Я проснулся рано — солнце еще только поднималось и над монастырем стояла непривычная тишина. Не то что колокольного звона или людских голосов — даже птиц не было слышно. Несмотря на то что лег я поздно, торопясь дочитать рукопись, тело наполняла необычайная бодрость — наверное, морозный воздух, наполненный запахом хвои, освежал лучше чашки крепкого кофе.
Постель Плаудиса была уже пуста. Накинув на плечи куртку, я вышел во двор. Раздетый по пояс латыш прыгал посреди сугробов, упражняясь в фехтовании с саблей. Его мускулистое, поджарое тело блестело от пота — видимо, проснулся он куда раньше меня. Раскрасневшийся, он воткнул саблю в сугроб, фыркая, растерся колючим снегом, и, полагая, что никем не видим, неожиданно совершил несколько презабавнейших танцевальных па...
Не удержавшись, я фыркнул со смеху. Латыш стремительно обернулся, смущенно откашлялся и пояснил:
— От-чень холот-тно...
— Не смущайтесь,— махнул я рукой.— Такой день солнечный... Я бы сам станцевал. Вы хоть спали?
— Почт-ти... Немного...
— Понятно... Комиссар уже встал? Где мне его найти?
Лицо Плаудиса как-то странно переменилось, и он закусил губу, глядя в сторону и о чем-то напряженно размышляя.
— Что? — насторожился я.— Что такое?
— Вы меня вчера спрашивали: помню ли я, кто вы и зачем приехали... Я сегодня спрашиваю об этом вас. У вас есть задание. Приказ.
— Вы о чем?
— Товарищ комиссар приказал... Ночью служителей культа судили и привели приговор в исполнение...
— Не понял?.. Вы о чем?
— Монахов больше нет,— четко сказал он, глядя мне в глаза.— Только не делайте глупостей, господин Блейз. У вас есть приказ.
Я постоял с минуту, осознавая услышанное, и вернулся в комнату. Оделся, спрятал дневник под половицами, прихватил сумку с рукописью и вернулся к латышу.
— Вот это — дороже моей жизни,— сказал я, передавая ему бумаги.— Сохраните, что бы ни случилось.
— Я не могу вам позволить...
— А я еще ничего не делал,— оборвал я его.— Насчет бумаг — ясно?
— Да.
— Где монахи... Где тела?
— Я был с вами,— напомнил он.— Утром услышал немногое... В проруби.
— Почему я не слышал выстрелов?
— Выстрелов не было...
— Даже так... И где теперь товарищ комиссар?
— Позвать?
— Сделайте одолжение.
За минуту он оделся и быстро ушел. Видимо, и Звездин ждал моего пробуждения, потому что не заставил себя долго ждать, явившись в сопровождении четверых бойцов. Вид у него был нарочито веселый, бодрый, подчеркнуто-дружелюбный... А вот глаза — красные, больные...
— Уже встали? — спросил он, останавливаясь в двух шагах от меня.— Доброе утро, господин Блейз. Как спали?
— Спал крепко. Спасибо. А вы?
Он несколько растерялся. Наверное, он ждал от меня крика, угроз и возмущения, но... Я помню ваши слова, сэр: «Если вы решили убить человека, ничего не стоит быть с ним вежливым».
— И я хорошо,— сказал он.— Я рад, что вы бодры, здоровы и даже выспались. Сегодня мы выступаем в обратный путь.
— Да, но перед этим нам с вами надо решить один незаконченный личный вопрос.
— Послушайте, Блейз...
— Господин Блейз!
— Хорошо, хорошо: господин Блейз,— поморщился он.— Оставьте вы это дело. К вам оно никакого отношения не имеет.
— А я не об этом. Вы кое-что забыли, а я, как джентльмен и офицер, не напоминал вам до тех пор, пока наша общая миссия находилась под угрозой. Теперь отряд прибыл, и мы можем вернуться к этому инциденту.
— О чем вы?
— Во время вашей отвратительной попойки вы имели наглость смертельно оскорбить меня,— пояснил я.
— Что?!
— Вы обозвали меня свиньей.
— Да нет же... Это невозможно... Что за бред?! — растерялся он.— Я ведь даже пил и то по вашей просьбе. Я, конечно, был пьян, но...
