"Поистине сам мудрый Соломон не смог бы найти верного решения", — в отчаянии размышлял Андрей, возвращаясь на свою квартиру. Разве он сумеет забыть о том, что открылось ему ныне? Как можно дальше жить с этим знанием? Ефимовский словно во сне дошёл до дома и, не раздеваясь, рухнул в кресло. Видимо, отчаяние столь явственно проступило в чертах его лица, что появившийся на пороге камердинер не решился его обеспокоить и, втянув голову в плечи, поспешил исчезнуть в тёмном коридоре. Обхватив голову руками, Андрей просидел, не меняя позы, не менее часа. 

— Прохор! Каналья! Где тебя черти носят? — Наконец, очнулся от своих дум Ефимовский. 

— Здесь я, барин, — взволнованный слуга тотчас явился пред светлые очи его сиятельства, — Случилось чего? Лица на вас нет, Андрей Петрович! 

— Нет, ничего, — он поднялся с кресла и расстегнул шинель. 

Прохор засуетился вокруг, помогая барину раздеться, принёс мягкий бархатный шлафрок и бокал подогретого вина. 

— Ужинать изволите? — Угодливо поинтересовался он. 

— Нет, не хочу, — отмахнулся от него Ефимовский.

Присев за письменный стол, Андрей зажёг свечи в канделябре и достал из ящика бумагу, перо и чернильницу. В одном Куташев несомненно прав: необходимо вернуться в Петербург в самом скором времени и ежели для того придётся напомнить о себе Ракитину, то, стало быть, он перешагнёт через собственную гордость и обратиться к нему за помощью. 

Его сумбурные и хаотичные мысли никак не желали складываться в слова и ложиться на бумагу. Андрей злился, что не мог выдумать подходящего предлога, дабы не раскрывать истинного положения дел, ссылаться же на свои чувства к Марье Филипповне, на свою тоску по ней, он считал делом офицера недостойным. Наконец, письмо было составлено. В самых общих выражениях Ефимовский писал, что в столице у него остались некие неоконченные дела, завершить которые, находясь в Польше, он не имеет никакой возможности, а потому просит содействия Ракитина в деле его возвращения на службу в любой столичный полк. 

Ответ от Сергея Филипповича ждать пришлось довольно долго. Минуло три месяца со встречи с Куташевым, Андрей уже утратил всякую надежду, как получил послание от Ракитина, в котором Серж писал, что постарался всё устроить наилучшим образом. К своему письму Ракитин прилагал Высочайший приказ о зачислении его сиятельства графа Ефимовского ротмистром в Кавалергардский полк. Однажды, по собственной воле покинув ряды кавалергардов, Андрей уже не надеялся вернуться. В другое время радость его была бы безграничной, но ныне Ефимовского занимали совершенно иные заботы. 

Видимо, Ракитин и в самом деле имел весьма высоких покровителей, коли ему удалось добиться подобного назначения, хотя это и заняло немало времени. И всё же, что ни говори, а быть обязанным своим возвращением в один из самых привилегированных гвардейских полков брату Марьи Филипповны, Ефимовскому было неприятно. 

Андрей велел Прохору уложить багаж и уже поутру быть готовым к отъезду в Петербург, а сам решил навестить того, кто проживал в Варшаве под именем Владека Кшесинского, дабы проститься. Он ни разу не возвращался туда с того рокового дня, когда ему открылась вся правда о "смерти" князя Куташева. К его величайшему разочарованию Николай сдержал своё обещание не задерживаться в Варшаве. Чета Кшесинских съехала с известного ему адреса, и никто не знал, где их искать ныне. 

Мартовский Петербург встретил графа Ефимовского слякотью, сыростью и холодным ветром, пронизывающим до костей. Утомлённый долгой дорогой, изрядно промёрзший Ефимовский был рад оказаться в своём доме на Английской набережной, где его ждали сытный ужин и тёплая постель. 

