Глава 1 

Когда она вошла, разговоры в зале смолкли. Мужчины, как по команде, выполнили "равнение на нее", а их спутницы, наоборот, с деланно — равнодушными гримасами отвернулись в противоположную сторону. Напрасно. Право слово, там было на что посмотреть, и было чему поучиться. Высокая, статная, на вид лет двадцати семи — двадцати восьми, с холодными, как весенние озера, голубыми глазами, и четкими контурами немного надменного рта... Если б ваятели древней Эллады увидели эти тонкие, правильные черты лица, то, в бессильной ярости от собственной бездарности разбили свои статуи еще до того, как это сделали за них варвары. Пышную гриву черных волос, она украсила диадемой в виде двух переплетенных змей, глаза которым заменяли огненно — красные рубины.

Очнувшийся от оцепенения официант бросился было к ней, намереваясь предложить столик, но она остановила его небрежным движением руки, и медленно обвела взглядом сидящих в зале. Трое или четверо наивных ловеласов, тут же вскочили со своих мест, заискивающе улыбаясь, и жестами приглашая присоединиться к ним. Она не удостоила их даже взглядом, продолжая осматривать зал, пока не заметила меня.

Я сидел за дальним столиком, у танцевальной площадки, в компании литровой бутылки виски, и скучал. Она подошла, и, не дожидаясь приглашения, уселась напротив.

— Привет, ангелочек, — сказала она низким, чуть хрипловатым голосом, который многие мужчины почему-то находят невероятно сексуальным, и кивнула на бутылку: — Опять катаешься на машине времени: выпил — и наступило завтра?..

— Привет, костлявая, — усмехнулся я. — Косу тебе охрана пронести не разрешила?

Она рассмеялась. Пожалуй, это была единственная женщина, которую я всегда был действительно рад видеть. Впрочем, "женщиной" ее можно было назвать, разве что, выпив, тот самый литр виски, что стоял передо мной. Во-первых, она была старше всех женщин на земле, вместе взятых, во — вторых, красивей... Да что там женщины?! И по ту, и по эту сторону мира, в красоте с ней могла сравниться лишь моя мать, что было неудивительно, ибо они были родными сестрами.

Удивительная женщина моя тетя: нежная и грациозная, как лань, в схватке она становилась свирепа и опасна, как дикая пантера. Пожалуй, она была лучшей воительницей на земле. Ни ангелы, ни демоны, не говоря уже о простых смертных, не имели против нее ни единого шанса. Даже мой отец не мог бы сравниться с ней в воинском искусстве. А это, мягко говоря, высокий показатель...

— Коса не подошла бы к моему платью, — пояснила она, вытаскивая из моей пачки сигарету, и делая изрядный глоток из моего же стакана. — Но что толку объяснять тебе такие тонкости? Ты уже давно утратил к женщинам вкус, ангелочек.

— Я же просил не называть меня так!

— Но ведь я помню тебя еще кучерявым карапузом, с голой попкой и белоснежными крылышками. Шустрый такой был проказник... Амурчик...

— Может ты и не заметила, но с той поры утекло много воды. Впрочем, — поддел ее я. — в твоем-то возрасте пара-тройка тысячелетий значения не имеют.

— Да и ты малость подрос. Щетина, кожа — джинса, взгляд перенасыщенной порочности... Это называется «имидж», или ты себя так чувствуешь?

— Прожив столько времени среди людей, сложно остаться ангелом любви. Они здесь не выживают. Здесь есть место только для Порока. Это ты все та же...

— С чего бы мне меняться? — пожала она плечами и залпом осушила целый стакан виски. Пить она тоже умела — этого у нее не отнять. Напивалась, правда, крайне редко, но уж если это случалось... Я осторожно отобрал у нее стакан и бутылку.

— Но зато я делаю свою работу по прежнему качественно, — продолжила она. — А вот ты... В этом мире нужен ангел Любви, а не Порока. Слишком мало первого, и слишком много второго…

— Не начинай сначала, — попросил я. — Я не люблю людей и не собираюсь жертвовать ради них даже частичкой времени. Не говоря уже о всей своей жизни. Меня часто называют демоном, но по мне так, люди хуже демонов. А с чего это ты вдруг стала заботиться о людских нравах?

— Да плевала я на их нравы, — откровенно призналась она, закидывая ногу на ногу. Мужчины за соседними столиками громко засопели и дружно заказали у официанта по двести грамм водки.

— Просто ты нарушаешь законы мироздания, — продолжала она, словно не замечая устремленных на нее со всех сторон взглядов. — И я за тебя боюсь. Когда наступает Срок, я увожу людей в те места, которые они заслужили своей жизнью, то же касается и Бессмертных, когда они перестают быть Вечными, и нарушают законы мироздания. Разумеется, я, по блату, подберу для тебя что-нибудь... Этакое…  миленькое. Но стоит ли торопиться?

— Не пугай, курносая, — сказал я. — Меня уже сложно напугать. Признаться, мне вообще осточертел этот мир, и если б не...

Я осекся на полуслове, но она поняла, и так посмотрела на медальон на моей груди, что я невольно прикрыл его ладонью. Тут же опомнился, и покачал головой:

— Видишь, до чего дошел?.. Нервы…Скучно мне, тетушка. Я перерос порученное мне. Нет больше ни желаний, ни веры. Женщины — слишком примитивные существа, что б вообще тратить на них время. Все — было, все — надоело, все — суета сует... Даже сам процесс флирта, соблазнения, влюбленности, настолько предсказуем, что вызывает не азарт, а тошноту. И знаешь, что парадоксально? Как ангел Любви, я достигал куда меньших результатов, чем как ангел Порока. Что из этого вытекает? Ангел Порока сильнее ангела Любви.

— У тебя совсем голову снесло, — вздохнула она. — Любовь, это то, что сильнее всего на свете, а ты — лишь одна из ее теней. Теней!..

— А ты говоришь банальности, — утомленно парировал я. — «Добро — это добро, зло — это зло, черное — это черное, а белое — это белое»... Бла-бла–бла… Оглянись! Мир изменился! Нет уже ни добра, ни зла… Одна серость! Сплошные «инь и янь в одном флаконе». И в добре уже есть зло, и во зле — добро... Мерзость какая!..

— Хочешь вылечу от скуки? — прищурилась она. — Новое пари, а?

Это была наша старая забава. Время от времени мы придумывали друг для друга, казавшиеся невыполнимыми задания, заключали пари и тем развлекались. Если б вы только знали, какие империи создавались и разрушались из-за таких "мелочей" как любовь и человеческий фактор. То, что казалось незыблемым, рушилось из-за одного — единственного расставания, и создавалось — из ничего! — из-за одной — единственной встречи. А строителями были мы. Скучно, очень скучно жить среди примитивных и однообразных людей годами, веками, тысячелетиями... Монотонно выполнять свою работу из года в год, и тускнеть самому, поневоле уподобляясь окружающей тебя серости...

Свою тетушку я обожал. Мудрая, как мир, непобедимая, как время, порой грозная, и даже коварная, она обладала задором пятнадцатилетней девчонки. Немало мы с ней покутили и подурачились за эти века. Но, и к моей чести надо сказать, что я тоже не давал ей закиснуть от скуки. Бывало, — и ох как бывало! — что и непобедимая Смерть вынуждена была отступить, с хохотом признавая свое поражение!..

— Пари? Хм-м... Предмет спора?

— Ты же просто кичишься своей опытностью и профессионализмом. Тебя прямо распирает от самодостаточности… Вот, давай и поиграем  «в любовь»... Так, говоришь, никто против тебя не устоит?

— Никто, — твердо заверил я. — А в чем подвох? Какие-то особые условия на этот раз?

— Никаких! Соблазняй, влюбляй, пытайся удержать... А я посмотрю.

— Издеваешься? — обиделся я. — Это не серьезно. У нас были с тобой такие пари, такие интриги, и после всего этого ты...

— Да, но есть нюанс, — подняла она указательный палец.

— Какой?

— Пошли годы. Ты изменился. И уже давно не ангел Любви. Ты — Порок. На это я и делаю ставку. Не ври себе: не все понятия перепутаны. И добро, по прежнему остается добром, и любовь — любовью. Кто этого не понимает — проигрывает. Люди часто пытаются подменить понятия, но суть вещей от этого не меняется.

— Меня это не привлекает. А думал, будет интересно, а ты опять о банальностях...

— Интересно будет, — заверила она. — Сам себе удивишься. Спортсмены тоже долго не верят, что их время вышло, но годы берут свое. Ты ослаб. Я вижу это.

— Что-то ты темнишь, — задумался я. — Что-то здесь не так...

— Ну ты же так в себе уверен...

— Уверен. Потому и не интересно.

— Даже несмотря, что на кону?..

— И что ты предлагаешь?

Она вмиг стала серьезной.  Глаза прищурились, даже зрачки превратились в две тонкие, вертикальные полоски... Но этим меня не испугаешь. Видел я лица и пострашнее: благообразные, ухоженные, сытые и самодовольные лица людей. Вот это действительно страшно. А смертью меня не напугать — мы с ней слишком давно знакомы...

— Ну что ж, если ты так уверен в себе, ангелочек... Тебя не устрашит  никакой заклад. Я предлагаю сыграть на большие ставки!

— Тогда и я потребую от тебя серьезный вексель.

— Надо думать, — жестко сказала она. — Ведь мы ставим с тобой на одно и то же... На нее!

Ее палец был направлен в медальон на моей груди.

— С ума спятила?! — рассвирепел я. — Совсем рехнулась?!

— Что с тобой, ангелочек? — с притворным удивлением распахнула она огромные глаза. — Ты же никогда не боялся играть на судьбы других людей? Сотни миллионов судеб тебя не заботят, а в эту девчонку ты вцепился намертво... Отпусти ее. Ты не можешь удерживать ее вечно. Ее срок давно вышел...

— Это не твое дело — считать не принадлежащие тебе сроки! Она — часть меня, и не покинет этот мир, пока его не покину я! Я ее не отдам!

— Только мучаешь девчонку, — поморщилась она. — Но мне интересно, чего ты так испугался? Вроде так был в себе уверен... Какая разница, что на кону, если ты видишь, что у тебя на руках — тузовое каре?

— Потому что я не удивлюсь, если узнаю, что оно имеется и у тебя! Мы оба привыкли играть краплеными колодами... Но, предположим, что я выиграю... тогда я могу потребовать, что бы ты освободила ее и вернула мне навсегда?

— Разумеется.

Я задумался.

— Даже не знаю... Ставки действительно высоки. Я должен все обдумать.

— Хорошо, — неожиданно легко согласилась она. — Думай.

Я посмотрел на нее с подозрением:

— И кто же будет моей целью? Ты уже выбрала кандидатуру?

— Нет, можешь сам выбирать, —  она оглянулась, рассматривая сидящих в зале, и развлекающихся на танцполе. — Мне все равно. Не в них дело... Тебе из них кто-нибудь нравиться?

— Мы еще не заключили пари, — быстро сказал я.

— Я помню.

Недоверчиво хмыкнув, я перевел взгляд на танцующих. Семь женщин, и ни в одной я не заметил ничего особенного. Четверых, постарше и менее красивых, я отмел из чисто эстетических соображений. Из трех оставшихся мое внимание привлекла пластика одной, в недорогом, простеньком платьице. Девчонка как девчонка. Лет двадцати "с хвостиком". Среднего роста, стройная, явно не из пресловутой, и осточертевшей среды "золотой молодежи". Не красавица и не уродинка... Так... Самая обычная. Да еще и явно перестаравшаяся с коктейлями, судя по ее упоению танцем. Легкая жертва. Я хоть сейчас мог поклясться, что уже через час она будет в моей постели, но... Ставки, ставки...

— Предположим... Только теоретически! Что вон та, — указал я тетушке на свою избранницу. — Или ты хочешь выбрать сама?

— Я уже сказала, что мне все равно, — усмехнулась она. — Тебе их соблазнять, а не мне. Пусть будет та... Так что ты решаешь?

— И все же я должен подумать, — твердо сказал я. — Что-то здесь не так... У меня отличная интуиция. Я всегда чувствую подвох…

— Ну, на тебя не угодишь, — покачала она головой. — Хорошо, думай хоть до следующего века.

— Столько не потребуется... К полуночи дам ответ.

— Договорились, я приду в полночь... А теперь — может, покуролесим, а? Как в старые, добрые времена?

— Нет, я должен побыть один. Взвесить все... Покуролесим, когда я выиграю пари.

— Как знаешь...  А я, пожалуй, развлекусь... Эй, ростовщик! — окликнула она толстощекого бизнесмена, безуспешно пытающегося закадрить такую же толстощекую «бизнесвумен» за соседним столиком. — Ростовщик!..

— Тетушка, — шепотом предупредил я. — Сейчас они называются предпринимателями.

— Да? И что же они предпринимают?

— Попытку заработать деньги.

— А я что говорю? — удивилась она. — Эй, ростовщик! Предприниматель! Хочешь заняться пьянством и развратом?

— А то! — он горделиво бросил взгляд на своих менее удачливых соседей, поглядывающих на него с явной завистью.

— А тебе мама говорила, что разврат — это плохо?

— За что ты его? — поинтересовался я, пока "предприниматель" хлопал глазами, пытаясь найти хоть какой-нибудь ответ.

— Его срок пришел, — просто сказала она. — Слишком много он наделал в своей жизни. Время платить...

— Тебе денег, что ли надо? — наконец нашелся коммерсант. — У меня есть... Перебирайся за мой столик, не пожалеешь....

— Главное, что б ты не пожалел, — подмигнула она. — Я ведь очень дорогая девочка. Ты даже не представляешь — насколько...

— Деньги есть, — запыхтел обиженный толстяк. — Денег много...

— Ну, тогда пойдем, удачливый ты мой, предприимчивый... А ты думай, — сказала она мне на прощанье. — Второй раз предлагать не буду. В полночь я приду за ответом...

Я сидел в кресле, перед камином, и смотрел на огонь. Я люблю огонь. Есть в нем что-то таинственное, завораживающее, нежное, и вместе с тем яростное. Есть ласка и опасность, величие и беспрерывное движение. И есть в нем память. Память древняя, притягательная, манящая, как загадка вечности и пугающая. Основная ошибка людей состоит в том, что, несмотря на свой краткий век, они позволяют забывать себе слишком многое. И плохое, и хорошее, и необходимое, и дорогое... Я же не могу забыть ничего....

Огонь... Я помню, как мы сидели с ней у огня там, на берегу озера, над обрывом, под шатром из звезд, и ее золотые волосы, рассыпанные по обнаженной спине, играли бликами пламени, а губы манили и обжигали... Да, в отличие от людей, я не забываю ничего... И ничего не прощаю. Я, ангел, от боли ставший демоном, наделенный опытом веков, властный над силами природы и помыслами людей, любимец Дьявола... Впрочем, тогда, в незапамятные времена, кажущиеся теперь сказкой, я еще был любимцем Афродиты. Несущий любовь другим, я посмел возжелать ее для себя, влюбившись в простую смертную. Я знал, что переживу ее. И знал, что не смогу пережить этого. Я мечтал связать наши судьбы воедино, и мне было безразлично, пришлось бы для этого поднять ее над смертными, или стать смертным самому. Я воспротивился закону мироздания, пошел против самого Создателя... Я обезумел, когда ее отняли у меня. Почти отняли. Я все же сумел удержать ее на краешке этого мира, не отпустив в дали, закрытые даже для меня. И это было второе преступление. Третье я постиг чуть позже, возненавидев людей так, что с удовольствием взялся бы за работу по уничтожению всего рода человеческого... Но даже для этого я слишком устал…

Я люблю ее и мучаю нас обоих. Но я не могу иначе. Я знаю, что она еще жива, что она рядом, в этом мире, а  стало быть, есть и надежда... На что? Может быть, на это пари... Может, это тот самый шанс, который я ждал долгие десятилетия. Страшный спор, ставкой в котором наши души, но, пожалуй, это действительно последний шанс. Смерть, как проводница в Иные Миры и впрямь, в редчайших случаях может отпустить вверенную ей жертву. Но если я проиграю... Но я не могу проиграть! Мне нельзя проигрывать! Нельзя...

Я снял с шеи медальон и раскрыл его. Прядь искрящихся солнечным светом волос и маленький листочек дуба — вот и все, что осталось мне на память от нее. Пламя в камине взвилось, рисуя огненными нитями очертания дуба Княжьего Лога — узловатого, корявого, могучего, страшноватого, и... самого дорогого для меня на этом свете. Из переплетенных ветвей на мгновенье проступили черты прекрасного и чуть печального лица. По коричневой коре заструились золотистые волосы....

Видение заколыхалось, словно водная гладь от брошенного камня, и прямо из огня, в комнату шагнула приветливо улыбающаяся Смерть.

— Ты становишься меланхоликом, ангелочек, — заявила она. — Пьешь, грустишь у огня, снова пьешь... Что решил?

Я закрыл медальон и вновь надел на шею, пряча под рубашкой от насмешливых тетушкиных взглядов.

— Я согласен, — сказал я. — Мою ставку ты знаешь. Если выигрываю я — ты возвращаешь мне ее такой, какой она была триста лет назад.

— А если выиграю все-таки я, то делаю то, что должна была сделать уже давным — давно: забираю девчонку туда, где ее ждут уже триста лет, — согласилась она. — Ах, ангелочек, ангелочек!.. Полюбить смертную... Налей-ка мне вина, поухаживай за дамой.

Она перетащила свободное кресло поближе к камину, устроилась напротив меня, и продолжила:

— Итак, ты убежден, что по-прежнему способен покорить любую девушку настолько, что она останется с тобой "в бедности и богатстве, в болезни, и в здравии"?

— Я этим занимаюсь не одну сотню лет.

— Занимался, — поправила она. — Последнее время ты совращаешь, обольщаешь и развращаешь, а это, знаешь ли, не такое уж хитрое дело. Покорить ее ты сможешь, ангелочек, в этом я даже не сомневаюсь. Вот сможешь ли ее удержать, не смотря ни на что?

— Смогу… Только мне потребуется от тебя одна вещь. Мне нужны ключи от Дороги Сновидений.

— Это-то тебе зачем? — удивилась она.

— Играем не по-детски, — пояснил я. — Всякие там казино — бары — рестораны — бутики, Карибы и Гавайи — я и так обеспечу. От меня самого, еще ни одна девушка не отказывалась. Знания, опыт — все есть в избытке, но... я хочу показать ей все грани любви. Во снах, я проведу ее по Дорогам, на которых она познает счастье и горе, научится отличать добро от зла, и ложь от правды... Она проживет тысячи жизней, побывав всеми женщинами, познавшими любовь. Она увидит, как любовь меняет страны и континенты. Увидит, как она меняет самих людей. Она будет императрицей и рабыней, жертвой и палачом, наисчастливейшей и несчастнейшей... Человек довольствуется лишь своим опытом, потому и не ценит того, что имеет, а я покажу ей столько отражений чувств, что ее опыт сравняется с моим, и тогда моя любовь станет для нее в этом ожерелье опыта — самым драгоценным камнем. Все познается в сравнении...

— Тогда какой смысл мне отдавать ключи? Что б усложнить ситуацию самой себе?

— Ты тоже можешь потребовать от меня... что-нибудь...

— «Что-нибудь»… Ладно, я подумаю. Если возникнет необходимость — потребую. Держи, — она сняла с пальца перстень с кусочком черного янтаря и протянула мне. — Как пользоваться Дорогой, еще не забыл?

— Один я могу отправиться по ней хоть сейчас, но мне придется путешествовать по ней со спящей, а это тяжелая ноша, — сказал я, надевая перстень.

— Главное — не забудь, какому миру соответствует какой знак, а то заплутаешь среди звезд, и наше пари растянется на... триллион лет.

— Помню, помню… Мир Вечной Юности — Единорог, Мир Творчества — Пегас, мир Науки — Сфинкс, — нетерпеливо отмахнулся я. — И так далее. Кубы, шары, птицы, змеи, камни, звуки... Сроки для пари будут?

— Да сколько пожелаешь, — пожала она плечами.

— Какая-то ты слишком добрая, — недоверчиво посмотрел я на нее. — Затягивать я  не хочу. Год — другой... Трех лет мне хватит вполне. Я соскучился по ней. Она мне нужна... Или мне не нужен этот мир. Он устроен слишком гнусно.

— Смотря что называть гнусностью, дружок, — возразила она. — Кто делает этот мир таким? Цель оправдывает далеко не все средства, ангелочек... Девочку-то сможешь найти, или помочь?

Я усмехнулся, встал с кресла и подошел к двери, ведущей в спальню. Заинтригованная тетушка следила за мной. Открыв дверь, я кивнул на спящую девушку:

— Ее зовут Ольга... И это было совсем нетрудно, тетушка...

— Ну, в этом — то я совсем не сомневалась, — пожала она плечами. — В этом и я не последняя специалистка. Посмотрим, сможешь ли ты ее удержать...

— Будешь мешать, — понимающе посмотрел на нее я.

— Обязательно! — заверила она горячо.

— А в этом я не сомневался... Ну что ж, по рукам?

— По рукам! — согласилась она, протягивая ладонь.

Словно ветер прошелся по комнате, и мою руку обожгло холодом. Огонь в камине окрасился в ярко — багровый цвет, взметнулся, разбрызгивая во все стороны похожие на кровь искры, и погас. А когда, мгновеньем спустя, я зажег его вновь, тетушки в комнате уже не было. Игра началась...

Выйдя в коридор, я подошел к огромному, в человеческий рост, зеркалу и придирчиво осмотрел себя. Меняя внешность в последний раз, я взял ее с одного из рекламных плакатов "Лайки Страйк". Мужественное, загорелое лицо, густые русые волосы, насмешливые карие глаза, спортивная фигура, легкая, "ухоженная" щетина... Удовлетворенно кивнув, я коснулся янтарным перстнем зеркала и произвел некоторые изменения в своем отражении. Напротив меня теперь стоял широкоплечий, голубоглазый блондин с ямочкой на волевом подбородке. Протянув руку, я помог отражению шагнуть в комнату.

— Привет, — сказал я. — Как ты?

— Застоялся, — ответил он. — Можешь ничего не объяснять — я все слышал. А зачем...

— Для контраста, — пояснил я. — Не люблю класть все яйца в одну корзину. Разная внешность, разный подход, разный уровень жизни... Но играть будет на одну руку. Впрочем, это и так и так — одна рука.

— И я опять в роли жертвы? — невесело улыбнулся он.

— Извини, — развел я руками. — Я мог бы окружить ее дюжиной своих отражений, но не вижу смысла тратить время. Справимся вдвоем. Все, как обычно. Я буду бизнесменом, жестоким и удачливым, ты — ученым, ответственным, серьезным, талантливым, и бедным... Имя Владимир тебя устроит?

— Мне все равно.

— Ну а я буду... Да хоть Николай. Остальное доработаем по ходу игры, в зависимости от обстоятельств. Иди, подготовь все, цену этого пари ты знаешь... Не подведи меня!

Он шагнул в зеркало и исчез, а я вернулся в спальню. Присел на край кровати, поправил на спящей девушке одеяло, и вздохнул:

— Прости, девочка. Надеюсь, эта боль не будет для тебя слишком велика. Так уж вышло... Зато я покажу тебе то, чего еще не видел ни один смертный. Нас ждет дальняя Дорога, и сейчас мы сделаем первый шаг, Ольга... С чего бы начать? Хм-м... Ольга… Пожалуй, с этого и начнем...

Я вздохнул, и решительно приложил перстень ко лбу спящей...

Сон первый

Солнце пекло нестерпимо. Кони устало ступали по свежескошенной траве.

— Покос. Близко жилье, а от дружины мы слишком оторвались, — оглянулся Олег.

— Так кругом наши данники, — удивился Игорь. — Чего боятся?

— Бояться, — усмехнулся Олег в густые, вислые усы. — Бояться вообще ничего не надо. От бед не бегай, но и нарочно их не дразни. Слабые всегда ненавидят сильного — запомни это. Ты слишком горяч и беспечен, князь. Я научил тебя всему, что знал, но характер свой передать не могу. Сам оттачивай. Видать, не важный из меня воспитатель...

— Из тебя?! Да ты самый великий и мудрый воин на свете! Такого правителя, как ты...

— Я не правитель, Игорь. Правитель ты. Я только удерживаю для тебя власть, как и обещал твоему отцу. Наберешься сил, будешь держать сам. Я становлюсь стар. После смерти Рюрика минуло двадцать пять лет. Сколько мне еще осталось? Знают лишь боги...

— Ну что ты говоришь? Ты крепок, как дуб. А боги...

— Боги помогают сильным, — оборвал его Олег. — Тем, кто может приносить им богатые жертвы. Я давно служу им, и знаю их хорошо. Я давно уже не испытываю к ним ни страха, ни любви. Мне кажется, что они так же устали от жизни и работы, как и я. А может и вовсе умерли...

— Ты не боишься их гнева?

Олег неопределенно пожал плечами. Оглянулся, всматриваясь в пустынную даль.

— Надо подождать отряд, — решил он. — Мы слишком далеко ушли. Спешимся, ждать придется долго.

— Так давай доедем до жилья, остановимся, назовемся, потребуем...

— Когда — нибудь, ты найдешь то, к чему так стремишься, — вздохнул Олег. — И очень этому не обрадуешься. Тебя мало били, князь. Ты не имеешь осторожности.

— Можно подумать, тебя часто били, — обиделся Игорь.

— Постоянно, — расплылся в улыбке воевода. — И чем только не били, разве что сундуками... хотя, помню, в том селении... Эх, были времена! Зато уже лет тридцать, как я всех бью... Чересчур уж я тебя защищал. Надо было пару раз отдать на посрамление. Беды — лучший учитель. Умру я — кто тебя защитит?

— Боги!

— Ну да, ну да, — вновь вздохнул Олег. — Они — то защитят...

— Олег, ты же — волхв, как ты можешь так говорить о богах?!

— Я их много видел. Добрых и злых, каменных и деревянных, старых и молодых, а я ведь объехал только крошечную часть земли. Боюсь, что богов на свете больше, чем воинов в твоей дружине. Но я не встречал тех, которые любили бы людей. Мы для них... Как цветы для пчел... В лучшем случае.

— А наши — сильнее других?

Олег снял с коня седельные сумки, отстегнул пояс с мечом и, неожиданным, почти неуловимым движением, отбросив ножны в сторону, приставил острие к шее Игоря.

— Воевода! Ты что?!

— Не понял? — Олег подобрал ножны, вложил меч и повесил на ветвь дуба. — Ты веришь в богов, а я в них разочарован, но мог снести твою голову одним ударом... Все равно не понял?

— Нет...

— Они молчат. Может, умерли, может, спят, а может, это и вовсе не боги, а какие-то обманщики... Раньше я верил истово. Верил, потому что боялся... Достань из сумок еду и фляги... Боялся, когда плыл по бушующему морю, боялся, когда бросался в гущу кровавой схватки, боялся, когда болел... Потому и стал волхвом. А потом перестал бояться. И стал надеяться только на себя.

— А то, что ты рассказывал мне о создании мира и сумерках богов, их последней битве?..

Олег пожал плечами:

— Что — то, из этого, наверное, правда... А может, и нет...

Он с видимым удовольствием стянул дорогую восточную кольчугу, снял грубую рубаху, сел у дуба, прислонившись к нему спиной и начал стягивать сапоги. Гладко выбритый, за исключением седого клока поредевших волос, его череп блестел от пота.

— Я объехал много стран, — сказал он. — И везде есть такие же истории... Тебе пора жениться, князь, — неожиданно сломал он разговор. — Тебе скоро тридцать. Ты знаешь законы. Не дашь наследника — потеряешь власть... Твои забавы с наложницами законного наследника не принесут. Ты должен заботиться о продолжении рода. О благополучии твоих воинов. Они много сделали для тебя. Пора перестать быть ребенком и вспомнить о долге перед родом.

— Я знаю, но... они все какие-то... то рябая,  то корявая...

— Вот для этого и есть наложницы, — с сотый раз, терпеливо втолковывал Олег. — А жениться надо на дочери могущественного соседа. Породниться, получить поддержку в трудную минуту. Расширить владения. Не тебе это надо — роду.

— Я знаю, воевода, знаю... Только не могу. Веришь: как взгляну на этих жаб, как представлю, что проведу с ними всю жизнь... Не неволь ты меня.

— И рад бы, да не могу. Я становлюсь стар. Я обещал твоему отцу...

— Расскажи о нем.

— Не увиливай.

— Женюсь, Олег, обязательно женюсь! А сейчас расскажи мне об отце.

— Даже не знаю... Все что можно было рассказать, я уже рассказал не раз... Он был сильный воин и отважный конунг. Когда-то давно, наши прадеды пришли с земель варяжского моря, и осели на холодной и суровой земле у моря Белого. Породнились со славянами, населявшими эти земли. Уже тогда эта страна называлась Гардарики — страной городов. Большая, сильная, богатая страна. Через нее пролегали многие торговые пути, потому многие хотели получить эти земли, но славяне никогда не уступали никому ни пяди. Легенды гласят, что наши далекие предки были когда — то в родстве, потому они так легко приняли нас вновь. Наш конунг породнился с их конунгом, и мы стали родственниками рода Гостомыслов, правящих Русью уже семь поколений. Но у них никогда не было мира между собой. Слишком сильные, слишком смелые, слишком энергичные, они объединялись промеж собой только перед лицом великой опасности. А в мирное время... Это «слишком» их всегда разъединяло. Не знаю даже, что способно смирить их, кроме сильной руки.  Пожалуй, что смирить они могут себя только сами, но что для этого нужно — ума не приложу. Ты не видел, что здесь творилось тридцать лет назад... Кровопролития, междоусобица, брат вставал на брата... А род Гостомысла к тому времени пресекся: все его сыновья погибли в боях. Остались лишь дочери. Вот тогда он и вспомнил о родстве с твоим отцом. Отдавать дочь за мужчин соседних родов значило потерять власть навсегда. А власть... Власть это самое сладкое вино на свете, и самое хмельное... Твой отец женился на одной из дочерей Гостомысла. Другие роды славян пытались оспорить это решение, но твой отец и Гостомысл прекратили мятежи решительно и быстро. Но твой отец был уже немолод и сильно изранен в боях. Он не успел насладиться своей властью полной грудью, но взял с меня слово, что я сохраню и его власть, и его род. Почти тридцать лет я честно держу слово, а теперь начинаю боятся, что умру, не сдержав его. Что я скажу твоему отцу, когда встречу его на полях Валгаллы? Что воспитал воина, не желающего думать? Вождя, не заботящегося о благе своего народа?

— Олег, я не подведу тебя! — улыбнулся во весь рот Игорь. — Женюсь я! Обязательно! Просто... Попозже... Расскажи лучше, как ты хазар воевал!

— Как — как... Мечом! И головой.  За время распрей славяне едва не упустили половину своей земли. Не желая делить ее друг с другом, они едва не отдали ее врагу. Многие племена славян были уже обложены немалой данью, а больше половины сбора с кораблей, проходящих по торговым путям, шла в чужие мешки... Я вновь отнял эти земли. Для тебя. По смерти твоего отца два конунга увели часть дружины, мечтая жить в собственной империи, но я лишил их этой мечты...

— Я был маленьким, но я помню, как ты держал меня на руках и кричал им: "Вы — не конунги! Вот — конунг!".  А воины рубили их на части...

— Да, я убил их, — согласился Олег. — Тем более, что они приняли византийскую веру. Да и город, который они облюбовали для себя, был расположен уж очень удобно. Присмотрись к нему, конунг, за этим Киевом большое будущее...

— Ты это зришь как волхв? — в суеверном восторге приподнялся на локте Игорь. — Тебе  это открыли боги?

— Я уже устал вздыхать, — скорчил гримасу Олег. —  Какие боги?! Ты посмотри, как он удачно расположен!.. Оттуда Аскольд и Дир даже пытались взять самый богатый город мира — Константинополь.

— А у тебя это получилось! Я столько слышал об этом! Но как ты догадался поставить корабли на колеса?!

— Какая лучшая дорога в мире?

— Римская... Нет, греческая!

— Река — лучшая дорога в мире. Летом мы плывем по ней на кораблях, зимой ставим корабли на полозья, и... ни ухабов тебе, ни буреломов. А славяне путешествуют по рекам на телегах. Летом ставят их на колеса, зимой на полозья, вот я и вспомнил об этом... Я устал, Игорь. Давай поговорим обо всем этом после... У меня к тебе просьба... Уважишь старика?

— Ты опять о женитьбе?

— К женитьбе мы еще вернемся... Нет, я пока хочу немного вздремнуть, а ты переберись на другую сторону этой речки. Я знаю эти места, доводилось бывать здесь... Она называется Псков. Вон там, справа, за излучиной, есть дикие яблоки, с крохотными такими плодами, чуть больше моего ногтя. Нарви мне их. Они нужны мне для снадобий.

— И все? — удивился Игорь.

— А еще — женись, — зевнул воевода, заваливаясь в траву. — Иди, княже, иди, не докучай старику...

— Сказал бы просто: дай поспать, — ворчал Игорь, облачаясь в кольчугу. — Яблочки ему... а не было бы яблок, за чем бы послал? За желудями?

...Он не заметил острого и совсем не сонного взгляда, которым провожал его старый воин...

Река оказалась куда шире, чем юный князь предполагал. Вода спокойная, даже какая-то ленивая, словно разомлевшая на солнышке, но опытный глаз воина угадывал и скрытые стремнины, и отсутствие малейшего намека на брод.