— А также вы оскорбили моего короля,— спокойно продолжил я.— Вы сказали, что ваш Троцкий — «Мессия» и вы вырежете всю коронованную сволочь в мире. И перешли на личности. Свое оскорбление я еще мог бы вам простить, но оскорбление Его Величества — никогда.
— Да быть этого не может! — завопил он.— Что вы несете, господин Блейз?! Я ничего такого не говорил!
— Мы, англичане, выдержанный народ,— сказал я.— Сперва я закончил дело, дождавшись отряд и передав предназначенную для господина Троцкого рукопись в руки господина Плаудиса...
Бесстрастный латыш кивнул, подтверждая.
— ... И даже дал вам время отдохнуть и набраться сил,— продолжил я.— К тому же я хотел, чтобы мои действия были правильно истолкованы в присутствии свидетелей. Теперь, когда ваши товарищи знают истинную причину моих действий, я позволю себе перейти к самим действиям.
Сделав шаг вперед, я со всей силы залепил ему пощечину. Он отшатнулся, прикрывая рукой разбитые губы, глаза сузились, но выдержка у него была все же отменная. А может, все проще, и подобные ситуации были для него не в диковинку? Сплюнув кровь, комиссар понимающе покачал головой:
— Вот так вы решили... Правду знаем мы двое. А что дальше? Вы же не рискнете вызвать меня?
— А чем я, по-вашему, занимаюсь? Или мне еще одну оплеуху вам отвесить в знак серьезности моих намерений?
— Да нет, ни к чему,— с притворным сожалением вздохнул он.— Этого я и боялся. Вы сошли здесь с ума, господин англичанин. Россия вообще опасная в этом отношении для молодых идеалистов страна... Как вызываемый, я могу выбрать оружие?
— Разумеется.
— Угу... Вы — самоубийца? Или вчерашний день вас ничему не научил?.. Если вы извинитесь, я могу проявить снисхождение и дать вам шанс...
— Неужели без второй пощечины не обойтись?
— Ну, воля ваша... Товарищи! — обратился он к красноармейцам.— Вы видели, с чего началась ссора, и слышали, как господин иностранец сформулировал ее причину. Это — ложь и бред, но я вынужден принять вызов. В противном случае пострадает не только моя честь, но и честь всей советской власти, которую в моем лице оскорбил этот господин. Он не оставил мне выхода. Вы видели, что я делал шаги к примирению... Вы зря думаете, что незаменимы, господин Блейз. Посылку мы передадим, а ваши руководители пришлют нам нового «блейза». Только больше уже не будем посылать за вами отряды в такую даль. Чести много. Не баре — сами до Петрограда доберетесь. Но не бойтесь: я убью вас быстро. Мы и так слишком здесь задержались.
— Вы закончили? Какое оружие выбираете? Полагаю — сабли?
— Разумеется,— широко улыбнулся он мне.
— Господин Плаудис, вы не одолжите мне вашу саблю?
Латыш посмотрел на комиссара. Тот снисходительно кивнул. Вытащив клинок, Плаудис протянул его мне:
— Это от-чень хорошая сталь. Сам выбирал.
— Я так и подумал,— кивнул я.— Благодарю. Куда прикажете, господин Звездин?
Комиссар оглядел истоптанный снег:
— Разве в этом хлеву место для благородной схватки найдешь? Хотя... Посмотрите: как вам?
Он указал на колокольню. Высотой метров пять, она была достаточно длинной и достаточно широкой для поединка, а уж для «демонстративного наказания героическим комиссаром неразумного юнца» в память и вразумление всем прочим, так вообще являлась образцово-показательным «лобным местом».
— Колокола надо было еще вчера сбросить, да устали с дороги,— вздохнул Звездин.— Ничего, чуть позже исправим... Вы же ждать не хотите?
— Мне они не помешают.
— Небольшая дорожка там есть, нам и ее хватит... Начнем?
Раздевшись до рубашек, мы поднялись на колокольню. Внизу постепенно стал подтягиваться на зрелище народ. Когда гордо вскинувший голову комиссар шагал впереди меня, со стороны, наверное, казалось (да, скорее всего, он и сам так себя чувствовал), что неразумного теленка ведут на убой. Видимо, у господина комиссара все же было изрядное количество комплексов, иначе откуда бы в нем таилось столько дешевой театральщины? Да и вообще, насколько я могу судить, у господ «коммунистов» явный перебор с «кино и цирком». Но на души впечатлительные это действовало: бабки внизу начали охать и причитать...
