Путешествуя по северу в 1876 году, шведский географ и естествоиспытатель Г.Г. Сандберг обнаружил на правом берегу реки Золотицы большое количество кремневых изделий в виде «громовых стрелок», а также странные фигурки каких-то животных. Эти находки заставили Сандберга предположить, что на берегу Белого моря «было место производства каменных орудий, откуда они могли расходиться по всему северу России».

Узнав об открытии шведского ученого, в 1877 году по заданию Комитета по устройству Антропологической выставки Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии из Москвы на Север отправились ученые Н.К. Зенгер и А.И. Кельсиев. На неолитической стоянке у д. Нижняя Золотица на берегу Белого моря ими было обнаружено более пятидесяти экземпляров кремневых орудий – скребков, ножей, пилок, «громовых стрелок». Находок было так много, что местная ребятня их просто собирала шапками и приносила московским ученым.

Среди находок попадались очень редкие, любопытные экземпляры – это были изображения каких-то животных; особенно поразила ученых фигурка тюленя, которую, по словам Н.К. Зенгера, он приобрел у одного золотицкого помора: «Так, самые лучшие экземпляры моей коллекции мне пришлось достать покупкой от золотицкого помора Леонтьева, встреченного мною на Каменном ручье, где он промышлял семгу. Он уступил мне несколько «громовых стрелок» и так называемую им «рыбку». Эта рыбка, найденная им тут же на золотицком берегу, – фигура обтесанного кремня действительно представляет явственную форму рыбы или, даже вернее, тюленя с головой, парой конечностей вместо хвоста… Найденный кремневый тюлень, – совершенно справедливо замечает Н.К. Зенгер, – насколько мне известно, есть первая unica, нигде до сих пор не встреченная».

Действительно, это было изображение тюленя, мы сами в этом убедились, когда побывали в Историческом музее в Москве, где данная кремневая поделка находится сейчас на стенде, посвященном неолиту.

Кремневые изделия неолитического человека, собранные Зенгером и Кельсиевым, вместе с пожертвованной коллекцией Сандберга из 77 предметов, в 1879 году экспонировались на Антропологической выставке в Москве, имевшей оглушительный успех. С ними могли познакомиться как русские исследователи, так и ряд присутствующих гостей из-за рубежа, в числе которых были Г. де Мортилье, Э. Шантр, Г. Ванкель, И.Р. Аспелин и другие.

Кроме золотицких, на выставке экспонировались находки из других мест России: Тульской и Муромской губерний, Татарии. Среди них выделялись две кремневые фигурки сходного характера с одной из неолитических стоянок в окрестностях Казани, а также целая серия подобных изображений из обширной Волосовской стоянки близ Мурома.

С этими фигурками животных связана интересная история, о которой поведал советский археолог С.Н. Замятнин, собравший уникальный материал об миниатюрных кремневых находках эпохи неолита.

Оказывается, после выставки изображения большей части кремневых находок опубликовал граф А.С. Уваров в своем капитальном труде «Археология России». Однако неожиданно доверие и, как следствие, научный интерес к этим уникальным древним поделкам были подорваны не кем иным, как присутствовавшим на выставке в ранге почетного гостя господином де Мортилье. Как выяснилось, чуть позднее, в восьмидесятых годах, под Вероной были обнаружены сходные фигурки, и в рецензии на публикацию, посвященную этим находкам, де Мортилье категорически заявил, что русские кремневые находки, воспроизведенные Уваровым, поддельные. Необоснованные высказывания крупнейшего авторитета в археологии того времени не могли не оказать своего влияния. Интерес к уникальным российским находкам значительно упал, хотя позднее западноевропейские ученые подтвердили подлинность кремневых скульптур и упоминали в своих работах наши фигурки.

Стоит отметить, что после беломорских, волосовских и казанских кремневых (подчеркиваем, кремневых) зооморфных изображений, по свидетельству С.Н. Замятнина, было обнаружено незначительное число новых подобных находок. Он изучил географию около тридцати неолитических стоянок, где были обнаружены кремневые фигурки, и оказалось, что область их распространения охватывает всю северную половину европейской части России, от побережья Белого моря и Большеземельской тундры на севере, до Волги (от верховьев до Казани) и среднего течения Оки и Суры – на юге и от Валдайской возвышенности до Камы. А в деревне Яреньге, расположенной на Летнем берегу Белого моря, почти одновременно с Зенгером археолог К.П. Рева обнаружил великолепную по технике, не уступающей золотицкой, кремневую фигурку медведя, точнее – его распластанное изображение. И на поселении неолитического человека Золотец I в низовьях реки Выг (Карелия) археологами найдена напоминающая предыдущие кремневая скульптурка медведя.

Очень похожие кремневые изображения распластанного то ли животного, то ли человека, археологи нашли и в других местах северо-запада России: на стоянках под Волосово и Панфилово Нижегородской (Горьковской) области, у озера Мстино и села Алексеевское Вышневолоцкого р-на, у сел Ферапонтово и Чаронда Вологодской области. Более грубые по обработке, но идентичные по сюжету фигурки отысканы в местечке Ибердус в верховьях Оки, в урочище Халамониха Ивановской области.

Все указанные кремневые скульптурки, по мнению С.Н. Замятнина, являются изображением человека. Однако, на наш взгляд, они представляют собой не человеческие изображения, а распластанные фигурки животного, вероятней всего, того же медведя. Они имеют небольшой размер, обычно длиной от 3 до 7,5 см, с тщательно закругленной головой и слабо выраженными конечностями. Посчитав их за изображения человека, Замятнин на одной фигурке разглядел даже груди и нашел, что перед ним древняя женская скульптурка.

Следующую группу кремневых поделок уважаемый археолог представил, как изображение «каких-то мифологических существ». Причем у одной из них, с Волосовской стоянки, по «приостренной голове, удлиненной сложным головным убором, возможно украшенным лунным символом» он нашел сходство с наскальным рисунком Пери-носа Онежского озера. По нашему мнению, здесь опять же изображены распластанные, правда, не все удачно обработанные, фигурки животного, не исключено медведя.

В группе кремневых изделий, названных Замятниным «символическими изображениями», привлекает внимание одна фигурка из стоянки близ деревни Дуденевой Калининской области. По характерному контуру и положению головы легко опознать изображение медведя с обращенной вверх рогами лунницы на спине. Совершенно идентичное изображение существует на камнях упомянутого Пери-носа Онежского озера.

Из всех памятников изобразительной деятельности нашего северного неолита, сделал заключение С.Н. Замятнин, эти миниатюрные скульптурки именно с петроглифами (наскальными рисунками) обнаруживают наиболее тесную связь. Сюжетная близость этих древних памятников связана с одним и тем же циклом обрядов, отправлением племенных культов, где указанные кремневые фигурки и петроглифы занимали одно из центральных мест.

Ученый подметил еще один важный момент: не случайным является само обстоятельство изготовления изображений именно из кремня (равно, как и выбивание их на камне). Кремень в ту эпоху все более терял свою исключительную роль как основной материал для изготовления орудий, т. к., когда кремневые фигурки изготовлялись на Севере, южнее уже широко внедрялись медные и позднее бронзовые подобные изделия. Несмотря на это, кремень долгое время продолжал использоваться в области культа и, сохраняясь как пережиток, прочно удерживал здесь свое значение, чем и было вызвано появление кремневых скульптур.

Ту же мысль подчеркнул исследователь золотицких древностей А.Л. Маслов, побывавший на Зимнем берегу Белого моря в 1901 году, «перед нами налицо влияние именно Волжско-Камского культурного очага, который изобиловал многочисленными подобного рода находками, но только там они были металлические. Эти фигурки, литые из бронзы, были выразителями религиозных воззрений, пережитками которых являются <…> культ медведя у остяков. Появление таких фетишей, сделанных из кремня, в период исключительного пользования каменными орудиями, свидетельствует, прежде всего, о ритуале и о существовании уже религиозных, хотя, быть может, и примитивных понятий».

Время бытования кремневых скульптур – это время позднего неолита и энеолита, именно тогда, продолжил С.Н. Замятнин, возникло широко распространенное представление о боге-громовнике и его каменных стрелах-перунах или «громовых стрелках» (а позднее каменных молотах).

Названия кремневых фигурок «громовыми стрелками» (стрелами-перунами), вероятно, можно объяснить тем обстоятельством, что значительная часть рассмотренных изображений и по общим очертаниям, и по своим размерам (3–5 см), как справедливо заметил С.Н. Замятнин, подходит к наконечникам стрел. В этой связи, к словам ученого хотелось бы добавить одно замечание. Фигурки, определяемые им как изображения выдры или бобра, превратятся в тех же медведей, если у этих животных (предварительно перевернув фигурку на 180 градусов), мысленно убрать хвостовую часть, с помощью которой, вероятно, фигурка зажималась в расщепленном конце деревянной стрелы.

* * *

Почтительное и уважительное отношение к медведю, а точнее, медвежий культ, существовал не только у финно-угорских, самодийских народов и скандинавов, но и у наших предков – славян и руси, причем у последних, он может, даже больше проявился. К сожалению, этот вопрос, по большому счету, никогда не подвергался тщательному изучению с привлечением соответствующих данных исторических, археологических, этнографических, искусствоведческих и прочих наук. А этих данных, кстати, накопилось много, причем, что очень важно, они имеют самое непосредственное отношение к нашей с вами отечественной истории – истории Руси и русского народа. Мы только прикоснемся к этому важнейшему вопросу, а точнее, постараемся продолжить тему, которую поднимал в 40-е годы прошлого столетия известный историк и археолог Н.Н. Воронин.

Но прежде чем рассказать об этом, вначале познакомим вас с любопытной легендой об основании города Ярославля. Эту легенду ученые обнаружили в старинной рукописи архиепископа ярославского Самуила, жившего в XVIII столетии. Он же, в свою очередь, разыскал старинный документ, оригинал которого не сохранился в Ярославском Спасском монастыре. Что интересно, там же была позднее обнаружена и знаменитая рукопись «Слово о полку Игореве».

Краткое содержание легенды, приведенной в «Сказании о построении города Ярославля», следующее. На берегу Волги и Которосли, среди лесов и пойм, находилось селище с характерным названием Медвежий угол, населенное язычниками. Они были искусными охотниками и рыболовами, занимались скотоводством, от которого главным образом и кормились. Почитали скотьего бога Велеса. Иногда позволяли себе разбойничать на Волге. А потом произошло их столкновение с князем Ярославом Мудрым (978 – 1054), вставшим на защиту проходящих по Волге купеческих караванов. Ярослав побеждает местных поселян, поучает их, как жить и «не творить обиды», предлагает им креститься. Однако жители Медвежьего угла остались верны своей религии, хотя и поклялись «жить в согласии» и платить дань.

Через некоторое время Ярослав приехал к ним за сбором дани и решил заодно окрестить их. Тогда против князя выпустили некоего «лютого зверя» и псов; князь убил «лютого зверя», который так и не назван по имени, а псы его не тронули. Убийство «зверя» произвело на жителей Медвежьего угла такое сильное впечатление, что они моментально пали ниц перед князем.

