Получив письмо Марьи Филипповны, Михаил Алексеевич указал мальчишке-посыльному на стул в углу комнаты, а сам сломал маленькую аккуратную печать и пробежал глазами несколько строк. Он ждал чего угодно: упрёков, обвинений, но только не признания в любви. Рука задрожала, и слова запрыгали перед его взором. Точно также неровно и часто заколотилось сердце в груди. Губы раздвинулись в глупую и счастливую улыбку, впрочем, осознав, всю сложность своего нынешнего положения, а также вспомнив вчерашний утренний разговор с Натальей, Соколинский тяжело вздохнул. Мысленно он уже простился с Марьей Филипповной и даже не помышлял более о встречах с ней наедине где-нибудь, кроме, как случайно, в обществе на глазах у всех. Но эти несколько строк вновь пробудили в сердце надежду, что он счёл похороненной.

Накануне, когда он заговорил с княжной Натальей о том, чтобы перенести венчание с сентября на август, глаза её загорелись счастливым светом, лицо её сделалось столь красивым, что Соколинский обрадовался тому, что поступил правильно, как должен был. Конечно, совесть напомнила о поцелуях с mademoiselle Ракитиной, но он отмахнулся от досаждающих ему мыслей, и пообещал себе, что отныне станет думать только о Натали.

Его переполняла светлая радость, когда он возвращался к себе в Клементьево, сознание того, что он только что сделал правильный выбор, вызвало воодушевление. Оставалось только написать Марье Филипповне, извиниться за свой неуместный душевный порыв и постараться сосредоточиться на мыслях о будущем с Натали. Мишель с самого начала знал, что княжна Урусова станет ему замечательной женой, мало того, положение, занимаемое в обществе семейством Урусовых, и ему самому открывало весьма многообещающие перспективы.

Но хорошее настроение исчезло без следа, как только он взялся писать письмо Марье Филипповне. Он не мог не думать о ней, когда мучительно подбирал слова, дабы не задеть её чувств, не обидеть ненароком, довольно уже и того, что наговорил ей на берегу реки, когда пребывал в страшном смущении оттого, что князь Урусов застал его в столь щекотливой ситуации.

Он много раз начинал, но всякий раз рвал бумагу на мелкие клочки. Всё выходило не то, всё то, что он писал, было неправдой, а горькая истина состояла в том, что стоило ему только остаться наедине со своими мыслями о mademoiselle Ракитиной, и он уже не мог думать о Наталье, о том, как хорошо им будет, когда они, наконец, поженятся. Все его помыслы вновь и вновь обращались к Марье Филипповне. Он даже позволил себе мечтать о том, что она станет хозяйкой Клементьево, и с какой гордостью он станет представлять её матери и брату.

В конечном итоге он написал всё то, что думал, так, как оно есть и, не давая себе времени передумать, тотчас отправил мальчишку, сына местного конюха, в Ракитино. Он и не надеялся на ответ, а ежели и ждал, то вовсе не тот, что получил. Ответ Марьи Филипповны не разрывал связи между ними, не ставил точку в их отношениях, напротив, он стал очередной вехой, ступенькой, ведущей в неизведанное будущее. Это будущее представлялось ему теперь в виде развилки дороги: коли он выберет Натали, то и дорога эта просматривалась отчётливо и ясно, а вот, ежели mademoiselle Ракитину, то дорога эта тонула в тумане сомнений и неопределённости. Можно было вовсе не отвечать на её письмо, ведь, по сути, оно не требовало ответа, и можно было его счесть таким же прощальным жестом, каким было его собственное послание, но его неодолимо тянуло увидеться с ней ещё раз.

Потому наутро следующего дня он, как и обещал, отправился к условленному месту свидания, впрочем, не особо надеясь, что она придёт. Утро выдалось туманным и промозглым. Привязав вороного у клёна, что стоял на берегу, Михаил Алексеевич по камешкам перебрался на другую сторону и шагнул на лесную тропинку, ведущую в Ракитино. Скопившаяся на листьях деревьев влага, срываясь крупными каплями, оставляла мокрые следы на его светло-сером сюртуке. Соколинский поёжился, вглядываясь в белёсую мглу, что окружала его со всех сторон.

Послышались лёгкие шаги, и вскоре из-за деревьев показалась Марья Филипповна. Простое светло-голубое платье удивительным образом подчёркивало её природную красоту. Русые кудри от влаги завились мелкими кольцами и красиво обрамляли бледное, словно фарфор лицо. Марья Филипповна остановилась в нескольких шагах, робкая улыбка скользнула по губам:

— Надеюсь, я не заставила ждать вас слишком долго? — разглядывая из-под ресниц своего vis-a-vis, поинтересовалась она.