Вспомнив о виденном недавно покосе, князь решил пройтись вдоль берега до селения, где попросту приказать старейшине отправить кого — нибудь на тот берег за этими трижды проклятыми яблоками. Но не успел сделать и ста шагов, как наткнулся на укрытую в небольшой заводи лодку. В лодке, закинув руки за голову и укрыв лицо от палящих лучей солнца просторной войлочной шляпой, спал человек. Длинная рубаха из грубого, небеленого сукна и такого же грубого покроя штаны, выдавали в нем человека рода незнатного.

— Эй, парень! — окликнул князь.

Человек в лодке встрепенулся, бросил из под полей шляпы настороженный взгляд, и едва заметно подобрался, словно готовясь в любой момент прыгнуть в воду.

— Не бойся, — поспешил остановить его Игорь. — Я с миром. Мне надо на тот берег. Я — Игорь, сын Рюрика...

— Хоть сам Сварог, — спросонья голос у перевозчика был хриплый, невнятный. — Чем заплатишь?

— Ты не слышал?! Я — Игорь, твой князь!

Человек молчал. Игорь с трудом подавил в себе поднимающийся гнев, заглянул в сумку, вытащил завернутые в тряпицу рыболовные крючки, тонкой византийской работы и брезгливо швырнул перевозчику:

— Этого хватит?

Человек поймал добычу, внимательно рассмотрел, и так же молча взялся за весла. Развернул лодку, предоставляя Игорю узкое сидение на корме, оттолкнулся веслом... Дорогую князь молчал, внимательно рассматривая спину и запястья своего странного помощника, и лишь когда лодка дошла до середины реки, резко наклонился вперед, срывая с перевозчика шапку. Каскад золотисто — русых волос хлынул на спину сидевшей на веслах девушки.

Весла замерли в воздухе, однако, ожидаемого визга князь не услышал.

— Зачем балуешь? — уже нормальным, звонким голосом спросила она.

— А зачем таишься? Ну — ка, повернись!

— Ты просил тебя перевезти...

— Повернись! Может, ты прокаженная, а я тут с тобой...

С едва заметным вздохом девушка повернулась.

— А — а, вот оно в чем дело, — расплылся он в улыбке. — Тогда понятно...

Сказать, что девушка была просто хороша, не поворачивался язык. Тонкие черты умного, чуть печального лица были безукоризненны. Черные, красиво изогнутые брови, в контрасте со светлыми волосами, приковывали внимание к серым, не по девичьи строгим глазам.

— Кто ж такую красоту, вдали от людей оставляет без присмотра? — легко и ловко поднялся в утлой лодчонке князь. — Шапками да рубищем такое не скроешь. А если лихой человек попадется?

— Река станет моим спасением от бесчестья.

— Тю!.. Плавать многие умеют.

— Плавать — да, — серьезно глядя на князя ответила она.

Игорь понял и даже немного смутился, но тут же кровь варягов взбурлила, негодуя за это смущение.

— А если это не лихой человек, а твой князь?! — гордо вскинул он голову.

Девушка промолчала.

— А-а... Понятно. Как с лодкой: без оплаты — нет проезда? И сколько ты хочешь серебра? Или тканей? Не стесняйся, говори. Считай, что сегодня тебе выпала редкая удача. Я — князь, и плачу по княжески!

— Ты князь, — повторила она. — И должен быть примером для своих людей. Пойдут лишь за тем, кого уважают. Ни к лицу тебе обижать сироту ни силой, ни подкупом. Что скажут о тебе? А не скажут, так подумают. Ты — пример для людей. Ты страсти свои одолевать должен, а не они тебя...

Игорь хмыкнул, покачал головой и сел на свое прежнее место. Девушка вновь взялась за весла. Шагнув на берег, князь прищурился:

— Уплывешь, бросив меня здесь?

— Ты заплатил за перевоз, а я слово свое держу и работу наполовину не делаю.

— И не побоишься?

— Ты — князь. Пусть сильные тебя боятся. Для слабых ты — надежда.

Он хотел что-то сказать, но лишь кивнул и пошел вдоль берега, выискивая злосчастные олеговы яблони.

Обратной дорогой они молчали, и лишь спрыгнув на берег, Игорь решился спросить:

— Как зовут тебя?

— В селении называют Прекрасной, дедушка же говорит, что родители дали имя Ольга.

— Хельга, по-нашему... Хорошее имя. Славное. А селение твое как зовется?

— Выбуты. Но оно не родное мне. Пришлые мы.

— Рабы?

— Нет. Дед говорит, что род наш с династией Изборских родниться и даже с самим Гостомыслом мы родственники. Правда, очень дальние…

— Неужели для тебя в селении другой работы не нашлось? Сидеть на веслах — удел мужчин.

— Дедушка заболел, — вздохнула она. — Родители мои... их больше нет. Мы с дедушкой одни остались. Он здесь перевозчиком работает, а сейчас занемог. Старый совсем.

— А кроме деда... никого больше нет?

Она впервые улыбнулась, уловив ход его мыслей.

— Нет...

— Ладно, — князь пристально посмотрел ей в глаза. — Я буду хорошим князем, Ольга.

— Верю, — честно ответила она.

— Ну, а раз так... Жди сватов к осени, — и, не дожидаясь ответа, пошел прочь.

Степенно, с развернутыми плечами и поднятой головой дошел он до опушки, но как только река скрылась за деревьями, по-мальчишески подпрыгнул, рубя воздух ребром ладони, словно мечом в сече. Но тут же надел на лицо маску сосредоточенности, и  степенно вышел к Олегу, вокруг которого уже толпились подоспевшие воины.

— Принес? — спросил волхв.

Игорь молча протянул ему набитую яблоками сумку.

— Что такой серьезный? Медведя встретил?

— Никого не встретил. Над твоими словами думаю. Тридцать лет... Действительно пора жениться, детей заводить, а то с наложницами и впрямь, до глубокой старости заиграться можно...

— И я говорю, — кивнул Олег. — Взять хотя бы Варгову дочь...

— Жену я сам себе выберу, — твердо сказал Игорь. — Мне с ней жить, от нее детей иметь. Да и она примером должна быть. Что б не стыдно было князю... Было б мне лет пятнадцать — ты бы за меня решал, а так... В общем, сам думать буду.

— Ну... воля твоя, — не стал перечить Олег. — Ты вот что... Вперед ступай, с дружиною, а я вас позже догоню. Мне тут с богами посоветоваться нужно...

Игорь удивленно оглянулся на него, но, заметив почтительное выражение на лицах воинов, понимающе кивнул:

— Для нас удачи попроси...

Закрыв от солнца ладонью глаза, Олег долго провожал взглядом удаляющийся отряд. И лишь когда он скрылся из виду, неожиданно громко и пронзительно свистнул.

— Не шуми, — раздался совсем рядом спокойный голос, и на поляну вышел высокий, седой, как лунь, старик. — Я давно здесь.

Олег низко и почтительно поклонился ему. Старик ответил на приветствие, едва склонив голову. В его лице читалось явное недовольство, и скрывать его он не собирался.

— Они встретились? — спросил Олег.

— Ты же видел княжича, чего тогда спрашиваешь? У него на лице все написано.

— И?..

— Она — умная девочка, знает, что любовь — как сокол: бросается на тех, кто от нее улетает.

— Ты ей сказал?

— Зачем? Я давно живу на свете и знаю, какой молодец без уговоров девице глянется, а к какому и волами не подтащишь.

— Значит, знаем только ты и я, — удовлетворенно кивнул Олег. — С нами эта тайна и умрет.

— Дурак! — гневно сдвинул брови старик. — Всю жизнь дураком прожил, дураком и помрешь! За что же боги наш род так наказали: никогда дети отцам радости не приносят! Плохо я тебя учил... А ты свою дочь и вовсе только исподтишка видишь. Она же, и вовсе думает, что тебя и на свете этом давно нет. Зачем не откроешься? Чего ждешь?

— Мое дело — сделать так, что бы она счастлива была...

— Ой ли?! — глаза старика полыхнули грозовым огнем. — Мне не лги. Властолюбив ты, Олег. А ведь ты — волхв, твое дело — богам служить.

— Я в них разочаровался. И я не властолюбив. Власть моя — тяжелая ноша. Но я вложил столько сил, что не могу позволить рухнуть построенному мной. А Игорь... Он хороший мальчик, и хороший воин, но он не князь. Упрям, горяч, вспыльчив, поддается уговорам... Единственная надежда на его жену. А я уверен, что ты воспитал внучку достойно.

— Да уж надеюсь, не как тебя, — не удержался от укола старик. — Ольгой я горжусь. Если боги помогут...

— Боги умерли, отец, — сказал Олег.

— Они тебя еще накажут, — твердо сказал старик. — За твое неверие, за твой обман, за всю твою жизнь....

— Моя жизнь — ничто. Я сделал все, что мог. Сдержал слово, данное Рюрику. Защитил эти земли и обрел новые. Вырастил его сына. Дочь моя будет править этой страной...

— Но скажи: счастлив ли ты?

— Я иной судьбы не хочу.

— А княжич сейчас счастлив. И Хельга... Ольга… А ты никогда не любил. Я не смог воспитать в тебе способность к этому чувству. А может боги, в отместку, лишили тебя этого счастья. Не бывает мудрости без любви. Не понимаю, за что зовут тебя вещим.

Олег пожал плечами и высыпал из сумки яблоки. Носком сапога разбросал их по траве.

— Еще увижу... Когда буду обучать, как править этой страной.

— Ей бы любви немного, — оборвал его старик. — Просто немного любви. Ты никогда не поймешь, что ты потерял...

Не прощаясь, старик повернулся и исчез между деревьями. Олег отвязал коня, легко, словно годы не были помехой, вскочил на него и, оборачиваясь к лесу, крикнул:

— Любовь — городами не правит! И боги не правят! А я правлю! И внуки мои править будут! Сильным — любовь не нужна!

Ударил пятками коня и бросился догонять дружину, а эхо еще долго играло по чащобе отражением его голоса: "... нужна... нужна... нужна..."

Время безжалостно стерло следы тех далеких лет. Многое останется для нас загадкой навсегда. Любила ли Ольга Игоря? Или так жестоко и страшно отомстила древлянам лишь по старинному обычаю? Нигде в летописях мы не найдем упоминания о тех чувствах, что испытывали они друг к другу, о тех словах, что шептали друг другу в ночи, об их надеждах и радостях. Но есть то, что благодарная молва донесла до нас в неизменности. После смерти Игоря, Ольга поручила его сына воспитанию воеводы Асмуду и занялась деятельным благоустройством земель русских. Женщина, она сделала то, что было недоступно пониманию даже хитроумного Олега. Объехав владения, она впервые за всю историю установила границы своего княжества. Радикально изменила налоговую систему (просуществовавшую до 1917 года!). Мудро и властно правила она страной... А вот с сыном ей не повезло. Святослав словно избегал своей образованной и мудрой матери, стремясь к правлению дедовскими способами, и годами пропадал с дружиною в походах, мало интересуясь делами управления страной. Мужественный, честный воин, он нашел свою смерть с мечем в руке, далеко от родного дома... Ольга дважды была в Константинополе, училась системе политики, финансов, постигала языки и нравы других народов. Она первая создала централизованную власть в разрозненных княжествах. Наладила отношения с могущественной Византией. Из внуков своих, она особенно выделяла внебрачного сына Святослава — Владимира, за смышленость, и любовь к знаниям. В 995 году, в Константинополе, патриарх крестил ее в православную веру, а император Константин Багрянородный стал ее крестным отцом. Она объехала всю Русь, возводя храмы и ставя кресты. Поставила крест и на своей родине, где когда-то повстречалась со своим мужем, и где было ей чудесное видение, данное с небес. Впоследствии, на этом самом месте, вырос славный, мужественный и невероятно красивый город Псков. Она умерла в 969 году, так и не выйдя вторично замуж, завещав похоронить себя по православному обряду и запретив справлять над собою тризны. А меньше, чем через двадцать лет, воспитанный ею внук Владимир принял крещение, и сам, в свою очередь, крестил Русь и весь народ русский. Разобщенная доселе страна впервые накрепко объединилась не только мечом, но и верой. Ольга, названная Церковью — Равноапостольной, первой показала славянам дорогу к Богу, имя которому Любовь...

 

Глава 2

Я почувствовал, когда она проснулась, но решил дать ей несколько минут, что бы придти в себя и осмотреться. Она мягко, по кошачьи, спрыгнула не пол, собрала разбросанную по полу одежду, быстро оделась, и уже намеревалась бежать, когда я, наконец, открыл глаза.

— Привет, — как можно мягче сказал я.

Она настороженно замерла, косясь на меня с легкой опаской:

— Привет.

— Кажется, вчера мы с тобой несколько перестарались с коктейлями и коньяком, —  я неторопливо облачился в халат, давая ей время оценить мускулатуру. — Голова не болит?

— Нет, но я....

— Только не говори, что неожиданно вспомнила о целой куче совершенно неотложных дел, — попросил я. — Вчера мы с тобой выяснили, что дел у тебя нет, и сегодня мы идем в конюшню.

— Куда?!

— В конюшню, — подтвердил я. — Ты вчера пол-вечера рассказывала, как мечтаешь заняться конным спортом, и я пообещал в этом помочь. А я свое слово держу. Только прошу: дай мне несколько минут, что бы привести себя в порядок и попить кофе. Не убегай, пока я буду в душе, хорошо?

Когда я вернулся из ванной комнаты, она успела не только освоиться на кухне, но и сварить вполне приличный кофе.

— Извини... Мы вчера....

— Вчера мы провели хороший вечер, — на корню прервал я ее запоздалое раскаяние. — А то, что сегодня нам немного неловко, означает, что праздник удался, только и всего.

Она согласно улыбнулась.

— На тот случай, если ты, Оля, забыла, как меня зовут, то мое имя — Николай. Коля.

— Я... Я помню, — соврала она. — Коля и Оля — мы еще вчера смеялись...

— И, если ты тоже забыла, то я — директор небольшой, но весьма перспективной компании. Это я не хвастаюсь, а поясняю, что могу позволить себе экипировать тебя перед выездом на манеж.

— Зачем?

— Ты собираешься учиться верховой езде в вечернем платье, и на каблуках?

— Слушай... Ты не слишком торопишься?

— А ты, утром — одна, а вечером — другая?

— Нет, просто я... и вправду вчера... немного перестаралась с коктейлями…

— И в этом есть свои плюсы: мы можем познакомиться дважды. Вчера мы понравились друг другу на празднике, посмотрим, сумеем ли сделать это на ясную голову.

Она улыбнулась чуть откровенней. Первый лед был разбит. Физических и эмоциональных барьеров между нами уже не было, оставался такой "пустяк", как влюбить ее в себя до безумия. Для этого требовалось не только понять, что она за человек, но и что хочет, к чему стремиться, о чем мечтает. Задача не из легких. Мне вспомнилась старая шутка по этому поводу... К светиле психиатрии приходит человек и говорит: "Доктор, вы удивитесь, но я — самый великий человек в мире. Я могу раскрыть все тайны Вселенной за пару дней!" "Это замечательно! — говорит доктор, не переставая что-то писать. — Россия сэкономит миллиарды, мир шагнет далеко вперед, а ваши дети будут вами гордиться!". "Но из-за этого у меня возникли проблемы, — продолжает человек, — Мой хомяк не разговаривает со мной уже три дня. Мы поспорили с ним по поводу трактовки образа Алеши Карамазова в романе Достоевского, и он на меня обиделся" "Интеллектуальный зверек, — соглашается профессор. — Только чересчур категоричный. Попытайтесь давать ему больше религиозной литературы — она учит терпимости". "А еще меня постоянно преследуют маленькие, зеленые человечки! Они охотятся на меня, доктор!" "Обязательно носите в кармане колпачок от авторучки — это поможет. Не рискуйте, голубчик — зеленые человечки это опасно."  "А еще я уверен, что знаю и понимаю женщин!" Профессор, вздрагивая, роняет на стол очки, и  с тревогой глядя на гостя: "Оп-паньки!" ...

"Что хочет женщина"... М-да… Секрет в том, что она хочет все, и ничего — одновременно. Или же не знает, чего хочет, но не успокоится, пока не добьется этого. Но у меня был такой опыт, что я мог справиться даже с этой задачей....

Болтая и дурачась, мы дошли до оставленной у подъезда машины (джип "Рендж Ровер" — а как же иначе?). Я отвез ее в немыслимо дорогой магазин спортивной одежды, купил  абонемент в конный клуб, расположенный в старинной, красивом парке (все, что связано со мной, должно быть красивым и запоминающимся), полутора часовая тренировка, затем ресторан, и, не давая опомниться — снова домой. Все знакомо, примитивно и отработано до автоматизма. Настораживала лишь та покорность, с которой она следовала за мной. Я не относил себя к числу глупцов, почивающих на лаврах легкой добычи. Эта обманчивая покорность настораживала больше, чем если б она вздумала изображать из себя недотрогу, тянуть из меня деньги, или проявлять инициативу, форсируя события.

В ее манере поведения чувствовалось что-то кошачье, загадочно — отрешенное. Так кошки, которых приносят в чужой дом, с любопытством осматривают его, устраиваются как можно удобнее, позволяя себя кормить, гладить и баловать, иногда даже ловят мышей, оберегая жилище, но какой глупец возьмется говорить об их привязанности к хозяину? Мне доводилось встречать подобный тип женщин. С ними чуточку труднее, но зато заранее известны правила поведения, по которым они играют. Как говорил кто-то из очень древних и слишком умных: "Любовь — это стремление к тому, что от нас убегает". Предположим, "любовь" — это совсем иное, но с данным типом женщин эта формула иногда действовала — кошки любят играть…

К концу этого дня я уже знал о ней больше, чем она о самой себе. Девица она была шустрая и прыгала по мужчинам, как обезьяна по веткам, но были в ней и несомненные достоинства. В конце концов, идеальная женщина это всего лишь незаконченное совершенство, которое каждый мужчина может допридумать себе сам. Я так считаю. И я уже видел, какой собираюсь ее создать. А пока... Кошки привязаны к дому? Значит я стану неотъемлемой частью этого дома. Она должна будет создать этот дом, полюбить его, чувствовать себя неуютно вне его стен, бояться его потерять…

...Утомленные, мы лежали на широкой постели, и ее голова покоилась на моей груди.

— У тебя было много женщин…

— Почему ты так решила?

— Потому что у меня было много мужчин... Тебя это не пугает?

Я безразлично пожал плечами и промолчал.

— И чем у тебя с ними все заканчивалось? — спросила она.

— Приятными воспоминаниями. Если мы случайно встречаемся, то улыбаемся друг другу. Я умею дружить с женщинами.

— Дружить? Значит, любви не было ни разу? Когда расстаются любя — всегда больно, словно тебя предали...

— Я не люблю загружать голову столь глобальными вопросами, — признался я. — Для этого есть Достоевский. Я просто живу. В мире есть плохое и хорошее. Я больше люблю хорошее. Могу предположить, что тебя когда-то предали, и с тех пор, ты так и носишь в себе эту обиду. Зачем? Выкинь и забудь. Иначе испортишь себе еще несколько лет.

— Не любишь серьезные отношения?

— Это всегда чувство ответственности, чувство собственности... а потом — скука.

— Но как же любовь?

— Это редкость. Зачем брать ее в расчет, когда живешь в повседневности?

— Ну а... старость?

— Что — "старость"?

— Оставаться в старости одному, без помощи, без поддержки, без семьи...

— Ты такой видишь цель создания семьи? Это — эгоизм, душа моя. Жениться для того, что бы кто-то ухаживал за тобой в старости? Лучше денег на это скопить.

— Ну, а продолжение рода? Дети…

— Животные инстинкты, — отмахнулся я. — Детей у меня... В общем, они есть. Но воспитывать лучше учеников — в этот процесс никакая "вторая половина" не влезает, а потому и результаты лучше. К тому же, «продолжить себя в потомстве» стремиться тот, кто боится смерти. А я смерти не боюсь. Я вообще не люблю условности. Мне больше нравиться дело. И — Игра. Во всем. В бизнесе, в жизни, в отношениях... Если б тебе предложить на выбор: жизнь, наполненную интереснейшим делом, или жизнь, наполненную любовью, но протекающую по кругу: "дом — работа — магазин — дом" — что бы ты выбрала?

— Не знаю... Ты как-то странно ставишь вопросы...

— Потому что ответ очевиден. Ты — женщина того редкого типа, которые тоже выбирают игру. Семейная жизнь, любовь... Вам всего этого мало. Правда, под старость, наигравшись, вы пытаетесь... Что ты делаешь?

Она нырнула под одеяло, и ее волосы защекотали мою грудь, живот... Я усмехнулся и забросил руки за голову, наслаждаясь наградой за лекцию об эгоизме. "Перевоспитывать" меня начнут позже, и это будет уже не так приятно. К тому же, я уже знал, по какой Дороге Сновидений я поведу ее в эту ночь. Дотянувшись до лежащей на прикроватном столике печки сигарет, щелкнул зажигалкой.

— Когда-то очень, очень давно, — сказал я, затягиваясь крепким, горьким дымом, — из бедной, маленькой и далекой страны, приехала в Россию такая же девочка, как ты. Тогда она была еще наивной, резвой, восторженной, и мечтающей о любви. Тогда она еще свято верила, что любовь в жизни дороже дела, знаний и дома.  Она ехала в сказку, в детскую мечту — в искрящуюся снегом страну, где ждали ее приключения, принцы, Любовь...  Да, та самая, из сказок и девичьих грез… Тогда она была еще очень похожа на тебя...

Сон второй

Заслышав грузные, стремительные шаги князя, Екатерина отвернулась от окна, освещенного яркими всполохами фейерверков, и кивнула лакею:

— Прими, Петрович, у светлейшего, трость и шляпу.

Разнеженный на дворцовых харчах слуга, даже ахнул, едва не выронив небрежно брошенную ему треуголку.

— Это ж сколько, ты, друг любезный, на нее брильянтов понацепил? — удивленно вскинула тонкие брови императрица

— Один раз живем, — беспечно отмахнулся Потемкин. — А ты, матушка, почто в темноте сидишь?

— Тебя жду, — отшутилась Екатерина. — Как раньше... Помнишь еще?

Слуга принес канделябр, зажег свечи и удалился, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Светлейший хмыкнул, единственным глазом рассматривая сидевшую в огромном кресле императрицу. Екатерина здорово сдала за эти годы. Потемкин знал, как сильно болели у нее распухшие ноги — на его фабрике изготовляли, специально для императрицы, чулки воистину невероятных размеров. От сидячего образа жизни, стройная когда-то "принцесса Фике" превратилась в бесформенную, заплывшую жиром старуху. Лишь глаза — умные, добрые, пронзительные, напоминали о ней — той, далекой, былой...

— Что смотришь, светлейший? Совсем в слюнявую жабу превратилась? А ведь была... была... Потому и свет не хотела зажигать.

— Я, тебя, матушка, вроде как всего полчаса назад при яснейшей иллюминации видел, аль запамятовала? — усмехнулся князь. — Да и за те четыре месяца, что я в Петербурге, нагляделся...

— То — другое, — вздохнула императрица. — Ты — мужчина, тебе не понять... По тебе-то, бабы, поди, до сих пор сохнут?

— Ну их к бесу, надоели! — Потемкин бросил взгляд в окно: — Как тебе праздник, матушка?

— Хорош. Сколько же ты за него выложил?

— Чуть менее пяти мильёнов, — довольно прищурил единственный глаз Потемкин.

Екатерина ахнула:

— Сколько?! Ах, князь, князь... А я-то, бедная, не знаю, где денег на государственные нужды раздобыть.

— Ну, о бедности твоей я наслышан, — со странными нотками в голосе сказал Потемкин. — И о подарках скромных...

Екатерина виновато улыбнулась. Князь подошел ближе, почти в упор, разглядывая ее. Четвертый месяц гостил он в Петербурге, но так и не мог понять: играет с ним императрица, или и впрямь время настолько коснулось когда-то остроумнейшей и блистательнейшей женщины мира. Хитрая, упрямая, целеустремленная, неизменно добивающаяся своего, и вдруг... Вот это... Потемкин ехал в Петербург исполненный решимости свернуть шею необычайно наглому и подловатому щенку, слишком много власти взявшему возле стареющей императрицы, но такого не ожидал даже он...

— Что ты все вглядываешься в меня? — спросила Екатерина. — Не узнаешь?

— Не узнаю, — глухо признался он. — Что с тобой, Катя?

— Как что? Неужто, сам не видишь? Стара я стала. Ты — и то седой, а я ведь куда постарше твоего буду. На кого оставить все? Сын — дурак, и даже не скрывает этого. Внук мал еще... Растащат все... Меня ведь уже сейчас все вокруг обмануть норовят. Думают — не замечаю... Да ты садись, светлейший, в ногах правды нет.

Потемкин, словно завороженный, опустился в кресло напротив.

— Боюсь не успеть, — честно сказала Екатерина. — Многое сделано, но еще больше сделать предстоит. На полдороге оставить — все начинания загубить. Одна надежда — на Сашеньку... Да еще на тебя. Ты муж мой перед Богом, ты не предашь.

— Только это одному Богу и ведомо, — горько усмехнулся он.

— Почему же? Документы я сохранила, их Безбородко надежно стережет. Свидетели еще живы. Перекусихина, Чертков, да и племянник твой... При необходимости,  доказательств хватит. Только лучше бы без этого обойтись. Мы с тобой это уже обсуждали... Хочу в завещании тебя опекуном и наставником Сашиным сделать. Сдюжишь?

— Ты себя раньше времени не хорони, ты еще меня переживешь, — мягко сказал он, но на душе немного полегчало: не разрушить Зубову его начинаний. — Эх ты, "тридцать три несчастья"...

Екатерина улыбнулась, не разжимая губ (стеснялась пустоты на месте передних зубов). "Тридцать три несчастья"...  Да, когда-то именно так звал ее Орлов. Молодая, суматошная, любительница всего нового и необычного, она словно притягивала к себе всевозможные беды. То и дело несли юную принцессу кони, с завидной периодичностью горели и даже обрушивались дома, в которых она останавливалась на ночлег, рассыпались мосты, по которым она проезжала, а уж кареты ее и вовсе бились, как бокалы на хмельном пиру. Но... Бог миловал, и вспоминать о той поре теперь было даже как-то... забавно.

— Да, наделали мы в свое время дел, — кивнула она. — Есть что вспомнить. Другим и трех жизней не хватит.

— А могли бы жить, как люди...

— Не могли, — ласково возразила она. — Судьба такая, Гришенька.

— Да уж, судьба... Все не как у людей. Дети, как стыд, по углам запрятаны. Всю жизнь рядом, но не вместе...

— Вот так и знала, что ты лаяться приехал, — вздохнула она. — Сколько уж раз умоляла тебя, батенька, взыскай ты, Христа ради, способ, что б мы никогда не ссорились... Ни к чему все это... А ты знаешь, что твой дворец в Европе одним из лучших признали? Шедевр, говорят...

— Ты мне, матушка, зубы не заговаривай! Я тебе не Дидро.

— А что же ты услышать хочешь?

— Что мерзавец этот, коего ты с головы до пят золотом осыпала, хоть в дела мои лапами своими грязными лезть не будет! Воли он со своими братцами взял больно много! Тебе Орловых мало было?

— Светлейший! — выпрямилась в кресле императрица. — Я ведь и рассердиться могу! То, что тебе Безбородко в камзол плачется — не секрет. Он и от Мамонова слезами заливался, что ж мне теперь, у вас разрешения на свои симпатии спрашивать?

— А и надо бы! — рявкнул Потемкин, вскакивая с кресла. — Так как симпатии твои, почему-то завсегда с делами государственными переплетаются!

— Платоша — умный мальчик, — упрямо сказала Екатерина. — Это мой самый способный ученик. Ему бы знаний побольше… но это со временем придет.

Потемкин хотел ответить, но лишь вздохнул, и устало махнул рукой. К чести своей, Екатерина никогда не отзывалась дурно о своих фаворитах, награждая их какими-то несуществующими талантами и добродетелями. Но Зубов был опасен. Опасен, как и любой деятельный и завистливый дурак. Однако, объяснить это сейчас императрице было попросту невозможно.

— Ну, что ты, право слово, князь, — примирительным тоном сказала Екатерина. — Ни к чему все это... Я тебе говорила и сейчас повторю, что в моей жизни ты — единственный. Первый раз я не по своей воле замуж вышла. Чего хлебнуть довелось — про то тебе ведомо... Гришка... Тот не столько страсти другом был, сколько — скуке и страху. Да что я рассказываю? Сам все знаешь...

Да, Потемкин знал это, как никто другой...

Ей не везло... Как же ей не везло! С мужем, с любовником, с сыном, с восстаниями, войнами, эпидемиями, но... Были эти великие "но"! «Гром — камень», Фальконе, Эрмитаж, Крым, победы воинские, дипломатические, пьесы, флот, мировая слава России, верные друзья и сподвижники... Сыпавшиеся на нее с детства беды сделали ее характер добродушным, но упрямым. Свадьбу с Петром она поначалу восприняла, как благо и даже пыталась наладить семейный быт. Но каким же надо быть непроходимым глупцом и самодуром, что б довести до края даже привыкшую ко всевозможным бедам Екатерину?! Да что там говорить, если даже Панин — воспитатель Петра был составителем плана заговора, ибо он-то знал своего воспитанника, как никто другой. Семнадцать лет позора и унижений... Лучшие семнадцать лет жизни... От скуки она много читала, изучала русский язык, русские обычаи. И то, что сошлась с любимцем столичных забияк — офицеров — Гришкой Орловым, тоже следствие не любви, а одиночества. Но тут-то ее скука и закончилась. Раз и навсегда. Умерла Елизавета, правившая Россией двадцать лет мудро и милосердно. От одной только мысли, что недалекий самодур Петр взойдет на престол, началось в столице брожение. Но Екатерине в ту пору вряд ли было до высокой политики. Беременная от связи с Орловым, она неминуемо должна была закончить свою жизнь в монастыре, о чем не раз и не два, сообщал ей супруг в самых оскорбительных выражениях. Тайно родив сына, известного впоследствии как граф Бобринский, она поначалу лишь покорно согласилась участвовать в перевороте. Это были последние годы, когда она «всего лишь соглашалась». "Спасибо" Орловым — они раз и навсегда отучили ее всецело полагаться на кого-то, кроме себя самой. О том перевороте вспоминать не хочется. Лучше всего о нем сказал боготворимый Петром Третьим король Фридрих: "Петр позволил себя свергнуть, как ребенок, которого отпускают спать". Екатерину еще при жизни обвинили в убийстве мужа... Вряд ли. Ей выгоднее было держать живого Петра под арестом, чем после его смерти выходить за решительного и опасного Григория Орлова. Скорее, Алехан Орлов "позаботился" о свободном для брата троне. Но, в любом случае, как говорил по этому поводу Вольтер: "Это ее семейные дела и я в них не лезу". Григорий Орлов, как впрочем, и его братья, отличался исконно русским недостатком характера: в беде был велик, а в праздные дни — низок. Изменяя Екатерине направо и налево, не забывал при этом регулярно поколачивать свою венценосную любовницу — "дабы себя не забывала". Но время страшной эпидемии в Москве, проявил себя мужественно и рассудительно, за что ему — спасибо. После разрыва с Екатериной женился, и, кажется, даже, по любви. Повредившись умом, после смерти жены, был взят "на попечительство" Екатериной, которая стоически терпела его рядом с собой до самой смерти. Что еще можно сказать о Петре Третьем и Григории Орлове? Были... Были частью биографии императрицы. Другое дело Алексей Орлов, прозванный "Алеханом". О нем еще напишут горы книг и отснимут реки кинопленки. Личность! Все сплелось в нем: геройство и злодейство, гений и подлость. Один из сильнейших богатырей Европы, он до глубокой старости, на спор, бился с молодыми атлетами на кулаках, на пари останавливал за колесо мчащуюся карету, запряженную шестеркой лошадей, а уж про гнутые подковы или гвозди, пальцем вдавленные в дубовую стену и говорить нечего. Кавалерист, он возглавил наспех сколоченный из сырого леса флот, и на голову разгромил при Чесме сильнейший флот мира — турецкий. Отойдя от дел и поселившись в имении, показал себя выдающимся, инстинктивным генетиком, выводя столь необходимых для России "орловских рысаков" (бить животных запрещал, убежденный что воспитывать их надо только лаской, а на живодерню никогда не отправлял, давая дожить век в уходе), выводил уникальные породы гусей, собак, пчел, почтовых голубей... Умевший одинаково неистово и работать, и отдыхать, именно он завез на Русь первые цыганские хоры, введя их в моду раз и навсегда. Взошедший на престол после смерти Екатерины злопамятный истерик Павел, быстро припомнил заговорщикам убийство своего отца, заставив их всех участвовать в перезахоронении останков Петра. Шестидесятилетний Орлов не только возглавил траурную процессию, пешком одолевшую на лютом морозе многокилометровый путь, но и, исполняя приказ императора,  не моргнув глазом, так "чмокнул" в лоб петровский череп, что гольштатские кости в гробу трусливо застучали... Не знавший ни страха, ни сомнения, он лишь раз впустил в свое сердце человеческие слабости любви, предательства… и раскаяния. Но даже эти "слабости" были у него настолько велики, что не один Шекспир будущего сломает перья, пытаясь отобразить хотя бы их оттенки. Дело было так. Одновременно с восстанием Пугачева, появилась в Европе очаровательная самозванка, одинаково мастерски разящая стрелами из глаз, и пулями из дамских пистолетов. Ни слова не говорящая по-русски, она объявила себя сестрой "императора Пугачева", и объезжала королей Европы с требованием о возврате ей "незаконно отнятого престола России". Чертовка была настолько хороша и обаятельна, что многие задумались о включении ее персоны в состав фигур на шахматной доске политики... Зная, что Орловы обижены потерей их влияния при дворе, интриганка послала Алехану требование в оказании ей помощи. Герой Чесмы, фигура европейского масштаба, флотоводец, имеющий под рукой нешуточную военную мощь и опыт дворцовых переворотов, Орлов по достоинству оценил нахальство незнакомки, о чем сообщил в Петербург. Екатерина, не замеченная ни потомками, ни современниками, в склонности к панике и преувеличениям, немедленно дала решительный приказ: самозванку задержать любой ценой, и доставить в Петербург для проведения дознания. Опытный интриган де Рибас провел предварительные переговоры, и встреча двух величайших авантюристов  18 века состоялась! Обладая геркулесовой силой и статью, Орлов носил на добродушном лице шрам поистине ужасающий. В пьяной драке его лицо было разрублено шпагой напополам (хирургу с трудом удалось приладить на место нос). Женщины восхищались его подвигами, но мертвели при виде его лица. И вдруг... Нет, конечно, он понимал, что ради такого "куша" как русский престол, она и Пугачева в "братья" запишет, и изуродованное лицо чесменского героя поцелуями покроет, но... вдруг?.. Вдруг?!. Нет.  Не сложилось. Он все же выполнил приказ, оградив Россию от возможных бед: заманил на палубу русского фрегата, сдал на руки охране, и, запершись в каюте, пил яростно и люто до самого Петербурга. И только немногие знали, как ползал он в ногах у императрицы, вымаливая жизнь для той, чего настоящего и имени-то никогда не узнал. Кто-то утверждает, что мольбы его пропали втуне, и незнакомка умерла в бастионах Петропавловской крепости, так и не открыв своего настоящего имени, а потому похороненная под несуразной фамилией "княжна Тараканова". А кто-то (совсем не безосновательно!), доказывал, что жизнь для нее он вымолил, и авантюристка закончила дни своей долгой жизни в Ивановском монастыре под именем Досифеи. Как знать? С уверенностью можно сказать лишь то, что Орлов больше никогда не видел ни "Тараканову" ни "Досифею". Тогда он и сменил мундир полководца на неброский сюртук заводчика лошадей... Силен был человечище! И в добре, и во зле силен...