Но прежде чем вкусить маленькие радости жизни, Андрей написал записку Анненкову, в которой извещал его о своём возвращении в столицу и просил принять его на следующий день, ежели это будет удобно. Борис Александрович не стал утруждать себя ответом, а поутру явился в дом Ефимовского, нисколько не сомневаясь, что ему будет оказан самый тёплый приём. При встрече Андрей испытывал смешанные чувства. Он привык считать Анненкова другом, полагал, что между ними нет и не может быть никаких тайн и недомолвок, но, как оказалось, глубоко заблуждался в слепой преданности давней дружбе. Его всё ещё мучила обида из-за того, что ему выказали недоверие. 

Ефимовский изо всех сил старался не показать, сколь сильно задето его самолюбие, но, будучи совершенно неспособным претворяться, так и не сумел скрыть некой холодности. Он сам просил Бориса о встрече, но вот ныне, когда все слова приветствий были сказаны, не знал с чего начать разговор. Само собой он не собирался начинать свою речь с упрёков и обвинений, но ему было необходимо понять, отчего Николай посвятил в свои намерения именно Анненкова. 

Молчание Андрея чересчур затянулось, и Борис, догадываясь, о чём тот желал говорить, первым начал беседу, которая могла закончиться, как полным примирением, так и серьёзной размолвкой. 

Анненков слыл опытным дипломатом и, наверное, именно потому ему не раз предлагали представлять интересы Российской империи заграницей, но Борис всегда отказывался от столь высокой чести, хотя довольно часто и охотно оказывал услуги подобного рода в частной жизни, принимая у себя послов и консулов иностранных держав. Используя весь свой дипломатический дар, он осторожно начал беседу, желая убедиться в верности своих подозрений: 

— Боюсь даже предположить, чем вызван столь скорый твой приезд из Варшавы, хотя должен заметить, что рад твоему возвращению, — он чуть заметно улыбнулся, устраиваясь в кресле поудобнее. 

— Я встретил Куташева, — без всяких предисловий ответил Андрей, присаживаясь на край письменного стола и складывая руки на груди. 

— Я предполагал, что такое возможно, — вздохнул Борис. — Ну, и как ты его нашёл? Он оправился от ранения? 

— Вполне, хотя некоторые следы болезни всё ещё заметны, — мрачно отозвался Ефимовский. — Ты не находишь, что задуманная им авантюра совершенно дурного толка? Это уже не шутка и не шалость, — раздражённо продолжил он. — И меня крайне удивляет, что, будучи посвящённым, ты продолжал разыгрывать передо мной роль неутешного друга. 

— Не знаю, что и сказать в своё оправдание, — ответил Борис с мягкой извиняющейся улыбкой на устах. — Ты позволишь? — Он устремил взгляд светло-голубых глаз на графа, доставая из кармана сюртука трубку и кисет, что свидетельствовало о сильном душевном волнении. 

Андрей молча кивнул. Пока Анненков набивал и раскуривал трубку, они оба молчали. Откинувшись на спинку кресла, Борис закрыл глаза, выпустил колечко дыма и только после того заговорил. 

— Когда Nicolas поведал мне свой сумасшедший замысел, я был точно также возмущён им, как ты теперь, но он сумел меня убедить, что иного выхода не существует. Конечно, он мог бы мириться с тем, что ты прелюбодействуешь с его женой и закрыть на это глаза, но Марья Филипповна не считала нужным скрывать свою сердечную склонность к тебе, и рано или поздно ваша aventure amoureuse {любовная интрижка), стала бы всеобщим достоянием. Тогда он вынужден был бы принять некоторые меры, защищающие его честь и достоинство, либо смириться со званием рогоносца. 

Ефимовский закрыл глаза и глубоко вздохнул. Когда Борис только начал свою речь и прямо заговорил о преступной связи Андрея и княгини Куташевой, граф хотел возразить, но спокойный ровный тон, коим говорил Анненков, не осуждая и не порицая, заставил его подавить в себе слова возражения и дослушать до конца. Конечно, Борис был прав во всём, и Андрей невольно представил себя в двадцати шагах от Николая с пистолетом в руке. Ефимовский вздрогнул, отогнав видение. Он совершенно уверенно мог сказать, что, будучи виновным во всём, не осмелился бы выстрелить и скорее всего был бы убит, потому как Nicolas всегда отменно стрелял и вряд ли промахнулся бы со столь небольшого расстояния, ежели только нарочно. 