— Вас я готов ждать сколько угодно, — приблизился к ней Соколинский и, прикоснувшись в протянутой руке, едва дотронулся губами трепещущих пальцев.

На сей раз Марья Филипповна выглядела утончённой барышней, платье более скрывало, чем подчёркивало формы, что так запомнились Михаилу Алексеевичу в их прошлую встречу, но Соколинский поймал себя на мысли, что уже не может смотреть на неё иначе. Она более не была для него прелестной незнакомкой, а стала куда ближе, чем его наречённая. Стоило прикрыть глаза, вдохнуть тонкий аромат, и воспоминания о том, как сжимал в объятьях стройный стан, целовал тёплую, пахнущую резедой кожу, нахлынули с новой силою.

Испугавшись силы того влечения, что она пробуждала в нём, Михаил Алексеевич выпустил её ладонь. Повисла неловкая пауза. Марья Филипповна опустила голову, уставившись на носочки светлых сафьяновых туфелек, поворачивая в руках выточенную из дерева рукоять кружевного зонтика.

— Я понимаю вас, Михаил Алексеевич, — заговорила она тихо и удручённо. — Как же жестока оказалась к нам судьба. Вы ныне связаны обещанием, а, стало быть, мы не можем более видеться с вами.

Соколинский кивнул, соглашаясь с её словами, но сообразив, что она не видит, потому как смотрит вниз, а не ему в лицо, кашлянул, дабы очистить запершившее вдруг горло. Обещание, о котором говорила mademoiselle Ракитина, виделось ему отныне тяжёлыми железными оковами, отнимающими у него свободу и надежду на счастье.

— Мне лишь остаётся утешаться мыслью, что я могу стать вам другом, — отвечал он, и понимал, что обманывает сам себя.

Вовсе не ради того, чтобы предложить ей свою дружбу он пришёл к месту свидания. Ему вновь хотелось испытать то упоительное волнение от прикосновений, поцелуев, то страстное томление, что охватило его в прошлый раз, когда они поддались безумному порыву чувств, толкнувшему их в объятия друг друга. Но нынче не было той лёгкости промеж них, напротив обоих сковывало напряжение, и Соколинский уже пожалел, что поддался слабости и просил Марью Филипповну о встрече.

— Мы не сможем быть друзьями, Михаил Алексеевич, — подняла она голову, пытливо вглядываясь в его лицо и подмечая малейшие изменения в его настроении. — Забыть всё не в моих силах, но я более не потревожу вас. Мой oncle (дядя) решил, что мне пора подумать о замужестве. Совсем скоро я уеду отсюда, в Первопрестольную на сезон, и, возможно, уже навсегда, — печально окончила она.

— Марья Филипповна, — ощущая, как тисками стиснуло сердце в груди, шагнул к ней Соколинский и завладел её рукой, — вы ведь знаете, как мне больно слышать о том.

— Но что я могу сделать, Мишель, — назвала она его по имени, улыбнувшись ласково и кротко. — Я так же, как и вы, не могу пойти против воли моих родных. Обстоятельства разлучают нас.

— Воля моих родных не имеет значения, — торопливо заговорил Соколинский. — Это было моё и только моё решение, но я не могу его переменить, потому как… Ах, зачем я вам всё это говорю, вы ведь и сами всё знаете!

— Стало быть, Наталью Сергеевну вы любите, а я стала для вас лишь сиюминутным увлечением, — выдернула пальчики из его ладони Марья.

Против воли глаза наполнились слезами. Горько было осознавать, что даже нынче, после тех вольностей, что они позволили себе на противоположном берегу речки, Соколинского куда больше заботит Натали.

— Боже, — запустил руку в густые золотистые кудри Мишель, — каждая ваша слеза для меня, что острый нож в сердце, — вздохнул он.

Mademoiselle Ракитина обернулась к нему с самым печальным видом и будто бы невзначай поправила кудрявый вихор, упавший ему на глаза. Михаил Алексеевич поймал её руку и прижался к ней щекой, не выпуская её запястья, он повернул голову и стал целовать её раскрытую ладонь.

— Видит Бог, я желал бы поступить правильно, но не могу, не в силах отказаться от вас. Я не могу просить вас стать моей…

— Любовницей? — продолжила Марья, смущённо краснея под его жарким взглядом.

— Дайте же мне время, Марья Филипповна. Я должен объясниться… Я должен… — умолк он.

— То есть вы не оставите меня? — заглянула она ему в глаза.

