В 1652 г. Акинфов прибыл в Якутск. Его назначение сыщиком было не случайно. За Акинфовым закрепилась слава очень честного и добросовестного человека, неспособного идти на компромисс со своей совестью. Известно, что после якутского воеводства Акинфову предложили заменить в Енисейске воеводу Афанасия Пашкова. Принимая дела, Акинфов обнаружил массу вопиющих злоупотреблений, допущенных своим предшественником. Например, Пашков незаконно присвоил 1000 руб. казенных денег, полученных в Иркутске от продажи кваса. Акинфов предложил Пашкову сдать эти деньги в казну. Тот его попросту не понял и, в свою очередь, порекомендовал новому воеводе впредь поступать аналогичным образом. Мало того, Пашков предлагал Акинфову крупные взятки мехами и деньгами при условии, если тот закроет глаза на жалобы населения, а пущих жалобщиков бросит в тюрьму. Возмущенный Акинфов наотрез отказался это сделать, заявив во всеуслышание: «Так плутать не хочу!» В ответ Пашков бранил Акинфова «матерно» и осадил его в доме, используя верных себе служилых людей.
Действиям и выводам таких верных служак, как Иван Акинфов, Сибирский приказ доверял и использовал их для разбора каверзных дел.
По прибытии на воеводство в Якутск Акинфов нашел денежную казну города пустой и отписал в Москву, что «в Якутске денег нисколько не заехал». Зато при обыске, сделанном в доме Францбекова, сыщик и его помощники обнаружили массу кабальных записей (в том числе только на Хабарова на 7000 руб.), большие суммы денег, а также значительное число соболей, происхождение которых Францбеков вразумительно объяснить не мог. Стоимость имущества, денег и кабальных записей, изъятых сыщиком у Францбекова, составила в сумме 12742 руб. 65 коп. После челобитной Францбекова в Сибирский приказ по царскому указу ему вернули часть мехов на сумму 2000 руб. Остальные меха и меховые шубы не мешкая отправили в Москву. Конфискованные у Францбекова деньги и кабальные записи были переданы в якутскую казну на жалованье служилым людям и городские расходы.
Следует отдать должное новому воеводе. Он не остался безучастным к экспедиции Хабарова, пытался разобраться в обстановке на Амуре, проявил живой интерес к перспективам освоения русскими этой реки и ее притоков — Уссури и Аргуни. Он внимательно беседовал с каждым, кто приходил с Амура.
Доказательством этого интереса явились записи расспросных речей служилых и охочих амурских казаков, тунгусской женщины Даманзи и других очевидцев похода Ерофея Хабарова и его товарищей, беседовавших с Акинфовым в Якутской приказной избе.
Из этих рассказов, а также отписок, приходивших из Даурии, Акинфов убедился, что к 1652 г. благодаря экспедиции Хабарова русские знали Амур не меньше, чем Волгу. Они исходили Олекму и Амур на судах под парусом, на веслах и «бечевником» (берегом) и были великолепно осведомлены о характере этих рек, их фарватере и расстоянии между населенными пунктами. Теперь из Якутска до Тугирского волока уже никто бы не пошел в больших судах, так как всем было известно, что порожистая Олекма была преодолима только в малых плоскодонных дощаниках, вмещающих не более 30 человек. Благодаря знанию каждой извилины Олекмы и Тугиря до Амура удавалось добираться за короткий срок — всего в одну навигацию, сохраняя в целости и сохранности все суда и грузы. Путь от Якутска до Олекмы занимал не более 8 дней, расстояние от устья Олекмы до начала Тугирского волока преодолевали за 35–38 дней. Перед волоком суда разгружали и оставляли под прикрытием Тугирского острожка, чтобы использовать их на обратном пути с Амура. Через волок с поклажей шли до устья Урки 8 дней. Придя на Амур, в устье Урки делали большие дощаники, поднимающие не менее 40–50 человек. Отсюда до Албазина плыли по течению не более одних суток, от Албазина до Гайгударова городка — трое суток, из Гайгударова до Банбулаева городка — одни сутки, из Банбулаева городка к устью Зеи и Кокурееву улусу — двое суток. Путь с устья Зеи до Толгина городка занимал сутки, от Толгина городка «до камени» ходили четверо суток. Большие дощаники проходили и по Сунгари. Путь от устья Сунгари до наток, где стоял Ачанский острог, преодолевали за четверо суток. От Ачанского острожка вверх по Амуру до устья Сунгари поднимались на веслах, а от Сунгари «до Камени» — бечевником. В «Богдойскую землю» из устья Зеи от улуса Кокуреева попадали «недель в шесть».