Ярослав упрекает их в нарушении клятвы – «служить мне, князю вашему» – и издевается над их богом Велесом, не сумевшим удержать своих поклонников от клятвопреступления; говорит, что он приехал сюда не для звериной потехи, а «сотворить победу». Затем на том месте, где он бился со «зверем», Ярослав Мудрый закладывает строительство церкви Илии, в день которого он «победил хищного и лютого зверя» и строит город, населяемый им христианами. Так около 1010 года на месте селища Медвежий угол основался город Ярославль, названный по имени князя.

Вероятно, никто не будет оспаривать, что под «лютым и хищным зверем» надо понимать ни рысь, ни волка, ни кабана, а медведя, да и название селища говорит само за себя. То, что он не назван по имени, подчеркнул Н.Н. Воронин, весьма важно и указывает на его священное значение и характерный для населения запрет (табу) имени «медведь». Более того, тут видно, что легендой отмечается символическая борьба с языческим поклонением этому зверю, окончившаяся победой христианства. Отсюда напрашивается вывод, что в здешних местах с незапамятных времен существовал какой-то древний культ медведя.

Еще в начале прошлого столетия (в 1910 г.) И. Борщевский, автор книг о прошлом Ярославля, при разборе Самуилова «Сказания» уделил большое внимание пресловутому «зверю» и «Медвежьему углу». Он один из первых сделал предположение, что Медвежий угол был поселением какого-то племенного рода, имевшего своим тотемом медведя, ссылаясь при этом на находки глиняных изображений медвежьих лап в курганах села Михайловского, раскопанных ранее археологом И.А. Тихомировым, а также на герб княжества, представляющий медведя, стоящего на задних лапах и держащего на плече алебарду.

Чуть позднее такое же суждение о тотемизме медведя высказал в своей книге «Язычество и Древняя Русь» Е.В. Аничков, указав при этом на распространенность медвежьего культа у славян и финнов и на существование аналогии ему у народов Сибири и Севера.

На наличие медвежьего культа или почитание медведя в Поволжье, идущего с глубокой древности, как подчеркнул Н.Н. Воронин в одноименной статье, указывает совершенно бесспорно и местный археологический и этнографический материалы. В качестве примера приводятся описания находок, относящихся к так называемой, фатьяновской культуре (II тысячелетие до н. э.), основные памятники которой, как известно, сосредоточены именно в Ярославской области. К ним относятся, в первую очередь, Фатьяновский (открытый в 1873 году) и Великосельский могильники, а пределы распространения всех находок очерчиваются обширным районом Волжско-Обского междуречья и частично Шексны.

Среди костяных находок, подтверждающих существование медвежьего культа, выделяются два просверленных медвежьих зуба, обнаруженных в Фатьяновском могильнике, а также ожерелье из звериных зубов и костяные цилиндры – из Великосельского.

Граф А.С. Уваров (1825–1884), известный археолог, почетный член Петербургской АН и один из основателей Исторического музея в Москве в своем фундаментальном труде «Археология России» указал на ряд таких необычных находок из фатьяновских погребений. Он сообщает, что в одном из них на шее «костяка» (скелета) было ожерелье, состоящее сплошь из звериных зубов; отдельные зубы были покрыты орнаментом, имели просверленные отверстия и являлись клыками медведя, а другие принадлежали кабану, рыси, лисе.

В начале прошлого столетия были найдены ожерелья из зубов и трубчатых костей археологами Макаренко в погребениях около села Троицкого на Волге и Виноградовым у Ивановой горы на реке Рузе.

Огромный вклад в изучение фатьяновской культуры внес Дмитрий Александрович Крайнов (1904–1998), известный археолог, доктор исторических наук, более 40 лет посвятивший исследованию Волго-Окского междуречья. С 1926 года он участвовал в археологических экспедициях под руководством В.А. Городцева на Севере и в центральной части России.

Помимо основной работы, Крайнов сумел окончить музыкальное училище и получить в 30-х годах звание оперного певца. У него сложилась очень трудная судьба. Во время войны попал в окружение и в плен, через два года был освобожден нашими, остался воевать на фронте, но в конце войны был несправедливо осужден (по «знаменитой» 58 статье) и приговорен к 10 годам исправительно-трудовых работ. После досрочного освобождения стал активным участником археологических экспедиций в Ярославской, Ивановской и Калининской областях, организованных Институтом археологии РАН. Почти до конца жизни участвовал в полевых исследовательских работах, под его руководством раскопками 1987–1993 годов вскрыто более 60 погребений неоэнеолитического времени (III–II тыс. до н. э.).

Особенно интересна стоянка Сахтыш на Верхней Волге, где во многих погребениях были найдены останки медведей. Мужские захоронения обычно сопровождались украшениями из зубов медведя или волка с клыками и когтями бурого мишки. И располагались они иногда равномерно по всей длине костяка мужчины: на груди, вдоль ног и в области таза; иногда только в грудной клетке, один раз у левой бедренной кости. Все эти находки относились к волосовскому времени, т. е. около 2000–1800 лет до н. э. Позднее наряду с погребениями человека стали находить даже целые скелеты медведей.

Самыми массовыми находками из фатьяновских могильников были кремневые клиновидные и боевые каменные топоры, а также медные топоры в футлярах.

В 1972 году на стоянке близ с. Селище Калининской (Тверской) области, в 30 км от озера Селигер, был случайно найден каменный топор-молот с головой медведя на обухе, мастерское исполнение которого поставило его в один ряд с лучшими образцами древнейшей культуры. Незаурядные художественные способности первобытного мастера позволили создать ему удивительно живой образ могучего зверя.

Ближайшей аналогией этому топору-молоту, вероятно, можно считать также случайно обнаруженный на территории города Ростова топор с обухом в виде головы медведя, выполненный в высочайшей технике шлифовки и сверления, отнесенный учеными к образцам фатьяновской культуры бронзового века.

По этому поводу известный советский археолог Петр Николаевич Третьяков (1909–1976) заметил следующее: «Поражающая с первого взгляда стандартность инвентаря фатьяновских погребений, несомненно, свидетельствует о его ритуальном значении». Действительно, учеными отмечено, что существование медвежьего культа проявляется у фатьяновских племен именно по древним находкам в Верхней Волге. И не исключено, что появление культа медведя у фатьяновцев явилось результатом соприкосновений с местным населением. Это, в первую очередь, относится к волосовским племенам, у которых культ медведя по археологическим данным четко зафиксирован учеными, о чем упоминалось выше.

К числу подобных находок, наверное, можно отнести сверленые каменные молоты, тыльная часть которых украшалась головой медведя, но только обнаруженных уже в Карелии. Здесь, как и в костяных и глиняных скульптурах, четко просматривается стремление древнего художника подчеркнуть те особенности зверя, которые выделяют именно этот вид из прочих представителей животного мира. Известному исследователю Севера Н.Н. Гуриной приходилось часто встречаться с подобными изделиями неолитического человека, и она утверждала, что эти изображения медведя повторяются на многих десятках каменных молотов эпохи неолита на весьма обширном пространстве северо-запада Европы – в Карелии и Финляндии. Это, несомненно, говорит о каком-то архаичном ритуальном почитании медведя.

Даже в советское время в Поволожье сохранились остатки этого древнего культа. По свидетельству большого знатока ярославского края С.Н. Передольского, при обследовании им в 30-х годах прошлого столетия района, примыкающего к знаменитому торфяному Берендееву болоту, он видел в лесу большое вырезанное из дерева изваяние медведя, обитое железными листами. Образ медведя в очень архаических формах дожил в народном искусстве жителей Ленинградской области до наших дней: такова вырезанная в 20-х годах колхозником И. Рогушкиным деревянная статуэтка медведя, напоминающая архаизмом своих форм изображения медведя на бронзовых бляхах Пермского звериного стиля.

Помимо Поволжья медвежий культ прослеживается почти на всей обширной территории северо-запада. Одним из первых, кто сообщил о его существовании на Новгородской земле, был юрист по образованию, а по призванию – историк, археолог, антрополог, краевед, знаменитый новгородский хранитель древностей Василий Степанович Передольский (1833–1907). Об этом человеке хотелось бы рассказать особо, т. к. он мало знаком не только широкому кругу читателей, но и даже специалистам, а его интереснейшая книга «Новгородские древности», вышедшая в Новгороде в 1898 году, никогда больше не переиздавалась, и ее очень сложно найти в провинциальных библиотеках.

Сын дьячка, родившийся 26 декабря 1833 года в Лужском уезде, Василий Степанович должен был стать священником, но какой-то экстраординарный случай заставил его бросить духовную семинарию и поступить в 1855 году на юридический факультет Петербургского университета, а по окончании поступить на государственную службу.

Опять же, как и В.Н. Татищев, молодой государственный чиновник в свободное от работы время и «на общественных началах», стал активно заниматься изучением древностей Новгородского края. Увлечение древней историей началось еще в юности. Под руководством преподавателей новгородской гимназии, таких же страстных любителей старины, он облазил все подцерковья и чердаки, обнаруживая там старинные рукописи, грамоты, книги среди завалов хлама, которые должны были разбирать монахи, но из-за своей лености и тупости они просто сжигали эти бесценные документы или бросали их на дно Волхова, чтобы не утруждать себя рытьем в каком-то «мусоре». Сколько тайн унесли с собой воды Волхова, да и других рек России! Такое отношение к своей истории коснулось не только новгородской земли – это беда всего русского народа.

Сразу вспомнился недавний телевизионный сюжет о том, как корреспондент местной газеты, находясь в глубинке Архангельской области, абсолютно случайно обнаружил часть уникальной рукописной книги начала XVIII века, которая служила у хозяйки деревенского дома… подставкой под сковороду или самовар. Низкий поклон ей, что хоть не сожгла.

Такое равнодушие к прошлому своей земли В.С. Передольский считал признаком грубости и необразованности у любого народа. Его беспокоила судьба рукописей и древних фресок, построек Детинца и Ярославова дворища, земляных укреплений города.

Потом появился интерес к археологии. Прежде чем серьезно заняться этим ответственным делом, В.С. Передольский побывал во Франции, Германии, Англии, где перенимал опыт и приобретал знания по археологии и антропологии. По возвращении на родину он принял решение оставить службу в Министерстве внутренних дел и посвятить себя изучению и коллекционированию древностей.

Поначалу специальных археологических раскопок Передольский не производил, потихоньку копался в канавах, колодцах, на строительных площадках, покупал без разбору у населения предметы старины. Его имя стало известно специалистам только в 1888 году, когда он в 6 верстах от Новгорода, в местечке под названием Коломцы, открыл следы поселения каменного века. После обследования поверхностного слоя Передольский собрал около 2 тысяч различных предметов: осколки костей, черепки посуды, наконечники стрел, кремневые ножи и скребки. Затем он расширил свои поиски и за 10 лет увеличил свою коллекцию до 60 тысяч экземпляров. Только удивительная тщательность и скрупулезность этого человека, его бережное и ответственное отношение к прошлому родной земли позволило обнаружить в одном месте, не на очень обширной территории, такое огромное количество подземного материала. Культурный слой Коломцов до двух метров толщиной, открытый под четырехметровым пластом глины, хранил многочисленные поделки из кости, тесаного камня, сланца, яшмы, янтаря. В 1889 году была организована первая выставка коломецких находок в Археологическом институте Петербурга, имевшая широкий резонанс среди ученого общества. А вскоре Василий Степанович становится почетным членом этого уважаемого учебного заведения.

