(1803 – 1873)

Умный, умный, как день…

«Вы знаете, кто мой любимый поэт?» – спросил однажды Лев Николаевич Толстой. И сам назвал Тютчева. Современники вспоминали о том «изумлении и восторге», с каким Пушкин отзывался о стихах Тютчева.

Более ста лет тому назад Н. А. Некрасов назвал лирику Тютчева одним из «немногих блестящих явлений» русской поэзии.

«Тютчев может сказать себе, что он… создал речи, которым не суждено умереть», – писал тогда же И. С. Тургенев.

Находясь в каземате Петропавловской крепости, Чернышевский просил А. Н. Пыпина прислать ему ряд книг, в том числе «Тютчева (если можно достать)».

Менделеев любил повторять особенно запомнившиеся ему тютчевские стихи.

Максим Горький рассказывал, что в тяжелые годы пребывания «в людях» – годы нужды и борьбы за жизнь стихотворения Тютчева, наряду с некоторыми другими впервые им прочитанными произведениями русских писателей, «вымыли» ему «душу, очистив ее от шелухи впечатлений нищей и горькой действительности» и научили его понимать, «что такое хорошая книга».

Высоко ценил поэзию Тютчева В. И. Ленин. В рабочем кабинете великого основателя Советского государства находились не только сочинения поэта, но и такое рассчитанное на узкий круг специалистов – литературоведов издание, как «Тютчевиана», – выпущенный в 1922 году сборник эпиграмм, афоризмов и острот поэта.

 

***

Книжка в триста небольших стихотворений, из которых около трети переводных, четыре статьи да ряд писем, – вот все литературное наследие Тютчева. Но Фет, в своей надписи на сборнике стихов Тютчева, справедливо сказал столько раз после повторенные слова:

Поэзия Тютчева принадлежит к самым значительным, самым замечательным созданиям русского духа.

К поэзии Тютчева можно подходить с трех точек зрения:

– можно обратить внимание на выраженные в ней мысли;

– можно постараться выявить ее философское содержание,

– можно, наконец, остановиться на ее чисто художественных достоинствах. Со всех трех точек зрения, поэзия Тютчева заслуживает величайшего внимания.

Для Тютчева, как сказал еще И. С. Аксаков, «жить – значило мыслить». Не удивительно поэтому, что его стихи всегда полны мысли. В каждом его стихотворении чувствуется не только острый глаз и чуткий слух художника, но и ум мыслителя.

«Умный, умный, как день, Федор Иванович» – писал о Тютчеве Тургенев. И писал сам поэт:

Поэт бесконечности, неба с его вечной загадкой. Он сам восхищался и упивался миром Вселенной, миром звезд. И заставлял читателя трепетать перед этим миром.

Остро ощущал Тютчев как мал, крохотен, если не ничтожен, человек перед вселенной.

И, развивая тему бессилия человека перед всесильем природы, пишет дальше:

День для него казался обманом. День для него – как сон, как туман, дремота, которая «объемлет вселенную, ее поправ»:

А ночь для него – вся в загадке, вся в мерцании вопроса, ответа на который нет и …не будет

Поэт считал, что солнечный день – это пелена, которая закрывает звездный мир, из – за нее мы не видим звездной бездны, теряем ощущение вечности.

Как ненавистен солнечный день для Тютчева:

Он – поэт «двойного» бытия, на пороге между днем и ночью, а, точнее, на ступеньках лестницы, ведущей от сумерек дня к тайне звезд, притягательной и мятежной тайне вечности. Его душа – это «жилица двух миров»: внутреннего мира поэта и мира природы, вселенной.

Центральная идея тютчевской лирики – это отношения человека и природы. Поэт и природа связаны между собой глубокими, внутренними нитями. Цельность, синтез мира природного, с одной стороны, и «Я», человеческое – с другой стороны.

«Все во мне, – и я во всем» – восклицает поэт. Ему было ненавистно представлять мир как скопление абстракций, лишенных души, чувств.

Он враждебно относился к французскому плоскому позитивизму, который превращает весь живой, одухотворенный мир в пустоту. Избегал он и немецкий идеализм, представляющий мир в умственных, отвлеченных категориях («Абсолютный дух»).