Я могу догадываться, сэр, с какой улыбкой вы сейчас читаете эти строки. Сколько раз вы журили меня за излишне фанатичное пристрастие к фехтованию, указывая на современное вооружение офицера и на отошедшие в прошлое дуэли... Забавно, но вновь хочется вслед за отцом Иосифом вспомнить о том, что «случайности — не случайны». То, чему ты посвятил всю жизнь, иногда и пригодится-то может всего на несколько минут. Зато эти минуты могут однажды или спасти тебе жизнь, или стать «минутами славы»... А иногда и то и другое вместе... Лучшие фехтовальщики Британии настойчиво предлагали мне попробовать реализовать свои таланты в профессиональном спорте, пророча блистательную карьеру, а вот теперь я играю всего лишь скромную роль статиста в позерском спектакле самовлюбленного палача. Если б я выпячивал свои скромные достижения так же, как он, вряд ли удалось бы с такой легкостью заманить его в эту ловушку. Иногда скромность не только украшает, но и спасает...
— Ну-с, начнем? — предложил Звездин, вставая в позицию.
Я кивнул, и он тут же обрушил на меня вихрь сверкающих сталью ударов. Он был мастер по ведению боя, но, как объяснял мне один из преподавателей, «мастерство так же отличается от таланта, как дьявол от Бога». Можно назубок заучить несколько комбинаций, и довести их до совершенства, но чтобы сочинять их самому — все же нужен талант...
Неладное Звездин почувствовал достаточно быстро. На его лице появилась легкая озадаченность, и, словно проверяя себя, он предпринял несколько безуспешных попыток слегка задеть меня клинком... Провел молниеносную атаку, стремясь поразить меня уже всерьез... Отступил на шаг и прищурился:
— Забавно... Это где ж вы так сабелькой махать наловчились?
— «Машете» вы, любезный,— вежливо заметил я.— а я,— фехтую... Вот, к примеру...
И я сам преподал ему небольшой урок «ведения боя»... А вот защищался он из рук вон плохо: видимо, в его обучении было все поставлено на агрессивную атаку. Да и нервничать начал изрядно. Сосредоточиваясь на защите, он совершенно не следил за пространством вокруг себя, и несколько раз я заставлял его со всего маху впечатываться спиной в колокола. Над монастырем начал нарастать тревожный перезвон.
— Вот это и называется «играть»,— пояснил я.— Во всех смыслах...
— Это и есть ваш «тонкий английский юмор»? — тяжело дыша (скорее от злости, чем от усталости), спросил он, пятясь под моими ударами.
— Не хотел бы вас расстраивать, но на землю спустится только один,— сказал я.— Некоторым на земле не место...
— Но и вам живым не уйти,— пообещал он.— В проруби и для вас место найдется...
И он ринулся в атаку с удвоенной энергией. Теперь он сменил тактику и уже не стремился навязать мне бой, а, маневрируя между колоколами, стремился нанести удар исподтишка, метя то в бок, то по ногам. Колокола раскачивались все сильней, наполняя воздух басовитым перезвоном. Наверное, со стороны это было весьма впечатляющее зрелище. Во всяком случае, краем глаза я видел, что народ внизу стоит, буквально затаив дыхание.
Комиссар бился яростно, передвигаясь по колокольне с похвальной для его комплекции ловкостью, но по его лицу было видно, что отчаяние уже стучится в его сердце.
— Что вы от меня хотите?! — процедил он сквозь зубы между двумя выпадами.— Что вам надо от меня?!
— Я жду, пока у вас устанет рука, чтобы без помех отрубить вам уши,— любезно пояснил я ему свои намерения.— Потом убью.
— Это из-за попа?!
— И за него — тоже.
— Не будьте дураком, Блейз! Не портите себе жизнь!
— Я как раз её меняю в лучшую сторону...
— Вас прислали убить меня? Вы — наемник? Убийца?
— Нет.
— Тогда — почему?!
— «Мене, мене, такел»!
— Ах вот ты куда, щенок! — взревел он, и...
Но больше он ничего не успел ни сказать, ни сделать. Мне надоело это представление, и я не позволил ему перейти в атаку, коротким уколом пронзив его плечо и тут же, молниеносным взмахом, отрубив ему левое ухо. Он не успел даже вскрикнуть, отшатнувшись к перилам колокольни и замерев, с животным ужасом уставившись на кусок своей плоти, лежащей под ногами.
