ПРОШЛОЕ — С НАМИ

За моими плечами — большая, долгая жизнь. И чем дальше, тем сильней ощущаешь желание восстановить в памяти пережитое и рассказать о нем: пусть знает и помнит наше молодое поколение, наследники революции, как достигалось и завоевывалось все то, что зовется ныне — СССР.

В 1917 году мы начинали одни — полунищая, голодная, разоренная войной страна. Теперь нас много — огромный и могучий лагерь братских республик, объединенных одной великой идеей коммунизма; сотни миллионов тружеников, проникнутых мыслями и стремлениями того, о ком мы не забываем и по чьим заветам живем и трудимся — Ленина.

Мы помним о нем всегда — о нашем учителе и вожде, под чьим смелым руководством готовился и совершался Октябрьский переворот и создавалось Советское государство. Теперь, спустя много лет после этих незабываемых дней, его светлый образ стал для нас еще роднее и ярче.

Почти семьдесят лет назад, вместе с другими товарищами, я начинала служение народу в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Революционные кружки «Союза» были в те далекие годы очагами марксистской мысли; они понесли идеи марксизма в рабочую среду, положили начало соединению марксизма с рабочим движением.

И вот сейчас глубокое волнение охватывает меня при мысли о том, что из скромных нелегальных кружков выросла необоримая сила, создавшая новый социальный мир, новое общественное сознание. При этом сопоставлении ни на секунду невозможно оторваться от образа Владимира Ильича Ленина: он представляется мне как человек, в котором воплотилась воля рабочего, класса и его партии, их разум, их совесть.

Годы идут. Все меньше остается нас, ветеранов революционного подполья, кому выпало счастье жить и работать бок о бок с Владимиром Ильичем, наблюдать его и в политической, и в житейской обстановке.

Из бесконечного множества фактов и документов, крупных событий и житейских мелочей народ-художник создает в своем воображении нетленный образ вождя. Пусть же то немногое о Ленине, об Ильиче, что не изгладилось из моей памяти, также послужит этому прекрасному, благородному делу…

Родина моя — старинный уральский город Пермь. И поэтому рассказ свой о том, как я пошла по пути революции и что предшествовало этому, мне хочется начать с далекого прошлого, со своего детства. Мой путь в революцию был необычным, так как вышла я не из трудовой среды.

 

ДОМ НА

МОНАСТЫРСКОЙ

Стоит мне прикрыть на мгновение глаза — и я отчетливо вижу двухэтажный каменный дом на углу улиц Сибирской и Монастырской, выходящий одной своей стороной к Каме. Узкие и высокие фронтоны, два балкона, нависшие над первым, низко расположенным этажом, придают ему вид заурядного купеческого особняка, каким он и был на самом деле. Этот дом принадлежал моим родителям — крупным предпринимателям Протопоповым, занимавшимся и торговыми делами.

Говорят, что давно пережитое видится особенно ясно. Вероятно, это так и есть, и поэтому мне сейчас зримо представляется родительский дом на высоком берегу реки. И самые первые впечатления детства это — как ни странно — разноголосый людской говор, чаще пьяный, чем трезвый, звон посуды, стук ножей, беспорядочные выкрики, смех.

Дело в том, что семья наша занимала лишь часть дома; а другую, большую его часть родители сдавали под гостиницу, в которой был также и ресторан. Беспорядочный шум, доносившийся оттуда с раннего утра и до поздней ночи, утомлял, вызывал раздражение; и мы, дети, старались укрыться от него. Зимой уходили в гостиную, чинно обставленную громоздкой мебелью; и это не приносило особенной радости. Но зато летом при малейшей возможности я убегала в заросший лопухом и крапивой, запущенный сад и там с увлечением предавалась детским играм.

Сад был большой, просторный; взрослые в него заглядывали редко, и это мне было на руку: я могла делать тут все что угодно — лазать на деревья, бегать отсюда на Каму, по которой сутки напролет плыли караваны барж и плотов и неторопливо шлепали широкими колесами буксирные пароходы, строить себе всякого рода домики и шалаши.

Быть может, эта относительная свобода и заставила меня потянуться детской душой к природе, к животным, к цветам, которые я любила не просто собирать, но и выращивать. Было в этом, пожалуй, и другое — бессознательное желание противопоставить сухости домашней атмосферы что-то живое, теплое, согревающее сердце.

Дом, где родилась О Б. Лепешинская (Протопопова), в гор. Перми на углу улиц Сибирской и Монастырской (ныне улиц К. Маркса и Орджоникидзе). Вид со стороны Камы.

А жить в нашем доме было действительно душно.

Отца своего я почти не помню. Он умер, когда мне пошел четвертый год. По образованию он был математиком. К своим смутным воспоминаниям о нем я могу только добавить то, что рассказывали старшие братья и сестры, А они отзывались об отце, как об очень добром, хорошем, но горячем и вспыльчивом человеке.

Однако и при жизни его, как видно, верховодил в Доме не он, а мать. Была она по-своему интересным и для того времени типичным человеком. В ней сочетались природная энергия и сравнительная образованность. Она была женщиной начитанной, постоянно выписывала несколько газет и журналов, в том числе «Отечественные записки», «Русское богатство», «Русскую мысль». Не в пример многим другим женщинам своего круга, курила, хорошо играла в шахматы. Но при всем том моя мать — Елизавета Федоровна Даммер, дочь военного, служившего комендантом одного из уральских городков, — оставалась человеком совершенно буржуазной психологии, воспитанным в духе приверженности к монархизму и религии.

Всегда, занятая делами, всегда погруженная в расчеты, она обращала на нас, детей, очень мало внимания. Скупая на ласку, чаще сухая и желчная, она лишь иногда делала кому-нибудь из нас замечания. Воспитанием нашим занимались обычно совершенно чужие нам люди — няни и приходящие учителя, помогавшие готовить уроки, заданные в гимназии.

Впрочем, мать не так уж часто бывала дома. С головой окунувшись в свои промышленные и коммерческие дела, она большей частью где-то разъезжала. Неутомимость ее была удивительной. Она спешила на лошадях то в Оренбург и Челябинск, то в Губаху или в Кизел, а то и на Нижегородскую ярмарку.

А в периоды, когда она жила дома, затевались всевозможные балы и приемы, обычными посетителями которых были губернатор, полицмейстер, промышленники, духовенство и офицерство.

Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что было в моей матери что-то от Вассы Железновой. Изобразив в своей пьесе энергичную, широкого размаха, но черствой души женщину, Горький несомненно создал яркий и очень типичный образ капиталистки. Именно такой была Елизавета Даммер. Разве не характерной была ее экономность в тех случаях, когда она давала нам деньги на завтрак? Перед уходом в гимназию мы получали от нее не более трех-пяти копеек. И это при ее-то богатстве!

 

АННУШКА

И ДРУГИЕ

Квартира у нас была огромная — одиннадцать комнат. И все-таки всегда в ней было тесно от людей. И не столько от детей (хотя и их было немало — шестеро), сколько от многочисленной прислуги. К ней относились две горничные, кухарка, прачка, повар, и повариха, дворник, кучер. Кроме того, у нас почти постоянно обитали репетиторы (двое младших, Наталия и Дмитрий, учились плохо и всегда нуждались в наставниках).

Вместе с нами жила также тетка, Анна Васильевна, с двумя детьми. Ей была отдана под начало прислуга и доверены все домашние дела. Но для меня самым первым и самым лучшим человеком была Аннушка — моя кормилица. Женщина доброй, ласковой души, она-то и была для меня настоящей матерью. Я глубоко к ней привязалась; и она, очевидно, относилась ко мне так же.

К прислуге в нашем доме относились по-разному. Мать — высокомерно. Для нее все эти Аннушки, Матреши и Дуняши были не более как молчаливые исполнители ее приказаний. Однако мы, дети, не могли примириться с подобным отношением к людям. В конфликтах между матерью и прислугой и я, и мои сестры всегда брали сторону слабых. Высокомерие матери вызывало в нас протест и осуждение. Бывало, по каким-нибудь пустякам мать выругает Аннушку или прачку Матрену, накричит на них — а я уж бегу к ним, в людскую или на кухню, и спешу утешить. А иной раз и поплачу вместе с ними, разделяя незаслуженную обиду.

Вспоминается, как я впервые вступила в спор с матерью.

Детские радости — скромные радости, хотя иной раз ребенку и кажется, что в них заключена вся жизнь. Жила у нас во дворе коза Машка. Не знаю, что в ней было особо примечательного, но только любила я ее очень. И вот что однажды произошло.

Летним днем Аннушка извлекала из большой четвертной бутылки вишни и складывала их в какую-то посудину, готовясь варить кисель. Откуда ни возьмись прискакала Машка, ткнула рогами посудину — и вишни покатились по земле. Гулявшая тут же птица — куры, утки, индейки — с криком и кудахтаньем принялась клевать ягоды. Пища эта понравилась и козе. Прошло с четверть часа — и Машка захмелела. Ведь вишни-то были пьяные! А затем последовал финал. Коза увязалась за мной, вошла в дом, узрела свое отражение в большом стенном зеркале и решила подраться с двойником. Удар, другой. Рога, конечно, крепче зеркала. Еще удар — и раздается звон разбитого стекла…

Разумеется, — всеобщий переполох. К месту происшествия сбежались все домочадцы, и разгневанная мать приказала немедля пустить козу под нож.

— А я не дам! Ни за что не дам! — крикнула я с вызовом и загородила собой Машку.

Не знаю, что подействовало — то ли нежелание меня огорчать, то ли мой решительный вид, — но мать больше не повторяла своего приказания; и козу оставили в покое, «помиловали».

Непокорность была в моем характере уже тогда. Нередко я перелезала через забор в чужой сад или пользовалась для этой цели заранее сделанным отверстием. Там я до отвала наедалась малиной или смородиной. И хотя в нашем саду была своя ягода, чужая казалась мне слаще. Ну, а если на улице разыгрывалась непогода, я с неменьшим удовольствием удирала на кухню: меня интересовало, как работают и что говорят «люди».

Визиты эти мне строжайше воспрещали. Но именно поэтому они казались особенно соблазнительны.

Правда, долго мне там не удавалось пробыть. Не проходило и десятка минут, как меня начинали разыскивать. Бывало, слышу встревоженный голос Аннушки: «Оля, Олюшка, ты где-е?» — и я сейчас же, быстрехонько прячусь под стол.

— Что, не заходила сюда барышня Оля? — спрашивает Аннушка, появляясь на кухне.

— Давеча толклась тут, а сейчас не видать что-то, — с невинным видом отвечает повар, лукаво косясь на мое убежище.

Кончается тем, что меня отыскивают, извлекают из-под стола и тащат к матери. Физически нас никогда не наказывали, но строгая нотация матери была не менее неприятна.

Помогало это, однако, мало. Меня, например, всегда возмущало, что мы, хозяева, едим в столовой, сидим за отлично сервированным столом, а вот Аннушка почему-то должна есть в людской, деревянной ложкой и только щи да кашу. Не раз, в виде протеста, я усаживала ее в столовой рядом с собой; но ее, конечно, удаляли; и тогда я тоже демонстративно вставала и уходила обедать в людскую — есть те же щи и кашу. Поначалу надо мной смеялись, а потом и наказывали за такое поведение. Позднее же, когда я повзрослела, стали попросту издеваться.

Привязанность моя к Аннушке была настолько сердечна и глубока, что когда ее по какой-то причине уволили, — я заливалась горькими слезами. Пораскинув своим детским умишком, потосковав, я решила отыскать Аннушку и остаться с нею жить. Раньше несколько раз она ходила со мной через всю Пермь к одной своей знакомой. Туда-то я и отправилась на поиски своей кормилицы.

Вот и знакомый домик. Стучусь. Открывает сама Аннушка. Не могу передать, как она была поражена при виде питомицы — крошечной девчушки, ушедшей так далеко из дому. Схватив меня на руки, она тут же отправилась к нам, на Монастырскую. Наше появление прекратило тревогу, поднявшуюся в доме в связи с моим исчезновением.

С уходом Аннушки жизнь моя и в самом деле переменилась. Сказывалось, видно, и то, что я стала старше. Изменились мои забавы. Иногда, в поисках интересного, неизведанного, я забиралась в лодку и одна совершала на ней длинные прогулки по Каме. Зимой пристрастилась к конькам. Появились у меня и товарищи, причем чаще всего это были дети соседей — простых, трудовых людей. Среди них я чувствовала себя отлично; и меня совершенно не трогали выговоры матери за то, что я провожу свое время с теми, с кем мне встречаться «не полагается»; не трогало и прозвище «уличная девчонка», данное ею же.

Чаще и охотней всего играла я с Петюшкой, сыном нашей прачки Матрены, горбатым мальчиком. Иногда, тайком, уходила в полуподвал, где он жил со своей матерью и где ютились другие наши слуги. Наблюдая их скудную, тяжкую жизнь, я задавалась вопросом — отчего эти люди прозябают в полутемных, сырых помещениях, а мы живем в роскоши?

В тех довольно редких случаях, когда мать была расположена говорить со мной и когда настроение склоняло ее к подобию сердечности, я спрашивала — почему люди так по-разному живут? Ответа, разумеется, я не получала.

— Это ты от кого наслушалась? На кухне? — неприязненно спрашивала мать и, окинув меня подозрительным взглядом, строго-настрого запрещала встречаться с Петюшкой и его приятелями.

 

ЗА ЧТО ЦАРЯ

УБИЛИ?

Десяти лет я начала учиться в гимназии. Воспоминания о той поре связываются в моей памяти с убийством народовольцами царя Александра II и с отзвуками этого события в нашей семье и в гимназии.

Узнали мы о нем так.

В тот день мы, детвора, сидели в столовой и с увлечением предавались игре в домино. Внезапно в гостиной раздался звон шпор и показался знакомый нам поручик Снитко. Обычно этот гладко причесанный, полнеющий офицер не расставался с учтивой улыбкой. Сейчас он хмурился и строго поджимал губы. Спросив у нас, где мать и тетка, он проследовал к ним; а еще через несколько минут все трое вышли к нам — и мать дрожащим голосом сообщила:

— Страшное несчастье… Убили государя…

Было вполне объяснимым, что смерть царя в такой семье, как наша, воспринимали словно большое горе. И мать, и старшие братья Борис и Александр, и сестры мои Лиза и Наташа, и тетя Анюта плакали. Но я — недоумевала.

В самом деле, в гимназии нам постоянно внушали, что наш царь — помазанник божий, отец и покровитель народа. Кто же может посягнуть на того, кого поставил царствовать сам бог? Приходили в голову и другие вопросы: кто убил царя и с какой целью, при каких обстоятельствах произошло убийство? Но получить на них ответ оказалось невозможно. Взрослые досадливо отмахивались от нас и от наших расспросов, повторяя: «Да не приставайте вы! Разве это вашего ума дело?» Тогда и я, и остальные дети решили обратиться к Вармунду. Человек этот — с высоким лбом и темными волосами, со спокойным, невозмутимым лицом, обрамленным черной бородкой, — был политический ссыльный. У нас он бывал в качестве домашнего учителя самого младшего из детей — Мити, которому всякая книжная премудрость давалась туго.

Едва дождавшись его, мы бросились к нему с вопросами. Но Вармунд, всегда такой словоохотливый, на этот раз молчал.

Мы, теребя его за одежду, напрасно одолеваем расспросами:

— Вармунд, миленький, голубчик, скажите — кто убил государя, за что? — От взрослых мы уже случайно услышали имя «Желябов» и поэтому допытываемся: — Так это Желябов убил царя?

И от Вармунда мы не получаем ответа. Он лишь ласково треплет меня по щеке и бросает:

— Мала ты еще, Оля. Вот подрастешь — поймешь сама…

На следующее утро в женской гимназии, где я училась, была назначена панихида «по убиенному». В канун этого дня, за один только вечер, всем девочкам пошили черные платья. Вся гимназия, как и «вся» Пермь, была в трауре.

Я стояла в паре с одной из своих подруг Сашей Барановой и безразлично слушала похоронную музыку. В свете пасмурного мартовского утра едва колебалось пламя больших восковых свечей. Конца панихиды я ожидала с нетерпением, чтобы встретиться с Катей Панневиц — своим старшим и самым большим другом, ученицей восьмого класса. Но напрасно ищу я ее глазами. В зале Кати почему-то нет…

С Катей меня связывала большая, по-детски страстная дружба. Я верила ей, как никому другому; и не проходило дня, чтобы мы не встретились на перемене, не поделились своими тайнами. Впрочем, делилась-то больше я; а Катя только меня выслушивала, по-дружески журила или давала советы, к которым я всегда относилась очень серьезно.

Едва окончилась панихида, как я понеслась в восьмой класс, высматривая на пути Катю — ее тоненькую, хрупкую фигурку с длинными золотистыми косами.

— Где же Катя? — крикнула я, вбегая в класс.

Мне не ответили. Девочки стояли группами и о чем-то взволнованно переговаривались. Потом подошла классная дама и с кривой улыбкой сказала:

— Ваша Катя арестована. Ей место там же, где и Желябову!

Помню, как тяжело я переживала исчезновение Кати Панневиц и удар, обрушившийся на нее. Событие это не прошло для меня бесследно. Новые и, на взгляд матери и гимназических воспитателей, «крамольные» мысли замелькали в моей детской голове: «Разве она могла сделать что-нибудь плохое? А если она имеет какое-то отношение к тем, кто поднял руку на царя, значит, те — тоже не так уж плохи?..»

Уже спустя годы, будучи взрослой, я узнала, что Катя состояла в группе народников и была арестована именно по этой причине. Умерла она в тюрьме, от туберкулеза, совсем юной. Милая, милая девушка, она пыталась найти путь к правде, но жизнь ее в самом начале была грубо и жестоко растоптана самодержавием…

 

ВСЁ СВОЕЙ

ЧЕРЕДОЙ…

В детстве я росла настоящим сорванцом. Самым обычным для меня делом было лазать по деревьям, в клочья раздирая платья, играть с мальчишками в бабки, в лунки, бешено мчаться по лужайке во время игры в лапту. Ну, а если дело доходило до споров, то не было ничего проще, как решить их дракой или взаимным тасканьем за волосы.

Мать, разумеется, была страшно недовольна таким моим времяпрепровождением. И наказывали меня, и лишали удовольствий, и выговаривали. Не помогало…

Действовала на меня благотворно только Катя. Только она умела просто и интересно ответить на мои вопросы; и только с ее решительностью и неумолимостью я примирялась, когда дело доходило до оценки тех или иных моих поступков.

Как-то в гимназии со мной произошел такой эпизод.

Всем классом мы рисовали с натуры. Предметом, который нужно было изобразить, служил огурец. Не обладая большими способностями к художеству, я тем не менее старательно трудилась над рисунком. Но, увы, труды мои не были оценены. Взглянув на мою работу, учитель перечеркнул ее и приказал:

— Начните снова!

Вероятно, он был прав. Но ведь я так старалась… Меня охватил необузданный гнев. Вскочив с места, я закричала на весь класс:

— А вы… вы сами ничего не понимаете!

— Вот как!

Учитель направился к кафедре.

— За это вы будете наказаны!

В этот день я не ушла из гимназии вместе со всеми. Меня оставили после уроков без обеда. Ах, как горько чувствовать себя в такие минуты совсем одинокой и всеми покинутой!.. И как же я была благодарна Кате, которая пришла ко мне, в опустевший класс!

Для нее не составило особого труда доказать мне всю вздорность и мелочность моего поступка. Я искренне повинилась в своей грубости и дала ей слово на следующий же день извиниться перед учителем. Потом она уселась рядом, и мы повели задушевный разговор. Совершенно неожиданно огорчение мое обернулось радостью. Катя не оставляла меня до той минуты, пока не раздался голос служителя, возвестившего:

— Протопоповой — уходить домой!

А уходить уже не хотелось. Катя начала рассказывать мне о декабристах. И совсем, совсем не так, как рассказывали нам о них в классе, на уроках истории…

Шли годы. Я становилась старше. Изменялся и ширился круг моих интересов. Все шло своим чередом, и все было обычным для того времени. Меня учили и воспитывали, стараясь создать в будущем даму буржуазного света, для которой самым главным являлась бы семья и чей досуг делился бы между гостиной, детской и кухней. Я ходила в гимназию, готовила уроки, а в свободное время со всем увлечением юности предавалась доступным мне развлечениям.

Развлечений этих было немало. Маскарады сменялись любительскими спектаклями, спектакли — балами. На смену танцам в Благородном собрании приходили танцы на льду, при свете разноцветных огней. А потом — масленичные катания на тройках, концерты. У меня обнаружился неплохой голос, и я не без успеха выступала на гимназических концертах и пела в церковном хоре.

Все меньше оставалось во мне озорства и ребяческой непокорности, хотя нет-нет и прорывались они то в какой-нибудь проделке на катке, то в непочтении к классной даме.

Да, конечно, от нас требовали хороших манер и внешнего лоска; но уже тогда я начинала чувствовать противоречие между внешней стороной буржуазной морали и ее внутренним содержанием.

О. Б. Лепешинская (Протопопова) в гимназические годы (12–13 лет).

Припоминаю историю с учителем математики Хохлачевым. Этот местных масштабов донжуан, преподававший в старших классах гимназии, совратил одну из моих одноклассниц, Пермякову. Конец этой истории был трагичным — Пермякова покончила с собой. Однако никаких неприятностей для Хохлачева это не вызвало. Его легкие победы продолжались.

На меня случай с Пермяковой произвел тягостное впечатление. Он заставлял задуматься над теми глубокими, коренными проблемами, от которых нас так настойчиво старались отвлечь в гимназии.

А жизнь без всяких прикрас, обнаженная, — была рядом со мной; и нужно было только присмотреться к ней, чтобы обнаружить то, о чем ни в семье Протопоповых, ни в женской гимназии не говорилось.

 

ДРУГОЙ МИР

Я была уже в восьмом классе, и жизнь моя текла совершенно благополучно. По крайней мере, с внешней стороны. Никто из близких не мог и предположить, что семена сомнений, запавшие в мою душу, пустили корни и разрастаются все пуще, вытесняя оттуда ложь и лицемерие, царящие в так называемом «обществе». А между тем это так и было.