Он один из первых в русской национальной мысли поднял штандарт борьбы за цельное ощущение мира. Ощущение родства между человеком и стихийными силами, чтобы человек6

Рационализм свел природу к безжизненному началу, из природы извергли загадку. Вот что писал Макс Вунд в книге «Греческое мировоззрение»:

«Научное понимание внесло глубокий раскол в отношение к природе. Чарующая интимность, связывающая до сих пор человека с жизнью природы, любовное одухотворение природы, все это безжалостной рукой было превращено было в царство мертвой природы».

И дальше: « Прежде человеку была дорога каждая песчинка, в нем жило дыхание божеств, принимающее непосредственное участие в его жизни. Древнему греку природа казалась прекрасной, ибо божественный дух проникал ее, он считал ее добродетельной, заимствовал у нее нормы поведения, согласуя свою жизнь с ее силами, сознавая себя во власти их».

Тютчев – носитель древнегреческого, дофалевского мышления (Фалес Милетский – один из семи мудрецов), мифологического. Везде он видел Жизнь. Тайну. Чудо.

 

***

Исторические катаклизмы приковывали к себе настороженное внимание поэта. Ему принадлежат знаменитые строки:

Всю жизнь Тютчев не уставал быть жадным зрителем этих «высоких зрелищ», настойчиво пытавшимся разгадать исторический смысл происходящего.

Эпоха «бурь гражданских и тревоги» и была той социально – исторической почвой, на которой развивалось лирическое творчество Тютчева.

Поэзия Тютчева полна мысли, это философская поэзия. Однако Тютчев прежде всего был художником. В поэтические образы он облекал лишь то, что было передумано и перечувствовано им самим.

Сущность его творческого процесса прекрасно определил И. С. Тургенев: «…каждое его стихотворение начиналось мыслию, но мыслию, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления;

В 1836 году Тютчев писал»… Чтобы поэзия процветала, она должна иметь корни в земле»

Поэзия самого Тютчева, раскрывающая «целый мир» мыслей и чувств, корнями своими связана с «землей» – и в этом ее сила. Тютчев недаром называл себя «верным сыном» «матери – Земли» и в пламенных стихах высказывал свою любовь к ней («Нет, моего к тебе пристрастья…»). Эта любовь к жизни, любовь к «настоящему» прошла через всю жизнь и через все творчество поэта. Ему были ведомы минуты «земного самозабвения», почти физическое ощущение «преизбытка» жизни.

Но ни в одном из стихотворений Тютчева «жизни преизбыток» не нашел, пожалуй, такого ясного и светлого выражения, как в стихотворении «Я помню время золотое…». На нем лежит яркий отблеск того молодого, быть может впервые пробудившегося чувства, под влиянием которого чистый облик возлюбленной поэта совершенно естественно приобретает в его воображении воздушные черты «младой феи». Стихи проникнуты большой психологической и художественной правдой. Впечатления от внешнего мира органически слиты в них с душевными ощущениями лирических героев:

То, что вспоминается в этом стихотворении, происходит весной, когда яблони осыпаны цветом, когда день долог, а ночи коротки. Но поэту кажется, что солнце нарочно «медлит» зайти, чтобы дать себе время налюбоваться на юную красавицу.

Все стихотворение дышит «настоящим», «счастливым днем», не затуманенным мыслью о будущем. Даже упоминание в последних строках о скоротечности жизни не омрачает общей безмятежной настроенности этих стихов:

И сладко жизни быстротечной

Над нами пролетала тень.

Тот же образ – жизнь – тень – возникает впоследствии в другом стихотворении Тютчева, но уже лишается прежней, ничем не нарушаемой беззаботности:

Как дымный столп светлеет в вышине! —

Как тень внизу скользит неуловима!..

«Вот наша жизнь, – промолвила ты мне, —

Не светлый дым, блестящий при луне,

А эта тень, бегущая от дыма…»

И, сколь ни парадоксальным может показаться такое утверждение, – чем сильнее испытывал поэт любовь к «матери – Земле», тем острее и мучительнее осознавалась им мимолетность человеческого бытия.

Сам поэт настолько любил «землю», что ему хотелось бы остановить время: «О время, погоди!» («Так в жизни есть мгновения…»). Для романтика Жуковского и поэтов его школы воспоминание было источником сладостных душевных переживаний, заменой утраченного. Иным было воспоминание для Тютчева:

Усопших образ тем страшней,

Чем в жизни был милей для нас.