И все же был человек в империи, который размахом мысли и силы заслонял даже яркую звезду Алехана. Недаром граф Сегюр, посол Франции в России, хорошо знавший таких титанов, как Наполеон и Вашингтон, не сомневаясь, ставил Потемкина выше их. Сын отставного полковника, смоленский дворянин, недоучившийся ни в семинарии, ни в университете, одинаково безразлично прошедший сквозь перевороты, военные баталии и дворцовые интриги, он словно воплотил в себя весь восемнадцатый век, а весь век восемнадцатый был до краев наполнен Потемкиным. Куда ни хватишься — всюду он. И всюду он — побеждающий. Гениальный администратор, он обладал редким даром безошибочно находить людей для выполнения самых невероятных дел. Слово "невозможно" отсутствовало в словаре его могучего интеллекта...  он пытался обратить на себя внимание императрицы еще в молодости, но судьбу торопить бесполезно. Она призвала его к себе, когда характер Потемкина вполне сформировался для дел государственных, но уже был мертв для дел семейных. Обиженный многолетним пренебрежением, он долгое время отталкивал от себя императрицу, не трудясь даже маскировать свою брезгливость "опытной женщиной". Отчаянная, она писала ему "Чистосердечную исповедь", доказывая, что до него, у сорокапятилетней женщины было всего пять мужчин, да и "тех она не выбирала, а его выбрала сама". Кто знает, что было меж ними? Известно лишь, что было ДО и что было ПОСЛЕ. Но до конца дней она оставалась для него единственной, и он был для нее единственным. Ни первым, ни последним — единственным. Его называли "самым прочным фаворитом самой непостоянной из женщин". В памяти потомков он сохранился величавым и надменным, но ведь это про него она писала друзьям: "самый смешной, забавный и оригинальный человек, забавный, как дьявол". Он был великолепно образованным самоучкой. Владел французским, немецким, латынью, древнегреческим. Фанатично интересовался историей православия, и отличием его от иных религий. Впрочем, легче перечислить, чего он НЕ знал, и чем НЕ интересовался. Стекольные заводы, чулочные фабрики, градостроительство, верфи, военное дело — все входило в круг его интересов... В него было сложно не влюбиться… Они тайно венчались в церкви святого Сампсония Странноприимца на Выборгской стороне Санкт Петербурга 8 июля 1774 года...

В 1775 году она родила ему дочь — Елизавету Темкину. Но подстроиться друг под друга эти две пирамиды своего века так и не смогли. Они и поодиночке-то не умещались в семейной жизни, а уж парой... Потемкин так и не смог простить ей ее сумасшедшего прошлого, а у нее не было сил оправдываться. Инициатором ссор всегда выступал он — насмешливый, вспыльчивый, ревнивый. А она всегда делала шаг навстречу примирению. Она была упряма и постоянна в своих целях, он — живой, противоречивый, язвительный. У них не было ни одного шанса... И все же эти полтора года совместной жизни им было не забыть никогда. До конца своих дней Екатерина называла его "батюшка" и "хозяин". А вот все дальнейшие отношения между ними она точно выразила в письме, написанном много лет спустя: "Между нами, друг мой, дело в коротких словах: ты мне служишь, а я тебе признательна". Австрийский император говорил о Потемкине и Екатерине: "Он ей не просто нужен, он ей как воздух. Без него империи не существует". Даже Папа Римский обращался к нему, прося заступничества. Как реформатору русской армии, за всю российскую историю равных ему в заботе о солдате не было. Проницательный идеолог, он поднял в армии православие, как знамя, и именно в этом был секрет "высокой доблести полков в век золотой Екатерины". Будучи любителем литературы религиозной, он был противником литературы мистической и оккультной, а потому относился к масонам с брезгливым презрением... Они отомстили ему сполна, но уже после смерти — и во времена царствования Павла, и во времена царствования Троцкого. Рассказать о его эпопее покорения и обустройства Крыма, о создании черноморской эскадры, о возведении прекраснейших городов в двух словах — все равно что в двух словах сказать о всей истории восемнадцатого века. Его могила неоднократно осквернялась, ему нет ни одного памятника, и даже в многочисленных художественных фильмах о том славном времени, о нем стараются не вспоминать. И эта ненависть врагов России сама по себе является памятником тому, "без которого империи не существует". Памятником ему стала сама Россия...

Каков был век! Орлов, Екатерина, Потемкин... А ведь были еще Безбородко и Румянцев, Ломоносов и Державин, Суворов и Кутузов, Ушаков, и Чичагин... И каждый — личность. И каждый — эпоха! Кем же надо быть, что бы управлять этими уникальными, самобытными людьми? Кто она, эта самая блистательная властительница России?.. Она была — умница...

Чудовищно невезучая, прожившая с нелюбимым мужем 18 лет, она так никогда и не получила простого женского счастья. По подсчетам историков, у императрицы было 13 фаворитов. И каждый, за исключением рано умершего Ланского, ей изменял! Неудивительно, что она на всю жизнь сохранила благодарность к Потемкину, до конца дней относившемуся к ней, как к настоящему другу.

Да, она была редкая умница, потому и начала воздвижение России с неслыханного доселе "пиара". Подобрав "ключики" к ведущим философам Европы, она заставила их если не полюбить, то, по крайней мере, поверить в Россию. Дидро, принявший должность «библиотекаря Екатерины» и лично подбиравший для ее Эрмитажа картины, писал: "Науки, искусство и мудрость уходят на Север". "Отец энциклопедии", приехав в Россию, планировал провести с ней пару встреч, а провел шестьдесят (!). От него, и без того начитанная императрица получила уникальный курс лекций "обо всем". Она писала пьесы и "наказы", статьи и сказки, удивляясь, "как можно прожить день, не измарав листа бумаги". Ее книги жгли на кострах наравне с книгами величайших просветителей, и это ей даже нравилось. Она боролась с оспой, на собственном примере показывая действенность прививок. И "прививала" России чужеземную диковинку — картошку, как средство против хлебных неурожаев. Сама написала для внуков букварь и историю России. И даже изобрела для малышей первый в мире детский комбинезон, тут же принятый "на вооружение" в царских домах Европы. Да простят мне историки, но лично я считаю Петра Первого энергичным, но не умным человеком. Он "прорубил окно в Европу" как раз на уровне канализации, что немедленно превратило его в "фановую трубу". Он тащил в Россию без разбору все, словно худая сорока. Екатерина же всегда тщательно отбирала только то, что пойдет России на пользу. Петр Первый с огромным трудом и гигантскими жертвами решил "западный вопрос", выйдя к Балтике. Екатерине, за время царствования которой население России увеличилось вдвое, пришлось решать два важнейших в истории страны вопроса: польский и татарский. Последствия двух "иг" — татарского и польского, сотрясали Русь вплоть до конца восемнадцатого века. Много написано о разорении Руси татарами, но почему-то замалчивается о куда более катастрофических последствиях разорения России поляками. Екатерина решила этот вопрос окончательно, раз и навсегда. Так же, раз и навсегда, поляки забыли о подлостях собственных и начали жаловаться на "подлости русские". Екатерина вернула земли Киевской Руси, захваченные поляками, и окончательно подвела итог под "вопросом польским". Но... получила взамен неразрешимый "вопрос еврейский". Евреи к тому времени прочно заселили захваченные поляками территории и после раздела Польши, Россия оказалась страной с самым большим еврейским населением. На юге России, в это же время, татары по прежнему десятками тысяч угоняли в полон жителей приграничных станиц и деревень. Южные рубежи были не просто окровавлены, они были изглоданы до костей! Один Господь знает, сколько утекло в Черное море русской крови, и осталось ли в этой крови хоть капля моря Черного... Вольтер упорно рекомендовал Екатерине довести войска до Константинополя, освободив древнюю столицу православия от турецкого ига. Не хватило ей времени... Но и сделанного было немало! Екатерина не была вычислительной машиной, оптимально выбирающей безукоризненный вариант. Иногда она бывала даже чересчур мягкосердечна. Видный масон Новиков, при ней получил едва ли не монополию, над книжным рынком России, и это смертельным ядом сказалось на последующих поколениях. Борьба Екатерины с Новиковым была не борьбой с просвещением, а борьбой за просвещение. Историкам известно, что Новиков не только втайне торговал запрещенной литературой, но и, по приказанию масонской ложи передавал часть выручки на войну с Россией и сбор шпионских сведений. Новиков был заключен в Шлиссельбургскую крепость. Масон Куракин — отдален от двора, масоны Трубецкой и Тургенев — высланы из столицы. Но было уже слишком поздно. Даже гениальный секретарь Екатерины, основавший в России почту, развивший строительство дорог, человек, фактически определявший всю внешнюю политику России — Безбородко, уже вляпался в масонство, как в коровью лепешку. Рядом с ним оказался и будущий император России — Павел Первый. Как это еще скажется на судьбе России в самом недалеком будущем... Екатерина запретила на территории России ломбарды, лотереи и азартные игры, но она же изъяла главное достояние империи — "Историю государства Российского" написанную великим Ломоносовым. И упреком ей служат мудрейшие слова Карамзина: "Излишне мы смиренны в мыслях о народном достоинстве своем, кто сам себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут". Наверное, впервые Екатерина осознала это, столкнувшись с первым диссидентом в истории — приснопамятным господином Радищевым. Леший с ним, с художественным достоинством этого пасквиля. Хуже Пушкина его все равно не обругаешь: "Очень посредственное произведение, не говоря уже о варварском слоге". Для Екатерины оскорбительно было другое. Посвятив всю себя на возвеличивание России она читала книгу, где ВСЕ в России было плохо, ВСЕ не так. И вполне справедливо считала она Радищева "бунтовщиком хуже Пугачева, ибо он хотел насадить республику через кровь". "Худая та политика, — писала она о Радищеве, — которая переменяет то законом, что надлежит переменять обычаем".

Вот такой: умной, решительной, заботящейся о России, как о доме своем, помнил ее Потемкин, и вдруг... Справедливо не верил он глазам своим. Женщина, на пожелание Фальконе видеть памятник Петру Первому на краю пропасти, уверенно отвечавшая: "Если надо будет, то в Петербурге не только пропасти, но и скалы появятся!" — и сдержавшая слово — сейчас сидела перед ним, как потухший фонарь. Очередной фаворит, и последняя, как ей казалось надежда на счастье — Дмитриев — Мамонов, уже не первый месяц изменял ей с шестнадцатилетней фрейлиной княжной Щербатовой. Щедро осыпав их деньгами и свадебными подарками, императрица проревела несколько дней и, с горяча, бросилась искать утешения в объятиях первого попавшегося проходимца. Характер ее надломился. Она стала более чувствительной к лести и менее чувствительной к обманам. Блистательных царедворцев сменили надушенные коты и собачки. Слабеющие к старости глаза Екатерины так и не заметили, что на ее груди пригрелся самый ядовитый гаденыш ее царствования: Платон Зубов, "Платоша", "любимый ученик"... Стареющий грубиян Орлов брезгливо морщил нос, вспоминая "французика": "Плечики узенькие, косичка напомаженная, ножки худенькие... Мечта каторги!" "Я — золотарь, — вздыхал трудяга Безбородко, — я очищаю то, что Зубов изгадит".

... Потемкин смотрел на сидящую перед ним старуху и вспоминал ту — почти былинную... Молодую, гибкую, задорную, привезенную в огромную, заснеженную страну легендарным вралем — бароном Мюнхгаузеном. Обладавшую таким магнетизмом очарования, что даже птицы в саду не боялись садиться ей на плечи, а бездомные собаки подбегали и ложились у ее ног. Мягкой и добродушной властительницы, перед властью которой склонялись великие, почти античные, герои. Неудачницу, которой восторгались лучшие философы и полководцы мира. Женщину, служению которой было для рыцарей не постыдно, а почетно... Было... Все было...

— Не смотри ты на меня так, князь, — попросила она. — Ты и так все понял... А раз понял, то и ступай с миром. Не мучай меня. Поздно ты приехал... Езжай обратно. Не хочу, что б ты видел меня такой... Жди. Твое время придет...

Он молча поднялся и вышел, не взглянув на протягиваемую слугой шляпу и трость. Очевидцы рассказывают, что на этом, последнем в их жизни балу, прощаясь, Потемкин встал перед Екатериной на колени, целуя ей руку, чего не делал уже много, много лет. Оба плакали, зная, что расстаются навсегда... Он умер через несколько месяцев. Современники были уверены, что медленнодействующим ядом отравил его Зубов, так как придворный банкир Сутерланд, у которого в последний раз перед отъездом обедал Потемкин, скончался в тот же день,  в тот же час, и с теми же самыми симптомами, что и светлейший князь...

А дальше все было так, как и должно было быть. Для Екатерины, Безбородко, Суворова, Ушакова и многих, многих других, эта смерть была ужасающей. Для Зубова, сына и внуков Екатерины — ободряющей.  Императрица пережила своего мужа на пять лет. На ее похоронах английский посол сказал: "Хоронят Россию". Павел Первый моментально сместил почти всех ее ставленников, кроме "собрата" по масонской ложе Безбородко. Он же "освободил" последнего фаворита императрицы от 36 (!) важнейших государственных должностей и постов. Деятельный самодур, правил он не долго. Ударом табакерки в висок Платон Зубов  свалил с ног сына своей августейшей любовницы, а возглавляемые графом Паленом дворяне жестоко и быстро завершили краткий век его царствования. "Золотой век" царствования Екатерины закончился...

 

Глава 3

... Да, танцевать она любила. Любила и умела. В ее пластике было что-то дикое, первородное, кошачье. Теперь мы часто бывали с ней в том клубе, что познакомил нас. Сейчас, по ее просьбе, ди-джей поставил композицию из постановки модной нынче группы "Тодес", под названием "Алабама", и не только я, но и все сидящие в зале не сводили со сцены глаз. В зеркалах, полукольцом окружавших танцпол, ее движения повторяли не меньше дюжины отражений, и казалось, что на площадке выступает хорошо сработавшаяся группа танцовщиц в одинаковых, ярко-синих платьях. Примерно в середине композиции на сцену взлетела еще одна гибкая фигура, с распущенными, иссиня-черными волосами, и я едва не застонал, узнав тетушку. На интриганке было платье того же покроя, что и на Ольге (и когда только успела купить?), только ярко-красного цвета. Отражения умножились, расцветились и взбунтовались. Их было уже не отличить от оригинала, а танцующие фигуры разнились лишь цветом волос и одежд. Когда музыка стихла, зал взорвался аплодисментами и криками: "Бис!", но, быстро переговорив о чем-то, девушки направились к моему столику. Усилием воли я растянул губы в приветливой улыбке.

— Знакомься, это — Александра, — представила нас Ольга.

— Мы немножечко знакомы, — признался я.

— Да? — ее взгляд стал настороженным. — А?..

— Это моя тетушка.

— Кто?!.

— Тетушка, — подтвердил я. — Сестра моей мамы. Тебя удивляет, что у меня есть родственники?

— Нет... Просто... Тебе очень повезло с такой тетушкой.

— Спорный вопрос, — буркнул я.

— Спасибо, Оленька, — тетя непринужденно чмокнула ее в щеку, благодаря. — Доброе слово и кошке приятно. Мой племянник — старый ворчун, комплиментов от него не дождешься.

— Почему?

— Он считает меня слишком легкомысленной. А я просто люблю свободу, жизнь...

— И чем же ты занимаешься, если не секрет?

— Я?..— задумалась Смерть. — Ну, скажем так: я — гид. Организовываю экзотические туры в экзотические места. Даю людям то, к чему они стремились всю жизнь. Индивидуальный подход к каждому клиенту.

— Хотела бы и я когда-нибудь воспользоваться твоими услугами.

— Нет проблем, — легко согласилась тетушка. — Обещаю тебе удивительное турне... В свое время.

— Ловлю на слове.

— Я еще никогда никого не обманывала, — заверила Смерть. — Кстати, после столь энергичного танца я слегка проголодалась. Не поехать ли нам куда-нибудь? Я приглашаю.

Я пожал плечами: в конце — концов было интересно посмотреть, какую она изберет тактику, что бы помешать мне. Какая разница — сейчас или позже?

— Поехали, — согласился я.

Ресторан, открытый москвичами в Петербурге был вычурен, дорог и безвкусен, как все столичное. Я смотрел на расставленные по углам муляжи трехлитровых банок с консервами, старенькие радиоприемники и газеты (ресторан имитировал коммуналку хрущевских времен), на швейцара в майке и растянутых на коленях трико, и вспоминал старую шутку: "Прав был Кутузов — что бы спасти Россию, надо сжечь Москву". В моей, весьма насыщенной жизни бывали разные времена, и я начисто лишен пренебрежительного высокомерия — если надо, могу и бутербродами в привокзальном ресторане искренне порадоваться, но когда есть возможность выбора, вряд ли по собственной воле пойду обедать на коммунальную кухню или пить пиво на заднем дворе общественной бани. Я люблю простую, хорошую и качественную кухню, люблю старинные, впитавшие дух столетий кабачки Петербурга, Пскова, Новгорода, Казани... Люблю хорошую водку, ибо это очень дорогой напиток, и требует не менее дорогой, и правильной закуски. Люблю общество веселых друзей и красивых женщин... Разве все это можно представить в американо-московских ресторанах? Впрочем, это дело вкуса. Ольге, судя по всему, здесь нравилось. Она, краем глаза, увидела цены в меню, оценила одежду и манерность немногочисленных посетителей, и, если так можно выразиться — прониклась... "Бедная девочка, — подумал Штирлиц, — она никогда не видела столько еды", — вспомнилось мне. Ничего, привыкнет. К хорошему привыкаешь быстро, отвыкать медленно приходится...

— И в чем же экзотика твоего агентства? — спросила Ольга тетушку. — Сафари — Альпы — болота Бразилии?

— Агентств, — поправила та. — У меня их много. Нет, экстрим — это вчерашний день. Я специализируюсь на путешествиях, связанных с религией.

— А-а, — разочарованно протянула Ольга.

— Не "а-а", а "ого — го!", — заверила Смерть. — Это не просто паломничество в Мекку или Иерусалим... Да ты вообще имеешь представление, что такое "религия", душа моя?

Ольга пренебрежительно сморщила носик:

— Ну, так... Слышала...

— Вряд ли, — убежденно сказала Смерть. — Даже само слово "религия" переводится как "обратная дорога к Богу". Но это, скорее, не путешествие, а... возвращение домой.

— Не очень понимаю, — призналась Ольга.

— Человечество догадывается, что этот мир создан слишком мудро и правильно, что б быть случайной игрой природы. Догадывается, что со смертью бытие не заканчивается, и хочет приобщиться к Силе, которая отдаст в его распоряжение миллиарды планет, невероятные путешествия, волшебные миры, увлекательные приключения... Раньше думали, что есть только два мира: этот и "лучший", а теперь, зная точно, что миров — бесконечное множество, и понимая, что разум может быть куда более совершенным, чем наш, человек начинает уже не только верить, но и ЗНАТЬ, что существует Сила, куда более мощная, чем мозг сантехника Иванова. Вот и ищет дорогу к ней. Я назвала сеть своих агентств "Дорога Сновидений". Ведь сон — это маленькая смерть, с кратким путешествием во времени и пространстве, но мы не боимся спать, потому что верим, и даже знаем, что проснемся.

— Но бывают и кошмары...

— Это зависит от того, как ты прожил этот день. Не обижайся, не напивайся, не бойся, не обжирайся, не делай подлостей — и сон будет изумительным. А уж когда ты влюблен... Тогда сны совершенно особые.

— Честно говоря, лично я не уверена, что Бог вообще существует.

— А ты хочешь это знать наверняка? — прищурилась тетушка.

— Что?

— Есть ли Бог?

— Ну...

— Нет, ты действительно ХОЧЕШЬ это знать? Понять для себя: есть Он, или нет?! Ведь это меняет все — разве нет?

— Конечно хотелось бы, — зараженная тетушкиным энтузиазмом, задумалась Ольга. — Кто бы не хотел знать наверняка…

— Некоторые не хотели бы... Кто-то сказал, что этот вопрос — если он действительно искренен — дороже любого поверхностного знания, — улыбнулась ей Смерть. — Величайшие умы мира начинали свои самые великие дела именно с этого вопроса.

Я со снисходительной улыбкой взирал на нее, уже догадываясь, какую тактику она избрала для борьбы со мной.

"Слабо, дорогая моя, слабо, — думал я. — Не в коня корм... Впрочем, мне же легче".

— Но религия это не женское дело, — подумав, сказала Ольга.

— Да?! — удивилась тетушка. — Это еще почему? Может, я тебя удивлю, но, если смотреть практически, то это как раз всегда было больше женским делом. Уверяю тебя, душа моя, что религия вполне могла обойтись без любого из второстепенных персонажей, даже без такой колоритной фигуры, как дьявол, но без женщин ее попросту не было бы вообще. Про Еву ты слышала?

— Разумеется... Не родился еще мужчина, который не пошутил бы про то, что она сделана из ребра — единственной кости, в которой нет костного мозга.

— Бросай таких мужчин, — брезгливо скривилась Смерть. — Это не мужчины, это обезьяны, только что вышедшие от стилиста... Что такое — "ребро"?

— Как "что"? Ясно — кость...

— Да брось ты этот мужской примитивизм! Ты же женщина, ты должна уметь фантазировать и мечтать. Когда-нибудь слышала фразы: "ребро ладони", "ребро стола"? Ребро, в дословном переводе — "грань". Когда Бог понял, что плохо человеку быть одному, то усыпил мужчину и создал женщину из грани его сна и реальности. Ева — это мечта уснувшего Адама. Его грезы, которые он искал на Дороге Сновидений, то, чего ему не хватало даже в Раю...

— Сама придумала? — с уважением спросила Ольга.

— Спроси любого священника, — пожала плечами Смерть. — А вот потом... Потом произошла беда. Дьявол действительно не любит людей. Ему, бессмертному, могущественному, лучшему из созданий Бога предлагают поклониться какому-то недолговечному куску оживленной глины?! Он просто не поверил Богу. Гордыня — великий искус... И он решил доказать свою правоту. Она лишилась рая не за то, что съела яблоко, а за гордыню и глупость. «Грех» — переводится как «ошибка». «Смертельный грех» — «смертельная ошибка». Та ошибка, которую уже нельзя исправить. Ошибка, за которую платят се. Змей соблазнил Еву возможностью "стать как боги". А ей бы сначала стать человеком... Но замысел Бога не постижим даже ангелам. Через Еву произошло падение, через женщину пришло и спасение. Через много, много веков, родилась девушка по имени Мария... И старая "дискета с вирусом", от которой "записывались" миллиарды «бракованных дискет», в течении тысяч веков, была "заменена" новой, настоящей. Первородный грех был снят, человек снова получил возможность найти дорогу к Богу... Только на этот раз «подкачали» мужчины.

— При чем здесь мужчины?! — не выдержал я этого оголтелого феминизма.

— Подкачали, подкачали, — ткнула в меня пальцем тетушка. — Оставим в покое ненависть, жадность, жажду власти и гордыню, приведшую к Распятию... Вы же разбежались по углам, дрожа от страха, разве нет? А чего боятся?! Смерти?! И снова пришли женщины. И не боялись. И были рядом. И первые увидели... Впрочем, это совсем другая история... А про то, что Россия всегда спасалась лишь "белыми платочками" ты слышала? Большевики убивали священников, прихожан, старост, и мужчины снова попрятались, боясь даже близко подходить к церквам. А женщины ходили в них, и просили Бога за своих... даже не знаю, как их назвать... хомо сапиенсов...

"Давай, давай, — подбодрил я ее мысленно. — Лекции, притчи, проповеди... Нет ничего тоскливей ненужных лекций в неподходящее время. Нет, тетушка, ты хороший специалист в своей области, но людей ты знаешь хуже меня. Ей не нужен Бог и не нужна твоя Дорога Сновидений. Ей нужны Канары... Она хочет развлечений, а Спасителя зовет лишь утопающий... "

— "Белые платочки", — с сарказмом кивнул я. — Видел я этих бабок в храмах. Не кусают только потому, что зубов нет, но засасывают — насмерть.

— Я их сама боюсь, — призналась Смерть. — Но кто не знает, что возле храмов больше всего отирается бесноватых, одержимых и чародеев? Эти бабки, сами себя назначившие "старшими по алтарю", в истерике готовы разорвать любую, посмевшую войти без платка или в джинсах. "Женская одежда"... В те времена мужчины ходили в хитонах. Без штанов! А эти гарпии отвращают от церкви больше прихожан, чем атеисты. Кто сказал, что эти старухи — пример христиан?! Да русские князья стакана воды не пили, не перекрестившись, а нынешние мужички кому подражают?! Православие — религия воинов и мудрецов.

— А если у меня и так все есть? И все добыл сам, своими руками? — спросил я.

— Значит ты — пешка в какой-то игре, — пожала плечами тетушка. — Играешь не ты, играют тебя. Впрочем, иногда Бог позволяет человеку отойти от Него, что бы человек почувствовал, как ему нужен Бог.

— Какая вера?! Какая религия?! В двадцать первом веке живем, — напомнил я. — Все давно изменилось...

— Конечно, все умные, одна я... по Дороге Сновидений погулять вышла... Раньше все было иначе, — сказала Смерть, и глаза ее словно вспыхнули изнутри зеленым светом. — Что бы добиться внимания женщин, надо было постараться... Очень постараться. Мужчины крепче были. А что давало им такой стержень? Догадайся с трех раз? И женщины отличали добро от зла, потому что мерили все самым верным мерилом на свете. Мужчина, не заступившийся за честь женщины, не мог больше бывать в обществе. В плен врагу не сдавались. Да даже если долг вовремя отдать не могли — стрелялись! А теперь что? Руками разводят: "Если ты знал, что я такая скотина — зачем давал?" Мужчины... Какими вы были раньше... пропала правильная «точка отсчета». Одни «общечеловеческие ценности» остались, простит за неприличное выражение…

— Не ворчи, как старики. Люди всегда были разными, — напомнил я. — И тогда, и сейчас.

— Да, только с годами этих "разных" становилось все больше, а "настоящих" все меньше. А ведь Россия была тогда надеждой всего мира, его последним оплотом...

— Это было наказание, — снова напомнил я. — «Что имеем — не храним, потеряем — плачем»… Раз не сберегли, значит, было не так уж нужно..

— Наказание, — согласно кивнула она. — Но Бог даже наказывает с любовью, в вразумление,  дьявол карает строго по закону, и только человек наказывает себе подобных и вне любви, и вне закона… Вместо "эволюции" мы получили "революцию".  Вместо "дороги к Богу" — "дорогу в светлое будущее". Все перепуталось, все перемешалось, нет правильной точки отсчета.  Многие вообще уверены, что высшая справедливость Бога — торжество дьявола.

— А разве нет?

— Не со злом бороться нужно, а добро умножать. Тогда для зла просто не останется места. "Человеку разумному" давно пора эволюционировать в "человека духовного". Взять мерилом всего правильную точку отсчета...

— И это, разумеется, христианство? — "понимающе" кивнул я.

— Смотри на результаты. Говорить все гаразды, но любое дело определяется по результату. Ни одна религия мира не дала столько прекрасных книг, картин, скульптур, музыки, как христианство. "Дерево узнаете по плодам". И еще одно обязательное условие... Только его нельзя украсть, заслужить, завоевать или вымолить... И это «условие»…Любовь.

— Почему я не удивлен? — пожал я плечами. — Наверное, потому, что банальными истинами началось, банальными должно и закончиться. Её-то почему нельзя купить или украсть?

— Потому, что сердце женщины — это бастион. Бастионы по своей сути устроены так, что захватить их практически невозможно. Они могут сдаться только сами. Достойному противнику.

— Любовь, тетушка, это — сказка. Кто-то верит, кто-то — нет, но еще никто не отказывался послушать. Вот только, как правило, ничего хорошего из этого не выходит. Это ложная дорога, уводящая из реальности в… кого куда заведет.

— А кто ее достоин? Кто достоин настоящей, верной, истинной любви?

— Ну, если следовать твоей логике, то — какой-то сверхчеловек...

— Влюбленный. Он и так становиться сверхчеловеком. Даже ангелам это не под силу — у них нет пола. А женщина... Она создана не столько "из Адама", сколько "для Адама". Это то, что ему не хватало даже в раю. Первая «Галатея» первого «Пигмилиона». То, о чем он мечтал даже во сне.

— Сверхчеловек? — прищурился я. — Да самые большие подлости на земле совершаются как раз не во имя зла, а во имя любви, семьи, идеи, справедливости. А уж что твориться, что б осчастливить все человечество разом, делать всех «сверхлюдьми»... «как боги»… Вспомни ту же революцию.

— Влюбленный так не поступит. Он видит все в ином свете. Иначе.

— Поступит, — убежденно сказал я, невольно касаясь кончиками пальцев медальона на груди. — Поступит...

— Значит, он уничтожит свою любовь, потому что уничтожит себя этой подлостью. Он уже не будет достоин этой любви, измениться сам и изменит свою любовь. Она превратиться во что-то другое. В порок, в ненависть, в опустошенность... А бастион все равно не возьмет. Разве что обманет. Но не стоит обманывать женщин, дружок. Мы были и княгинями Ольгами, и императрицами Екатеринами... Нас веками пытались обмануть, обидеть, а потом сами плакали взахлеб... женщина — зеркало. Она только отражает благородство или подлость мужчины. Задача мужчины — быть Пигмелионом, лепить свою мечту. А если в этот момент "созидания" женщины твой разум и твои чувства мучают какие-то кошмары — что получиться? В мужчине — только от Бога, в женщине — и от Бога, и от человека. Учти это.

— Бастион — выступающая настройка, укрепление пятиугольной формы, произошедшее от древних крепостей, именуемых по-гречески "бастей", — зло сказал я., — что означает "закрытые носилки".

— Ты это к чему?

— Сердце никакого отношение к бастионам не имеет. Это мышечный насос, перекачивающий кровь, — мне начал надоедать этот разговор. — Не надо мне тут романтического тумана напускать.  А что до религии, так на Востоке" есть поговорка: "Спящего не буди, проснувшегося — накорми". Не надо тащить к Богу того, кто еще не проснулся.

— А ведь когда "проснуться" поймут, — предупредила она. — Поймут: кто — друг, кто — враг... И если любовь к женщине не чиста, если за ней стоит корысть или похоть, женщина превращается из кошки — в разъяренную львицу. Была такая древняя богиня в Египте — кошка Бастет, покровительница танцев и домашнего очага. Но если ее разозлить, она превращалась в свою вторую ипостась — львицу Сахмэт. И многие жалели об это превращении!..

— Кошки — это стильно, — саркастично улыбнулся я. — Но ты сама говорила, что кошки не умеют любить.

— Да, — как-то разом погрустнела она. — Любить умеет лишь человек. И Бог…

Я горделиво посмотрел на Ольгу — оценила ли она мою маленькую победу над тетушкой. Но та сидела, отрешенно глядя куда-то в сторону — ей было скучно. Ей не было дела до наших споров. Она холла танцевать и развлекаться.

— Иди в машину, малыш, — сказал я. — Сейчас я расплачусь, и мы поедем куда-нибудь, продолжать веселье…

Она с готовностью выпорхнула из-за стола, а я насмешливо посмотрел на тетушку:

— Обломалась? Это — "поколение Пепси", а не первые христиане. Ты избрала не тот путь. Поздно. Опоздала, как минимум, на тысячу лет. Поговорку про бисер — помнишь?