Аннушка уже не работала у нас, но я не забывала о ней и заходила к ней изредка, на рабочую окраину, где она жила. Бывая там, я видела, в какой нищете и грязи живут обитатели маленьких тесных хибар. Прислушиваясь к разговорам нашей прислуги — дворников, кучера, поваров, я улавливала в них подавляемую обиду на бар, недоброжелательство к богатым, и в том числе — к моей матери. Иногда я заглядывала в подвал, где с утра и до вечера, в пару и духоте, стояла над корытом наша прачка Матрена и все стирала… Я заговариваю с нею; и она со вздохами, со слезами рассказывает мне о своей жизни. Картины жестокой, беспросветной нужды открываются передо мной. Я бегу к себе. Стою у окна, смотрю на Каму и думаю, думаю… Смутно у меня на душе. Тягостные, недоуменные вопросы роятся внутри: «Почему такая несправедливость? Почему у нас, у таких же, как мы, — роскошь, всевозможные удовольствия, излишества, а тут же рядом, у Матрены, — нет медного гроша, чтобы накормить ребятишек? Почему?..»

Но ответа на эти «почему» я сама найти не могла. Только росло во мне стремление во что бы то ни стало постигнуть правду жизни и жить по ней, по этой правде. Сознание того, что живу я не так, как нужно, становилось во мне все сильней. И это ощущение особенно обострилось после поездки моей в Губаху.

В годы, о которых я сейчас рассказываю, Пермь уже была важным экономическим центром Приуралья. Населения в ней было тогда что-то около пятидесяти тысяч, Перспективы промышленного развития открывались самые широкие; да и период это был такой, когда российский капитализм, что называется, вырвался на волю и быстро рос. Все оживленнее становилось движение на Каме. Была уже открыта Горнозаводская железная дорога, выходившая к Каме в Перми. Одна за другой возникали коммерческие фирмы, торговые дома, компании. Оборотистые дельцы спешили строить доходные дома, обзаводиться пароходами, приобретать угольные или золотые копи — одним словом, ковать железо, пока оно горячо.

Моя мать владела и пароходами, и шахтами, и доходными домами. Одним из наиболее крупных ее предприятий были каменноугольные копи в Губахе. Директором их был мой старший брат Борис.

Как-то Борис, кстати сказать давно злоупотреблявший алкоголем, заболел перед самой выдачей рабочим копей жалованья. Мать обратилась ко мне:

— Съезди-ка, Ольга, в Губаху. Борису неможется, а без хозяйского глаза там нельзя.

Предложение матери — послужить в Губахе «хозяйским глазом» — было мне неприятно; и я уже подумывала о том, чтобы под любым предлогом отказаться от поездки, но другое чувство оказалось сильнее.

С некоторых пор до меня стали доходить смутные слухи о волнениях среди рабочих, о том, что они портят и разбивают машины и предъявляют хозяевам какие-то свои требования. Однако ничего определенного я не знала, и желание увидеть собственными глазами жизнь рабочих было велико. Я согласилась отправиться в Губаху.

Перед отъездом мать дала мне еще одно поручение: проверить, как идет постройка жилья дли рабочих. Тогда я, испытывая прилив доверия к матери, спросила у нее, чем вызваны волнения среди рабочих. Она холодно сказала:

— Распустились они, вот что. Напьются и начинают хулиганить. А так — с чего им буянить? И одеты, и накормлены, и квартиры вон для них строим. Чего же еще?

Но то, что я увидела в Губахе, оказалось в полном противоречии с тем, что говорила она.

Раздача денег проводилась в полутемном, грязном помещении. Сюда выходило окошко кассы. Стоя в очереди, угрюмые, раздраженные чем-то, рабочие молча смотрели на меня.

Началась выдача жалованья. «Жалованье»… Теперь это слово вышло из употребления. Мы говорим — «заработная плата». И это очень правильно: мы получаем то, что заработали своим трудом, получаем в соответствии с ним. А тогда — «жаловали», то есть давали рабочему человеку не столько, сколько ему следовало получить за свой труд, а столько, сколько «пожалует» от своих милостей хозяин. Глубокий смысл таился в этом слове — «жалованье»…

Так вот, — подходили рабочие друг за дружкой к окошку, расписывались в ведомости, а чаще просто ставили крест, за неграмотностью, и отходили. По-разному отходили. Одни — молча, только сверкнув гневными глазами; другие — глухо бормоча проклятия; третьи — ругаясь вслух.

Протолкалась к окошку женщина с ребенком на руках. Она пересчитала полученные деньги, расписалась, но не отошла, а закричала возмущенно:

— Да за что ж вы с меня три-то рубля вычли? Чем же мне ребятишек кормить? Душить их, что ль?.. Подавиться бы вам моими грошами!

Я попыталась ее успокоить и стала расспрашивать, что же ей плохого причинили.

Она приблизила ко мне изможденное, худое лицо и с вызовом выкрикнула:

— Ишь ты! Что причинили, спрашивает! Люди, да хоть вы-то ей скажите, коль не знает!

Возбужденный шум поднялся возле кассы:

— Штрафами начисто заморили…

— С голодухи помираем!

Подходит к окошку следующий, уныло перебирает смятые бумажки и медяки и спрашивает шепотом:

— Тут и все?..

— Все, — холодно отрезает кассир. — Штраф с тебя удержали.

И снова всколыхнулся шум:

— Всю кровь нашу выпила Протопопиха со своим сыном!

— Будь она проклята!

Я стояла и чувствовала, как все лицо мое заливает краска стыда и губы начинают дрожать. Что же это такое? Ведь мать меня столько уверяла: «Все, что у нас есть, мной и отцом честным трудом заработано». Так вот он — «честный труд»…

А к окошку подходили все новые и новые люди. И этим мгновенным драмам, что разыгрывались тут, у засаленного подоконника, казалось, не будет конца.

Кивнув в сторону рабочих, кассир проговорил с обиженным лицом:

— И каждый раз так-то вот. Вон какой балаган устроили! Ну, кто там следующий, подходи!

И снова повторилось то же. Темный от въевшейся в кожу угольной пыли рабочий дрожащими пальцами пересчитал деньги и спросил:

— Пошто мало?

— Мало! — передразнил его кассир. — Работай лучше, будет больше!

Эти слова вызвали новый приступ ярости у рабочих. Я видела, как сжимаются их кулаки и горят ненавистью глубоко запавшие глаза. Вдруг возникло в душе такое ощущение, что их чувства передались мне. Не помня себя от бешенства, я вскочила и закричала на кассира:

— Вы не смеете, не смеете так делать! Я запрещаю вам! Я сообщу маме!

Кассир ничего не ответил и только когда возле окошка не осталось никого, многозначительно покачал головой.

— Зря вы, барышня, голосочек-то свой надрываете. Зря. Маменьке вы, конечно, доложúте, что тут видели да слышали. А только она не хуже нас с вами обо всем знает. Так-то вот.

Для меня его слова были страшным открытием: «Как — знает? Неужели знает? Знает и — ничего?.. Все остается как было?..» Всеми силами души стремилась я уверить себя, что это не так, что это ошибка. Ведь я все-таки была дочерью Протопоповых. Но жажда правды и справедливости оказалась сильней и крови, и воспитания. Тем более, что назавтра я смогла, сама увидеть, как добываются протопоповские деньги.

Я потребовала, чтобы меня спустили в шахту. Хотелось самой увидеть, как работают под землей люди. Погромыхивая, клеть опустила меня в сырую темень — и вот я на дне ствола. Пронизывающая сырость, тусклые огоньки лампочек, едва разгоняющих тьму, низкие своды — все это вызывало во мне чувство страха. Я спросила в смятении у сопровождавшего меня десятника:

— Ну… а если несчастье, обвал, тогда как?..

Он принялся объяснять мне, как спасают попавших в беду шахтеров, но делал это так равнодушно и безразлично, что я поняла: никого не волнует угроза несчастья, которая все время висит над головами шахтеров.

Нагибаясь, чтобы не ушибиться о выступающие куски породы, я пошла по наклонному штреку. Навстречу мне двое малосильных, тщедушных подростков с трудом толкали вагонетку, до краев наполненную углем. Потом я увидела забойщиков. Один из них стоял на коленях в уступе и отбивал уголь обушком. Руки с замахом поднимали и опускали инструмент, и при каждом ударе вздрагивало и напружинивалось тело. По лицу медленно стекали струйки пота.

— Сколько вам лет? — спросила я у того, кто находился ближе.

— Семнадцать… — коротко бросил он, даже не обернувшись.

Семнадцать! Столько же, сколько и мне. Это сопоставление необычайно поразило меня. Мы с ним ровесники, но как различна, как несхожа моя и его жизнь. Я — у себя, там, в довольстве, с возможностью ехать куда хочу, видеть что хочу, делать что хочу или же — ничего не делать. И он — вынужденный всю жизнь долбить уголь в темной, сырой шахте ради куска хлеба…

В ту ночь я долго не могла уснуть. Но едва задремала, как вновь очнулась от каких-то криков и шума. Встала с дивана и выглянула в окно. Вздрагивающее зарево бросало сквозь стекла розово-алые блики. Горела какая-то небольшая деревянная постройка на шахте. Прислонясь лицом к холодному стеклу, я долго смотрела на пожар, от которого доносился гул возбужденных голосов, крики.

На рассвете огонь потушили. Это был, как мне сообщили, преднамеренный поджог, несомненно сделанный кем-то из мести. А утром по пути в контору я наблюдала еще одну, такую обычную для рабочих слободок, картину. У заборной лавки, также принадлежавшей нам, тянулась длинная очередь; и когда я проходила мимо нее, оттуда послышалось угрожающее:

— Будете давить штрафами — еще не такого петуха пустим…

Я прошла мимо, не подымая головы. В конторе спросила, построено ли для рабочих жилье, о котором мне говорила мать.

— Жилье?.. — усмехнулся управляющий. — Да в нем уж давно живут.

Я сказала, что хочу посмотреть квартиры шахтеров.

— Не ходите, барышня, рабочие сейчас злы…

Но я все-таки пошла. Однако то, что на языке матери называлось «квартирами», — было на самом деле только жалким подобием жилища. В горе располагались землянки, имевшие лишь одну стену, обшитую тесом, — со стороны входа. Рядом с низенькой дверью виднелось небольшое подслеповатое окошко.

Таких землянок было множество, они лепились по береговому склону Косьвы наподобие каких-то огромных сот. Не зная, в какую из них войти, и вообще не решаясь это сделать, я остановилась в растерянности. Но, как видно, за мною наблюдали исподтишка. Со скрипом открылась дверь одной из крайних землянок, оттуда вышла женщина и пригласила:

— А вы к нам, барышня, заходите. Хоть вы поглядите, как мы тут живем.

Я последовала за нею и очутилась в длинной, узкой комнате, углублявшейся в гору. Это и была вся «квартира». Сложенная в углу крохотная плита дымила. На земляном полу копошились трое ребятишек. На топчане кто-то лежал и тихо стонал.

— Больной у вас? — спросила я.

— Вчера на пожаре обгорел…

— Как обгорел? Разве были жертвы?

— Да он, вишь, молодой, без понятия, — робко объяснила женщина. — Тушить его заставляли огонь-то, а он не схотел. Приказчик и толкни его в сердцах… В пламя, стало-ить…

Я подошла ближе и посмотрела на больного. К удивлению своему, я узнала в нем того самого парня, с которым встретилась в шахте.

— В больницу его надо отправить, — посоветовала я.

— Местов нету… — вздохнула женщина, беспомощно глядя на него. — Брат он мне… Мужик-то померши, один этот — кормилец. Коли и он… Как жить будем?..

Пошла я и по другим «квартирам» — норам, столь сердобольно сооруженным для своих рабочих Протопоповыми. И куда бы я ни заходила, везде передо мной открывались картины невероятной бедности и нищеты. В задымленных, тесных землянках, похожих на пещеры, ютились целые семьи. Тут никогда не бывало солнечного света, и из каждого угла проступали сырость и плесень.

— Вот как обитаем, барышня, — говорили шахтеры, показывая на ребятишек, играющих в полумгле тряпичными куклами. — Дети наши неграмотными растут, школы у нас нету… Летом еще туда-сюда — на улице бегают, а придет зима — вот и сидят тут у печки, одеть не во что…

Подавленная всем виденным возвращалась я из Губахи. Неясное прежде чувство протеста против вопиющей социальной несправедливости крепло во мне, приобретая постепенно устойчивые формы. Мне снова вспоминался обожженный парнишка — там, в землянке; и я думала о том, что хорошо бы окончить фельдшерские курсы и потом отдавать свои знания и силы для помощи несчастным, страдающим людям. Мне казалось, что такое мое решение будет наилучшим. Это, конечно, было наивностью; не сразу я поняла, чтó именно нужно делать, чтобы действительно изменить положение эксплуатируемых шахтеров. Но наивность моя простиралась еще дальше.

Всю обратную дорогу от Губахи до Перми я утешала себя мыслями, что всей правды, настоящей правды о жизни рабочих на шахтах мать еще не знает и что как только я посвящу ее в истинное их положение — оно изменится.

Домой я приехала в поздний час, когда все уже спали. На столе меня ожидал ужин; но есть не хотелось, и не столько от усталости, сколько от пережитых впечатлений.

Я было уже собралась спать, когда в комнату ко мне вошла мать. В просторном ночном капоте и чепце она казалась старше своих лет, но как-то добродушней и милей. Она и в самом деле была на этот раз по-особенному ласкова.

— А я и не знала, Олюшка, что ты вернулась, — с улыбкой говорила она, обнимая и целуя меня. — Ну, рассказывай — каково съездила?

Волнуясь и негодуя рассказала я ей все, что увидела и узнала. Мать слушала меня молча, плотно сжав губы и чем дальше, тем все более мрачнея. О чем думала она в это время? Вероятней всего, о том, что ее попытка «приставить» меня «к делу» потерпела крах и вызвала совершенно противоположный результат.

— Ну, хорошо, — произнесла она наконец, когда я выговорилась. — Я полагаю, ты не вмешивалась в мои распоряжения, данные ранее, и не поставила себя в смешное положение? — Эти слова она сказала подчеркнуто строго. — Боже, как ты еще наивна и глупа! — Последовал продолжительный вздох. — Рабочие — то, рабочие — се… Рабочие всегда недовольны. Запомни это. Сколько для них ни делай — они всегда неблагодарны. Да вот сейчас: вместо того чтобы сказать мне спасибо за жилье, которое я для них построила, они устроили пожар! Ну да ничего, я с них за эти убытки взыщу, как с миленьких! — Глаза ее блеснули жестко и мстительно. — Ступай-ка спать!

Она вышла, а я долго не могла уснуть. Вера моя в правдивость матери рушилась. И навсегда.

 

ПЕРВЫЙ БУНТ И

ПЕРВАЯ ПОБЕДА

До сих пор мой протест против социальной несправедливости, которую я замечала вокруг себя, носил только платонический характер. Я возмущалась видимым, иногда высказывала свое возмущение вслух, но далее этого — не шло.

Возвратившись из Губахи, где впервые так близко столкнулась с обнаженной действительностью, я задумалась — как же мне жить дальше. В те дни я буквально металась, пытаясь найти такое решение, которое бы наполнило мою жизнь смыслом и определило ее цель. А решение, кроме ранее принятого — поступить на курсы фельдшериц, — все не приходило.

В один из таких дней, когда я чувствовала себя разбитой испытанным в Губахе нравственным потрясением и полным разочарованием в матери, в ее «честном труде», мне сообщили, что предстоит традиционный бал в Благородном собрании, куда обычно приглашали гимназисток из старших классов, уже начинавших «выезжать в свет».

Мать осведомилась у меня:

— Какое тебе, Олюшка, платье заказать для бала?

Я пожала плечами и угрюмо сказала, что никакого нового платья шить себе не собираюсь. Для матери и мой тон, и моя хмурость были непонятны: ведь она знала меня как завзятую плясунью и любительницу повеселиться. Ну, а с другой стороны — каждый такой бал служил своего рода смотринами. Маменьки и их питомицы охотились за женихами. Женихи приценивались — именно приценивались, поскольку их в первую очередь интересовал размер приданого, — к невестам. С точки зрения матери, терять возможность сделать хорошую партию было глупо. Не скрывая этого, она спросила:

— Ты что же — в старых девах собираешься ходить?

— Нет, — повторила я, — платья себе я шить не буду.

Поняв, что настаивать бесполезно, мать отступилась, но решила настоять на своем другим путем. Она устроила так, что за неделю до бала в дом к нам пришла веселая офицерская компания, которая принялась всячески уговаривать меня поехать в назначенный день в Благородное собрание.

Я повторила свой отказ. Они настаивали. Я снова повторила… И вдруг во мне проснулось былое озорство. Мне захотелось проучить и мать, и подосланных ею делегатов с погонами, а заодно… Да, это так и было: возмущение пермским «светом», его паразитизмом рвалось наружу. Я должна была его хоть как-то проявить!

— Хорошо, — сказала я с самым невинным видом, — я уступаю вам. Но смотрите — не пожалейте потом!

Однако никто не обратил внимания на это мое предостережение. Мать торжествовала, а я про себя посмеивалась.

Бал в Благородном собрании был в разгаре. В зале, сверкающем огнями, на блестящем, натертом воском паркете нарядные дамы и затянутые в мундиры офицеры кружились в вальсе. И вдруг в этом избранном обществе появилась необычная фигура.

Фигура эта была наряжена в простое ситцевое платье, какие надевают деревенские девушки, собираясь идти на гулянье. Поверх платья был накинут овчинный полушубок, а на ногах виднелись валенки.

Распорядитель подлетел к фигуре, чтобы немедля выставить ее из зала. Лицо его выглядело рассерженным. Но, открыв уже рот, он поперхнулся. Фигура-то оказалась дочерью Елизаветы Федоровны Протопоповой; а если учесть, что Елизавета Федоровна владеет шахтами в Губахе, и в Кизеле, и в Челябинске, веревочной фабрикой, да спичечным заводом в Казани, да большим имением в Кашурине, под Москвой, да пароходами на Каме, то-о…

Танцующие пары остановились в недоумении. Из уст в уста побежал смятенный шепоток:

— Да ведь это Ольга!.. Что за дикость! Ольга Протопопова!.. Боже, какой позор!

Меня обступили. Я же, ничуть не смущаясь проявленным ко мне вниманием, во весь голос задорно запела частушку:

Пение мое сопровождалось притопыванием.

Скандал — полнейший!

О нем долго говорили в «приличных» семействах; а уж что было после этого дома — и говорить нечего. Негодованию матери не было пределов.

— Ты опозорила наш дом! — воскликнула она, сверкая глазами. — И что это все значит, хотела бы я слышать?..

Признаться, я и сама понимала, что выходка моя идет больше от сердца, чем от ума. Кому и что я ею доказала?! Но объяснять матери свое душевное состояние не пыталась. Это было бесполезно. Я только сказала ей, что ничего общего с той средой, в которой я живу и в которую еще глубже стараются меня втянуть, — не имею; что жить так, как жила до сих пор, — не хочу: стыдно, и что после окончания гимназии твердо намереваюсь уехать в Петербург и поступить там на Рождественские курсы (так обычно называли курсы лекарских помощниц, помещавшиеся в Петербурге на улице Рождественке).

Однако мать и слышать не хотела о моих планах. Она отговаривала меня, запугивала всякими небылицами, но я твердо стояла на своем.

— Ну хорошо, — сказала она наконец, — если уж ты никак не можешь расстаться с этим глупым намерением сделаться медиком, — поезжай в Париж, к сестре Лизе. Станешь там учиться на медицинском факультете, сделаешься врачом, будешь потом иметь богатую практику.

Но ехать в Париж я отказалась. Моя старшая сестра Лиза расписывала в своих письмах прелести парижской жизни и удовольствия, которые можно получить в столице мод. Но я уже знала, какой ценой покупается все это. Нет, Париж меня не привлекал.

Напрасно мать переходила от уговоров к брани — переубедить меня было невозможно. Разузнав подробней о Рождественских курсах, я послала туда заявление, но ответ пришел из Петербурга огорчительный: принимали туда лишь тех, кто имел золотую медаль.

Что было делать? Отказаться ли от своего намерения и остаться в Перми либо ехать в Париж — или добиваться своего другими путями?

Не помню уж, от кого я тогда узнала, что в некоторых случаях к золотой медали, приравнивается аттестат зрелости, который в те времена выдавался только лицам, окончившим мужскую гимназию. Тогда я, ни минуты не колеблясь, решила получить такой аттестат и обратилась к дирекции мужской гимназии с просьбой допустить меня к экзаменам.

Дирекция гимназии оказалась в немалом затруднении. Не было еще такого прецедента, чтобы на аттестат зрелости за мужскую гимназию держала экзамен девушка. Однако и отказать мне оказалось не так просто: я была настойчива. Сделали запрос в учебный округ. Оттуда пришло разрешение, и я принялась усидчиво изучать латинский и греческий языки и математику в объеме курса мужской гимназии.

На подготовку у меня ушел целый год. Это был год настойчивого, упорного труда. Время от времени мать пыталась заронить во мне зерно сомнения.

— К чему тебе так обременять себя? — говорила она. — Ехала бы в Париж, там от тебя никакой медали не потребуют.

Но я уже твердо верила в себя и продолжала готовиться к экзаменам. Это была моя первая борьба за право жить самостоятельно, жить так, как я считала нужным, — я не должна была проиграть ее!

И вот он пришел, наконец, тот день, когда я, успешно сдав необходимые испытания, получила аттестат зрелости, а значит, и право на поступление в Рождественку. Это было осенью 1891 года.

Спустя короткое время, ясным солнечным днем, я покидала Пермь. Я ехала учиться, чтобы затем вернуться в родные края и помогать здесь тем, кто нуждается в моих знаниях фельдшерицы, — обездоленным, бедным людям. Я хотела лишь одного — быть полезной.

Помнится, что на душе у меня было тогда и радостно, и грустно. Юность кончилась. Она оставалась тут, в Перми; а там, впереди, была борьба за новую жизнь, в которой если не все, то многое зависело от меня самой. И было такое чувство, что я покидаю родительский кров навсегда. Это чувство не обмануло меня.

 

ПЕТЕРБУРГ,

РОЖДЕСТВЕНКА

Вот и Петербург. Вот и Рождественка. Много, много вставало потом передо мной на жизненном пути препятствий, которые нужно было преодолеть, чтобы двигаться дальше. Но тогда, в здании курсов, мне казалось, что я стою перед последней преградой — приемной комиссией. Перешагнуть через нее — и все остальное пойдет гладко и хорошо. Ну что ж, юности свойственны и чрезмерная пылкость, и вера в быструю и легкую достижимость заветных целей.

Я вошла в светлое просторное помещение и оказалась перед длинным покрытым зеленым сукном столом, за которым сидели члены приемной комиссии. Директор курсов взял папку с моими документами, еще раз перебрал их и равнодушным тоном сказал:

— К сожалению, мадемуазель, принять вас мы не сможем. У вас нет золотой медали. А наши условия вы знаете… Да-с!