И столь велик был животный страх в его глазах, что мне стало противно. Я решил не использовать свое обещание до конца и просто прикончить это злобное, но, как оказалось, столь трепетное к своей собственной жизни ничтожество...
... И тут произошло странное. Я уже собирался пронзить ему горло, когда между нами появилось солнечное пятно. Наверное, луч отразился от начищенных колоколов, и произошел какой-то необычный оптический эффект... Но я отчетливо увидел в этом луче фигуру настоятеля. Монах улыбнулся и покачал головой, словно запрещая... Наверное, мне это просто пригрезилось, что совсем неудивительно, учитывая события последних дней... Потом я много об этом думал, но так и не смог найти ответ. В тот же миг я видел все это так отчетливо, что остановился, замерев от изумления... Этого мгновения комиссару хватило, чтобы опомниться и взмахнуть саблей... Все дальнейшее произошло в один миг. Сам не знаю, почему я не стал его убивать — ведь так было проще, быстрее, и, возможно, тогда мне удалось бы избежать ранения... Но я просто ударил его в челюсть, используя эфес сабли как кастет, а его клинок соскользнул на мою левую руку, впиваясь в плечо... Звез-дина отбросило на перила, и непрочные рейки не выдержали тяжести грузного комиссарского тела. Безмолвно и тяжело, словно куль с мукой, он полетел вниз. Но удара о землю я не услышал. Зажимая рукой кровоточащую рану, я заглянул вниз. Тело комиссара так и не долетело до земли, застряв в ветвях невысокой и чахлой осиновой поросли.
Колокольный звон затихал. Молчала и стоявшая внизу толпа. И я начал спускаться. Плаудис сделал шаг вперед, за ним, как по команде, навстречу мне шагнули красноармейцы. Я продолжал идти, глядя прямо в невозмутимое лицо латышского командира. И все с той же бесстрастностью, когда между нами оставалось не более пяти шагов, он вскинул руку к виску, отдавая мне честь, одновременно, по-военному четко, шагнув в сторону, освобождая мне дорогу. Вслед за ним расступились бойцы.
Когда я проходил мимо, Плаудис протянул мне пакет с бумагами:
— Сами передадит-те,— сказал он и, понизив голос, посоветовал: — Носит-те перчатки...
— Зачем?
— У вас очень характерные мозоли. Профессионал не стал бы с вами дуэлировать.
— Сейчас заметили?
— Вчера.
— Тогда почему не предупредили Звездина?
— Вы меня вчера спросили: верю ли я в Бога. Ответ: да,— сказал он, и повернувшись к бойцам, распорядился: — Оказать первую помощь комиссару и перевязать господина Блейза. Собирайтесь! После обеда — выступаем.
— Достаньте тела из озера,— попросил я.— Их надо похоронить.
— Касимов, Васильев, возьмите багры, достаньте тела! — приказал Плаудис.— Это все?
— Да, спасибо...
Я вышел из своей комнаты через час, перевязанный и переодетый в чистое. Погода была не по-северному весенней. Солнце заливало монастырь, играло на колоколах и куполах собора... Словно и не было на свете смерти и страдания...
Красноармейцы седлали лошадей. В повозке лежал перевязанный и бесчувственный комиссар. Осмелевшие старухи о чем-то горячо благодарили явно растерявшегося Плаудиса.
— Что случилось? — спросил я.
— Ерун-та какая-то,— помотал головой командир.— Рот-ник этот...
— Что?
— На холме был рот-ник... Святой источник... Бойцы его вчера пробурили. Видимо, этот холм был... много песка... Ключ наверху перестал бить... Теперь внизу бьют двенадцать ключей. Женщины говорят: спасип-бо... Раньше им тяж-жело было подниматься...
— Это бывает,— пожал я плечами.
Плаудис как-то странно покосился на меня и нехотя добавил:
— И тел нет...
— Чего нет? — от волнения у него так усилился акцент, что я не всегда понимал, что он говорит.
— Тел. Труп-пов. Солдаты тщательно искали. Я контролировал. Озеро очень мелкое. Течения нет. Крестьяне достать не могли: были бы следы... Все это не нормально... Ну?! — прикрикнул он на подбежавшего красноармейца.— Нашли?!
Тот лишь покачал головой и развел руками.
