1

Нас, разведчиков, в шутку называют моряками сухопутья.

Море провожает нас в трудный опасный путь. При высадке шум прибоя заглушает шаги десантников, ступивших на вражий берег. А бой мы нередко ведем далеко от моря — в сопках и в поросшей мхом-ягелем тундре, на вершинах гор и в расщелинах скал.

Когда возвращаемся к берегу, к катерам, темная ночь, надвигаясь с Баренцева моря, укрывает нас от преследователей. Моряки с катеров помнят, сколько нас высадилось, и видят, сколько нас вернулось. Разделяя пашу скорбь, они ничего не спрашивают о тех, кто остался в горах…

Каждый поход в тыл врага имел свои особенности. Так было и с памятной для нас операцией, названной потом в истории отряда «Майским рейдом».

Началась эта операция в канун Первого военного мая 1942 года. К тому времени я, в звании старшины второй статьи, командовал группой управления в составе десяти разведчиков.

* * *

Мы сидели в кубрике, не спеша готовили свое снаряжение к походу. Больше всего забот выпало на долю Семена Васильевича Флоринского: он проверял пулеметы — наши и трофейные. Флоринский как всегда придирчиво осматривал оружие, но вдруг, оторвавшись от дела, сказал:

— В прошлом году, как раз в это время, сидел я со своей Еленой Васильевной на концерте в Мурманском театре. Концерт, конечно, большой, майский. Жена — в праздничном платье, а сам я — в новой бостоновой тройке. При галстуке. При галстуке, ребята! Чудно…

Я представил Семена Васильевича в штатском, темносинем бостоновом костюме с жилеткой. Рядом — нарядно одетая жена. Обычная, как будто бы, картина, но сейчас она показалась действительно чудной и, главное, очень далекой.

— Наш-шел что вспомнить: жену да бос-стоновый костюмчик… — снисходительно пожурил его Николай Даманов. — Раз-змечтался!

Но Даманов тут же спохватился, что это может обидеть уважаемого в отряде оружейника, и, сменив тон, добавил:

— Не будем вс-споминать прошлое. Будем глядеть вперед. Пройдет, допус-стим, десяток лет и расскажешь ты, Семен Вас-сильевич, своим деткам, как в ночь под Первое мая нанес-сли мы визит егерям — лапландцам. Это интерес-сно будет ребятам послушать.

Наступила пауза.

— Хорошо бы, — тихо отозвался Флоринский. — Хорошо бы, Коля! — воскликнул он. — Вот, скажу, ребята, жил да был в нашем отряде электрик с подводной лодки, лихой разведчик, отважный старшина второй статьи по фамилии Даманов. Отчаянная душа! И вот однажды…

— В глухую полярную ночь!.. — в тон ему продолжал Евгений Уленков.

— Пош-шел травить! — беззлобно оборвал Уленкова Даманов.

У нас не принято было много говорить о предстоящих походах. Днем командир отряда капитан Инзарцев четко определил задачу разведки, и всем стало ясно, что на этот раз уходим не в обычный рейд. А вечером с нами беседовал комиссар отряда Дубровский. Он вспомнил разгромленные нами опорные пункты неприятеля, захват «языков», а потом сказал:

— Каждая наша операция продолжалась ночь или сутки. Не больше. А что, если бы не удалось сразу вернуться в базу? Чего только на войне не случается! Вдруг обстановка изменится и придется действовать в тылу врага несколько суток — как тогда?

Вероятно, об этом думал каждый из нас, но распространяться на эту тему не хотелось. «Начальству виднее, как в таких случаях поступить», — полагали одни. «Разве моряки оставят нас в беде? Выручат!» — твердо верили все.