Спокойно, но настойчиво я начала доказывать, что аттестат зрелости не уступает по своему значению золотой медали, и раз я имею такой аттестат, то меня должны принять.

— Допустим, что так, — в прежнем тоне заявил директор, — но вы, ко всему прочему, опоздали; и у нас уже нет мест. — Его, видимо, раздражала моя настойчивость, и ему хотелось лишь поскорей закончить этот разговор.

Но я не отступала. Я утверждала, что дело вовсе не в отсутствии мест, а в том, что аттестат зрелости у девушки — явление непривычное и считаться с ним не всем хочется… Рядом с директором сидел пожилой профессор, внимательно за мной наблюдавший. В то время как я приводила свои доводы, он склонился к директору и негромко поинтересовался:

— Мы уже принимали женщин с аттестатом зрелости?

Директор отрицательно покачал головой:

— Это первый случай.

Внезапно он спросил, чем занимаются мои родители. Мне совсем не хотелось сообщать о том, что я из семьи «тех самых Протопоповых», но иного выхода не было. Неохотно я ответила на его вопрос — и, будто по мановению волшебного жезла, все переменилось. Директор заулыбался, тон его стал много любезней. Многозначительно переглянувшись с членами комиссии, он заключил:

— Ну что ж, я полагаю, господа, мы не будем возражать против поступления мадемуазель на наши курсы.

Итак, я принята. Но странно — это не доставило мне ожидаемой радости. Ведь исключение-то сделали не для меня, никому не известной девушки, а для дочери уральской капиталистки Елизаветы Протопоповой. Мое прошлое преследовало меня.

Я отправилась в общежитие курсов. Сентябрьский день был не по-петербургски ласковым и теплым. Со стороны моря дул свежий упругий ветерок. Шагалось легко и быстро. Мысли о новой, неизведанной еще жизни переполняли меня. Я — студентка. Волновало предстоящее знакомство с товарками: кто они, как-то я с ними сживусь.

Опасения мои оказались напрасными. В комнате, куда меня поселили, стояло двадцать кроватей. Я быстро перезнакомилась с ее обитательницами.

— Вероятно, вам наша комната кажется настоящей казармой после обстановки, в которой вы жили раньше? — спросила меня одна из них, которую я посвятила в свою жизнь.

Но как она ошибалась! Все меня здесь привлекало, все тянуло к себе — своей простотой, атмосферой труда и чистых, бескорыстных интересов.

— Нет, — сказала я ей спокойно, — никогда не пожалею о том, что сделала.

Начались дни учения. Занятия на курсах увлекли меня. Лекции у нас читали известные в науке профессора, лучшие преподаватели и лекторы того времени. Среди них был Петр Францевич Лесгафт — знаменитый русский педагог и психолог, врач и анатом, общественный деятель, подвергавшийся преследованиям царского правительства. Запомнился Иосиф Васильевич Бертенсон — известный врач-гигиенист, деятельный пропагандист медицинского образования женщин в России. Он-то и был основателем Рождественских курсов и двадцать два года подряд, почти до самой своей смерти, был их руководителем. С удовольствием и признательностью слушали мы лекции окулиста Вениаминова, физиолога Тарханова, терапевта Вальтера.

Весь первый год учения я жила в общежитии курсов. Там я близко сошлась и подружилась с Инной Смидович — родной сестрой известного впоследствии революционера-большевика П. Г. Смидовича и двоюродной сестрой крупного русского писателя В. В. Вересаева. Вечерами, когда уже все девушки спали, мы с нею подолгу и о многом разговаривали. Инна убеждала меня начать ходить в землячество, где обычно собирается молодежь, где можно интересно и с пользой провести время, где можно встретить революционеров.

Я последовала ее совету и стала по вечерам регулярно ходить в землячество. Там и в самом деле было интересно. Занимались общеобразовательные кружки, читались лекции и доклады, обсуждались злободневные вопросы общественной жизни, причем не обходилось без довольно резкой порой критики существующих порядков.

Однако же, несмотря на обилие споров и горячих разговоров, большую часть времени мы отдавали танцам, веселью, пели хором песни — словом, от души и дружно развлекались. Нередко я ловила себя на мысли, что в общем-то быть революционером не только не опасно, а даже приятно…

В этот период я совершенно искренне была убеждена в том, что такого рода занятиями и разговорами можно усовершенствовать жизнь и пересоздать ее на основе справедливости. Но общение с прогрессивно настроенным студенчеством не проходило бесследно. Я начала знакомиться с революционной литературой, и в первую очередь с «Историческими письмами» народника Петра Лаврова. Затем прочитала «Первобытную культуру» Тэйлора, «Происхождение видов» Дарвина и ряд других книг.

Может показаться странным, что я не была знакома не только с нелегальной, но и вообще с прогрессивной литературой. В самом деле, ведь еще в начале шестидесятых годов в Перми был раскрыт центр революционной пропаганды, руководимый преподавателями семинарии Воскресенским, Моригеровским и молодым чиновником Иконниковым. В начале восьмидесятых годов в Перми существовал кружок революционных народников. В Перми находилось в ссылке немало революционеров, в том числе, скажем, В. Г. Короленко (в 1880–1881 годах). Все это не должно было пройти мимо тех, кто активно интересовался революционными идеями.

Но если учесть среду, в которой я выросла и воспитывалась, то станет понятным, что назревавший в моей душе протест против буржуазной морали, против самодержавного террора был весьма смутным и неопределенным, не имевшим правильного направления. О литературе же подобной той, которую мне довелось впервые взять в руки в Петербурге, я в Перми не слыхивала.

Но и в Петербурге то, с чем мне пришлось познакомиться, я принимала вначале слишком буквально, а подчас и наивно. После прочтения «Происхождения видов» Дарвина я пришла к правильному заключению, что бог, в которого я до этого верила, — не существует и что вся эта церковная обрядность, которую в той или иной мере я соблюдала, — не более чем варварство и глупость.

Однако мне хотелось получить прямое, непосредственное подтверждение того, что Дарвин действительно прав и что бога нет. Как раз в это время близилась пасха, и все курсистки были обязаны перед праздником причащаться.

Решив проверить, существует ли бог, я, получив причастие, тут же в церкви незаметно выплюнула его и растерла на полу ногой. С замиранием сердца я ждала, что будет. «Если сейчас ничего со мной не случится, значит… значит бога нет!» — думала я. Со мной ничего не произошло — религиозное мое отступничество осталось безнаказанным; и я гордо пошла домой, убедившись, что бога нет.

Но как хохотали надо мной мои подруги и знакомые студенты, когда я поведала им о том, как чисто экспериментальным методом доказала отсутствие божественного начала в мире. Правда, смеялась вместе с ними и я. И это было очень хорошо. По крайней мере, я раз и навсегда покончила с религией и стала, как тогда называли, «свободомыслящей атеисткой».

 

«ЛЕГАЛЫ» ИЛИ

«НЕЛЕГАЛЫ»?

Землячества, как известно, были студенческими объединениями, в каждое из которых входила учащаяся молодежь, приехавшая из какой-нибудь одной губернии. Я вступила сразу в два землячества — Пермское и Вологодское, хотя никакого отношения к вологжанам не имела. Сделала же это я потому, что в Вологодском землячестве работала самая моя близкая подруга Лидия Саблина. Землячества служили хорошей почвой для революционной деятельности среди студентов, однако почувствовала я это лишь после одной запомнившейся мне встречи.

Как-то меня пригласили в землячество на весенний бал. Я пошла туда с нашими курсистками; и там меня познакомили с одним студентом, фамилию которого память моя не сохранила. Помню лишь, что звали его Василий Иванович и что, по обычаю тогдашних студентов, он носил усы и бородку.

Как водится, мы с ним танцевали, а в перерывах вели разговоры о чем угодно; и тут я от Василия Ивановича узнала, что существует в Петербурге Вольное экономическое общество, в котором иногда устраивают доклады и диспуты на различные злободневные темы. Разговаривая со мной, Василий Иванович несколько раз упомянул народников, а затем марксистов, деля их на легальных и нелегальных.

Термины эти я слышала и до этого, но в чем состояло различие во взглядах первых, вторых и третьих — представляла себе крайне смутно.

Мне вдруг расхотелось танцевать, я попросила своего партнера коротко объяснить — в чем суть разногласий этих политических групп.

— Извольте, — с готовностью отозвался Василий Иванович. Мы нашли себе укромное место, и он стал объяснять: — Народники, видите ли, полагают, что главная социальная сила, способная добиться перемен в российском царстве-государстве, — это крестьянство. Они считают, что России капитализм не нужен, и она по его пути не пойдет. Но они, — и тут он насмешливо улыбнулся, — словно бы и не замечают, что капитализм-то у нас не сегодня родился и вовсю развивается. Именно так рассуждают — и правильно рассуждают — марксисты. Однако и среди марксистов не все на этот счет думают одинаково. Ну да: легалы и нелегалы. Не понимаете? Ну-с вот: «легальные марксисты», они, изволите ли видеть, останавливаются на признании прогрессивности капитализма, рабочий класс у них на заднем плане остается, а это выходит — в подчинении буржуазии. Не так ли?.. — В Василии Ивановиче чувствовался опытный полемист, а стремление изложить свои взгляды возможно проще обличало в нем и пропагандиста. — Нелегальные марксисты, — продолжал он, — за самостоятельную борьбу рабочего класса, и экономическую и политическую. Но вернемся к народникам. — Он испытующе посмотрел на меня. — Вы Плеханова брошюру «Наши разногласия» читали? Ах, нет? М-да. Надо почитать…

Музыка заиграла какой-то развеселый танец, и мы пустились снова в пляс. Молодость брала свое.

Но короткая эта беседа с Василием Ивановичем не забылась. Она дала мне пищу для размышлений. Особенно я была поражена его замечанием о том, что «легальные марксисты» — «легалы» — стоят по существу за примирение с буржуазией. Вспоминая рассуждения своих коллег по землячеству, я только теперь поняла, что тех, кого Василий Иванович называл «нелегалами» — нелегальными марксистами, я в землячестве не встречала. Там преобладали народники и «легальные марксисты». Но где же можно встретить настоящих марксистов?

Этот вопрос стал занимать меня все более; и я была довольна, когда получила от Василия Ивановича приглашение пойти вместе с ним в Вольное экономическое общество. К этому времени я была уже на втором курсе и жила не в общежитии, а на частной квартире. Он зашел за мной, и мы отправились. По дороге он сказал мне:

— Сегодня вы сами увидите схватку марксистов с народниками.

Но, подойдя к залу, где должен был происходить диспут, мы усомнились в том, что сможем проникнуть внутрь. У входа толпилось множество людей, главным образом девушек и юношей, желавших попасть в зал. Мы пытались пройти и через одну, и через другую дверь, но — безуспешно. Видимо, внутри все уже было заполнено.

Посторонний наблюдатель, знающий о том, что в Вольном экономическом обществе должны выступать марксисты, мог быть удивлен тем, что царские власти разрешают их выступление. Но удивление его было бы следствием незнания обстановки. В те годы самым опасным врагом царские власти считали народничество и к выступлениям против него марксистов в легальной печати и на легальных собраниях относились терпимо. Преследовалась работа марксистов в массах, среди рабочих.

Годы 1894–1898 были периодом «детства и отрочества» русской революционной социал-демократии. Главным идейным препятствием на пути утверждения единственно верной революционной теории было народничество. Но появился у революционного марксизма и другой противник — «легальный марксизм», который, отбрасывая революционную сущность учения, приспосабливал этот выхолощенный марксизм к интересам буржуазии.

В этот-то период и совершается такой знаменательный в жизни нашей партии факт, как первое выступление на арену общероссийской политической борьбы Владимира Ильича Ленина. В своих ранних работах Ленин выступил и против народничества и против извращения марксизма, этого единственно верного революционного учения.

В дни, когда я впервые услышала о «легальном марксизме», это течение еще переживало свой «медовый месяц». Его пророки и проповедники П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский, Н. А. Бердяев и С. Н. Булгаков (все они быстро скатились в лагерь реакции), «освободив» марксизм от революционных идей Маркса и Энгельса и получив тем самым право на открытые выступления, — вступили в шумную борьбу с народниками, апостолами которых были Н. К. Михайловский, Н. Ф. Даниэльсон, В. П. Воронцов и другие.

И та и другая стороны старались стать «властителями дум» русской интеллигенции и в первую очередь молодежи. Аудитория дискуссий, проходивших чаше всего на эстраде Вольного экономического общества в Петербурге, состояла главным образом из учащейся молодежи, из передового студенчества.

Я рассказываю о политической обстановке того времени потому, что, не зная и не понимая ее, нельзя понять и значения некоторых эпизодов, к которым я сейчас подхожу.

…Между тем группа студентов решила проникнуть в зал общества любым способом. Несколько десятков спин нажали на дверь — она затрещала и распахнулась. Сияющие и довольные, мы вломились в зал и расселись кто где смог.

Диспут был в самом разгаре. Лидер «легальных марксистов» Петр Струве, стоя на эстраде, яростно громил народников. Говорил он весьма красноречиво и пылко; и молодая аудитория, увлеченно слушавшая его речь, была несомненно настроена в его пользу.

Я впервые слушала Струве и под влиянием его доводов, которые на первый взгляд казались такими убедительными, заколебалась: а быть может, и действительно все дело в том, что капитализм у нас недостаточно развит. Разовьется он — и рабочие путем экономической борьбы добьются отмены штрафов, улучшения условий труда, хороших жилищ, больниц и школ… Я вспомнила вдруг Губаху и все, что там видела; и мне опять показалось, что Струве прав в своих утверждениях.

Когда он закончил свое выступление, вид у меня был, вероятно, недоумевающий: «легальный марксист», которого поругивал Василий Иванович, оказался очень интересным оратором.

— Ну, что вы думаете о премудростях Струве? — спросил не без иронии заметивший мое недоумение Василий Иванович.

Я сообщила о своем впечатлении. Василий Иванович лукаво покачал головой.

— Так, так… Ну, а не хотели ли бы вы побывать на другом собрании, нелегальном? — спросил он.

— А там кто будет выступать?

— Ну, прежде всего тот же Струве. А потом… Ну да, если придете, — сами увидите…

Мне страстно хотелось разобраться в разногласиях различных идейных групп, и я конечно же приняла приглашение Василия Ивановича.

 

ВЛАДИМИР УЛЬЯНОВ,

АДВОКАТ

Это имя я впервые услышала… Но, впрочем, расскажу сначала о том, что предшествовало дню, когда я впервые увидела этого человека.

Прошло время, когда я приходила в землячество только слушать доклады или танцевать и веселиться. Со всем пылом молодости я включилась в практическую работу. Делать же приходилось многое. Доводилось иногда печатать на гектографе прокламации. Порой нам поручали прятать запрещенную литературу, список которой в те времена был очень велик. Но большую часть времени отнимала работа в политическом Красном Кресте, главной задачей которого была помощь лицам, арестованным и осужденным за политические убеждения, находящимся в тюрьмах и ссылке. Это были те, кто боролся против самодержавия.

Средства политического Красного Креста составлялись из членских взносов и доходов от различных вечеров, концертов, лотерей и т. п. Артисты в этих случаях выступали бесплатно. Доход получался также и от продажи в буфете мороженого, различных сладостей, за которые посетители всегда платили дороже их действительной стоимости. Для того чтобы законспирировать истинные цели таких вечеров, их обычно называли просто благотворительными.

Деньги, собранные политическим Красным Крестом, шли не только на выдачу пособий революционерам. Они шли и на другие виды революционной борьбы. Забегая несколько вперед, скажу, что когда понадобились средства для организации побега моего мужа из ссылки, — средства на это, в размере трехсот рублей, дал Красный Крест.

Я была уже на третьем курсе и жила в одной квартире со своей подругой и однокурсницей Лидой Саблиной. Вместе с нею жил ее брат, студент-политехник Виктор. У нас часто собирались товарищи, студенты, для совместных занятий. Но нередко мы прерывали свою учебную подготовку и увлекались спорами по различным политическим вопросам.

После одного из таких споров студент Львов (имени его я уже не помню) предложил мне вступить в организуемый им марксистский кружок.

В то время в Петербурге среди рабочих и студенчества все чаще возникали такие кружки. В этом проявлялась большая тяга передовых слоев народа к марксизму. Впоследствии именно из таких кружков был создан под руководством Ленина «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В первый период существования в них была в разгаре идейная борьба — революционный марксизм наступал на остатки народничества, разоблачал сущность «струвизма», то есть «легального марксизма».

В этой борьбе отсеивались люди, не имевшие в себе задатков настоящего борца-революционера, и закалялись те, кто впоследствии помогал Ленину создавать большевистскую партию.

Наш кружок, собиравшийся обычно в моей комнате, проработал не один год. Вначале в нем было восемь человек, затем пятеро (в том числе и сам организатор — Львов) отсеялось. Остались — Лидия Николаевна Бархатова, Семен Ефимович Чуцкаев и я.

Занимались мы обычно так: по очереди читали вслух политическую, экономическую и социологическую литературу. Особенно рьяно штудировали «Капитал» Маркса. Никакого руководителя у нас не было.

Лиду Бархатову вовлекла в кружок я. Вместе со мной она училась на Рождественских курсах, и я знала ее как очень скромную и принципиальную девушку. Не могу не вспомнить при этом, что Лида — моя ровесница, — живя в Москве, до глубокой старости отказывалась от пенсии, работала библиотекарем.

Приглашение на вечеринку, о которой говорил Василий Иванович, получили и я, и Лида. Мы этому очень обрадовались, но поскольку вечеринка была нелегальной, пошли туда порознь, дабы не притащить за собой полицейского шпика. О том, что там будет выступать «сам» Струве, мы знали. Но кто будет на этот раз его оппонентом?.. Пробираясь на дачу, расположенную в Лесном (тогда еще пригороде Петербурга), я и думать не могла о том, что услышу там человека, который приобретет в моей дальнейшей жизни столь огромное значение.

В Лесном я углубилась в узкую улочку, густо заросшую акацией, за которой высились раскидистые березы. В прогалы между деревьями виднелись дачные домики с их неизменным мезонином, клумбами и цепной собакой во дворе. Иногда я приостанавливалась и незаметно осматривалась — не тащится ли кто следом. Наконец, найдя нужный мне переулок, я свернула в сторону и подошла к одной из дач. Вокруг было тихо; и представлялось странным, что в получасе отсюда шумит самый большой город российской империи.

Впрочем, в самой даче оказалось вовсе не так тихо, как вокруг. Я дернула за звонок и на вопрос: «Вам кого?» — ответила условной фразой.

Дверь отворилась — и я оказалась в тесной передней, донельзя завешанной и заваленной одеждой. С вешалки свисали девичьи мантильки и накидки, в углу на столе громоздились студенческие шинели и потертые пальто. Из глубины дома доносился разноголосый шум и говор.

Раздевшись, я прошла дальше. В одной из комнат стоял посреди овальный стол, уставленный дешевыми закусками; с краю поблескивал пузатый самовар. Темнели бутылки с пивом. Это была — по выражению студентов — «мертвецкая», маскировавшая истинные цели собрания. При малейшей тревоге все бросались сюда и начинали мнимую попойку.

Когда я вошла, кучка молодых людей угощалась кто как хотел и кто чем хотел. Другая кучка рассевшихся в вольных позах студентов и курсисток распевала с увлечением, хотя и не очень громко:

Наконец все приглашенные собрались, и мы перешли в самую дальнюю комнату дома. Я осмотрелась. Вокруг теснились десятка четыре молодых людей. Среди них я заметила двух-трех «вьюношей» в золотых пенсне с шелковыми шнурочками, в аккуратнейше сшитых мундирчиках, с холеными руками. Держались они с холодным достоинством, словно бы хотели сказать: «Не троньте нас — мы хорошие». Впрочем, они терялись среди остальных — усатых и бородатых студентов с пышными гривами. Большинство было в поношенных пиджачках и куртках со смятыми воротничками. Мы, курсистки, как водится, — в темных, глухих кофточках с гипюровой отделкой, коротко остриженные. Держимся — подчеркнуто независимо.

Струве начал свой доклад. Что скрывать, и для меня и для многих моих коллег — он был своего рода идол. Верили в него, в его речения, в его взгляды и считали, что они-то и есть последнее слово передовой общественной мысли.

— …Капитализм — не только зло, господа, но и могущественный фактор культурного прогресса; фактор не только разрушающий, но и созидающий, — тоном непререкаемого авторитета изрекал он. — Вся материальная и духовная культура тесно связана с капитализмом. Мы же, — продолжал он, — мним заменить трудную культурную работу целых поколений — построениями собственной «критической мысли»… Господа, картина разорения народа лучше всего показывает нам его культурную беспомощность… Так признаем же, — закончил он с пафосом, — нашу некультурность, господа, и пойдем на выучку к капитализму!

Едва он закончил, как раздались восторженные аплодисменты большинства присутствующих. Выступавшие после Струве ораторы в той или иной форме повторяли его положения. Но вот из толпы слушателей поднялся молодой человек среднего роста, плотный, с высоким открытым лбом и рыжеватыми волосами. Чуть прищуривая умные, проницательные глаза, он вступил в спор со Струве.

— Все отличие народничества от марксизма, господа, — начал он, — состоит в характере критики русского капитализма, в ином его объяснении. Но господин Струве уходит от изображения и выяснения конкретного процесса в область туманных и голословных догм, то есть повторяет ошибку господина Михайловского…

Не смущаясь тем, что Струве поглядывал на него с ироническим видом, оратор говорил о том, что для некоторых — он совершенно очевидно имел в виду Струве и его последователей — разрыв с народничеством означает переход от мещанского или крестьянского социализма не к пролетарскому социализму, а к буржуазному либерализму.

Развивая свою мысль, он чрезвычайно логично и последовательно доказывал, что трактовка Струве вопроса о российском капитализме ничем не отличается от манеры некоторых профессоров рассуждать о судьбах России вообще, верхоглядски, не принимая во внимание путей развития отдельных классов. Он определил рассуждения Струве как узкий объективизм и резко отрицательно оценил «легальный марксизм» за его стремление сгладить классовые противоречия.

— Вы и ваши единомышленники, господин Струве, — сказал он, — выхолащиваете революционное содержание марксизма. Но как же классовая борьба? А где же классовые противоречия?.. — И Ленин прямо заявил, что оправдывать в сегодняшних условиях капитализм — значит, прикрывать корыстные интересы эксплуататоров. Он выразил уверенность, что рабочий класс России не пойдет учиться у капитализма и не превратится в орудие в руках либеральной буржуазии. А в заключение с суровым осуждением заявил: — Если ваша мысль и дальше будет идти в том же направлении, то меня не удивит встреча с вами когда-нибудь по разные стороны баррикад…

В начале выступления этого, говорившего слегка картавя, оратора среди слушателей раздавались реплики: «Это дерзость!» или — «Да как он смеет!?» Но постепенно установилась тишина. Все слушали со вниманием; и по мере того как внимание покоренных логичной речью слушателей к словам выступавшего возрастало, — внешний апломб и высокомерие Струве спадали.