— Так ис-чите! — рявкнул командир.— Он-ни не могли ул-лететь!..
И быстрым шагом сам пошел к озеру.
Я немного постоял, глядя на сверкающий купол храма. Щурясь в солнечных лучах, улыбнулся бездонному в своей прозрачной синеве небу и кивнул ему, прощаясь...
...Через час мы выступаем, сэр. У меня есть время написать вам о самом важном, пока упорный Плаудис ищет тела... Вы сочтете меня сумасшедшим, но мне почему-то кажется, что они все равно ничего не найдут. Это вообще странное место, сэр. Я имею в виду не озеро и даже не монастырь, а всю Россию... А теперь я должен сказать вам о главном. Я не вернусь, сэр. Во-первых, моя миссия все равно провалена. Как вы понимаете, когда раненый комиссар придет в себя, он попытается меня убить, а добивать его у меня теперь нет ни возможности, ни желания. Нет у меня шансов остаться в живых и после встречи с господами Свердловым и Троцким. Троцкий наверняка обманет своих американо-английских покровителей, попытавшись раздуть мировой пожар еще во многих странах, а делиться властью с кем бы то ни было эти господа не любят. Они мнят себя «миссиями», хотя на деле попросту безумны. Вспоминая слова русского философа Бердяева, я могу повторить: «Революция — это не начало новой жизни, а всего лишь конец старой. Это — наказание Божье... К революциям ведут не творческие процессы, а гнилостные и разрушительные». То же самое, только ярче и выразительнее пророчествовал Достоевский (не потому ли господин Ульянов считает его «архискверным и архиреакционным писателем?). Эти господа умеют лишь ломать, сэр. Усвоит ли этот урок мир, или так и будет позволять разрушителям осуществлять свои амбиции власти и наживы под эгидой очередного, тысяча первого и опостылевшего «нового» мирового порядка?.. И защита от этого раз за разом повторяющегося мошенничества одна: знание. Впрочем, все это вам хорошо известно, иначе бы вы не посылали меня сюда за сбором информации, напутствуя словами: «По свету ходит чудовищное количество лживых домыслов, а самое страшное, что половина из них — чистая правда». Жаль, что я лишь подтвердил всю обоснованность ваших опасений. А потому: делайте, делайте, делайте все, что возможно, сэр, чтобы не допустить расползания этой душегубительной отравы по миру...
Ну а вторая (и основная) причина моего решения такова, что я вряд ли смогу ее вам внятно объяснить. Наверное, вам будет проще считать это извечным английским «whim» — желанием «вырваться из такта», наше национальное желание «бунта одного», вызова «личности — обществу». Уж кому как не вам, одному из самых эксцентричных политиков мира, этого не знать? Кто-то заключает в этом случае трудновыполнимое пари, кто-то ведет себя вызывающе экстравагантно, а я... Впрочем, не буду с вами лукавить, сэр. Я слишком уважаю вас для этого. Я просто хочу найти ответы на все мои вопросы. Отец Иосиф рассказал мне много такого, что взволновало меня до глубины души, хотя я, как истинный джентльмен, и старался всеми силами скрыть свою заинтересованность... Глупец! Мне надо было не отходить от него ни на день, ни на час, спрашивая, спрашивая, спрашивая... Я так никогда и не узнаю, кем же он был до принятия сана. Он всегда уходил от ответа на этот вопрос. И правильно. Разве важно знать, что до этого он был дворянином или военным, ученым или служащим? Он был священнослужителем. И это — основное, что он принес в мир. Как мало я его знал: всего несколько коротких встреч, три-четыре разговора, а как они изменили мое видение мира?! А ведь он просто поделился со мной тем, что нашел сам и чем поделились с ним другие. Наверное, это и есть то, что он называл «преемственность». Но он дал мне даже больше, чем знал. Он привел меня к Тому, Кого я хочу теперь узнавать и глазами Которого я хочу смотреть на этот мир. Я хочу найти ответы на множество вопросов. Что такое «неразрывность христианского сознания», как происходит это чудесное соединение с Богом во время причастия, как суть христианского учения заключена в сути самого Христа, что такое «преображение» и как мы будем выглядеть на том, другом свете? И многое, многое другое. У нас, в Британии, возведена в культ беседа, способствующая отдыху ума, а не