А комиссар, чтобы не оставлять никаких сомнений на этот счет, продолжал:

— Неожиданность и внезапность — к этому нам, разведчикам, не привыкать. Однако надо быть готовым и к длительным, упорным боям. Следом за нами в десант уйдет подразделение морской пехоты. У них — своя задача. А мы, разведчики, будем высаживаться первыми. И не бесшумно, не иод покровом ночи, а в открытую, с боем, привлекая внимание противника. Так мы поможем пехотинцам. Это будет не тот скрытый, короткий и ошеломляющий удар, который хорошо знаком многим разведчикам нашего отряда.

И комиссар несколько раз подчеркнул одно слово:

— Стойкость!

Вспоминая потом майский рейд, мы уже отлично знали истинную цену той стойкости, о которой говорил нам комиссар. Но это было потом. А пока мы усердно упаковывали рюкзаки, проверяли оружие, одежду, обувь и закончили приготовления только после веселой команды старшины:

— Построиться! Сегодня праздничный ужин…

…Ночь. Первая майская ночь.

Два катера, ревя моторами, бороздят воды Мотовского залива. На полном ходу идут они к берегу знакомого нам мыса Пикшуев.

Боевое охранение неприятеля начеку. Его посты наблюдения нас заметили, и в бой вступила вражеская батарея на Пикшуеве. Небо озаряется ракетами, и мы видим, как вокруг нас сближаются фонтанчики воды — следы разрывов.

Мористее, на малом ходу, идут еще несколько наших катеров. Комендоры открывают огонь по прибрежной сопке мыса. Они стреляют метко, и вот уже сопка охвачена пламенем, точно ее покрыли ярко-красной шапкой, обдуваемой ветром. Прильнув к иллюминаторам, мы скандируем:

— Дай-дай-дай!

Точно повинуясь этой команде, катерники отвечают залпами по мысу Пикшуев.

Над морем разыгралась артиллерийская дуэль, а наш катер, не сбавляя хода, уже разворачивается для высадки первого десанта.

С высокого мыса ведут огонь вражеские пулеметчики.

Не ожидая, пока спустят вторую сходню, прыгает в воду матрос Шеремет, за ним — Даманов и комсорг нашего отряда Саша Манин.

Май 1942 г. Не ожидая, пока спустят вторую сходню, разведчики прыгают в воду.

По трапу, с пулеметом на весу, сбегают Флоринский и Абрамов. Штурмуем первую высоту. Шеремет на бегу кидает гранату. Она разорвалась за большим валуном, и следом за ней метнулись вперед Даманов и Манин. Раненый Шеремет, споткнувшись о труп вражеского пулеметчика, сцепился врукопашную с огромным егерем, вторым номером пулемета. Но трофейное оружие уже в руках Даманова. Он карабкается вверх, устанавливает пулемет на самом срезе скалы и дает длинную очередь, которую обрывает взрыв гранаты.

Сраженный насмерть Коля Даманов медленно сползает, вот-вот сорвется со скалы. Его подхватывает подоспевший Флоринский.

— А-а-а-а! Га-а-ады! — слышим мы крик Флоринского.

Абрамов и Флоринский, прильнув к пулеметам — своему и трофейному, — поливают огнем разбегающихся егерей. А справа и слева от них нарастает матросское «ура».

Мы ринулись в штыковую атаку и, уничтожая на ходу небольшие заслоны неприятеля, прорвались в горы.

 

2

Скоро, должно быть, начнет светать, но пока еще очень темно.

В лощинах лежит глубокий, вязкий снег. Ходить низом, да еще с нашей поклажей, неимоверно трудно. Днем кое-где на сопках образовались озера, а за ночь подморозило, и они покрылись предательски тонким слоем льда. Впереди и по сторонам господствующие высоты заняты егерями. Они, конечно, видели наш десант, подсчитали наши силы — не более двух взводов — и теперь, отрезав путь к морю, преследуют нас, глубоко убежденные, что мы попали в ловушку, в западню и обречены на верную гибель. Егеря знают, что матросы-разведчики в плен не сдаются.

