В ночь перед Рождеством пошёл снег. Крупными пушистыми хлопьями он мягко ложился на землю и ветви деревьев, засыпал недавно расчищенные дорожки. В комнате от выпавшего за окном снега было светло, и Марья Филипповна попросила Милку не зашторивать окно на ночь. Она долго любовалась неспешным кружением снежных хлопьев, весь мир, погружённый в спокойный сон, казался ей в это мгновение тихим и уютным. Под утро снег прекратился, а с восходом солнца всё вокруг засияло слепящей взгляд нетронутой белизной, заискрилось бриллиантовыми искрами, словно тонким серебряным шлейфом укрыла Морена— зима поля и леса, реки и долины.　

Рождество собирались встречать в Полесье, и едва окончив трапезничать, княгиня Куташева велела запрягать. Птицей летела тройка по заснеженной дороге, лёгкий морозец пощипывал лицо, пушистый иней повис на меховой оторочке капора и ресницах. Мишель весело смеялся, когда возница понукал лошадей и они, прибавив ходу, стремительно несли лёгкие сани по бескрайней белой равнине.　

В огромном вестибюле отчего дома установили пышную лестную красавицу, пахло хвоей и свежестью. Разглядывая ёлку, Марья Филипповна обнаружила игрушки, которые некогда мастерила сама, будучи ещё совсем юной барышней. Вспомнилось, как отмечали Рождество в семье Ракитиным при жизни Филиппа Львовича. Непрошеные слёзы навернулись на глаза, что-то резко и болезненно сжалось в груди. "Папа, папочка, как же мне тебя не хватает", — княгиня тихонько вздохнула, складывая под ёлку подарки для сына и племянницы.

Раньше в Рождество гостеприимный дом Ракитиных всегда был полон гостей, ныне же в огромном особняке царила сонная тишина. Ждали Сержа с семьёй, но он не приехал, прислав письмо, в котором сообщал, что дела службы вынуждают его остаться в столице. По правде говоря, видеть свою невестку Марья Филипповна не больно-то желала, а вот по брату соскучилась, искренне огорчаясь от того, что в последнее время они несколько отдалились друг от друга.　

Серж сильно переменился, если ранее, делясь с сестрой своими планами на будущее, он не представлял себя иначе, чем сельским помещиком, то ныне не мыслил жизни вне светского общества. Куда только всё делось? Его страсть к охоте, любовь к тихой сельской жизни, даже его желание иметь большую шумную семью претерпело изменение.　

Когда-то нужда заставила его поступить на службу к Московскому генерал— губернатору. Вынужденный бывать в обществе по роду своих занятий, он свёл знакомство с Бетси, и окончательно попав под её влияние, совершенно переменился. Марья Филипповна с грустью вспомнила Лизу. Её невозможно было не любить. Живая, очаровательная, кипучая энергия била в ней ключом, она так любила бывать в центре внимания. Её всегда окружали поклонники, но из всех она выделяла лишь Сержа, и Бог его знает почему.

Благодаря протекции Бетси, водившей знакомство с людьми, имевшими немалый вес в обществе, карьера Сергея Филипповича стремительно пошла в гору, и эта новая жизнь, заполненная знакомствами, визитами, делами большими и малыми, пришлась ему по душе. Забылись прежние мечтания, ведь ныне господин Ракитин и сам стал довольно большим человеком, с ним искали знакомства, к нему ходили на поклон, перед ним заискивали. Нет, Марья Филипповна нисколько не осуждала брата. Когда-то она и сама была полна надежд на новую жизнь, мечтала пленять и покорять, мечтала завоевать внимание и любовь света. Как же всё переменилось… Став княгиней Куташевой, она в полной мере могла бы насладиться всеми привилегиями своего положения, но, только заплатив немыслимую цену за исполнение девичьих грёз, поняла, сколь мелочными и суетными были её устремления и как мало радости на самом деле они ей принесли.　

— Машенька, — услышала она позади голос матери, — тебе письмо пришло. Накануне вечером доставили.　

Марья Филипповна выпрямилась и, не скрывая нетерпения, шагнула к матери.　