Надежда на «лучший, неизменный свет», на свиданье «там» с теми, кого потерял «здесь», примиряла Жуковского с жизненными несчастиями. Не таков был Тютчев. В душе поэта, по собственному его образному выражению, клокотал настоящий «бунт против смерти». «Ах, она мне на земле нужна, а не там где – то», – писал он после смерти Е. А. Денисьевой. Страшнее всего кажется поэту то, что самые дорогие воспоминания постепенно теряют свою остроту, «вымирают» в душе:

Тютчев знает: жизнь торжествует над увяданием, над старостью, над смертью. Даже в минуты сокрушающего его горя, у постели умирающей любимой женщины («Весь день она лежала в забытьи, //и всю ее уж тени покрывали…»), «убитый, но живой», он различает за окном «веселый» (не унылый, а именно «веселый») шум летнего дождя:

В сравнении с мимолетностью человеческого существования единственной живой реальностью представлялась Тютчеву природа – «Великая Мать». Каждая новая весна так же молода, как и ее предшественница: «Бессмертьем взор ее сияет //И ни морщины на челе». Перед лицом этого постоянно обновляющегося внешнего мира человек, на каждом шагу своего бытия сталкивающийся с непреложным законом времени, не более как «злак земной», «мыслящий тростник», «беспомощное дитя», «греза природы». Эти настроения звучат не только в стихах Тютчева, но и в его письмах, порою как бы объединяя их общностью тона.

Поэт не раз признается своим близким, что его неотвязно преследуют и стали для него «привычными» ощущения «внутренней тревоги» и «чувство тоски и ужаса». Время, кладущее неизгладимые морщины на любимые черты, пространство, разделяющее людей и отдающее их во власть времени, и, наконец, смерть – равно могущественные и враждебные человеку силы в глазах Тютчева.

Именно они заставляют его «с такой болезненной живостью и – настойчивостью» испытывать «сознание непрочности и хрупкости всего в жизни». Это возраставшее с годами ощущение скоротечности бытия сочеталось у поэта с отчетливым сознанием обреченности действительности, чреватой потрясениями и бурями.

Бросается в глаза близость образов, которыми в своих стихах и письмах пользуется Тютчев для передачи подобных настроений (бездна, пропасть, вулкан, оторванная от берега льдина и т. п.).

Поэтическое творчество Тютчева отражает «страшное раздвоение» человека, посетившего «сей мир в его минуты роковые». При этом тревожное, мятущееся мироощущение поэта как бы противостоит его консервативному мировоззрению.

«Обломок старых поколений», обреченный уступить дорогу «новому младому племени», поэт не испытывает малодушного желания бежать от «бурь гражданских и тревоги». Наоборот, когда прежняя «твердая и непоколебимая почва» содрогается от гула социальных землетрясений, он – говоря его же словами —

Но это чувство истории не мешало поэту переживать настроения человека, идеологически еще крепко связанного со старым миром, не мешало ему сознавать самого себя человеком «заката», не избавляло его от щемящих мук сиротства и одиночества. С предельной прямотой раскрывает Тютчев, почему именно тягостны и «ненавистны» ему «багровые» лучи «младого пламенного дня»:

Но, как бы ни было тягостно сознавать себя «полусонной тенью», поэт предостерегает себя и своих сверстников

Своеобразным отражением социально – исторического мировосприятия поэта, отчетливого ощущения непрочности окружающей действительности, колеблемой «бурями» и «тревогами», и двойственного отношения к ней – притяжения и отталкивания – являются космические темы и образы тютчевской философской лирики.

В основе мироздания, по глубокому убеждению Тютчева, лежит «древний хаос». «Внешний мир» – это только «златотканный покров», накинутый на «безымянную бездну». Ночь, являющаяся в глазах Тютчева разоблачением хаоса, одновременно и страшит и манит к себе поэта.

Подобно тому как в «минуты роковые» истории он напряженным взором старается уловить сокровенный смысл ее «высоких зрелищ», так ночью, когда ему кажется, что он стоит «на краю земли», «немощен и гол, лицом к лицу пред пропастию темной», он стремится заглянуть в бездонные тайники космической жизни.

И, как пушкинский Вальсингам, герой «Пира во время чумы», Тютчев умел обретать «неизъяснимы наслажденья» в бездумных сетованиях полночного ветра, «в одичалой бездне вод», «Среди громов, среди огней,// Среди клокочущих страстей// В стихийном, пламенном раздоре» – всюду, где оживал, «шевелился» и рвался наружу «родимый хаос». В этом влечении Тютчева к изображению «стихийных споров» в природе и в человеческой душе – одна из отличительных особенностей его лирики, обусловленная все той же привычной для мироощущения поэта «внутренней тревогой».