— Нет, не оставляю. Не смогу, — принялся покрывать поцелуями он её пальчики, тонкое запястье. — Я люблю вас, Марья Филипповна. Только дайте мне время. Я непременно объяснюсь с Натали, — с жаром закончил он.

Соколинский склонился к ней, желая поцеловать, но Марья Филипповна отстранилась и заговорила мягко и немного испуганно:

— Нет-нет, Мишель. Я боюсь, что мы не сможем остановиться, потому, прошу вас, сначала дайте мне слово, что я стану вашей женой…

— Жестокая, — улыбнулся Соколинский, не выпуская её руки. — Вы станете мучить меня, пока я связан по рукам и ногам?

— Я вовсе не желаю мучить вас, Мишель, — улыбаясь ему, отвечала Марья. — Всё чего я желаю, это быть с вами, но страшусь довериться вам, — скромно потупила взгляд прелестница. — Вы же понимаете, что не можете бывать у нас, пока не разрешится ваш вопрос. Мне пора идти, — высвободила она пальчики из его руки.

— Когда я увижу вас? — шагнул за ней следом Соколинский.

— Когда объяснитесь с mademoiselle Урусовой, — обернулась Марья, посылая ему ещё одну обворожительную улыбку.

— Бессердечная, — весело усмехнулся Михаил Алексеевич. — Но скажите, могу я хотя бы писать к вам?

— Пишите, Мишель, я буду ждать, — помахала ему рукой Марья Филипповна, скрываясь за поворотом тропинки и исчезая в тумане.

Возвращаясь в усадьбу, Марья Филипповна была чрезвычайно довольна собой. Всё выходило так, как она того и желала, чего нельзя было сказать о Михаиле Алексеевиче. Соколинский, простившись с mademoiselle Ракитиной, испытав краткий миг воодушевления, вызванного встречей с предметом его грёз, вновь впал с состояние мрачной меланхолии.

Размышляя по дороге домой о том, что ему предстоит сделать, он уже не был уверен в том, что правильно. Мог ли он вновь давать обещания? Ведь он уже дал слово княжне Урусовой, но коли сдержит обещание, стало быть, сделает несчастными их обоих. Увы, он не находил более в своём сердце, чувства к Натали. Он возненавидит её, коли она станет его женой. Ведь в его глазах она отныне стала препятствием к счастью, к которому так стремилась его душа. "Несомненно, не стоит затягивать с объяснением, — думал он, остановившись у развилки дороги, что вела в Овсянки. — Лучше разом разрубить сей гордиев узел". Тронув каблуками сапог бока жеребца, он поворотил его на дорогу в усадьбу Урусовых.

Наталья Сергеевна обрадовалась его визиту, но он так и не смог, глядя ей в глаза, сказать о том, зачем приехал. После чаепития в кругу семьи Урусовых, Михаил Алексеевич и Натали уединились в углу гостиной за клавикордами. Наталья негромко наигрывала какую-то незнакомую Соколинскому мелодию, которую, очевидно, разучила совсем недавно, а он взялся переворачивать ноты для неё. Задумавшись, Михаил Алексеевич пропустил момент, когда надобно было перевернуть лист, и музыка стихла.

— Мишель, вы нынче невнимательны, — ласково попеняла ему княжна.

— Простите, Наталья Сергеевна, задумался, — улыбнулся в ответ Соколинский рассеянной улыбкой.

Mademoiselle Урусова нахмурилась. Уже давно между ними не принято стало называть друг друга по имени отчеству.

— Вы чем-то встревожены, Мишель, — развернулась она на банкетке, глядя ему в глаза. — Поделитесь со мной, вам станет легче, — убеждённо произнесла она.

— Пустяки, Натали. Хозяйственные дела, не желаю забивать вам голову подобными глупостями.

— Мне очень бы хотелось взглянуть на Клементьево, — смущённо опустила ресницы княжна.

— Я с радостью покажу вам усадьбу, — воодушевился Мишель, обрадовавшись, что удалось перевести разговор в другое русло.

Наталья Сергеевна распорядилась, чтобы для неё заложили коляску и, сопровождаемая Соколинским, отправилась взглянуть на дом, где, как она полагала, в скором времени ей надлежит поселиться.

Обходя пустые покои особняка, Наталья любовалась изящной лепниной, украшавшей потолок, провела кончиками пальцев по лакированной раме огромного зеркала, выглянула в окно, отмечая, как необычайно хорош вид, открывшийся ей. Мысленно она уже представляла себя хозяйкой этого великолепного дома и надеялась, что Мишель даст ей карт-бланш на его обустройство. Это было так волнительно, что лицо её светилось от удовольствия и предвкушения грядущих хлопот.