— Любовь это всегда жертвенность, — покачала она головой. — И в любви не бывает победителей. Здесь либо все выигрывают, либо все проигрывают. Ты это просто забыл... А потому проиграешь.

— А мне не нужна жертвенность. Мне нужна победа. Я не люблю, именно поэтому и не поиграю.

— В этом и ловушка. Я профессионал — играю на открытых картах. Скоро сам поймешь... Ведь все так просто…

— Не надо на меня давить. Я не поддаюсь внушению. Я не из тех, кто верит, я из тех, то убеждается. Что до жертвенности... Это красиво, но... Кончается ничем. Проигрышем.  Впрочем, спасибо за подсказку. Сегодня я покажу ей, что такое жертвенность, и что она приносит человеку. А уж она сама решит — нужна ли ей такая ноша. Прошлое — великая сила, тетушка. В нем можно найти любые примеры. И очень важно подать их правильно. Манипулируя историей можно запутать любую дорогу. Даже «обратную дорогу к Богу». Теперь ты поняла, зачем я просил у тебя ключи от Дороги Сновидений? Я сам покажу ей, что хорошо, а что плохо. Я сам создам ее. «По своему образу и подобию». Как тот Пигмилион.

— Только на это и надеюсь, — поклонилась она в ответ.

На том мы и расстались…

СОН 37

... В вагоне было накурено и невероятно грязно. В клубах табачного дыма туда-сюда сновали бабки с узелками, бородатые мужики, какие-то подозрительного вида личности, с бегающими глазками на угодливых, и вместе с тем, исполненных затаенной ненависти, лицах.

Коренастый, средних лет мужчина, в военной форме без знаков отличия, брезгливо морщась, с трудом протискивался сквозь эту сумятицу. Приметив свободное место, бросил на него дорожный портфель, по военному щелкнул каблуками:

— Честь имею, господа! Позвольте составить вам компанию.

Два городского вида юнца, сидевшие в том же купе, при этих словах затравленно переглянулись, и, не прощаясь, поспешили прочь.

— Вот и свободней стало, — с видимым удовольствием констатировал вошедший.

— Так это вы их специально напугали? — догадался сидевший у окна священник, лет пятидесяти, — А я, было, удивился: на территорию красных въезжаем, а вы этак фанфароните... Не боитесь?

— Красных? Нет, — человек, наконец, уселся, закинул ногу на ногу и достал портсигар: — Позволите, батюшка?

— Что ж делать, — развел руками священник. — Весь вагон в дыму, от ваших папирос хуже уже не будет...

— Тогда давайте знакомиться, — предложил вошедший. — Как могу предположить — все до Петрограда?.. Тверской. Дмитрий Сергеевич. Ротмистр.

— Очень приятно, — поклонился священник. — Отец Сергей. Иерей... Анисимов моя фамилия.

Тверской повернулся к сидевшим напротив и во взгляде его тут же появилась неприкрытая усмешка. Надо признать, что сидевшая там парочка заслуживала особого описания. Старший, лет сорока пяти, черноволосый и приземистый, был одет в короткое полу-пальто, из под которого торчали донельзя грязные, заплатанные брюки. Огромная, совершенно непропорциональная телу голова была совершенно круглой, если б не столь же поразительных размеров, хищно изогнутый, мясистый нос. Толстые, сладострастные губы кривились в попытке подобострастной улыбки, но маленькие, иссиня-черные глазки были злы и пронзительны. Рядом с этим несуразным господином возвышался двухметровый, белобрысый амбал лет двадцати с небольшим, облаченный в добротный, серый костюм. Его лицо можно было бы назвать даже симпатичным, если бы не откровенно придурковатое выражение, ломающее все благоприятное впечатление. На вновь прибывшего, эта "груда мышц" смотрела не менее "доброжелательно", чем его спутник. Молчание затягивалось.

— Позвольте, догадаюсь, — не унимался неугомонный ротмистр. — Вы — ремесленники.

— Да, — коротко кивнул старший.

— Жидовствующие, — так же, благодушно — утвердительно сказал Тверской.

— А вам-то что?! — не выдержал белобрысый.

— Моня! — одернул его старший и, повернувшись к Тверскому, все так же терпеливо подтвердил: — Верующие.

— И как же вас величать? — прищурился Тверской, прикуривая короткую, "пажескую" папироску.

— Кленов, — представился старший. — Лазарь Моисеевич. Часовых дел мастер.

— А это ваш сын?

— Вы очень проницательны, господин ротмистр... Наверное, в жандармском управлении служили?

Ротмистр в полном восторге ударил себя ладонью по колену:

— Вот за что люблю евреев: выдержка — как у французского коньяка!

— Любите? — приподнял бровь Кленов. — А мне почему-то показалось, что вы — ярый антисемит.

— Что вы! — защищаясь, выставил ладони ротмистр. — Какой из меня антисемит. Во-первых, я очень хорошо отношусь к арабам. А во-вторых, вы даже не представляете, насколько я убежденный сионист!

— Да что вы говорите?

— Честью клянусь! Левую руку бы отдал, лишь бы вы обрели свою историческую родину.

— И все туда уехали, — понимающе закивал головой Кленов. — Ваши бы слова... Но за пожелание — спасибо.

— Ну, а вы? — обратился ротмистр к лежавшему на верхней полке человеку.

— Лейтенант Игнатьев, — представился бледный, явно мучаемый какой-то болезнью, молодой человек. — Вячеслав Иванович. К вашим услугам.

— Флот? — догадался Тверской, и получив утвердительный кивок, жизнерадостно продолжил: — Вот и познакомились. А то сидите, молчите, грустите... За приятным разговором и дорога короче.

— А вы, простите за любопытство, по каким надобностям в столицу собрались? — осведомился Кленов. — Там ведь красные — не забыли?

— К ним и еду. Хочу предложить им свои услуги.

— Вы?! Большевикам?! Да вас же, простите, на первом столбе...

— Примут! — убежденно заявил Тверской. — С распростертыми объятиями и слезами радости на лицах! Я, видите ли, долгое время возглавлял секретное подразделение по защите царского дома...

— Охранка, — презрительно скривился белобрысый Моня.

— Да, — не обиделся ротмистр. — И уверяю вас: это был лучший аналитический отдел во всей России. Какая уникальная информация копилась у нас! Анализировать не надо — все, как на ладони. Впрочем, что удивляться: какие люди у нас работали! Из тридцати человек — двадцать девять потомственные дворяне, офицеры, ученые...

— Что же с ними стало? — спросил Кленов.

— Убили, — ответил ротмистр. — Всех. В одну ночь. Пока пьяная матросня Зимний штурмовала, доверенные люди Свердлова и Троцкого их вырезали... Очень уж они этим господам опасны были...

— Как же вы уцелели?

— А я в этот момент в Зимнем был. Надо было поговорить кое с кем... Не успел. Большевички опередили. Не меня — словоблудов думских. Но это и немудрено: масоны только языками молоть горазды, а настоящими делами совсем другие люди занимаются.. Наш отдел еще покойному Столыпину всю информацию об этих господах передал. И о тех, кто за ними стоит...

— Вы верите в масонов? — удивился священник.

— Батюшка, — вздохнул ротмистр. — Я верю в Бога, а с масонами я очень близко знаком. Я же говорю: мы умели работать, а потому и доказательства у меня такие, что...

— Как же вы в Зимнем выжили? — спросил священник. — Я слышал, там... страшно было...

— Поначалу — нет, — покачал головой ротмистр. — Временное правительство лениво бодалось за власть с Советом Народных Депутатов, а потом... Потом на сцену вышли те, кто всю эту смуту так бережно выращивал и пестовал. Утром 25 октября захватили телеграфы и банки, а вечером подбили пьяную толпу арестовать и Временное правительство. Я был там, имел честь наблюдать, как толпа пьяных гопников пыталась пробраться в Зимний. Дали мы залп поверх голов — разбежались. Еще раз попытались — с тем же результатом, потом — еще раз... Я уж было думал, что продержимся до подхода фронтовиков — в Царском Селе стояла часть генерала Краснова... Но нашлась одна сволочь — Мишка Свечников. Он в Финляндии русскими частями командовал. Финляндия... Временное правительство не хотело выпускать ее из состава России, а большевики пообещали. Вот соседушки и расстарались: сначала предоставили большевикам условия для подготовительной работы, а потом выделили и полк особого назначения — пятьсот отлично подготовленных офицеров с боевым опытом и особой подготовкой. А кто против них? Юнкера, женский батальон да горстка казаков... Вот и прошли, как нож сквозь масло. Штурмовали профессионально, со стороны Невы. Захватили выходы, впустили всю эту... братию, и моментально испарились. А город наутро жил, как ни в чем не бывало. Только немного в газетах пожурили, мол, некорректно большевики с оппонентами обошлись. Правда, без казусов не обошлось. Главного "балтунолога" — Ульянова-Ленина никто в известность о перевороте не удосужился поставить. Когда ему Джугашвили сказал о захвате Зимнего, Ленин пробрался в Смольный, и пока Троцкий со Свердловым потели, захватывая телефоны — телеграфы — банки, стал быстренько своих сторонников на ключевые посты распихивать. Шустрый малый...

— Джугашвили? — послышался с верхней полки слабый голос. Лейтенант, покашливая, приподнялся на локте: — Случайно, не Иосиф?

— Иосиф, — подтвердил ротмистр. — Знаете?

— Немного. Моя родственница, в обмен на одну услугу, просила меня доставить в Туруханский край для него передачу... Они были знакомы... Не по революционным делам...

— А разве вы не дворянин?

— Я понимаю, о чем вы... Она — дворянка, и очень богатая женщина, а он сын сапожника, бунтовщик, но... Поверьте, хоть это и странно звучит по отношению к большевикам, но Джугашвили — очень приличный человек. Я общался с ним всего две недели, но он мне понравился. А вот его сосед, по дому, Урицкий...

— О! — на скулах ротмистра вспухли желваки. — А вот это — персонаж! Ах, голубчик, если б вы смогли его тогда... Впрочем, кто же знал... Ведь не болтун Ленин, и даже не сибарит Троцкий заварили всю эту кровавую кашу, а этот недоучившийся часовщик. Это его идея "точечных ударов" по захвате малыми силами всех государственных структур, так удачно сработавшая в октябре семнадцатого. Это он придумал накопление первичного капитала большевиков за счет "экспроприаций", и так удачно использовал эту идею на Урале. Именно он провозгласил идею террора. Это он, даже без санкции своих же Советов приказал расстрелять царскую семью...

— А я долго не мог поверить в убийство Романовых, — сказал лейтенант. — Зачем так-то?.. Николай Второй не пользовался авторитетом, но он — помазанник Божий...

— Отрекся ваш помазанник. Всегда отрекался и сейчас отрекся, — презрительно махнул рукой ротмистр.

— Что значит — всегда?

— Давку во время коронации на Ходынке помните? Говорили ему: отмени бал, назначь траур, нет, решил, что все обойдется... Знал о провокации в 1905? Знал! Что сделал? Просто уехал, оставив решение проблемы на министров, и, в результате, получил "кровавое воскресение" и кличку "Николай кровавый".  Начались смуты, бунты, вместо того, что бы принимать решительные меры — послушал своих лизоблюдов, и снова отошел в сторонку. Дайте, мол, дожить спокойно с семьей где-нибудь в тихом месте. С большевиками так нельзя... Они жалости не знают. У них вера другая, воспитание другое, мечты другие, — он с нескрываемой ненавистью покосился на невозмутимого Кленова.

— Мне кажется, вы ошибаетесь в отношении государя, — мягко сказал священник. — Он делал все, что было в его силах. А то, что сил у него мало было, так это попустительство Божье за грехи всех нас... Вспомните, как необычайно развивалась при нем Россия. Экономика, техника, возрождение религиозного самосознания...

— Вот и накликали! — упрямо склонил голову Тверской. —  Мы мешали, и мешаем, экономическим и геополитическим интересам других стран — что вполне естественно. Об этом надо помнить каждый час, а мы все лезем к ним целоваться, как пьяный купец к спаивающему его жулику! Говорил же батюшка нашего "Ники": "У России лишь два друга — армия и флот!"  Англия зариться на Индию, Китай, Афганистан, а мы-то рядом, мы-то ближе, мы-то имеем куда более выгодные позиции, и важные для нас интересы в этих регионах. Для США, с их масонским правительством и иудейской банковской системой мы и вовсе — то лакомый кусок, то — кость в горле. Вот они и поддержали "пятую колонну" наших доморощенных робеспьеров. Ну и немцы — куда же без них: победа любой ценой!..

— А шире смотреть не пробовали? — спросил священник.

— Не понял вас?

— Ну... Просто посмотреть на все это шире? Подумать о всех, возможных причинах катастрофы, объединить их, и из этой мозаики составить цельную картину, а не один единственный фрагмент?

— И кто же, по вашему, виноват?

— Вечный вопрос… Но, извольте: мы сами и виноваты...

— Ну, конечно! — развел руками ротмистр. — Старая песня русской интеллигенции...

— Нет-нет, вы не поняли, — заторопился священник. — Не мы с вами, а мы. Священнослужители.

— А вы-то здесь при чем? — даже опешил ротмистр.

— Мы и только мы обязаны наставлять и просвещать людей. Но беда в том, что мы тоже простые люди, и у нас иногда просто не хватает сил. Мы никак не можем объяснить, что нельзя бороться со злом. Тот, кто борется со злом — сам становиться злом. А надо умножать добро, и для зла просто не останется места. Становиться лучше самим. Верить, надеяться, любить. На здоровом теле паразитировать невозможно.

— Да?! А вас, батюшка, гадюка, из кустов, никогда не жалила?

— Я в Бога верю, — напомнил священник. — Все в воле Божьей. Мы не всегда видим картину целиком, потому что не помним прошлого, и не знаем будущего. Все, что происходит — с ведома Бога. Может эта кошмарная революция — лучший выход из возможных вариаций будущего?

— Что же может быть хуже?! — опешил Тверской.

— Перестать быть людьми, — пожал плечами священник. — Зажраться, стать сильными и агрессивными, просто оскотиниться, наконец. Такие государства долго не живут.  Да и в наших бедах виноваты лишь мы сами, вот Бог и попустил, не стал заступаться, дозволил глотнуть того, к чему стремились...

— И чем же мы так его прогневали?

— Вседозволенностью. Мы даже единоверцев своих в рабство обратили, назвав это "крепостничеством". Сами разделили себя на какие-то сословия, противоестественные самой природе человека. Было все просто: священники — наставляют и молятся, крестьяне — добывают еду и изобретают технические новшества, дворяне — защищают. А теперь всплыли откуда-то целые касты купцов в политике, и политиков в купечестве... Миром начинают править деньги. А такой мир долго не простоит. Образованные люди отворачивались от Церкви, уходили в масонство, крестьяне и рабочие — в раскольники, бунтари и атеисты. Церковь больше не пользовалась авторитетом, отдав чад своих в рабство друг другу. Вот Бог и покарал нас, вразумляя…

— Сермяжная доля правды в этом есть, — не стал спорить Тверской. — Но ведь это не пугачевский бунт, и не восстание Стеньки Разина. Тут иная опасность, иное иго...

Он иронично покосился в сторону Кленова, и тот так же иронично закивал ему в ответ:

— Хотите догадаюсь, кого опять во всех грехах винить станете?

— Вам не надо догадываться, вы и так знаете наверняка, — парировал Кленов. — Все вам не терпится свое царство на земле установить. Так ведь не получиться. Везде получиться, кроме России.

— Это еще почему?

— А леший его знает. Заколдованная стана какая-то. Было первое иго — кто от татар освободил? Дмитрий Донской. Было второе — кто полякам усы надрал? Дмитрий Пожарский... Бог даст, дождемся и третьего Дмитрия...

— Вы все-таки антисемит, — убежденно сказал Кленов.

— Я — аналитик. У меня работа такая. Кто до семнадцатого года вообще о большевиках слышал? Да практически никто. Вот эсеры — те да! Задали нам жару. Анархисты, эсдеки всякие... А большевики? Да их даже всерьез не воспринимали — кучка болтунов — эмигрантов…

— А евреи здесь при чем?

— Давайте вспомним, — спокойно отозвался Тверской. — Свердлова Яшу даже трогать не будем — с ним все ясно. Ленин, он же — Ульянов. Надеюсь, вы не будете утверждать, что вам не известна девичья фамилия его матери: Мария Израилевна Бланк? Этот подлец, не стесняясь, говорил Горькому: "Сейчас любой умный русский либо еврей, либо с примесью еврейской крови". А ведь дед господина Ульянова был вполне приличный человек. Врач. Тараса Шевченко, можно сказать, с того света вытащил. Подавал на имя государя докладную, как иудеев можно привести к православной вере. А во что выродился внучек? Черт с ним, пойдем дальше. Красную армию кто возглавляет? Троцкий Лейба Давидович. В Питере и Москве кто руководит? Зиновьев, он же Овсей — Герш Аронович Родомысльский и Каменев, он же Лев Борисович Розенфельд. Главные исполнители расстрела царской семьи, друзья Свердлова — Яша Юровский и Шая Голощекин. Главный антирелигиозный орган "Союз воинствующих безбожников" возглавляет Губельман — Ярославский. Моисей Соломоновича Урицкого и Лазаря Моисеевича Кагановича, мы просто пропускаем, без комментариев. Зато вспоминаем главного защитника большевицких интересов за рубежом — Парвуса, он же — Гельфанд Израиль Лазаревич. И наркома финансов — Николая Крестинского, иудея, принявшего православие и так же легко сменившего его на атеизм. Радек — он же Собельсон Карл Бергардович. Генрих Ягода — друг и соратник Свердлова, обокравший отца Яши Свердлова аж дважды! Литвинов, он же — Меер Генох Мовшевич Валлах, Блюмкин Яша, он же — Симха — Янкель Гершев. Создатель так называемого "комсомола" — Шацкин Лазарь Абрамович. Якир Иона Эммануилович, издавший знаменитый приказ о "процентном уничтожении мужского населения казаков". Клара Цеткин, Бела Кун, Григорий Сокольников — он же Герш Янкелевич Бриллиант... А еще ведь есть создатель меньшевизма Мартов, он же — Юлий Осипович Цедербаум и Володарский, он же — Моисей Маркович Гольдштейн. Есть Сольц Арон Александрович, более известный как "совесть партии". Есть убийца Столыпина Мордехай Багров... Да я вам часами могу всю верхушку и "совесть" Советов перечислять. Это что — совпадение? Еще Председатель Министров Витте, в 1903 году указывал, что евреи составляют около половины численности революционных партий, хотя их всего шесть миллионов в 136 миллионной России. Вся Россия об этом говорит, и только вы отрицаете очевидное. Батюшка, вы скажите: я прав?

— Никоим образом, сын мой.

— Это еще почему?! — опешил ротмистр.

Даже Кленов с явным удивлением воззрился на священнослужителя.

— Вот вы упомянули Столыпина, — сказал иерей. — А ведь именно он настойчиво предлагал уровнять евреев в правах с русскими, но натолкнулся на фанатичный мистицизм Николая Второго. А вы представьте на секунду: каково чувствовать себя человеком "второго сорта"? Да, революцию устроили именно они, но ведь они не устраивали ее в Англии или Голландии. Вот как раз вы, с вашим характером, на их месте, своих обидчиков еще не так бы рвали...

— И туда полезут, — убежденно сказал Тверской. — И по всему миру власть установить попытаются. Странно, что вы, священнослужитель, не понимаете, что эта революция не политическая, а религиозная! Еще Достоевский об этом предупреждал. Сотни, тысячи священников уже расстреляны, сожжены в паровозных топках, задушены, утоплены, а сколько их еще будет! Церкви взрываются, превращаются в склады с гнилой капустой, в коммуны...

— На все воля Божья…

— Странный вы батюшка, человек, — посетовал ротмистр. — Они же вас, в первую очередь, и... Впрочем, дело ваше. Кстати, вы уже слышали, что Троцкий лично распорядился об установке в России, аж целых трех, памятников Иуде? Как "символу свободы, революции и отвержению христианства". Рассматривался вопрос о становлении памятника Люциферу, но сочли его «не разделяющим идеи и потребности рабочего класса». Вот, наверное, тот обрадовался.

— И как же вы с такими убеждениями к большевикам собираетесь? — поинтересовался Кленов. — Не боитесь?

— А чего мне боятся? Возьмут! Возьмут, и еще двумя руками к груди прижмут! Если б вы знали, любезный, сколько у меня в этом портфеле материалов на каждого из них! Или вы думаете, что это сплоченные единой светлой идеей коллектив? Увы, но это обычная банда, а точнее — банка с пауками. Я за ними давно наблюдаю. Вот только еще не решил на кого поставить...

— А за бумажки свои не боитесь?..

— Это — шпаргалки, — отмахнулся Тверской. — Основное — здесь, — он постучал себя по лбу. В портфеле лишь коды, цифры, счета...

— Что же своим этот компромат не отдали? Вы же тоже, простите за выражение — идейный...

— Бесполезно отдавать, — уверенно сказал ротмистр. — Не сочтите за хвастовство, но я действительно уникальный аналитик. Таких как я — единицы. Это я внешне — дуб дубом, а внутри такая машина работает, какой еще и в природе не существует. То, что красные победят, заметно уже сейчас. По всей России запущены слухи о том, что Ленин у буржуев деньги отнимает, и бедным раздает. Что каждому крестьянину за годы царского режима из золотого запаса компенсацию выплатят. Что землю — крестьянам, а фабрики — рабочим... А наш обыватель доверчив, и на халяву падок. Это его и губит… Ну, а вы, молодой человек, — обратился он к лежавшему на верхней полке лейтенанту. — Вы что по этому поводу думаете?

— Меня долго не было в России, — виновато ответил тот. — Я не могу составить личное мнение. Я просто еду домой.

— Да-да, — кивнул ротмистр. — Вы упоминали какую-то экспедицию... Какие же в наше время могут быть экспедиции, позвольте полюбопытствовать?

— Вы, наверное, смеяться будете, — сконфуженно произнес юноша.

— Помилуйте, с чего вдруг?

— Вы слышали когда-нибудь про землю Санникова?

— Ну, так... краем уха, не более...

— Промышленник Яков Санников увидел эту землю в море Лаптевых, в 1810 году с северной оконечности острова Котельный. Три горы и землю. Но начальник его экспедиции Матвей Геденштром, при более внимательном рассмотрении предположил, что третья гора — всего лишь ледяной торос... А спустя 76 лет, геолог Эдгар Толь, примерно с того же места, увидел уже четыре горы. Видимость была отличная. Толь разглядел даже, что эти горы троповых пород.

— Каких?

— Троповых. Это твердые породы, образующиеся в результате извержения вулкана. В 1893 году он вновь побывал на острове Котельный и снова видел эту землю. А чукчи уверяют, что это очень "интересная и густо обитаемая" земля, населенная какими-то "дикими людьми". Птицы летят туда, и возвращаются уже с выводком...

— И что? — не очень понял смысл этой истории ротмистр.

— Мне очень хотелось найти эту землю. Я даже кадетский корпус выбрал только из-за того, что бы когда-нибудь иметь возможность ее открыть...  А потом я встретил девушку... Это необычная, не похожая ни на кого девушка, — горячо воскликнул он, не замечая многозначительных, и несколько ироничных взглядов, которыми перекинулись его спутники. — Ее описать совершенно невозможно, она... Ой, извините, я, кажется, увлекся...

— Это очень достойное "увлечение", молодой человек, — успокоил его иерей. — Наверное, единственно достойное сейчас... Продолжайте, прошу вас. В любом случае, это, наверное, самое интересное, из того что мы услышали сегодня...

— Я долго ухаживал за ней, не смея признаться, но однажды все таки набрался смелости, и сказал ей о своих чувствах... И вы не поверите, но эти чувства оказались взаимны! Я был вне себя от счастья! Она подарила мне такую надежду, такие силы, что я поклялся найти эту землю и подарить ей... Не в прямом смысле, конечно, но...

— Мы понимаем, — мягко улыбнулся ему священник.

— Я начал искать средства на экспедицию. Официальные власти отказали мне сразу. Война с Германией — сами понимаете... Я попытался обратиться к покровительствовавшему мне капитану Басову...

— Александру Матвеевичу? — удивился Тверской.

— Да, он был у меня командиром учебного судна "Верный". Вы знакомы?

— Отличный офицер. Участник Порт Артура, орденоносец, — Тверской хотел сказать еще что-то, но посмотрел в светло-голубые глаза лейтенанта, покачал головой и лишь тихо вздохнул.

— Но и Александр Матвеевич оказался бессилен. Тогда он представил меня контр-адмиралу Бестужеву-Рюмину. Они вместе с Басовым воевали в Порт Артуре и вместе сопровождали корабли, которые вернули японцы после войны, с Дальнего Востока до Кольского полуострова.. (Тверской еще раз едва заметно вздохнул и, уже не спрашивая ни у кого разрешения, закурил, нервно сминая папиросу пальцами.) Его усилиями удалось получить разрешение, но средства... Знаете, я никогда и ни у кого ничего не просил. Мне было как-то неловко. Но люди относились к моей идее как-то... по благородному, что ли... И родная тетя моей невесты, не буду называть ее имени, но это весьма известная и очень обеспеченная дама, входящая в самые высшие круги общества, выделила мне средства на экспедицию! Представляете?!

— А взамен попросила передать весточку своему знакомому? — догадался ротмистр.

— Да, — кивнул лейтенант. — Мне это было совсем не трудно. После такого удивительного подарка я готов был сделать для нее куда больше! Я заехал к Джугашвили по дороге... Если б вы только знали, какие замечательные люди поехали со мной в экспедицию! Геологи, географы, ихтиологи... Это было чудесное время! Мы отплыли из устья реки Яна. Вы знаете, в тех местах все время стоит ужасная погода. Туманы такие, что я перестал удивляться, почему эта земля до сих пор не открыта. Отмели, песчаные косы. Я даже не знал, что раньше на месте моря Лаптевых была огромная равнина, и по ней бродили стада мамонтов, а потом все ушло под воду, но не глубоко... Это очень странное море. Более чем половина его не достигает и пятидесяти метров глубины. Было очень тяжело, но невероятно интересно. Мои товарищи сделали целую прорву интереснейших открытий... Но земли Санникова я тогда не нашел...

— И теперь возвращаетесь?

— Нет-нет, я остался — как же иначе?! Я решил добраться туда зимой. По льду.

Сидящие в купе вновь переглянулись. На этот раз в их глазах было куда больше, чем простая снисходительность.

— Мои спутники разъехались, а я... Я набрал проводников из местных охотников, купил собачьи упряжки... Вы знаете, это была очень тяжелая экспедиция...

— Представляю! — передернул плечами ротмистр. — Якутия... Бр–р-р!..

— Да... Даже огонь было развести невероятно тяжело. Аппаратура не работала на морозе. Даже невероятно выносливые якутские собаки дохли одна за другой. Одна из наших упряжек провалилась под лед, а другая пропала во время бури... Не знаю, как это могло произойти, но именно я, наименее сильный, и наименее приспособленный к этим условиям, вернулся назад... Я не знаю, как я дошел... Якуты посоветовали мне с головы до пят вымазаться жиром, может быть, это меня и спасло... Я отморозил ноги, и несколько пальцев пришлось ампутировать, но я все же дошел... Не знаю, почему мне так повезло...

— Ну, это легко понять, — улыбнулся ему священник. — Не горюйте, юноша, вы еще найдете свою землю...

— Я ее нашел, — просто сказал лейтенант. — Вы знаете, мне очень повезло...

Ротмистр закашлялся, подавившись папиросным дымом. Остальные были ошарашены не меньше, с изумлением глядя на удивительного соседа.

— Да, — подтвердил несколько смущенный их вниманием юноша. — У меня с собой карта, на которую я нанес ее координаты. Я очень хотел назвать ее «землей Надежды», в честь... Но потом подумал, что таких названий много, а земля Санникова — одна. И смысл ведь в самом подарке, а не в его названии, правда?

— И что же это за земля такая? — спросил Кленов. — Остров? Там действительно живут эти... "дикие люди"?

— Увы! — вздохнул лейтенант. — Уже не живут. Все оказалось проще и драматичней. Помните, я говорил вам, что начальник экспедиции Санникова господин Геденшторм разглядел в одной из скал ледяное нагромождение? Дело в том, что семьдесят процентов тех мест занято залежами так называемого "ископаемого льда". Этому льду десятки тысяч лет. 20, 40, даже 50 тысяч — вы можете себе представить?! Местные жители называют эти края "едомой землей". От слова "есть", "пожирать". Я не знаю, что произошло — это еще предстоит выяснить ученым — но по какой-то причине, остров Санникова начал интенсивно разрушаться несколько лет назад. Сейчас эта земля исчезает так стремительно, что всего через несколько лет от нее может не остаться и следа.

— Это не так важно, молодой человек, — сказал Кленов. — Главное, что вы сдержали свое обещание, а то, что земля ничего не стоит...

— О, как вы ошибаетесь! — горячо воскликнул юноша. — Вы даже представить себе не можете, какие сокровища таит эта земля! Я нашел там остатки удивительнейших животных, растений, птиц... Они вмерзли в лед, десятки тысяч лет назад и сама природа сохранила их, законсервировав. Многих из этих животных я не только никогда не встречал даже в музеях и учебниках палеонтологии, но и представить не мог подобный переворот эволюции! Я набрал с собой образцы, но... все пропало на обратном пути. И сейчас очень, очень важно для науки, успеть вновь попасть на этот исчезающий остров. Это будет больше, чем сенсация! Это будет... прорыв!

— Что ж... можно вас поздравить, — уважительно поклонился ему ротмистр. — Господа, оказывается, мы имеем честь путешествовать с будущей знаменитостью. Первооткрывателем, и — не побоюсь этого слова — рыцарем!

— Вот видите, — повернулся к нему священник. — А вы говорите о гибели и мести. Вот она — жизнь. Любовь, как росток дерева, пробивается сквозь камни любых времен и невзгод...

— Ох, батюшка, батюшка, — начал было ротмистр, но в это время поезд так резко затормозил, что лейтенант едва удержался от падения, а в соседнем купе с полок посыпались чемоданы и свертки.

Ротмистр быстро поднялся, выглянул в окно, к чему-то пристально приглядываясь, и сказав:

— Пойду посмотрю, что там, — быстро вышел из купе.

Кленов, недобро прищурив глаза, смотрел ему вслед. Белобрысый Моня встал, и решительно направился вслед за Тверским.

Вагон возбужденно гудел, как растревоженный улей. Такие остановки посреди пути означали лишь одно… Священник поставил себе на колени большую холщевую сумку, и бережно обнял ее обеими руками. Первым в купе вернулся расстроенный Моня:

— Ушел! Не знаю как... Только был и...

— Растяпа! — презрительно бросил ему Кленов и, заметив появившегося вслед за Моней приземистого человека в кожанке, раздраженно приказал: — Мужчина в военной форме без знаков отличия. Лет 35 — 40. Стрижен наголо. Бывший офицер охранки. Найти во что бы то ни стало!

Человек в кожанке отдал кому-то в коридоре распоряжение.

— Где вас черти носили? — хмуро спросил его Кленов. — Я ждал вас куда раньше.

— Были проблемы, — сухо ответил "кожаный". — Пришлось прорываться с боем... Где?

Кленов молча кивнул на священника.

— Комиссар Гоцман, — небрежно бросил руку к козырьку фуражки "кожаный". — Прошу следовать за мной.

— Зачем? — удивился священник.

— Там все объяснят... Это кто? — кивнул "кожаный" на лейтенанта.

— Это... так... не имеет отношения к делу, — нехотя выдавил Кленов.

— Вошел в купе вместе с попом?

— Вошел одновременно весь вагон. Это просто...

— Вы знаете приказ, товарищ Кленов, — решительно отрезал Гоцман. — Молодой человек, вам тоже придется пройти с нами.

Священника и лейтенанта вывели из поезда. Гоцман махнул рукой куда-то вдаль, паровоз засвистел и начал медленно набирать ход.

— Но как же? — слабо запротестовал священник. — А мы...

— Неважно, — холодно ответил комиссар. — Вам в другую сторону. Петренко, Плясунов — за мной, остальным ждать на месте.

Иерея и лейтенанта под охраной двух красноармейцев повели в лес. Комиссар и Кленов с белобрысым Моней следовали за ними.

— В поезде он ее спрятать не мог? — спросил комиссар.

— Нет, я постоянно был рядом, — отверг Кленов.

— В его сумке?

— По размерам подходит... Проверьте.

— Вообще все это — бред какой-то. Я понимаю, когда надо все эти вместилища религиозной заразы взорвать, или, как приказывает товарищ Ленин, расстрелять как можно больше священников, но зачем гоняться за каждой... Кхм-м... Нехорошие мысли, знаете ли, начинают посещать. Я недавно собственноручно расстрелял парочку бойцов за излишнее умствование. Будете смеяться, но мне просто нечего им было ответить. Других дел, что ли, мало?

— Наверху — виднее, — холодно отозвался Кленов. — Далеко еще?

— Можно и здесь. Все равно. Стой! — приказал он красноармейцам.

Подошел к священнику, вырвал сумку, высыпал ее содержимое на траву, брезгливо поворошил нехитрые пожитки носком грязного сапога.

— Где она? — спросил иерея.

Священник молчал.

— Как знаешь, — пожал плечами комиссар. — Петренко!..

— Подожди, — вмешался Кленов. — Дай я... Послушайте, батюшка. Это не шутки. Мы все равно заставим вас говорить. Просто не хотелось бы получать ответы, так сказать, иными способами. Где она?