Только поэт, действительно веривший в таинственную жизнь природы, мог с такой страстностью и убежденностью утверждать:

Представлением о всеобщей одушевленности природы порождены характерные тютчевские образы. У него полдень «лениво дышит», небесная лазурь «смеется», осенний вечер озарен «кроткой улыбкой увяданья», солнечный луч будит спящую девушку «румяным, громким восклицаньем».

Тютчева принято называть «певцом природы». Таким он предстает перед нами и тогда, когда стремится философски осмыслить жизнь вселенной, и тогда, когда пишет как бы небольшие «этюды с натуры», запечатлевая в них конкретно – зримые приметы внешнего мира («Вечер», «Утро в горах», «Успокоение», «Песок сыпучий по колени…»).

Некрасов поставил в особую заслугу Тютчеву «живое, грациозное, пластически – верное изображение» внешнего мира и указал на умение поэта подмечать в нем «именно те черты, по которым в воображении читателя может возникнуть и дорисоваться сама собою данная картина». Достигает этого Тютчев различными художественными средствами.

Зоркость художника поэт обнаруживает уже в стихах заграничного периода. Зрительное впечатление от сгущающихся сумерек очень точно передается им в строках:

Но в не меньшей степени обладал он и тонкостью слуха. По мере того как потухает день, отчетливей становятся звуки природы, и поэт подчеркивает это, говоря:

С годами эта чуткость к конкретным деталям заметно усиливается в лирике Тютчева, отражая общее движение русской поэзии от романтизма к реализму. Наблюдая летнюю бурю, поэт не только видит, как гнутся «лесные исполины», но подмечает и «первый желтый лист», который «крутясь, слетает на дорогу» («Как весел грохот летних бурь…»).

В жаркий августовский день улавливает «медовый» запах, доносящийся с «белеющих полей» гречихи («В небе тают облака…»). В «короткую, но дивную пору» наступающей осени любуется блестящим на сжатой полосе «тонким волосом» паутины («Есть в осени первоначальной…»).

Поздней осенью, когда небо становится «бледнее», а долы «пасмурнее», ощущает дуновение «теплого и сырого» ветра, напоминающего о весне («Когда в кругу убийственных забот…»).

«Весенняя гроза».

Написано оно в конце двадцатых годов и тогда же напечатано в такой редакции:

Поэту в высокой степени доступна передача эмоционального ощущения, вызываемого в человеке явлениями внешнего мира. Именно поэтому каждую весну Л. Н. Толстой повторял тютчевские строфы: «Как ни гнетет рука судьбины…», а Некрасов писал по поводу стихотворения «Весенние воды»; «Читая их, чувствуешь весну, когда сам не знаешь, почему делается весело и легко на душе, как будто несколько лет свалилось долой с плеч…».

Прочитав впервые «Записки охотника» Тургенева, Тютчев дал им такую оценку: «Редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание двух начал: чувства художественности и чувства глубокой человечности. С другой стороны, не менее поразительно сочетание реальности в изображении человеческой жизни со всем, что в ней есть сокровенного, и сокровенного природы со всей ее поэзией».

Сказанное в этих строках о Тургеневе с полным правом может быть отнесено к поздней лирике самого Тютчева. Явно усиливается в творчестве поэта «чувство глубокой человечности», или, иначе сказать, гуманистическое начало.

Глубоким сочувствием к людям согреты такие стихотворения Тютчева, как «Слезы людские, о слезы людские…» и «Пошли, господь, свою отраду…» Потоки беспросветного осеннего дождя сливаются в художественном восприятии поэта со столь же «неисчислимыми» и «безвестными» людскими слезами, а вид «бедного нищего», бредущего в летний зной вдоль решетки недоступного для него сада, вызывает по контрасту образ «гостеприимной сени» деревьев и «росистой пыли» фонтана, наводит на мысль о человеческом одиночестве, человеческой отверженности.

Жизнь человека в представлении Тютчева всегда «борьба», «бой», «подвиг». Эта борьба часто «отчаянна» и «безнадежна», бой «жесток» и «неравен». Однако потому – то и велик подвиг «непреклонных сердец», что они гибнут, не одолев «рока», но внутренно устояв перед ним. В самой гибели их таится для поэта жизнеутверждающее начало («Два голоса»).