Потому как побледнело лицо Андрея, Анненков тотчас догадался о тех мыслях, что посетили его растерянного друга. 

— Один из вас должен был отступиться, — тихо промолвил он, с досадой глядя на погасшую трубку. — Даже ежели бы ты смог обуздать свои чувства и отказаться от Мари, то несчастными стали бы вы все трое… 

— Желаешь сказать, что он только ради меня затеял всё это? — Ефимовский недоверчиво усмехнулся. 

— Не только. Полагаю, Nicolas предвидел катастрофу, которой закончился бы его брак с Мари, а потому решил, что его "смерть" разом разрешит все возникшие затруднения. Мы долго говорили обо всём накануне его отъезда в Европу. 

— Я не могу жениться на ей, — глядя невидящим взглядом поверх головы Анненкова на портрет своего отца на стене, отозвался Андрей. — Зная, что её муж жив, я не могу… это преступно, Mon cher ami. 

— Безусловно, только тебе принимать решение, — Борис покачал головой, — и тебе придётся сказать Мари, что ты отказываешься от неё. 

— Я не отказываюсь, — горячо возразил Андрей. — Мои чувства к Марье Филипповне нисколько не изменились, но надобно, дабы всё совершилось законным путём, без подлога и обмана. 

— Ты говоришь о разводе? — Огорчённо спросил Анненков. 

Андрей кивнул: 

— У меня было время подумать. Надобно подать прошение в Синод и… 

— И попутно обличить во лжи уважаемого человека Генриха Карловича Хоффманна, раскрыть доверенную тебе Куташевым тайну и выставить на всеобщее посмешище женщину, которую, как ты сам только что утверждал, любишь всем сердцем, — перебил его Борис. 

— Я не вижу иного выхода, — Ефимовский тяжело вздохнул, — и не думаю, что разразиться скандал. 

— Сколько раз тебе самому доводилось выслушивать сплетни о покинутых жёнах, мужья, которые предпочли в открытую жить со своими любовницами? Ты хоть раз слышал, чтобы кто-нибудь пожалел несчастных женщин? Нет, они всегда подвергались насмешкам и порицанию, молва искала в них изъяны, не думая, что вся их беда состояла лишь в том, что они вышли замуж за презренное ничтожество, которое считало возможным попирать священные обеты, произнесённые перед лицом Всевышнего у алтаря. Неужели ты думаешь, что это общество пощадит княгиню Куташеву? Дело с разводом может затянуться на долгие годы и служить бесконечным источником пищи для сплетников. Такой участи ты желаешь для той, которую любишь? Ты думаешь, что способен оградить её? 

Высказав свои соображения, Анненков умолк, ожидая ответа. Ефимовский тоже молчал, осмысливая сказанное Борисом. 

— Желаешь сказать, что Nicolas презренное ничтожество? — Усмехнулся он. 

— Нет, я никогда не говорил так о нём и не скажу, — возразил Анненков. — Более того, надобно иметь немалое мужество, дабы отказаться от того, что его по праву. Nicolas совершил чудовищную ошибку, заключив ради собственной выгоды насильственный брак с женщиной, которая его почти ненавидела. Своим поступком он причинил тебе боль, ваша дружба не выдержала этого испытания и оказалась разрушена. Он лишь попытался исправить то, что натворил, и ежели бы случай не свёл вас в Варшаве лицом к лицу, ты бы никогда о том не узнал. Я повторю, тебе принимать решение, Andre, но помни, к каким последствия может привести твой выбор. Я понимаю и уважаю твои принципы, и ежели ты не готов поступиться ими, то тогда тебе лучше отказаться от Марьи Филипповны и постараться забыть о ней. Уверен, что Мари сумеет с достоинством принять и этот удар, у неё куда больше силы духа, чем то может показаться на первый взгляд. 

Андрей сжал ладонями виски и с тихим стоном опустился в кресло. 