Потом были раскопки в других местах Новгородской губернии, пропитанной древностями. За несколько лет археологических работ Передольский собрал уникальную, по мнению русских и европейских ученых, коллекцию черепов, насчитывающую более 800 экземпляров, «единственную не только в России, но и в Европе». Затем был ряд выставок, после чего к В.С. Передольскому пришли широкая известность и научный авторитет.

В 1894 году по инициативе уважаемого ученого в Новгороде создается Общество любителей древностей, ставившее своей целью изучение памятников старины, находящихся в пределах Новгородской губернии, и наблюдение за их сохранностью, а также сбор, описание и хранение остатков старины, проведение раскопок, сбор рукописей. И 60-летний старик с энтузиазмом берется за хлопотную председательскую работу. Но препятствия местных властей помешали деятельности общества. Особенно возмущали Передольского случаи варварского расхищения и продажи церковниками старинной утвари и книг, разрушение старинных построек, неудачное «обновление» древних фресок соборов. Сколько раз он обращался к властям, сколько давал советов о бережливом отношении к исторической памяти, но, к сожалению, так и не был услышан.

Знаменитая коллекция Передольского размещалась в доме, где жила его семья. Экспонатам давно стало там тесно, они не помещались в выделенных помещениях. Научные учреждения Петербурга не раз предлагали в ответ на прошение о предоставлении помещения для хранения коллекции, передать ее в их ведение, но упрямый старик хотел видеть свою коллекцию именно в Новгороде, а не в столицах или в других городах. И был абсолютно прав. Местные же власти не сочли возможным выделить хорошее казенное помещение, и (обратите внимание, нисколько не меняются со временем привычки «власти придержащих») предложили своему знаменитому земляку как бы в насмешку одну из башен новгородского Детинца, грязную, сырую, использовавшуюся как отхожее место. Знакомая картинка, не правда ли?

И тогда этот патриот своей земли, именно таким высоким словом его можно назвать, уже в преклонном возрасте решается на постройку двухэтажного деревянного дома на деньги, взятые взаймы. Строительство дома на углу Ильинской и Никольской улиц против церкви Филиппа Апостола завершилось лишь к зиме 1901 года. На первом этаже этого дома разместилась коллекция, на втором – семья. В музее, о котором он мечтал долгие годы, хозяин любил сам встречать гостей-посетителей.

Об огромной популярности музея говорит тот факт, что только за два года существования, его посетило более 2 тысяч человек. Появление этого музея стало заметным событием в культурной жизни Новгорода. Целыми днями Василий Степанович сидел за разборкой и изучением своих находок, из-под пера этого удивительного человека вышло несколько рукописей, посвященных прошлому Новгорода.

Но зимой 1906–1907 годов произошло непоправимое, В.С. Передольский простудился в плохо отапливаемых помещениях первого этажа, где постоянно находился и работал, сильный бронхит перешел в воспаление легких и в марте 1907 года ученого не стало.

* * *

Но вернемся к медвежьему культу, в незапамятные времена существовавшему в новгородских землях. В.С. Передольский сообщает, что в урочище Коломцы на берегу озера Ильмень, где он обнаружил неолитическую стоянку древнего человека, «мы находили если не всегда, то очень часто пальцевые кости медвежьей лапы зарытыми в одну яму с костями человека». В другом месте он опять указывает на подобные находки. При захоронениях, пишет он, вместе с человечьими костями находились кости животных, «между которыми нередко были медвежьи, а один раз пять фаланг лапы очень крупного медведя». Передольский, описывая находки большого количества медвежьих костей, среди них выделяет подвески, изготовленные из зубов-клыков этого зверя с просверленными отверстиями. Как видите, поражает идентичность новгородских находок с откопанными подобными образцами в Поволожье и других местах.

Объясняя эти находки, В.С. Передольский высказался в пользу существования медвежьего культа у населения Коломцов и сделал предположение, что и летописный «Зверинец» в Новгороде XI века ведет свое происхождение от глубокой древности, являясь местом «общественного содержания священных зверей».

Другой известный археолог, член-корреспондент АН СССР Александр Андреевич Спицын (1858–1931) в начале прошлого века проводил со своими коллегами археологические раскопки во Владимирской губернии и указал на находки в курганах Петряихи вещей фатьяновского типа. Кроме того, в древнейших славянских курганах северо-западной области с сожжениями в сопках VIII–X веков были найдены, как он пишет в своих отчетах, «с костями человека кости животных, преимущественно домашних, но нередко также медвежьи кости». При этом А.А. Спицын подчеркивал очень важную мысль, говоря об одном из них – Васильевском могильнике, что тот является отложением одного из «древнейших суздальских русских поселений».

Будучи уже в звании генерал-лейтенанта артиллерийских войск, страстный любитель старины Николай Ефимович Бранденбург (1839–1903) проводил в 1878–1902 годах обширные археологические раскопки в Приладожье, до этого обследовал крепость в Старой Ладоге (1885), одновременно пополняя соответствующими экспонатами артиллерийский музей в Петербурге, управляющим которого он являлся. Хотя генерала интересовали совершенно другие находки, но тем не менее любопытный знаток старины обратил внимание на странный материал, свидетельствующий о каком-то древнем культе: «Что же касается находок медвежьих когтей, то известно, что еще и в настоящее время суеверное почитание медведя составляет своего рода культ, существующий среди многих инородческих племен нашего Севера и Сибири. И на древностях пермских и сибирских нередко повторяется изображение того же животного; у финнов медведю приписывается человеческий разум и воздаются особые пред всеми другими животными почитания; у древних скандинавов медведем олицетворялось их божество – Тор и т. п.».

Н.Е. Бранденбург отметил, что медвежьи кости встречаются исключительно в древнейших курганах южного Приладожья. Однако одновременно он увидел, что «в Приладожье на найденных ногтевых фалангах не замечается каких-либо приспособлений, например, сверлин для носки их в виде украшений или амулетов, как в других местностях (при этом он сделал ссылку на Лядинский могильник Тамбовской губернии, в котором найдены медвежьи кости с отделкой для их привески), что может указывать на их тесное жертвенное значение». В погребениях, которые он обследовал, с кальцинированными человеческими останками находились кости различных животных, но преобладающими среди них являлись конские – в 8 могилах, и медвежьи – в 9. При этом, подчеркнул археолог, из медвежьих костей встречались только когтевые фаланги. Точно такие же, как в Коломцах около Новгорода, во Владимирской губернии и Поволожье.

Древние традиции совершения таких магических медвежьих ритуалов сохранились и в более поздние времена, о чем с полной убедительностью свидетельствуют владимирские курганы, где ученые находили, правда, уже не фаланги лап медведей, а их заменители – медвежьи лапы, вылепленные из глины, обожженные на огне и необожженные.

Тот же А.А. Спицын подчеркивал эту интересную особенность владимирских курганов: «Курганы заключали почти исключительно сожжения (человека) и особенно любопытны по находке в них глиняных рук и колец». Это он так называл лапы медведя «руками». К таким курганам относятся и два случая находок глиняных медвежьих лап, уложенных рядом со скелетом покойного в погребении у села Веськово. Как увидим дальше, упомянутые глиняные медвежьи лапы и кольца тесно связаны с древнейшими курганными памятниками Суздальского края X–XI веков.

Граф А.С. Уваров помимо Ярославской земли проводил археологические раскопки и в других губерниях, в том числе на Суздальщине. В нескольких курганах им было найдено свыше 20 глиняных изображений лап медведя. Причем, как правило, лапы часто сопровождались присутствием в том же кургане глиняного изображения круга-кольца (обыкновенного бублика, сказали бы дети при виде его). В большинстве курганов Суздальской земли наблюдалось это любопытное и загадочное сочетание глиняных кругов и медвежьих лап. А.С. Уваров подчеркнул особое значение и частоту находок этих предметов в курганах. Более того, прав, вероятно, Н.Н. Воронин, когда говорит, что Уваров не смог отразить в своих дневниках и записях огромного количества подобных находок, т. к. лапы и кольца, вылепленные из глины и в большинстве случаев необожженные, могли просто разрушиться и легко проходили незамеченными, по его словам, «при знаменитой своим варварством технике уваровских раскопок». Отсюда напрашивается вывод, что указанные предметы были обязательным атрибутом каждого захоронения русов-славян.

Кроме того, из тех же уваровских находок выделяются единичные экземпляры медвежьих зубов и когтей в виде ожерелий, особенно интересны металлические изображения когтей и зубов, подвешенных на шнуре, из курганного могильника у села Ворогово.

А теперь переместимся на Муромскую землю. В ряде муромских могильников также имеются явные следы почитания медведя, отраженного в погребальном обряде и в украшениях. Так, в погребальном могильнике у села Подболотье кроме копий, костяных подвесок сотрудниками научной экспедиции под руководством профессора Московского университета Василия Алексеевича Городцова (1860–1945) было найдено в 1910 году большое количество костей крупного медведя, в числе которых исследователи особо отметили кости лап.

В Тамбовской губернии участником другой научной экспедиции В.Н. Ястребовым (в 1869 году) у местечка Лядино в ряде погребений отмечены находки медвежьих когтей в составе ожерелий, подвесок, причем преимущественно в женских погребениях. Встречены такие же находки еще в одном, открытом им в 1890 году, Томниковском могильнике.

В верховьях реки Цны, в полутора сотнях километров в юго-восточном направлении от озера Ильмень и в 8 км от Моршанска, в Крюковско-Кужновском могильнике (IX–X вв.) в ряде погребений найдены медвежьи когти в составе подвесок, носящих явно магический характер. Как отметил в своем отчете участник этой экспедиции, проводимой в 1927–1929 годах, директор Моршанского краеведческого музея П.П. Иванов, в одном из погребений обнаружен «накосник», к которому прикреплены несколько медвежьих когтей, отделанных в бронзу.

На почитание медведя, подметил Н.Н. Воронин, указывает также неоднократное нахождение медвежьих когтей и частей скелетов в древних славянских курганных погребениях Самарской губернии в верховьях Оки. Кроме того, здесь погребение часто сопровождается костями птиц и мелких животных, сложенными на специально помещенных в кургане кусках известкового камня. Например, интересны в этом отношении 17 погребений из кургана около деревни Дубровки на р. Пополоте, которые опускались в течение длительного периода времени, создав несколько «ярусов». Под первыми «ярусами» со сложенными «кучками битых костей на куске известкового камня» обнаружился «ярус», в котором были «три куска известкового плитняка, сложенные как спицы в колесе (обратите внимание – опять символический круг), а под ними останки головы медведя (челюсть с клыками) и несколько ниже – кости медведя». В четвертом «ярусе» этого кургана оказались две плиты с костями и клык медведя. Известный российский антрополог, географ, этнограф и археолог, академик Дмитрий Николаевич Анучин (1843–1923) в своем труде о культуре костромских курганов и находимых в них украшениях тоже особо отметил, что в местных погребениях находились медвежьи кости и когти.