Мотив жизни – борьбы с большой трагической силой раскрывается и в любовной лирике Тютчева, через которую проходит ярко индивидуализированный и глубоко человечный образ женщины, «Так пламенно, так горячо любившей// Наперекор и людям и судьбе». Образ этот намечается еще в ранних стихах Тютчева. Человечность, дышащая в стихах Тютчева и находящая в них различные формы художественного воплощения, находится в явном противоречии с представлением о нем как о крайнем индивидуалисте, замыкавшемся в своем внутреннем мире. Стремление уйти от «бесчувственной толпы», от «бессмысленного народа», которое порою испытывал поэт, отнюдь не свидетельствовало о пренебрежении или презрении его к человеку. «Все пошлое и ложное» в людях, «бессмертная пошлость», стирающая в человеке человеческое, – вот что было неприемлемо для Тютчева и от чего подчас он отгораживался в своем молчаливом одиночестве («Silentium!», «Душа моя, Элизиум теней…»).

Невольно вспоминается то, что писал в своей статье о Тютчеве Фет: «Два года тому назад, в тихую осеннюю ночь, стоял я в темном переходе Колизея и смотрел в одно из оконных отверстий на звездное небо. Крупные звезды пристально и лучезарно глядели мне в глаза, и по мере того как я всматривался в тонкую синеву, другие звезды выступали передо мною и глядели на меня так же таинственно и так же красноречиво, как и первые. За ними мерцали во глубине еще тончайшие блестки и мало – помалу всплывали в свою очередь. Ограниченные темными массами стен, глаза мои видели только небольшую часть неба, но я чувствовал, что оно необъятно и что нет конца его красоте. С подобными же ощущениями раскрываю стихотворения Ф. Тютчева».

Действительно, несмотря на близость между собою отдельных стихотворений Тютчева, исключительная насыщенность мыслью и совершенство ее художественного выражения делают книгу его стихов одним из замечательнейших явлений русской поэзии.

Тонкий мастер, Тютчев не стремится блеснуть внешними эффектами и изысканностью формы.

Стихотворение «Последняя любовь», придают ему тем большую ритмическую выразительность, что она находится в полном соответствии с содержанием:

Поэзия Тютчева, как и многие другие выдающиеся литературные явления прошлого, далеко не сразу получила всеобщее признание. «О Тютчеве не спорят, – заявлял Тургенев, – кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии»

Самая запальчивость этого заявления уже была свидетельством того, что о Тютчеве спорили. В высшей степени интересно признание Л. Толстого: «Когда – то Тургенев, Некрасов и К – едва могли уговорить меня прочесть Тютчева. Но зато, когда я прочел, то просто обмер от величины его творческого таланта…»

Внутренне ближе других Тютчеву был только крупнейший поэт дореволюционной России – Александр Блок. Ему, как и Тютчеву, свойственна была «безумная любовь» к жизни наряду с трагическим восприятием реальной действительности, «неотступное чувство катастрофы», вызванное ощущением непрочности и обреченности старого мира, постоянная «внутренняя тревога», пронизывающая его творчество и в конечном счете обусловленная «революционными предчувствиями».

Блок утверждал, что историческая эпоха внушает поэту, способному ее чувствовать, даже «ритм и размеры стихов». Поэзия Тютчева оправдывает это тонкое замечание. Ее тревожные тона и оттенки с необыкновенной выразительностью отражают тяготение поэта не только к изображению «стихийных споров» в природе и в истории, но и к воспроизведению их ритмов.

Время, отбросив все случайное и наносное в истолковании

Тютчев протестовал против предельно абстрактной рационалистической картины мира в немецкой философии – она убивала все живое, отделяла человека от внешнего мира.

Об этом писал Гете:

«…Мне всегда хочется думать, что если одна сторона никогда не может извне добраться до духа, другая изнутри едва ли достигнет тела».

И здесь Тютчев также против антиномического разделения на тело и душу, против их противопоставления. По нему, человек часть природы, природа одушевлена человеком.

Но и глубокие сомнения обуревали его: а вдруг вместо природы – бесконечная пустота.

И здесь же о себе, вот эти безжалостные слова скорби:

Надо помнить, что Тютчев жил в век «отчаянных сомнений», « в наш век,, неверием больной».

Его называли эллином мифологического, трагического (гомеровского) ощущения мира. В отличие от Пушкина, который верил в разум, в пробуждающую и бунтующую природу чувств; нес в себе ощущение эпикурейское, чувственно – наслаждающее.