— Кто он? — спрашивали присутствующие друг у друга и тут же шепотом передавали: — Владимир Ульянов, адвокат…

Выступление Владимира Ильича на этой нелегальной вечеринке я — да и не только я — слушала, как зачарованная. Поражало его необыкновенно глубокое знание Маркса. Положения Маркса он приводил не абстрактно, а применительно к политическим и экономическим условиям тогдашней российской действительности. Его речь была полна горячей веры в победу рабочего класса.

Для меня имя Ульянова стало с того вечера неотделимым от революционного марксизма. Наконец-то я отчетливо и ясно поняла его сущность.

На той же вечеринке Ленин предложил Струве продолжить дискуссию — и не только устно, но и в печати. Струве принял этот вызов и вскоре выпустил книгу об экономических теориях народников. Ленин не заставил себя ожидать. Он дал критику книги Струве в реферате «Отражение марксизма в буржуазной литературе», прочитанном в небольшом кругу марксистов осенью того же 1894 года и положенном затем в основу его большого труда «Экономическое содержание народничества и критики его в книге г. Струве».

Этот труд был напечатан в сборнике «Материалы к характеристике хозяйственного развития» за подписью «К. Тулин». Сборник побывал и у меня в руках. Меня заинтересовало, что же пишет о Струве неизвестный мне Тулин?.. Но когда я начала читать, меня поразило сходство стиля статьи со стилем и содержанием выступления молодого адвоката в Лесном. Я поняла, что Тулин и Ульянов — одно лицо. В том, что это именно так, я убедилась позже.

 

Я ВСТРЕЧАЮСЬ

С ОЛИНЫМ

Олин — это подпольная кличка моего мужа старого большевика и революционера Пантелеймона Николаевича Лепешинского. Но кличка эта появилась у него не тогда, когда мы с ним впервые встретились, а — позднее. В 1894 году я знала его только как Лепешинского.

Вот как это получилось.

Наш марксистский кружок продолжал собираться главным образом для изучения вопросов политической экономии. Теперь я уже разбиралась не только в теориях Адама Смита и Давида Рикардо, но и в Марксе и считала себя убежденной марксисткой. Единственное, чего мне не хватало, — это практической революционной борьбы.

А пока я стремилась везде где можно горячо отстаивать принципы марксизма, не останавливаясь и перед столкновением с близкими мне людьми.

Особенно часто приходилось мне вступать в споры с братом Лиды Саблиной — Виктором. Он был завзятый народник и не раз пытался совратить меня в свою веру. Нас с ним связывали довольно дружеские отношения, настолько дружеские, что товарищи видели в нас будущих супругов; и кто знает, быть может, так бы оно и получилось, но различие в политических воззрениях все более и более отдаляло нас друг от друга.

Спустя короткое время после вечеринки в Лесном я узнала о существовании в Петербурге группы социал-демократов, которые называли себя «стариками». В нее входили Кржижановский, Старков, Радченко, Запорожец, Невзорова, Крупская, Шелгунов, Ванеев и другие. С 1894 года этой группой начал руководить Владимир Ильич. Но Ленина знали не только члены этой группы, а и многие передовые рабочие и интеллигенты — члены других марксистских кружков, любовь и уважение которых он быстро завоевал.

Группа Ульянова состояла из людей, прошедших серьезную марксистскую выучку и занимавших твердую революционную линию в русском социал-демократическом движении. «Старики» вели непримиримую борьбу как с народниками, так и с «легальными марксистами».

В этой борьбе громадную роль сыграл Ленин. В период, когда народнические журналы, главным образом «Русское богатство», развернули кампанию против марксизма, печатая статьи своих лидеров — Михайловского, Кривенко, Южакова, — обнаружилась непосредственная необходимость выступить против нападок народников в печати. Правда, до этого вышла в свет брошюра Плеханова, направленная против народников, но ее было недостаточно.

По просьбе товарищей Ленин сел за работу над книгой, которая должна была разгромить народническую идеологию, тормозившую ход революционного движения. Написанная в течение весны — лета 1894 года, книга Владимира Ильича «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» дала народникам подлинный бой.

Не было возможности отпечатать ее в типографии. Поэтому рукопись размножали на гектографе. Уже готовые листы книги доставлялись на квартиру Анатолия Ванеева. Там он брошюровал их и переправлял в Технологический институт, где распространением книги занимались студенты.

Читали мы эту книгу запоем; но так как экземпляров было слишком мало, то знакомились с нею группами. Удалось и мне прослушать ее (книгу читали вслух). Марксистские взгляды после этого укрепились во мне еще более. Ленин, с присущей ему простотой и глубиной, показал в своей новой работе подлинное лицо «друзей народа» — народников и определил роль рабочего класса России в грядущей русской революции.

Книга Ленина давала богатейшую пищу для размышлений. Поэтому я с особенной охотой откликнулась на приглашение принять участие в вечеринке, где предстояло обсуждение этой ленинской работы.

В те годы вечеринки были наиболее распространенным средством духовного сближения, обмена мыслями. Но поначалу я пожалела, что пришла на эту вечеринку. Хозяин дома оказался народником; кроме того, тут был Виктор Саблин, отношения с которым у нас становились все более натянутыми.

Сели за стол. Среди присутствующих я заметила человека с пышными темно-каштановыми волосами, зачесанными назад; небольшая густая борода обрамляла выразительное лицо, в ясных голубых глазах светились ум и доброта. Было в этом облике что-то привлекавшее к себе внутренней чистотой и приподнятостью.

Хозяин дома познакомил нас:

— Лепешинский, Пантелеймон Николаевич.

Пожав мне руку, Лепешинский продолжал говорить, видимо с кем-то полемизируя:

— Да разве сами вы не наблюдаете, что марксизм распространяется по всей стране широким потоком? Вспомните-ка, что говорит Ульянов: «Капиталистический путь развития России никем уже не отрицается, разложение деревни — бесспорный факт. От старой доктрины народничества с детской верой в общину остались одни лохмотья…»

Общий разговор продолжался; и мне стало ясным, что Лепешинский близко — хотя и не во всем — подходит к марксизму. Я почувствовала к нему доверие и во время дальнейшей полемики поддерживала его.

— Слышите, Виктор, — сказала я Саблину, — от вашего идейного течения остались одни лохмотья!

— Это никого не убеждает, — раздраженно отозвался Саблин.

— Неверно, — возразил ему Лепешинский. — Книга Ульянова оторвала от народничества многих, особенно молодежь. А впрочем, не секрет, что и сами народники все более прозревают и отказываются от своих заблуждений.

Последняя фраза, видимо, вывела Саблина из себя — и он крикнул:

— Ну это кого как! Разве что таких, как вы!

Но Лепешинского подобный выпад не смутил.

— Я за Ульянова, а там — как хотите, так и понимайте. Я считаю, что Ульянов необычайно счастливо соединил в себе великолепного теоретика и блестящего организатора. Другого такого, как он, — нет!

И на этот раз я поддержала Лепешинского. Спор наверняка продолжался бы, не прерви его хозяин дома.

— Жаль: вина нет, — ввернул он вдруг, — а то подняли бы тост за жениха и невесту. — И он с лукавой улыбкой посмотрел на меня и Саблина.

Я понимала, что это в какой-то мере шутка, однако совсем не хотела, чтобы у присутствующих складывалось неверное представление о моих и Саблина отношениях.

— Вы располагаете неверными сведениями, — спокойно сказала я и добавила иронически: — Это неправда, хотя бы потому, что Саблин считает капитализм в России случайным явлением, а в пролетариате видит только историческое несчастье, с чем я решительно несогласна.

Мое замечание вызвало всеобщее веселье. Все расхохотались. Не смеялся только Саблин. Вскоре мы разошлись. Никаких особых последствий эта вечеринка не имела, если не считать того, что после нее я съехала с квартиры, где жили Саблины, и перебралась к Тоне Розенберг, сестре Г. М. Кржижановского.

Так я познакомилась с Лепешинским-Олиным, с которым год спустя судьба меня вновь столкнула в результате серьезных событий и по-серьезному.

 

РАЗРЫВ С МАТЕРЬЮ

Я уже говорила, что детей в семье Протопоповых было шестеро. По-разному сложились наши судьбы. Ни один из нас не пошел по стопам отца, бывшего по профессии математиком. Братья мои Борис, Александр и Дмитрий избрали тот путь, который им уготовила мать: сделались предпринимателями и коммерсантами. Самым преуспевающим из них был старший, Борис, женившийся на племяннице известного министра И. Н. Дурново.

Однако судьба всех трех мужских потомков дома Протопоповых оказалась трагической. Борис страдал алкоголизмом и отравился. Дмитрий, бывший директором завода, погиб во время революции от руки рабочих. Александр погиб от голода в 1920 году.

По-иному сложилась жизнь девушек. Старшая сестра Елизавета, окончив в 1898 году медицинский факультет в Париже, стала знающим, хорошим врачом. Будучи человеком энергичным и деловым, она много и плодотворно поработала в советских условиях, главным образом в области охраны материнства и младенчества. Елизавета выступала с лекциями по вопросам медицины, писала брошюры. Умерла она во время войны, в 1943 году, в Москве. Незадолго до смерти подала заявление о вступлении в Коммунистическую партию.

Младшая моя сестра сделалась медицинской сестрой. Ну, а что касается меня, то я не только присоединилась к медицинской корпорации, но и вообще порвала с домом и ушла в революционное движение.

Когда до моей матери дошли слухи о том, что ее дочь Ольга стала — как тогда еще выражались «в свете» — нигилисткой, она написала мне письмо, в котором потребовала немедленного возвращения домой. В случае же неподчинения грозила лишить меня какой бы то ни было материальной помощи: «Не дам больше ни копейки!»

Письмо это вызвало во мне горькое чувство; но, с другой стороны, я была довольна, что так получилось. Разрыв был неизбежен и необходим, так как нельзя — я это отлично сознавала — посвятить себя служению народу, а в то же время принимать помощь от того, кто этот народ эксплуатирует.

Не колеблясь, я ответила матери, что денег ее мне ненадобно; а домой, в Пермь, я никогда больше не вернусь и пойду тем жизненным путем, который избрала и который считаю для себя единственно правильным.

С этого момента я стала жить самостоятельно, не получая из дому никаких «протопоповских копеек». Мать пыталась мне еще писать, но на ее письма я не отвечала. Связь с нею прервалась окончательно. До ее смерти, последовавшей в начале девятисотых годов, я видела ее лишь однажды и очень коротко.

Помню, приехала она неожиданно к нам в Псков, где мы жили после окончания сибирской ссылки. Пробыла у нас мать всего лишь один день. То, что она увидела в нашей квартире, ей не понравилось. Оглядев обстановку, она с осуждением покачала головой:

— Бедно живете… — Но, помолчав, добавила: — Ах, да что там! Я и сама-то сейчас разорена…

Она поведала о своих горестях. В последнее время ей очень не повезло. На губахинских шахтах произошла катастрофа, и их затопило. Восстановление работ потребовало больших средств, возникли финансовые затруднения. Ну, а компаньоны «дома Протопоповых», воспользовавшись сложившимся положением, сыграли на нем и поглотили остатки капитала. Это была самая обычная история из жизни двуногих хищников.

— Приехала проститься с тобой, Ольга, — говорила мать. — Уезжаю к Борису, в Черемхово…

Борис управлял в Черемхове копями, и мать отправлялась к нему доживать свою старость. Спустя год я узнала, что она умерла там, а вскоре отравился морфием ее старший спившийся сын.

Я не случайно рассказываю о некоторых фактах, касающихся истории семьи Протопоповых. Великий раскол мира на два стана — стан угнетателей, хищников, паразитирующих на теле народа, и стан тех, кто боролся с ними, — выявлялся все определенней и четче. Этот раскол захватывал все большее число людей, семей, судеб. И то, что даже в капиталистической среде наиболее честные ее представители из числа молодежи выступали против отцов, рвали с ними, делались активными борцами за революционную идею, было еще одним доказательством неизбежности крушения мира гнета, обмана и лицемерия.

Порвав с матерью, я призадумалась: «Как же мне жить дальше? На какие средства?» Первым делом я продала все, что имелось у меня из драгоценностей, а также дорогие платья. Мне они были не нужны. Некоторое время жила на вырученные за это деньги. А когда они иссякли, стала зарабатывать перепиской лекций для состоятельных студентов. Делала эту работу по ночам, другого времени для нее не оставалось. Но переписка давала мне в общем-то гроши. Тогда я начала наниматься в качестве сиделки к больным, лежавшим на дому, а потом удавалось прирабатывать массажем, который я специально изучила.

Но непривычка к такому напряженному труду и резкое ухудшение жизненных условий не прошли бесследно. Я сильно переутомлялась, часто недоедала — и силы мои надломились. Появился нехороший кашель, по ночам я просыпалась в испарине. Все чаще меня трясла мучительная лихорадка. Врач, к которому я обратилась, нашел предвестники туберкулеза.

— Вам надобно хорошо питаться, — посоветовал он. — Фрукты, яйца, масло, куриное мясо…

Для меня это в ту пору совершенно исключалось. Помогли — как и во многих случаях жизни — товарищи. Тоня Розенберг поговорила с подругами на курсах, и те предложили следующее: я готовлю обед на десять девушек и за это питаюсь с ними бесплатно. Предложение это я с радостью приняла, питание мое улучшилось, и угроза заболевания туберкулезом была на время предотвращена. Не меньшее значение имело и другое обстоятельство. У меня снова появилось свободное время, которое я могла отдать революционной работе.

 

ПАМЯТНЫЙ ДЕКАБРЬ

Опять я окунулась в ставшее уже для меня необходимым как воздух, как хлеб революционное движение, которое в Петербурге к началу 1895 года приняло довольно широкие размеры.

Девяностые годы… Вместе с ростом промышленности увеличивалось число рабочих, разрасталось рабочее движение. Взгляды марксистов на роль рабочего класса в судьбах революции и страны полностью подтверждались жизнью. Российский пролетариат становился серьезной политической силой.

К весне 1895 года количество рабочих и студенческих кружков в различных районах Петербурга значительно выросло. Они охватывали сравнительно обширный круг передовых рабочих и интеллигентов. В то же время происходила своеобразная специализация: создавались кружки пропагандистов, техников, хранителей и переносчиков нелегальной литературы.

Развитие революционного движения требовало объединения всех усилий. Нужно было единство не только идейное, но и организационное. Это и предложил осуществить Ленин. Его предложения сводились к тому, чтобы сгруппировать членов организации по районам и разграничить между ними партийные обязанности. В интересах строжайшей конспирации необходимо было до минимума свести частную переписку.

До этого времени единственной организацией, ведшей революционную марксистскую пропаганду в России, была группа «Освобождение труда», руководимая Плехановым и находившаяся за границей. Следовало установить с нею связь, привлечь ее к работе, договориться о создании собственного марксистского органа печати.

25 апреля (по старому стилю) 1895 года Владимир Ильич уехал в Швейцарию, намереваясь встретиться там с Плехановым. Перед отъездом он распределил свои обязанности между товарищами на случай ареста.

Через свою подругу Тоню Розенберг я познакомилась с ее братом Г. М. Кржижановским и В. В. Старковым, ведшими работу в марксистских кружках под руководством Ленина. Через них — вошла в ту напряженную политическую жизнь, которой жили в это время революционные круги Петербурга.

По поручению Кржижановского и Старкова Тоня и я занимались хранением и распространением нелегальной литературы. Кроме того, мы должны были поддерживать постоянную связь с Александрой Михайловной Калмыковой.

Александра Михайловна была известна как большая общественная деятельница и организатор издания марксистской и научно-популярной литературы. Это был человек неиссякаемой энергии и доброты. Она принимала самое деятельное участие в культурно-просветительной работе среди молодежи и рабочих, занималась чтением лекций в вечерних школах, сотрудничала в комитете грамотности Вольного экономического общества. С группой «Освобождение труда» и с «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса» она поддерживала тесную связь и оказывала им всяческую поддержку. Позднее она организовала финансовую помощь для издания «Искры» и «Зари». Владимир Ильич относился к Калмыковой с глубоким уважением и доверием.

Александра Михайловна имела книжный склад и при нем магазин. В условленный час я и Тоня Розенберг приходили к ней и забирали приготовленную для нас литературу. Затем мы тайно ее распространяли среди молодежи, а то, что не успевали разнести и раздать, — оставляли у себя, запрятав в надежном месте.

Наступила осень 1895 года. В начале сентября из-за границы вернулся в Россию Ленин. Обманув бдительность жандармов, он сумел провезти с собой чемодан с двойным дном, в котором была спрятана нелегальная марксистская литература.

Той же осенью в жизни российской социал-демократии произошло событие исключительной важности: состоялось, под руководством Владимира Ильича, объединение всех петербургских марксистских кружков в единый «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». В задачи вновь созданной политической организаций, ставшей фундаментом грядущей массовой пролетарской партии в России, входили: постоянная связь с массовым рабочим движением, практическое руководство им, переход от пропаганды марксизма — к острой, злободневной политической агитации среди рабочих.

По примеру «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», созданного в Петербурге, начали объединяться кружки и в других городах России: Москве, Ярославле, Киеве и т. д Чтобы укрепить связь между ними, Ленин приступил к организации нелегальной газеты «Рабочее дело». Задачи, стоявшие перед русской социал-демократией — изучать конкретные условия труда на предприятиях, откликаться на каждую забастовку, обличать владельцев фабрик, разъяснять рабочим их права — были также и задачами намеченной к изданию газеты.

В начале декабря руководящая группа «Союза борьбы» обсудила первый номер «Рабочего дела», уже подготовленный к печати. В качестве редактора газеты Владимир Ильич ознакомил присутствующих с материалами номера, а затем один экземпляр этих материалов был вручен Анатолию Ванееву, в обязанности которого входило поддерживать связь с типографией.

Но планам «Союза борьбы» на этот раз не суждено было сбыться. Приняв материалы «Рабочего дела», Ванеев отправился к себе домой. Однако едва он явился туда, как был арестован. И в ту же ночь, с 8 на 9 декабря, полиция схватила значительную часть центральной группы «стариков»— Ленина, Старкова, Кржижановского, Запорожца. Одновременно был арестован и Лепешинский.

О. Б. Лепешинская (Протопопова) с подругой Сашей Барановой в Петербурге (до первой поездки в Сибирь).

Подготовленные к печати материалы газеты «Рабочее дело» попали в руки жандармерии.

Я хорошо помню ту тревожную ночь. В комнату вбежала со слезами Тоня и стала меня будить.

— Что случилось?..

— Вставай скорее, несчастье… Арестованы Глеб, и Василий Васильевич, и Ульянов… все наши… И к нам могут прийти с обыском.

Не теряя ни секунды я вскочила и быстро оделась. История получалась скверная. В нашей комнате скопилась куча нелегальщины. И среди нее немало экземпляров марксистского сборника со статьей Тулина, спасенных от конфискации. Нельзя было мешкать ни минуты. Не дав себе времени на размышления, мы решили всю литературу уложить в подушечные наволочки и укрыть ее в общежитии, между вещами курсисток. Изданиями небольших размеров мы начинили чулки. Часть приготовленных таким образом узлов и узелков подвесили под шубы, рассчитывая, что на них не обратят внимания; а что касается сборника с ленинской статьей, представлявшего особую ценность, — то мы спрятали его на себе и, опасаясь личного обыска, всю ночь бродили по улицам Петербурга.

Нас с Тоней жандармский набег миновал. Но в течение нескольких дней мы находились в напряженном состоянии, с часу на час ожидая, что к нам могут пожаловать «гости».

Памятным был для меня и всех моих друзей декабрь 1895 года, декабрь, в который самодержавию удалось нанести русскому социал-демократическому движению чувствительный удар. Пришлось вскоре и мне побывать на «Шпалерке» — в тюрьме, где содержались под стражей Ленин, Кржижановский и другие. Но не в качестве арестованной.

Произошло же это вот каким образом.

 

Я СТАНОВЛЮСЬ

«НЕВЕСТОЙ»

По существовавшим тогда тюремным порядкам, заключенных разрешалось посещать только близким родственникам. К последним относились и… невесты. Но в буднях революционной борьбы наши товарищи — мужчины меньше всего думали о невестах, так же как мы не помышляли о женихах.

В этой связи мне вспоминается забавный эпизод.

Как-то (еще тогда, когда я жила в общежитии Рождественских курсов) шли мы с Лидой Бархатовой вечерним часом после нелегальной вечеринки и вели пресерьезный разговор о Мальтусе и мальтузианстве. Речь шла о рождаемости, о росте народонаселения, о буржуазных теориях на этот счет… Какой-то фат из категории прожигающих жизнь буржуазных сынков, услышав обрывок нашего разговора, пошел рядом и пытался завести легкомысленный разговор. Бог весть за кого он нас принял, хотя внешность у нас была самая что ни на есть «курсистская». Мы сначала были несколько озадачены такой атакой. Затем Лида прервала излияния уличного донжуана и сказала насмешливо:

— Эй вы, мальтузианец, горизонт расширять надо!

Услышав такую реплику, наш недалекий кавалер опешил, остановился, разинув рот, и бочком-бочком поспешил в сторону. Мы хохотали…

Возвращусь к воспоминаниям о «женихах» и «невестах».

Для поддержания постоянной связи с арестованными революционные круги использовали обычно так называемых фиктивных невест. Я знала, что в качестве таковых посещают: Владимира Ильича — Надя Крупская, Кржижановского — Невзорова, к Ванееву ходит Труховская, к Старкову — Тоня. Поэтому когда политический Красный Крест предложил мне в качестве невесты посещать арестованного Лепешинского, я приняла это как необходимое и тут же согласилась.

Прежде чем пойти на первое свидание, я посоветовалась с теми, кто уже имел опыт в роли «невест».

— Возьмите на первый раз, — сказали мне, — несколько книжек невинного содержания, кое-что из лакомств, и достаточно. А там — обстановка покажет…

Обстановка и в самом деле показала, хотя не обошлось без недоразумения, едва не испортившего всю затею.

В Красном Кресте мне сообщили, что Лепешинский заключен в одиночную камеру, что условия содержания в тюрьме — суровы, с волей никакой связи у него нет, и это усиливает тягость заключения.

Идя по Шпалерной, где находилась тюрьма, я волновалась, словно перед первым выходом на сцену, и спрашивала себя — что и как сказать своему «нареченному», совершенно не ожидающему прихода «невесты»?

