквально сделает для библиотеки возможной реализацию её главной миссии в предстоящие годы.

Если удастся эффективно решать проблемы в этих трёх сферах — цифровой стратегии, управленческой структуре и управлении кадрами, — то будут заложены основы для успеха. Мы предлагаем детально обсудить некоторые дополнительные вопросы, жизненно важные для обеспечения успеха. Они включают:

1. Расширение сотрудничества с другими библиотеками и партнерами по всей стране и по всему миру. Мы пришли к выводу о том, что в последние годы Библиотека конгресса становится всё более изолированной и отрезанной от её коллег по профессии и партнёров.

2. Активное и безотлагательное сотрудничество в двух областях, имеющих огромное значение для будущего цифровых библиотек: сохранение цифровых материалов и подготовка адекватной и подходящей каталожной информации, — часто называемой «метаданными», — по цифровым материалам. В этих областях проводится много исследований и дебатов, и в обоих из них библиотека может играть более значительную роль в качестве партнёра и коллеги.

Если Библиотека конгресса не добьётся значительного прогресса, то ей угрожает опасность стать музеем книг, в котором содержится коллекция бесценных материалов. Эти материалы будут продолжать оставаться объектами почитания, но интеллектуальная энергия, восхищение и страсть, которые делают великие библиотеки теми источниками силы, которыми они являются, быстро исчезнут».

Есть над чем задуматься, правда? Но я сейчас не о цифровании. Обратите внимание, читатель, на ту часть Заявления, где речь идёт об авторских правах на цифровые публикации. Всё также очень и очень непросто. Более двух лет назад в США был принят закон под названием Digital Millenium Copyright Act (DMCA), что можно перевести как «Закон об авторских правах в цифровом тысячелетии». Он существенно дополняет имеющееся законодательство об авторских правах: произведение, которое может считаться объектом авторского права, охраняется от всех возможных посягательств, причём платить надо за каждое его использование. Как и кому платить? Дело дошло до абсурда.

Американская ассоциация издателей подняла вопрос о правомерности существования… библиотек! Книгу издают, продают, за счёт прибыли автор получает гонорар, издательство — проценты от продаж. А человек в библиотеке читает её бесплатно и не один — десятки, сотни, тысячи! Прямое нарушение авторских прав, более того, существование библиотек в этом контексте противоречит закону.

Американская библиотечная ассоциация в ответ резонно заметила, что библиотеки приобщают население к чтению и, таким образом, косвенно стимулируют как покупку новых книг, так и издательскую деятельность. Споры вокруг DMCA не прекращаются…

В виртуальной библиотеке принципиально изменится и путь книги. Когда будут оцифрованы уже написанные тексты, библиотека перешагнёт видимое и реальное пространство. Новые книги вначале появятся на компьютере и останутся там до тех пор, пока не наберётся определённое число читателей, желающих иметь их в традиционном виде. Некоторые авторы пишут о создании «книги книг» — произведения, состоящего из виртуальных книг и принципиально рассчитанного на жизнь в сети. Один из таких проектов Книги в квадрате предложил литературовед М.Н. Эпштейн. «Книга Книг, — пишет автор, — состоит из множества виртуальных книг, представленных фрагментами, которые могут быть авторизованы всеми желающими и перерасти в самостоятельные книги, статьи, эссе, учебники, монографии… Книга Книг — это Рай для мыслителей и -ведов: собрание новых, никогда не использованных идей и цитат.

Заготовки для множества книг, которые ждут своих авторов… В принципе любой читатель, который пожелал бы развить какой-то фрагмент…, может авторизовать этот фрагмент и получить от меня полную передачу авторских прав. То есть это опыт соборного сознания в рамках электронно-коммуникативных сетей». (И никаких проблем с авторским правом по сравнению с DMCA — добавлю от себя).

Такое вот изобретение Михаила Эпштейна. Посмотрел ещё одну из последних работ этого автора. И память подсказывала: нечто подобное уже встречалось, что-то похожее читал… И вспомнил. У Джонатана Свифта! «Путешествия Гулливера»! Свифт описывает оригинальный способ написания книг, из которых можно составить «компендию всех искусств и наук».

«После этого мы пересекли двор и вошли в другое отделение Академии, где, как я уже сказал, заседали прожектеры в области спекулятивных наук.