Как бы подводя предварительный итог, Н.Н. Воронин сделал вывод, что указанные археологические памятники (а они здесь далеко не все перечислены) свидетельствуют о несомненном культовом значении медведя в северо-западной и северо-восточной частях лесной полосы, особенно в Новгородской земле и Ростово-Ярославском Поволжье. При этом характерно, уточнил он, что это археологические памятники не глухих углов, оторванных от связи с внешним миром, но все приведенные выше случаи находок медвежьих лап в Ростово-Суздальской земле связаны с его древнейшими основными центрами – Суздалем, Ростовом и городом Клещиным на берегу Переяславского озера.

Уважаемый читатель, наверное, обратил внимание на одну важную особенность этих странных находок. В представленных сообщениях ученых о наличии медвежьих останков в курганах Приладожья подчеркивалось, что из костей медведя встречаются исключительно ногтевые фаланги его лап. В суздальских и владимирских ранних курганах встречаются уже специально изготовленные изображения (муляжи) медвежьей лапы из необожженной глины. И наконец, граф Уваров сообщает о том, что эта лапа имела определенное место в погребении – при сожжении трупа (такой обычай существовал у наших предков до XI века) она лежала около сосуда с останками покойного, в другом случае ей полагалось лежать около его головы. Так что указанные обстоятельства, подчеркивает Н.Н. Воронин, снимают всякие сомнения в культовом значении медведя у наших пращуров.

Естественно, возникает вопрос, а какова роль медвежьей лапы в загробной жизни покойного, для чего она ложилась в могилу? Несомненно одно, она предназначалась именно для похоронного ритуала и заранее не готовилась, об этом свидетельствует факт, что способ ее изготовления был очень прост – мастера-гончары племени сразу после смерти человека в срочном порядке лепили лапу и даже не успевали ее для крепости обжигать. Первоначально, например, во времена фатьяновской культуры (напомним, это 2200–1700 лет до н. э.) рядом с покойным клали лапу настоящего, вероятно, только что принесенного в жертву медведя. Может быть, ее укладывали не со всеми, а только с важными покойниками, имевшими у племени верховную (вождь) или духовную власть (жрец, шаман, колдун и т. д.). Было сложно снабдить каждого умершего отрубленной лапой своего тотема – медведя. Поэтому, вероятно, и стали заменять настоящую лапу глиняной.

Существуют различные интерпретации использования нашими пращурами данных «амулетов». Тот же А.С. Уваров сравнивал глиняные лапы (иногда тоже называя их «руками») с известными «древолазными плетениями», полагавшимися, по житию Константина Муромского, в могилы чтобы, как считал любознательный граф, «душа могла взбираться на высокую райскую гору». Именно для этой цели, по его мысли, «полагались в могилы медвежьи лапы и кольца».

В этой связи Н.Н. Воронин приводит сведения о древнем литовском предании о князе Свентороге, содержание которого имеет любопытную аналогию с догадкой Уварова. В предании говорится, что однажды этот князь, облюбовав предварительно место на реке Вилин, завещал сыну похоронить себя здесь и сделать это урочище кладбищем для князей и бояр литовских. По смерти отца, его наследник на месте, избранном покойным, сжег князя вместе с конем, снаряжением и с любимой охотничьей птицей – соколом. После, при последующих сожжениях умерших князей и бояр, как гласит предание, «тогды подле них кладывали ногти рыси або медведжьи, для того имели веру тую: иж бы день судный мел быти, а так знаменовали собе иж бы Бог мел прийти и седети на горе высокой судити живых и мертвых, на которую ж гору трудно будет узойти без ногтей тых рысих або медвежих, и для того подле них тые ногти кладывали». В общем, суть обряд такова, что во время сожжения покойного литовские бояре бросали в огонь рысьи и медвежьи когти, чтобы покойник мог вскарабкаться с помощью их на высокую гору, где обитал Бог.

Все же смысл медвежьей лапы в погребениях, и особенно глиняных муляжей лапы во владимирских курганах, сетовал Н.Н. Воронин, пока не поддается раскрытию в полной мере. По его мнению, несомненно, что это не амулеты, носимые покойным при жизни, т. к. лапа не имела отверстий; причем сделана очень грубо и плохо обожжена, что говорит скорее об изготовлении ее специально для погребального ритуала, о чем говорилось выше. Для этой же цели изготовлялось и глиняное кольцо. Ученые не смогли дать однозначного ответа на вопрос, что оно могло символизировать. По сообщению Н.А. Гондатти, у остяков существовал обряд умилостивитильных приношений к убитому медведю, при котором на пальцы лап ему надевали кольца. По сообщению того же графа Уварова, в одном из курганов вместе с кольцом и лапой медведя найдена монета короля Оттона I Великого (912–973), а в другом – куфическая монета X века.

Стоит отметить, что не только медвежья лапа использовалась для ритуальных обрядов. Человеческая кисть руки, конечности других животных, лап птиц, как считает научный сотрудник Института археологии РАН А. Варенов, издавна считались символом защиты – оберегом. Наскальные изображения человеческой руки есть еще на палеолитических пещерных рисунках. Но даже в более позднее, христианское время Богоматерь Оранта, например, всегда изображалась с поднятыми руками, ладонями к зрителю – жест защиты, благословения. Такую же защитную функцию выполняли, считает ученый, и камни – «следовики», то есть валуны с отпечатками кисти рук наиболее почитаемых в XIII–XVII веках святых. Для этих же целей финно-угорские народы навешивали лапчатые привески к амулетам и носили на своей одежде. До настоящего времени у русских в избе над дверью вешается конская подкова, которая должна уберечь дом от невзгод и приносить счастье их обитателям.

Но вернемся к нашим медведям. Пытаясь раскрыть тайну медвежьих лап, найденных в курганах, Уваров указывал на основное произведение карело-финского эпоса – «Калевалу», в которой ясно выражено почитание медведей, других животных, и, отмечая особое значение у финно-угорского племени мери медведя и его когтей, делал вывод, что в этих верованиях отразились представления «древних финнов», уже изменившиеся под влиянием «славянской мифологии».

В поверьях русского народа медвежьи кости, а в особенности лапа и коготь, играли большую роль. Медвежьи лапы или когти, по сообщению Б.Д. Зернова, вешались еще в начале прошлого века в качестве «скотьего бога» во дворах крестьян бывшего Дмитровского уезда. Там же в целях усмирения дворового духа приводили во двор медведя. Медвежьим когтем лечили коров – «помочь от него, как корову нокоть (болезнь скота) хватит и тем де ногтем по спине трут»; еще в XVII веке существовало поверье, что голова медведя, зарытая в землю, способствовала увеличенью поголовья скота в хозяйстве. Но самое интересное, что имя медведь являлось табуированным, т. е. запрещенным, его нельзя было называть прямо, а говорить полагалось только завуалированно, иносказательно.

Выше мы останавливались на происхождении и значении слова табу. Запрету могли подвергаться названия не только животных, но и вещей, событий, дней, времени суток, не только имен существительных, но и даже глаголов, например, вместо – умер, полагалось говорить преставился, отдал Богу душу. По этой причине многие прарусские слова утрачены навсегда, те же названия животных и растений. Никогда мы уже не узнаем, как первоначально они назывались нашими предками многие тысячелетия назад, и только по одной причине – существованием различных запретов – табу на их имя.

Такие запретные слова существовали не только у наших пращуров, но и в языках почти всех народов земли. В начале прошлого века об этом же писал замечательный русский этнограф Д.К. Зеленин: «Хотя на территории восточной Европы и северной Азии живут разноплеменные народности – славянские, финно-угорские, яфетические, турецкие, монгольские и иные, – но в отношении табу слов у них больше общего, нежели отличного». И в большинстве они были связаны с их верованиями, получившими свое начало в глубокой древности, вероятно, от тех же мустьерских охотников, поклонявшихся своему тотему – медведю – великому предку человека.

Запретными или подставными именами Д.К. Зеленин называл те, которые употреблялись взамен запрещенных слов. Итак, начнем с народов самой окраины России.

Широко было распространено у тунгусов название медведя стариком (отырку, атикан) или черным зверем (кара-гурусу), гольды называли его черным стариком (сахар-мафа). Кроме того, существовали у тунгусов и другие подставные слова для медведя: мохнатый, живущий в кедровнике, сгорбленный, кургузый, косой, косыгин, четверорукий и т. д. Отправляясь на охоту, тунгус никогда не произносил слова медведь (амикан — батюшка, отец), а говорил иносказательно: «пойду промышлять» или «пойду промышлять сало», что нужно понимать, как охотиться на медведя.

Якуты называли медведя эсэ, что дословно переводится как родной дед, но это название медведя неохотно употреблялось северным народом, т. к. «имя это нехорошее, и зверь на него сердится», поэтому якуты употребляли еще и иные выражения. Например, якуты с Вилюя называли медведя словом прадед, а белого медведя – белый дед.

Селькупы, как и другие народы Севера, с особым почтением относились к медведям. Потомки медвежьего рода с реки Тым в Томской области называли медведя – мой младший брат (ман мыдамы). На средней Оби медведь до сих пор именуется – большой старик (варг ар). Этим названием подчеркивается мудрость и сила этого зверя. Кроме того, у селькупов (да и не только у них) наблюдался пережиток еще одного табу, связанного с культом медведя – запрет есть медвежье мясо, поскольку считалось, что медведь – почти как человек, рожденный селькупской женщиной. Это привело к тому, что в 20-х годах прошлого столетия их развелось очень много и они наносили значительный урон хозяйству селькупов.

Обычным у остяков именем медведя было óśniga, которое по сути являлось эпитетом – старик в шубе, одетый в шубу старик. Причем это имя нельзя произносить без нужды и оно заменялось личным местоимением он (tu) или льстивым выражением – отец (jig). По свидетельству Кастрена, остяки с Иртыша величали медведя прекрасным зверем, косматым дедушкой. У них же нельзя говорить: мы ободрали шкуру с медведя, а можно лишь: мы сняли с него его святую шубу-малицу.

Вогулы (манси), по свидетельству исследователя этого народа Остроумова, «из уважения к медведю никогда не называют его собственным именем, а лишь намекают на него словами: сам, дядя, почтенный т. п.», что не мешало им, при случае, убивать этого грозного зверя. Для медведицы существовало еще одно вогульское название – матка-зверь (нен уй). Вотяки с Елабуги также называли медведя уважительно – песатай, т. е. дед с отцовской стороны. Путешественник Георги отметил у вотяков правило: «Медведя надобно не прямым звать нарицанием (названием), но старичком, мома».