Придя в тюрьму, я попросила свидания со своим женихом Пантелеймоном Николаевичем Лепешинским. Мне в этом не отказали и предложили обождать. Пока надзиратель ходил за ним, я сидела в тревоге и думала: «А вдруг он не поймет, зачем я пришла, и тогда с самого начала все рухнет?.. А вдруг…» Но прежде чем я успела решить, что же надобно делать в случае если провалюсь, появился и сам Лепешинский.

Снова я увидела знакомое мне худощавое лицо, обрамленное темно-каштановой бородой, к которому так шла простая холщовая косоворотка.

Увидев меня, он приветливо улыбнулся и протянул руку. Но улыбка у него получилась какая-то неуверенная. По-видимому, он лишь смутно припоминал, что где-то встречался со мной.

— Где это мы с вами встречались? — спросил он мягко.

От этих его слов у меня на лбу проступила холодная испарина, а сердце так и упало. Было совершенно очевидно, что надзиратель обратит сейчас внимание на всю нелепость вопроса, — и свиданию будет тут же положен конец. Стараясь никак не проявить минутного замешательства, я сказала, придав голосу максимально нежный оттенок:

— В последний раз мы веселились у Вареньки. Разве вы забыли?..

Я покосилась на стража, маячившего в углу комнаты; но он рассеянно смотрел в сторону, видимо не обращая на нас внимания. Ух, пронесло!

Видимо, и Пантелеймон Николаевич понял свою оплошность. Мгновенно изменив тон, он заговорил как близкий, хорошо знакомый мне человек. Кажется, все сошло хорошо…

 

ВСТРЕЧИ

В «ПРЕДВАРИЛКЕ»

Потом мы оба — и я, и Лепешинский полностью вошли в свою роль. Внешне мы вели разговор о каких-нибудь пустяках, о книгах, о том и о сем; но, в сущности, мы научились передавать друг другу многое, не вызывая при этом подозрений сидевшего между нами жандарма.

Мне доставляло большое удовлетворение сознание, что Лепешинский уже не чувствует себя в тюрьме таким одиноким, оторванным от борьбы и от жизни, как вначале. В меру своих сил и умения я старалась поддерживать его связь с волей.

В беседах с ним я возможно ясными намеками и иносказаниями давала ему понять, что и после ареста Ульянова и других «стариков» работа организации продолжается. И это в действительности было так. Ленин, находясь в тюрьме, продолжал руководить деятельностью «Союза борьбы». В заключении он написал ряд листовок, получивших распространение среди рабочих и студенчества. Даже новые аресты, произведенные полицией, не смогли парализовать революционное движение. «Союз борьбы» не прекращал своей работы в пролетарских массах.

Лепешинский до ареста принадлежал к числу активных членов народовольческого кружка. Социал-демократом он стал только в тюрьме. Прокурор, не выяснив принадлежности Пантелеймона Николаевича к народовольчеству, обвинил его в социал-демократической деятельности. Как видно, основанием для такого обвинения послужила написанная Лепешинским листовка, в которой содержались, по словам прокурора, — «резкой формы оскорбления величества».

Но народовольчество Пантелеймона Николаевича было своего рода детской болезнью, от которой он быстро излечился. Он твердо встал на позиции марксизма. Поэтому-то мы с ним быстро и легко находили общий язык и общие точки зрения на самые различные проблемы.

При очередном свидании он встретил меня несколько витиеватой, но искренне звучащей фразой:

— Во мне клокочет торжествующее чувство жизни! Вы, Ольга Борисовна, — мои глаза, мои уши и руки… Благодаря вам я забываю о тюрьме… — Сделав небольшую паузу, он многозначительно добавил: — Между прочим, имею к вам просьбу. Я приготовил белье, отдайте его, пожалуйста, на воле постирать.

— Да, да, конечно, — в тон ему ответила я. — А у меня для вас небольшой гостинец — вишневое варенье… Вы ведь, кажется, любите его?..

— О-о, еше как! — Лепешинский понимающе закивал.

Все, что нужно было передать, мы передали, не вызвав у жандарма ни малейших подозрений. Далее разговор принял сугубо личный характер. Полушутливо и в то же время приподнято мой «жених» говорил, что каждое наше свидание вызывает у него желание творить, писать, мыслить; но что потом, позднее, ему все здесь становится противным и постылым, не исключая и собственной персоны, в результате чего у него появляются мысли такие же невеселые, как ползучие осенние облака.

С течением времени я привыкла быстро и точно определять настроение Пантелеймона Николаевича. И когда я видела его грустным, — становилось очень жаль, хотелось как-то облегчить его состояние. Впрочем, он был весьма чуток и умел быстро переключаться.

— Все это ерунда! — говаривал он. — Тюрьма есть тюрьма. В ней даже маленькое событие способно выбить арестанта из привычной колеи… К примеру — так: я радуюсь тут каждой хорошей книге и приму за великое горе, ежели ко мне на свидание не придет невеста…

Быть может, меня упрекнут в излишне детальном описании лирических подробностей, интересных, на первый взгляд, лишь для нас — меня и Лепешинского, женой которого я впоследствии стала. Но дело в том, что речь-то идет не об одной только лирике.

Вспоминая наши с Пантелеймоном Николаевичем отношения, я хотела бы показать моим молодым читателям — как трудно было жить моему поколению, как самые чистые наши чувства попирались жандармами и произволом царских властей. И все же мы и тогда старались — и умели — пользоваться счастьем, которое дает молодость каждому. И главное в этом счастье состояло в том, что наша личная жизнь была всегда неотделима от революционной борьбы, от общественной деятельности, в которую мы вкладывали все свои силы.

И сейчас, на склоне своих дней, я скажу: громадное, неоценимое счастье — пройти по жизни с человеком, с которым тебя соединяет не только интимное чувство, но и общность целей и единство идеалов. У нас с Лепешинским было именно так.

Бывало, иду к нему на свидание, шагаю по унылой, прямой, как палка, Шпалерной и стараюсь представить себе — как они там живут, как проводят свои дни и ночи в каменных мешках наши милые узники… Свидания происходили в помещении, расположенном невдалеке от входа. Здесь было холодно и казенно — как и в любом царском учреждении, особенно такого типа, — но тюрьма как-то не ощущалась, ибо собственно камеры и тюремные корпуса находились в глубине.

На свиданиях, разумеется, я не могла удовлетворить свое желание узнать подробнее о жизни Пантелеймона Николаевича и его товарищей по заключению. Но потом он многое рассказывал мне о днях, проведенных в узилище (так в старину называли тюрьму).

Все арестованные социал-демократы, а также и Лепешинский сидели в одиночках. И все же они умудрялись поддерживать связь друг с другом. При всей строгости тюремного режима, возможностей для сношений между изобретательными заключенными было много.

Лепешинский и Радченко сконструировали своеобразное приспособление для передачи почты. С этой целью были использованы лучинки от корзиночки, в которой я принесла как-то своему «жениху» малину. Пантелеймон Николаевич сделал из лучинок, связав их одну с другой, шест длиной в сажень. Пользуясь тем, что оконное стекло в камере Радченко было разбито, они с помощью этой импровизированной «удочки» передавали друг другу записки и целые письма.

Широко были распространены разговоры посредством перестукивания. Перестукивались не только с соседними камерами справа и слева, но — по паровой трубе — и по вертикали, с любым этажом. Все книги тюремной библиотеки носили следы общения между заключенными — чуть заметные уколы иглой под буквами. Иногда заключенные видели товарищей на лестнице или в коридоре, при выходе на допрос или на прогулку. Прогулки тоже использовались: можно было перебросить через забор, отделявший один прогулочный дворик от другого, записочку.

Для связи Лепешинского с волей почтальоном служила я.

— Свидание закончено! — как-то всегда неожиданно говорил жандарм, прерывая нашу встречу.

Я уходила и уносила с собой узелок с бельем Пантелеймона Николаевича для стирки. Придя домой, вынимала сорочку и тщательно осматривала швы. Обычно записка была заделана так искусно, что приходилось затратить немало времени, чтобы обнаружить ее. Наконец, найдя нужное место, я подпарывала шов, доставала записку, написанную мелким-мелким почерком на папиросной бумаге, и прочитывала ее.

В то же самое время Пантелеймон Николаевич у себя в камере принимался за доставленное ему мной вишневое варенье. Особенно осторожно ел он ягоды, ибо его интересовали косточки. В одной из ягод он находил вместо косточки полый металлический шарик, в который была заложена записка с воли, информирующая его о положении дел.

Свидания разрешались по четвергам и воскресеньям. В промежутке между ними я выполняла все просьбы и задания Лепешинского, содержавшиеся в записке, и шла на очередное свидание с отчетом и с новой запиской, запрятанной в варенье.

Однажды Пантелеймон Николаевич сделал мне неожиданный и очень ценный подарок. Это был первый том «Капитала» Карла Маркса. Он получил его с воли еще до того, как я начала посещать «Шпалерку». В те времена книга эта представляла для нас, молодых марксистов, исключительную ценность; поэтому можно себе представить, как я была довольна подарком.

Впрочем, подарок этот был для меня дорог еще и другим — Лепешинский, передавая мне эту книгу, сказал в некотором смущении:

— Такую книгу могу подарить только самому близкому человеку…

Это было своего рода полупризнание. Дружба наша становилась все тесней, все теплей. Так продолжалось в течение всего 1896 и части 1897 года.

 

«ВЫ ЖЕРТВОЮ ПАЛИ…»

1897 год памятен для меня еще одним событием. В Петербурге состоялась политическая демонстрация студенчества и молодежи, вызванная произволом царской администрации по отношению к революционерке Ветровой.

Мария Ветрова, двадцатишестилетняя студентка, учившаяся на Бестужевских курсах, была связана с «Группой народовольцев». Ее арестовали в декабре 1896 года и содержали в Петропавловской крепости, в одной из камер Трубецкого бастиона, где впоследствии находился в заключении и Лепешинский. В один из февральских дней 1897 года Мария Ветрова, решив выразить свой протест против издевательств, которым ее подвергли тюремщики, облилась керосином и подожгла себя.

Ее самоубийство и упорные слухи о том, что она стала жертвой насилия, послужили поводом к бурным демонстрациям, прошедшим в Петербурге, Москве и Киеве.

На улицы Петербурга вышла революционная молодежь, неся впереди траурные знамена и портрет Ветровой. Гневно и торжественно гремела революционная песня «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

Вместе с другими девушками с Рождественских курсов я принимала участие в этой демонстрации. Вместе со всеми пела и чувствовала, как меня охватывает неудержимая ненависть к царским палачам, замучившим насмерть молодую революционерку.

Демонстрация медленно приближалась к Казанскому собору, все время увеличиваясь в размерах, как вдруг из переулка выехала и поскакала навстречу нам конница. Вооруженные казаки заставили голову демонстрации повернуть к Манежу; а когда мы туда приблизились — ворота этого громадного здания раскрылись, и нас — тесня лошадьми и подстегивая нагайками — загнали внутрь здания.

Прошел час, другой… Мы продолжали оставаться взаперти. Но никто не падал духом. Песня сменялась песней. Слышался смех, но чаще — гневные возгласы в адрес угнетателей. Наступил вечер, прошла ночь, лишь к утру нас освободили.

Как потом выяснилось, помогло нашему освобождению ходатайство директоров учебных заведений Петербурга. В демонстрации участвовало почти все петербургское студенчество, и некому было бы на другой день заниматься на лекциях. Назревал скандал.

На меня эта демонстрация общей воли и силы произвела глубочайшее впечатление. Впервые я так ясно и ощутимо почувствовала, что такое народный протест, когда он объединен одним стремлением.

 

ЮЗОВКА

И «КУЛЬТУРНЫЙ

КАПИТАЛИЗМ»

Мои занятия на курсах шли между тем своим чередом. Я успешно сдала экзамены и перешла на четвертый курс. До окончания оставалось немного. Как раз в это время из Юзовки (это нынешняя столица Донбасса — Донецк) пришел запрос: просили прислать в одну из местных амбулаторий фельдшерицу на временную работу.

В традициях «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» было — изыскивать все способы для сближения с рабочими, находиться всегда в курсе их экономической и политической борьбы. Вопрос о том, кому ехать в Юзовку, решался коллективно. Товарищи сочли наилучшим послать меня, и — не скрою — это вызвало во мне чувство гордости. Единственное что меня огорчало — расставание с Лепешинским.

Впрочем, нашу вынужденную разлуку я старалась скрасить для него письмами и через товарищей сообщала ему о себе и о своих впечатлениях от работы и жизни в Юзовке. Часть писем того времени у меня сохранилась, и я приведу одно из них. Оно почти целиком посвящено положению рабочих на металлургическом заводе:

«…На днях мы большой компанией ездили осматривать Юзовский чугунолитейный и рельсопрокатный завод. Этот завод принадлежит англичанам. Я ехала туда в полной уверенности встретить всевозможные усовершенствования, ограждающие рабочих от несчастных случаев. Я полагала, что встречу там полное санитарное и гигиеническое благополучие. Но что это оказался за завод! Я видела много заводов, но ничего подобного мне не приходилось встречать — до такой степени все делалось там примитивным способом. Кранов и других подобных приспособлений для передвижения раскаленных болванок почти не существует. Только подумайте — пылающую болванку в 40 пудов перевозят два человека. Под полом находятся плавильные печи; и пол так горяч, что нельзя простоять две-три минуты. Мы боялись, что выйдем без подошв; всюду лежат раскаленные рельсы, листовое железо, и люди постоянно подвергаются ожогам.

Раскаленные болванки лежат чуть не на дороге и ничем не ограждены. Всюду ямы какие-то, в которые, как говорят сами рабочие, „мы часто окунаемся“. Затем там есть такое приспособление: довольно круто устроенный пол, он то поднимается, то опускается. На нем стоят двое рабочих, вооруженных железными копьями. Когда пол с рабочими опускается, уровень его соответствует отверстию между двумя валами, из которых на каждого рабочего выползает по чугунному раскаленному бревну. Рабочие набрасываются на него со своим оружием, а пол в это время поднимается, и рабочие проталкивают огненное бревно в отверстие между двумя валами, находящимися над первыми валами. Смотреть на эту картину страшно, и кажется, что два человека спускаются куда-то в глубину, и там на них накидываются огненные змеи, от которых они спасаются с помощью своих орудий и выбираются на поверхность, а затем снова опускаются, и таким образом они трудятся на протяжении 14-ти часов в сутки.

Мы были в сверлильном отделении. Представьте себе избу, до потолка которой я доставала рукой, освещенную масленками, похожими на жестяной чайник, в горлышко которого вставлен фитиль. Копоть, духота невозможная, а народу кишмя кишит. Сами понимаете, с каким чувством я вышла оттуда…»

Так я познакомилась еще с одной из промышленных областей России и увидела, что по силе эксплуатации и размаху издевательств над рабочим человеком английские капиталисты ничуть не уступают русским. Так я сама увидела то, что Петр Струве и его последователи называли «культурным капитализмом», к которому они призывали идти на выучку.

Минуло лето, и в конце осени я возвратилась в Петербург. Тогда же я получила из Перми, от матери, письмо, в котором она описывала свои коммерческие неудачи и убытки. Помню, что у меня по прочтении письма появилось желание ответить ей, написать, чтó я думаю и о тех хищниках, которые разоряются, и о тех, что наживаются и богатеют. Принялась писать, но бросила. Вряд ли мать могла понять то, что я собиралась ей высказать…

 

В ДАЛЕКУЮ

ДОРОГУ

Возвратившись из Донбасса, я снова вступила в свои обязанности «невесты». Но, пожалуй, слово «обязанность» уже не будет уместным…

Подошла весна 1897 года. Лепешинский сидел в тюрьме уже второй год. И вот наступил, наконец, день, когда ему объявили о том, что он ссылается в Восточную Сибирь на три года. После этого сообщили:

— Вам предоставляется три дня для приведения в порядок своих дел. По истечении их должны явиться в пересыльную тюрьму в Москве. Оттуда отправитесь к месту ссылки с пересыльной партией.

Признаться, я была немало удивлена и обрадована, увидев Пантелеймона Николаевича на пороге своей комнаты. Лицо у него было истомленное, но бодрое. В руках он держал свой тюремный узелок.

Прежде всего я предложила ему умыться и привести себя в порядок, а затем принялась расспрашивать — как и что. Пантелеймон Николаевич сказал, что ссылка ему не страшна, что это время вынужденного бездействия он использует для самой активной подготовки себя к дальнейшей борьбе. Предстояло многое прочитать, изучить, осмыслить; и все это он намеревался сделать в Сибири.

Ясность его цели, стремление достичь ее, не жалея сил, не считаясь с трудностями борьбы, — были мне очень по душе. Давно уже я почувствовала в нем желание связать нашу жизнь, но предложить мне разделить с ним его судьбу он не решался. Тогда я сама сказала, что приеду к нему, в Сибирь, как только закончу курсы.

Так из фиктивной невесты я стала подлинной.

Проводив Пантелеймона Николаевича в далекую дорогу, я и сама стала к ней готовиться. Прежде всего следовало закончить Рождественские курсы. Я усердно занималась, не прекращая посещать марксистский кружок. Предстояли государственные экзамены, и времени не хватало.

В апреле начались экзамены, и в самый разгар их я получила первое письмо от Лепешинского. Он писал из села Казачинского, расположенного на Енисее, ниже Красноярска:

«…Вот я и на свободе. Какое счастье, какое блаженство. Я сплю не в арестантском вагоне, а в избе, в постели, по-человечески. Впечатления от пересыльных тюрем еще так свежи, что мои нервы требуют отдыха. И я рад, безумно рад относительному безлюдью. Здесь я застал из ссыльных только одну народоволку — Наталью Александровну Григорьеву. Это петербургская работница, уже немолодая и прошедшая революционную школу. Ты должна ее помнить: она проявила инициативу по организации девушек, вышедших из воспитательного дома весной 1894 года, и была за это арестована. Так вот, с этим единственным собеседником я часто по вечерам сражаюсь. Она — женщина раздражительная и на мои резкие замечания по поводу ее отсталости реагирует болезненно, принимая все за личную обиду.

Я иногда щажу ее, боюсь окончательно добить тут одинокую. Часто хожу на берег Енисея. Огромная, широкая, не менее чем в две версты, река с тонкой дымчатой полоской леса на противоположном берегу представляет великолепную картину весеннего ледохода. Зеленоватые льдины нагоняют друг друга, громоздятся друг на друга и образуют на одну минуту ледяные груды, которые тут же с треском крошатся и распадаются, обнажая темно-фиолетовую поверхность реки и давая простор новым пришельцам, которые без устали мчатся на дальний север, как бы торопясь на свидание с ледяными великанами сурового океана…

…Сюда на днях прибыли с этапом на пароходе два екатеринославских рабочих Том и Белкин. Они примыкают к социал-демократам, хотя еще и не совсем сознательные марксисты. Вслед за ними приехал по проходному свидетельству польский студент Дуткевич. Как видишь, наша семья понемногу увеличивается. Поспеши и ты…»

Но я и сама старалась не задерживаться. Очень не хотелось ехать в одиночестве, но и тут все разрешилось наилучшим образом. Вместе со мной собиралась в Сибирь Доминика Труховская. Она отправлялась к Ванееву, который также был осужден на ссылку.

Вспоминаю, как перед отъездом, разбирая свои бумаги, учебные конспекты, письма и т. п., я взяла в руки пачку семейных фотографий. Взяла — и задумалась.

Вот на высоком, с затейливо изогнутой спинкой стуле сидит крошечная девчушка в шелковом платьице с оборками и рюшами. Это я в три года… А вот то же лицо, но немного повзрослевшее. Коротко остриженные волосы и строгая гимназическая форма. Здесь мне тринадцать лет… И, наконец, совсем уже недавняя фотография — две девушки в кофтах с широчайшими буфами у плеч. У одной из них прическа, у другой — по-прежнему обрезанные пряди. Первая — моя подруга Саша Баранова, вторая — я сама. Мы сфотографированы в пору занятий на Рождественских курсах. В лицах обеих что-то выжидающее, тревожное.

Да, так это и было. Кончился один период моей жизни. Период, в который я еще только искала, только определялась — куда и с кем идти, за что бороться и ради чего жить. Теперь начинался новый период. Теперь все было ясно. Я была с марксистами и сама стала марксисткой — на всю жизнь, до конца. И какие бы трудности и опасности ни подстерегали меня на избранном пути — страшиться их я не собиралась.

Но не сразу проехала я на Енисей, в Казачинское. Мне представилась возможность месяца два поработать в Челябинске, на переселенческом пункте. Прибыв туда с дипломом фельдшерицы, я устроилась в амбулатории. Работа здесь давала мне возможность не только кое-что заработать, но и ознакомиться с настроениями обезземеленных крестьян, переселявшихся в Сибирь в поисках удачи.

Обязанности мои как фельдшерицы были на первый взгляд несложны, но и нелегки. Каждый приходящий в Челябинск поезд я была обязана встретить, в какое бы время суток он ни прибыл. Я должна была обойти все вагоны и выявить среди пассажиров-переселенцев заболевших, чтобы оказать им медицинскую помощь. Самое главное заключалось в том, чтобы обнаружить инфекционных больных.

Но как часто темные, невежественные из-за своей неграмотности и нищеты люди видели в нас, медиках, не друзей, а недругов! Опасаясь, что, изолировав больных в карантине, мы задержим продвижение семьи дальше, в Сибирь, их скрывали. И на какие только выдумки не шли в этих целях: прятали под кадками, в мешках, женщины прикрывали больных своими широкими юбками…

Приходилось уговаривать, убеждать, объяснять. Уставала я очень, но работа мне нравилась. Почти все переселенцы были из деревни. Разорившиеся, лишившиеся остатков своей земли, придавленные нуждой, они устремлялись в туманное для них будущее с единственной надеждой — получить «землицу» и начать жизнь сначала. Ох, как не походили эти люди со своими надеждами и взглядами на тех выдуманных крестьян, по поводу которых сломали столько копий господа народники!

Общинность, на которую народники возлагали столько надежд, давно-давно утратила тут свой реальный смысл. Никаких иллюзий относительно возможности жить по-человечески в собственно России, откуда гнала их нужда, переселенцы не питали. Они уже испытали на себе все: и гнет помещика, и произвол сельской полиции, и кабалу со стороны крепнущего кулачества. Если они здесь, в пути, продолжали держаться «миром», артелью, то лишь потому, что так было легче добиваться быстрейшего продвижения вперед и «воевать» с путевым начальством.