Первый профессор, которого я здесь увидел, помещался в огромной комнате, окружённый сорока учениками. Мы обменялись взаимными приветствиями. Увидя, что я внимательно рассматриваю станок, занимавший большую часть комнаты, он сказал, что я, быть может, буду удивлён его работой над проектом, цель которого заключается в усовершенствовании умозрительного знания при помощи технических и механических операций. Но мир вскоре оценит всю полезность этого проекта; и он льстил себя уверенностью, что более возвышенная идея никогда ещё не возникала ни в чьей голове. Каждому известно, как трудно изучать науки и искусства по общепринятой методе; между тем, с помощью его изобретения самый невежественный человек, произведя небольшие издержки и затратив немного физических усилий, может писать книги по философии, поэзии, политике, праву, математике и богословию при полном отсутствии эрудиции и таланта. Затем он подвёл меня к станку, подле которого рядами стояли его ученики. Станок этот имеет двадцать квадратных футов и помещается посредине комнаты. Поверхность его состоит из множества деревянных дощечек, каждая величиною в игральную кость, одни побольше, другие поменьше. Все они сцеплены между собой тонкими проволоками. С обеих сторон каждой дощечки приклеено по кусочку бумаги; на этих бумажках написаны все слова их языка, в различных наклонениях, временах и падежах, но без всякого порядка. Профессор попросил меня быть внимательнее, так как он собирался пустить в ход свою машину. По команде этого учёного мужа каждый ученик взял железную рукоятку, которые в числе сорока были вставлены по краям станка; после того как ученики сделали несколько оборотов рукоятками, расположение слов совершенно изменилось. Тогда профессор приказал тридцати шести ученикам медленно читать образовавшиеся строки в том порядке, в каком они разместились в раме; если случалось, что три или четыре слова составляли часть фразы, её диктовали остальным четырём ученикам, исполнявшим роль писцов. Это упражнение было повторено три или четыре раза, и машина была так устроена, что после каждого оборота слова принимали всё новое расположение по мере того, как квадратики переворачивались с одной стороны на другую.

Молодые студенты занимались этими упражнениями по шести часов в день; и профессор показал мне множество томов in-folio, составленных из подобных отрывочных фраз; он намеревался связать их вместе и из полученного таким образом материала дать миру полный компендий всех искусств и наук; эта работа могла бы быть, однако, ещё более улучшена и значительно ускорена, если бы удалось собрать фонд для сооружения пятисот таких станков в Лагадо и сопоставить фразы, полученные на каждом из них.

Он сообщил мне, что это изобретение с юных лет поглощает все его мысли, что теперь в его станок входит целый словарь и что им точнейшим образом высчитано соотношение числа частиц, имён, глаголов и других частей речи, употребляемых в наших книгах.

Я принёс глубочайшую благодарность этому почтенному мужу за его любезное посвящение меня в тайны своего великого изобретения и дал обещание, если мне удастся когда-нибудь вернуться на родину, воздать ему должное, как единственному изобретателю этой изумительной машины…».

После Свифта возвратимся в конец XX столетия, к ещё одному занимательному проекту, связанному с созданием книги. Американский писатель, профессор университета Браун в Нью-Йорке Роберт Кувер в статьях «Конец книг» (The End Books) и «Гиперлитература: Рассказы для компьютера» (Hyperfiction: Novels for Computer) на страницах газеты «The New York Times» (1992. June 21; 1993. August 29) рассуждает о явлении, возникшем в Америке и распространившимся на Европу и Японию. Дело в том, пишет автор, что электронная форма представления текста с использованием гипертекстовой технологии даёт возможность читателю самому создавать многочисленные варианты и свои версии произведения, позволяет, другими словами, стать творцом текста. «Гипертекст, — формулирует Р. Кувер, — это электронный текст, написание и чтение которого осуществляется на компьютере, где не властен порядок типографской печати, его тирания и его ограничения, поскольку текст существует в нелинейном пространстве, создаваемом процессором. В отличие от печатного текста с однонаправленным движением вместе с перелистыванием страниц, гипертекст — радикально иная технология, интерактивная и многоголосная, которая утверждает плюрализм дискурса над строго определённой фиксацией текста».

Скажу сразу: я не против гипертекста и считаю, что при автоматическом построении и анализе научных текстов он крайне полезен и просто необходим. Например, при реферировании, составлении личных конспектов и сводных рефератов-подборок по аспектам содержания, приоритетным для пользователя (методы, подходы, результаты, выводы и др.). Вопрос в том, захочет или не захочет обычный читатель использовать эти технологии, что принесёт ему такая свобода творчества? Чтобы не углубляться в комментарии, сошлюсь на мнение писателя Умберто Эко (я с ним согласен), которое он высказал в своей лекции в МГУ 20 мая 1998 г.:

«Я хочу окончить лекцию панегириком тому конечному и ограниченному миру, который открывают нам книги. Вы читаете «Войну и мир» и отчаянно надеетесь, что Наташа не примет ухаживаний этого жалкого негодяя Анатоля. Вы отчаянно надеетесь, что этот восхитительный князь Андрей не умрёт и что они с Наташей проживут долго и счастливо. Будь «Война и мир» на гипертекстуальном интерактивном диске, вы могли бы переписать сюжет и создать бесконечное число «Войн и миров», Пьеру Безухову удалось бы убить Наполеона или же, если ваши историко-политические симпатии иные, Наполеону удалось бы сразить Кутузова.