А мы, петляя по ущельям, пробиваемся вперед к тому конечному пункту, который на карте командира обозначен цифрой 415.

До этой высоты еще далеко.

Капитана Инзарцева беспокоят отстающие — молодые разведчики из отделения мичмана Никандрова. Они могут стать легкой добычей преследователей. Инзарцев приказывает:

— Леонову, Харабрину и Манину — подтянуть колонну. В случае чего — задержать егерей. Будете отходить — дайте сигнал ракетой.

Занимается утро. Теперь мы различаем гребень самой большой высоты — 415. На гребне — фигуры в длинных шинелях. Егеря спешно сооружают из камней укрытия и устанавливают пулемет. Разведчики Кашутина и Радышевцева обходят высоту 415, чтобы атаковать неприятеля с тыла.

Завязывается перестрелка, и это подстегивает отстающих разведчиков — они прибавляют шаг. А мы бежим к замыкающим колонну, торопим товарищей.

Два разведчика несут на плащ-палатке Владимира Шеремета. Он ранен в ноги, в живот. Шеремет тяжело дышит и кричит идущему рядом лейтенанту медицинской службы Заседателеву:

— Не имеете права! Позови комиссара! Позови…

Заметив нас, он просит остановиться, протягивает руки к Харабрину:

— Гриша, Гриш… Дай мне пистолет! Или, Гришенька, лучше сам… Как друга прошу!..

Харабрин подходит к Шеремету, пытается его успокоить, по Шеремет только скрипит зубами и качает головой:

— Не друг ты мне… Запомни! Я ведь вам в обузу. Ну, умоляю…

Харабрин отворачивается и говорит Заседателеву:

— Егеря идут следом. Несите быстрей.

Замыкают колонну Барышев и Коликов. Коликов хромает и опирается на плечо Барышева. Мы их поторапливаем и залегаем в камнях.

Ждать пришлось недолго.

— Идут! — объявляет Харабрин.

— Глянь-ко! — слышим мы вологодский говорок Саши Манина, — Егеря-то! Жмут вдоль озера, прямо, на виду…

Манин удивленно смотрит в мою сторону, а я, стараясь говорить спокойно, поясняю:

— Торопятся… Им, Саша, хочется кресты в награду заработать.

Впереди цепи егерей уверенно шагает офицер. Ею можно снять пулеметной очередью. Но Харабрин не стреляет. Егеря приблизились, и мы ударили одновременно из пулемета и автоматов. Цепь разорвалась, рассыпалась, залегла. Только офицер, точно заговоренный от пуль, даже не пригнулся. Выхватив парабеллум, он что-то кричит солдатам, поднимает их в атаку и, повернувшись к нам боком, опять идет первым.

— Силен! — говорит Харабрин. — Знает, что не миновать ему моей пули, а прет, стерва…

Мы слышим несколько крепких слов, сказанных в сердцах. Это не мешает Харабрину прицелиться и дать меткую короткую, очередь. Офицер взмахнул руками, потом согнулся и повалился на бок. Егеря этого только и ждали: побежали назад, в кусты, и оттуда открыли беспорядочный огонь. А мы лежали за надежным укрытием и чутко прислушивались к стрельбе позади нас.

Гранаты рвались уже на высоте 415.

Я дал сигнал отходить.

Догоняя отряд, мы чуть не наскочили на Павла Барышева, который тащил на себе долговязого Коликова. Я подумал, что Коликов ранен, но оказалось, что «чемпион по лыжам», как он себя назвал, впервые явившись в отряд (Коликов действительно считался одним из лучших лыжников Северного флота), попросту скис: он натер ноги, спину. На гонках, по накатанной лыжне, Коликов оставлял Пашу Барышева далеко позади, а в первом же походе по горам и бездорожью, да еще с полной выкладкой выдохся и вот взгромоздился на широкую спину низкорослого Барышева. А тот, широко расставляя ноги, обливаясь потом, кряхтит, но тащит «чемпиона».