Дотошный Акинфов не только расспрашивал о Даурии, но и сам посылал туда «для подлинных вестей» своих людей. Одному из них, Никите Прокофьеву, он приказал поехать на Амур к Хабарову, уточнить еще раз, сколько времени займет путь «от урочища до урочища, от места до места», выяснить, «много ль городов в Даурии, на каких местах и реках стоят», начертить «справчиво и подлинно» этим городам и рекам чертеж и снова расспросить об узорочных товарах, серебре и золоте. Если их в Даурской земле нет, то «в каких они землях родятся и откуда их привозят». Никита Прокофьев должен был взять у Хабарова 3 человек, хорошо знавших Амур, а также весь ясачный сбор, и с ними вернуться в Якутск.
Поскольку Акинфов уже знал о назначении в Даурию Зиновьева, он не считал возможным для себя вторгаться в чужую епархию и не посылал со своими людьми каких-либо конкретных распоряжений Хабарову. Но навстречу Зиновьеву он отправил людей, хорошо знавших Олекминский путь на Амур, с рекомендацией следовать из Илимска сразу в Олекму, не заходя в Якутск.
Зиновьев ехал на Амур, облеченный, как пишет В. А. Александров, фактически воеводскими полномочиями. Из Москвы с ним шло 150 московских стрельцов, дополнительно к которым он должен был набрать столько же в городах Тобольского разряда. В Сибирском приказе считали, что западносибирские города уже имели достаточный служилый контингент для командирования своих людей в качестве годовальщиков на вновь осваиваемые территории. Из Верхотурья с Зиновьевым пошло 10, из Туринска — 10, Сургута — 40, Тюмени — 20, Тобольска — 70 служилых людей. Все они получили хлебное жалованье на 1652, а денежное — на 1652 и 1653 гг. По истечении этого срока годовальщики имели право вернуться с Амура в свои города. На территории Восточной Сибири из Верхоленского и Балаганского острожков к Зиновьеву присоединилось 30 охочих казаков. Таким образом, его отряд составил 330 человек. С этими людьми, добравшись Олекминским путем на Амур, Зиновьев спустился к устью Зеи, где 25 августа 1653 г. в районе улуса Кокориев (Кокурея) встретился с Хабаровым.
Свое назначение на Амур Зиновьев воспринял весьма неохотно: пугали большое расстояние, трудности и неизвестность дороги. Но сложность командировки окупалась. Обещали повышение по службе. К тому же доброжелатели недвусмысленно намекали на возможность поправить материальные дела за счет пушнины. Взвесив все за и против, Зиновьев согласился.
Его миссия на Амуре включала две задачи. Во-первых, Даурия стала частью России, и там нужно было осуществить ряд административно-хозяйственных мероприятий, аналогичных тем, которые повсеместно проводились в Сибири: организовать воеводское управление, продолжить строительство городов-крепостей, заведение пашенного земледелия, нормализовать ясачный режим и отношения с местным населением.
Не менее важным было выполнение дел внешнеполитического характера. В Москве пока сомневались, есть ли на Амуре драгоценные металлы. Но из отписок Хабарова знали наверняка, что золотые, серебряные изделия и узорочные ткани были у какого-то Шамшакана, от которого на Амур приезжали купцы с этими товарами. К моменту отправки Зиновьева из Москвы администрация Сибирского приказа и Якутска не связывала это имя с маньчжурским императором Шуньчжи, захватившим власть в Китае. Поэтому от Зиновьева потребовали узнать возможность принятия Шамшаканом российского подданства, а также выяснить, далеко ли от Даурской земли находится Китайское государство и как к нему добираться, «степью, горами или водою». Пожелали в Москве познакомиться и с представителями местного населения Приамурья. Зиновьеву предложили привезти в столицу нескольких даурских аборигенов с тем, чтобы показать им столицу, обласкать, одарить подарками и вернуть на Амур.
Приезд на Амур московского дворянина был отмечен Хабаровым как большой праздник. Он построил все свое войско — 320 человек служилых и охочих казаков, десятников, пятидесятников, пушкарей, толмачей, приказав полчанам одеть свое самое лучшее платье. Зиновьева встречали с развевающимся войсковым знаменем и барабанным боем.
По традиции московский дворянин произнес речь и передал Хабарову и его войску «государево царево… жалованное слово», смысл которого сводился к тому, что «государь… их пожаловал, велел им давать свое государево жалованье по окладом их сполна и велел их, служилых людей, беречь и нужи их разсмотреть… и они б, служилые люди, его царским милостивым призреньем и жалованьем жили в тишине и в покое безо всякие нужи… и промыслами своими всякими промышляли без опасенья».