Первое, что бросилось в глаза — знакомый почерк, радостная улыбка тотчас осветила лицо княгини Куташевой. Зажав конверт в руке, Марья поспешила в гостиную, дабы прочесть без помех весточку от Андрея.　

"Здравствуй, мой милый ангел. Прости меня за долгое молчание, ибо я боялся огорчить тебя своими новостями. Ты, верно, знаешь уже, что меня восстановили на службе, но мною были недовольны, о чём весьма недвусмысленно дали понять. Я получил назначение в Польшу и нынче нахожусь в Варшавском гарнизоне. Несмотря на то, что минуло почти пять лет, здесь всё ещё неспокойно. В умах местных жителей бродят совершенно разные настроения от полного равнодушия, до открытой ненависти ко всему русскому. Увы, это вовсе не то, чего я ждал, возвращаясь на службу, мне претит роль жандарма, но именно этим приходится заниматься. Выявлять неблагонадёжных, тех, кто смущает умы граждан крамольными воззваниями к восстановлению Царства Польского и к избавлению от власти империи. Нынче я не могу даже сказать тебе, когда мы увидимся. Теперь я человек подневольный и себе не принадлежу, но хочу, чтобы ты знала, что я засыпаю и просыпаюсь с мыслями о тебе одной.　

Я часто думаю о Мишеле, ведь узнав, что он мой, моя плоть и кровь, я, признаться, был оглушён этим известием, и даже испугался возненавидеть тебя за то, что ты скрыла от меня сей факт, но нынче жалею, что, поддавшись своим страхам, не захотел увидеть его. Летом я надеюсь получить небольшой отпуск и желаю провести его подле тебя и сына. Скучаю, люблю. Андрей".

Марья Филипповна прижала письмо к губам. Сама не замечая того; что плачет, смахнула слёзы, застившие взгляд, и устремилась к отцовскому кабинету, желая немедленно написать ответ.　

Ныне её и Андрея разделяло не только время, но и расстояние. И только письма могли связать их.

***　

По приезду в Варшаву Ефимовский поселился на улице, называемой Краковским предместьем, прямо напротив костёла Святой Анны. Андрей занимал небольшую квартиру на самом верхнем этаже доходного дома. Ему доводилось уже бывать в Варшаве почти пять лет назад, но о том времени он предпочитал не вспоминать. С тех пор столица Царства Польского несколько переменилась. В разгар сезона Варшава по-прежнему была сосредоточием светской жизни, но нельзя было не заметить перемен, которые произошли вследствие ужесточения политики Государя в отношении мятежной территории. Закрыли все университеты, считавшиеся рассадниками вольно-думских идей о независимости Польши, все музеи перевели в Петербург, отныне все бумаги и все дела велись исключительно на русском языке, а для тех, кто им не владел, на французском. Конечно, все эти жёсткие меры никоим образом не способствовали проявлению поляками верноподданнических чувств и нисколько не улучшали отношения к русским офицерам, служившим в Варшавском гарнизоне. Можно сказать, их тихо ненавидели, но не осмеливались высказывать вслух своё отношение. Впрочем, и Ефимовскому было, за что ненавидеть поляков. Достаточно было вспомнить, с какой хладнокровной жестокостью был вырезан почти весь офицерский состав Варшавского гарнизона в ночь, когда вспыхнуло восстание, и потому ему тяжело было вернуться вновь туда, где всё напоминало о тех страшных событиях.　

Понимая, какое огорчение доставит Марье весть о его переводе на службу в Польшу, он долго не решался написать, но и его затянувшееся молчание могло быть истолковано превратно. Ему казалось, что он оскорбит её тем, что предпочёл службу возможности быть с ней, но в то же время понимал, что не мыслит своей жизни вне армии. В то время, что он провёл в столице и в деревне после того, как подал в отставку, он очень много размышлял и сколько бы ни пытался найти доводов в пользу принятого решения, отчётливо понимал, что не может так жить. Он не привык к такой жизни и не видел в ней ничего привлекательного для себя. Сколько себя помнил, он всегда помышлял только о том, чтобы служить отечеству. Да, конечно, женитьба и семья должны были внести определённые перемены в его жизнь, но он не собирался оставлять службу совсем, и тот выбор, который ему пришлось сделать, оказался для него совсем нелёгким. Потому, даже несмотря на, можно сказать, ссылку в Польшу, он рад был вернуться к привычным занятиям.　