Увидев нас, Барышев сбросил с себя Коликова.

— Бревно! Ну куда мне с ним?! — закричал он, оборачиваясь к нам. — Мичман Никандров приказал: не бросай его! А там бой… А я тут с ним нянчусь…

В голосе Барышева столько обиды, что мы осуждающе смотрим на Коликова. И тут Харабрин, пугливо озираясь по сторонам, стал рассказывать, что за нами по пятам гонятся егеря, вот-вот нас настигнут.

— Братки! — взмолился Коликов. — Дойду, ей-богу, дойду сам! Только одного меня не оставляйте.

— Дуй в гору! Прикрывать тебя будем! — подбодрил его Харабрин.

И, действительно, Коликов до того резво заковылял, что мы еле-еле поспевали за ним.

— Видал? — спросил Харабрин Барышева. — Зря ты, Паша, спину гнул. Ведь что получается? Он — чемпион, а из тебя дух вон. Несправедливо! А теперь даже бога вспомнил. Ишь чешет!

 

3

Через час мы с боем заняли высоту 415.

С ее вершины просматривались две дороги, идущие из Титовки к Западной Лице и к морю — к мысу Могильному. Но нас привлекали более важные объекты наблюдения. На ближних сопках, пытаясь охватить кольцом высоту 415, скапливались егеря. Их было много.

Василий Кашутин подбадривал новичков:

— На этой высотке обороняться можно. Скрытно не подползешь. Пусть егеря сунутся.

Но егеря не торопятся атаковать и занимаются непонятными маневрами — залегают в одном месте, потом переходят на другое.

— Выбирают исходные позиции, — поясняет Кашутин.

С моря подул резкий ветер с липким снегом, и видимость резко ухудшилась. Наконец, завязалась перестрелка и началась первая атака на наш левый фланг. Потом группа вражеских автоматчиков, просочившись меж камней и кустов, угрожала уже правому флангу. Егеря упорно лезли вверх, цепляясь за каждый камень.

Группы Баринова и Никандрова спустились по склону, чтобы задержать автоматчиков.

В это время с правого фланга прибежал связной с тревожным донесением:

— Немцы подбрасывают силы! Готовятся к новой атаке…

— А вы их не ждите, контратакуйте! — приказал Инзарцев. — Пулеметчикам Флоринскому и Абрамову сменить позиции…

Неожиданно, как это часто бывает весной на севере, снегопад прекратился. Небо прояснилось, и ветер утих.

Наступила ночь. Высадившийся в районе Западной Лицы батальон морской пехоты устремился к дороге на Титовку, а противник не решался развернуть против нового десанта свои силы, опасаясь контратак нашего отряда.

Егеря наращивали атаки на высоту 415.

Миновал второй день боя.

Тяжелый переход, две бессонные ночи, пронизывающий холодный ветер со снегопадом и непрерывные бои утомили некоторых разведчиков настолько, что они едва держались на ногах. Никогда раньше, находясь в разведке, мы не дотрагивались до вина, а сейчас, когда забрезжил мутный рассвет, лейтенант Заседателев поднес кой-кому из коченеющих разведчиков считанные граммы разведенного спирта.

Закаленные в походах только покрякивали с досады, когда «доктор» обносил их. Семен Агафонов упросил доктора дать ему понюхать пустую мензурку.

— Порядок! — сказал он, потирая кончик носа. — Сейчас бы щей флотских!

— Цайку с калистратом! — с блаженной миной объявил Манин, имея в виду чай с клюквенным экстрактом, к которому питал большую слабость.

— Гуся с яблоками! Шашлык по-кавказски! А Манину — вологодских отбивных! — весело дразнили разведчики друг друга.

— По местам! — скомандовал я, заметив сигнал наблюдателя.

И снова бой, который не прекращался уже до сумерек.