— Ты говоришь ужасные вещи, — прошептал он. — Я не могу отказаться от неё, все мои помыслы только о ней. Это всё равно, что сердце вырвать из груди. Но не могу смириться и с тем, что наша жизнь с ней будет омрачена гнусной ложью от начала и до конца. Мне страшно даже подумать о том, что обман раскроется. Я знаю истину, ты знаешь, Хоффманн, но даже не это страшит меня более всего… 

— Страшишься упасть с пьедестала? — Борис вздохнул. 

— Что может быть страшнее, чем потерять уважение к самому себе? — Ефимовский поднял голову, всматриваясь пристальным взглядом в лицо друга. 

— Возможно, после того, что я тебе скажу, один мой вид вызовет в тебе неприязнь, — тихо обронил Борис. — Ты никогда не думал, что ты слишком возгордился своей добродетелью, Andre? Ведь отчасти в своих бедах повинен ты сам. Считая Марью Филипповну виновницей смерти своего брата, ты осудил её, не дав себе труда разобраться во всём, а меж тем вся её вина состояла лишь в том, что она позволила себе легкомысленно увлечься чужим женихом, за что и была жестоко наказана. Ты слишком строго судишь поступки других людей, в то время как сам ничуть не лучше любого из нас. Вспомни, что ты мне рассказывал о своей службе на Кавказе. Твоё высокомерие и гордость стоили жизней вверенных тебе людей. Из-за своей гордости ты отпустил наивную и доверчивую барышню, прекрасно понимая, какие последствия может иметь её грехопадение, случившееся отчасти и по твоей вине, ибо ты не сумел обуздать собственные страсти и взял то, что тебе предложили, а после ещё и обвинил Мари в том, что она намеренно завлекала тебя в ловушку. Даже нынче, признаваясь в своих чувствах к ней, ты продолжаешь считать её ниже себя, а между тем, я готов поручиться, что ежели ей станет известно о том, что Nicolas жив, она сама откажется от тебя. Подумай, какую муку ты причинишь ей, открыв эту тайну. 

Обличительная речь Бориса возымела тот эффект, на который князь и рассчитывал. До того бледное лицо графа Ефимовского после его слов запылало румянцем стыда. Андрей низко опустил голову, стараясь выровнять дыхание. 

— Я не могу ответить тебе, — Борис тяжело вздохнул. — Но знай, какое бы решение ты не принял, я всегда буду на твоей стороне. 

— Я должен подумать, — мрачно отозвался Андрей. 

— Чем дольше ты будешь откладывать решение, тем мучительнее будут твои сомнения, — с этими словами Борис поднялся с кресла. 

— Есть ещё один выход, — заметно волнуясь, произнёс Ефимовский. — Я попрошусь в действующую армию. 

— Искать смерти на полях сражений — поступок недостойный, — осуждающим тоном отозвался Анненков. — Подумай о матери, о Мари, о том, что ты последний в роду. 

— Не последний, — возразил Андрей, ухватившись за эту мысль. — Есть Мишель. 

— Он — князь Куташев, — напомнил ему Борис. — Решай, Andre, — Анненков протянул ему свою руку для прощального рукопожатия. 

Простившись с Борисом, Андрей вернулся в кабинет. Он хотел написать Марье Филипповне, что вернулся в столицу, но не смог, по-прежнему считая, что не должен даже приближаться к ней, хотя разговор с Анненковым в значительной мере поколебал твёрдость его убеждений в том, что есть добро и зло. 

Несмотря на то, что Ефимовский старался по мере возможностей избегать появления в обществе, однако же, о его возвращении очень скоро стало известно. Вести о том дошли и до Марьи Филипповны, по-прежнему пребывающей в своём небольшом имении Ракитино. Сергей Филиппович, полагая, что она уже знает обо всём, сам написал сестре о возвращении графа в Петербург, даже не представляя, какую бурю эмоций вызовет его письмо, которое княгиня Куташева получила в конце мая. 

Для Марьи Филипповны горько было осознать, что вернувшись из Польши, Ефимовский так и не удосужился сообщить ей о том, несмотря на то, что минуло почти два месяца с его приезда. Прочитав письмо брата, княгиня страшно побледнела и, сославшись на мигрень, удалилась в свои покои, оставив сына, с которым играла до того, на попечении бонны. Только оставшись в одиночестве и зная, что никто не увидит её отчаяния, Марья бросилась на постель лицом в подушки и зашлась в истеричных рыданиях. 