На переселенческом пункте я работала не одна. Кроме меня, были тут еще две девушки-фельдшерицы и врач — студент пятого курса. Всех нас объединил не только труд, но и общность политических взглядов. Мы не только оказывали переселенцам медицинскую помощь, но и вели одновременно политическую пропаганду.

Обслуживать проезжающих помогала нам, в известной мере, и железнодорожная администрация. Из ее представителей мне особенно запомнился местный служащий Иван Петрович Михайлов. Он нередко доставлял нам носилки для тяжелобольных и, как мне кажется, догадывался о нашей нелегальной работе.

Здесь, в Челябинске, произошла моя встреча с матерью.

Как-то, возвращаясь к себе после дежурства, я заметила, что в моей комнате кто-то находится. Я насторожилась, открыла дверь и… увидела мать. Она приехала сюда после того, как я написала ей, что еду к жениху в ссылку.

Поначалу встреча наша была очень сердечной.

— Олюшка, — растроганно говорила мать, обнимая меня. — Как же ты изменилась, повзрослела, похудела… — Она вдруг заплакала. — Господи, ведь это я, я виновата в том, что ты заболела… Зачем только перестала я высылать тебе деньги?.. Покарал меня бог за мой грех…

Ошеломленно смотрела я на мать. Не ее приезд удивил, а то, что она — такая твердая и непреклонная всегда — вдруг начала виниться и каяться. Я принялась уверять ее. что вполне здорова сейчас и довольна своей судьбой. Мать будто и не слышала. Она горячо стала убеждать меня не выходить замуж за ссыльного и вообще не ехать в Сибирь. Было сказано много горьких и возбужденных слов.

— Хочешь — на колени стану перед тобой? Только не уезжай туда… Не переживу я этого… — умоляла она.

Но продолжалась эта сцена недолго. Убедившись в моей непреклонной решимости поехать в Сибирь и связать свою судьбу с Лепешинским, мать умолкла.

Я знала, что от прежних богатств у нее уже почти ни чего не сохранилось. Выглядела она беспомощной и жалкой, но внутренне оставалась все той же, что и раньше, — человеком далекого от меня, враждебного всем моим помыслам мира.

— Видно, не уговорить мне тебя, — произнесла она тихо. — Ладно уж… делай как знаешь… — Она развернула какой-то сверток, привезенный с собой. Там оказался небольшой ковер. — На вот, возьми на память… Сама вышивала… И не поминай лихом…

Вскоре она уехала. Я видела, как она перешла улицу и, не оборачиваясь, скрылась за углом.

— Прощай, Олюшка, — сказала она напоследок, — разные у нас с тобой дороги… Будь счастлива.

Да, в этом она была права. Разные у нас с нею были пути. И не только разные. Мы были идейными врагами.

Я глубоко задумалась. Расставание с матерью — было и расставанием с юностью. Раздался стук в дверь. Я вздрогнула. Вошел Иван Петрович Михайлов. Увидев, что на мне лица нет и что я взволнована, он участливо спросил:

— Что с вами?..

Стараясь быть спокойной, я ответила, что только что навсегда попрощалась со своим прошлым, рассказала о матери. Помнится, тогда Михайлов подарил мне свои стихи, в которых содержались строки, выражающие мне сочувствие и поддержку. И, пожалуй, я не была этим удивлена. Не знаю — являлся ли Михайлов социал-демократом, но было заметно, что он шел к нам. То было время, когда ряды наши пополнялись новыми, свежими силами; и пусть не все из тех, кто пришел к нам, остались в рядах социал-демократии до конца — большинство верило в революцию, в ее неизбежность, а это было главным.

И так же, как мои товарищи по борьбе, я хотела сделать все для того, чтобы приблизить час революционной бури и добиться победы.

 

МЫ ЖИВЕМ

В КАЗАЧИНСКОМ

Остались позади все трудности дальней дороги, и вот я в Казачинском — месте ссылки Пантелеймона Николаевича. Потемневшие от времени избы, сложенные из кряжистой сибирской сосны. Широкий и неспокойный в этих местах Енисей. Глушь…

К приезду моему Лепешинский постарался, елико возможно, принарядить избушку, в которой так долго ожидал меня. Но сделать это в местных условиях было почти невозможно. Тогда он использовал свои способности к рисованию и нарисовал три портрета: Маркса, Чернышевского и Перовской. Портреты удались, и Пантелеймон Николаевич преподнес мне их в качестве первого подарка.

На устройство нового жилья ушло сравнительно немного времени. Кое-что я привезла с собой, кое-что нашлось на месте; и, покончив с этими хлопотами, я приступила к работе — фельдшерицей в местной амбулатории.

Небольшая колония ссыльных в Казачинском стала пополняться. Царские власти старались схватить и изолировать всех, кого подозревали в борьбе против самодержавия или революционном образе мыслей. Прибыл социал-демократ Фридрих Вильгельмович Ленгник, арестованный в 1896 году по делу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Затем прислали Е. П. Ростовского, студента, народовольца. Он подвергся высылке в Восточную Сибирь за распространение революционных воззваний. Следом появилась Аполинария Александровна Якубова, социал-демократка. И наконец — приехал молодой человек по фамилии Пинчук, по профессии портной. Политически он еще не определился, а в ссылку попал за то, что организовал у себя в мастерской забастовку против хозяина. Для двадцатилетнего парня это, конечно, было немалым грехом, за который он и поплатился путешествием в Сибирь.

Приезд новых товарищей сделал нашу жизнь несколько разнообразней. И это было тем более приятно, что порядок, установленный для ссыльных полицейской администрацией, был достаточно суровым. Заниматься какой-либо пропагандистской деятельностью было практически почти невозможно. Все мы находились под неослабным надзором властей.

Казачинское и в те времена было сравнительно крупным селом на Енисее; но, тем не менее, жизнь каждого из ссыльных была на виду у всех. Стоило кому-либо выйти чуть дальше сельской околицы, не испросив на это разрешения урядника, пуститься в серьезный разговор с крестьянами или пригласить кого-либо из них к себе домой, как и то, и другое, и третье немедленно становилось известно блюстителю порядка — и тот свирепо выговаривал и грозил репрессиями виновным. А в случае повторения летели рапорты и доносы высшему начальству, и ссыльному грозила серьезная кара.

Вскоре к нам перевели из Бельской волости народника Виктора Севастьяновича Арефьева. Колония ссыльных все пополнялась, так что одно время Казачинское (или Казачье, как его иногда называли) сделалось чуть ли не центром политической ссылки в Енисейской губернии.

В описываемые мной времена случались порой в Сибири так называемые «ссыльные истории». Столкновение различных индивидуальностей, противоположных политических воззрений, наконец, вынужденная необходимость жить на ограниченном пространстве и в постоянном общении — приводили иногда к крупным ссорам, склокам, а подчас и драмам.

У нас в Казачинском этого, к счастью, не было. Объяснялось это не только тем, что люди, как говорится, подобрались друг к другу, но и общим желанием избежать каких бы то ни было раздоров.

Жизнь в ссылке, так же как и вообще в условиях любого принудительного режима, была серьезным испытанием для каждого из нас. Люди неустойчивые, попавшие в революционное движение случайно, быстро опускались, превращались в маленьких обывателей, отгораживались от событий внешнего мира и, в конечном счете, вообще отходили от революции. Настоящих борцов ссылка не разобщала, не отрывала от общей борьбы, а еще больше закаливала и сплачивала.

Большинство нашей колонии составляли люди одинокие. Мы с Пантелеймоном Николаевичем были известным исключением. Чтобы лучше организовать быт ссыльных, их питание, я предложила товарищам создать общее хозяйство. Первоначально эта идея не встретила поддержки: товарищи опасались, как бы на этой почве не возникло каких-либо внутренних недоразумений. Но впоследствии они со мной согласились.

Главным «бродилом» нашего ссыльного коллектива стал Виктор Севастьянович Арефьев. Так как жить ему было негде и он поселился у нас, я имела возможность наблюдать его непосредственно.

Это был очень жизнедеятельный и интересный человек. Даже в трудных условиях ссылки он старался не дать «обрасти мохом» другим людям и оставался активным сам. Он писал в газеты «Восточное обозрение» и «Сибирская жизнь», старался приобщить товарищей к культурной жизни и добивался этого, словом — действовал на остальных ссыльных оживляюще и благотворно.

Конечно, не обходилось и без споров, которые чаще всего вспыхивали на почве политических разногласий, но обычно они завершались весьма миролюбиво. Нередко в самый разгар спора кто-нибудь затягивал революционную или народную песню, все с удовольствием подхватывали ее, и страсти утихомиривались.

Вообще хоровое пение играло немалую роль в нашей духовной жизни. Мы любили петь и пели помногу. У Арефьева общение с казачинской молодежью возникло как раз на этой почве. Он учил деревенских ребят пению, создал из них хор и устраивал целые певческие вечеринки.

Спустя некоторое время мне все-таки удалось убедить наших товарищей в полезности общего хозяйства. Так и возникла в Казачинском своего рода коммуна. Устроили совместный огород, вместе ухаживали за ним и собрали неплохой урожай. Появилась даже общая корова. Все это улучшило условия нашей жизни, помогло товарищам в материальном отношении.

В общем наше Казачинское приобрело среди сибирских ссыльных славу чуть ли не самого мирного уголка. Слухи о казачинской коммуне дошли и до Владимира Ильича, который в это время находился в ссылке в районе Минусинска. Надежда Константиновна писала сестре Ленина, Анне Ильиничне Ульяновой-Елизаровой:

«…Получила вчера письмо от Лирочки Якубовой, веселое-развеселое. Описывает она свое житье в Казачинском. Там 10 человек ссыльных, большинство живет коммуной, завели свой огород, сенокос, живут в одном большом доме…»

Не будучи формально ссыльной, я обладала несколько большими правами, нежели ссыльные. Это давало мне возможность общаться с местным населением; да и сама моя работа, ее характер тоже помогали чаще встречаться с казачинскими крестьянами. Среди них завелся у нас с Пантелеймоном Николаевичем даже приятель — Никанор. Я приглашала его заходить к нам посидеть. Разговаривали мы с ним подолгу и с удовольствием. Человек он был умный, с большой природной сметкой и многое нам поведал о житье-бытье сибирского крестьянства.

Как он рассказывал — да и сами мы это замечали, — жизнь сибирского мужика только внешне казалась обеспеченной и благополучной. Лишь казачьи поселения жили относительно хорошо благодаря всякого рода привилегиям, которые давала им администрация, хотя и в них уже произошло социальное расслоение. Рядовые же крестьяне, несмотря на обилие земли, постоянно испытывали эксплуатацию со стороны кулачья и притеснения со стороны царских чиновников.

Положение фельдшерицы позволяло мне выполнять некоторые поручения товарищей по связи их с волей. Удавалось также проводить среди крестьян кое-какую просветительную работу, беседовать с ними. Однако последнее сильно не нравилось врачу, ведавшему амбулаторией, и уж конечно — уряднику.

Относились ко мне казачинские крестьяне с доверием. Но с некоторых пор я стала замечать, что расположение их ко мне как будто исчезает. Причина этого была мне сначала непонятна. Вскоре я все поняла. Оказалось, что тут не обошлось без «содействия» урядника.

Как-то он заглянул ко мне в амбулаторию и завел разговор издалека, причем в самых любезных тонах:

— Как поживаете, Ольга Борисовна? Что никогда к нам не заглянете? Али уж больно зазнались?

Я холодно ответила, что зазнаваться мне нет оснований, а если кто-нибудь у него в семье заболел, то всегда готова помочь.

— Да нет, — ответил урядник, изображая на лице улыбку, — больных у нас, слава господу, нет. А вот так, в гостишки бы пожаловали: супруга моя вас приглашает… — он фамильярно взял меня за плечо.

Я отодвинулась и нахмурилась. А он продолжал:

— Чайку попьем, в картишки сгоняем. А? — Но видя, что я никак не проявляю любезности и не отвечаю на его приглашение, вдруг переменил тон и сказал сухо и слегка угрожающе: — Муж-то ваш, Пантелеймон Николаевич, какими делами занимается? А?.. Беседы с молодыми парнями заводит. Аль не так? К чему бы это?..

Он так и ушел ни с чем, явно оскорбленный моим отказом принять его приглашение.

— Ишь ты, отказывается… — бормотал он. — Я ведь тоже не всякого приглашаю, а она — на-ко вот…

Посещение это заставило меня призадуматься. Зачем приходил урядник? Чего он хотел? Что замышлял? Работа у меня в тот день не клеилась; что бы там ни было — ясно одно, что мы с Лепешинским на заметке, и надо ухо держать востро. Лучше всего, конечно, было бы перебраться в другое место; тем более, что отношения мои с врачом ухудшались день ото дня. Заведующий амбулаторией придирался ко мне по всякому поводу и несомненно хотел избавиться от моего присутствия.

А вскоре произошел еще один эпизод, окончательно убедивший меня в необходимости как можно скорей уехать из Казачинского.

В селе неожиданно вспыхнула эпидемия брюшного тифа. Были приняты нужные меры; а я, кроме того, провела среди населения несколько бесед, в которых обращала внимание слушателей на необходимость обмывать сырые фрукты и овощи.

Через несколько дней после этих бесед я закончила амбулаторный прием и отправилась навестить больных на дому. Ехать надобно было в одну из ближайших деревень. Добравшись дотуда и войдя в избу, я, к своему удивлению, не застала па месте больного, и у меня мелькнула мысль о его смерти. Однако хозяйка имела обычный вид, и ничего не говорило здесь о горе. Я недоумевала.

— Где же ваш больной? — спросила я ее. — Где ваш муж?

Она взглянула на меня исподлобья и сказала недоброжелательно:

— А нету у нас никаких хворых. Ступай откуда пришла…

Уехать, не осмотрев человека, болеющего тифом, я, конечно, не могла и стала настаивать на том, чтобы мне показали больного. Хозяйка отвечала мне грубо и резко, и только угроза обратиться за содействием к власти заставила ее уступить. Но и тогда она зло бросила:

— Все-то тебе мешает… Брусника, прости господи, и та занадобилась! Для ча ты ее керосином-то приказала облить?

Я смотрела на нее, не понимая, о чем идет речь: какая брусника, какой керосин?.. Вероятно, у меня был довольно растерянный вид, ибо крестьянка сразу же рассказала мне вот что. Урядник предупредил их: «Придет к вам фельдшерица — будет требовать, чтобы вы всю бруснику порешили, керосином заливать велит, потому как от нее вся зараза идет…» Теперь все стало понятным. Брусника была одной из доходных статей в крестьянском бюджете; и урядник знал, какого рода провокацию нужно подстроить, чтобы восстановить против меня жителей села и близлежащих деревень.

Пришлось разубеждать хозяйку; и только после этого она показала мне больного, запрятанного в кладовушку. Со следами провокационной выдумки урядника я встретилась и в других домах.

Возвращаясь домой, я мысленно оценивала обстановку. Итак, местный царь и бог — урядник объявил мне войну. А значит, и Лепешинскому. История с брусникой — только начало. За нею, конечно, последуют другие, еще более сложные…

Когда я рассказала о происшедшем мужу, он невесело улыбнулся.

— Нельзя нам тут оставаться, Оля. Того и гляди, что за какую-нибудь «провинность», сочиненную урядником, поедешь на Север, в самую тайгу…

Оказалось, что и он сегодня, сам не зная того, проштрафился. Вместе с Арефьевым они прогуливались по селу и, незаметно для себя, перешли запретную зону. Выручил их только случай: деревенский мальчуган, заметив куда они пошли, сказал об этом; и только тогда они спохватились, что совершили нарушение.

Обсудив все, мы решили, что выжидать дальнейшего не следует. Нужно срочно перебираться отсюда, хотя это и было делом нелегким. А между тем новые события не заставили себя ожидать.

Господин урядник — озлобленный провалом своей «брусничной» провокации — начал, не стесняясь, сочинять по адресу Пантелеймона Николаевича всевозможные гнусности и небылицы. То он писал в Енисейск о неподчинении Лепешинского правилам административного режима, установленного для ссыльных, то обвинял его в нелегальном общении с местным населением. Приходилось в самом непродолжительном времени ожидать новых репрессий.

Нужно было принимать срочные меры и, прежде всего, опровергнуть все те выдумки, которые возвел против Лепешинского урядник. Я выехала в Енисейск, где находилась управа, которой подчинялась Казачинская амбулатория. На наше счастье начальником врачебной управы был весьма отзывчивый и порядочный человек — доктор Станкевич. Сочувствуя нашему положению и понимая всю опасность урядничьих доносов, он энергично вступился за Пантелеймона Николаевича. Прежде всего он написал исправнику, что, обвиняя Лепешинского в присутствии на какой-то нелегальной вечеринке, урядник солгал, ибо он, Станкевич, был в указанное время в Казачинском и играл с Лепешинским в шахматы. Таким образом, непосредственная опасность для Пантелеймона Николаевича миновала. Но доктор Станкевич сделал для нас и другое доброе дело, имевшее не меньшее значение: он помог мне добиться перевода по службе. Я получила назначение фельдшерицей в село Курагинское Минусинского уезда, расположенное гораздо южнее Красноярска.

Что же касается нашего супостата, то политические ссыльные мстили ему тем, что беспрестанно посылали всякого рода корреспонденции в сибирскую прессу, обличавшие его проделки, и добились того, что он в конце концов был вынужден «запросить пардону» и уйти в отставку.

 

НА ПУТИ

В КУРАГИНСКОЕ

Получив перевод, я быстро собралась в дорогу. Пантелеймон Николаевич должен был ожидать, пока я устроюсь на новом месте, и после этого переехать ко мне. Дорога лежала через Красноярск. Я приехала туда и неожиданно встретила свою давнюю приятельницу Тоню Розенберг, к тому времени уже ставшую женой Старкова. Вместе со своей матерью она направлялась в село Тесинское, где находился в ссылке В. В. Старков.

Тоня сообщила мне, что сейчас в Красноярске находится Владимир Ильич Ульянов, который приехал из Шушенского полечиться.

— Не сходить ли тебе к нему? — предложила она.

Возможность увидеть Ленина привлекала меня. Впечатление от его сильного, яркого выступления против Струве — тогда, в Лесном — сохранилось; но мне казалось неудобным беспокоить человека, с которым я незнакома. Было тут и еще одно обстоятельство.

В Казачинском, в колонии политических ссыльных не раз заходил разговор о руководителе петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Те, кто знали его по совместной революционной работе (например, Ф. В. Ленгник), говорили о нем как о широко образованном марксисте и политическом деятеле общерусского масштаба; но народоволец Арефьев и Пинчук, признавая его качества, приписывали ему почему-то замашки «генеральствующей» личности. Воспоминания об этих разговорах встали в моей памяти, и я заколебалась: не покажется ли мой визит к Ульянову навязчивым.

Во время нашего разговора с Тоней раздался стук в дверь — и на пороге показался сам Владимир Ильич.

Узнав о моем приезде, он, оказывается, сам поспешил разыскать меня. Приветливо поздоровавшись, он просто, как старый знакомый, принялся расспрашивать о жизни казачинской ссыльной колонии, о каждом из ее членов в отдельности. Все интересовало его: и кто чем живет, и каково материальное положение товарищей, каковы взаимоотношения между представителями народовольцев и социал-демократов, он интересовался, не преследует ли ссыльных полиция, занимаются ли они литературной работой.

Искренняя заинтересованность в судьбах людей, человечность проглядывали в каждом его слове. Не прошло и нескольких минут, как от моей стеснительности и нелепых сомнений не осталось и следа. Передо мной был в высшей степени сердечный и обходительный человек. Это умение Ильича сходиться с самыми различными людьми, привлекать их к себе с первого знакомства не раз поражало меня и во время последующих встреч с ним.

Я постаралась ответить на все интересовавшие Ленина вопросы. Рассказала о казачинском житье-бытье, о стычках с урядником.

— Да, да, я слышал об этом, — заметил Владимир Ильич и затем, несколько неожиданно, спросил: — А вы, кажется, едете на новую службу?

Оказывается, он и об этом осведомлен. Меня это не могло не удивить, однако позднее я поняла, что осведомленность Ильича о других ссыльных не была результатом беспредметного любопытства. Дело в том, что находясь в любых условиях, он старался сгруппировать, объединить наиболее последовательных марксистов, подготовить их для дальнейшей революционной работы. Он естественно становился центром, вокруг которого сплачивались другие товарищи. Они-то и информировали его о людях, которые могли быть полезны нашему делу.

— Ну, а муж тоже собирается переехать? — поинтересовался Ленин.

— Если удастся, то обязательно.

— Надо сделать, чтобы удалось, — сочувственно сказал Владимир Ильич. — А в Минусинск, на пароходе, отправимся вместе… Вообще необходимо нам всем быть ближе друг к другу, — добавил он.

По отношению ко мне, готовившейся стать матерью, он проявил себя заботливым и чутким товарищем.

Ильич спросил меня:

— Чего бы вам сейчас хотелось поесть?

Я, смеясь, ответила:

— Мой младенец хочет омаров.

Пошутить так я решилась только потому, что считала просьбу мою невыполнимой. Я была в полной уверенности, что Ильич и не подумает принимать мои слова всерьез. Но не успела я добавить, что шучу, как он схватил фуражку и быстро вышел на улицу. Смотрю — он вскоре возвращается с раздобытыми в каком-то магазине консервами из омаров.

И после этого, собираясь в обратный путь и зная, что я еду в том же направлении, он освободил меня от всяких хлопот, связанных с дальнейшим нашим передвижением до Минусинска: сам позаботился о приобретении билетов, сам закупил продовольствие на дорогу.

Почти сразу же после этой встречи с Лениным, под ее свежим впечатлением, я написала мужу в Казачинск — насколько ошибочным было мое первоначальное представление об Ильиче как о малодоступном человеке и каким приветливым и обаятельным он оказался на самом деле.

 

ВВЕРХ ПО ЕНИСЕЮ

С ИЛЬИЧЕМ

О своей поездке в Красноярск, после полуторагодичного пребывания в Шушенском, Ильич вспоминал с удовольствием: «Как ни мало в Красноярске публики, а все-таки после Шуши приятно людей повидать и поразговаривать не об охоте и не о шушенских „новостях“».

В назначенный день мы двинулись по Енисею из Красноярска в Минусинск. Не помню уж, на каком мы ехали пароходе, но в общем это было какое-то малосильное судно, вяло шлепавшее колесами и медленно двигавшееся против течения могучей сибирской реки. Погода стояла ясная, тихая; и плавание это оказалось отличной прогулкой.