Но против книги делать нечего. Вам остаётся принять закон Рока и почувствовать неотвратимость Судьбы. Гипертекстуальный и интерактивный роман даёт нам свободу и творчество, и будем надеяться, что эти уроки творчества будут иметь место в школах будущего. Но «Война и мир» подводит нас не к бесконечным возможностям Свободы, а к суровому закону Неминуемости. Чтобы быть свободными, мы должны пройти этот урок жизни и смерти, и только книги способны передать нам это знание» [120] .

И ещё одна непростая проблема для виртуального пространства: «… я не думал, — констатировал в 2001 г. писатель-фантаст Станислав Лем, — что мир будет развиваться такими темпами. Не учёл я и патологических изменений, которые может нести с собой прогресс… Нас заливает подлинный информационный потоп. В нём огромное количество пустого шума, информационного мусора. Несчастных читателей и зрителей стремятся заманить самыми различными способами… Например, появляется поток новых книг, которые вытесняют ранее написанные, пусть даже обладающие высокими достоинствами, на какое-то кладбище книг, обрекают их на забвение. Если кто-нибудь напишет произведение, которое окажется способным циркулировать на рынке в течение каких-то 40 лет, — то это почти живой классик!».

Как в этой ситуации будет осуществляться учёт, пополнение и документальная проверка фондов, их списание? Опять повторяю свой один и тот же «наивный» вопрос: кем становится библиотекарь? Ответственным хранителем знания «без субъекта знания» или простым распределителем информации, диспетчером на сервере?.. Сделаю небольшое отступление.

Неоднократно спрашивал себя, какая черта нашей профессии не то что главная, а та, которая помогает нам выстоять, казалось бы, в безнадёжных ситуациях и не только выстоять, но и сохранить надежду на лучшее? Говорят, что мы, библиотекари, консервативны. Это правда, и это справедливо не только для России, но и для остального мира. Я в этом неоднократно убеждался. Но, перефразируя классиков ленинизма, есть консерватизм и есть консерватизм! Профессиональный библиотечный консерватизм изначально строится на идее сохранения накопленного веками книжного богатства, желании не причинить ему вреда, предохранить от разрушений и гибели, защитить от нападок дилетантства и некомпетентности. Или, более лаконично: консерватизм библиотекарей есть способ защиты от некомпетентности. Наша профессия формирует особый психологический тип работника: открытого, лишённого агрессивности, выдержанного, настроенного на диалог и желающего понять, что говорит и, главное, что хочет от нас читатель. Наш консерватизм — это сдержанная реакция на нововведения и вторжение в библиотечное дело новых технологий. Исторический опыт свидетельствует, что за этим стоят поиски места под одной крышей библиотекарей и специалистов других областей знаний, поиски оптимальных вариантов сосуществования разных носителей информации, повышающих, в конечном счёте, комфортность библиотечной среды.

Факт, который должен нас удивлять, если бы мы к нему не привыкли. Как получается, что существуют люди, считающие нашу профессию третьестепенной? Предполагается a priori, что большинство, посещающих библиотеки, занимаются, скажем, научной работой, пользуются услугами библиотекарей-библиографов и должны это понимать. И тем не менее, лишь немногие понимают важность нашей работы.

Библиотеко- и библиографоведение — точные гуманитарные науки. С этой точки зрения библиотечная практика сводится к очень надёжной памяти и безупречному вниманию. Каждый хороший библиограф, как шахматист, который при разыскании (это — искусство) и поиске обязан рассмотреть большое число комбинаций и все их держать в памяти. Если этого качества нет, то профессиональная библиографическая деятельность недоступна. Огромную роль играет и интуиция. Творить в нашей профессии — это уметь распознавать, уметь выбирать из множества вариантов единственный, который даёт надежду. Как не хватает в литературе воспоминаний, обмена опытом, впечатлений библиотекарей и библиографов! Кто в этом виноват? Повторю вслед за академиком Н.Н. Моисеевым: «И единственная вина России состоит в том, что она — другая».

Когда виртуальная библиотека, по замыслу её создателей (как правило, почти не учитывающих мнения библиотекарей), окажется вместилищем текстов всего человечества и станет библиотекой планетарной, как в виртуальном пространстве будет разрешаться несоответствие личностного и библиотечного знаний? «Травматическое» ожидание читателем информации в условиях дефицита времени сохранится, и, думаю, станет даже более актуальным. Будет ли традиционное пространство текстов отмирать, а вместе с ним и национальные библиотеки? Где будут обитать книги в привычной форме, только ли в домашних библиотеках? А какова вообще судьба книг, журналов и особенно газет, уже переведённых в микрофильмы и цифровую форму? Что станет с оригинальными произведениями?