В этот день мы отбили двенадцать атак. Должно быть, у егерей был с нами, с морскими разведчиками, особый счет. Они решили любой ценой разгромить отряд.

Следующее утро выдалось пасмурным. Повалил снег. Командир решил связаться с морскими пехотинцами и договориться о взаимной поддержке.

Инзарцев приказал мне, Николаю Лосеву и Степану Мотовилину собираться в дорогу. Нужно было просочиться между сопками, занятыми неприятелем, и пройти около шести километров до высоты, где располагался штаб батальона.

Выждав, когда буран покрыл снежной пеленой всю окрестность, мы кубарем скатились по обрывистому склону и оказались в расщелине скалы.

— Здесь проскочим! — сказал Мотовилин.

Пурга свирепствовала. Над головой ветер кружил снежные вихри. А еще выше нарастал бой.

Мы торопились как можно быстрей выйти из расщелины, но, когда буран прекратился и можно было осмотреться, выяснили, что цель еще далека от нас.

Горы скрадывают расстояние. Идешь-идешь, а кажется, будто топчешься близ одной и той же сопки. Даже такой искусный ходок, как Мотовилин, еле передвигал ноги. Наконец, мы приблизились к сопке, на которой должны быть морские пехотинцы. Мотовилин решил не огибать ее, а пойти напрямик, через лощину, и мы поплатились за это.

На открытой местности морские пехотинцы встретили нас «с огоньком». Я зарылся в снег, съежился под свистом пуль и нещадно ругал Мотовилина за его дурацкую храбрость. Чтобы искупить вину, Степан первым встал на колени и закричал:

— Дурни, по своим стреляете! Прекратить огонь!

— Кто тебя услышит, агитатор? Ложись… — уговаривал его Лосев.

Но тут мы заметили, что хотя пулеметчик видит нас и продолжает изредка строчить, но пули летят высоко. Видимо, он на всякий случай держит нас «на мушке».

Деваться некуда — полусогнувшись идем вперед.

— Как в зайцев целятся, — зло ворчал Степан, ускоряя шаг.

Неожиданный окрик «Стой руки вверх!» остановил нас. Мотовилин сверкнул глазами. Зная его характер и опасаясь новых неприятностей, я выступил вперед.

— Руки вверх поднимать не приучены! — крикнул я невидимому за камнями пулеметчику.

— Ясно! А кто такие? — спросил тот же голос.

— А ты кто такой! — не удержался Степан и рванулся вперед. — Ослеп, что ли? Ты и по егерям так стреляешь, орел?

Пулеметчик высунул голову:

— Ладно, проходи стороной. Там разберут, что ты за орел.

— Курица общипанная! — ругался Степан.

Но словесная перепалка сразу оборвалась — появился лейтенант. И, опознав нас, рассмеялся:

— Уж очень вы подозрительно выглядите. Не то финны, не то немцы…

Мы были в лыжных матерчатых шапочках с длинными козырьками, в меховых куртках и брюках с вывернутой наизнанку оленьей шерстью. Не удивительно, что, завидев нас издалека, пулеметчик открыл огонь.

Пришел капитан, заместитель командира батальона, и я доложил ему обстановку.

Морские пехотинцы знали, что своими действиями на высоте 415 мы сковали силы неприятеля и тем самым помогли десанту выполнить задание в тылу врага. Сейчас штаб батальона располагал только взводом охраны. Подразделения еще не вернулись с заданий. Как только придет взвод минометчиков, его тотчас же бросят к нам на выручку. И капитан спросил нас, сумеем ли удержаться на высоте еще одни сутки. Что мы могли ему ответить?

— Надо, — сказал я, — значит выстоим.

И стал договариваться о маршруте движения минометчиков, о корректировке огня и других способах связи.