— Не знаю, — сказал священник. — Если б знал — не сказал. А так честно говорю: не знаю.

— Вы везли ее.

— Да. Потом заметил, что за мной следят, и отдал надежному человеку. Сейчас она так далеко, что вам не достать ее при всем желании. Но где именно она — не знаю. Я предполагал подобный исход, поэтому просил даже мне не говорить, каким маршрутом ее повезут.

— Стоило ли?

— Стоило, — твердо ответил священник. — Стоило... Вам не понять. Нет, не обижайтесь, но вам действительно, просто не понять — что это такое...

— Вы знали кто я?

— Догадывался. Я постоянно видел вас рядом.

— И все равно поехали? Даже понимая, что лезете в петлю?

— Простите, но на подобное я не способен по определению. Надо было отвлечь ваше внимание. Она слишком драгоценна...

— Ценнее чем ваша жизнь?

Священник улыбнулся и промолчал. Кленов вздохнул, устало покачал головой и сказал комиссару:

— Он не врет. Икона уже далеко.

— Что же вы раньше...

— Где?! Посреди всей этой белой сволочи?! Все, надо уходить!

Комиссар криво усмехнулся и, вдруг, быстро выдернув наган из кобуры, одну за другой всадил в священника три пули.

— Терпеть не могу эту публику, — пояснил он недовольно поморщившемуся Кленову.

— А с этим что? — спросил Петренко, указывая на лейтенанта.

— Туда же: в расход.

— Этот-то тебе зачем?! — не выдержал Кленов.

— Контра.

— Он к невесте едет. Отпусти ты его... потом...  как-нибудь...

— Товарищ Кленов, — сухо сказал комиссар. — Я до этого слышал о вас лишь положительные отзывы. А теперь даже не знаю, что думать. Товарищ Ленин объявил врагам революции красный террор, и я с ним полностью солидарен. Если будем колебаться — своей рукой убьем революцию. Вот такое мое твердое убеждение.

Кленов покачал головой, но, не находя слов, просто отошел в сторону.

— Петренко, кончай гниду и...

Комиссар запнулся на полуслове. Быстро, как пулеметная очередь, прозвучали один за другим четыре выстрела. Белобрысый Моня успел как-то не по человечески взреветь, бросаясь, головой вперед, на выступившего из-за деревьев Тверского, но револьверы в руках ротмистра вновь ожили, всаживая в бегущего на него человека, пулю за пулей. С окаменевшим лицом ротмистр обошел лежащих, двумя выстрелами добил подающих признаки жизни и, наконец, обернулся к присевшему от бессилия на землю лейтенанту:

— Жив?

— Жив, — слабым голосом ответил тот.

— Священника жалко. Не успел я, — вздохнул Тверской. — Идти сможешь?

— Постараюсь.

— Тогда старайся быстрей. Сейчас они думают, что это их комиссары по вам палят, но вскоре пошлют кого-нибудь, и тогда...

Он быстро и профессионально обыскал убитых, забрал документы, бумаги, снял с комиссара кожаную куртку, не брезгуя, надел прямо поверх кителя.

— Вот теперь я настоящий Моисей Кленов. А тебе, лейтенант, не обессудь, но придется побыть Моней... Хотя какой из тебя, к чертовой бабушке "Моня" — на лбу кадетский корпус отпечатан... Но, Бог милостив, глядишь и обойдется... Пошли.

Он помог лейтенанту встать на ноги и потащил его куда-то вбок, там, где в овраге журчал ручей. Игнатьев не помнил, сколько прошло времени, прежде чем ротмистр остановился, прислушался и облегченно вздохнул:

— Кажется, оторвались. Далеко они не пойдут — побоятся. Места здесь такие... разный народ ходит. Эх, просчитался я, лейтенант, просчитался! Я же их три дня вел. Все момент выбирал, что бы потолковать...

— Вы имеете в виду...

— Кленова, разумеется, — вздохнул ротмистр. — Доверенное лицо банкирского дома Ротшильдов. Я специально дразнил его, надеясь на то, что захотят они мои бумаги получить, а я... Не знал я, что они за священником охотятся. Они полагали, что тот какую-то чудотворную икону везет...

— Им — то зачем иконы?

— Слабоват ты, брат, в идеологии. Бывает такое, что огромная империя не может одолеть маленькую страну, потому что населена та людьми верующими, крепкими духом. А бывает и наоборот, что огромная империя разваливается оттого, что веру пытаются заменить какой-нибудь идеологией, к душе отношения не имеющий, а ставку лишь на материальные блага делающую. А это — не великая сила… Вот они Россию первым делом знамен и лишают. Люди без памяти — белый лист, пиши на нем что хочешь. Рабы, без памяти, без опыта, без силы, без идеи... Хотел я этого Кленова выкрасть, кое о чем потолковать, но понял, что ты для меня важнее...

— Я?! Я-то вам зачем?

— Есть одна идея... Безумная, но именно потому может и сработать... Я действительно хороший аналитик, лейтенант. Я вижу, что старая Россия уничтожается безвозвратно, а новую строить некому. Сейчас начнется борьба за власть. И я хочу подкорректировать этот момент. Не противоборствовать, как белая гвардия, а повернуть ситуацию, так сказать, изнутри. Не понимаешь? В каждом коллективе, в каждой партии, в каждой группе, всегда найдутся два — три лидера, которые видят ситуацию по своему. Есть лидер и претендент на роль лидера, обиженные, не согласные, сомневающиеся. И чем дольше идет процесс деятельности этой группы, тем больше таких людей выделяются в оппозицию. Со всеми этими Ульяновыми, Троцкими, Урицкими и Свердловыми, общаться бесполезно. И тут появляешься ты, напоминающий мне о Джугашвили. Я краем уха уже слышал об этом "грузинском экспроприаторе". Он, кажется, учился в семинарии, писал стихи, и, по отчетам агентуры, он обладает неплохими административными способностями. А нам и нужен человек, способный расставить нужных людей на нужные места так, что бы результат превзошел по эффективности еврейские "точечные удары"... Если убедить его, что истинные причины его «старших товарищей» расходятся с их лозунгами, может и получиться… Давай попробуем, лейтенант, а? Ведь это же шанс... Большой шанс! Ты даже не представляешь, сколько в истории зависит подчас от одного — единственного человека. Одна — единственная личность может кардинально изменить весь ход истории!..

— Дмитрий Сергеевич, — виновато посмотрел на него Игнатьев. — Простите, но я... Я очень долго шел домой. Вы даже не представляете, через что мне пришлось пройти...

— Представляю! — с жаром воскликнул Тверской. — Очень хорошо представляю, голубчик! Именно потому так откровенен с тобой, доверяя самую ценную, самую сокровенную идею. В тебе есть редкостный стержень. Все твоя молодость, романтика, мягкость — все это внешнее, а внутри — стальной стержень. Такие как ты — редкость, в этом уж мне поверь, я повидал людей. Потому-то к тебе так необычно относятся и красные и белые. Потому-то именно у тебя и есть шанс уговорить господина Джугашвили, убедить его. А уж учитывая ваши личные отношения, и мои документы…

— Простите, Дмитрий Сергеевич, — повторил лейтенант, — но я очень долго шел домой... То, что вы называете "стержнем" — всего лишь мое чувство к той, далекой и желанной. Отнять его — и я буду обычным петербургским интеллигентом, не способным самостоятельно завязать шнурки. А вы предлагаете именно это... Она ждет меня, ротмистр... Простите...

— Понимаю, — вздохнул Тверской. — Хорошо, я доведу тебя до города, а там... Ты мне только адрес свой оставь, хорошо? Я загляну к вам... через некоторое время... Вдруг передумаешь... Договорились? Вот и славно...

... Город изменился неузнаваемо. Грязь, запустение, какие-то серые тени, шныряющие по переулкам, куски рваного кумача, на котором неграмотно, но ярко были намалеваны странные лозунги.. Осенний ветер гнал по мостовым клочки бумаг, шелуху подсолнечников, грязные перья. Пьяные, оборванные женщины с безумными глазами и надрывным, истерическим смехом, расхристанные солдаты с красными бантами на шинелях без погон. И — запах. Раньше так пахло в подвалах, откуда нерадивые дворники не успели убрать сдохшую кошку. А теперь этим запахом был пропитан весь город... И все же для Игнатьева это было самое прекрасное место на земле. Угрюмый извозчик довез его до адреса, недовольно ворча, принял серебряную монетку с профилем царя и, не прекращая ворчать в прокуренные усы, укатил. Игнатьев почувствовал слабость в ногах и прислонился к чугунной ограде реки. Сколько долгих дней и ночей он шел сюда! Сколько страшных часов и минут, казавшихся вечностью! И все же он вернулся. Вернулся, сдержав слово. Вернулся, невзирая на безумие людей и природы. Такой гордости и такого счастья не испытывали, наверное, даже аргонавты, возвратившиеся домой с золотым руном... Игнатьев поднял глаза, и — сердце словно сорвалась в бездонную пропасть! — в окне второго этажа увидел Ее. Лейтенант даже не заметил, как сильно она изменилась за это время, его поразило другое: та, к которой он шел через невозможное, смотрела на него с диким, непередаваемым, животным ужасом. Опомнившись, она вскрикнула, и, закрыв лицо ладонями, отпрянула от окна. Ошеломленный и ничего не понимающий, он бросился в парадную, перепрыгивая через ступеньки, взлетел на второй этаж, забарабанил в дверь, испуганный неведомой опасностью, угрожающей его невесте. Он кричал, бил дверь, даже пытался ее сломать, но сил истощенного организма не хватало. Обессиленный, он опустился на каменные ступени. В подъезде стояла странная тишина. Никто не выглянул на шум, никто не звал полицию. Лишь спустя множество томительных минут внизу тихо скрипнула дверь и робеющий дворник, татарин Йоська заглянул на площадку этажа.

— Це-це-це! — зацокал он, разглядев буяна. — Ай, беда какая! Ваша благородия! Не узнал вас, старый дурак! Вы — мимо быстро бежал, Йоська совсем старый стал, глаза больной... Не сидите здесь! Пойдемте быстрее, ходить надо!

— Татьяна... Павловна, — с трудом произнес Игнатьев. — Что-то случилось... Она там... Надо взломать дверь...

— Надо-надо, — закивал дворник, помогая лейтенанту подняться и увлекая его вниз. — Пойдем — пойдем…

Дворник вытащил его в крохотный дворик — "колодец" и усадил на скамью.

— Не надо вам туда, ваша благородия. Совсем — совсем не надо.

— Почему?

— Все думали — вы умер. Сначала — на Север пропал, потом — бандит зарезал. Здесь другой люди живут. Новые. Власть.

— Татьяна Павловна там, — покачал головой лейтенант. — Я видел...

— Там, там, — закивал старик. — Она теперь с новым хозяином живет...

— Что ты мелешь, старый дурак! — вскричал Игнатьев. — Да я тебя...

— Плохо, когда от старого Йоськи беда узнавать, — вздохнул дворник. — Но больше никто не скажет. Кто сбежал, кого... А она не откроет. Нет. Она даже из дома не выходит. Он к ней сам приходит.

— Она вышла замуж?

— Замуж? Це-це-це... Нет... Время другое. Замуж не выходят. Свадьба — нет. Так живут. Рэвалуция, — с трудом произнес он сложное слово. — Новое все. Жизнь, власть...

— Кто он?

— Товарищ комиссар Краснозаводский, — старательно вывел по слогам Йоська.

— Не знаю такого, — отрешенно сказал Игнатьев.

— Понятное дело — не знаете, — кивнул дворник. — Он сын старого Абрама, что сапожную мастерскую на углу держал. Имя — фамилию ему новая власть другую назначила. Рэволюциенную, — с явным удовольствием повторил он звучное слово.

— Что?!

— Все боялись, все бежали. Молодая хозяйка болела, бежать не могла. А потом власть пришла. Комиссар ее от тюрьма спас. Документы новые дал, с собой жить оставил. Кормит — одевает. Сейчас с едой плохо, а кушать все хотят...

Игнатьев смотрел на него, явно не понимая, о чем говорит старик.

— Ваше благородие, уходить тебе надо, — спохватился дворник. — Я стук услышал, внука за новой властью послал. Они сейчас едут. Прости дурака — не знал, что ты стучишь. Воров много. Грабят, убивают. Страшно. А те, знамо дело, товарищу комиссару доложат. Уходить надо.

— Куда? — безразлично отозвался Игнатьев. — Некуда мне бежать, старик. Я домой шел. Долго шел. А отсюда мне идти некуда.

Гулко топая подкованными сапогами, во двор вбежал патруль красноармейцев.

— Ентот? — спросил рыжий парень в грязной, потертой шинели.

— Нет-нет, — испугался старик. — Ошибся я... Не этот...

— Щас разберемся, — недобро щурюсь, пообещал солдат, но в это время с улицы послышался пронзительный визг тормозов, и минутой спустя, во дворике появился плотный, коротко стриженный человек в черной кожанке.

— Комиссар Краснозаводский, — властно представился он. — Что здесь происходит?

— Мальчишка прибежал, говорит — грабят, — доложил рыжий. — Мы сюда. Думали — блатные или гопники, а тут... вот. Уж больно рожа у него интеллигентная. Кажись, кого-то из бывших помали.

Игнатьев уже узнал комиссара. Он видел его несколько раз, мельком, на улице, но это брезгливо — злобное лицо, с огромным, ярко — багровым родимым пятном на левой щеке забыть было сложно. Вспомнил его и комиссар. В глазах его появился нехороший, лихорадочный блеск.

— Я думал — сдох, — даже как-то радостно сообщил он Игнатьеву. — А ты живучий... Это хорошо. Так-то вернее будет. А то сиди, гадай... Ну-ка, братцы, взяли этого недобитка! И к стеночке его, к стеночке... Я его знаю — опасный элемент. Прибыл в город для связи с буржуазной контрреволюцией. И ко мне он ломился явно с террористическими целями. А потому, по закону военного времени...

Игнатьев не сопротивлялся, когда его тащили к грязной, с осыпающейся штукатуркой стене. Он не смотрел, как заряжали винтовки, как целились. Он вглядывался лишь в далекий кусочек серого, петербургского неба, почти сливающегося со стенами такого же грязно — серого двора. И когда грянули выстрелы, он лишь устало прикрыл глаза...

— Ну, на этот раз, кажется, успел, — услышал он смутно знакомый голос, и не понимая происходящего, провел ладонью по лицу, словно смывая наваждение.

Но стоящий над распластанными телами Тверской не был миражом, не был он похож и на ангела. Злой, осунувшийся, с дымящимися наганами в руках, он с укоризненной усмешкой смотрел на лейтенанта.

— Ну, теперь-то понял, с кем имеешь дело? — Тверской спрятал оружие в карманы куртки и распорядился: — А теперь — быстро уходим. Это тебе не лес, сынок. И не северное безмолвие... Здесь каменные джунгли. А нам еще надо на поезд. Я узнал — Джугашвили сейчас в Москве. И мы...

В тесном колодце двора выстрел показался особо оглушительным. Ротмистр покачнулся, сделал шаг, другой, и грузно осел на землю. С досадой посмотрел на вновь замершего Краснозаводского, последние силы которого ушли на этот роковой выстрел, досадливо покачал головой:

— Обидно-то как, — сипло сказал он. — Опять не успел... Слушай, лейтенант... Ты сможешь, а значит должен... Если их не остановить...  Документы в портфеле возьми... Любовь… Ты знаешь, что это такое… Другие тоже должны получить шанс… А эти не дадут… Не нужна им ни любовь, ни твои острова… Они просто этого не понимают…Иди... Иди, говорю! Времени нет... Найди... своего... знакомого... помни, что я тебе говорил... Иди...

Он еще успел из последних сил оттолкнуть склонившегося над ним лейтенанта и, приподнявшись на локте, долгие минуты вслушивался в его удаляющиеся шаги. И только когда они стихли, обессилено вытянулся на земле, и закрыл глаза…

 

Глава 4

Вылезать из постели не хотелось. Вчера утром мы вернулись из Бразилии, разноцветьем которой я разбавил жизнь посреди гранитных кружев Петербурга, и, едва успев переодеться, отправились на литературную тусовку, собравшуюся ради какой-то очередной презентации. Бизнесмены, политики, актеры, водка, виски, наркотики, стриптиз... Мне очередной «шабаш» был не в диковинку, но Ольга была в восторге. Знакомые лишь по телевизору и газетным публикациям лица говорили ей комплименты, осыпанные драгоценностями дамочки, делились с ней какими-то "маленькими женскими секретами", танцы, музыка, драйв, "другой мир"... Хотя по мне, так этому "другому миру" столько лет, сколько стоит первая "Лысая гора". Все это слегка утомляет, но ставки слишком высоки для того, что бы можно было позволить себе капризничать. Тетушкину политику я вижу насквозь, и не испытываю по этому поводу особой тревоги. Она, обладающая бесценными знаниями, мечет эти россыпи перед Ольгой, забывая старое предупреждение, а я помогаю девочке почувствовать себя так высоко парящей, что нет необходимости даже попирать этот жемчуг ногами. Люди меняются помимо воли только во время большой беды, а все эти наставления и проповеди, могут помочь только на том пути, который избрал сам человек. Тетушка излишне прямолинейна. А вот я веду Ольгу по Дороге Сновидений, показывая ей иные миры, иные судьбы, иные эпохи. Пусть даже ее сны, пока она со мной, будут яркими и красочными. Все же я немного виноват перед девочкой — так надо дать ей взамен хоть что-то, что б не остаться должным... перед иными силами. Но главное, что я показываю ей все виды женской любви — правильной, неправильной, земной, небесной, низменной и возвышенной. Пусть выбирает: быть ей монахиней, супругой, или царицей. Как бы тетушка не старалась, она не сможет показать ей любовь небесную, зато я могу показать ей любовь земную. Любовь, которая строила государства и разрушала города, возводила и низвергала царей, любовь — как движущую суть жизни. Предательство и верность, обманы и обиды, случайности и неудачи — у меня в кармане еще много козырей... Не считая крапленой колоды. Но сегодня меня ждет "тетушкин день". Ольга обещала сходить с ней в монастырь... Я не очень люблю бывать в таких местах. Я-то, лучше многих других знаю, что Бог — есть, боюсь его и трепещу, но... Мы живем с Ним словно в параллельных вселенных (во всяком случае,  я предпочитаю видеть это так), и церковь является для меня лишь воспоминанием о страхе перед Ним. Поэтому, невзирая на тетушкины планы, сегодня я сокращу эту поездку до невозможного. Да и вообще, пора заканчивать затянувшуюся прелюдию. Настало время заниматься ее приручением всерьез... Я поцеловал спящую девушку в щеку:

— Вставай, душа моя. А то моя фанатичная родственница устроит нам инквизицию за опоздание...

... Перед входом в монастырь, едва тетушка свернула в часовню, что бы купить платки и свечи, я настойчиво потянул Ольгу вперед:

— Пойдем, она нас догонит. На улице холодно, это все-таки не Бразилия...

И едва мы сделали шаг за порог храма, как на девушку налетели две гарпии, затянутые в черное с головы до пят так, что светились лишь налитые злобой глаза:

— Да как же тебе не стыдно?! В мужской монастырь?! В штанах?! Простоволосая?! Да где совесть-то твоя?! Что позволяешь себе, нехристь?!

Ольга на минуту опешила, потом, покраснев, попятилась из храма. Благодарно улыбнувшись возмущенным паломницам, я последовал за ней. К нам, сверкая зелеными глазами, уже бежала почувствовавшая неладное тетушка. Мельком взглянув на Ольгу, она, ни слова не говоря, скрылась за дверью.

— Средневековье, — вздохнул я. — Хотя нет... Вон, смотри — прогресс и сюда добрался...

Из сверкающего хромом и никелем "Джипа" неспешно вылезал дородный батюшка.

— Это ж, скольким нищим можно было помочь, — грустно сказал я. — А сколько денег на приюты пожертвовать... Нет, все же сейчас, что мирская жизнь, что монастырская — один бес...

Из храма появилась тетушка. Уголок рта у нее нервно подергивался.

— Мыши! — словно от зубной боли скривилась она.

— Что?

— Мыши, говорю! Не обижайся на них, Ольга. В храм многие заходят. И воробьи залетают, и мыши забегают. Беды в этом нет. Беда, когда мышь, обглодав оклад, возомнит себя христианкой. Церковь всегда притягивала к себе душевнобольных и кликуш. Просто не обращай на них внимания…

— А это? — кивнул я на "Джип".

— И тут всякое встречается, — парировала она. — И число этого "всякого" со времен апостолов — каноническое: каждый двенадцатый. Но если батюшка — дурак, это еще не значит, что Бога нет.

— Но я, все же, сегодня, пожалуй, туда не пойду, — тихо сказала Ольга. — И настроения нет, и... В общем, просто не хочется…

— Что ж, дело твое… Возвращаемся…

Пропустив Ольгу вперед, пристально посмотрела на меня:

— Твоя работа?

— Паломницы из глухой деревеньки приехали, а "Джип" батюшке добрый прихожанин подарил, — пожал я плечами. — Я здесь при чем? Монастырь накрылся, сейчас у меня в плане — ресторан на корабле, и Виктюк в театре. Не желаешь Виктюка? Жаль. Тогда — до следующих встреч...

Я вновь сидел перед камином и смотрел в огонь. Вновь и вновь языки пламени сплетались в ее золотистые косы, вновь и вновь, в огненном мерцании видел я блеск ее глаз.

— Алена, — прошептал я. — Аленушка...

— Что? — не расслышав, переспросила Ольга.

— Так... Ничего... Просто огонь...

Она подошла ко мне и обняла за плечи.

— Что это за медальон? Ты никогда мне про него не говорил, а держишь его в руках постоянно...

— К нам это не относиться, — отрезал я.

— Но мы с тобой...

— Послушай, душа моя... Я тебя предупреждал, что я — одиночка. Мы вместе, пока нам хорошо. Не стоит давить на меня. Я чувствую от этого дискомфорт. И не надо пытаться сделать наше прошлое — общим.

— У тебя плохое настроение? Или я чем-то тебя обидела?

— Просто у каждого в душе есть уголок, который принадлежит только ему. Мы же не гермафродиты, что б быть единым целым.

— Но, когда любят...

— Мы с тобой договаривались не говорить о любви — помнишь?

— Да, — тихо сказала она.

— Тогда давай не будем рушить то, что весьма неплохо, ради неизвестно чего…

— Как скажешь...

— Вот и отлично. Тогда, в честь окончания легкой размолвки...

Я встал и, подняв ее на руки, понес в спальню. Она прижалась ко мне, счастливая. Мне было жаль ее... Действительно жаль… Но медальон жег мою грудь пламенем далекого огня...

Сон 795

…Гетман с тоской посмотрел в затянутое тучами небо и покачал головой:

— Как же вы упрямы, ясновельможная пани!

— Я вам не «пани», гетман, а царица московская! — тут же вспылила девушка.

— Простите, Ваше Величество, — не стал обострять конфликт гетман. — Дело не в этом…

— Именно в этом! — и без того тонкие губы Марианны были плотно сжат, подбородок вздернут, глаза пылали негодованием.

Гетман понимал, что его надежды на благополучный исход беседы безнадежны: девочка упряма, и тщеславна, как ее отец ее отец.

Власть кружила и куда более крепкие головы, а здесь — совсем еще ребенок, глупышка, одержимая честолюбием и искушенная придворными льстецами… Ах, если б только льстецами! На эту девочку делали ставки и коль Речи Посполитой, и московские бояре и сам римский папа. Ей не казалось: вокруг не сейчас и впрямь крутился весь мир. Но малышка выросла дали от блистательных дворов и совсем не понимала, что такое «придворные интриги» и ем они могут обернуться…

— Простите меня, Ваше Величество, — терпеливо повторил гетман. — Я — старый воин и светский этикет — не моя сильная сторона… Не обижайтесь на старика….

— Хорошо, — проявила снисхождение Марианна. — Но мне неприятен этот разговор. Не могли бы вы скорее изложить суть дела?

— Вы обещали терпеливо выслушать меня, — напомнил гетман. — Я боюсь, что вас ввели в заблужденье… Вернее, утаили от вас значительную часть информации. А ведь вам, как царице московской, просто необходимо знать ВСЮ правду. Править можно, лишь имея точное представление о людях и событиях. Не так ли?

— Продолжайте, — в ее голосе появилось чуть больше заинтересованности: тонкая лесть гетман легко нашла свою цель со властолюбивой душе.

— После смерти Ивана Грозного, правителем при его малолетнем сыне остался Борис Годунов, а по смерти и этого отрока, он и вовсе стал царем..

— Вы собираетесь учить меня истории? Я все это помню.

— Я хочу открыть вам некоторые тайны, но для этого я должен увязать все повествование… Если не желаете…

— Нет, отчего же… Тайны я люблю.

— До вас, разумеется, доходили слухи о причастности Годунова к смерти малолетнего царевича Дмитрия…

— Дмитрий жив. И он — мой муж!

— Я говорю о слухах, — поморщился гетман.-  Только о слухах. Но эти слухи — только одна из версий. Многие знатные боярские роды стремились получить право на трон после прекращения династии рюриковичей. И одной из самый сильных партий был род Романовых. К счастью, Годунов быстро разогнал всех «претендентов» по монастырям и ссылкам, иначе проблемы на Руси начались бы куда раньше. Главного «заводилу» Романовых — бабника, щеголя и кутилу он заставил постричься в монахи под именем Филорета… Годунову просто не повезло. Его реформы, его правление и его замыслы были куда более эффективными, чем даже при аре Иване. Но невиданный голод породил в народе недовольство. Еще бы: в одой только Москве умерло более ста тысяч человек… Тогда-то и появился у порога вашего батюшки, чудесным образом спасенный царевич Дмитрий… Да еще с серебряным крестом, усыпанным драгоценными камнями — знаменитым подарком своего отца…

— Это вполне естественно, и доказывает, что он — настоящий наследник московского престола…

— А вы знаете, что Григорий Отрепьев, воспитанный при доме Романовых, и одновременно с ними постриженный в монахи…

— Я не хочу слушать эти грязные сплетни!

— Воля ваш… Так или иначе, но этот жуткий голод пошатнул доверие народа к власти Годунова, суеверно увидев в этом «знак судьбы». И отряды вашего батюшки, во главе с царевичем Дмитрием, не встречая сопротивления вошли в Москву. Годунов, как раз, в это время скоропостижно и как-то очень вовремя скончался. Дмитрий утвердился в Москве, вызвал вас, короновался, вернул Романовых из ссылки…

— Да, а потом случился весь этот ужас, — вздохнула Марианна. — Я помню… Бедный пан Януш… Он единственный, кто стал на мою защиту и рубился в дверях моей опочивальни, пока его не расстреляли в упор…

— Пан Осмольский, безусловно герой, — согласился гетман. — Но этот «ужас», как вы его называете, мы сами и вызвали… Вспомните, что стали творить наши доблестные панны, потеряв голову от своей вседозволенности. Они решили, что Москва — уже задворки великой Речи Посполитой… А москвичи чтут свою веру и никому не позволяют глумиться над ней. ..

— Вера варваров! Они не способны меняться, приспосабливаясь ко времени…

— Я бы не рекомендовал так говорить московской царице, — мягко заметил гетман. — Они как раз этим и гордятся… Впрочем, оставим теософские споры…Когда, воспользовавшись случаем, Шуйские захватили власть — Романовы опять остались не у дел… И тогда ваш муж, царевич — простите, царь — Дмитрий, вторично, чудесным образом избежал гибели, хотя пол Москвы видело его обезображенный труп…

— В народе всегда ходят какие-то невероятные слухи. Но стоит вырвать несколько языков…

— Боюсь, что этого будет недостаточно… Я пытаюсь объяснить вам простую вещь: после прекращения рода рюриковичей бояре передрались из-за власти и верных друзей среди них вы не найдете. Они будут использовать вас лишь как ступеньку к трону. Они готовы предать друг друга, вас, веру и страну ради власти, но… вы не знаете русский народ. Русские больше привязаны к вере, чем к власти. Так уж повелось, что власти у них уже давно «пришлые», и для народа понятие «государство» и страна» — разные вещи. Вера — своя, власти — чужие. Понимаете?

— Честно говоря, мне это совершенно безразлично. Мне присягали и бояре и чернь. Я — королева по закону, и никто этого у меня не отберет!

— Ах, ваше величество, как вы еще молоды! Бояре сейчас копят силы в Москве, ваш новый — старый муж — в Тушино, туда вы и едете… Не знатные боярские роды перебегают из лагеря в лагерь, ища выгоды. А чернь… Чернь ожесточается. Мне докладывают о тех ужасах, которые творятся под Москвой. Бояре обдирают москвичей как липку, а наемники вашего мужа мародерствуют по окрестностям. Откуда напасешься хлеба на такую прорву народа? Идет резня, насилие, грабеж. Вырезают и выжигают целые деревни… По всей стране голод и страх. Народ уже не верит ни тем, ни другим…Бояре предали их в очередной раз ради личной власти, мы же для них — захватчики, покушающиеся на веру их отцов… Все это очень плохо кончиться, ваше величество…

— Ничего! Поможет мой король… Свою помощь обещал сам папа римский!

— Они не станут вмешиваться! Они-то как раз, понимают то, что я пытаюсь вам объяснить. Не хочется это говорить, но и они тоже используют вас, ваше величество. Получиться у вас занять трон — они обретут необъятные земли, распространят свою власть и свою веру. А не получится — открестятся от вас, словно вас и на свете не было.. Я знал вас еще с пеленок. Мне было бы жаль, если б с вами что-то случилось…

— Оставьте, гетман! Я не желаю больше это слушать! Я — законная царица Московии и займу трон, чего бы мне это не стоило. Я не вернусь в подданство, уже побывав на престоле царском. Если боитесь трудностей, так и скажите — я отпущу вас.

— Я никогда и ничего не боялся. Даже говорить то, что слышать е хотят…я сделал все что мог, и совесть моя чиста…

— Тогда отправляйтесь к своим воинам. Вам предстоит еще много работы. И когда мы вернемся в Москву — меньше ее не станет!..

… Она вернется в Москву через несколько лет… Связанная, в цепях! Вернется, что бы погибнуть через считанные недели при загадочных обстоятельствах. Мне искренне жаль эту девочку. Властолюбие сыграло с ней недобрую шутку. Хотя она не самый отвратительный персонаж в этой давней, запутанной истории. Были монстры пострашнее…

А сейчас у нее еще все впереди. Ей еще предстоит, преданной и брошенной сбежавшим «тушинским вором», уговаривать наемников в полупустом лагере не даваться и продолжать борьбу. Подкупать их «панов» и «атаманов», всеми возможным способами, убеждать, умолять… Даже родной отец, ради личных интересов втянувший ее в самое пекло этой смуты, бежал в Польшу, не отвечая на письма дочери, словно ее уже и в живых-то не было… Бежав из тушинского лагеря, ей еще предстоит выдерживать осаду Дмитрова, и, поднимаясь на стены крепости, личным примеров воодушевлять трусящих солдат. Ей еще предстоит пережить предательство короля польского и римского папы, предоставивших претендентом на московский трон  кандидатуру Владислава Жигмонтовича, сына Сигизмунда Третьего….Ей еще предстоит уговорить встать донских казаков гетмана Заруцкого на защиту ее интересов, и отступать с его войсками, оберегая новорожденного венценосного младенца — царевича Ивана. Ей еще предстоит пережить предательство казаков и позорное возвращение в Москву, де ее трехлетний сын будет повешен за Серпуховскими воротами, по приказу вступивших на трон Романовых. И ей еще предстоит погибнуть в заточении кремлевского бастиона… Но это будет впереди. Как будут впереди еще многие подлости и подвиги, одинаково огромные по своему величию и значению…

Впереди еще возведение Лжедмитрием Вторым в сан митрополита Филарета Романова (при живом митрополите Гермогене, взывавшем из заточения о восстании русского народа, и заморенного голодом, но не сдавшегося!). Впереди еще благословление Филаретом войска «Тушинского вора» на штурм Москвы и предательское посольство все с тем же Филаретов, под стены осажденного Смоленска, на поклон к польскому королю. Будут просьбы о воцарении сына Сигизмунда и будет странное «пленение» этого посольства, содержавшегося при дворе короля в здравии и довольствии до конца «смутного времени»…

Но будет и беспримерная осада Троице — Сергиевой Лавры — главного оплота русской свободы. Монахи, рассылавшие воззвания во все концы земли русской, выдерживающие (и выдержавшие!), осаду тридцати тысячного войска, самого обученного и хорошо вооруженного в Европе. Будет подвиг скромного торговца Козьмы Минина и воеводы небольшого городка Дмитрия Пожарского. Будут чудесные явления русских святых и тяжелейший, повседневный труд простых русских людей… И будет постыдное бегство превосходящих сил поляков от стен Троице — Сергиевой Лавры и от стен Кремля… Народ опять, без помощи «кремлевских бояр», сам, спасет свою страну. И будет великая победа 4 ноября 1612 года…

Будет и избрание все же пробившихся на трон Романовых, и возвращение митрополита Филарета из «ссылки» во власть… Их потоми продержаться на троне еще долгих триста лет. И закончат свое правление, так же, как и начинали — гибелью невинного царевича в подвале ипатьевского дома… Но это — уже совсем другая история…

 

Глава 5

Я проснулся, когда она еще безмятежно спала. Встал, механически приготовил кофе, принял душ, побрился. На душе было как-то… нехорошо. Сегодня мне предстояло положить конец первому, «примитивному» этапу моего плана и перейти ко второй, более сложной его части… нет, дело было не в стыде, и даже не в жалости. Я уже давно ничего не стыжусь, ни в чем не раскаиваюсь, и почти никого не жалею. Кто знает, кем бы я был, отпусти тогда ее из этого мира, или хотя бы прости ее убийц, но… Как говорят: история сослагательного наклонения не имеет… Я есть то, что я есть. И упустить даже ничтожный шанс изменить се, я не собираюсь, его бы это не стоило. А девчонка… то ж... Обычная девчонка, не лучше и не хуже других. Миллионы таких есть сейчас, миллионы — были, и миллионы будут. А ТА — одна. И я — один. Да и наделал я уже столько всего, то каяться сейчас было бы как — то… смешно, что ли… Но на сердце все равно было сумрачно. Надо побыстрее кончать со сем этим спектаклем… Я возил ее на Кипр, и в Италию, на Ибицу, и в Париж. Я знакомил ее со знаменитейшими и богатейшими людьми. Одевал в лучших бутиках мира. У нее была самая дорогая косметика и самые изысканные салоны красоты. Она сладко спала, вкусно ела, дорого одевалась. Не всем выпадает такой шанс… А теперь настало время контрастов…

В ванной комнате я легонько постучал по зеркалу. Отражение качнулось и вопросительно посмотрело на меня.