Интересна краткая история этого вопроса. Она свидетельствует о том, что судьба оригинальных текстов почти никого в прошлом не интересовала, все были поглощены достижениями техники и новыми её возможностями. «На заре туманной юности» микрофотографии Поль Отле искренне верил, что радио, рентгеновские лучи, кино, микрофильмирование, собранные вместе по особой программе, могли бы создать «механический коллективный мозг», своего рода «субстрат памяти», «внешний механизм и инструмент разума». В 1937 г. в Париже на Всемирном конгрессе по документации была организована выставка с демонстрацией новых технологий для библиотек, в частности устройства для микрофильмирования, разработанного в Чикагском университете. Демонстрация американской технологии произвела большое впечатление на Г. Уэллса. Он был убеждён, что в будущем могут появиться «библиотеки микрофильмов, где будут храниться и свободно предоставляться фотоизображения каждой значительной книги или документа со всего мира». И это действительно произошло.

А что же с подлинниками, с оригиналами текстов, какова их судьба? Сохранять или уничтожать? Однозначного ответа нет, как нет до сих пор и соответствующего законодательства. Даже в США, где, по идее, оно должно существовать уже, по крайней мере, лет пятьдесят. А ситуация приобретает почти скандальный характер. Она вышла за пределы библиотек и стала достоянием средств массовой информации.

7 апреля 2001 г. на сайте газеты «The New York Times» () появилась статья, подготовленная журналистом Элен Скиолино (Sciolino), «Сохранение книг? Это не трудно, если они на бумаге» (Preserving Books? It's Easy on Paper).

«Джеймс Биллингтон, директор Библиотеки конгресса, откинулся на спинку кресла в своём просторном кабинете с видом на Капитолий, сцепил руки на колене и сказал мне, что он потрясён, шокирован известием о том, что в Библиотеке конгресса был случай уничтожения книг.

«Я впервые слышу, что происходят подобные вещи», — сказал он в интервью, — добавив: «Это было, видимо, задолго до того, прежде чем я должен был что-то предпринять в Библиотеке. Я изучу этот вопрос и, полагаю, что смогу Вам ответить». Ответ пришёл от Уинстона Табба, его заместителя по обслуживанию читателей. «Это была обычная процедура, — рассказал он. — По существу, все библиотечные книги шли под гильотину. Это — единственно доступная нам техника. Книги микрофильмировались, и мы избавлялись от бумажной основы, сохраняя её содержание».

Гильотинирование подразумевало, что с целью сохранения изданий библиотекари, следуя установившейся практике, разрезали переплёты книг, микрофильмировали страницы, а затем выбрасывали оригинал. Это логично обосновывалось тем, что кислотная бумага оригиналов недолговечна, и микрофильмирование есть лучший способ их сохранения.

Подобная практика уничтожения книг ради их сохранения остановлена. Но она высвечивает гораздо более глубокий кризис: как сохранить огромные национальные библиотечные коллекции? Книги, периодика, газеты, звукозаписи, цифровые материалы — всё это находится под угрозой утраты. И, как становится ясно из нового проекта доклада Совета по библиотечным и информационным ресурсам, национальных стандартов для сохранения этих ресурсов не существует. «Пусть даже мы и являемся величайшим производителем продуктов культуры на планете, мы не имеем национальной политики, направленной на сохранение», — сказал Президент Нью-Йоркской публичной библиотеки Поль Ле Клерк, поддерживающий работу некоммерческого совета, являющегося методическим органом для библиотек.

В то время, как большинство населения полагает, что Библиотека конгресса хранит экземпляр любой книги, выпущенной в Соединённых Штатах, Библиотека, оказывается, не обязана это делать. «Библиотека конгресса, несмотря на то, что она является получателем двух экземпляров каждой напечатанной и охраняемой авторским правом книги в Америке, не имеет программы или, далее, поручения сохранять хотя бы один экземпляр для будущего, — говорится в проекте доклада. — Её собрания предназначены в первую очередь обслуживать Конгресс». В докладе предусматривается выделение полномочий и ассигнований Конгресса, чтобы оставлять, по крайней мере, один экземпляр каждой книги на постоянное хранение.