Нам предложили отдохнуть. Плотно перекусив и начисто опорожнив портсигар лейтенанта, мы собрались в обратный путь. Проходя мимо знакомого пулеметчика, Степан подмигнул ему:

— Эй, ловец на мушку, гляди в оба! Попадешь к разведчикам, тебя научат не только руки поднимать, но и на четвереньках ползать.

Пулеметчик не обижался. Он провожал нас сочувствующим взглядом.

 

4

Мы возвращались с добрыми вестями и поэтому, превозмогая усталость, торопились к своим.

День выдался ясный, снег на сопках стаял. Но он еще лежал в лощине, которую егеря просматривали и простреливали. Разведчики, чтобы мы могли безопасно проскочить через лощину к подножию высоты 415, затеяли ложную атаку и привлекли к себе внимание противника. Василий Кашутин, Семен Агафонов и Зиновий Рыжечкин пошли нам навстречу, подсобили быстрее преодолеть подъем.

Пока я докладывал командиру о связи с морскими пехотинцами, мои спутники уже повалились спать. Я забрался между Мотовилиным и Лосевым. Тесно прижавшись, согревая друг друга телами, мы беспробудно спали до утра. Никто не тревожил наш сон, хотя в эту ночь егеря особенно яростно штурмовали высоту 415 и кое-где вплотную приблизились к ее вершине.

…Пошел пятый день нашего пребывания в тылу врага.

С каждым часом возрастало напряжение боя. Порой казалось, что наступает предел испытаниям. Мы экономно расходовали патроны и разделили последний сухой паек. Снег стаял, и мы лишились воды. Кашутин, разбудив меня утром, облизывая сухие, потрескавшиеся на ветру губы, спрашивал:

— Виктор, вы тут вчера вокруг да около ходили. Не приметили ручейка?

— Так ведь озерцо рядом.

— Там уже егеря воду пьют… Худо, Виктор!

Вдруг он повернул голову, и я увидел в его глазах жадный блеск. Рядом с нами, на большом плоском камне, темнела маленькая лужица. Вася Кашутин смотрел на нее, как загипнотизированный.

— Грязная очень, — говорю Кашутину.

Подходит Павел Барышев. Ему самому до смерти хочется пить, но находка принадлежит Кашутину, и Барышев пускается на хитрость:

— Брось, Вася! Вчера тут никакой воды не было. Может, Коликов ночью с перепугу…

— Э, была не была!

Кашутин становится на колени, закрывает глаза, и через минуту на камне темнеет только влажное пятно.

Опять, но уже совсем рядом с нами, разгорается бой. Егеря стреляют почти в упор, хотя их и не видно. Прильнув к каменной глыбе, Манин высовывает наружу краешек своего треуха, и его начисто срезает пулеметной очередью. Тогда я подползаю к Манину, приказываю ему пробраться к командиру, чтобы доложить обстановку, а сам веду наблюдение.

Внимательно осматриваю местность и замечаю холмики из камней, которых вчера не было на склоне высоты. Какой-то матрос бежит в мою сторону, вот он уже почти рядом, но короткая и близкая пулеметная очередь сразила его. И хотя я заметил огненные вспышки в камнях одного из холмиков, но не могу удержаться: инстинктивно вскакиваю и тут же, оглушенный ударом в голову, теряю на мгновение сознание.

К счастью, егерь стрелял не очень метко. Пулеметная очередь прошла рядом и лишь одна пуля, срикошетив о камень, поразила левую щеку. Конец пули торчал во рту.

Я отполз в сторону.

— Бывает же такое! — удивлялся лейтенант медицинской службы Заседателев, пытаясь извлечь пулю из щеки. Ему это не удалось. Обмотав мою голову бинтами, он оставил только два отверстия — для рта и глаз.

Я побежал к Инзарцеву и рассказал, где маскируются вражеские пулеметчики и автоматчики.

— Старый прием! — догадался Инзарцев. — Ночью, во время атаки, их оставили вблизи нас. Накрыли плащ-палатками, камнями. Сейчас мы их выкурим.