— Пора, — сказал я. — Встретишь ее в баре. Наверняка будет пить, потому справишься легко. Дальнейшее ты знаешь… Бедность, однообразие рутиной жизни.. И, пожалуй, добавь побольше нудных и нравоучительных историй о высокой морали, христианских ценностях и все тому подобное… Надо подстраховаться: тетушка не зря поет эти притчи… Она что-то задумала, и меня это тревожит… Постарайся окончательно отбить у нее охоту к подобным темам.

— Не в первый раз.

— Вот и хорошо. Тогда — к делу!

Призрак исчез, а я направился в спальню. Ольга отрыла глаза, потянулась ко мне…

— Вставай, — мягко сказал я. — Пора.

— Мы куда-то идем?

— Да. Надо подыскать тебе новую квартиру.

— Зачем? — не сразу поняла она.

— Я не уверен, что ты захочешь вернуться к себе домой, но если я ошибаюсь…

Я знал эту  странную, всегда удивлявшую меня особенность: она была совершенно равнодушна к своему дому. Тому дому, где родилась. Она быстро обустраивалась в любом, новом, месте, обживалась, чувствуя себя комфортно, но тот, первый дом, дом ее родителей, был ей явно чужой. Она не любила об этом говорить, а я никогда не расспрашивал…

— Я тебя не понимаю, — на ее лице появилось озадаченное выражение. — Что-то случилось?

— Нам пора расстаться, — прямо сказал я. — Я говорил тебе, то не создан для долгих отношений, и когда–нибудь этот день настанет. Вот он и настал.

— Подожди, подожди, — растерянно запротестовала она. — но… Вот так? Просто? Безо всякого повода?

— Ну не ссору же устраивать, право слово, — пожал я плечами. — Взрослые люди все таки… Как дань традиции?

— Я ничего не понимаю... Я сделала что-то не так? У тебя кто-то появился?

— Вот мученье-то, — вздохнул я, и терпеливо пояснил: — Просто пришло время расстаться. Пора сбрасывать кожу, как говорил мудрый Каа. Я совершенно не семейный человек, и долгие отношения меня утомляют. Нам было хорошо вместе… Ты же не в претензии на меня за то время, что мы провели вдвоем?.. кстати, я приготовил тебе небольшой прощальный подарок…

Но обтянутый бархатом футляр полетел в угол нераскрытым.

— Так, — задумчиво посмотрел я ему вслед, — похоже, без ссоры ты расставаться не привыкла. Извини, но я не сторонник традиций. Я ухожу, когда остынешь — позвони. Я помогу тебе найти квартиру и перевезти вещи… Пока!

Не вслушиваясь в несущиеся мне вслед слова, я вышел из квартиры. Звонить она не будет — в этом я был уверен. Через пару часов, в одном из баров ее найдет мое «Альтер эго», и… дальнейшее — дело техники…

Неожиданно для себя само, я что было сил ударил кулаком по рекламному щиту, мимо которого походил. Рассеянно посмотрел, как затягиваются раны, не оставляя даже белесых шрамов… Если б можно было так же легко затягивать раны памяти… Или раны совести… Обычная девчонка… Такая же, как сотни и тысячи… Надо будет все же проститься с ней по хорошему… Хотя бы во сне… А потом, выиграв пари, я исчезну, и она утешиться очень быстро… Что люди вообще знают о боли? О настоящей боли?.. Прости, душа моя, но так надо. Не тебе. Не «нам». Мне…

— Да брось ты, — сказала Смерть, разливая остатки ликера по рюмкам. — Разве ж это беда? Это просто обида…  Если б ты его любила… Но о любви, как я понимаю, речи не шло?

— Я не знаю, — всхлипнула Ольга. — Но нельзя же вот так… просто… так не бывает…

— А как бы ты хотела, что б это произошло?

— Ты защищаешь его потому, что он твой племянник…

— Это не причина. Просто, по моему опыту, игры без любви примерно так и заканчиваются. Кому-то одному просто все надоедает. Если б ты бросила его первой, сейчас так же бесился бы он.

— Но я-то с ним так не поступала!

— Опять мы пошли по кругу, — вздохнула Смерть, осушая рюмку. — Я просто промолчу… И учти, то если женщина молчит — это еще не значит, что она о чем-то думает… Чаще всего наоборот.

— Мне сейчас не до шуток…

— Это вполне естественно… Просто помни, что то, то кажется тебе сейчас настоящей бедой, когда-нибудь не будет стоить и выеденного яйца. Это еще не беда, девочка. Это просто — слюнки и сопельки. Давай лучше выпьем за то, что б ты никогда не столкнулась  с настоящей бедой…

— Что же может быть бедой? Смерть?!

— Кхм-м… Ну, почему? Не обязательно… Например, самому стать причиной беды. Просто поверь: лучше для тебя самой, что б обижали тебя, а не ты…

— Какой-то странный мазохизм…

— Есть такая притча… Умирал старый монах, и его молодой послушник просил открыть ему тайны духовного совершенствования. Монах так сказал ему: « В душе каждого человека каждый день, каждый час бьются насмерть два одинаково сильных и умных волка: добро и зло. Как ты думаешь, какой победит?» «Наверняка — добро!» — воскликнул послушник. «Нет, — ответил старец. — Победит тот, которого ты кормишь». То, что ты называешь «мазохизмом» я называю — не оскотиниться, выкормив в себе волка… Да и волк — не самое страшное животное, которое человек может в себе вырастить… Губерман, например, утверждал, что «сытые свиньи страшней, чем голодные волки»…

— Если б еще от этих мудростей хоть какая-то практическая польза была… Закажем еще.. по чуть — чуть?

— Я — пас, не завтра рано вставать. Тебя отвезти домой?

— Нет, я еще посижу.

— Как знаешь… просто помни о том, что я тебе сказала. А это все — не беда… До встречи, девочка…

Она поднялась, и на ее место, тот час, нацелился какой-то молодой, спортивного вида мужчина, давно, исподволь, наблюдавший за их беседой из дальнего конца зала. Встретившись взглядом со Смертью, смутился и поспешно отвел глаза. Та лишь презрительно усмехнулась краешком рта, еще раз махнула Ольге на прощание рукой, и вышла из бара, словно уступая поле боя…

Сон 1037

Бирюзовые волны нежили песок. Обнаженная, она выходила ко мне из воды, и крохотные капельки влаги, отражая солнце, освещали ее фигуру неземным сиянием.

— Сколько здесь янтаря, — удивилась она. — Я никогда не видела столько прекрасного, разноцветного янтаря в одном месте… Да на земле и нет такого места… Где мы?

— Это пристань для тех, кто смертельно устал… Помнишь, знаменитое, булгаковское: «Он не  заслужил счастье, он заслужил покой»? Для счастливых — иные миры… Знаешь, ученые думают, что янтарь — это кусочки застывшей смолы. Они ошибаются. Это спящие солнечные зайчики. Но ученые не узнают об этом никогда — никому и в голову не придет изучать солнечных зайчиков…

— Солнечные зайчики, — повторила она, держа на раскрытой ладони несколько ярко-желтых камешков. — Они точно спят? Они не умерли?

— Смерти нет, — успокоило я ее.-  Есть лишь проводница по Дороге Сновидений.  В мире ничто не исчезает бесследно. Мы просто уходим в те места, которые заслужили при жизни… если не заслужили рай или ад…

— А что такое рай?

— Это Бог. Это любовь… Кто-то из отцов Церкви глубоко подметил, что, возможно, рай и ад — это один и тот же Свет. Только чистые души он согревает, а черные — жжет…

— Ты был там?

— Нет. Я, в некотором роде, тоже принадлежу к той силе, «что вечно хочет зла и вечно совершает благо»… Я из тех ангелов, что когда-то ушли от Бога, не веря в Его замысел о людях. Древние нам поклонялись как богам… Мы даже жили среди них… Потом пришел Христос, и театр закончился… А мы остались. И люди остались. И наши проблемы остались… Но я хотел поговорить с тобой о другом. Я привел тебя сюда, что бы поговорить начистоту и просить… ну, если не о прощении, то хотя бы о понимании…

— В чем?

— Я увел тебя с твоей дороги. Я водил тебя по другим мирам и временам, показывая все виды и грани любви.. и буду водить еще долго… Ты ни в чем не виновата, ты просто оказалась не в том месте и не в то время. Ты, наверное, неплохой человек, и не заслужила всех этих интриг и обманов… У меня просто не было другого выхода… Сейчас я могу признаться тебе в этом, потому что завтра ты проснешься и забудешь этот сон… Зато я показал тебе то, что доступно очень немногим. Ты сможешь использовать этот опыт по своему усмотрению, во благо, или во зло… От этого будет зависеть куда ты пойдешь дальше. Каждый час, каждую секунду мы стоим на перепутье и делаем свой выбор, свой шаг в собственную судьбу…Как сказал О.Генри: «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу»…

— Все равно не понимаю… Почему?

— Когда-то, очень давно, когда тебя еще не было на свете, я любил одну девушку. Прекрасную, нежную, златовласую… Она была для меня всем… У нас и без того было совсем немного времени для счастья: она — простая смертная, а я…  Люди, окружавшие ее, видели, что твориться что-то необычное, и по состоянию своей души считали это злым и опасным. Они обвинили ее в колдовстве, связи с бесами… Меня не было рядом, когда они убили ее… Но и позволить ей уйти я не мог. Я нарушил все законы этого мира, заключив ее душу в тот дуб, на котором ее повесили, удержав ее на краю жизни и смерти… С тех пор я охраняю этот дуб в Княжьем логе… А те, кто убил ее… Они очень пожалели об этом перед смертью… Но после этого и я изменился окончательно. Я не могу жить среди людей, но и уйти не могу, оставив ее здесь… И вот теперь мне выпал шанс. Шанс, который выпадает раз в сто тысяч лет….

— А как же я?

— Прости… Что я еще могу тебе сказать?

— Ты хочешь, что б я полюбила тебя, а сам… Что это?! Смотри!

Я взглянул на скалу, возвышавшуюся над зеленой дымкой леса. Изящный, грациозный, словно вырезанный из слоновой кости, Единорог стоял на вершине, выделяясь девственной белизной на фоне ярко — синего неба. Золотистый рог сиял на солнце, а серебряные копытца выбивали из мрамора снопы искр…

— Это был мой подарок…Ей… Как и весь этот мир. Для этого я и отлучался тогда… Ладно, я думаю, что этот разговор был ошибкой… Пусть он просто не запомниться тебе, как и множество ненужных снов… Прости…

— Подожди! — крикнула она. — Я…

Но меня уже не было…

 

Глава 6

Вероятно, это был самый известный и самый богатый лагерь детского отдыха в России. Детище знаменитого Дворца, он десятилетиями был мечтой и главным призом для юных спортсменов, ученых, литераторов. Именно на его озере впервые вспыхнули зарницей Алые Паруса бригантины — праздника, придуманного во Дворце и захватившего всю Россию романтикой юношеских надежд и стремлений.

Благодаря изрядной удаленности от городов и близости к Финскому заливу, лагерь был наполнен морским воздухом, смешанным с ароматом окружавшим его соснового леса. Только сосны и тишина…

А сбоку, за ограждающим лагерь многокилометровым забором, прилепился серый и невзрачный рабочий поселок, с вытертыми до песка газонами и вечными лужами на щербатых дорогах. Панельные коммуналки, забитые до отказа, пресловутый «прожиточный минимум» и — та же тишина… Впрочем, нет, не та же. Другая. Тишина запустения, безнадежности, тишина доживания… «Бедный родственник», с завистью и отчаянием заглядывающий за забор к своему удачливому «старшему брату», забывшему пригласить его на этот цветущий праздник жизни. Когда-то в поселок приезжали жить и работать лучшие учителя и тренера Петербурга. Ехали в «страну озер и сосен», как на долгожданный праздник, а потом…  Потом в страну вползла горбачевская «перестройка» и образование, вместе со спортом и здравоохранением, оказались под обломками «капитализации по-русски». Капитализации без правил, без ума, без жалости… без будущего. Те «интеллигенты», что «голосовали сердцем», забыв про разум, в одночасье оказались по уши в демократии, и уныло потянулись обратно в Петербург, что бы торговать на рынках, сторожить овощебазы и выдавать в гардеробах пальто новым «хозяевам жизни».  А их места в рабочем поселке заполнили жители ближайших сел и деревень, обитатели бывшего «сто первого километра». Небольшое количество оставшихся энтузиастов не могло повлиять ни на быт, ни на духовность. А за забором уже куражились, вытесняя юных спортсменов и  ученых, отпрыски удачливой «элиты» из бизнеса и политики. Это была Россия «в миниатюре», в ее прошлом, настоящем, и… Но не будем загадывать так далеко…

Виктор поставил совок и метлу в угол, запер гараж, заменявший ему дворницкую и повернулся к ожидавшему его Борису:

— На сегодня хватит. По домам.

— Может — на шашлыки? — предложил Борис. — Что тебе дома делать? Твоя опять с утра пораньше в магазине джин-тониками затаривалась, как на праздник. Значит, готовься к очередному скандалу.

— Тяжело ей здесь, — сказал Виктор. — Она городская, наш поселок не для нее. День похож на день, ни развлечений, ни работы…

— Сопьется она… Как ей вообще в голову пришло сюда приехать?

— Мы с ней в баре познакомились. Я отвозил в город статью для журнала, а она только что со своим любовником рассталась. Идти некуда, депрессия… вот и согласилась. Жить теперь есть где, только… мне кажется, она меня за это как раз и ненавидит.

— Гнал бы ты ее, — посоветовал Борис. — Ничем хорошим это все равно не кончиться, а женский алкоголизм страшнее мужского. Ее не изменишь, а себе жизнь загубишь…

— Жалко… Да и нравиться она мне. Просто здесь отношения обречены на провал по определению.

— Да, место жутковатое.

— Не в этом дело. Место здесь ни при чем. Просто мы слишком разные. И еще одна «мелочь»:  она меня не любит. Вот и все. А природа-то как раз здесь красивая: сосны, озера, гранитные валуны…

— Не скажи. Говорят, раньше здесь было кладбище. Финны называли это озеро: «Озеро мертвых». Я не робкого десятка, но когда я иду по лагерю ночью, мне как-то… не по себе.

— Ты только это Ольге не рассказывай, — полушутя попросил Виктор. — А то это очень укладывается в ее теорию. Она и так считает, что здесь повышенная радиация, и все вокруг нее — мутанты. Как в фильмах ужасов: «Зазеркалье-1», «Зазеркалье-2» и так далее…

— Ну, ты как хочешь, а я пойду напьюсь… И — к девчонкам! Ну, а тебе… Что тебе сказать?.. Удачи!

Ольга, мрачная и напряженная, сидела за компьютером, бездумно проходя в сотый раз какую-то игру. Покосилась на вошедшего Виктора и так же молча отвернулась к монитору.

— Привет, — сказал Виктор.

Она кивнула.

Виктор посмотрел на многочисленные баночки из-под джин-тоников, беспорядочно наваленные в углу комнаты, вздохнул, подошел к холодильнику, соорудил себе пару бутербродов и принялся заваривать чай.

— Звучит банально, — устало сказал он, — но ты бы хоть в комнате убралась. Не столько порядка ради, сколько для того, что бы самой развеяться. День и ночь за компьютером — это же с ума можно сойти…

— Уже сошла, — меланхолично отозвалась она. — Лечить поздно.

— Ты хоть ела?

Она неопределенно пожала плечами.

— Давай сходим погулять…

— Послушай, — она нехотя оторвалась от компьютера и раздраженно поглядела на Виктора. — Я стараюсь быть вежливой — видишь? Пожалуйста, оставь меня в покое. У меня очень плохое настроение.

— Оно у тебя всегда плохое. И не будет хорошим, пока ты не возьмешь себя в руки.

— Как?! — вызывающе вскинула она подбородок. — Подскажи! Ты же у нас умный. Ученый, историк, и все такое…. Так подскажи — как?

— Постарайся увидеть вокруг себя что-то хорошее. Эти озера, леса, и даже этот несчастный рабочий поселок, не виноваты в том, что… что у тебя сейчас не самый удачный момент в жизни. Но жить-то все равно надо.

— Сомневаюсь, что самый отъявленный оптимист разглядит здесь что-то хорошее, — парировала она. — Здесь же, как в фильме «День сурка»: каждый день — одно и то же. Ничего никогда не происходит! Это место — «остров погибших кораблей»!

— «День сурка»? — задумался Виктор. — Что ж, может быть… Но помнишь, сколько он успел сделать за этот многократно повторяющийся день? Кто мешает тебе поступить так же? Здесь прекрасные спортзалы, замечательные тренера, изумительная библиотека… Ты же любила конный сорт, стрельбу из лука… Большой теннис…

— А сейчас — не хочу…

— Пойдешь, — твердо сказал он. — Ты когда-то мечтала об этом, но времени не было. А здесь, время — единственное, что есть в избытке. И его можно либо убивать, либо использовать в свое благо…

— Поэтому ты сюда и приехал?

— Да. И еще я хочу понять загадку Зазеркалья.

— Нет здесь никакой загадки. Алкоголизм есть, тунеядство, сплетни, деградация… а загадки — нет.

— Загадка есть, — задумчиво повторил Виктор. — Собирая исторические данные, я объехал всю Россию. Практически все ее монастыри, музеи, архивы. На это ушло более десяти лет. Я бывал в сотнях городах, но нигде не видел места более беспросветного и безнадежного, чем этот рабочий поселок.  Везде живут по разному: где-то легче, где-то труднее, но такой сплин и такая безнадега только здесь. Тяжело, трудно, живется и на Урале, и в Алтае, и на Волге, и на Дону… Но там даже лица у людей другие. А вот вокруг Петербурга и Москвы образовались какие-то депрессивные «черные кольца», как наш рабочий поселок, рядом с Зазеркальем.  Они же ни во что не верят, и ничего не хотят. Посмотри на них: это словно кадавры — ходячие мертвецы, без души. Дай им сколько угодно денег, но лучше от этого работать они не станут. В лучшем случае — просто уедут отсюда. Но и там, на новом месте, все равно будут стонать, жаловаться, сплетничать и бездельничать… и я заметил, что подобные «черные пятна» сплина возникают там, где практически нет церквей… Был в прошлом веке такой ученый — Макс Вебер. Работая над своей теорией, он объехал весь мир, и в 1905 году издал свой труд: «Протестантская этика и дух капитализма». Получились удивительные результаты. Капиталисты, пытаясь привлечь рабочих на свои заводы, пытались увеличить почасовую оплату за качественный и добросовестный труд. В тех странах, где была развита духовность и религиозность, люди принимали эти условия и вкладывали деньги в улучшение условий жизни и обучение. Там же, где не было церквей, и религия находилась в упадке, рабочие принимали эти условия лишь для того, что бы сократить свой рабочий день и увеличить свободное время. Имея возможности улучшить условия своего существования, они предпочитали зарабатывать столько же, но жить в праздности, ноя, жалуясь и пеняя на свою несчастную жизнь. Бездуховная культура куда больше дорожит праздностью, чем работой. Чем человек духовнее, тем он образованнее, работоспособней, активней. А лентяи, как правило, бедны, и только мечтают что бы все «отнять и поделить».

— Однако, революция у них все же получилась.

— И, кстати, благодаря именно «аскетам» из их числа, работоспособным и деятельным. Только с противоположным знаком духовности. И если б не ошибка Маркса… Он отвергал влияние личности на историю. А это противоречит действительности. Гениальные политики, историки, ученые, «рождаются» не благодаря чему-то, а вопреки всему. Никто не мог предвидеть появления личности Сталина. История создавала его до тридцатых годов, а после — он создавал историю. То же было с Екатериной Великой, Андреем Боголюбским, Ломоносовым и княгиней Ольгой, Наполеоном и Гитлером. Влияние личности на историю — несомненно. Не будь Ленина — не было бы и революции. Не будь Сталина — Россия была бы принесена в жертву революции, и исчезла бы, как государство. Даже Горбачев своим предательством нарушил естественный ход преобразования России. История не имеет сослагательного наклонения, зато является неоспоримым, наглядным примером. Потому-то многие так хотят ее переписать, себе в пользу. Это Зазеркалье для меня — полигон для изучения и опытов, который даст мне понимание общей ситуации в России… и ее шансов на будущее.

— Печальные какие-то шансы…

— Вот именно… Но если понять, чем их можно заинтересовать здесь, сейчас, как пробудить к жизни, вернуть надежду — значит, можно надеяться на изменения и во всей России. Ты никогда не боялась, что Бог — существует?

— В каком смысле?

— В прямом. Эйнштейн начинал теоремы со слов: «Допустим, что Бог существует, в таком случае, скорость света будет равняться….» Потом это начало выбросили из всех учебников…. Но если Бог существует, тогда мы на грани катастрофы вселенского масштаба. Как человечество, мы — банкроты. Духовно мы потерялись, совершенно не соответствуя не только замыслу Бога, но уже даже мало чем отличаемся от животного мира. Жрем, размножаемся и воюем — вот и вся цивилизация. Жизнь насекомых напоминает. Есть только два выхода из этого тупика: либо Бог сотрет нас, как во времена потопа, и начнет историю заново, либо мы опомнимся сами…. Но второе — как-то сомнительно. Не находишь?

— Честно говоря, мне все равно…

— Вот и им все равно… А я хочу понять — почему? Ведь это вопреки даже законам самосохранения. Даже из банального эгоизма человек хочет жить лучше… Так почему же ничего не делает для этого?! Почему всем — «все равно»? Помнишь библейскую притчу о том, как Христос исцелил бесноватого, изгнав из него бесов в стадо свиней? Ведь жители той деревни сказали тогда Иисусу: «Уйди отсюда, Ты нам не нужен!» Им было так хорошо в этом мире из лени, бездумья, сплетен и жалоб, что они просто испугались, когда пришел Тот, Кто Несет Перемены.  Если б Он пришел сюда, то услышал бы то же самое. Вот я и пытаюсь понять — почему? Наполеон называл историю «лучшим учебником философии». Вот поэтому я ее и изучаю. История — ключ к будущему, карта, прообраз — называй, как угодно…

— Ну, с тобой-то все понято. А то здесь делаю я?

— Если бы ты меня любила, я бы точно знал ответ на этот вопрос, — невесело улыбнулся он. — А так… Пока просто приходишь в себя…Только для того, что бы придти в себя, надо сначала себя найти. Я могу многое рассказать тебе: о вере, и о любви, и людских судьбах, я могу дать тебе дом, в котором ты сможешь набраться сил, могу даже скрасить твой досуг спортом и солнцем, но понять — кто ты, и чего хочешь — можешь только ты сама.

— Вот только для чего ты это делаешь? Из жалости? Или изучаешь, как это свое Зазеркалье?

— Ты мне нравишься, — ответил он. — Очень нравишься…

— Ты никогда не был женат?

— Нет.

— Ну, хоть любил?

Виктор долго молчал, подбирая слова.

— Я уже говорил тебе, что моя работа… даже не работа — образ жизни — сродни аскетической жизни монаха. Как говорят на Востоке: «что бы что-то получить, надо чем-то пожертвовать, что бы получить все, надо пожертвовать всем». У меня все силы и все время уходят на изучение истории. Денег это не приносит — я беден и вынужден подрабатывать в этом… Скажем так — поселке. Да и женщины не любят, когда что-то ставят выше их…

— Они не любят, даже когда их просто с чем-то совмещают, — уточнила она. — В общем, с тобой все ясно… Все вы, мужики, одинаковые.

— Да? — удивился он.

— Вы красиво говорите о любви, а как доходит до дела… Самцы — теоретики…

— Я, вроде не «самец», — смутился он. — Ну... в этом смысле…

— Нашел чем гордиться, — не вполне логично заметила Ольга.

— Мужчины все разные, как не бывает одинаковых женщин, — покачал он головой. — Судьба перемешивает события, формирующие наш характер, как в калейдоскопе, создавая неповторимые узоры. Одинаковых отпечатков пальцев-то нет, что уж говорить про души… А вот страсти одинаковые, как и грехи… Да и подвиги — тоже….Кто-то жертвует собой, то-то чужими жизнями. Кто-то боготворит женщин, а кто-то меняет их как перчатки… Но разве вы, сами, тянетесь только к человеку, или, все же, чаще вас привлекает то место, которое вы можете занять рядом с ним? Бессмысленно сравнивать количество женщин Диогена, и самого последнего бизнесмена.

— Кто к чему стремиться…

— Нет, — решительно отверг он. — И Кульнев, и Наполеон были полководцами, но…

— Прости, но  я устала, — решительно закончила она разговор. — Я и так знаю, что ты — умный, и все такое…Но я иду спать… Если не возражаешь — одна…

Когда она заснула, Виктор прошел в ванную комнату, тщательно запер за собой дверь и кончиками пальцев коснулся зеркала… Когда рябь улеглась, коротко кивнул собеседнику:

— Здравствуй.

— Почему так долго? — спросил Порок. — Еще одна неделя прошла.

— Она пьет день и ночь…Это может плохо кончиться…

— С ней все будет нормально. Не она первая, не она последняя. Современные девицы живучи — фосфорными спичками давно никто не травиться, и под поезда от несчастной любви не бросаются… Впрочем, в Сибирь за возлюбленным уже тоже не ездят…

— Но ты не будешь против, если я… немного помогу ей? Научу конному спорту, найду какое-нибудь хобби?

— Да сколько угодно, — великодушно разрешил Порок. — Мало удовольствия иметь дело со спившейся истеричкой. Подними ее самооценку, избавь от комплексов, заставь заниматься спортом. Я не ревную. Ведь ты, это, в некотором смысле — я, не так ли? Но не забывай, что ей должно быть скучно. Все должно быть на контрастах. Когда я поманю ее обратно, она должна не просто вернуться. Она должна бежать! Радостно, фанатично, безоглядно… Это — понятно?

— Не в первый раз, — тихо напомнил Виктор.

— Ты жалеешь ее? — удивился Порок. — Осторожнее, мой друг! Жалость — скользкая дорожка…

— Она не такой уж плохой человечек… Мне кажется…

— А вот советы мне давать не надо, — нарочито ровным голосом попросил Порок. — Не заставляй меня вспоминать струю, добрую сказку, и приказывать: «Тень, знай свое место!» Я не хочу, то б наши беседы протекали в стиле «внутреннего диалога». Мне ее искренне жаль, и я даже постараюсь как-нибудь компенсировать ее переживания… Дать ей денег, что ли… Она быстро утешится… Но я не люблю ее! И ничего не могу с этим поделать… Я бы мог оставить ее тебе, впоследствии, но… выиграв пари, я собираюсь уйти отсюда. Навсегда. А отражения, как известно, не живут без хозяина. Я не Творец, и не человек, что б давать жизнь…

— Я знаю…

— У тебя все? Тогда иди. Я вызову тебя, когда придет время…

Сон 1014

…— Не снимая сапог?! — ужаснулся Кульнев. — Воля ваша, господа, но как-то все это… мерзко. Я все понимаю, но ведь не дикарь же он. Император. Какой — никакой этикет все же должен быть. Женщины все — таки… Я сам командую гусарами, что это такое — объяснять не нужно. Вон, один Давыдов чего стоит, но что б так…В приличном обществе за такое сразу а дуэль вызывают… Впрочем, да…. То ж его вызовет, он же — император… Прямо беда какая — то, а?..

Друзья с затаенными улыбками смотрели на расстроенного генерала. Было что-то трогательное в его детской обиде за честь слабого пола. И уж совсем сложно было представить, что шеф Гродненского гусарского полка… никогда не зал женщин. И дело было не в его, уже ставшей притчей во языцах, внешности (огромный рост, огромная голова, огромный нос: не человек — оживший голем, наспех вылепленный из полусырой глины. Встретишь такого ночью в лесу — неделю заикаться будешь!) , а в его немыслимой, невероятной даже для рыцарских времен чистоте… так отпугивающей женщин! Легендарнейший генерал своего времени, главный герой народных сказок и лубочных рисунков, был непостижимо, беспримерно, трогательно… добр. Сколько раз, посреди сражения, гибнущие под натиском русских солдат враги, в едином порыве отчаяния, начинали звать на помощь… Кульнева! И Кульнев являлся на зов — могучий, скалоподобый, он простирал над сдающимися свой исполинский палаш (Денису Давыдову он как раз доходил до кончика носа), и — спасал, беря под свою личную опеку. Король Швеции, воевавший тогда с Россией, прислал в вою армию приказ, запрещающий… стрелять в Кульнева! Отдававший солдатам все, до последней копейки, он был легендарно бескорыстен, снискав себе славу «беднейшего из генералов». По свидетельству Дениса Давыдова, он, заботясь о солдатах, за ночь вставал 7-8 раз, говоря: «я не сплю и не отдыхаю, что бы армия спала и отдыхала»… Ну согласитесь: кому нужен такой муж?

Впрочем, один раз непобедимый генерал два не попал в плен.  Он долго и безуспешно добивался расположения приглянувшейся ему особы, и… чудо вершилось! Одурманенная блеском славы, окружавшей его (Кульнев только что провел свои войска по льду Балтийского моря до самого Стокгольма, после чего немедленно был заключен Фридрихсгамский мир, положивший конец затянувшейся войне и вновь присоединившей к России Финляндию), она согласилась стать женой этого монстроподобного добряка, но при одном условии: Кульнев навсегда должен оставить военную службу. Ученик Суворова, герой многих славных компаний, человек, живший только ради защиты Отечества, он, наверное, так и не понял, что это не отказ,  простое самодурство избалованной дряни... С его ВЫСОТЫ ему этого было просто не понять. Он был огромен! Огромен во всем: в мужестве,  щедрости, в скромности, в славе…Это про него Давыдов позже писал: «… жил огромный человек, расточитель славы..» Казалось, он просто иногда не понимает, как могут быть люди такими.. мелкими?!.

— Нет, я действительно не понимаю, — продолжал между тем Кульнев. — Он ведь все — таки офицер… хоть бывший, но — офицер!

— Да все просто, Яков Петрович, — сказал Волконский, раскуривая трубку. — Тщеславие. Вот и весь секрет. Этот недомерок в треуголке невероятно тщеславен. Он весь состоит из самомнения. Всего остального для него просто нет. Ради своих амбиций он готов… Как же он говорил? А, вот! «Когда я его-то хочу, меня ничто не остановит. Ради своей цели я готов целовать задницы!» Он убивает тысячи и сотни тысяч только ради своих амбиций. А уж такая «мелочь», как дамы… Они для него что-то вроде брадобрея или горничной — при необходимости воспользовался их услугами и пошел дальше, даже не вспоминая…

— Но они-то?! Они — то как соглашаются?! Не горничные ведь, не посудомойки…

— Кто-то из того же тщеславия: император, он и во Франции император… А кто-то по необходимости. Например, когда он указал на Марию Валевскую, то ее (при живом-то муже!), уговаривали всей Польшей: « Вы должны это сделать ради Речи Посполитой!».

— Но мне кто-то говорил, что он любит Жозефину…

— Когда любят, не бросают, даже если женщина не может родить ему ребенка. Он и в свою нынешнюю жену просто ткнул пальцем, как в помидор на базаре, и ее родители быстро принесли покупателю заказ. Я иногда думаю, господа: вообще что-то человеческое в этом чурбане есть?

— Есть. Он очень самоуверен, — из-за сильнейшего акцента многие слова сэра Вильямса едва угадывались. — И когда он теряет эту самоуверенность, то впадает в полнейший ступор. Он больше ничего не может. Как трав…

— Как растение, — понимающе кивнул Волконский. — Да, я слышал о  том эпизоде при выборе первого консула. Если б не его брат, Наполеона попросту выгнали бы подзатыльниками, как недоучку — школяра. А он стоял, весь красный, и только открывал и закрывал рот, что-то беспомощно лепеча… Нет, Наполеон умен, но какой это ум? Это ум выгоды и только выгоды. До его едва ли не в каждом городке Европы была своя мера и свой вес. Он дал общую меру: литр, грамм, метр. Он заставил работать даже чиновников, что еще не удавалось никому. У него самая большая армия в мире, но все эти мальчишки отобраны от дома силой и не хотят воевать за интересы самодура. Он дал Франции конституцию, но разглядывая ее проект, поморщился: « конституция должна быть краткой», а когда его помощник льстиво добавил: «И ясной?», презрительно бросил: «Темной! Что б была возможность двоякого толкования для правителя». Он вернул Франции уничтоженную революцией религию, но отделил Церковь от государства, и даже бахвально короновал сам себе, выхватив корону из рук римского папы. Краткое время побыв консулом, он уничтожил сперва «покушавшихся» на него якобинцев, потом расправился с «покушавшимися» на него монархистами и «глубокомысленно» изрекнув: «Это страшно, когда судьба республики зависит от одного человека. Это притягивает убийц. Надо обезопасить свободу республики созданием династии» — и стал императором. Появилась забавная формулировка: «Император, согласно конституции республики». Он не ожжет прожить без войны и дня. Помните го сакраментальное: Глупцы! Разве вы не понимаете, что настоящим властелином я буду лишь в Константинополе?!» Европа стала от него. Даже покорный ему ара римский же грозит отлучением от Церкви. Слишком много крови. Слишком много жертв ради честолюбия одного человека.