Ещё большую проблему для сохранения представляют звукозаписи, фильмы, открытки, карты, фотографии, слайды, мультипликация, гравюры и эстампы. Как на государственном, так и на местном уровнях, состояние собраний, не имеющего отношения к новостям телевидения и радио, является плачевным, говорится в докладе совета. Нет согласованных систем сохранения и для цифровой информации. Восковые валики с самыми ранними записями голосов уроженцев Америки «чувствительны к грибку, жаре, маслу и механическим повреждениям», а записи речей Теодора Рузвельта вообще под угрозой. «Значительная часть того, о чем мы избегаем думать сегодня, будет навсегда утрачена из-за нашей халатности», — говорится в проекте доклада.

Если доклад предсказывает надвигающийся кризис, в новой книге Никольсона Бейкера подробно рассказывается о том, что уже происходит. С 1968 по 1984 гг. Библиотека конгресса уничтожила до 300000 книг стоимостью около десяти миллионов долларов, пишет Бейкер в «Двойной петле: Библиотеки и нападение на бумагу» («Double Fold: Libraries and the Assault on Paper»). Он утверждает, что за это время в библиотеках уничтожено, по крайней мере, 975000 книг стоимостью 39 миллионов долларов.

Библиотека конгресса лишь одна из множества злодейских персонажей в книге Бейкера, являющаяся обвинительным актом по отношению к библиотечной профессии, а также к уничтожению, продаже и выбрасыванию книг и газет. Бейкер доказывает, что, вопреки единодушному мнению, даже самая дешёвая бумага хорошо сохраняется, и что микрофильм является слабой заменой и его химический состав вызывает сомнения, а пользование им мучительно для читателя… В «Двойной петле» Бейкер как бы предъявляет обвинение и заявляет, что библиотеки отправляют «старые книги в газовые камеры».

Ряд других библиотек критикуется за то, как они распоряжались ценными экземплярами в прошлом. Несколько лет тому назад Нью-Йоркская публичная библиотека продала за смехотворно низкую цену собрание брошюр, включая экземпляр карманного издания «Спутника игрока в бейсбол», 1859 года — первую опубликованную работу, посвящённую исключительно бейсболу. В конечном итоге Библиотека конгресса купила её у частного торговца за 6500 долларов. Эта история привела к внутреннему расследованию в Нью-Йоркской публичной библиотеке, и в 1999 г. дирекция предприняла меры, препятствующие избавлению от чего-либо вообще.

Биллингтон не приемлет критику того, что он называет «единой универсальной мировой  библиотекой» с её 121 миллионом единиц хранения, расположенных на 530 милях книжных полок. Обсуждая рекомендации Совета о создании гигантских хранилищ для всех американских книг, он сказал: «Это характерно для людей, которые не понимают, что уже делает библиотека. Весьма приятно иметь только что выпущенный экземпляр, хранящимся в чём-то вроде запечатанной капсулы для будущего. Однако существуют громадные потребности для другого рода. Тут должны иметь место компромиссы».

Он говорит, что у него нет ответа относительно того, сколько книг вообще не поступят на постоянное хранение, но У. Табб определяет эту цифру в десять процентов от всего опубликованного. Признанное непрофильным отдаётся другим учреждениям, а если те не берут, продаётся частным торговцам. У. Табб поддерживает практику избавления от ежедневно получаемых Библиотекой 600 иностранных и 400 отечественных газет после их микрофильмирования, заявляя: «Практически, это делают все. Так было решено задолго до того, как я сюда пришёл. Для пересмотра такой политики, — добавил он, — необходимо, чтобы газеты печатали на бескислотной бумаге».

Что же касается книги Бейкера, то Биллингтон её не читал. Не упоминая имени Бейкера, Биллингтон сказал: «Меня обижают намёки, что якобы существовал разветвлённый заговор в Библиотеке конгресса, которые идут от людей, никогда и ничем в своей жизни не управлявших».

Отрицая утверждения о том, что бумага живёт дольше микрофильмов, он сказал: «Всегда находятся возражения луддитов и людей, не доверяющих тому, что говорят им химики и учёные».

Карин Уиттенборг, сотрудница библиотеки Вирджинского университета, согласилась с тем, что Бейкер «не смотрит на научные доказательства, касающиеся бумаги».

Биллингтон заявил, что Библиотека конгресса показывает пример химической обработки книг по раскислению бумаги — по его словам, этот процесс на 300-500 лет продлевает жизнь книги на полке. Обработке уже подвергнута треть миллиона книг. Кроме того, в Мериленде Библиотека строит на участке площадью 100 акров хранилище с регулируемым микроклиматом стоимостью 4,7 миллиона долларов для книг и периодики, а также реконструирует здание для хранения аудиовизуальных материалов.

В декабре прошлого года Библиотека получила специальное ассигнование от Конгресса в размере 100 миллионов долларов для разработки национальной политики по сохранению цифровой информации…

За 300000 долларов Библиотека предполагает купить в Германии машину для ламинирования. Она отделяет одну страницу от другой, вкладывает между ними японскую бумагу и, затем, вновь их соединяет.