В тот день, когда он отправил письмо Марье Филипповне, ему пришло в голову пройтись пешком. Было начало декабря, но день выдался на редкость солнечным и почти по-весеннему тёплым. На улицах было довольно многолюдно, а на рыночной площади так, казалось, яблоку негде упасть. Варшава готовилась встречать Рождество, торговцы на рынке громко расхваливали свой товар, призывая покупателей, отовсюду слышались весёлые голоса, смех, несколько раз Андрей ловил на себе кокетливые и заинтересованные женские взгляды. Молодой красивый офицер, пребывающий в мрачной меланхолии, не мог не вызвать интереса у прекрасной половины рода человеческого.　

Нечаянно столкнувшись с молодой женщиной, укутанной в подбитую чёрным соболем алую бархатную ротонду, Ефимовский поспешно извинился, но, скользнув равнодушным взглядом по смуглому лицу незнакомки, замер, будто вкопанный. Женщина показалась ему смутно знакомой, она коротко кивнула и, опустив на лицо густую вуаль, поспешила затеряться в толпе.　

"Рада", — тотчас мелькнуло в голове ошеломившее его воспоминание. Несомненно, это была именно она, цыганка, из-за которой князь Куташев получил смертельное ранение. Спохватившись, Андрей последовал за ней, стараясь не потерять из виду ярко-красную ротонду. Он и сам себе не смог бы объяснить, зачем ему понадобилось преследовать её, с какой целью он пошёл за ней, что собирался сказать или сделать, когда узнает, куда она так спешит.　

Словно почувствовав за собой слежку, цыганка несколько раз останавливалась и беспокойно осматривалась, но, не заметив ничего подозрительного, продолжала свой путь. Наконец, она остановилась у парадного большого дома и, торопливо поднявшись на крыльцо, сказала несколько слов швейцару, тотчас распахнувшему двери перед ней.　

Ефимовский проводил её взглядом и, решившись, шагнул к замершему у дверей высокому широкоплечему слуге с пышными седоватыми усами.　

— Скажи-ка, любезный, дама, что сейчас вошла, здесь проживает? — Осведомился он.　

— Мне, ваше благородие, не велено о жильцах говорить, — швейцар насупился, отводя глаза.　

Андрей опустил руку в карман шинели и достал кошелёк, из которого извлёк довольно крупную ассигнацию и, за неимением более мелких, протянул её ошеломлённому швейцару.　

— Это пани Кшесинская, — склонился к нему швейцар. — Она и её муж проживают в апартаментах на втором этаже уже второй месяц.　

— Владислав Кшесинский? — Невольно вырвалось у Ефимовского.　

— Я так понимаю, ваш знакомец, — швейцар улыбнулся и распахнул двери перед офицером: — но вы меня всё одно не выдавайте.　

Андрей ступил в широкое парадное. Мраморная лестница, украшенная витиеватыми коваными перилами, уходила вверх. Поставив ногу на ступеньку, Ефимовский задумался. Он догадывался о том, что, вернее, кого увидит, коли решится всё же подняться вверх на два пролёта. Каждый шаг давался ему с трудом, желание повернуться и бежать отсюда с каждым мгновением усиливалось, но Андрей также понимал, что никогда ему не обрести покоя, коли ныне он струсит и уйдёт. Тогда ему будет суждено мучиться от того, что он не осмелился пойти до конца в своих подозрениях, и эта тайна всегда будет висеть над ним и над его жизнью дамокловым мечом.　