У ненцев грешно и до настоящего времени, особенно женщинам, упоминать имя белого медведя – ошкуй, и «самоедка никогда прямо не скажет про белого медведя». Кастрен отмечал ненецкое (самоедское) уважительное название этого грозного зверя – дед.

У саамов (лопарей) Кольского полуострова известный исследователь этого народа Н.Н. Харузин отмечал «обычай не называть медведя по имени, а давать ему какое-либо прозвище, либо даже проще – избегать разговоров про него». Он же приводит в своей книге «Русские лопари» свидетельство Гоггюера XVIII века, когда лопари величали медведя дедушка — «имя, которым лопари называют всякого, к кому питают уважение, например, пастора, судью и т. п.». По сообщению Георги, лопари называли медведя не своим именем, а «подшубным стариком», очень похожим на запретное слово остяков.

* * *

У русских имя медведь тоже было запретным. Наличие такого большого количества подставных имен этому зверю, как у нашего народа, наверное, нет ни у одного другого. На европейском Севере белый медведь до сих пор зовется ошкуем. Что же касается бурого, если заглянуть в словарь В.И Даля, можно обнаружить 37 его названий – зверь, черный зверь, лесник, раменский, урманный, ломака, костоправ, Михайло Иванович Топтыгин, косолапый, куцый, косматый, мохнатый, леший, мишка, мишук, потапыч и др. Охотники различали три вида бурого медведя, присвоив каждому свое подставное имя: стервятник, считавшийся самым большим и плотоядным; овсяник – охочий до овса, малины и кореньев; муравьятник — самый малый и злой, обычно с белым «ошейником» на шее. У медведицы также было свое запретное имя – мечка, другие клички – Матрена, Аксинья, матка; мечка с медвежатами – матуха, а при ней обычно был пестун – ее прошлогодний медвежонок.

Русские на Колыме, по сообщению этнографа В.Г. Богораза (1865–1936), предпочитали вообще не говорить о медведе: «медведь – знатливец, ведун, он все узнает и за обиду отметит, так что русские в этом краю не решаются и охотиться на медведя с ружьем». Другим подставным именем для медведя в тех краях было – старик. Так уважительно русские зовут старшего в доме, домохозяина, и в применении к медведю можно предполагать близость значения обеих слов – хозяин и старик. Известно еще одно популярное прозвание бурого мишки среди русских – дедушко.

Медведь, сильнейший зверь северного леса, особенно изобиловал в лесах Ярославской губернии, в Пошехонье. Медведи наносили большой ущерб домашнему скоту, однако крестьяне их не били, относясь к хозяину леса с традиционным почтением. В пастушеских заговорах стада этот лютый зверь стоит без имени на первом месте. Пастух просит охраны «крестьянского живота» «от того черного зверя, от широколапого, от перехожего прокидня». Нетрудно догадаться, что под этими «милыми» эпитетами кроется медведь.

Жители Олонецкой губернии (современные Онежский, Каргопольский районы Архангельской области, часть Карелии и Вологодской области) вообще не знали слова медведь, заменяя его подставными именами, иногда просто он, сам или хозяин. По свидетельству В.Н. Майнова, совершившего поездку в Обонежье в 80-х годах XIX века, «народ здесь никогда в рассказе не скажет «медведь», а всегда говорит «он», или иным путем старается не назвать зверя его именем: «не равен случай», толкуют они <…> Так и не добьешься, чтобы сказали «медведь». Сам – обычное в быту название для хозяина, для главного начальника, сохранившееся в употреблении до сих пор. Отсюда, наверное, пошло подставное название медведицы – самуха, употреблявшееся когда-то в Вологодской губернии.

Очень широко распространены были у нашего народа ласкательные названия медведя христианскими личными именами. У холмогорских рыбаков «Миша стукалка» служил подставным словом в замену запретного на воде имени медведя. Писатель Н.С. Лесков (1831–1895) в рассказе «Зверь» заметил, что «медведей в России вообще зовут мишками». Ласкательному уменьшительному мишке соответствует почтительное Михайло Иванович господин Топтыгин, как величал медведя в своих произведениях Мельников – Печерский.

Другим подставным именем для медведя у русских служило слово зверь. Этим же именем его называли и разные северные народы. Наверное, всем хорошо известно, как зовут не залегшего в берлогу на зимнюю спячку медведя-одиночку, – в народе ему дали меткое прозвище шатун, от слова шататься, бродить.

По большому счету, если говорить о самом слове медведь, то оно дословно означает – кто ест мед или мед ведает – мед-ведь, то есть оно само являлось подставным у наших предков. Перед нами прекрасный образец, когда подставное слово становится запретным. Тогда как же первоначально называлось это любопытное животное, какое имя носило? Ниже мы попытаемся ответить и на этот вопрос.

* * *

Как уже отмечалось, исследователей завело в тупик банальное глиняное кольцо, которое помещалось в захоронениях вместе с медвежьей лапой. Каков же был его смысл, что могло символизировать это наспех сделанное изделие из плохо обожженной глины, положенное рядом с покойным?

Помимо указанных колец или кругов, найденных в Поволжье, в Ярославской и других губерниях, значительно позднее, современными учеными были обнаружены аналогичные находки, только исполненные не из глины, а из камней. В 2004 году проводились раскопки захоронений скифского периода на Алтае. В комплексе захоронений археологи обнаружили останки людей, возраст которых превышал 2,5 тысяч лет. Самое интересное, что рядом с человеческими останками были замечены сложенные из камней поминальные круги. Это не единичные находки, такие круги, по сообщению ученых, сопровождают большинство скифских могил. По мнению исследователей, поминальные круги были широко распространенным скифским обрядом. Они сооружались рядом с курганами и тоже имели какое-то мистическое ритуальное значение. У больших курганов ученые обнаруживали по сто-двести таких колец, вероятно, по числу захороненных там людей.

В упомянутых выше погребальных могильниках VI–X вв. у села Подболотье на Муромской земле научной экспедицией В.А. Городцова было обнаружено большое количество останков людей, у черепов которых археологи часто находили так называемые височные кольца. В некоторых захоронениях такие кольца были замечены даже у берцовых костей ног покойного. Судя по их большому размеру и местоположению, они не всегда служили украшениями, как думают большинство исследователей, а, на наш взгляд, носили, вероятно, какой-то ритуальный характер. В захоронениях I тысячелетия на территории Ярославской, Владимирской, Суздальской, Новгородской, Вологодской и других земель археологи часто находили останки людей с такими металлическими кольцами.

С кольцами связано огромное количество легенд и преданий, повествующих об их таинственной силе и могуществе. Интересно, что в преданиях разных народов часто встречается один сюжет. Стоит герою надеть кольцо на палец или очертить им вокруг себя круг, произнося при этом положенные заклинания, как он становился практически недоступным для враждебных внешних сил. Вспомним, как в повести Н.В. Гоголя «Вий» при наступлении ночи в церкви трясущийся от страха философ Хома очерчивал вокруг себя круг, чтобы его не нашла нечистая сила.

Замкнутый круг осмысливался как символ закрытости. Подобно любой замкнутой окружности, кольцо является символом континуальности (непрерывности) и цельности. Одновременно оно является традиционным символом бесконечности (вечности). Значительно позднее кольцо стало использоваться как символ бракосочетания. Иногда оно встречается в форме змеи, кусающей свой хвост. Сломанные кольца символизируют нарушенные обеты, потеря колец, согласно поверьям, означает несчастье.

В греческой и особенно римской античности право носить железные кольца предоставлялось в качестве почестей достойным гражданам. С давних времен с кольцами связаны различные магические представления. Например, Аристотель (384–322 до н. э.) упоминает об оракуле, у которого совместное звучание двух подвешенных на нитках колец должно извещать о готовности к обряду. А кольца, подвешенные над доской с алфавитом, должны были, прикасаясь к определенным буквам, указать имена заговорщиков против римского императора Флавия Валента (328–378). И уже без всякой мистики, если подвесить кольцо на нитке и провести им вдоль руки человека с наложенной линейкой, можно измерить его артериальное давление с небольшими погрешностями, на себе проверено.

С умирающего обязательно снимали кольца, чтобы душа могла легко покинуть бренное тело. «Ведь душа может задержаться даже в мизинце и не иметь покоя» – уверяли когда-то древние греки.

Никто не имел права входить в святилище владычицы в Аркадии с кольцом на пальце. То, что препятствовало выходу души из тела, могло, напротив, помешать злым духам войти в него. Поэтому кольца часто использовались в качестве амулетов против демонов, ведьм и приведений. По утверждению Д. Фрэзера, такие же ритуальные запреты, связанные с кольцом, существовали и у северных народов. Так, по обычаю лапландцев (саамов-лопарей), человек, которому предстояло положить покойного в гроб, получал от родственников умершего медное кольцо, которое он был обязан носить на правой руке до тех пор, пока не опустят тело в могилу. Оно служило ему амулетом, якобы предохранявшим от любого вреда от души покойного.

Кстати, обрядовое употребление венков напрямую связано с магическим осмыслением их формы с круглыми предметами, тем же кольцом. Интересный обычай существовал у славян-русов, помещавших по венку во все углы гроба или под подушку умершему, – чтобы зло не подступило. Этот обычай сохранился до сих пор. Вероятно, с этой же целью глиняные кольца ложились в могилу вместе с покойным.

Слова кольцо, колесо произошло от древнерусского слова коло, означающее круг, свет, солнце. По словам исследователя славянских древностей А.Н. Афанасьева, и колесо, и пламя являлись символами солнца. Представление солнца огненным колесом породило у наших предков обычай зажигать в известные праздники колеса, обычно это происходило в начале весны (на Масленицу) и на Иванов день, когда случался солнцеповорот с лета на зиму. На гору затаскивалось огромное, специально сделанное колесо, обворачивалось соломой, поджигалось и под радостные крики собравшихся людей, размахивающих факелами, скатывалось вниз в реку. Средневековые писателя прямо говорили, что колесо это принималось за священное изображение солнца. Позднее на Севере и в Сибири, русские, встречая во время Масленицы весеннее солнце, таскали сани, посредине которых закреплялся столб, а на его вершине устанавливалось вертящееся колесо, олицетворяющее новорожденное солнце. Обычай этот сохранился до сих пор, только на вершине столба, для желающих влезть на него во время проводов русской зимы, водружается какой-нибудь сувенир.

Существовали и другие свидетельства суеверного уважения к колесу как эмблеме солнца. Уцелела даже русская поговорка: «Жили в лесу, молились колесу». В Тамбовской губернии, по словам Афанасьева, протаскивали щенков сквозь жерло колеса для того, чтобы они впоследствии не могли сбеситься (то же самое проделывали и с черепом крупного медведя, только протаскивали через него больных детей); а в Смоленской – крестьяне боялись сжигать в печи старые ломаные колеса, чтобы овцы не страдали известной среди них болезнью – вертячкой или кружением.

По древним поверьям, заболевших куриной слепотой, заставляли смотреть в ступицу старого колеса. Кроме того, считалось, как колесо помогает от куриной слепоты, так и золотое кольцо охраняет зрение от вредного действия оспы и кори. Оба слова, как подметил Афанасьев, колесо и кольцо лингвистически тождественны, и в указанном древнем поверье золотое кольцо является символом солнца.