Семен Агафонов из снайперской винтовки ударил по одному холмику, потом по другому. Оттуда выскочили автоматчики, завопили и побежали. «Ожили» и другие холмики — егеря покатились вниз.

Как раз в это время над одной из сопок взвилась красная ракета, и мы услышали многоголосое «ура». С помощью подоспевшего взвода морских пехотинцев мы очистили весь склон высоты.

Егеря закрепились на соседней сопке, и началась нудная минометная перестрелка.

Разведчики получили запас патронов и продуктов. Пехотинцы закрепились на флангах высоты 415. Теперь можно воевать.

А у меня сильно разболелась голова, и я даже не мог открыть рта, чтобы принять глоток свежей озерной воды. Заседателев потребовал, чтобы меня с сопровождающим отправили в санбат. Я вспомнил томительное пребывание в госпитале после первого ранения и поэтому, приняв бравый вид, заявил командиру, что сам дойду до берега, где курсирует санитарный бот, а в базе доложу обстановку. Инзарцев согласился.

Долго сидел я на берегу, ожидая, когда появится санитарный бот. Наконец, он показался, заметил мои сигналы и пошел к берегу. Но неожиданно бот круто повернул и показал корму. А я не могу кричать — трудно подать голос. Я только неистово размахиваю руками, потом даю очередь из автомата. Куда там! Бот ускорил ход и скрылся по другую сторону нависшей над водой скалы.

Я почувствовал себя куда хуже, чем под пулями егерей. Оставалось только, напрягая последние силы, лезть на скалу в надежде, что с ее вершины меня опять приметят и возьмут на борт. Кое-как перевалил через хребет и увидел матросов, убирающих сходню. Они кричали, показывая в мою сторону:

— Вот он! Вот он!

Оборачиваюсь — позади никого нет: что за наваждение?

К счастью, в боте находился раненый офицер моряк, который узнал меня:

— Стойте! Какой, к черту, фашист вам мерещится? Это же Леонов! Из отряда морских разведчиков…

Я спасен!

Измученный, спотыкаясь на каждом шагу, подхожу к берегу.

— Кто их разберет, этих разведчиков! — ворчал уже потом капитан бота. — Нацепят на себя всякую дрянь, — он даже погрозил мне пальцем. — Я ведь тебя за егеря принял и, грешным делом, думал, что враги у берега — в засаде, а ты нас заманиваешь…

Заманиваю!.. Экипаж бота, даже раненые, хохочут.

Я бы, наверное, тоже посмеялся над таким злоключением, но мне даже улыбнуться больно. Мотаю забинтованной головой, и только по глазам люди догадываются о моих переживаниях.

* * *

Через четыре часа бот был в базе, а через двое суток отряд вернулся с задания.

Санитарная часть пополнилась разведчиками, которые получили легкие ранения или обморозились в этом майском рейде. Таков уж май в нашем Заполярье!

Врачи нас быстро вылечили. Лосева, Манина, Мотовилина и меня выписали одновременно. Я помню, как мы бодро шествовали в отряд и Манин горячо говорил:

— Воевали днем, воевали ночью и в каких только разведках не бывали! Семь дней дрались в обороне. Семь дней! Нам сейчас ничто не в диковинку!

Мы, конечно, соглашались с Маниным и считали, что выдержали самый суровый экзамен на стойкость. Теперь сам черт — нам не брат!

Если бы наш разговор подслушал первый наставник отряда бывалый разведчик майор Добротин, он бы снисходительно улыбнулся и, быть может, намекнул бы нам на присущую молодости беззаботность, беспечность и даже некоторую самонадеянность. Да, мы были молоды и не очень опытны. Мы меньше всего думали о неожиданных и коварных опасностях, которые подстерегают разведчиков в тылу врага.

А между тем самые трудные испытания и самые тяжелые бои были впереди.