Сняв фуражку, Ефимовский провёл ладонью по лицу, покрывшемуся холодной липкой испариной. Глубоко вздохнув, он решительно преодолел несколько последних ступенек и, не давая себе времени на дальнейшие раздумья, громко постучал в единственную дверь. Послышались шаги и звук отодвигаемой щеколды, дверь открылась, из широкой передней на графа пахнуло приятным ароматом выпечки. Очевидно, хозяева собирались обедать и даже, быть может, ждали кого— нибудь к обеду, учитывая, с какой поспешностью ему открыл слуга, ныне в немом изумлении взиравший на господина офицера.　

— Пан Кшесинский дома будут? — Внезапно севшим голосом поинтересовался Андрей.　

— Как доложить прикажете, ваше благородие? — Спросил молодой человек лет двадцати пяти и поклонился.　

— Кто там, Йозеф? — Послышался из гостиной голос, хорошо знакомый Ефимовскому.　

Андрей сглотнул ком в горле и, отодвинув со своего пути лакея, шагнул в комнаты. Казалось, прошла целая вечность, пока бывшие друзья в молчании созерцали друг друга. Первым пришёл в себя Куташев. Знакомая Ефимовскому усмешка скривила красиво очерченный рот князя, Николай поднялся с дивана и, раскрыв объятья, шагнул ему навстречу:　

— Глазам своим не верю, — Куташев рассмеялся, хлопая Андрея по спине.　

— Можешь представить себе моё состояние, — пробормотал Ефимовский, вглядываясь в тёмные, блестевшие лукавством глаза, и с упрёком покачал головой. — Тебя схоронили, отпели.　

Рада шагнула на порог гостиной и замерла в тревожном ожидании. Чёрные глаза цыганки остановились на бледном лице графа Ефимовского, испытывающий взгляд, казалось, пытался проникнуть в саму его душу, понять, друг или враг ступил на порог её дома, её убежища.　

— Это долгая история, — Николай вздохнул и сделал знак Йозефу принять у графа шинель.　

Андрей торопливо расстегнул пуговицы, сбросил шинель с плеч на руки подошедшего слуги и в страшном волнении прошёлся по комнате, заложив руки за спину. Ему казалось, что его сердце вот-вот остановится. Всё, что до сего момента казалось ему простым и понятным, вдруг стало неимоверно сложным. Вся его жизнь летела в пропасть.　

— Nicolas, неужели ты не понимаешь, что наделал?! — Наконец, взорвался он, не сумев совладать с собственными эмоциями.　

— Рада, любовь моя, оставь нас, — повернулся к цыганке Куташев. — Скажи, чтобы подавали на стол, Андрей Петрович останется обедать у нас, — распорядился Николай, повернулся к небольшому столику, где стоял графин с вином и, наполнив два бокала, один протянул Андрею. — Выпьем, — он поднял свой фужер. — Позволь мне объясниться.　

Ефимовский залпом выпил густое красное вино и со стуком поставил на стол пустой бокал.　

— То, что ты сделал — чудовищно, — выдохнул он. — Бедная Софи. Ежели бы ты только знал, как она убивалась, когда мы получили известие о твоей смерти. Боже, как тебе удалось уговорить Хоффманна участвовать в этой ужасной авантюре?!　

Куташев пригубил вино, не спуская тревожного взгляда с бледного лица Андрея, на скулах которого горел гневный румянец.　

— Генрих Карлович согласился с моими доводами и, смею надеяться, ты тоже примешь их, коли дашь мне возможность высказаться, — спокойно произнёс он, вновь наполняя бокал Ефимовского.　

— Я слушаю тебя, — мрачно бросил Андрей, усаживаясь в кресло.　

— Видимо, мне, на самом деле, стоило покинуть сей бренный мир, дабы не создавать всем стольких затруднений, — Николай усмехнулся, разглядывая вино в бокале.　

Лицо Андрея вспыхнуло от стыда, и он тотчас поспешил оправдаться:　

— Прости меня. Я очень рад тебя видеть, и нисколько не лукавлю, говоря это. Но неужели нельзя было найти иной способ?

— Какой?! — Куташев крутанулся на каблуках, уставившись пристальным взглядом в лицо того, кого по сей день желал бы считать лучшим другом. — Адюльтер!? Развод!? Думаешь, я ничего не знаю!? — Николай поставил на стол бокал, расплескав вино по полированной поверхности.　