Некоторые учёные убеждены, что проблеме требуется ещё более повышенное внимание. Роберт Дарнтон, историк из Принстонского университета, собственная работа которого касательно особенностей чтения во Франции XVIII в. была сильно затруднена из-за повреждения дешёвых изданий народных сказок и афиш того периода, предлагает, чтобы Лаура Буш (супруга Президента США. — В.Л.), библиотекарь по профессии, использовала своё новое положение и взялась за проблему сохранения. «Этот вопрос специально подготовлен для администрации, провозгласившей, что она собирается улучшать грамотность, чтение и образование» — сказал он. «Ей следует впрячься в воз и стронуть его с места» [126] .

Теперь напомню о том, что «бывают странные сближения». Совершенно случайно, просматривая еженедельник «24 часа» (2002. № 31, 1 авг.), моё внимание на второй странице привлекла статья Михаила Дмитрука «Апокалипсис — 2002» — перепечатка из журнала «Чудеса и приключения» (2002. № 7). «Летом нынешнего года неизбежна гибель нашей цивилизации», — утверждает в ней физик научного центра «Курчатовский институт» Владимир Бубенков. Помимо глобального катаклизма, Бубенкова печалит то, «что уже не удастся создать в безопасном месте хранилище наших знаний, чтобы передать их выжившим в грядущей катастрофе. По его мнению, мы уже упустили возможность оставить потомкам даже это,… накопленные нами знания могут сохраниться только случайно. Но останутся ли на Земле люди, которые будут их использовать?».

В Курчатовском институте физик занимался атомными субмаринами. Он предлагал академикам превратить одну такую лодку в хранилище знаний, поместив в ней вместо торпед электронные, бумажные и другие носители информации, изложенные самым доходчивым образом. Учёные загорелись этой идеей, но тут затонул «Курск», и всех бросили на эту проблему. Корабелам заниматься выживанием человечества стало недосуг, резюмирует журналист М. Дмитрук.

Читая это, я вспомнил Карла Поппера и его два мысленных эксперимента 1945 г. (с. 25) о путях возрождения цивилизации с участием библиотек и без библиотек. Не уверен, что физик В. Бубенков читал «Открытое общество и его враги» или сборник «Логика и рост научного знания», но интересно отметить «сближение» рассуждений философа и физика в направлении спасения накопленного знания для будущего человечества.

Библиотеку реальных возможностей, библиотеку виртуальную, библиотеку будущего и т.п. библиотеку надо искать сегодня в нас и в нашей работе. Библиотека готова быть увиденной. Библиотекарь как главное действующее лицо должен облечь это «увиденное» в форму, доступную для пользования. Он должен суметь найти опору в себе самом, когда под влиянием новых методов и технологий точка опоры теряется. Прошлое продолжает жить в нас, но всё меньше остаётся того, что было в начале профессиональной жизни.

Размышляя о будущем, мы как бы преодолеваем собственное бытие, возвышаемся над обыденным, мы начинаем принимать вещи всерьёз, избегать скептицизма, легкомыслия, безразличия. Мы проецируем своё внутреннее состояние на неизвестность будущего и важна глубина этого состояния, понимание сути происходящего. Не надо торопить приход будущего и прогнозировать радикальные изменения. Давайте последуем мудрым словам Пушкина, «… что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».

Я полагаю, что в библиотеко- и библиографоведении нашего времени особую ценность будут представлять исследования, где упор делается не на описание библиотеки, её структуры, функций, не на описание библиотечно-библиографических и технологических процессов, а на объяснение. Объяснение того, почему происходит так, а не иначе. Именно ценность объяснения как задача будущего, а не только описание того, что происходит, должна соответствовать положению дел в нашей науке сегодня.

То, что следует считать объяснением, я и попытался сделать в третьем варианте «Библиотечного финала».

 

Невозможность заключения

Теперь, уважаемый читатель, когда симфония в прозе прозвучала, предлагаю вернуться к началу и, перечитав введение, решить, насколько я выполнил свои обещания.

Целью разговора о библиотеке как метатексте и её синтаксисе было желание автора объяснить, что строение библиотечного знания сложнее, чем предполагалось изначально. Его логическая структура скрыта от прямого наблюдения, она, по Л. Витгенштейну, «переодета»: «Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, ибо внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела».

Но, несмотря на свою скрытость, структура библиотечного знания всё-таки доступна для изучения. С помощью «переодетой мысли» — понятий и терминов — она выражает смысл, становится понятной. С подобной ситуацией мы сталкиваемся и в музыке.