За «жалованным словом» последовала раздача наград. В XVII в. орденов в России еще не было. Их роль играли золотые и серебряные наградные монеты, которые прикреплялись к головному убору. Зиновьев вручил Ерофею Хабарову золотой червонец. 63 служилых казака получили по «новгородке», а 257 охочих казаков — по «московке» («московка» была легче «новгородки» в два раза).
Торжества продолжались и на следующий день. На встречу с московским дворянином Хабаров собрал в улус Кокуреев даурских и дючерских князьцов, принявших российское подданство. На церемонии их приема присутствовало все войско Хабарова и Зиновьева в «цветном платье и с оружием». Зиновьев объявил аборигенам «царево жалованное слово» и обнадежил их тем, что в лице царя они получат праведный суд и защиту от насилия, налогов и неправд и что впредь они будут жить «в покое и тишине безо всякого сумнения». От ясачных людей требовалось немногое: чтобы они промыслами своими промышляли, ясак исправно платили, служили по своей вере, ни в чем шатости и всякого «лихого у мышления не имели», а детей своих и прочих родичей ото всюду под государеву милость призывали и «в городках юрты и в уездах волости полнили».
Даурские и дючерские князьцы обещали «ясак с себя по своей мочи платить» и под государевой царского величества высокою рукою быть, но лишь просили, чтобы русские люди их оберегали «от богдойского царя Андрикана».Ясачных «иноземцев» обнадежили, одарили красным сукном, посудой и одекуем, щедро накормили и напоили.
Покончив с парадной частью своего визита, Зиновьев объявил Хабарову об отстранении его от должности приказного человека и необходимости поездки в Москву для отчета. Нужно сказать, что Хабаров сразу же почувствовал неприязнь московского дворянина, которую связывал с влиянием на Зиновьева Стеншина. Так оно и было. Зиновьев Стеншина знал и целиком соглашался с ним в отношении к Хабарову. Как и Стеншин, он невзлюбил бывшего промысловика и хлебопашца, поднявшегося до уровня приказного человека делающего дело, которым заинтересовалась Москва.
Так и не найдя в себе силы подавить личную неприязнь к Хабарову, Зиновьев демагогически заявил войску, что он прибыл из Москвы на Амур с целью выяснить, «от кого в чем какая нужа и обида, и продажа, и насильство какое было», и своим дознанием стал разжигать стихнувшее было среди части полчан недовольство Хабаровым. Опираясь в первую очередь на тех, кто год назад способствовал расколу отряда, Зиновьев склонил их к написанию челобитных.
Жалобщики из покрученников вспомнили Хабарову косы, серпы, куяки, порох, свинец, проданные им по дорогой цене. Несколько своеужинников жаловались на то, что Ерофей их снаряжение в Даурию поставил в заслугу себе и «прихватил их ужины в свои подъемы», в то время как они поднимались на даурскую службу за свой счет, без чьей бы то ни было помощи. Иванов и Поляков, отсидевшие «в железах в темной коморе» за раскол в войске, и те, кто был высечен по тому же делу, обвинили Ерофея Павловича в незаконном винокурении и пивоварении, продаже по дорогой цене кос, серпов и хлеба, всяком мучительстве и увечье.
Во время своего пребывания на Амуре, с 25 августа по 15 сентября, Зиновьев только и делал, что расспрашивал участников экспедиции, проверяя каждый шаг Хабарова. Расспросные речи за и против Хабарова составили громадный столбец. Чего, собственно, добивался Зиновьев? Как сказано выше, отправляясь в далекий путь, он надеялся поправить свои материальные дела. Но его пребывание на Амуре продолжалось всего 20 дней. Для организации собственного соболиного промысла, который бы мог принести немалый доход, этого времени было недостаточно. Отпадал для Зиновьева и такой знакомый сибирским воеводам способ быстрого обогащения, как присвоение пушнины, собранной в качестве ясака: государев сыщик был на виду, и войско контролировало каждый его шаг. Зиновьеву оставалось поступить в духе администраторов всех времен — выступить в роли поборника справедливости и обвинителя злоупотреблений Хабарова. Расчет был простым: сначала конфисковать имущество Хабарова, а затем и самому поживиться этим имуществом.