Повернувшись спиной к Андрею, он несколько раз глубоко вздохнул, а когда вновь устремил на него свой взгляд, уже мог говорить спокойно.　

— Я знаю, что Софья отказалась от тебя, я предвидел это, потому отдал ей всё состояние, дабы она могла считаться выгодной партией и не зависеть от чьих-либо милостей. У моей сестры гордости куда больше, чем любви. Она сама не сознаёт того, но в этом мы с ней схожи: tour ou rien (всё, либо ничего), ни ей, ни мне не надобна жалкая пародия на любовь. Я знаю, что ты просил Марью стать твоей женой, но тебе не стоит беспокоиться, что в тот день, когда ты станешь с ней под венец, я явлюсь за твоей спиной подобно ангелу мести. Я отпустил её и уже не вернусь, — глухо произнёс он, глядя куда-то в сторону невидящим взглядом.　

— Но откуда? — Ошеломлённо произнёс Андрей.　

— Откуда мне известно? — Куташев выгнул бровь. — Борис написал. Он с самого начала был посвящён в мои планы.　

— Тоже мне друг, — хмыкнул Андрей, вспомнив скорбное выражение лица князя Анненкова в разговоре о смерти Куташева.

— Не суди его, — вздохнул Николай. — Борис — настоящий друг и умеет хранить чужие тайны.　

Ефимовский потёр виски кончиками пальцев, ему казалось, что голова его вот-вот расколется от того количества мыслей, что одновременно и хаотично возникали в его мозгу.　

— И всё же, отчего так, а не иначе? — Глухо спросил Андрей.　

— Я скажу, — Куташев присел в кресло напротив Ефимовского. — Когда я встретил Марью в Петербурге, и она приложила немало усилий к тому, чтобы увлечь меня, я, признаться, был заинтригован. Но, увы, моя драгоценная жена оказалась никудышней лицедейкой, и интрига скоро раскрылась. Сначала я был взбешён и оскорблён, меня намеревались использовать самым гнусным образом, все мои помыслы были только о мести. Я ненавидел и презирал её, и всё, чего желал, отплатить ей той же монетой. Мне казалось, что эта женщина тебя не достойна, — он вздохнул. — Я сам не понимаю, когда мои чувства к ней переменились, откуда взялась бешеная ревность, доводившая меня до исступления, я осмелился поднять на неё руку. Думал, она побежит к тебе или к брату искать защиты от мужа-тирана, но она осталась со мной, не желая выносить скандал на всеобщее обозрение. Насмехаясь над ней, я пытался отрицать, что меня хоть сколько-нибудь задевает её измена, и то, что ты, тот, кого я считал своим другом, всё ещё любишь её и встречаешься с ней за моей спиной, словно кислотой разъедало мне душу и сердце.　

Андрей опустил ресницы, не в силах вынести укора во взгляде.　

— Я никогда не скрывал от тебя своих чувств к Марье Филипповне, — произнёс он в своё оправдание.　

— Вот потому я и отпустил её, — ответил Куташев после непродолжительного молчания. — Я не смог завоевать её любви, не добился её уважения, но в какой-то момент я понял, что могу привязать её к себе, сыграв на чувстве вины, однако вряд ли бы это сделало меня счастливей. Развестись с ней — стало быть, раз и навсегда оставить несмываемое пятно на её репутации. Я готов был взять вину на себя, предоставив ей столь желаемую свободу, но в любом случае тень скандала пала бы и на неё, и на тебя.　

— Ты потому не скрывал своих похождений? — Всё ещё не веря услышанному, спросил Андрей.　