В гуманитарных науках и науках об искусстве «Заключение» книги в традиционной его трактовке невозможно, невозможно в конце расставить все точки над «i». Потому что приходится писать с позиций неопределённости, рискуя экстраполировать события.

Ничто, видимо, так не отличается от завтрашнего дня, как наши представления о нём. Окружающий нас мир за короткий период сильно изменился и усложнился. Повторюсь, что предсказание библиотечного будущего становится занятием рискованным. Главная задача видится в нахождении узкого пути между глобализацией и сохранением плюрализма, между неизбежностью информационного общества и сохранением в нём активной индивидуальной деятельности. Как это осуществить в рамках нашей профессии, с чего начинать конструктивный разговор о завтрашнем дне библиотеки?

При прогнозировании будущего библиотеки без взаимодействия с искусством не обойтись. Это не только я так считаю. Это —традиция, и она своими корнями уходит в глубокую древность. Высшую роль искусства и значение книги в истории цивилизации ощущали все великие художники. Когда А.С. Пушкин, вдохновлённый одой Горация, писал свои пророческие стихи: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», он, конечно, мог не подозревать, как, очевидно, не подозревал того и Гораций, что ещё в XIII веке до н.э., в царствование фараона Рамсеса II, безвестный египетский писец запечатлел тростниковым пером на свитке папируса мысли и чувства, ещё более древние:

Спустя 3300 лет об этом же писал большой французский писатель, отгородившись ради творчества от всего мира в пробковой комнате. Его имя — Марсель Пруст. Вот контуры его философии: внешний мир существует, но он непознаваем, он беспрестанно от нас ускользает, потому что изменчив; безусловен один лишь мир искусства. Бессмертие возможно, но пока мы живы. Однако, рассказывая о смерти Бергота, Пруст добавляет: «Он был мёртв. Умер навсегда? Кто может ответить? Конечно, спиритические опыты, как и религиозные догмы, не дают доказательства, что душа существует. Можно сказать лишь, что всё происходит в нашей жизни так, будто мы вступаем в неё с грузом обязательств, принятых на себя в предшествующей жизни; нет никакой причины в условиях нашего существования на этой земле, чтобы мы считали себя обязанными творить добро, быть порядочными, даже вежливыми, как нет их для просвещенного художника, чтобы он считал себя обязанным раз по двадцать переделывать какой-нибудь кусочек — ведь для его съеденного червями тела будет довольно безразлично и восхищение публики, и та часть жёлтой стены, которую с таким искусством и утончённостью изобразил навеки оставшийся неизвестным живописец, едва отождествлённый под именем Вермеера. Все эти обязательства, не имеющие подтверждения в жизни нынешней, похоже, принадлежат другому миру, основанному на доброте, совестливости, жертвенности, миру, совершенно не похожему на этот, и который мы покидаем, чтобы родиться на этой земле, прежде чем, быть может, снова вернёмся туда и воскреснем под властью тех неведомых законов, которым подчинялись, потому что несли их в себе, не зная, кто их там начертал — законов, к которым нас приближает любая глубокая работа разума, и которые невидимы лишь — и пока! — для глупцов. Так что мысль о том, что Бергот умер не навсегда, не так уж невероятна.

Его похоронили, но всю ночь после погребения в освещённых витринах, по три в ряд, словно ангелы с распростёртыми крыльями, бдили его книги и, казалось, служили тому, кого уж нет, символом воскресения… » (Выделено мною. — В.Л.).

Во всех воплощениях этой темы есть некий инвариант. Бессмертие творений человека, запечатлённых в книге, связано с бессмертием того мира, который эти книги воплощают. Благодаря чтению, значение книг становится доступно нам, и мы, не ведая порой, кто их начертал, несем их смысл в самих себе. «Книга, — говорил поэт Иосиф Бродский в Нобелевской лекции, — феномен антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса… книга является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы».

И далее, рассуждая о значении чтения в человеческой истории, он утверждал: «… положение, в котором искусство вообще и литература в частности являются в обществе достоянием (прерогативой) меньшинства, представляется мне нездоровым и угрожающим. Я не призываю к замене государства библиотекой — хотя мысль эта неоднократно меня посещала — но я не сомневаюсь, что, выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не на основании их политических программ, на земле было бы меньше горя. Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому… Среди преступлений… наиболее тяжким является не преследование авторов, не цензурные ограничения и т.п., не предание книг костру. Существует преступление более тяжкое — пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек расплачивается всей своей жизнью; если же преступление это совершает нация — она платит за это своей историей».