Ей казалось, что она в своей жизни выплакала уже все слёзы, но непонятное равнодушие любимого человека вновь ранило её измученное сердце. Пытаясь понять причины его молчания, молодая вдова напридумывала себе Бог знает чего. Ей пришло в голову, что он охладел к ней, ведь они так давно не виделись, а он молод и хорош собой и, конечно же, ему не раз выказывали знаки внимания. Возможно, он встретил ту, что не обременена прошлыми скандалами и станет ему достойной супругой. 

В пользу этого предположения говорило и письмо Ирины, которое Марья получила накануне, и в котором княгиня Анненкова ни словом не обмолвилась о возвращении Андрея, видимо, щадя чувства подруги. 

Наплакавшись до мигрени, Марья вышла из спальни, когда уже совсем стемнело. Спустившись в маленькую гостиную, она присела к изящному дамскому бюро, дрожащей рукой зажгла свечи в бронзовом канделябре и положила перед собой чистый лист. Стараясь сохранить решимость, княгиня Куташева обмакнула перо в чернила и вывела на бумаге: 

"Милостивый государь, Андрей Петрович, не дождавшись весточки от Вас и полагая, что у Вас имеются причины, дабы порвать со мной всяческие сношения, я решила сама написать Вам и избавить Вас от неловкого объяснения. Видимо, обещание, данное Вами мне ранее, нынче сковывает Вас, а зная Вашу благородную натуру, решусь предположить, что Вы из жалости ко мне медлите с решительным объяснением. Потому хочу сообщить Вам, что возвращаю Вам возможность свободно располагать собой, не терзая себя угрызениями совести. М."

Перечитав ещё раз письмо, Марья судорожно вздохнула и, убедившись, что чернила просохли, сложила его в конверт, который тотчас залила воском и поставила маленькую печать с гербом Куташевых. Выйдя в переднюю, она положила запечатанный конверт на серебряный поднос, зная, что поутру слуга, который ежедневно забирает корреспонденцию, снесёт его на почтовую станцию. 

Покончив с этим делом, княгиня поднялась к себе. Распахнув окно, Марья Филипповна присела на подоконник и уставилась невидящим взглядом в ночной сад, наполненный тихими шорохами, шелестом недавно распустившейся листвы и благоуханием цветущих яблонь. Мыслями она была далеко от Ракитино. Ей вспомнилась первая встреча с Андреем на Адмиралтейском бульваре, когда она уронила ридикюль под копыта лошади блестящего кавалергардского офицера, окинувшего её затуманенным взором синих очей, пронзившим её до самого сердца и вызвавшем дрожь во всём теле. Вспомнились святочные гуляния, когда она сама не зная того, оказалась в его доме, первый поцелуй, совершенно лишивший её воли, бал в Зимнем, когда она, отдав своё сердце, позволила ему, пылавшему жаждой мщения, выставить её в самом дурном свете. Все эти горькие и трогательные воспоминая, бережно хранимые в памяти, в эту ночь проносились перед её мысленным взором. Она словно прощалась со своим прошлым, обещая себе, что более не станет ждать и надеяться. 

Лишь после полуночи Марья Филипповна вызвала звонком колокольчика камеристку и, разоблачившись с её помощью, улеглась в постель. Проснулась она поздно и сразу вспомнила о письме, написанном под влиянием горечи и обиды, передумав отсылать его. К её великой досаде, лакей уже ушёл на почтовую станцию, а, стало быть, она слишком поздно спохватилась. 

Дни потянулись в тревожном ожидании вестей из столицы. Всякий раз, разбирая корреспонденцию, княгиня Куташева до дрожи в коленях боялась найти письмо, которое ждала в ответ на своё чопорное послание, написанное в порыве гнева и отчаяния, но его не было. Мысли о том, каким образом воспользуется Андрей предоставленной ему свободой, сводили её с ума. Она забывала о своих тревогах только когда играла с ребёнком, который с каждым днём всё более и более походил на своего отца.