— Сей корсиканец целый век

Гремит кровавыми делами.

Ест по сто тысяч человек

И с…т королями, — неожиданно выдал эпиграмму подозрительно молчаливый до этого Давыдов.

— Денис! — укоризненно пророкотал Кульнев. — Ну что ж вы так, голубчик! Ведь чувствовал я что вы сейчас что нибудь такое… отчебучите…Молчащий Давыдов, это как… хм.. миролюбивый Наполеон…

— Как думаете, Яков Петрович — справимся? — переломил течение разговора Волконский, когда затихли раскаты хохота. — Я не жизнь опасаюсь, а за дело боюсь.  Никола Удино — самый талантливый из маршалов Наполеона. Нас — десять тысяч, их — тридцать и, в основной массе — кавалерия. Да еще корпус Макдональда, идущий к нему на соединение... Этакая громада на Петербург прет.. Потеряем столицу — Европа нам такого позора вовек не простит.

— Большая беда, — подтвердил сэр Вильямс. — Моя Англия так надеется на Россию, но проклятый Бонапарте непобедим…

— Да бросьте вы эти глупости, голубчик вы мой! — возмутился Кульнев. — Ваш хваленый Бонапарт, может, и неплохой тактик, но стратег он бездарный!

— Вся Европа…

— «Вся Европа» это меньше чем треть России... Нет-нет, не вычисляйте,  я не  арифметическом смысле. Еще покойный Суворов гневаться изволил: «Тактику у мня украл негодяй! Встречу — заставлю вернуть краденое!».  Жаль не дожил Александр Васильевич, а то бы Наполеон не то что в Россию, в Европу бы носа не казывал, — Кульнев привычно набил огромных размеров трубку, прикурил от взятой из костра веточки, выдохнул огромное облако дыма, едва не скрывшее в себе всю компанию слушателей и продолжил: — Ведь он, шельмец, се время эту краденную тактику и использует, лучшего выдумать не  состоянии. Собирает силы большие, чем  противника, дает один — два решающих боя, захватывает столицу и принимает покорную капитуляцию, грабя завоеванные страны так, что хоть лапти гвоздями к полу прибивай. А с Россией этот номер не пройдет. Еще Суворов завещал биться не числом,  мним. Да глуп ваш Наполеон, вот и весь сказ. Слышали, как он солдат в Египте перед боем подбадривал: «пирамиды смотрят на вас!». Добавил бы еще: «Песок слушает вас. А Нил ощущает вас!» По-моему, там у него тепловой удар и случился. Солнце голову напекло — всего и делов. Это еще и хорошо, то его просьбу о поступлении на русскую службу в свое время отклонили. Жаль мне было бы солдат од его началом. Смотрите, что сейчас делает: при жаре необычайной, уже тысячу километров гонит своих солдат за армией Кутузова. А Михайла Илларионович — умница. Он же просто загоняет армию корсиканца, используя тактику «выжженной земли». Сколько было человек у Наполеона, кода он перешел Неман? И сколько осталось сейчас? Не дав и одного сражения, Кутузов уже сравнял силы и измотал противника. Хитрый лис. Хитростью Наполеона и возьмет. Заморит, закружит. По частям, по кусочкам разметает, словно стог трухлявого сна. А вот нам, голубчики мои, такого никак не позволительно. Бонапарт хитрит, основные силы на Москву бросив, а ударные — а Петербург. И кроме нас — противопоставить ему нечего. И что ж, что трое — а одного? Бывали и хуже переделки. А выстоять надо. Выстоять и разбить!

— Разобьем, Яков Петрович!

— Ну вот и славненько.. А то — «не снимая сапог»… Надо же как, а? Нет, господ, вы как хотите,  а мне думается, что проучить его надо крепко. Россия, чай не барышня. У нас за такое и по треуголке схлопотать можно… Ну, вы, ребятушки сидите, отдыхайте. А я пойду, посты проверю. Вы мня не ждите — спать ложитесь. Завтра тяжелый день будет. Важный день…

28 июля 1812 года началась трехдневная, ОСНОВОПОЛАГАЮЩАЯ битва в русско–французской войне. Не Бородино, а Клястицы разрушили неудачную стратегию Наполеона, в нашей многократно перевираемой и нещадно обобранной на победы истории.

По плану Бонапарта, маршал Удино, имевший трехкратное превосходство над силами русских, должен был без труда уничтожить корпус Петра Христафоровича Витгенштейна и захватить столицу России — Санкт Петербург. Самоуверенный француз, с неприкрытым кокетством писал своему сюзерену: Мне очень стыдно, Ваше Величество, что  раньше вас буду в Петербурге»… У него были основания надеяться на это. Согласно любой логике войны, Россия (уже в который раз!) была обречена. В своей речи перед армией, 22 июня Бонапарт сказал: «Рок влечет Россию и ее судьба должна свершиться».Громкие слова. Как и в случае со «смотрящими» на его пирамидами…. Что ж, 26 июня войска Наполеона перешли Неман и «судьба России начала вершиться»…

28 июля 1812 года четыре эскадрона Гродненского гусарского полка, под командованием генерала Кульнева атаковали 12 эскадронов маршала Удино, положив начало одной из самых замечательных побед в истории России.

А потом был невиданный доселе бросок русских гренадер сквозь подожженный французами мост. Был разгром трехкратно превосходящего по силам противника и первая русская победа в войне 12 года. Наполеон был вынужден послать на помощь Удино корпус маршала Сен-Сира, ослабив наступающую на Москву группировку войск…

Так и не дождавшийся капитуляции русских, снедаемый уязвленным тщеславием, Наполеон вошел в пустую Москву… и той же ночью она запылала, подожженная русскими солдатами. На следующее утро Наполеон срочно послал Александру Первому предложение о переговорах… Он напрасно ждал ответа целых пять недель. Договариваться с ним никто больше не собирался.

Бонапарт гордился, тем, что в лексиконе его армии отсутствует слово «отступление». Оно впервые прозвучало 19 октября 1812 года… Преследуемый по пятам русской армией, вынуждающей его идти по ранее опустошенной смоленской дороге, Бонапарт не просто терял армию: она таяла, как брошенный на жаровню лед…

Позже Наполеон будет оправдываться неблагоприятными погодными условиями, ссылаясь на непобедимость русского мороза.

Он будет лгать! Историки и криминалисты, исследуя кости погибших солдат наполеоновской армии, доподлинно выяснили, что погубила их… банальная жадность! Помимо боле чем двадцатикилограммового ранца, каждый из их тащил на себе — тысячу километров! — десятки килограмм награбленного добра. Их позвоночники деформировались под весом тяжестей, ребра трещали, но они не бросали свою добычу, словно мартышка, засунувшая лапу в бутылку с орехом, и готовая умереть, но не разжимать кулак. Мороз и лихие набеги партизанских отрядов Давыдова лишь помогли им довершить самоубийство. Тогда же, едва не попав в плен к русским казакам, Наполеон приказал изготовить для себя быстродействующий яд…

Он примет его, когда молодой и блистательный Александр Первый будет танцевать в Париже с Жозефиной, а уставшие от бесконечных войн парижане встретят русских солдат с ликованием, сами предупредив Наполеона, что если он пойдет на Париж, то они собственноручно зажгут его, как русские — Москву. Но судьба не позволит этому человеку уйти из жизни и в этот раз. Яд, утратил к тому времени свою силу, как и сам Бонапарт, и император СДАСТЬСЯ своим злейшим врагам — англичанам, сказав: «До 6 ноября я был повелителем Европы, теперь я ее посмешище. От великого до смешного — один шаг». И вот это будет правдой. Из всех военных компаний мировой истории, эта — самая бесславная. Из полумиллиона вторгшихся в Россию солдат, вернулось немногим более 20 тысяч. Но даже эти остатки Наполеон БРОСИЛ, торопясь не упустить в Париже пошатнувшуюся власть. Наполеоновской армии не позволили даже погибнуть с честью на поле боя. Они просто передохли, а крысы, уползая прочь… А потом будет остров Эльба, недолгая агония «ста дней», остров святой Елены, отказ жены последовать за мужем, и бесконечные страницы мемуаров, в котором ему, наконец, удастся реализовать все свои комплексы, «создавая» себя великим, милосердным и прозорливым, хотя бы на бумаге…

Кульнев не увидит этой победы. Преследуя французов, авангард генерала попадет в засаду и будет расстрелян перекрестным огнем артиллерии с господствующих высот. Прикрывая отход своих солдат, Кульнев будет смертельно ранен — пушечное ядро оторвет ему ноги выше колен. По свидетельству Давыдова и Волконского, генерал снял знаки отличия, со словами: «Возьмите! Пусть враг, когда найдет мой труп, примет его за труп простого солдата, и не кичится убийством русского генерала».

Что здесь добавить? Два совершенно разных человека. Оба — прирожденные военные. Один — император, любимец женщин, хозяин Европы,  второй — простой русский генерал, одинокий и небогатый. Но я не хочу даже сравнивать их. Якову Петровичу Кульневу такое «соседство» ряд ли бы понравилось…

 

Глава 7

— Подожди! — взмолился, наконец, Виктор. — Дай отдышаться…

Она придержала коня и легко соскочила на землю, с усмешкой глядя на тяжело переводящего дух Виктора.

— Эксперимент провалился? — констатировала она.

— Но попытаться-то надо было… Капитан Фракас и Д`Артаньян догоняли лошадь… По крайней мере, как утверждал Дюма и Готье…

— Значит, такие были лошади, — рассмеялась она. — Впрочем, то мешает тебе говорить то же самое? Таких экспериментаторов, как ты, найдется немного, так что хвастайся смело… Искупаемся?

Привязав коня к дереву, она быстро разделась и вошла в воду. Виктор невольно залюбовался ее гибкой фигурой и распущенными по плечам волосами.

— Что? — лукаво спросила она, явно зная ответ заранее.

— Ты очень похорошела, с тех пор, как приехала сюда… Знаешь что? Давай я тебя сфотографирую? Ты взяла фотоаппарат?

— Я думала — ты взял.

— Ладно, это не проблема. Ты купайся и загорай, а я сбегаю за ним. Не скучай, я быстро.

— А вот у меня фотоаппарат всегда с собой, — раздался вкрадчивый голос, как только Виктор скрылся за поворотом лесной дорожки.

Она вздрогнула от неожиданности и обернулась. Метрах в десяти, прислонившись к сосне, стоял Борис, или — Боренька — как называли его в лагере. Согласно паспорту, ему было уже больше сорока, но бритая до зеркального блеска голова, легкомысленные красные шорты, застиранная футболка с изображением «вечно живого» Ленина и потрясающая простота в отношениях с женщинами, заставляющая вспоминать юношескую гиперсексуальность, переносили его в разряд «вечных подростков». Можно было не сомневаться, что и в пятьдесят, и в шестьдесят лет, он будет ходить все в тех же шортиках — футболочках — сандаликах, и заигрывать с пионервожатыми, совершенно искренне не понимая, почему к нему относятся не серьезно.

— Я рада за тебя, Боренька, — сказала ему Ольга. — Значит, ты сможешь прямо сейчас, не заходя домой, пойти фотографировать птичек… Или белочек — кого найдешь…

— Здесь нет птиц, — ответил Боря. — В этих местах живности вообще очень мало — ты этого никогда не замечала?

Несколько озадаченная, она прислушалась. Странно, но в огромном и чистом лесу и впрямь не было слышно птичьих голосов.

— Здесь даже комаров и мух практически нет, — добавил Боря.

— Море близко, — пожала она плечами. — Они не любят морской воздух…

— Может быть… Хотя некоторые говорят, что в незапамятные времена именно в этих краях упал какой-то редкий метеорит. Ученые говорят, что шунгит, который добывают только в Карелии — явно метеоритного происхождения. Ледник тоже остановился именно здесь... Вообще это странное место — ты не находишь? Гитлер очень интересовался им с исторической и оккультной точки зрения, а НКВД снаряжало экспедиции для изучения меряченья…

— Изучения чего?

— Меряченья, — повторил он. — Остатки коренных народов иногда впадают в странный транс, начинают говорить на непонятных языках, порываются куда-то идти… А в некоторых местах невозможно находиться из-за внезапных приступов первобытного ужаса… Это действительно странные места. Здесь дремлют древние силы. Те, кто приезжают сюда ненадолго, сначала испытывают приступы радости, граничащей с эйфорией, а потом… потом начинаются депрессии, истерии, сплин…

— У меня все происходило в обратном порядке, — усмехнулась она, выходя на берег. — А сам не боишься этой… радиации?

— Я веду исключительно здоровый образ жизни, — сказал он, словно невзначай подходя все ближе и ближе. — Вон какие бицепсы… Хочешь пощупать?

— Нет, Боренька, спасибо. Вот чего  точно не хочу, так это щупать тебя. И не надо смотреть на меня томными глазами. Я не испытываю к тебе такой тяги, что б немедленно бросаться на шею и сливаться в горячей страсти прямо тут же, на песке…

— Почему? — даже удивился он.

— Ну как… даже не знаю… потому что не хочу…

— Странно, — недоверчиво оглядел он себя. — Может, вечером?

— Боренька!..

— Хорошо, пока отложим этот разговор. Но, как только решишь — говори не стесняясь. Травки покурить не хочешь? Ты какая-то напряженная…

— Нет.

— Совсем странно… Ведь скоро пати…

— Что скоро?

— «Пати». «Растоманы» — «дети цветов», — облюбовали здесь одно озеро. Говорят тысяч пять со всей России приедет. Музыканты, танцовщицы, драйв…

— Могу представить…

— Тебе понравиться. Там спонсором какая-то прикольная тетка, владелица туристического агентства, обещает праздник по высшему разряду. Я в интернете читал…

— Туристического агентства? Не помнишь, как ее зовут?.. Александра?

— Не помню. Кажется, Александра, — сказал он, и вдруг насторожился, к чему-то прислушиваясь. — Ну, ладно. Мне пора. Значит, договорились — как станет скучно…

— Как только — так сразу…

Он исчез за пару минут до того, как вернулся Виктор. Ольга только усмехнулась.

— Ты что? — спросил Виктор.

— Да так… Местные чудеса…

— Потому и не купалась?

— Тебя ждала. Захотелось поплавать нагишом, а как же без охранника в таком глухом месте?

Продолжая улыбаться чему-то, она скинула купальни и вошла в озеро. Откуда-то из кустов, в которых исчез Боренька, донесся глухой полу-вздох — полу-всхлип… Хотя, может, это ей и показалось: карельские леса и впрямь довольно странное место…

Обещанное Боренькой «пати» действительно оказалось весьма занятным событием.

Ночная Карелия сама по себе особое зрелище. Днем, даже в самую солнечную и знойную погоду, в ее природе все равно чувствуется какой-то, едва уловимый, «налет холода». Может, сказывается обилие огромных гранитных валунов, словно инеем, покрытых белесым мхом, может, это впечатление создает скупая растительность, с таким трудом отвоевывающая себе место на каменистой почве, а может, прохладная синева многочисленных озер, и такого же прохладно — призрачного неба над ними… Зато ночью, когда многочисленные звезды, в обрамлении сосновых крон, отражаются в иссиня–черных озерах, густой карельский мох глушит звуки шагов, а запах сосновой хвои, смешанный с морским воздухом, пьянит крепче стакана горячего глинтвейна — понимаешь, сколько ты потерял, замкнувшись в каменных гробницах городов. Все вокруг кажется зачарованным много веков назад, и потому сохранившимся до наших дней первозданным.

Александра не зря выбрала это место: «детям цветов», мечтавшим о покое и единении с природой, о лучшем не стоило и мечтать. Впрочем, идею «стихийных» палаточных городков, заполненных звоном гитар и виман, она тоже отвергла.

По четырем сторонам большого, лесного озера, были установлены концертные площадки для «живой» музыки, и воздеты на сосны огромные жидкокристаллические экраны, на которых мелькали то яркие полевые цветы, то лесные пейзажи, то вовсе невероятные цветные гаммы, словно срежисированные безумным «растоманом». Но на фоне карельской природы все это выглядело весьма завораживающе. Особенно, когда гитаристов меняли на сцене танцоры с огненными факелами и шестами…

Наибольшее внимание публики привала высокая, стройная девушка, танцующая с двумя «полукружиями», по краям которых плясали ярко — оранжевые язычки пламени. «Веера» то складывались, образуя крутящийся огненный круг, то змеились огнем по спирали, то взлетали верх — вниз, словно крылья феникса, восхищая, восторгая, завораживая…

— Обрати внимание: она ведь явно танцует для самой себя, — раздался возле Ольгиного уха голос невесть оттуда взявшегося Бореньки. — Этому не научишься… Впрочем, я видел, как танцевала ты. У тебя тот же дар…

— Как ты подкрадываешься… Все время пугаешь... А где Виктор?

— С местными учителями, возле палаток. Спорят о преимуществе глиняных трубок перед каменными, и истории легких галлюциногенов… Ты не хочешь искупаться на дальнем озере, пока он занят?

— Боренька, как говорила одна моя знакомая: «Какую часть слова «нет» ты не понимаешь?»

— Я не понимаю самого смысла отказа, — легко признался он. — Если б ты знала, какое это чудо — секс со мной…

— Вот и занимайся им в свое удовольствие, — слегка отстранила она рукой назойливого ухажера, — не хочу тебе в этом мешать.

— Я тебя искренне не понимаю, — огорченно вздохнул он. — Но если ты так отягощена предрассудками…

— Подожди!..

Он с готовностью обернулся.

— А где может быть Александра? Устроительница этого… шоу?

— Ты только что на нее смотрела, — несколько разочарованно отозвался он. — Танец с веерами…

— Это была она?! Ты не заметил, куда она пошла?

— Нет. Она — то меня, как раз совершенно не интересует.

— Боренька! — с притворным изумлением воскликнула Ольга. — Ты падаешь в моих глазах! Я — то думала, что на свете нет девушки, которую ты обделил бы своим вниманием… Что случилось?

По лицу Бореньки проскользнула странная гримаса. Он как-то неопределенно пожал плечами и поспешил раствориться в толпе.

— Прости, что подслушала, но, кажется, ты меня ищешь?

— Ох! Да что ж у меня сегодня за день такой: все подкрадываются и пытаются довести до заикания…

Склонив голову к плечу, Смерть внимательно рассматривала Ольгу.

— Лесная жизнь пошла тебе на пользу, — констатировала она. — Загорела, похорошела… Здравствуй. Как ты?

— Плохо, — неожиданно для самой себя пожаловалась Ольга. — Какой черт меня сюда занес?! Целый год как будто вырвали из жизни…

— Да? — удивилась Смерть. — Странно. По тебе этого не скажешь. Природа пошла тебе на пользу.

— Я, посреди этой природы, скоро озверею и амазонкой стану. Начну резать мужиков.

— Проблемы с парнем?

— Нет. Какие с ним могут быть «проблемы»? Он… историк. Хороший человек. Только зануда… Надоело! Понимаешь: надоело все до озверения! День поход на день как горошины в стручке… Как люди могут так жить?!

— Веками. Рождаться, влюбляться, мечтать, работать, воспитывать детей… Что с тобой, Оля?

— Не знаю… Мне плохо здесь. Словно я чужая…

— Тогда уезжай.

— Куда?! От себя не уедешь.

— Тоже верно. Ты, впервые за много лет осталась наедине сама с собой. И это тебе не слишком нравится, верно? Все повторяется… Много тысяч лет назад, когда Бог создал женщину из мечты мужчины, она захотела стать «как боги», еще не став человеком, вкусила запретных знаний, и… Что было?

— Не помню…

— Устыдились своей наготы. А чего мы стыдимся? Чужих взглядов. Они стали чужими друг другу. Люди, созданные друг для друга — тали чужими! Не пошли эти знания в пользу. Не готовы были к ним. Потом от Бога «спрятались»… Так и живем: без Бога, без воплощенной мечты, каждый со своей «неповторимой индивидуальностью»… А потом удивляемся: почему нам так неловко и неуютно посреди «чужих взглядов»?

— Какая ты умная! Прямо как мой историк. Аж зубы сводит…

— А ты оглядись. Вокруг тебя такая красота! Можно радоваться ей, каждый день, каждый миг… А можно тащить на себе целый мешок прошлых обид и неудач. Ты никак не хочешь расстаться со своим «мешком».

— Здесь целый поселок таких, как я. «Остров погибших кораблей».

— Значит, надо дать им надежду. Маяк и ветер в паруса… Но для этого надо их любить…

— Кто любит людей — плохо знает людей!

— Но в городах с этим еще хуже. Здесь хоть природа…

— Что вы все достаете меня этой природой?! Я хочу в город! Хочу жить полной грудью! Да, неправильно, да — в суете! Но я хочу! Хочу вбирать в себя все! Все, до остатка! И плохое, и хорошее!

— Жить, как боги, — понимающе усмехнулась Смерть.

— Да!

— Ну что ж… Тогда идем…

— Куда?

— А для чего ты искала меня?.. Идем, я отведу тебя к нему…

…— Какое совпадение! — ничуть не смутился встрече Николай. — А я только вспоминал о тебе… Отлично выглядишь!

— Спасибо…

— Какими судьбами? Приехала на «пати»? Одна? С друзьями? 

— Я живу здесь… Недалеко… 

— Да ты не стесняйся, проходи к нашему костру. Виски? Вино? Шашлык?

— Вино… Впрочем…

— Послушай, Оля… Я жалею о том, что между нами произошло. Я тогда... Ну, струсил, что ли… Я же закоренелый холостяк, и, когда почувствовал, что начинаю прикипать к тебе — испугался… Я вспоминал тебя… Часто…

Она вскинула голову, всматриваясь в него с какой-то безумной надеждой.

— Я понимаю, — не поднимая глаз, продолжал он. — Такое трудно простить.  Не знаю, как у тебя сейчас… есть ли кто — нибудь…

— Нет, — твердо сказала она.

— Я скучаю без тебя... Ты очень злишься?

— Давай уедем отсюда, — неожиданно предложила она.

— Куда?

— Мне все равно… Если хочешь, конечно…

— Хочу. Но как же твои вещи, работа?..

— Ты хочешь, что б я вернулась к тебе? Тогда остальное — неважно…

— Ты права. Остальное — неважно…

По всей комнате были расставлены зажженные свечи. Ярко горел камин. В медленном танце Ольга и Николай скользили по комнате, под аккомпанемент играющей на гитаре песню «Белого орла» Александры.

— Оля — Олёнок — дьяволенок, — шептал он на ухо девушке. — Я едва не сделал главной ошибки в своей жизни… Но теперь мы всегда будем вместе, правда?

— Да, — она прижалась к его плечу. — Всегда…

— А вот тетушка сегодня что-то явно не в духе — покосился на певицу Николай. — Какая-то она расстроенная сегодня. О чем вы с ней говорили?

— Так… О ерунде… Что-то опять о Боге, о запретом плоде, и одиночестве вдвоем. Ты же ее знаешь. Иногда ее очень сложно понять. Она живет в своем мире…

— И что ты ей ответила?

— Что не хочу прозябать в «деревне Гадюкино», отыскивая «Дорогу к  Богу». Уж лучше и впрямь, попытаться самим «стать, как боги, знающие добро и зло»… Это ее и расстроило.

— Понятно…

— Но я действительно хочу дышать полой грудью, и не собираюсь ни от чего отказываться в этой жизни… И прежде всего — от тебя!

— Да, это могло ее расстроить, — согласился Николай. — Она — хороший человек, но слишком зациклилась на религии, и просто забыла, в каком веке мы живем.

— Как ты думаешь: она на меня не обиделась?

— О, нет! Тетушка ее из тех, то обижается. К тому же, она умет проигрывать.

— А знаешь… Мне иногда ее жалко.

— Кого?! — опешил Николай. — Ее?!

— Ну да… Нет, я ей восхищаюсь, и все такое… Но иногда, мне кажется, что она очень несчастна. Как будто она из другого века или из другой вселенной, а мы все здесь…. Даже не чужие, а… мелкие, что ли? И люди, и события, и страсти… И я подумала: как бы она смотрелась в Древней Элладе, на балах в Зимнем дворце, в блистательном веке Екатерины!…

— М-мда… Наверное, ты первый человек в мире, который пожалел её… Раньше не замечал за тобой подобной сентиментальности.

— Я вижу сны.

— Все видят.

— Я опять не так сказала… Я вижу странные сны. С тех пор, как познакомилась с тобой. Наверное, подсознание сделало такой странный подарок… Я словно прожила тысячи жизней в течении тысячи лет, идя к этому дню из глубокой древности. Я видела все грани любви — счастливой, несчастной, горькой, злой, обреченной… Я была княгиней, женой декабриста, бесправной крепостной… Меня бросали, предавали, даже убивали…. Меня носили на руках и меня унижали, ради меня совершали подвиги и подлости… И то же делала я… Мне уже кажется, что я живу на свете тысячи лет… Только со своей, настоящей жизнью, так долго не могла разобраться….

— Но теперь разобралась?

— Да. Теперь я знаю, чего хочу. И чего не хочу… Когда я жила в этом… «Рабочем поселке», где день похож на день, и год похож на год, словно времени вовсе нет на свете, я все очень явственно поняла… И то, что кроме тебя мне никто не нужен.

— Неужели, тот, другой, был так плох?

— Он был — не ты…

— Это понятно… По сути, мне все равно, я ведь не знал его. Просто хочу понять. Он вернул тебе веру в себя, поддержал в трудный момент, поделился всем, что имел, многому научил… В некотором смысле он — полная моя противоположность…

— Он — не ты, — повторила Ольга. — С ним все было иначе. Это было потерянное время. Я думаю не о том, что я жила с ним, а о том, что я не жила с тобой.

— Неужели не жалко его?

— Нет. Странно, ты словно заступаешься за него… Мужская солидарность?

— Что-то вроде того…

— Правильно говорят, что все мужчины одинаковы!

— Ты даже не представляешь — насколько, рассмеялся он.

— Он ведь даже не знает, куда ты исчезла…

— Ты все о нем? Давай оставим эту тему, она мне неприятна. В любви, как на войне: жалость — во вред. И вообще… О бывших, как о мертвых: либо хорошо, либо — ничего…

— Как скажешь, — легко согласился он. — Как раз в этом я разубеждать тебя не стану…

— Добрый вечер.

Виктор поднял голову: рядом с ним стоял высокий, худощавый человек в форме капитана милиции. Форма была очень старая, выгоревшая на солнце, и словно насквозь пропитанная уличной пылью. Глаза у капитана были усталые и грустные.

— Здравствуйте, — ответил Виктор. — Вы — местный участковый?

— Да. А кто вы?

Виктор протянул документы.

Капитан неторопливо изучил паспорт, задумчиво посмотрел на моросящее небо, на мокрые кусты, деревья, и присел рядом, на скамеечку.

— Что-то случилось?

Виктор покосился на окна квартиры, из которых доносился едва

слышный звук гитары, и неопределенно пожал плечами:

— В сущности, ничего…

Капитан посмотрел на те же окна, понимающе кивнул, и вернул документы.

— Заболеть не боитесь? — спросил он. — Вы промокли насквозь.

Виктор промолчал.

— Понятно, — вздохнул капитан. — Надеюсь, депрессия не вступила в свою завершающую стадию?

— Не волнуйтесь, вешаться на вашем участке я не собираюсь, — успокоил его Виктор. — Не мальчик…

— Это хорошо. Помощь не предлагаю: это не моя специальность. От несчастной любви лечит только время.

— Знаю, — криво усмехнулся Виктор. — Чем сильнее «заболевание», тем больше целебные дозы… К старости как раз заживет.

— Шутите, значит не безнадежны, — сказал капитан и поднялся. — Мой вам совет: уйдите с головой в работу — время пролетит незаметней.

— А вы, любили?

— Я? — удивился капитан. — В том смысле, какой вы имеете ввиду — нет. У меня всегда было очень много работы. А любовь нельзя ни с чем делить. Приходиться выбирать.

— Выбрали работу?

— Вопрос потребностей, приоритетов… Склада характера, наконец… К тому же, любовь еще никому не приносила счастья.

— Да? — усмехнулся Виктор. — Это вы зря… Счастье, оно, разное бывает. Иногда горькое… Но — счастье. И это лучше, чем одиночество. Я люблю окна, а не зеркала. В окнах видишь других, а в зеркале… только отражения.

— Каждому — свое, — пожал плечами капитан. — Что ж, не буду вам мешать.

Козырнул на прощание и пошел к парадной соседнего дома, где, под козырьком подъезда, ожидали его любопытствующие старушки.

— Волноваться нечего, — сказал им капитан. — Трезвый, не буянит. Просто сидит.

— Так который час — то сидит! — наперебой загомонили они. — Час сидит, и другой, и третий… Может, высматривает чего? Может, чего задумал?

— Похоже, с девушкой своей расстался, или с женой. Но так как ничего не нарушает, претензий к нему нет. Все по закону.

— А если…

— Тогда и звоните, — отрезал капитан. — Пока же — все по закону. А это главное. Все всегда должно быть по закону. До свидания.

Они разошлись, и Виктор вновь остался один. Он еще долго сидел под моросящим дождем, и вслушивался в едва различимый звук гитары, за мерцающим отблесками свечей окном…

 

Глава 8

В «Зазеркалье» снова пришло лето. Ольга лежала на берегу озера, наслаждаясь тихой музыкой волн. Боренька бесшумно опустился на песок рядом, поцеловал ее в плечо, жадно вдыхая запах нагретой на солнце кожи.

— Боренька, я же говорила тебе, что не…

— Молчи, — он припал к ее губам, рука скользнула вниз, по талии, к бедру…

Она едва не застонала от нахлынувшего желания. Боренька приподнялся на локте, с улыбкой наблюдая за ее реакцией.

— Мне пришлось долго этого ждать… Ты слишком капризна. А ведь я могу дать тебе то, чего не даст ни один мужчина на земле…

— Я не…

— Молчи! Не надо слов — тело говорит за тебя. И я его слышу… А слова… Что слова? Ты же хочешь этого — признайся…

— Но здесь что-то не так… Ты никогда меня не привлекал…

— Какая разница? Не думай ни о чем… Слушай меня... Подчиняйся мне…

А вот этого говорить ему не стоило. Гнев, огненной лавой, смел тонкую преграду желания, поднимаясь откуда-то из глубин сознания.

— Я сказала — нет! Ты пытаешься играть моей волей?!

— Нет у тебя никакой воли, — не поднимая головы, и не замечая странных интонаций ее голоса, прошептал он. — Есть только…

В вихре неукротимой силы ее подняло в воздух, и мускулистое Борино тело оказалось беспомощно распростерто на гранитном валуне, словно готовое к древнему жертвоприношению.

— Со мной нельзя так! — прошипела она, сжимая пальцы на его горле. — Как смел ты, ничтожество…

Боренька жалобно пискнул, и... Исчез. Изумленная, она посмотрела на свою руку, на камень, где только что лежало его тело, и проснулась…

Исчезло «Зазеркалье», исчезло озеро, исчез пляж. Она снова лежала в своей постели… и что-то серое, туманообразное, стремительно утекало с кровати в отрытую форточку.

Еще не вполне осознавая себя после сна, слово находясь на грани сна и реальности, она прыгнула вслед, стремительным взмахом руки вырывая из этой ускользающей дымки испуганно Бореньку, и с нечеловеческой силой прижала его к стене.

— Я же сказала тебе — нет!

— Я понял, понял! — посипел он, полузадушенный, — Я не знал… Я ошибся… Прости! Не убивай!

Она опомнилась, и разжала пальцы, изумленно озираясь.

— Что это было? Что со мной?

Боренька молчал, не делая даже попыток к бегству, и лишь насторожено наблюдая за ней. Видимо, происходящее пугало его не меньше.

— Что это было? — вновь спросила его Ольга. — Что происходит? Кто ты?

— Разве вы не знаете? — удивился он. — Я — инкуб.

— Кто?!

— Инкуб. Странно, что вы спрашиваете…

— Ничего не понимаю… Я сплю?

— Нет, — с явным сожалением ответил Боренька. — Уже нет…

— Тогда что все это значит?! Отвечай же!

— Я сам не очень понимаю… Я думал, что вы — человек… Только потому и позволил себе…

— Я и есть человек…

— Ну уж нет! — убежденно заявил он. — Кто угодно, но только не человек. Это так же верно, что я — инкуб…

— Что ты заладил про инкубов? Кто такие инкубы?

— Дух. Демон… В мире существуют более ста сущностей, которых иногда может видеть даже человек. Домовые всякие, лешие, русалки… Я могу ошибаться, но мне почему-то кажется, что вы немного старше Библии, поэтому и не помните… Я — инкуб. Фома Аквинский писал о нас.

— Я не читала.

— Ну да, ну да… Инкубы приходят во снах к женщинам, суккубы — к мужчинам. Иногда от этих связей рождаются новые духи, но чаще просто… наслаждаемся. По идее, мы должны искушать монахов и монахинь, но видите ли… Большинство из них — старые и некрасивые, а мы, с нашим-то опытом, возможностями…

— Подожди! Что за бред ты несешь?!