Кстати, в древнеиндийском языке – санскрите, имеющим много общего с русским языком, слово aksha означает око (глаз), ось и колесо, а во множественном числе akshi – солнце и месяц.

В незапамятные времена финны принимали солнце за металлическое кольцо, в середине которого заключена огненная материя. Вот слова старой финской песни, обращенной к сыну солнца: «Вознеси огонь на небо в средину золотого кольца, пусть оно светит днем и покоится ночью, восходит по утру и закатывается вечером».

По замечанию Д. Фрэзера, название «огонь небесный» указывает на существование связи между земным и небесным пламенем и способ, при помощи которого огонь первоначально зажигался, говорит о том, что его считали суррогатом солнца. Очень возможно, как полагают некоторые ученые, что когда-то огонь во время празднеств добывали трением двух кусков дерева, а иногда… путем вращения колеса. По предположению Д. Фрэзера, предназначенное для этой цели колесо изображало солнце, ассоциируясь с ним. У некоторых народов этот обычай сохранился до наших дней, когда в день летнего солнцестояния огонь разжигался при помощи быстрого вращения колеса вокруг деревянного шеста.

Но вернемся к нашим медведям. Норвежские писатели O. Vorren и E. Manker в книге «Культура саамов» (перевод сделали М.В. Леонтьева и М.В. Тарасова) приводят свидетельство очевидца об обычае народа, обитавшего на севере Скандинавского полуострова в начале XVII века. Этот древний ритуал связан с кольцами и магическими кругами. Обнаружив берлогу, один из охотников своими следами вокруг нее рисовал на снегу круг, как бы заключая в нем медведя. Потом собиралось побольше людей, и все отправлялись на охоту. Тот, кто рисовал круг у медвежьей берлоги, шел первым, держа в руках посох с нанизанным на него каким-то, по словам древнего автора, магическим кольцом. После того как медведя забрасывали копьями, ему посвящался куплет из «медвежьей песни» с благодарностью за то, что он позволил себя поймать и никого не повредил из охотников. Затем медведя на лопарских санях, запряженных оленями, отвозили к стойбищу. Женщинам запрещалось управлять такими санями. Более того, они не могли вообще смотреть на медведя. Продолжая исполнять «медвежью песню», охотники как бы предупреждали женщин, чтобы они не высовывались из чума. Они в это время там сидели, держа наготове медные кольца. И когда охотники, приподняв занавес из шкур, вползали в чум, женщины обязаны были смотреть на них только через эти медные кольца, одновременно дружно плюясь разжеванной ольховой корой, как бы имитируя сильно идущую кровь на лицах охотников. Шкуру со снятого трофея получал тот, у которого было магическое кольцо. Вероятно, существует какая-то связь между каменными кольцами скифов, глиняными и металлическими кольцами русов и финнов.

Итак, кольцо (или колесо) в далекой древности символизировало солнце. Среди петроглифов Кольского полуострова, обнаруженных на реке Поной, находится, по утверждению В.Н. Демина, древнейшее изображение Колы-Солнца. Оно представляет собой кольцо с жирной точкой посередине. Такие же сакральные знаки солнца зафиксированы в наскальных рисунках Урала и петроглифах на каменистых берегах Ладожского озера. А вообще этот древний символ получил широкое распространение во всех частях света и практически на всех отрезках исторического развития, начиная с каменного века.

Кольцо, символизировавшее солнце, имело у древних северян более широкое понятие и представляло собой изображение всего неба, где обитали боги. Некоторые северные народы приписывали нашему герою – медведю – исключительно божеское происхождение, называя его «сыном неба, который оставляет небо вопреки отцу». В «медвежьих песнях» называли медведя «сыном высшего бога, который по зависти низведен с неба на землю». Отсюда можно вывести прямую связь между медвежьей лапой, принадлежащей «сыну неба» и кольцом, символизирующим солнце или небо, т. е. эти обязательные предметы похоронной церемонии имели одно и то же значение в сознании древних людей. Более того, одновременные находки глиняных изображений медвежьих лап и колец дают основания предполагать, что здесь, вероятно, зафиксировано затухание медвежьего культа, постепенно вытесняемого зарождающимся культом солнца или неба, которое сменится позднее культом человека.

И в заключение рассказа о загадке глиняных колец приведем свидетельство немецкого путешественника и посла Адама Олеария (1603–1671), совершившего поездку в Московию в 30-е годы XVII века, имеющее непосредственное отношение к рассматриваемому вопросу. В Москве его поразило огромное количество церквей и монастырей, которых насчитывалось в то время более двух тысяч. Любознательный немец обратил внимание на то, что «каменные церкви все внутри с круглыми сводами». Русские, рассказывает Олеарий, не могли ему объяснить, чем это обстоятельство вызвано. По его предположению, русские это позаимствовали у древнейших народов, которые в большинстве случаев строили своды храмов круглыми, полагая, что «они, являясь Божьими домами, должны иметь сходство с небесным сводом». И приводит в пример рассказ о существовании в Риме прекрасного языческого храма Пантеона, имевшего идеально круглую форму, объясняя тем, что «Пантеон, как на то указывает его имя, должен включать в себя изображения всех богов и круглою формою своей сходствовать с небом». Хотя тут же приводит другое интересное объяснение, цитируя слова какого-то Боасарда: «Так как Марк Агриппа построил этот храм в честь Опс или Кибелы, матери богов, имеющей под своим покровительством круглую землю, то и храм этот должен был получить круглую форму». По следующему объяснению, свидетельствует Олеарий, у древних существовал такого рода способ моления, что они во время молитвы вращались кругом, как на это указывал Плиний: «При молитве мы поднимаем правую руку к устам и вращаем все тело». Как видно из приведенного, все это имеет непосредственное отношение к разгадке тайны глиняного кольца.

* * *

Почти у всех народов, в том числе и у русского, известны поверья и сказания о человеческом происхождении медведя. Более того, они считали, что от сожительства медведя с женщиной родятся дети. Медведь поражал их воображение не только своей силой и оглушительным ревом, но и своим сходством с человеком. Даже у белого медведя, по утверждению путешественника А.Ф. Миддендорфа (1815–1894), северные охотники находили «весьма много сходства с человеком». В Сибири еще в начале XX столетия люди верили в то, что медведь входит в силу, подобно человеку, лишь к двадцати годам и что у него все «человечье», кроме головы и ног, которые «коротки, а были бы подлиннее, то и они походили бы на человечьи». Доказательством того, что медведь прежде был человеком, служило его умение ходить на задних лапах. П.С. Ефименко (1887) приводит такое же поверье о происхождении медведя от человека, записанное им в Архангельской губернии: «Медведь прежде был человеком, но, по велению Господню, за убийство родителей сделался хищным лесным зверем».

Остатки культа медведя, веру в его человеческое происхождение подметил на севере России (в Олонецкой губернии) другой исследователь, этнограф Г.И. Куликовский (1890). По его словам, там верят, что медведь есть человек, превращенный каким-то волшебством в медведя, поэтому, как говорили крестьяне, медведь сам никогда не нападает на человека; нападет лишь из мести за причиненное ему «неудовольствие или отмщение за совершенный грех» по указанию Бога (даже если он корову съедает, то считали, ему Бог позволил). Поэтому, говорили местные жители, охотники никогда еще не убивали беременную медведицу: она, как беременная деревенская женщина, боится, что кто-нибудь увидит ее во время акта рождения. По этой же причине даже собака одинаково лает как на человека, так и на медведя, хотя подмечено, что на других животных и птиц лает совершенно иначе. Собака как бы чует в нем человеческое существо, утверждали они, поэтому местные жители и мясо его не едят. То, что медведь есть превращенный человек, подтверждается слухами, что существует много случаев, когда «при сдирании кожи» с убитого медведя оказывалось, что под шкурою туловище медведя якобы было опоясано мужицким кушаком, или на нем даже находили остатки белья, одежды и украшений.

Жители Кенозерья (Каргопольский р-н, Архангельской области) до настоящего времени видят сходство медведя с человеком: «У медведя передние лапы без шерсти как у человека, организм как у человека». Кстати, лапы его похожи на руки, он берет ими и держит предметы так же, как человек. Охотников всегда потрясала картина убитого медведя: когда он ободранный лежит на спине, то имеет поразительное сходство с человеком. Особенно это относилось к медведице, – ее туловище было удивительно похоже на женскую фигуру, и, как говаривали старики, даже «титьки есть, как у человека». Наш современник, один бывалый охотник из Иркутской области рассказывает: «Медведицу в прошлом годе добыл, распластал когда, а она – женска и женска: груди, как женски груди, все есть. Вылитый человек. С тех пор мясо вот добуду, а исти не могу».

У русского старожилого населения Сибири суеверные представления о медведе сохранились до начала прошлого столетия. Научная этнографическая экспедиция под руководством А.М. Поповой на север Сибири в 1921–1922 гг. зафиксировала там много рассказов, преданий об этом особо почитаемом как туземцами, так и пришлым русским населением, звере. Вот одно из них: «Прежде, – говорят старые люди, – медведь был человеком. Когда он был человеком, он был богатым, и много работников на него работало, он только поживал, да распоряжался. Шел он раз по своей деревне, видит – идет нищий. Взял да и спрятался за садик. Не успел нищий поравняться с садиком, он вдруг выскочил и закричал, чтобы испугать. Нищий не испугался, а только сказал: «Будь же ты медведем. Пущай не будет у тебя больше рук, а будут заместо их ноги. И будет у тебя на каждой ноге по четыре пальца». Так богач и стал медведем. А народ-то потом узнал, что нищий-то был Исус Христос». «Если, – говорится в другом предании, – снять с теперешнего медведя шкуру, то как есть человек. Только на лапах нету большого пальца. Страшно стало медведю. «Осподи говорит, если мне надо теперь бояться людей, то зачем же ты отнял у меня прихватной большой палец?» – и стал просить у Бога вернуть его. Но Бог так и не дал этого пальца человеку».

Какое значение имел «прихватной» палец, можно судить из содержания следующего сказания – однажды медведь говорит Богу: «Если бы ты мне дал большой палец, то я бы никого не боялся», на что Бог сказал: «Если тебе дам большой палец, то собаке дам лук и стрелу, а человеку – крылья».

Мотив о лишении медведя большого пальца, внушенный сравнением медвежьей лапы с человеческой рукой, был широко распространен как среди русского населения Сибири, так и у коренных народов. Это было связано, вероятно, с культовым значением лапы почитаемого зверя, о чем упоминалось выше.

Медведь всегда был излюбленным героем русских сказок. Например, есть сказка о медведе, которому охотник отрезал лапу и отдал варить старухе, а медведь, сделав себе липовую лапу, пришел к старухе с просьбой вернуть ему отрубленную лапу. «Скрипи, нога, скрипи, липовая. И вода-то спит. И земля-то спит. И по селам спят. Одна баба не спит. На моей коже сидит. Мою шерстку прядет. Мое мясо варит. Мою кожу сушит». Здесь подтверждается мысль, что медвежья лапа для человека заключала какую-то магическую силу.