Многим есть о чём задуматься, читая размышления М. Пруста и И. Бродского…

Я не являюсь исключением. У меня много вопросов к самому себе и до сих пор на главные из них нет ответа. У каждого, как бы ни сложилась его жизнь, есть своя библиотечная тема. Что есть пространство моей библиотеки, насколько комфортно в нём жить и работать, как сложились отношения между моим личностным знанием и третьим миром, миром знаний «без субъекта знания»? Я никогда не узнаю, что этот мир со мною сделал. Но мне и не хочется знать больше, чем знаю сейчас, не хочу знать об этом мире подробности, с меня достаточно того, что уже запечатлелось в памяти и о чём успел рассказать. Почти у каждого из нас в памяти остались впечатления от встреч с долгожданными книгами, каждый искал и находил «свою» библиотеку, работа в которой доставляла ему наибольшее удовлетворение. А общение и помощь профессионалов в ситуации, казалось бы, тупиковой при решении очередной задачи? Сколько можно привести подобных примеров! Кто хоть раз прошёл через это общение, навсегда останется другом тех, кто ему помог.

Получилось так, что на написание симфонии в прозе у меня ушло чуть больше полгода. Много это или мало, поинтересуется читатель? Полагаю, что сочинения такого жанра либо пишутся быстро, либо не появляются совсем. И дело здесь не в усидчивости автора, известно, что некоторые книги пишутся годами.

Я сознательно избегал обращения к современной библиотековедческой литературе, которую читаю регулярно. Мне хотелось, обитая в этом профессиональном мире почти сорок лет, наблюдая и общаясь с интересными людьми не только в России, но и в других странах и на других континентах, изложить то, что копилось годами. Накопленное может остаться невостребованным, тогда память «стирает» многое со временем, а ты опять остаёшься наедине со своими проблемами. Чтобы этого не произошло, я решился на рискованный шаг — изложить на бумаге то, о чём постоянно думаю. Не уверен, что, располагая большим запасом времени, книга стала бы лучше.

Среди отмеченных учёными загадок творчества есть одна, природа которой постоянно привлекает к себе повышенный интерес: воздействие собственного сочинения на автора и на то, что он описывает. Каждый раз я испытываю совершенно необъяснимые ощущения от вышедших и живущих самостоятельной жизнью книг, с каждым разом от новой работы расширяется «зона рассеяния» интересов автора. Что это такое?

В последней по счёту книге автор выступает как бы сводным рефератом самого себя, сосредотачивая в сочинении то главное, что извлёк в данный момент из жизненного опыта. Известно, что реферат всегда беднее оригинала. Общее никогда не умещается ни в чём существующем, в том числе в каждой новой книге. В этом смысле можно сказать, что автор пишет всё время одно и то же произведение, и все его книги есть вариации того, что он не вполне знает.

Книги есть пространство, в котором устанавливается авторский смысл. В них звучит свой голос бытия. Голос бытия может быть неведом автору, но он создаёт то пространство, в котором происходит его общение со знанием читателя и он приобретает всё большее значение.

Книга бессмертна. Бессмертна и библиотека. Конечно, будут меняться её функции, соотношение печатных, рукописных и электронных документов, будет совершенствоваться профессиональная подготовка, но как хранительница знаний библиотека являет собой залог и форму спасения человечества, залог его возрождения и развития. Вот некоторые мои аргументы.

Библиотека многомерна и её изучение не укладывается ни в какие существующие сегодня методы анализа (и слава Богу!). Этим она обеспечит работой ещё многие поколения библиотековедов. Методы изучения пространства библиотеки и анализа её деятельности могут быть самыми неожиданными — лишь бы они достигали поставленной цели. Именно цель исследования определяет выбор аналитических процедур. Анализ может быть и системным, и наукометрическим, и ценностным, и текстологическим, и семиотическим, и психологическим — одним словом, любым, всё зависит от поставленных перед исследователем задач. Библиотека как метатекст обладает способностью к консервации знания. Это не недостаток её, а — преимущество, состоящее в необходимости закрепления накапливаемой информации. Тем, кто предпочитает аргументы другие, нужно это учитывать. В понимании бесконечности и неисчерпаемости библиотеки как объекта исследования — источник непрерывного профессионального обновления библиотечно-библиографической науки, источник её дальнейшего развития. Перефразируя сказанное Б.В. Асафьевым о А.К. Лядове, могу признаться, что в поисках «своей темы» многие заданные моими учителями и коллегами загадки я разгадывал постепенно, а иные из них разгадываю только теперь — и всегда к своей пользе.

Завершая книгу о пространстве библиотеки, мне бы очень хотелось, чтобы читатель, взяв на вооружение мой способ объяснения, вернулся к одной из прекрасных метафор и посмотрел, нельзя ли извлечь из неё ещё что-то. Думаю можно. Вот она: «Какая стрела летит вечно? — Стрела, попавшая в цель».

Санкт-Петербург,

март — сентябрь 2002 г.