Николай кивнул:　

— Да, Рада не знала о том, какая роль отводилась ей, и признаться, мне по сей день стыдно от того, что я использовал её подобным образом. А потом меня ранили, и тогда я решил использовать сложившуюся ситуацию, дабы раз и навсегда порвать связи с обществом. Упреждая твои вопросы, хочу сказать, что я не намерен оставаться в Польше, где любой может найти меня так же, как и ты. Имение матери я продал, мы остановились пока в Варшаве, но с наступлением тепла уедем. Куда? Не спрашивай, — Николай улыбнулся. — Я сам не знаю, куда занесёт меня судьба. Я решил путешествовать, а Рада поедет со мной. Может быть, где-нибудь мне приглянется какой-нибудь райский уголок, и я решу обосноваться там навсегда. Признаться, я удивлён, встретив тебя здесь. Неужели ты передумал и уже не помышляешь о счастье с несравненной Мари? — Куташев усмехнулся. — Может быть, тогда моя жертва напрасна?　

— Нет, я не передумал. А в Варшаве оказался по долгу службы. Моё прошение удовлетворили, но вследствие того, что когда-то я отказался принять командование полком в Тифлисе и не оценил оказанной мне чести, мною остались недовольны и, сослав меня в Польшу, таким образом дали это понять. Но теперь зная истину, право, не знаю, как я смогу жениться…　

— Для всего света я умер, Борису я верю, как самому себе, — перебил его Николай. — И даже, ежели кто-нибудь, когда-нибудь случайно обнаружит истину, то никто не осмелится осуждать вас. Твоё положение бесспорно неприятно, но его можно поправить. Напиши Ракитину, попроси его содействовать твоему переводу в Петербург. Сергей Филиппович нынче человек весьма влиятельный.　

Ефимовский отрицательно покачал головой. Князь Куташев нахмурился, глядя на него.　

— Смири гордыню, Andre. Мало ли бед она тебе принесла? Не повторяй прошлых ошибок.　

— Боже, как же всё сложно, — пробормотал Ефимовский, с силой проводя ладонями по лицу.　

— Всё просто, Andre. Ты сам себе придумываешь различные препятствия. Я понимаю, что тебя тревожит моральная сторона этого дела, и знание истины противоречит твоим принципам, но пусть это останется на моей совести. Ты же возвращайся в Петербург и забудь об этой встрече, будто её и не было. Не думаю, что нам будет суждено встретиться ещё раз.　

При этих словах князя Куташева Андрей поднял голову и взглянул на Николая так, будто видел его впервые.　

— Ты очень переменился, — тихо обронил он.　

— Я знаю, — Николай усмехнулся, мельком бросив взгляд в зеркало.　

Ранение не прошло для него бесследно. Долгая болезнь, вызванная скорее душевным расстройством, нежели телесным недугом, подорвала его силы. Куташев довольно заметно похудел, осунулся, но всё ещё оставался привлекательным мужчиной, несмотря на очевидные признаки телесной слабости.　

— Я не о внешности говорю сейчас, — смутился Андрей.　

— Побывав одной ногой в могиле, на всё потом смотришь несколько иначе, — Николай пожал плечами. — Ну, полно о том, отобедаем, — он указал приглашающим жестом на открытые в столовую двери.　

За столом Андрей не раз ловил на себе встревоженный взгляд Рады, в котором легко угадывалась тщетно скрываемая враждебность. Зная о её низком происхождении, Ефимовский, тем не менее, был поражён её довольно хорошими манерами и вынужден был признать, что, не знай он правды, никогда бы не догадался о том, что подруга князя Куташева принадлежит к представителям вольного цыганского племени. Замечая нервозность девушки, Николай несколько раз клал свою ладонь поверх тонких пальцев цыганки и что-то тихонько говорил ей, вызывая на её устах слабую улыбку.　

Андрей прощался с четой Кшесинских в самых смешанных чувствах. Радость от того, что Николай всё же жив и почти здоров, смешивалась в душе с тревогой за собственное будущее. Он так и не мог решить, как ему поступить. Утаить то, что ему открылось от всех тех, кого также, как и его самого, огорчила эта мнимая смерть, или вопреки желаниям князя Куташева, пожертвовав собственным счастьем, открыть правду. Словно чувствуя его колебания, Николай напоследок крепко обнял своего друга и шепнул ему на ухо, чтобы тот не вздумал натворить глупостей и прислушался на этот раз к доводам разума, а не требованиям чести, как бы это ни было противно его натуре.