Владимир Ильич, как-то особенно проникновенно и тепло любивший природу и по-человечески просто общавшийся с нею, не уставая любовался окрестностями Красноярска. А окрестности эти и впрямь необычайно живописны! Позднее, находясь в эмиграции в Швейцарии, среди знаменитых Альп, я однако никогда не могла забыть этих чудеснейших мест… Далеко, к самому горизонту, уходит темно-зеленая стена лесов — енисейская тайга. Под набегающим ветром она колышется, словно волны моря. На холмистых и скалистых берегах возвышаются раскидистые кедры и сосны, могучие ели. Вдалеке величественным каменным поясом поднимаются Куйсумские хребты, отроги Саян, а здесь, поближе, как острова, вздымаются знаменитые «Столбы» — гряды причудливых отвесных скал… Необыкновенно хорошо!

В девятиместной каюте вместе с Лениным помещались я, моя воспитанница пятнадцатилетняя девочка Лена Урбанович, Тоня Розенберг с матерью и еще пять незнакомых нам пассажиров. Из соображений конспирации политических разговоров мы не вели.

Выходя изредка на палубу, Ильич любовался дивными видами енисейской природы. Однако здесь он бывал неподолгу, чаще оставался в каюте. Наши места находились по соседству. В один из дней, когда мы оба, расположившись на своих койках, углубились в чтение, я невольно обратила внимание на частый шорох страниц. Я оторвалась от чтения и бросила взгляд на Ленина. То, что я увидела, поразило меня: он читал с необыкновенной быстротой; едва я успевала прочитывать в своей книге несколько строчек, как Владимир Ильич уже перелистывал страницу. Пригляделась к его раскрытой книге, увидела, что она на немецком языке, — и удивленно спросила:

— Владимир Ильич, вы что же, читаете книгу или только просматриваете?

Ильич удивленно поднял глаза.

— Разумеется, читаю. И очень внимательно, заметьте. Она стоит того.

— Да, но разве можно так быстро читать?

— Вот оно что, — улыбнулся Ильич. — Вы правы: я читаю быстро. Но так надо. Я себя приучил к этому. Мне необходимо очень много прочесть. Поэтому медленно мне читать нельзя.

За несколько дней, проведенных на пароходе, Ильич прочитал столько, сколько иной и за полгода не прочтет. Так я впервые столкнулась с изумлявшей многих способностью Ленина необычайно быстро схватывать содержание всякого печатного или рукописного труда, причем прочитанное усваивалось им не как мимолетное впечатление, а прочно, основательно, до мельчайших подробностей. В этом проявлялась колоссальная, ни с чем не сравнимая емкость его ума.

Заметила я тогда и другую особенность его характера: стремление использовать свое время с максимумом полезности. Пустой болтовни — просто так, для времяпрепровождения — он терпеть не мог и в этом отношении был неважным собеседником. Всю дорогу он читал, писал, занимался интересующим его делом. И только во время завтрака, обеда и ужина разговаривал просто так, без видимого дела. Впрочем, потребность в шутке в нем никогда не иссякала; юмор, смех он любил и всегда умел их понять и оценить. В связи с этим припоминается один веселый эпизод из тогдашнего путешествия.

Со мной в Минусинск ехала дочь жившего в Казачинском крестьянина Урбановича — Лена. Девочка эта была большой проказницей. Заметив, что Ильич целыми днями сосредоточенно сидит над книгой, совершенно не обращая внимания на окружающее, она решила над ним пошутить, никому об этом не сказав.

Лена надела чьи-то брюки, мужское пальто и шляпу, взяла тросточку, нацепила на нос пенсне — и неузнаваемо преобразилась в молодого человека. Едва наступили сумерки и Ленин вышел на палубу для вечерней прогулки, как за ним по пятам стала назойливо следовать какая-то странная личность.

Ленин, не видя возможности избавиться от такой внезапно возникшей «тени», прервал прогулку и, возмущенный, вернулся в каюту.

— Черт знает что, — сказал он, — даже и здесь шпионят!

Он хотел еще более возмутиться, заметив, что его преследователь вошел за ним в каюту; но Лена в это время быстро скинула маскарадное одеяние — и раздался общий смех. Веселее и заразительнее всех хохотал сам Ильич.

Медленно тянулся к югу пароход. Далеко позади остались красноярские «Столбы», на которых местная революционная молодежь вывела на самых неприступных и далеко заметных местах революционные лозунги, красовавшиеся там к бессильной злобе жандармов.

Примерно посреди пути у нас возникло непредвиденное затруднение. Стояли жаркие июльские дни, и Енисей изрядно обмелел. Пароход то и дело останавливался в поисках фарватера и намного отстал от расписания. У большинства пассажиров, рассчитывавших на то, что их поездка в Минусинск займет не более трех дней, пришел к концу запас продуктов. Буфета же никакого на борту не имелось. Приходилось потуже затягивать пояса — и все заволновались: как выйти из создавшегося положения? В те времена у крестьян не было в обычае выносить к пароходу продукты для продажи.

Всех выручил Ильич. Со своей всегдашней деликатностью и стремлением помочь людям он — во время очередной остановки из-за мели — заявил, что пойдет в расположенное на берегу село за продуктами.

— Захватите с собой корзинку, — предложила я ему.

— Она мне не понадобится, — сказал Ленин.

Тогда я стала настаивать:

— Возьмите меня с собой. Вы же один не донесете.

Но Ильич снова заявил:

— Не надо, — и, посмеиваясь, быстро скрылся в прибрежных зарослях.

Прошло несколько времени — и мы с палубы видим, как к реке приближается целое шествие. Впереди идет Владимир Ильич, а за ним тянутся вереницей крестьяне: кто с корзиной яиц, кто с мешком хлеба, кто с ведром молока… Пришли и остановились на берегу. Вся публика с парохода мигом бросилась раскупать продукты. Опасность «помереть с голодухи» миновала, и все пассажиры наперебой благодарили Ленина.

В Минусинск мы прибыли только на шестой день. Там мы распрощались. Владимир Ильич уехал в село Шушенское. Тоня с матерью отправились в село Тесинское, а я в свое Курагинское.

 

НА БЕРЕГАХ ТУБЫ

Село Курагинское, куда я прибыла, расположено на берегу притока Енисея, реки Тубы. По размерам оно значительно уступало Казачинскому. Жизнь в этом далеком от больших дорог уголке протекала тихо и незаметно. До моего приезда и последующего прибытия Пантелеймона Николаевича единственным ссыльным, находившимся тут, был Виктор Константинович Курнатовский. Я устроилась и начала работать в местной больнице.

В восьми-десяти верстах от Курагинского, в селе Тесле, проживала семья золотопромышленника Окулова. Старшая его дочь Екатерина Ивановна Окулова была социал-демократкой. После ареста в Петербурге за участие в революционной деятельности она отбывала некоторое время наказание в тюрьме, а затем была выслана на родину под надзор полиции. В ее судьбе было нечто общее с моей судьбой. Впрочем, и младшая дочь, и сын Окуловых были также настроены революционно.

В свободное время я с удовольствием посещала эту семью, и встречали меня там всегда радушно и гостеприимно. Молодежь занималась не только серьезными разговорами, но и устраивала веселые товарищеские вечеринки с обязательными танцами. Благодаря Окуловым я не чувствовала себя в Курагинском одинокой.

Месяца через полтора после моего переезда из Казачинского я получила от Пантелеймона Николаевича телеграмму. Он сообщал мне, что наконец-то добился перевода в Курагинское и выедет ко мне на пароходе «Модест». Я навела справки, когда должен прибыть в Минусинск этот пароход, и принялась ожидать его.

Но проходили дни, а «Модест» все не прибывал и никаких сведений о нем не поступало. Не только я, но и другие, ожидавшие с этим пароходом своих близких, заволновались, не зная, что думать и что предполагать.

Оказалось, что с пароходом «Модест», на котором первоначально отправился Лепешинский, произошла катастрофа: судно наскочило на порогах на подводный камень и начало тонуть. Вероятно, не обошлось бы без жертв, если бы пассажиров — рискуя собственной жизнью — не спасли местные крестьяне. Пантелеймон Николаевич приехал с другим пароходом — «Дедушка».

После треволнений в Казачинском жизнь в Курагинском потекла так тихо и спокойно, так однообразно, что порой забывалась и сама ссылка. Вскоре у меня родилась дочь Оля; забот прибавилось, но жизнь от них стала только полней. Обычно я уходила в больницу, а Пантелеймон Николаевич оставался нянчить дочурку, в чем ему нередко помогал Курнатовский. Так они и хозяйничали вдвоем.

Курнатовский, ставший близким другом Лепешинского, был весьма своеобразным и интересным человеком. Его революционная деятельность начиналась с хождения в народ, за что он — еще в восьмидесятых годах — был арестован и сослан в Шенкурск на три года. После ссылки Виктор Константинович уехал в Швейцарию и там, в Цюрихе, получил образование инженера-химика. При возвращении в Россию он прямо на границе был арестован и снова сослан на пять лет.

Как видно, нелегкая жизнь профессионального революционера наложила на него свой отпечаток. Он был довольно замкнутым, малоразговорчивым и рассеянным человеком, иногда глубоко и подолгу задумывавшимся. Однажды с ним произошел случай, который, собственно, и послужил причиной тому, что в нашей чересчур уж мирной и спокойной жизни наступили перемены.

В часы, когда я бывала свободна от больницы и заботы о маленькой дочке переходили ко мне, Пантелеймон Николаевич и Курнатовский уходили на прогулку. Виктор Константинович, бывший страстным охотником, всегда брал с собой ружье. И вот как-то под вечер оба они шли по тропинке, подымавшейся в гору. Курнатовский шагал молча, задумавшись о чем-то. Лепешинский шел рядом. Пока они поднимались в гору, деревья скрывали от них добрую часть неба; но на каком-то повороте из-за леса неожиданно показался полный круг луны. В ту же минуту Курнатовский вскинул ружье, но, оглянувшись на Пантелеймона Николаевича, сразу же опустил его…

Случай этот встревожил Лепешинского, хотя дома за ужином он и говорил шутливо, что Курнатовский сегодня чуть не подстрелил луну. Виктор Константинович возражал ему, но как-то неохотно, вяло, словно говоря не о себе, а о ком-то постороннем.

— Ах, да не верьте ему, Ольга Борисовна. Все не так было… — Он внезапно встал из-за стола, прошелся по комнате и, круто обернувшись, сказал: — От этого ничегонеделания можно просто сойти с ума! Нет, нет, так дальше жить невозможно. Необходимо что-то предпринять!

И Лепешинский, и Курнатовский, посвятившие себя революционной работе, привыкшие к постоянному напряжению, томились от вынужденного безделья. А что касается Виктора Константиновича, то он, видимо, был угнетен таким состоянием в серьезной степени.

В тот вечер они долго и взволнованно что-то обсуждали. Я была занята ребенком и не принимала участия в разговоре. Потом Курнатовский ушел, а Пантелеймон Николаевич сказал:

— Знаешь, Оля, решили мы с Виктором Константиновичем просить о переводе нашем в Ермаковское. Авось, полицейское начальство и не откажет.

Ольга Борисовна Лепешинская с дочерью Олей (посредине) и воспитанницей Леной.

Почему именно в Ермаковское — я догадалась. Там мы смогли бы быть поближе к Владимиру Ильичу.

Приняв такое решение, оба друга повеселели и начали деятельно хлопотать о разрешении на переезд. Месяца через два такое разрешение было получено, и мы перебрались в село Ермаковское.

 

СРЕДИ ДРУЗЕЙ

Стремясь вырваться из курагинской глуши в Ермаковское, муж мой и Курнатовский были, конечно, правы. Место это было не только более оживленным, но и более культурным. Тут жило довольно много местной интеллигенции. Помимо земского начальника и врача, были тут еще лесничий с двумя помощниками, судья, фельдшерицы, акцизный чиновник из бывших политических ссыльных, учитель. Это накладывало свой отпечаток на здешнюю жизнь.

Ермаковское, стоящее южнее Минусинска, было типичным таежным селом. Невдалеке от его домов стремительно бежала к Енисею бурная речка Оя, а сразу за нею начинался густой лес. В ясную погоду отсюда хорошо были видны синеватые с белыми верхушками зубцы Саянских гор. Километрах в тридцати отсюда, в селе Шушенском, отбывали ссылку Владимир Ильич и Надежда Константиновна (с нею я познакомилась еще в 1895 году, в петербургской «предварилке»).

В Ермаковском мы застали только Михаила Александровича Сильвина, отбывавшего тут ссылку за участие в деятельности петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» (он являлся членом центральной группы). Потом сюда перебрались петербургский рабочий Н. Панин и Анатолий Ванеев со своей женой Доминикой Труховской. Все мы были людьми одних политических убеждений, социал-демократами; это сплачивало нашу маленькую колонию, делало ее дружной; а мысль о том, что невдалеке находится еще одна группа наших единомышленников с Ильичем во главе, — доставляла отраду.

Годы минусинской ссылки — последние годы XIX века — вспоминаются мне сейчас не только как период подневольной жизни в глуши. Конечно, эта жизнь была по-своему тягостна и трудна. Но в то же время она давала нам возможность многое обдумать, пополнить свой теоретический багаж. Общение с Лениным явилось для нас своего рода школой политической мысли, школой, в которой мы росли и мужали.

Лето 1899 года было очень жарким. При малейшей возможности я и Пантелеймон Николаевич вместе с маленькой Олей уходили на берег Ои. Прогулки эти оставили во мне самые светлые воспоминания. Чаще всего я слушала, а Лепешинский говорил. Он живо и увлекательно рассказывал, читал на память стихи. Иногда прочитывал что-нибудь из написанного им самим. А писал он с несомненным дарованием. Скажу к слову, что Пантелеймон Николаевич в ссылке много трудился, писал статьи, которые затем публиковались в России. Другим его большим увлечением были шахматы.

Благодаря острой наблюдательности и умению разбираться в людях он хорошо улавливал в своих друзьях наиболее характерное для них и делился своими наблюдениями со мной. То, что рассказывал он о Кржижановском и Старкове, помнится мне и до сих пор. Последующие годы не раз подтверждали правильность даваемых мужем характеристик. Не раз приходила мне в голову мысль, что не будь Лепешинский профессиональным революционером — он мог бы сделаться незаурядным писателем.

Делясь впечатлениями, полученными на пути в ссылку, Пантелеймон Николаевич с особенным чувством рассказывал о Кржижановском.

— Как он красив внутренней, одухотворяющей его красотой, — задумчиво говорил муж. — И характер у него своеобразен. Настроение Глеба способно меняться мгновенно. Бывало, лежит он на полке вагона, молчит. Кажется — будто чем-то подавлен: глаза холодные, скучающие. Но вот кто-нибудь в его присутствии заспорит, начнет ссылаться на «Капитал» или «Анти-Дюринг» — и Глеб тут же преображается. Сначала бросит одну-две реплики, а потом — вскочит с постели, брови беспокойно задвигаются, глаза молнии мечут. Не узнать его! Знаешь — как орел расправляет свои крылья и когтит своих врагов, так и он. Я преклоняюсь перед ним в такие минуты. Настоящий боец, трибун…

Еще студентом-технологом Глеб Максимилианович вступил в марксистский кружок. Он вел подпольную революционную работу на предприятиях Петербурга. В 1893 году встретился с Лениным. Под его руководством Кржижановский принимал деятельное участие в создании «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В 1902 году он был избран в оргкомитет по созыву II съезда партии, а на самом съезде его выбрали в члены ЦК. Спустя два года, в 1904 году, Кржижановский приезжал к Владимиру Ильичу за границу с докладом о состоянии революционной работы в России. Ленин высоко ценил Глеба Максимилиановича.

После Октябрьской революции Кржижановский как талантливый инженер принимал самое активное участие в разработке государственного плана электрификации Советской России (плана ГОЭЛРО), а также в организации Государственной плановой комиссии (Госплана), во главе которой находился долгое время. До конца жизни Глеб Максимилианович, избранный в члены Академии наук СССР, возглавлял организованный им Энергетический институт.

Я не случайно заглянула вперед. Ведь глубина истоков становится по-настоящему ощутимой только тогда, когда увидишь и устье реки…

Другой близкий друг Пантелеймона Николаевича — Василий Васильевич Старков был человеком совсем иного склада. Так же, как и все мы, он был безгранично предан делу революции. Его ум — методический, спокойный — был под стать характеру. И речь его отличалась плавностью и литературной правильностью построения. Маленькие глаза на слегка скуластом, обрамленном бородой лице светились, бывало, иронией, когда он становился свидетелем каких-либо романтических или лирических излияний. Невольно вспоминается мне одна из прогулок по берегу Ои. Лепешинский, держа на руках дочку, восхищался красотами реки:

— Красиво… Хмурые ели, кокетливые березы, фиолетовые Саяны на фоне голубого неба… — Внезапно он запнулся и рассмеялся: — Воображаю, что бы сказал Старков, услышав мой монолог!

Да, как ни трудно жилось в ссылке, но я была счастлива, что нахожусь в кругу друзей, и никогда не сожалела о том, что последовала за П. Н. Лепешинским в Сибирь. Познавая людей революции, находившихся в этих местах, я все больше убеждалась в их громадном духовном превосходстве над людьми того круга, в котором прошло мое детство, в их человечности и мужестве. И это придавало сил и закаляло для борьбы за дело правды, за дело партии.

 

ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ

Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что для каждого коммуниста — как бы он ни был стар — одним из самых запомнившихся дней его жизни является день вступления в партию. Никогда не забуду этого дня и я — тем более, что это происходило в такой необычайной, такой своеобразной обстановке…

Семнадцать ссыльных социал-демократов, разбросанных в нескольких селениях Минусинского уезда и отданных под надзор полиции, постоянно и деятельно поддерживали между собой связь. Владимир Ильич имел контакт не только со всеми нами, но и с революционными подпольщиками, оставшимися на свободе. Постоянная переписка с «волей», в которой активнейшим помощником была Надежда Константиновна, держала его в курсе всех событий и вопросов русской политической жизни, волновавших партию.

Вспоминается мне, как однажды он собрал нас, ссыльных марксистов, и сообщил о полученном им с воли важном письме. В этом письме говорилось о состоявшемся в 1898 году в Минске I съезде партии и о том, что съезд наметил издание партийного органа — «Рабочей газеты». Радость Ильича, вызванная важнейшим в истории русского революционного движения событием, была очевидной и нескрываемой.

Обратившись к нам, он с особенным значением подчеркнул, что отныне в России создана рабочая социал-демократическая партия — и наш долг вступить в нее и деятельно участвовать в ее работе. С энтузиазмом откликнулись мы на предложение того, кто уже был для нас признанным вождем. Разумеется, в то время и речи не могло быть о каких-либо членских билетах (мы получили их лишь после Октябрьской революции, в 1918 году), но дело было не в этом. Каждый способен понять ту глубокую гордость, какую испытывали мы от сознания того, что сделались членами Российской социал-демократической рабочей партии.

 

ПРОТЕСТ СЕМНАДЦАТИ

В Ермаковское к Сильвину приехала из Рязани его невеста, учительница Ольга Александровна Папперек, и доставила Владимиру Ильичу какую-то посылочку от его сестры Анны Ильиничны. В посылке оказалось «Кредо» — программа русских оппортунистов-экономистов, написанная Кусковой.

Ознакомившись с этим документом, проповедующим, что рабочие должны довольствоваться экономической борьбой, предоставив политическую буржуазным либералам, Ленин разволновался и горячо на него реагировал. Не откладывая, он тут же набросал проект протеста против новоявленных заповедей оппортунизма.

Протест было решено сделать коллективным — от имени всех социал-демократов, отбывавших ссылку в Минусинском уезде. Местом для собрания избрали Ермаковское — не только потому, что там проживала значительная группа ссыльных, но и потому, что Анатолий Ванеев, живший в Ермаковском, был серьезно болен и не мог передвигаться.

Не так-то просто было обмануть бдительность полиции и собраться всем вместе; но в общем сделать это удалось: одни получили разрешение навестить тяжело больного товарища — Ванеева, другие съехались под предлогом празднования дня рождения моей дочурки Оли.

Наша квартира была более просторной, чем другие, занимаемые ссыльными; поэтому и было решено провести предварительное обсуждение резолюции у нас.

Так и встает перед глазами просто и непритязательно обставленная большая комната в нашей квартире на втором этаже крестьянского бревенчатого дома, где мы собрались. Над столом — висячая керосиновая лампа с плоским жестяным абажуром; по правую сторону от входа, в обоих углах — простые книжные полки; а возле окна — портрет Маркса, нарисованный Лепешинским. На столе — обязательный самовар, кое-какие закуски, а вокруг — кто на деревенской лавке и табуретах, кто на стульях, а кто-то даже на пустом ящике — расселись участники протеста.

Съезд 17 социал-демократов в селе Ермаковском (с картины).

Присутствуют петербургский рабочий А. С. Шаповалов, Е. В. Барамзин и Ф. В. Ленгник, приехавшие из Тесинского. Из Минусинска прибыли Г. М. Кржижановский с женой З. П. Невзоровой, В. В. Старков и А. М. Старкова; из Шушенского — В. И. Ленин и Н. К. Крупская, а также петербургский рабочий Оскар Энгберг. Здесь же «ермаковские» — М. А. Сильвин, Н. Н. Панин, В. К. Курнатовский и я с Пантелеймоном Николаевичем. Всего — пятнадцать человек. Ванеев, прикованный к постели тяжелой болезнью, и его жена Д. В. Труховская, не оставлявшая больного, — отсутствуют.

Кипя сдержанным негодованием, Владимир Ильич говорит о том, что появление программного документа «экономистов» не случайно, что «Кредо» весьма симптоматично и опасно, что пройти мимо этого явления нельзя. «Экономизм» — болезнь нашей социал-демократии, болезнь, с которой нужно решительно бороться. Его «символ веры» начинается с ложного утверждения, что в предшествующих революционных событиях, имевших место на Западе, рабочие — не участвовали. В качестве наиболее активной революционной силы выступала якобы только буржуазия, а рабочий класс борьбу за политические свободы не вел…

Ленина мы все слушали с напряженным вниманием. Он же, четко и определенно формулируя мысли, продолжал анализировать сущность «Кредо».

В «Кредо» утверждалось, что русские рабочие — в силу своей малокультурности, невежественности и забитости — неспособны к самостоятельному ведению политической борьбы с самодержавием. По этой причине им предлагали стать на путь исключительно экономической борьбы, на путь реформизма. В основе «Кредо» лежал отказ от каких бы то ни было политических требований, отказ от создания самостоятельной политической партии.

Владимир Ильич подчеркнул опасность выступления «экономистов» в период, когда русское рабочее движение идет на подъем и рабочий класс превращается в серьезную политическую силу. С большим жаром доказывал он, что не ответить на взгляды, выраженные в «Кредо», означало бы согласиться с ними, признать необходимость для российского пролетариата следовать за буржуазным либерализмом, пресмыкаться перед ним.