Слова Зиновьева об отставке и отъезде с Амура Хабаров выслушал с негодованием. Несправедливость была налицо. Отставки он не заслужил. Для поездки в Москву время было неподходящим: на Амуре предстояли большие и сложные дела, требующие его присутствия. Хабаров потребовал, чтобы Зиновьев предъявил ему царский указ на этот счет. Перенести такой дерзости какого-то приказного московский дворянин не мог. Он схватил Хабарова за бороду, жестоко избил его и посадил едва ли не под стражу, приказав для начала переписать часть его имущества. При этом пострадали и некоторые полчане Хабарова, поднявшие было за него голос.
Вместо Хабарова во главе войска Зиновьев поставил есаула и пушкаря Онуфрия Степанова (Кузнеца), который никак не мог примириться с отстранением Хабарова и командование принял «в неволю». Себе в помощники он взял племянника Хабарова Артемия Петриловского.
Перед отъездом Зиновьев вручил Онуфрию Степанову две наказные памяти. В них он приказывал завести пашню в устье Урки и к следующей осени засеять там хлеб для обеспечения 5—6-тысячного войска, ожидаемого в Даурию, а на месте Лавкаева городка, в устье рек Зеи и Урки, построить острожки, из которых радетельно собирать ясак.
Экспедиция Е. П. Хабарова 1649–1653 гг.
Распоряжения Зиновьева были далеки от практических дел. Они отдавались исключительно ради того, чтобы формально отчитаться перед Сибирским приказом и взвалить всю ответственность за их выполнение на нового приказного — Онуфрия Степанова. Хабаров и Степанов в этом разобрались сразу. И каждый из них, один — попав в Москву, а другой — находясь на Амуре, написали в Сибирский приказ челобитную и отписку, в которых разоблачили Зиновьева как случайного гостя на Амуре, стремившегося к обогащению за счет других.
С тяжелым чувством покидал Ерофей Павлович землю, освоение которой стало смыслом его жизни. О себе он не думал. Беспокоился за товарищей. С ними он прожил на Амуре 4 долгих года, делил голод, холод, невзгоды походной жизни, несколько раз исходил реку вверх и вниз. Хабаров понимал, что в его отсутствие новые трудности и испытания выпадут на долю этих людей. Приезд из Москвы Зиновьева не облегчил положения войска. Зиновьев, дополнительно к имеющемуся на Амуре числу ратных людей, оставил только 180 человек — годовальщиков, набранных в сибирских городах, которые по истечении срока службы могли уйти из войска. К тому же он подчинил их казачьим десятникам, а не Онуфрию Степанову, чем затруднил общее руководство отрядом. Да и продовольствия и воинского наряда у Степанова оставалось немного. Зиновьев ему не оставил ни хлеба, ни пороха, ни свинца, с которыми пришел на Амур. Все забрал с собой. Только сказал: «Хлеб де добывайте сами, где знаете, а порох и свинец, так и быть, пришлю с Тугирского волока, если самому не понадобятся».
Но особенную тревогу вызывала у Ерофея Павловича судьба Третьяка Чечигина, которого Зиновьев отправил с грамотой в сопровождении 5 казаков к маньчжурскому императору как посланника. В свое время воевода Францбеков наказывал Хабарову сделать то же самое. Но тот не спешил. Чечигин был одним из его товарищей, очень смелым и честным человеком, и Хабаров не хотел напрасно рисковать его жизнью. Поэтому для охраны Чечигина он искал надежных проводников из местных жителей, чтобы иметь максимальную гарантию благополучного исхода миссии.
Зиновьев не прислушался к доводам Хабарова. Он спешил покинуть Амур и доверил жизнь посланника с его товарищами случайным и ненадежным людям, подкупив их вином и подарками. Ему было важно выполнить наказную память Сибирского приказа, а вернется Чечигин или нет, его не интересовало.
С Зиновьевым возвращались в Москву 150 стрельцов, посланных из Сибирского приказа. Он увозил весь ясачный сбор, ясачные книги и даже их черновики, чем поставил Онуфрия Степанова в весьма затруднительное положение. Прихватил Зиновьев всех толмачей, а из числа пленных несколько даурских женщин и подростков. Поехали в Москву главные обвинители Хабарова Иванов и Поляков.
Скорый отъезд Зиновьев объяснял войску необходимостью успеть до конца навигации добраться до Тугирского волока. А оттуда, с его слов, идти на лыжах и нартах, нигде не мешкая. Однако главной причиной спешки было все-таки нежелание Зиновьева остаться в войске и разделить с ним участь возможно голодной зимовки. Дойдя в октябре 1653 г. до Тугирского волока, московский дворянин забыл и о нартах, и о лыжах и зазимовал здесь до следующей весны.