— У вас замечательный дом! — с сияющей улыбкой обратилась она к Соколинскому.

— Благодарю. Здесь ещё многое предстоит сделать. Желаете взглянуть на оранжерею?

— Мишель, — смущённо тронула его за рукав сюртука Наталья, — мне бы хотелось, чтобы вы после разрешили мне обставить дом по своему вкусу.

Соколинский умолк, лицо его омрачилось на какое-то короткое мгновение, но он быстро взял себя в руки.

— Разумеется, Натали, — кивнул он, давая своё согласие.

Вместе они осмотрели оранжерею, прогулялись по парку. Повар, которого ещё по весне прислал в поместье брата граф Ефимовский, приготовил лёгкий и изысканный обед, состоявший из ухи и запечённой форели. Наталья осталась весьма довольной днём, проведённым в обществе своего жениха, и уехала домой ближе вечеру. Проводив свою наречённую, Михаил корил себя за то, что не нашёл в себе сил признаться в том, что полюбил другую. Каждый уходящий день приближал день свадьбы, что он сам просил перенести с сентября на начало августа. Всё меньше времени оставалось у него, дабы попытаться исправить то, что отныне он считал ошибкой.

Да, он был влюблён и вполне признавал это, но случилось так, что чувство, которое он испытывал к Натали ныне угасло. Продолжая молчать о том, он лишь усугублял ситуацию.

В этот вечер он не стал писать Марье Филипповне, потому как не о чем было писать. Ничего не изменилось.

Не смог он объясниться с mademoiselle Урусовой и на следующий день. Бывать в обществе княжны сделалось ему совсем неприятно. Конечно, она не понимала причин его холодности и замкнутости и всячески старалась занять его разговором, предлагала совместные прогулки, уговорила съездить вместе с ней в Можайск, но всё тщетно. Наталья чувствовала, что Соколинский что-то утаивает от неё, и притом, это что-то, вне всякого сомнения, было что-то дурное. Приближались её именины, и занятая хлопотами и приготовлениями к празднику, Натали на время позабыла о своих подозрениях. В эти дни Соколинский почти не появлялся в Овсянках, а ежели и заезжал, то оставался не более часа.

Мишель тщетно приезжал каждое утро к реке, в надежде застать там Марью Филипповну, всё, что ему оставалось, это довольствоваться перепиской, что завязалась между ними.

За седмицу до дня рождения княжны Урусовой в местечке объявились уланы. Два эскадрона из расформированного Северского полка направлялись к новому месту службы, а именно в Санкт-Петербургский уланский полк, временно расквартированный во Ржеве. Командир уланов ротмистр Карташеский испросил разрешения князя Урусова разместить людей лагерем на принадлежащих Урусовым землях и получил на то согласие Ильи Сергеевича. Всех офицеров полка в количестве десяти человек пригласили погостить в Овсянках. Уланы после длительного перехода с радостью воспользовались гостеприимством князя. В усадьбе жизнь сделалась весьма оживлённой. Урусов наблюдал за всем с улыбой. Он и сам когда-то мечтал принадлежать к этому воинскому братству и ныне краем соприкоснулся со своими юношескими мечтами. Когда умер его отец князь Сергей, Анна Николаевна попросила сына вернуться в родовое поместье с тем, чтобы тот принял на себя хлопоты по управлению усадьбой, потому как не чувствовала себя способной справиться со столь огромным состоянием. Так и не окончив корпус, Илья Сергеевич вернулся домой, оставив всякие мечты о военной карьере.

Кое-кто из приглашённых офицеров попытался ухаживать за княжной, но Наталья весьма однозначно дала понять, что помолвлена с соседом по имению, и разом пресекла все попытки.

После того, как в Овсянках появились гости, Мишель стал больше времени проводить с офицерами, чем со своей наречённой. Он охотно садился с ними за карты, поучаствовал в своего рода соревнованиях, когда отдохнувшие и заскучавшие от безделья офицеры, предложили устроить стрельбы.

Особенно близко Михаил Алексеевич сошёлся с молоденьким корнетом Левицким, который весьма охотно взялся обучать своего приятеля стрельбе из пистолета. До этого Соколинскому приходилось держать в руках разве что охотничье ружьё. Новая забава пришлась Мишелю по вкусу. В своих мечтах он уже делился со старшим братом приобретённым опытом. Однако ж Карташевский, наблюдавший за всем со снисходительной улыбкой, быстро спустил Соколинского с небес на землю:

— Эх, Михаил Алексеевич, по бутылкам палить, это вам не в живого человека целиться, — усмехнулся он, глядя на восторженное лицо Мишеля, после того, как он попал в мишень пять раз кряду.