По старинным поверьям медведь сохраняет качества присущие человеческой природе, более того, он похож на него в своих повадках, склонностях, и самое странное, существует множество свидетельств, что «медведь охотно сожительствует с женщиной». Такие случаи зафиксированы не только в Сибири, но и у нас на Севере.

У сибирских народов, по словам А.М. Поповой, половые связи женщины с животным представлялись делом совершенно естественным. Еще в начале прошлого века вполне этому верила и русская интеллигенция. Примером может послужить воспоминание одного из администраторов Камчатки, рассказывающем как о достоверном факте, что медведь однажды забрел в Петропавловск, увел (или утащил) местную обитательницу в тайгу и сделал ее своей женой. Варианты этого рассказа были довольно распространены в различных интерпретациях. Вот еще один сибирский рассказ местного жителя, записанный А.М. Поповой: «Женщина заблудилась в лесу и жила год с медведем. Жили как муж с женой… Уходит медведь из берлоги, заваливает ее лесом, коряжником, чтобы женщина не могла уйти. Кормил ее кореньями. Дает коренья, сыта, целый день неохота есть, а в сон клонит… Сном долит – лежит и спит. Мох послатый в берлоге, лежать мягко. Не одно там помещенье есть, сказывают отхоже место… Женщина прожила там с год, вся оборвалась, обносилась. А вот ум-то человеческий не потеряла. Ушел раз медведь, а ту пору охотники подошли к берлоге; женщина увидела, вскричала (им), в какое время за ней приезжать, когда медведь уйдет в лес… Сделали охотники облаву, взяли ружья, потом укараулили медведя и убили его».

В других вариантах, а таких рассказов зафиксировано много, женщина сама убегает из медвежьей берлоги к людям, а медведь устраивает погоню за ней, в бессильной злобе круша на своем пути деревья.

На возможности сожительства женщины и медведя основан мифологический рассказ, записанный недавно в Архангельской области на Кенозере: «Перед концом света останется столько праведных людей, сколько сможет поместиться на семиметровом дереве. Когда мимо дерева пройдет медведь, женщины будут спрашивать: – Не мой ли муж прошел?».

Трудно поверить, но уже после Октябрьской революции, в 1925 году, в Олонецкой губернии произошел такой случай. В одну из деревень повадился ходить медведь, который загрызал скот. По совету стариков, «чтобы ублажить медведя», жители решили сделать «медвежью свадьбу», «девкой отделаться» – отдать медведю девушку «на совесть… как стары деды делали… самую раскрасавицу». По жребию выбрали девушку, одели в наряд невесты и, несмотря на ее сопротивление, отвели в лес к медвежьему логову, где привязали к дереву: «Не осуди, Настюшка. Ублажай медведюшек. Заступись за нас, кормилица, не дай лютой смертью изойти».

О бóльшей благосклонности медведя к женщине, чем к мужчине, и о том, как этот умный зверь может «завести» человека в лес, а иногда и «вывести» заблудившегося, свидетельствуют другие «рассказы». «За ягодами ходила одна баба, заблудилась и наткнулась на медведя. Испугалась и стоит. Медведь поглядел (на нее), пошел вперед. Она стоит. Он ей головой мотнул (чтобы шла за ним), а сам пошел. Пошел и пошел. Баба пошла за ним, – так и вышла из леса». «Одне бабы пошли за ягодами и разошлись по лесу. Вот одна набрела на медведя. Как заревет да побежит от него, а он за ней, у ей подол поднялся по грудь – она и упала. Он остановился, плюнул и пошел дальше».

В отношении к медведю существовало еще одно, «суеверие», касающееся его особого чутья к женщинам. Им до той поры не грозила опасность, пока медведь не учуивал, что женщина беременна мальчиком. В противном случае грозный зверь обязательно ее «задерет», чтобы не появился будущий охотник, продолжатель враждебного рода: «А то вот рассказывали еще, встретилась женщина с медведем в лесу. Он ее нюхал, нюхал и задрал. Верно, собиралась охотника родить».

На всем Русском Севере бытуют такие же поверья о том, что медведь опасен для беременной женщины, а также для женщин в период их mensis: «По следу за беременной женщиной пойдет медведь, а если месячно, может напасть. <…> Женщина снопов нажала, беременная, он и расшвырял». Это было одной из причин, почему в этих местах беременных не брали в лес за ягодами или на покос, т. к. они могли привлечь к себе медведей и навлечь на себя беду.

Существовали различные приметы, связанные с этим зверем. На Русском Севере существует примета: девушке увидеть во сне медведя – к жениху. Хотя считалось, что видеть медведя вообще – к «фарту», к успеху, однако, появление зверя не в урочный час и не в привычном месте, рассматривалось как дурная примета. Если увидеть во сне медведя, который идет к тебе навстречу не сердитый, «а просто так идет», значит, найдешь друга. Наоборот, если увидеть во сне медведя нападающим, а себя прячущимся от него в какое-нибудь «глухое место» – к смерти.

По поверьям медведь очень не любит «насмешек» не только над собой, но и над своими собратьями. Если он не имел случая «задрать обидчика», все же «мстил» ему каким-нибудь образом. Нельзя смеяться над убитым медведем, т. к. «его товарищи задавят скотину или самого, кто смеялся». Снимая шкуру с медведя, приговаривали: «Не я тебя убил, тунгус тебя убил». Тунгус, в свою очередь, произносил те же самые слова, когда оснимывал медведя, только все сваливал уже на русского. Больше лишнего не говорили, «иначе медведь и без шкуры встанет и накажет виновного». Особо мстительным считался медведь с белым «ошейником» – муравьятник. Боялись охотники сорокового по счету медведя. Застрелив 39 медведей, промышленник боялся сорокового медведя, говорил – роковой. Но, «если сорокового убил, опять будет бить тридцать девять, а сороковой опять страшит».

Всякое нападение медведя рассматривалось как факт его мести определенному человеку, в других случаях медведя якобы «Бог посылает» для того чтобы «наказать человека за грехи». Старожилы говорили, «задрав человека», медведь «не съедает его, а забрасывает валежником».

А эту историю автор книги услышал в детстве на тоне Анфимово, что расположена на Зимнем берегу Белого моря, где его отец И.И. Леонтьев ловил семгу со своим напарником В.И. Седуновым. Невысокого роста, но крепко сложенный, Василий Иванович после службы в десантных войсках в 50-х годах подрабатывал разноской почты по тонским избушкам, коих насчитывалось в то время очень много на беломорском побережье. Была глухая и дождливая осенняя пора. Подкрепившись у рыбаков именно этой тони Анфимово, закутавшись от дождя в капюшон, Василий Иванович поднялся по чуть заметной тропинке на крутую гору, чтобы скорехонько добраться до следующей тони – Конь-Камень – идти берегом было невозможно, осенняя крутая волна наотмашь била в отвесную гору. Поднявшись наверх, он успел пройти немного, – огромной силы удар по спине свалил его на мокрый мох болота. Парня спасла от мгновенной смерти большая кашалка с грузом на спине и натянутый на голову капюшон брезентового плаща. Левая рука сразу онемела, кровь обожгла кожу. Он еще не понимал, кто его мог так огреть, но затем последовали крепкие удары, которые больше приходились по огромной кашалке и одновременно воздух наполнился сильнейшим смрадом. Перепуганный парень наконец понял, что стал объектом нападения большого медведя. А удары все сыпались и сыпались по спине, было такое ощущение, рассказывал папин напарник, что зверюга пыталась вбить меня в мох. Несмотря на страх, он не запаниковал. Золотицкого рыбака спасла впитанная с молоком матери сметливость, – он слышал от стариков, что в таких случаях надо притвориться мертвым. Наконец медведь немного успокоился и затих, прислушиваясь, дышит еще его жертва или надо продолжить избиение. Василий замер, чтобы не выдать себя. Затем почувствовал, что на заплечном мешке, голове и ногах появилось что-то сырое и мокрое, тяжесть которого стремительно возрастала, одновременно дышать становилось все труднее, – это медведь закладывал мхом свою жертву. Как известно, медведь никогда свежатину не потребляет, мясо должно быть обязательно протухшим. Закончив свою погребальную работу, медведь потихоньку стал удаляться. Второй раз от смерти спасла та же смекалка помора. Он не сразу вскочил и бросился бежать, как сделал бы любой на его месте, а остался лежать, не шевелясь еще некоторое время. И не зря, ведь через несколько минут хитрый зверь снова вернулся и стал прислушиваться – не дышит ли его «подопечный». Василий Иванович не струсил, выдержал и второй экзамен. Только после этого медведь как бы успокоился и пошел в ближайший лес прятаться от дождя. Минут через двадцать, истекая кровью и теряя сознание, Василий Иванович сумел выбраться из свежезаготовленной могилы и все же доползти до избушки, благо надо было спускаться под гору. Хорошо помним, как, затаив дыхание, мы слушали рассказ ныне покойного В.И. Седунова и с удивлением рассматривали огромный шрам на его руке, оставленный грозным зверем.

Каким бывает коварным и мстительным медведь, можно узнать из другого рассказа, но только уже жителя Мезени (Архангельская губерния), записанного неизвестным государственным чиновником, побывавшим по долгу службы в тех местах в середине XIX века. Позднее эта быль появилась в одном из номеров дореволюционных «Архангельских губернских ведомостей»:

В декабре 1857 года, проезжая из Мезени в Усть-Цыльму, я остановился в почтовом домике, при реке Мыле. Во время перепряжки лошадей, с любопытством стал я рассматривать устройство этого домика.

Внимание мое остановилось на его мебели, которую составляли стол и лавки из толстых досок, покрытые во многих местах глубокими рытвинами. На мой вопрос о причине такого искажения грубой мебели, содержатель станции объявил, что медведь, зашедший окном в комнату, изгрыз ее. Сперва мне показалось довольно странным посещение медведем маленького домика через окно, но сомнения вскоре рассеялись. Окна почтовой комнаты не соответствовали величине строения: размеры их годились бы большому зданию. Поэтому я убедился, что в окно станции могут пролезать даже огромные медведи. Любопытство мое было затронуто, – и я пожелал узнать историю посещения медведем мыльской станции.