глубокомысленный диалог. Чаще всего можно слышать фразу: «Вряд ли это сможет стать подходящей темой для разговора». Мы так боимся в разговорах возможных конфронтаций, так стараемся избегать разговоров о себе, о религии и о прочих важных вещах, что зачастую наши беседы вообще лишены какого-то смысла... Нам чужды сердечные признания, интимные беседы... А здесь все иначе. И мне хочется узнать — что дальше? Что еще отец Иосиф не успел рассказать мне? Человечество думало над этими вопросами веками и накопило необычайное количество мудрости, увлекательных знаний, парадоксальных истин... Я не успел узнать практически ничего. Но то, что мне приоткрылось,— манит меня. Я не знаю, что будет с этой страной... И это тоже влияет на мое решение. Ведь если я сейчас отсюда уйду, то, может быть, уже никогда не смогу найти ответов... Я хочу пойти на поиски тех, кто расскажет мне о том, о чем не успел поведать этот странный, но такой мудрый монах. И я больше не хочу, даже во сне, испытывать тот стыд, который мне довелось испытать здесь. Бог есть, сэр, и ко встрече с Ним надо быть готовым. Я был бы глуп, если б упустил предоставившийся мне шанс. Вы ведь сами говорили: «На протяжении своей жизни каждому человеку доводится споткнуться о свой «великий шанс». К несчастью, большинство из нас просто поднимается, отряхивается и идет дальше, как будто ничего и не произошло!» Я вас услышал и понял. Как видите: я — хороший ученик... И я помню про того ученика, который две тысячи лет назад оставил своего Учителя ради своих целей. Эту ошибку я повторять не хочу. Наверное, «целостность христианского мировосприятия» и заключается в том, что нельзя быть учеником Христа в чем-то одном и не быть в другом. Нельзя быть «христианином в церкви», «бунтарем в политике», «семьянином дома»... Это все — неразрывно. Нет отдельно — работы, отдельно — семьи, отдельно — церкви, отдельно — патриотизма... Быть Его учеником — это значит быть с Ним постоянно, смотреть на все с Его точки отсчета... Иначе, будучи «иудой» или «каифой» в чем-то одном, можно потерять себя в целом. Потому что этой «частью» мы отказываемся от Него целиком. И кто тогда займет Его место? Волею судьбы я попал в эту страну в это время. И совесть не позволяет мне быть здесь «только офицером на тайной службе Его Величества». Это — большая честь... но этого мало, сэр. Все дело в приоритетах. И в ответственности. Отец Иосиф погиб, не успев мне так много рассказать... Но вот что я подумал... Если б Христос не взошел на небо, то ученики Его могли так никогда и не научится мыслить самостоятельно, иметь право и свободу выбора. Но Он не хотел принуждать никого даже в малом. Он дал нам всем свободу... и Себя! С Его приходом изменилась «точка отсчета». Центром притяжения стала не земная жизнь, а Жизнь Вечная. Если ЗНАТЬ, что смерти нет и после пребывания на этой земле жизнь все равно продолжается, то человек начинает жить и действовать совсем иначе.
Я надеюсь... Нет, я верю, что вы поймете меня. Если не удастся добиться моей отставки — подайте рапорт о моем исчезновении в этом бурлящем русском котле. Искать меня все равно некому. А вы, самый близкий мне человек, и так знаете о моей судьбе и моем решении. Я не дезертирую, сэр. Я ухожу на битву куда более опасную и трудную. Я верю отцу Иосифу в том, что вся эта кровь и весь этот мрак — временное. И я хочу научиться молитве. Потому что это — самая большая сила во Вселенной, ибо доходит до Бога, а Бог может все. И я хочу, чтоб и мой голос был услышан... Нам дано право выбора, и я хочу его сделать...
Позже, когда я ускользну из-под бдительной опеки красных бойцов (а я это умею — вы знаете), я перешлю из нашего посольства более подробный рапорт. Эту же тетрадь, на всякий случай, я все же оставлю здесь, в обители. Может, ваши агенты найдут этот тайник, а может — кто знает?! — и мне удастся когда-нибудь вернуться сюда?..
Пора. Я слышу, как меня зовут. Скоро мы выступаем в путь. Спасибо вам за все. Я верю, что вы поймете и простите меня. А я буду всегда благодарен вам. И за заботу обо мне, и за мудрые наставления, и за тот «великий шанс», который привел меня в эту Обитель... Прощайте. Искренне ваш — Д. Б.