— А вам, Павел Николаевич, что же доводилось в людей стрелять? — язвительно осведомился Соколинский.

Левицкий незаметно толкнул его в плечо, призывая к молчанию. После ужина, когда часть офицеров и князь Урусов взялись играть в фараона, корнет подошёл к своему новому приятелю и устроившись рядом с ним на диване, прикурил трубку.

— Вы интересовались, доводилось ли Павлу Николаевичу в людей стрелять? — тихо осведомился он, не спуская глаз с играющих.

Щеголеватый поручик метал банк. Его холёные руки так и мелькали над столом, сдавая карты. Ставки всё более росли, кавалеристы всё более горячились, голоса становились всё громче. Наталья Сергеевна и Анна Николаевна давно покинули гостиную, а потому более не было причин для того, чтобы себя сдерживать.

— Так к слову пришлось, — неохотно отвечал Соколинский.

Но корнет, словно не расслышал в его голосе нежелания продолжать начатую тему, и вновь заговорил:

— Павел Николаевич он ведь из солдат до ротмистра дослужился, — поглядывая на красного от злости Карташевского, продолжил Левицкий. — И ротмистра он за участие в Польском деле получил. Храбрец, каких поискать, — вытряхивая пепел из погасшей трубки, вздохнул корнет. — Сам я там не был, но много чего слышал. Кровавая бойня, говорят, была.

Соколинский пренебрежительно глянул на Карташевского, к которому с самого начала знакомства испытывал лёгкую неприязнь. Ротмистр казался ему чересчур нахальным и самоуверенным.

— Из солдат? — презрительно протянул он.

— Его в солдаты за дуэль разжаловали, — усмехнулся Левицкий. — А потом и в Польшу сослали. Но генерал наш, граф Дибич, разглядел его, приблизил к себе, и эполеты ему вернули сразу после взятия Остроленки.

Карташевский меж тем вскочил из-за карточного стола и злобно воззрился на поручика:

— Не иначе, вам сам чёрт помогает, Григорий Александрович! — воскликнул он.

— Так, когда я могу получить свой выигрыш? — невозмутимо улыбнулся поручик.

— Как только прибудем во Ржев, вы получите свои двадцать тысяч, — проворчал Карташевский и, отойдя от стола, плюхнулся в кресло неподалёку от Соколинского и Левицкого.

Игра возобновилась. Гневно сверкая глазами в сторону игроков, Карташевский обернулся к Левицкому:

— Вот ей Богу жульничает, а за руку не поймаешь! — посетовал он.

— Сколько раз вы уж зарекались с Дольчиным в карты играть? — весело хмыкнул корнет.

— Зарекался, — вздохнул Павел Николаевич и взял из рук лакея предложенную ему трубку. — А вы, почему же не играете, господа? — поинтересовался он.

— Есть у меня один приятель, — взялся рассказывать историю Соколинский, — из здешних местных помещиков. Так вот он за одну ночь усадьбу в карты проиграл.

— Весьма поучительная история, Михаил Алексеевич, — усмехнулся Карташевский. — Головы нужно не терять в этом деле, да уметь вовремя остановиться.

— А вы, стало быть, умеете? — поддел его Соколинский.

— Коли бы не умел, подчистую бы продулся, — буркнул, отворачиваясь от них Карташевский. Выпустив колечко дыма, Павел Николаевич закинул голову, проследив за ним, и прикрыл глаза.

Соколинский ему не нравился. Но перестал он ему нравиться не сразу, а только после того, как выяснилось, что тот является женихом княжны Урусовой. Карташевскому вздумалось поволочиться за Натальей Сергеевной, сначала более от скуки, по привычке, но потом он быстро смекнул, что женитьба на богатом приданом могла бы существенно поправить его совершенно никуда негодные дела. И вот неодолимым препятствием к тому встал Соколинский.

"Не везёт мне, — уныло рассуждал он, продолжая сидеть с закрытыми глазами. — Какому-то хлыщу и невеста побогаче".

Ближе к полуночи офицеры стали расходиться по своим спальням, где их разместили по двое или по трое, засобирался домой и Соколинский, несмотря на то, что князь Урусов предложил ему остаться.

Выехав на дорогу, Мишель пустил коня лёгким галопом. Полная луна хорошо освещала путь, и можно было не бояться угодить в выбоину или споткнуться о камень. Уже завтра, вернее сегодня, в Овсянках собирались праздновать день рождения княжны Натальи, а он так и не смог сказать ей о самом главном.