Предо мной стоял свидетель события – ямщик этой станции, государственный крестьянин Иван Саввинов Бобрецов, жительствующий по реке Мыле, в 5 верстах от станции, – вот его рассказ:

«В сентябре месяце 1849 года, утром, я взял с собой ружье, да топор и пошел из дому в лес, для промысла птиц и белки. Не доходя 100 сажен до почтового домика, увидал следы медведя, и потому поспешил в домик. Здесь затопил печь и хотел варить рыбу; вдруг собака залаяла. Я вышел на порог, и вижу медведя в 30 саженях, за рекой. Чтобы испугать зверя, стал я колотить в железо; а медведь поднялся на задние ноги и глядит на меня. Вот и нашло на меня сомнение, вошел я в домик, запер двери у сеней и комнаты запорами и залез на сарай, чтобы рассмотреть хорошенько медведя; но его уже не было: он в это время угнал мою собаку домой, к жилью. Немного спустя, вижу я, что медведь шагает обратно и прямо к домику. Обошел он вокруг стен, подошел к окну, оторвал ставни, выломал раму и влез в комнату. Здесь, все обнюхивая, заревел и с визгом стал ворочать стол, грызть лавки и бросаться в двери, но не мог сломить их, так как они были крепко уперты в стену аншпугом, – все это я с крыши сарая в окно и вижу. Долго ярый зверь бушевал по комнате; потом через окно же вышел и, обежав вокруг домика, зашел окном в маленькую горенку, переворочал и наломал в ней все, что было, и, вышедши, схватил на дворе порожнюю бочку, потащил ее в лес и разбил всю на мелкие части. Я же все сижу неподвижно на крыше и гляжу, что же дальше будет. Опять идет медведь к станции; подошедши с той же стороны, оторвал ставню, выломал раму, влез в комнату, разбил третье окно, вылез с ревем и побежал по дороге на Мезень. Отбежавши с полверсты, остановился. В это время я сидел на сарае и видел всю его беготню и остервенение. Остановившись, стал он оглядываться и опять пустился к станции и прямо к сараю. Завидев меня, зверь заревел и стал бросаться на стену, и влез, было, под крышу: ухватился за тесину, но старый тес обломился и медведь упал. Злобно грызя, что попадало, он швырял, чем попало, ревел, визжал против меня; однако в другой раз влезть на крышу не пробовал, а зашел в маленькую горенку, потащил из нее в окно столик, изломал его и бросил. Потом закашлял и лег. Это было вечером. Полежавши немного, снова зашел в большую комнату, нашел там спрятанную мною провизию: хлеб, масло и птицу, разбил посуду, какая там была, согнул мое ружье и бросил его на пол. В комнате притаивал свои шаги, и перед утром выбежал через окно. С рассветом я потерял его из виду; реву было не слышно. Что делать не знал я и сам. Долго высматривал и прислушивался во все стороны, стучал по крыше, но нигде не было ни шороху. Вот я помолился Богу, да и спустился с сарая, зашел осторожно в комнату, высмотрел там разорение, потом поспешил к речке на лодку, и отправился домой.

В это время медведь ходил в промысловую избушку, в 3-х верстах. У этой избушки выгрыз угол и, зашедши в нее, съел хлеб и сухари промышленников, сорвал со спиц невод и унес медный котелок. Невод найден в 5 саженях от избы; котла же не нашли, знать, бросил в воду.

В этот день медведь снова явился в мыльский станционный домик, разбил в сенях баклажку с рыбой и съел ее с пуд. Отсюда зверь пошел к мыльской деревне; но, не доходя до нее одной версты, остановился у речки, близ яза (закол в реке) и, по замечаниям наших промышленников, пробыл там три дня.

Возвратившись с мыльской станции домой, я рассказал об этом происшествии отцу и братьям своим. После рассказа, отец мой, Савва, сказал мне: «Я бы не боялся медведя, стрелял бы его с избы. Зачем ты из избы ушел, да еще оставил свое ружье?»

Через три дня, 70-летний отец мой, рано утром отправился из дому в лодке, за версту от селения, забить язы на рыбу. Наступил полдень, старик не возвращался домой. Вот послали 14-летнего сына его Василия, звать отца к обеду. Мальчик вскоре возвратился и говорит, что отца не нашел; а около яза, у берега, видел его шапку и рукавицы, кровь и медвежий след. Тут старшие братья мои, Иван и Петр, взяв ружья, отправились отыскивать отца, на то место, где он забивал язы. Здесь они усмотрели кровь и следы медведя, с признаками, что по ним, на 20 саженей, был тянут человек; потом увидели и медведя над останками отца… Зверь, увидав при них собаку, погнался за нею. В это время, братья, с подоспевшими крестьянами Вожгорской деревни Фомой и Анисимом Ляпуновыми, убили медведя, сняли с него шкуру, а мясо бросили; потом собрали растерзанный на части прах отца, – и кости его зарыли в землю и донесли Лебскому волостному правлению».

Здесь прервался рассказ Бобрецова рыданием и сильным волнением его могучей груди. Его жилистые руки то хватались за сердце, то закрывали глаза, полные горьких слез. Мое безмолвное внимание к его рассказу в эту минуту сменилось безмолвным участием к его горести. Сердце мое крепко сжалось, я глядел на Ивана без мысли. Наконец тяжело и безболезненно вздохнул Иван, перекрестился, прошептал крестную молитву за упокой души и стал продолжать рассказ:

«Вот видите ли, какова наша охотничья жизнь! Всяка доля или судьба бывает. Покойник, старик наш, в свой век сам свалил более сотни медведей, а прочему зверю счету нет; ан пришлось на 71 году и собой накормить голодного зверя!..»

* * *

У жителей Олонецкой губернии, по замечанию Н.Н. Харузина (1889), было неоднозначное отношение к медведю: в одних местах его (в Пудожском уезде, Купецкое озеро) считали нечистым, жители к нему относились крайне враждебно, награждая его эпитетом окаянный. Совсем другое говорили в Кенозерье: «Медведь от Бога». Почти во всех местах уезда, пишет он, можно услышать, распространенный по всей России рассказ, что «медведь прежде был человеком и обращен в медведей вместе со своей женой, по приказанию которой он слишком надоедал просьбами чудодейственной липе, которую не стал рубить, уступив ее просьбе – за это липа обещала ему исполнять его желания. Но, пожелав по настоянию жены, чтобы все люди их боялись, старик и жена его были обращены в медведей». Передали ему еще одно предание о происхождении людей от медведей: «У моря люди живут, они так-то ничего себе, да вдруг зло и сделают. Свадьба раз была, они и обратили всю свадьбу в медведей. Оттого медведи и пошли».

Кстати, очень интересен древний обычай переряживание медведями в свадебных обрядах, существовавший не только у русского народа, но и у наших соседей-скандинавов. Так, в Швеции, в северной части Даларнэ, сам термин жениться передается через björnas и буквально переводится как – обмедведиться. Старинный свадебный обряд в ряде районов Швеции включал в себя особую игру, в которой участвовал ряженый медведем человек с привязанной на шее бутылкой водки или брусничного сока; его ловят и «пьют его кровь» (т. е. водку или сок). При этом новобрачные сидели на медвежьей шкуре, как и гости – парами на шкурах. У саамов новобрачные обычно тоже сидели на медвежьей шкуре и их самих называли медведями. Шведский ученый Н.Е. Хаммарстед (1913) справедливо видел в этих обрядовых играх отражение тотемических верований, одновременно подчеркивая исключительную близость русских и скандинавских пережитков. Здесь отражаются «очень архаические представления тотемического порядка, когда медведь считался предком данного рода». В шуточной игре, когда ряженые медведем валят девушек на пол и пачкают сажей, может быть, «следует видеть отзвуки символического игрища, воспроизводившего брак медведя и женщины».

В отношении к медведю у жителей Олонецкой губернии, подметил Н.Н. Харузин, проскальзывает «какое-то смутное представление о его сверхъестественной силе, о том, что он зверь не простой». Медвежьего мяса здесь не ели и, обычно, сняв со зверя шкуру, закапывали его тушу. «Даже страшно есть» – говорили местные жители путешественнику. В этих отношениях к медведю, уверял Харузин, «нельзя не усмотреть робкого переживания древнего культа медведя, столь распространенного у многих народов <…> Какое-то смутное чувство говорит местному жителю, что медведь не чета прочим зверям и, не помня происхождения этого верования, он таит его у себя <…> и хранит этот обломок старого культа».

Убитый медведь, по представлениям сибирских крестьян, мог помогать людям в их борьбе с нечистой силой. В конюшне было принято хранить отрубленную медвежью лапу, а дом, конюшню, хозяйственные постройки окуривать медвежьей шерстью. И сегодня охотники, как и прочие селяне, считают, что медвежатина обладает лечебными для человека свойствами, т. к. его мясо считалось, по словам старожилов, «здоровым». Салом натирались от простуды, а смешивая его с молоком, лечили чахотку (туберкулез). Медвежье сало при смазывании целебно действовало на раны. Лечебными свойствами обладала и медвежья желчь. Медвежьей лапой царапали вымя коровы, когда она долго не доилась.

Уже в наше время, в середине 90-х годов, этнографической экспедицией из С.-Петербурга, побывавшей в Кенозерье (Каргопольский р-н Архангельской области), у местного населения отмечено существование лечебных обрядов, в которых использовался коготь медведя. Когтем либо выцарапывается болезнь, либо он использовался в качестве оберега, – якобы болезнь «боится» острого, твердого когтя. Считается, что кровь лошади из расцарапанной медвежьим когтем ранки «выносит болезнь». Чтобы избавить ребенка от «родимца» (сильное нервное заболевание с потерей сознания и судорогами), его моют с медвежьего когтя. Еще раньше через медвежью челюсть протаскивали больного ребенка. В Кенозерье коготь медведя использовался также при лечении кожных заболеваний: «Чирей вышел, медвежий середний коготь старики раз обведут, чтобы дальше не пошел – сохнет». У жителей Ваги от грыжи поили медвежьей желчью, у кенозер от болезни горла поят «с катыка» медведя. Повсюду на Русском Севере, как и в Сибири, медвежьим салом лечат раны и ожоги. Салом натирались от обморожений, ревматизма и других болезней, мазали лоб, чтобы иметь хорошую память. Считалось, что съевший сердце медведя, может исцелиться разом от всех болезней.

По воззрениям русских Сибири, глаза медведя обладают особой магической силой. У убитого на охоте медведя вынимали глаза, укладывали отдельно, затем варили и съедали. Известно их использование в качестве оберега. Местные старожилы из Иркутской области рассказывали: «К зыбке весили. Сушили и весили. Вот рябенок, говорели, будет как медведь, чтоб не боялся ничего. Смелый был». По другому поверью, глаз медведя исцеляет человека, которого «бьет родимец»: «если долго носишь глаза медведя, там вшиты в телогрейку ли куда ли там, лечит, говорят, родимец лечит». В Сибири также известно употребление медвежьей желчи в качестве лекарственного средства. Ее считают эффективной при «слабых легких», при желтухе, при нарывах, язвах и т. д. Обычно медвежью желчь растворяли в воде небольшими частями: «Половинку чайной ложки сухой желчи на полстакана воды кипяченой. И вот по одной, по две ложечки и пей. Тока до еды пить надо. Две-три недели попить так, и все. Помогат». Некоторые делали водочный раствор желчи. При этом рекомендуют соблюдать соотношение 1:5 или 1:10. Назначали желчь и детям, страдающим грыжей. Широко использовали желчь медведя при лечении различных опухолей, одышки, кашля и «грудных» болезней. Более того, русские считают ее хорошим кровоостанавливающим средством. При ожогах пьют медвежий жир, а также при кашле, особенно «хорошо ребятишкам от бронхита, при простуде».