— Как вам будет угодно. Бред, так бред.

— Что это ты стал такой вежливый? Боишься?

— Вы смеетесь?! Я всего лишь мелкий дух. Для вас меня на один клык мало будет… Естественно, боюсь!

— Тогда и не зли меня! Я ничего не понимаю. Объясни толком — что происходит!

— Если б я сам понимал, — вздохнул он. — Я-то был убежден, что вы — человек. Вы мне понравились, еще там, в «Зазеркалье», вот я и решил… Ну, это… Заглянуть к вам во сне… Я думал позабавиться… Но вы не человек. Точно не человек.

— Кто же я?

— Не знаю. Я чувствую в вас силу, равной которой я почти не встречал. Ну, может два или три раза в жизни, и то — очень давно, и очень издалека… И больше, признаться, встречать не хочу. К таким, как вы, лучше близко не подходить. Себе дороже. Видимо вы спали крепче, чем я думал… Угораздило же меня…

— Слушай, а ты не спятил, часом? Или я?.. Или — оба? Такое бывает?

— Как вам будет угодно. Думайте, что хотите, только не убивайте. В сущности, я ведь не сделал ничего дурного. Клянусь, что больше даже близко к вам не подойду. Можно я… исчезну?

— Нет. Пока я не пойму, что происходит, ты никуда не исчезнешь.

— Воля ваша, — с тоскливой покорностью отозвался он.

— Ты можешь отпустить его, — послышался за ее спиной знакомый голос. — Я сама все тебе объясню.

Вспыхнувшее пламя свечей озарило сидящую в кресле Смерть.

— Александра? — с радостным облегчением воскликнула Ольга. — Как хорошо, то ты здесь! Кажется, я схожу с ума…

— Нет, ты в здравом уме, и все происходит наяву. Я объясню тебе все. Но сначала отпусти этого бедолагу, — она кивнула на окончательно сникшего инкуба, — он нам больше не нужен.

— Хорошо.

Ольга отступила на шаг, и Боренька тут же исчез, словно его и не было. Ольга недоверчиво коснулась пальцами стены, возле которой он только что стоял.

— Я больна, — жалобно сказала она. — Я сошла с ума и все это происходит в моем воображении.

— Это было бы слишком просто. Все куда сложнее, — сказала Смерть. — Твоя главная задача сейчас — вспомнить, кто ты есть. Скоро память вернется к тебе. Но ты слишком долго отсутствовала в этом мире. Вернув тебя в человеческом теле, я дала тебе и ложную память. Как видишь, даже вездесущие инкубы не узнают тебя. Но скоро все измениться.

Ольга обессилено опустилась на стул:

— И что все это значит?

— Ну, для начала тебе надо знать, что ты действительно не человек.

— А кто же тогда ты?

— Я проводница в иные миры. Люди называют меня Смертью.

— Всего — то…Ладно, предположим… А Николай?

— Демон. Или падший ангел — называй, как хочешь. Когда-то, очень давно, большинство падших ангелов играли перед людьми роль богов. Зевсы, Перуны, Апполоны и Афродиты…С приходом Христа игры кончились. Люди получили знания, старое ушло…Кто-то смог приспособиться в новом мире, то-то нет. Ты не захотела, и я помогла тебе уйти.

— И кем же я была?

— Одой из самых могущественных богинь. В Египте тебя называли Бастет, Баст, Бастида, Баста, Бает. У тебя был собственный город — Бубастис и твой культ процветал по всему Египту. Тебя считали дочерью бога солнца — Ра, его Око и помощницей в его битвах со змеем Апопом. Ты была хранительницей семьи, богиней радости, благополучия и танца. Тебя изображали женщиной с головой кошки, держащей в руках музыкальный инструмент. Древние греки называли тебя Артемидой. Видела над порталами церквей символ: глаз, заключенный в треугольник?

— Да…

— Он берет свое начало именно оттуда. Это ты считалась «оком Ра».

— Почему?

— Если убрать символические легенды… Мужчина выявляется через свое отношение к женщине. Женщина — словно лакмусовая бумажка для проверки мужчин. Мужчина может обманывать других и себя во всем, но в отношениях с женщиной он проявляет свой истинный характер. Через женщин видно, какой мужчина ЕСТЬ, а не каким хочет КАЗАТЬСЯ. Вот потому и «око Ра». Проще говоря: женщина — глаз Бога…

— Мы были с тобой подругами?

— Нет. Я много старше тебя… Впрочем, это сейчас не важно. Позже ты все вспомнишь сама… В Египте ты считалась покровительницей кошек. А их чтили в Египте как священных животных. Ведь они служили проводниками между мирами людей и мирами мертвых.

— Но если я была всего лишь покровительницей домохозяек, кошек и танца, то что же во мне было столь непобедимого и почитаемого?

— Твоя вторая ипостась — Сахмет. Женщина с головой львицы. Сахмет поддерживает вселенскую гармонию и строго карает тех, кто ее нарушает. В этом и кроется смысл: женщина — кошка, до тех пор пока ее гармоничный мир, которому она покровительствует, не пытаются разрушить. И тогда… «И лучше, поверь, на пути у нее не стоять»… В то мире было совсем немного тех, то был способен сразиться с тобой. Да и в этом мире, таких лишь двое: Бог, и я.

— А дьявол?

— В этой схватке, лично я, сделала бы ставку на тебя, — улыбнулась Смерть.

— Почему же я ушла?

— Устала. Что бы бороться за людей, надо любить людей. Твои поклонники поставили религию на коммерческую основу. Деньги оказались сильнее тебя. Потом и вовсе пришел Изменивший Мир… Ты просто устала. И захотела уйти. Я помогла тебе, но с одним условием: когда-нибудь я попрошу у тебя ответной услуги.

— И я снова… уйду в небытие?

— Это — твое дело, — пожала плечами Смерть. — Я-то знаю, что даже если ты и захочешь остаться, то это желание иссякнет через пару — тройку тысячелетий. Жить среди людей тяжело, кошка. Не всем это под силу. Если б ты внимательно слушала, что я говорю, то ты бы уже давно о многом догадалась. Но ты была увлечена только собой. То своей радостью, то своей болью.

— И что же я должна для тебя сделать?

— Свою работу. Снова нарушены законы мироздания. Уже давно демоны напрямую не вмешиваются в дела людей. Предложить, совратить, сбить с пути — это пожалуйста. А что бы заставлять кого-то, или, тем более принуждать… Но случилось куда худшее. Один из бессмертных влюбился в земную женщину и… не дал ей умереть. Она мучается в своей темнице почти три сотни лет, и с этим пора что-то делать. По доброй воле он ее не отпустит. Этот «нарушитель»… Ты знаешь его как Николая.

— Я догадалась. А среди нас вообще есть обычные люди?.. Хотя, подожди — подожди… Но как же тогда… Ведь я… Он…

— Не хочется тебя огорчать, но любви не было. Мы просто заключили с ним пари: если он может влюбить в себя женщин, я дам свободу той, которую он так любит и так мучает. Если же нет...

— Вы спорили на меня?!

— Ну да, — спокойно согласилась Смерть. — Спорили. Только он думал, что ты — смертная. Я обманула его. Формально это не нарушает условия пари. Я знала, чем все закончиться, и мне не хотелось мучить еще одну обычную девушку. Другое дело ты: Баста — Сахмет. Ты с ним можешь играть на равных. Ну, а дальше… Дальше решать тебе…

— Вы спорили на меня… Просто спорили…

— За тобой был долг… И я тебя не обманывала. Впрочем, ты несколько разочаровала меня, кошка. Признаться, я очень хотела, что б ты осталась человеком. И выбор у тебя был. Ведь их было двое. Он создал отражение — двойника, так утомившего тебя в Зазеркалье. Но ведь они были разные, и выбор у тебя был. Один звал к чувственному наслаждению и богатству, другой пытался дать знания, помощь, самого себя… Ты выбрала первого. Сама. Разве это любовь, кошка? Любовь можно зажечь только любовью. Это ведь от твоего имени пошло название самой неприступной крепости. Его нельзя захватить. Он может пасть только сам. По собственной воле. Так и сердце женщины. Я победила, но сказать по правде, я не рада своей победе. Знаешь, почему я люблю танцевать? У человека тысячи причин, что б делать подлости.  И самые большие подлости совершают из «благородных побуждений»: ради любви, ради семьи, ради страны и идеи… И, наделав эти подлости, большинство мечтает, что б Того, Кто Все Видит, просто не было… Прячутся, игнорируют, особо буйные даже пытаются «убить»… А потом…Потом я провожаю людей в те места, которые они заслужили. И, если б ты знала, как редко мне приходится вести их к Нему. Я танцую от счастья, открывая им эти двери… Но это бывает так редко… Теперь ты это знаешь по себе.

— Сейчас мне не до этих сантиментов. Уж прости: у меня тут жизнь пополам ломается… Как мне вспомнить себя? Настоящую?

— Хочешь вернуть силу? Я помогу тебе. Но я слышу в твоем голосе ненависть, и потому должна предупредить: его трогать не смей. Это наше пари, и он принадлежит мне. Запомни это хорошо. Я не буду повторять дважды.

— Кто станет спорить со Смертью, — понимающе усмехнулась Ольга. — Что я должна делать?

— Иди со мной.

Она взяла Ольгу за руку и прямо из комнаты шагнула на набережную Невы. Сфинксы повернули к ним головы.

— Дождались, — сказала им Смерть. — Теперь вы можете приветствовать свою повелительницу.

Каменные чудовища грациозно соскользнули со своих постаментов, ластясь к Ольгиным ногам. Странно, но ей совсем не было страшно, наверное, подсознательно, она все еще считала се происходящее сном.

— Хозяйка! Их голоса шуршали, как сухой песок. — Как долго мы ждали тебя!. Чем мы можем быть полезны?

— Я хочу вспомнить… Мне нужна моя память, — сказала она.

Сфинксы нерешительно посмотрели на Смерть. Та пожала плечами и кивнула.

— Это… больно, — прошелестели сфинксы. — очень больно.. Ты в человеческом теле. А оно чувствует боль.

— Делайте! — твердо сказала Ольга. — Я выдержу.

— Но есть еще одно… И это сложнее…

— Что?

— Сердце… в нем еще слишком много от человека… И память здесь не поможет. Нужна жертва. Кровь, — они облизнулись, — много крови… Богиням нужно очень много крови…

Закусив губу, Ольга смотрела а Смерь, словно ждала совета.

— Это только твой выбор, девочка, — сказала Смерть. — Никто не решит за тебя. Так было всегда. Человеку еще дана свобода выбора. Но после этого решения больше ее не будет. Тебе решать — кем быть. Останешься человеком — придется выбирать еще много раз. Каждый день, каждый час… Но у тебя будет это право: самой выбирать свою жизнь и свою дорогу. Станешь демоном — выбора не будет…

— Я не хочу быть человеком, — сказала она. — Я хочу, как боги…

И словно молнии ударили в нее с двух сторон яркие лучи боли. Выжигая, высушивая, выбивая все, что еще секунду назад казалось ей памятью и реальностью. Боль была столь сильной, что она не могла даже кричать, и лишь судорожно пыталась набрать воздух в легкие, что бы взмолиться о пощаде, но не могла даже этого…

Сфинксы медленно, по кошачьи мягко ступая, приближались к ней с двух сторон. Припав к запястьям ее рук, прокусили нежную кожу (она даже не заметила этого, находясь за гранью боли и страха), с утробным урчанием втягивали в себя соленую влагу. Она упала на колени, чувствуя, что умирает… Но не могла умереть. Тела сфинксов налились плотью, под тонкой, мраморной кожей заиграли живые мускулы, глаза вспыхнули зеленоватым сиянием... Они с явной неохотой отступили от неподвижно лежащей девушки, вопросительно глядя на Смерть.

— Продолжайте, — приказала она. — Верните все, что вы хранили…

Поменявшись местами, они вновь припали к запястьям девушки, отдавая то, что теперь уже сложно было назвать кровью. Лицо Басты порозовело, она судорожно вздохнула, и открыла глаза. Теперь ее глаза были разными. Правый — синим, а левый — ярко-зеленым, с вертикальными зрачками. Она медленно поднялась с земли, прислушиваясь к переполнявшим ее новым ощущениям, удовлетворенно прикрыла веки… Когда отрыла их вновь, зрачки стали обычными, зато теперь они излучали странный свет, словно отражая всполохи бушевавшего внутри огня.

— Я вспомнила, — мягким, мурлыкающим голосом сказала она. — Я все вспомнила… Спасибо тебе, старая подруга.

— Я тебе не подруга, кошка, — равнодушно напомнила Смерть. — Со мной бесполезно хитрить и подлизываться.

— И это я тоже помню, — мгновенно согласилась Баста. — Просто я пыталась быть вежливой и выражала свою благодарность…

— С благодарностями не торопись. Пройдет несколько сотен лет, и… Впрочем, ты и сейчас врешь. Кошки не знают благодарности. «Благо дарить» они не способны по определению. А ведь у тебя был шанс остаться человеком…

— Ни за что! — широко улыбнулась Баста. — Променять мои возможности на человеческую жизнь?!

— Ты так ничего и не поняла, кошка… Нельзя стать богом самому. Получить настоящую Вечность можно только от Него. Принести на этот алтарь собственную жизнь, умереть, и воскреснуть, получив Дары… Умереть и воскреснуть — понимаешь? Без смерти нет воскрешения. А ты теперь будешь бояться смерти, кошка.

— У меня ведь теперь девять жизней, — рассмеялась Баста. — И я умею странствовать по Дороге Сновидений.

— Настоящий мир — один. А это все — обманки, иллюзия, «тренажерные залы». Дорога к Богу только одна. Остальные — лабиринт. «Вокруг Бога», «вне Бога» и «в сторону от Бога». Вне Его жизни нет. Мы живем очень долго, но мы не вечны. И в Вечность нас с тобой не пригласят.

— Даже тебя? Такую верную, такую трудолюбивую? Такую…

— Ищешь ссоры?

— Что ты! Просто не удержалась. Извечное женское ехидство…Извини.  Ты же не обижаешься, правда? Ты настолько старше меня…

— И сильнее…

— Что ты такая ранимая? Прямо как люди… Это все их влияние, да? Это хорошо, что я так мало прожила рядом с ними. Я ведь не человек, я — дикая кошка. Я помню бег по прериям и брачные игры в весенних джунглях. Я помню азарт охоты и пьянящий запах крови. Я помню тепло домашнего очага и ярость дикого хищника…

— Главное, что б ты помнила, что я сказала тебе о своем племяннике.

— О, теперь за него можешь не волноваться! Кто станет спорить со Смертью? Тем более, что у него такой «папа»…

— Вот как раз «папа» вряд ли будет защищать. Он — «закон», а не «любовь». Ради закона он пожертвует всем. Даже сыном.

— Но мы же поступили по закону? Кстати, — повернулась она к сфинксам, — что вы там говорили о жертве?

— Нужна жертва, — прошелестели они. — Без жертвы не будет силы. Без жертвы связь с твоим прошлым непрочна. Без жертвы…

— Я поняла, — становила их Баста. — Ты пойдешь с нами?

— Нет, — отказалась Смерть. — Когда закончишь — приходи в клуб. В нашей истории надо расставить все точки.

— О, за это можешь не волноваться: ты выиграешь пари! — глаза Басты полыхнули огнем. — Жаль, что это сделаю не я…

Смерть не удостоила ее ответом, шагнув в сумрак ночи. Баста посмотрела ей вслед, со вздохом пожала плечами:

— Никогда ее не понимала… Ну что, киски, — она потрепала по спинам прильнувших к ней сфинксов. — Пора наносить визиты…

… Над Зазеркальем кружили вороны. Никогда и нигде Баста не видела такое количество этих птиц. Они буквально закрывали собой се небо над спящим лагерем. Солнце еще не взошло, но тьма уже понемногу отползала на запад и таинственные сумерки словно соединяли два мира — реальный и мистический, обычно скрытый от человеческого глаза. Сопровождаемая с двух сторон крылатыми сфинксами, Баста шла по спящему лагерю, оглядывая и изучая его заново.

Брезгливо, словно жабу, носком туфельки, отшвырнула со своего пути маленького зеленого чертика, неосторожно высочившего из травы на тропинку. (Покачала головой, вспомнив детские легенды о «добрых зеленых гномиках» живущих в траве). Брезгливо покосилась на старуху-вахтершу, с явственно различимыми в мистическом сумраке клыками и голодным блеском желтых глаз вампира. Невольно усмехнулась, когда вылезающий из окна комнаты вожатых инкуб Боренька заметил ее, оступившись со страху, рухнул вниз, и на четвереньках, быстро — быстро, скрылся за ближайшим углом. Замедлила шаг, проходя над местом старинного захоронения, прислушиваясь к исходящим от него волнам разложения и неуспокоинности…

— Какое древнее место, — сказала она вслух.

— Древнее, — в один голос прошелестели сфинксы. — Магическое… Много силы… Много крови…

— Сейчас будет еще больше, — пообещала им Баста.

Виктора она нашла сидящим возле разложено на берегу озера костра. Он словно ждал ее. (Во сяком случае, ничуть не удивился ее появлению).

— Узнаешь меня? — спросила Баста.

— Узнаю, — ответил он, вороша угли прутиком. — Ты сильно изменилась… Признаться, я ожидал чего-то подобного.

— И скрыл это от своего хозяина?

— Во-первых, он бы мне попросту не поверил, а во-вторых… у меня не было доказательств. Такое чувствуют только когда… В общем, только когда присматриваются к человеку… Кроме того… Но это уже не важно…

— Да, — согласилась Баста. — Это уже не важно. Важно то, что вы были заодно… или что ты выполнял его приказы — называй как хочешь. Радует, что ты не молишь о пощаде. Терпеть не могу слюнтяев... Сказать, на прощание, ничего не желаешь?

— Помнишь, я говорил тебе, то никак не могу понять, почему люди здесь так плохо живут? — задумчиво сказал он. — Я искал ответ в мистике, в финансовых и «постперестроечных» проблемах… Все проще: нет смысла. Раньше их всех объединяла общая идея, осознание того, что делают хорошее дело, обучая и воспитывая детей. А теперь, когда пришел капитализм, на детских путевках просто делают деньги. Заработать здесь практически не возможно, условия существования — ужасные, природа… Она везде — природа… Едва ли десяти часть из живущих здесь любят свою работу. Остальные просто пьют, гуляют, купаются, жарят шашлыки… Вечный отпуск.  А где леность, там и жалобы, и вечное нытьё, и взаимные обиды, и доносительство… Наверное, примерно так жили неандертальцы.  Впрочем, нет — неандертальцы вынуждены были развиваться, что бы выжить. Здесь такой необходимости нет.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— «Просто так» жить не интересно. Если нет любви, дела, к которому прикипел душой, нет мечты, нет цели… И как себя не успокаивай «красотами здешних мест» — всегда остается неуспокоенность от душевной пустоты. И эту пустоту заполнят другие качества. Злости, раздражительности, усталости… К счастью, человеческий век короток. А если жить вот так — тысячу лет? Пять тысяч? Вечно? Кому нужна такая вечность? Это хуже ада… Ведь и в вашей, «небесной канцелярии» произошел раскол по той же причине? Хоть вы и живете посреди лесов, озер, рек, посреди всей этой красоты, вы все равно остаетесь демонами. Хоть и любите себя, и считаете, что заслуживаете большего… Ты ведь уже уставала от такой жизни, богиня кошек? От жизни без любви?..

— Спасибо, я тебя поняла, — улыбнулась ему Баста и, мгновенным движением руки (нет, уже не руки — лапы!), пробила ему грудь, вырывая сердце.

Он упал на колени, снизу вверх глядя на Басту странными, словно улыбающимися глазами, и, мгновением спустя, рухнул лицом в костер.

Баста отбросила дымящееся сердце, удовлетворенно щурясь, облизала окровавленную руку:

— Вот теперь мне начинает нравиться это место. Приберите здесь… начисто, — приказала она сфинксам. — А мне пора. Ритуал завершен. Жертва принесена. А меня ждет встреча, опаздывать на которую я не хочу…

 

Глава 9

Я понял, что проиграл, как только они вошли в зал. Мне не доводилась знать Басту лично, но я слышал о ней достаточно, что бы понять, кто сейчас стоит передо мной. Ее лицо не выражало эмоций, но вот глаза… Я предпочитал смотреть на тетушку.

— Надеюсь, пояснять ничего не нужно? — спросила Смерть.

— Не нужно. Я понял.

— Тогда остается констатировать: шах и мат. Ты проиграл, ангелочек.

— Не согласен. Это обман. Ты сжульничала.

— В чем?

— Подсунула мне демона. Мы договорились, что я выберу девушку, а ты…

— Ну, во-первых, в тот момент она была человеком, и все демоническое в ней пробудил ты сам. Я только помогла ей вспомнить то, что было до тебя. А во-вторых, ты же сам выбирал ее. Я просто привела ее в нужное время, в нужное место, зная твои вкусы и предпочтения. Жульничеством это назвать нельзя. Это профессионализм.

— Мне сейчас не до шуток. Я категорически не согласен с подобным исходом. Будь она человеком — победил бы я.

— Вряд ли, — покачала она головой. — Для этого надо любить. Но если ты настаиваешь…

— Да! Я требую честного суда. Нужен тот, то нас рассудит. Тот, то беспристрастен и бескомпромиссен.

— Я знала, что ты будешь пытаться увильнуть, и сама вызвала его… Кстати, он уже здесь.

Она посмотрела на двери клуба, в которые входил участковый. Все в том же потертом, слега запыленном мундире, со старомодной планшеткой для бумаг через плечо, в выгоревшей на солнце фуражке. Оглядев зал, подошел к нашему столику.

Баста вскочила, склоняясь:

— Приветствую тебя, повелитель.

— С возвращением, кошка, — сухо ответил он.

Люцифер, Денница, Астарот, Вельзевул, Сатана, Дьявол, Князь Мира Сего… отец…

— Я вас слушаю, — сказал он, садясь напротив мня.

— Они обманули меня, — сказал я. — Мы со Смертью заключили пари, на то, что я смогу соблазнить…

— Влюбить, — мгновенно поправила Смерть.

— Какая разница, — начал было я, но видел, как сузились глаза «участкового» и со вздохом, поправился, — влюбить. Влюбить в себя девушку. А она подсунула мне кошку.

— Равные должны сражаться с равными, — сказала Смерть. — Но выбирал ты сам.

— Но она — кошка!

— Извините, мальчики: фигня вышла... Или вы не знали, что кошка живет в каждой женщине? В Басте ее всего лишь чуть больше нормы. Ровно столько, что б перестать называться человеком и стать демоном. Каждый выбирает и растит в себе то, что ему нравится. Она вскормила в себе кошку. Ты ей помог. Тебе это было только на руку. Она могла влюбиться? Могла… В чем же мошенничество?

— Игра меняется, когда меняются фигуры!

— А кто договаривался о весе фигур? Помнишь шутку: «Жизнь — сурова, как только ты начинаешь выигрывать у нее в шахматы, она тут же начинает играть с тобой в кости».

— Если б я знал, что она — демон, я вел бы себя иначе!

— Она — тоже…

— Но…

— Послушай, ангелочек… Формально все правильно, и ты сам это понимаешь. Да, люди должны любить людей. Но даже если происходит непредвиденный сбой…Как тогда, триста лет назад… То все равно: любовь остается любовью. Она не меняется в зависимости от времени и обстоятельств. Нельзя манипулировать чужой волей и чужим сознанием, и уж тем более нельзя заставлять делать что-то, вопреки воли тех, кого мы любим. Это уже не любовь. Это — эгоизм. Ты же знаешь, что такое любовь… И который раз ты решаешь за другого? За ту, и за эту….

Я молчал.

— Любовь летает на двух крыльях, ангелочек, — после секундной паузы продолжила она. — На свободе и на ответственности. Если нет даже одно — она разбивается. А у тебя не было ни того, ни другого. Ты проиграл, но боишься это признать.

— Я не согласен. Пусть он ссудит, — кивнул я на «участкового».

— Я ничего не понимаю в любви, — сказал Денница. — Я понимаю в законах. Но мне кажется, что даже тот, кто любит, вряд ли станет разбирать ее на составляющие, пытаясь понять «почему» и «отчего». Он просто этого не захочет. Да и не сможет… Поэтому юридическими терминами и математическими законами этого не опишешь.  Говорить о предмете, не зная его сущности можно бесконечно. Поэтому возьмем только саму суть пари. Ты согласился на его условия. Сам выбрал объект. Вел свою партию, и. насколько я знаю, тебе даже никто не мешал. Ты не просчитал все возможные варианты, отвлекаясь на интересующую тебя цель.  Не проанализировал объект, подошел к задаче формально, в результате допустил ряд ошибок. Я нахожу, что ты — проиграл. Извини, но все по закону.

Он надел фуражку, коротко кивнул, прощаясь, и вышел. Мы, все трое, молча смотрели ему вслед. Закон… Жить по закону… Судить по закону… Наверное, это хорошо. Наверное, это справедливо…. Но любви здесь нет. И надежды нет. Даже на отца…

— Хорошо, — после непродолжительного молчания, сказала Смерть. — Я дам тебе еще один шанс... И тебе тоже, — неожиданно повернулась она к Басте. — Я согласна признать свое поражение, если вы хотя бы простите друг друга. Просто простите.

Я посмотрел на Басту. Ее глаза полыхали ненавистью.

— Вспомни все, что я говорила тебе, девочка, — сказала ей Смерть. — Я не буду вам мешать. Посижу здесь, а вы… постарайтесь договориться.

Баста резко поднялась и вышла на танцплощадку. Я последовал за ней. Десятки глаз следили за нами: Баста не раз танцевала здесь, еще будучи в человеческом теле, и постоянные посетители клуба застыли в ожидании зрелища. Она взмахнула рукой, и в зал хлынула музыка. Дикая, импульсивная, всепоглощающая… Это было мудрое решение. Зачем говорить? Слова всегда лгут…

Зеркала за ее спиной дрогнули, наполняясь отражениями. Жаль, что люди не видели того, что видел я. На это стоило посмотреть. Ожившие отражения ступили в зал, полукольцом окружая Басту. Я пожал плечами, принимая вызов, и, повинуясь приказу, столько же двойников встало за моей спиной. Музыка ускорялась, пространство вокруг нас плыло, меняясь ежеминутно. Вот на девушках белоснежные хитоны,  танец их воскрешает в памяти мистерии Древней Греции. Юноши, одетые в туники, сливаются с ними в водовороте танца, и… падают у их ног, неподвижные... Вот одеяния танцующих кошек сверкают драгоценностями времен великой Екатерины, но шпаги в их тонких пальцах сверкают еще ярче. Кровь даже не успевает испачкать мундиры моих гардемаринов — они просто исчезают, тая в глубине зеркал… Мундиры, платья, сарафаны — менялись, как в калейдоскопе. Неизменным оставалось лишь одно: в этом хороводе, неодолимым кольцом, непобедимым бастионом, кружились девушки, все ускоряя и ускоряя свой безжалостный танец, а юноши раз за разом падали у их ног, сраженные…

На висках Басты потемнели от пота локоны, но глаза сияли такой непримиримой ненавистью, что было ясно: она могла танцевать так еще часами, днями… веками. Танцующая, разъяренная мной, дикая кошка… Слова были ни к чему…

Я остановился, оглядывая сидящих в зале людей. Людей ли?.. Я еще помнил людей былых веков: отважных, гордых, авантюрных. Алчных, трусливых и ленивых хватало во все века и времена, но никогда их не было так много… Всю их жизнь, все мысли, можно было прочитать на их лицах — обрюзгших, самодовольных, жаждущих лишь хлеба и зрелищ. Они беспрерывно пили и жевали, раздевая глазами танцующую Басту. Они были хорошо одеты, и в их карманах лежало достаточное количество никчемных бумажек, что б чувствовать себя хозяевами жизни. Но они не были даже хозяевами своей судьбы. Каждый из их помог другому стать таким: хитрым, озлобленным, жадным, уважающим лишь закон волков... И сам я слишком долго жил среди них, играя по тем же законам. Мне и раньше было противно оставаться среди них, но сейчас это было выше моих сил.

И прямо из зала я шагнул в урочище Княжьего Лога, к подножью заветного дуба…

Смерть уже ждала мня. Она была красива. Невероятно красива в сиянии своих золотых доспехов. Именно такой ее изображали древние воители, в статуях Афины Паллады, богини мудрости и войны. Она была лучшей воительницей на свете, и шансов на победу в схватке с ней, у меня не было. Но за моей спиной стоял заветный дуб и отступить я просто не мог…

— Значит, не договорились, — сказала Смерть, грустно улыбаясь. — Жаль… Жаль девчонку.

— А меня?

— А ты сам-то испытываешь к себе жалость? Или к той, что томится столетия в дубе, за твоей спиной? Пришла пора исправлять ошибки, мой мальчик… Эта история слишком затянулась…

— Я не могу отдать ее тебе, — сказал я, облачаясь в доспехи. — Просто не могу… Прости.

— Тогда… Ты знаешь, как решаются зашедшие в тупик споры, — в ее руке появилось сверкающее солнечным светом копье. — Неужели ты еще на что-то надеешься?

— Я надеюсь на любой шанс. Я не могу отдать ее тебе. Просто не могу…

— Что ж, тогда начнем…

Я вынул меч из ножен и кивнул:

— Я готов.

Но все закончилось, не успев начаться. Меч в моей руке вдруг стал неподъемным, словно все грехи мира притягивали его к земле, тело налилось свинцовой тяжестью, словно каменея, и время поползло медленно-медленно… Я не успел ни уклониться, ни отбить удар ее копья. Длинное, широкое острие света вонзилось в мою грудь, и, раздирая внутренности нестерпимой болью, прошло насквозь…

Последнее, что я успел заметить, уже падая на землю, как продолжающее свой полет копье ударило в дуб, и, словно молния обожгла его огнем, обжигая ветви, выламывая корни, расщепляя, опрокидывая….

…И это было страшнее смерти…

Поставив хрустальный бокал с багрово — красным вином на журнальный столик, Смерть вытянула ноги поближе к камину и блаженно зажмурилась.

— Век бы так сидела, — призналась она Басте. — Уютная комната, хорошее вино, огонь в камине… Здорово, да?

— И все таки я не понимаю, — сказала Баста.

— Что именно?

— Зачем все это было? Ради мелкого нарушения закона мироздания, который никто даже не заметил? Разве ты, почти всемогущая и мудрая, не могла исправить его своею властью? Стоило тратить столько сил? Пробуждать к жизни меня, отдавать ключи от Дороги Сновидений… Это пари… схватка… В чем смысл?

— Смысл? Да нет никакого смысла…

— Тогда совсем ничего не понимаю…

— Я просто спасала его. Дралась не с ним, а за него. Извини, кошка… Он любил. Он все — таки любил, а значит — не утратил надежду. Значит, у него еще есть шанс. А вот ты так и не смогла ни простить, ни смириться. Ты даже не эгоистка, девочка. Эгоисты делают так, как им лучше, а ты — как хочется. Разница большая.

— И тем ни мне ты их убила. Обоих.

— Что есть смерть?.. Он никогда бы не отпустил ее по собственной воле, оставляя рядом, мучая и мучаясь. А он мне нравился, этот развлекающийся, страдающий и мечущийся падший ангел. Мне было жаль его. Он и сам понимал, что поступает плохо, но… Самая хитрая и коварная уловка дьявола — убедить всех в том, что бывают грехи не прощаемые, не искупаемые, грехи выше Божественной Любви. А ведь есть только один не искупаемый грех: не прощение. Чем мерил, тем и меряться будешь. Стыд выжигает грех, освобождая место для нового чувства. А в наполненном гневом сердце нет места ни для любви, ни для веры, ни для надежды. Ты не задумывалась над тем, что он сделал в свой последний миг? Он бросил вызов Смерти ради Любви. Разве может любовь чего-то бояться? Жил демоном, а умер как человек… Кстати, ты знаешь, что в конечном счете, я все же сжульничала?

— Я думала, мы уже решили эту проблему.

— Я не о том. Я ведь проиграла это пари.

— В каком смысле?!

— Не притворяйся, кошка. Ты любила его. И твоя ненависть тому подтверждение. За простой обман, даже за подлость, так не ненавидят. Он ни черта ни понимал в женщинах, этот самозваный ангел порока. Он всего лишь соблазнитель. Женщину надо чувствовать, а не понимать. А это — увы! — не мужская способность... Но влюбленный — больше чем мужчина. Больше, чем человек.

— Я не хочу говорить об этом.

— Я и не настаиваю, — легко согласилась Смерть.

— И что же мне делать теперь?

— Делай, что хочешь. Тебе проще. У меня даже этого выбора нет. Я должна делать свою работу. А потому… Мне пора. Наверное, я — самая несчастная женщина на земле. Смерть, не знающая покоя... Бр-р! — она передернула плечами, но тут же заулыбалась: — А может это и хорошо? Выбирать всегда трудно. Что-то принимать, от чего-то отказываться… Каждый раз принимать решение: кому и чему отдать свою свободу… Легче тем, у кого этого выбора нет: рабам и демонам. Бедные люди: как им мучительно больно быть свободными. Особенно тяжело решать, кому и чему отдать эту свободу… Нам проще. Как думаешь, кошка?

И она исчезла. А Баста осталась сидеть, вертя в руках пламенеющий кровавыми отблесками бокал. Она по-кошачьи щурилась на огонь, и в ее глазах стояли… Нет, наверное, все же, это тоже были отблески пылающего в камине огня. Ведь кошки не умеют плакать…