— Рабочий класс, — говорил Владимир Ильич, — начинает играть передовую роль в революционном движении против самодержавия. Мы должны самым энергичным образом бороться с попытками затуманить пробуждающееся классовое сознание пролетариата.

В предложенной им резолюции Ленин выдвигал как первоочередную задачу организацию политической борьбы рабочего класса против самодержавия. Он выражал надежду, что революционная партия, опирающаяся на могучий рабочий класс и использующая революционные традиции прошлого, достигнет целей, к которым стремится марксизм.

Заключительная часть нашего совещания, на котором была принята резолюция, известная в партийной литературе под названием «Протеста российских социал-демократов», происходила в квартире Анатолия Ванеева. Он доживал последние дни и уже не вставал с постели.

Помещение, которое занимали Ванеевы, состояло из двух комнат — маленькой, где обычно и лежал Ванеев, и большой. В этой, второй комнате мы и собрались. Туда же перенесли кровать Анатолия, чтобы он мог лучше слышать.

Владимира Ильича избрали председателем; и он уселся на скамью за простой деревенский стол, стоявший в углу. Остальные разместились вокруг. Началось обсуждение резолюции. Нельзя сказать, что единогласие и общность взглядов были достигнуты сразу. Еще не для всех нас, ссыльных революционных марксистов, была понятна опасность идей, развиваемых в послании Кусковой. Ленину пришлось затратить немало энергии, убеждая, разъясняя, поучая…

Говорили много. А кое о чем и поспорили.

Казалось бы, на первый взгляд, какие у нас могут быть разногласия, коль скоро все мы — ортодоксальные марксисты? Но дело тут заключалось вот в чем.

Ленин, постоянно и очень внимательно следивший за марксистской литературой — как отечественной, так и заграничной, — проявлял сильнейшее негодование по поводу выступлений западных и российских ревизионистов; он и раньше восставал против стремления «легальных марксистов» лишить марксизм его революционной остроты, революционного существа; он, очевидно, давно уже пришел к выводу о необходимости дать оппортунизму бой. Поэтому, настаивал он, следует не просто сформулировать протест, а сделать его публичным. Некоторым же из нас казалось, что нет смысла столь активно опровергать мнение каких-то там неизвестных нам людей… Иные же считали, что вряд ли есть надобность ссориться с представителями общественного движения из-за того, что те несколько отходят вправо.

Но в том-то и состояла прозорливость Ленина, что за этим — казалось бы, не очень значительным — событием он видел гораздо большее: определенную закономерность развития буржуазной идеологии, ее попытку повлиять на рабочий класс. Он считал нужным заявить о том, что революционные социал-демократы продолжают борьбу за чистоту своих взглядов и за их боевую направленность.

Выступали, помнится, товарищи Шаповалов, Ленгник, Ванеев, а также и другие. Одни полагали, что тон резолюции излишне мягок — что она должна быть еще категоричнее и решительней. Об этом, в частности, говорил Анатолий Ванеев, выступавший страстно и горячо. Ф. В. Ленгник, наоборот, возражал против резкости и определенности, с которой в нашем «Протесте» указывалось на связь взглядов Кусковой с идеями Эдуарда Бернштейна. Ленгник считал, что нам, рядовым марксистам, заброшенным в сибирскую глушь, не следует порочить такого — как он говорил — видного ученика К. Маркса, каким являлся Бернштейн, и что нам трудно судить о подлинном состоянии марксистской теории в Европе; позднее, впрочем, он убедился в своей ошибке.

Ильич — правда, с большой неохотой — пошел на уступки и некоторые абзацы, возбуждавшие споры, исключил из «Протеста». Однако потом, кажется, сожалел об этом.

После длительного и жаркого обсуждения резолюция была единогласно принята и подписана всеми участниками у постели умирающего А. А. Ванеева. Она начиналась словами: «Собрание социал-демократов одной местности (России), в числе семнадцати человек, приняло единогласно следующую резолюцию и постановило опубликовать ее и передать на обсуждение всем товарищам».

Казалось бы, что может значить мнение небольшой кучки сосланных в Сибирь социал-демократов, обретающихся где-то в глуши… Но их голос прозвучал по всей России и имел большое значение для нашей партии, потому что в этом написанном ленинской рукой документе была с исключительной остротой раскрыта сущность опаснейшего течения в рабочем движении — «экономизма» — и показаны пути борьбы с ним.

«Съезд семнадцати» (фактически — восемнадцати, если считать жену М. А. Сильвина, хотя восемнадцатым участником съезда шутя называли маленькую Олю, которая не сходила с рук Пантелеймона Николаевича на протяжении всего совещания) доставил нам много радостных минут. Разделенные пространствами, реками, тайгой — мы были так рады просто увидеться, и разговорам не было конца.

Гости пробыли в Ермаковском три дня. Обедали то у Сильвиных, то у нас; ходили на прогулки в окрестности села. Словом, все было очень тепло и сердечно.

В эти дни я снова встретилась и познакомилась ближе с женой Владимира Ильича — Надеждой Константиновной Крупской. Впервые мы встретились с нею в петербургской «предварилке», куда я приходила на свидание с Лепешинским, а она — с Лениным.

Надежда Константиновна произвела на меня впечатление человека очень сдержанного и малообщительного, но чрезвычайно доброго и душевного. При встречах она всегда расспрашивала о здоровье друзей и стремилась оказать им посильную помощь.

 

АНАТОЛИЙ ВАНЕЕВ

Вспоминая прошлое, я стараюсь восстановить в памяти образы своих друзей и товарищей по борьбе, рассказать о них все, что знаю, все, что помню. Но ни о ком не хочется поведать с такой силой, как об Анатолии Ванееве.

Анатолия Ванеева в средине девяностых годов прошлого века хорошо знали передовые рабочие Нарвской заставы — путиловцы. Сын нижегородского чиновника, он еще в Нижнем Новгороде, учась в реальном училище, примкнул к марксистскому кружку. В 1893 году он стал студентом Петербургского технологического института и сразу же включился в революционную борьбу.

В феврале 1895 года Ленин выдвинул перед всеми социал-демократическими кружками вопрос о переходе от пропаганды к действенной, живой агитации. «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», в основании которого участвовал и Ванеев, вынес решение о переходе к новым методам революционной работы. В связи с этим в рабочие кружки были направлены активисты — члены центральной группы «Союза борьбы». В. В. Старков, например, руководил кружком за Нарвской заставой; а Анатолий Ванеев, известный в подпольных партийных кругах под кличкой «Минин», стал руководителем кружка, собиравшегося на квартире работницы Петербургской резиновой мануфактуры (ныне «Красный треугольник») Фани Норинской.

Кружковцы, большинство которых составляли путиловцы и рабочие прядильных фабрик, сразу полюбили этого светловолосого юношу с василькового цвета кроткими глазами и ясной, доброй улыбкой. Всегда строгий и неумолимо требовательный к себе, он приходил в гнев, сталкиваясь с нечестностью, несправедливостью среди тех, кто решил отдать себя суровой революционной жизни. В ту же декабрьскую ночь, когда были арестованы Ленин, Кржижановский, Лепешинский и другие, был взят полицией и Анатолий. Четырнадцать месяцев заключения в каменном мешке Петербургской «предварилки» оказались для него губительными: он заболел туберкулезом.

Его приговорили к высылке в Туруханск, за Полярный круг. Но, по состоянию здоровья, разрешили остаться в Енисейске. Летом 1897 года к нему приехала Доминика Труховская, внесшая в его одинокую жизнь много тепла и счастья. Однако последующие годы жизни в ссылке взяли у него много сил и причинили тяжелые страдания.

Осенью 1897 года, была брошена на два месяца в тюрьму Доминика Труховская. Через год Анатолий заболел тифом, прошедшим с серьезными осложнениями. Состояние его ухудшилось. В то же время — за помощь одному из ссыльных во время побега — он был приговорен к удлинению срока ссылки на два года и переводу в более северные, гибельные для него места. Только после длительных хлопот Ванееву удалось добиться перевода на юг края, в Минусинский округ. В начале июня 1899 года он приехал в Ермаковское.

Но перебрался сюда он слишком поздно — даже благодатный минусинский климат ему уже не помог. Из дому он выходил очень редко, больше лежал. В один из дней мне сообщили, что ему стало хуже. Я пошла к нему.

Ванеев лежал у раскрытого окна и трудно, прерывисто дышал. Возле его кровати стояла Доминика и убеждала его:

— Нужно закрыть окно, я прошу тебя… Ты простудишься еще больше.

Но он с решительным видом покачал головой.

— Не надо, Доминика… Я хочу дышать свежим воздухом. Ну как ты до сих пор не можешь понять, что теперь мне не страшна уже никакая простуда…

Наш ермаковский доктор Арканов, лечивший Анатолия Ванеева, был настроен в отношении своего больного оптимистически и поддерживал в Доминике надежду на лучший исход болезни. Вряд ли она этому верила; а что касается Ванеева, то в нем, вероятно, боролись два чувства: с одной стороны — трезвая оценка своего состояния, понимание близкого конца, с другой стороны — рождавшаяся моментами горячая надежда на выздоровление, вера в будущее.

Ну, а я видела, что дни его сочтены, и лишь старалась сделать все от меня зависящее, чтобы помочь ему. Чем ближе к концу, тем более требовательным и раздражительным становился больной. Доминика, не отходившая от него, измучилась, извелась. Ее состояние было трудным еще и потому, что она ожидала ребенка. Доктор Арканов убедил Ванеева лечь в сельскую больницу. Уход за ним там был более регулярным. Анатолий согласился. Палата, в которую его поместили, оказалась чистой и светлой; больной был доволен.

Всегда при нем находились или жена, или кто-либо из товарищей, чаще других я. Владимир Ильич постоянно справлялся о Ванееве и в августе писал о нем своим родным: «Совсем плох, кровь идет горлом страшно сильно, отхаркиваются даже куски легкого… Анатолию дано разрешение ехать в Красноярск, но он и сам теперь не собирается».

Тяжело было наблюдать, как погибает твой товарищ, которому ничем, в сущности, помочь не можешь. Уходя от него, я с тревожной надеждой думала: «Хоть бы не умер… Хоть бы еще пожил…»

Наступил сентябрь. Погода стояла не по сезону теплая. Ванеев наслаждался осенним солнцем. Иногда писал Ильичу бодрые письма.

Почти до последней минуты он говорил; и впечатление было такое, что он далек от мысли о смерти. Часов около четырех пополудни он попросил переменить ему рубашку. Доминика вышла в коридор. Предвидя скорый конец Анатолия, она сидела и горько плакала. Пришел Михаил Александрович Сильвин и присел неподалеку от Ванеева, на диванчике. Я находилась тут же, вслушиваясь в неровное, хриплое дыхание, все слабеющее. Потом оно вдруг оборвалось. Ванеева не стало…

Он был погребен как революционер: без попов и без ладана. На похороны собрались товарищи, приехал и Владимир Ильич. Гроб до могилы несли на руках, и нести было не тяжело — так исхудал и высох бедный Анатолий за время болезни. День был морозный. Погода как-то круто сменилась. Сыпал снежок. Над свежей могилой прозвучала речь Ильича. Он рассказал о короткой, но славной революционной жизни нашего боевого товарища и призвал продолжать его дело.

До сих пор трудно вспоминать без сердечной боли об этой безвременной жертве царского самодержавия. Немного он прожил: совсем молодым, почти юношей, сошел в могилу; но в сердцах тех, кто знал его, этот образ нравственной чистоты и доброты остался навсегда…

В письме к матери, от 11 сентября 1899 года, Ленин писал:

«…8-го IX умер Анатолий и 10.IX мы его похоронили в селе Ермаковском. Надежды на выздоровление не было уже давно, и в последнее время болезнь развивалась страшно быстро. Жена его остается пока в селе Ермаковском».

Колония ссыльных собрала деньги на чугунную плиту своему товарищу. Надпись была составлена при участии Владимира Ильича, и он же заказал плиту на Абаканском железоделательном заводе.

В 1936 году, на могиле Анатолия Ванеева поставили памятник, в который вмонтирована и эта чугунная плита.

Вскоре после смерти Анатолия и в нашей семье случилось несчастье: тяжело заболела дочь. Две недели она находилась буквально между жизнью и смертью. Пантелеймон Николаевич переносил ее болезнь исключительно остро и моментами совсем падал духом.

В самый критический день болезни Оли у Доминики Труховской начались роды; и никто, кроме меня, не мог ей помочь. Я же опасалась заразить и мать и новорожденного дифтерией, которой болела Оля. Но Доминика еще раньше твердила:

— Я доверяю только тебе…

И я решилась.

После тщательной дезинфекции комнаты, где должны были происходить роды, а также всех вещей и инструментов, я помылась, надела белоснежный халат и приступила к своим обязанностям акушерки. Роды были нелегкими. На следующий день у жены Ванеева родился мальчик, которого назвали Анатолием. Мальчик был очень слаб, да и Доминика перенесла роды тяжело.

С нашей маленькой Олей неотлучно находился Пантелеймон Николаевич. Не раз вместе с ним сиживал бессонными ночами и Курнатовский. В хмуром выражении его лица, в грубовато-отрывистом разговоре трудно было уловить нежность к ребенку; но на самом деле не было сиделки более чуткой и внимательной, чем он.

В те трудные для нас дни я поняла, какими прочными узами связаны между собой все товарищи по ссылке. За состоянием Доминики Труховской и ее сына, за болезнью моей дочери с волнением следила вся ссыльная колония. Особенно заботлив и внимателен был Ильич. Он многократно интересовался здоровьем обоих детей и матери маленького Анатолия. Курнатовского, который в это время ездил к нему в Шушенское, Владимир Ильич просил сообщать ему о детях.

Маленький Анатолий был слабеньким ребенком и доставлял этим массу огорчений Доминике. Н. К. Крупская писала в это время в одном из писем: «На днях у нас был Курнатовский и рассказывал об ермаковцах. У Доминики родился сын, но больной — думают, заражен туберкулезом, сама она все хворает и тоскует очень».

С течением времени мальчик окреп. Поправилась и наша Оля. Подходил к концу 1899 год — последний год нашей ссылки.

 

БУДНИ МИНУСИНСКОЙ

ССЫЛКИ

Когда я вспоминаю те далекие годы, время ссылки, и спрашиваю себя: «Что же было тогда для нас главным, кто и что было центром, вокруг которого вращались наши мысли и побуждения?» — то ответ всегда бывает один: Ленин. Своей жизнью среди нас, своей деятельностью он создавал атмосферу, которая действовала на нас как бы намагничивающе.

Ну вот, хотя бы, то же «Кредо». Непосредственная, темпераментная реакция Ильича на это событие была, как мы видели, весьма активной. Но она являлась только небольшой частицей той поистине громадной работы, которую он вел в ссылке.

Всеми силами, используя все и всяческие возможности, старался Владимир Ильич и здесь — в неволе, в таежной глухомани — не оторваться от живой революционной борьбы, не потерять связи с партийными товарищами, оставшимися на свободе, быть в курсе развития не только русской, но и европейской общественной мысли.

«Жадничает на время страшно», — пишет о Ленине в одном из своих писем Надежда Константиновна. И это удивительно меткое и точное выражение верно характеризует свойственную ему работоспособность и внутреннюю собранность.

Именно строгое распределение и использование своего времени позволяло Владимиру Ильичу сделать очень многое. Никто и ничто его не подгоняло; и, тем не менее, он в ссылке перечитывает произведения Маркса и Энгельса, делает ряд переводов с немецкого и английского (К. Каутский — «Бернштейн и социал-демократическая программа», Сидней и Беатриса Вебб — «Теория и практика английского тред-юнионизма» и др.). Он знакомится с новой марксистской литературой на иностранных языках, читает художественную литературу и книги по самым различным отраслям знания, систематически просматривает множество русских и заграничных газет и журналов, переписывается по вопросам философии с Ленгником и Федосеевым. И при всем этом успевает совершенствоваться в знании иностранных языков.

Натура Ленина, его занятия никогда не были пассивными, созерцательными, только вбирающими знания. Получая массу различных сведений, приводя их в определенную систему, перерабатывая их, он немедленно с присущей ему активностью обращал накопленное на развитие революционной борьбы.

Это был, как я уже говорила, короткий период расцвета «легального марксизма». Не прекращая решительной борьбы против народничества, Ильич развивает активнейшую теоретическую деятельность, которая служит борьбе против российского и международного оппортунизма. За три года, проведенные в Сибири, он написал свыше тридцати работ. Он закончил и подготовил для печати свою книгу «Развитие капитализма в России»; написал большое количество статей для марксистских журналов («Новое слово», «Начало», «Жизнь», «Научное обозрение»); разработал «Проект программы нашей партии» и т. д. И у него еще оставалось время на то, чтобы внимательнейшим образом изучать положение сибирского крестьянства и продуктивно отдыхать…

Какая универсальная, всеобъемлющая по охвату жизни и разнообразию интересов деятельность! Исключительная интенсивность и плодотворность труда Ленина в ссылке, напряжение и систематичность, с которыми он работал, были для всех нас увлекающим примером. Глядя на него, и мы подтягивались и стремились постоянно пополнять свой умственный багаж.

Но ошибся бы тот, кто подумал, что Ленин умел только трудиться. Нет, продуктивность его работы была не только следствием огромной работоспособности и воли, но и результатом правильного, строго продуманного образа жизни, в котором труд всегда чередовался с отдыхом. О том, как он отдыхал, я хочу рассказать особо.

 

КОГДА ИЛЬИЧ

ОТДЫХАЕТ

В определенные моменты Владимир Ильич умел дать своему напряженно работающему мозгу необходимую разрядку. Он, — о ком П. Н. Лепешинский верно говорил, что это человек, «счастливо совмещающий в себе необычайную силу теоретического развитого ума с огромной волей политика», — был в то же время неутомимым охотником и спортсменом, с азартом и страстью, на какие только был способен, отдававшийся этим занятиям.

Отдых его, так же как и труд, был деятельным, темпераментным, подвижным. Отправившись на охоту, он мог исходить тридцать-сорок верст по болотам и тайге, в мороз и жару, чтобы прийти с добычей. Впрочем, все мы знали, что Ильич не «кровожаден»: его интересовали обычно не столько результаты охотничьих походов, сколько самый процесс охоты. Этот вид отдыха позволял ему побыть наедине, насладиться природой с ее безлюдьем, тишиной, просторами, сильнее почувствовать ее красоту. Летом он любил купанье, а зимой — на тех же местах, где купался, — с удовольствием катался на коньках, которыми увлекался не меньше охоты.

Ильич несомненно любил жизнь во всех ее проявлениях. Надев коньки и выпрыгнув на гладкую поверхность замерзшей реки, он стремился дать такую работу мышцам ног и всего тела, чтобы оно дышало всеми своими порами, чтобы сердце билось учащенно и чтобы всем своим существом, всеми нервами он мог ощущать радость бытия.

Бывало, высыплет вся наша компания на лед, и вот уже бодрый и жизнерадостный Ильич, по-юношески подвижный и возбужденный, подзадоривает:

— Ну-ка, кто со мной вперегонку?..

Я с детства ходила на коньках голландским шагом и научила этому Ильича. Наши коньки с визгом режут ледяную гладь, изо всех сил стараюсь я не отстать в разгоревшемся соревновании; но — напрягая свою волю, чтобы победить, — всех нас уже обгоняет Ильич и, смеясь, уходит вперед… Не догонишь!

А с каким наслаждением предавался Владимир Ильич шахматам!

В игре этой Ленин всегда оставался уравновешенным. Пантелеймон Николаевич тоже был заядлым шахматистом и частенько сражался с Ильичем на шахматном поле. Правда, возможностей для непосредственных встреч с Лениным было не так уж много; но в тех случаях, когда не удавалось встретиться за шахматной доской лицом к лицу, — на помощь приходила переписка.

Впрочем, вряд ли удастся рассказать об этих «боях» лучше самого Пантелеймона Николаевича; поэтому я разрешу себе воспользоваться некоторыми его воспоминаниями, которыми он со мной делился.

Муж рассказывал, что еще во время этапного путешествия в тюремном вагоне из Петербурга в Сибирь он постоянно обыгрывал в шахматы ехавших вместе с ним Старкова и Кржижановского. Встретившись в 1898 году с Владимиром Ильичем в Минусинске, куда мы все съехались под Новый год, Лепешинский — при активном подзадоривании со стороны Старкова и Кржижановского — засел с ним за шахматный столик. Не прошло и четверти часа с момента их первого свидания, как оба уже углубленно молчали, сидя друг против друга и вперив взоры в черно-белое поле. Однако молчание длилось не очень долго: муж партию Ильичу проиграл. Такими же результатами завершились и вторая, и третья, и четвертая партии. Старые шахматные противники Пантелеймона Николаевича ликовали: всегдашний их победитель потерпел поражение.

Попыталась было эта троица играть с Лениным, соединив свои усилия. Поначалу Ильич как будто стал проигрывать. Однако сдаваться — не в его натуре. Он сосредоточенно думает. «На его огромном лбу, с характерными „сократовскими“ выпуклостями выступили капельки пота, голова низко наклонена к шахматной доске, глаза неподвижно устремлены на тот уголок ее, где сосредоточен был стратегический главный пункт битвы… Ни единый мускул не дрогнет на этом, словно вырезанном из кости, лице, на широких висках которого напряглись синеватые жилки…» Но торжество «тройственного согласия» оказалось преждевременным:

За шахматами. Слева направо: В. И. Ленин, В. В. Старков, Г. М. Кржижановский, П. Н. Лепешинский. (С картины)

«Двумя-тремя „тихими“ ходами упорный противник „антанты“, под шумок ее преждевременного ликования, создал совершенно неожиданную для союзников ситуацию, и „боевое счастье“ им изменило.

С этого момента лица их все более вытягиваются, а у Ильича глаза загораются лукавым огоньком. Союзники начинают переругиваться между собой, попрекая друг друга в ротозействе; а их победитель весело-превесело улыбается и вытирает платком пот со лба» (П. Н. Лепешинский. «На повороте»).

Владимир Ильич с его непосредственностью и умением всей душой отдаваться развлечениям, доступным нам в условиях ссылки, веселился вместе со всеми.

Вспоминается одна из вечеринок. После чая мы устроили танцы. Зинаида Павловна Невзорова, жена Кржижановского, отлично танцевала падеспань, я лихо отплясывала русскую, к нам присоединились другие… А потом мы устроили пение.

Фридрих Вильгельмович Ленгник обладал хорошим сильным голосом. Он и запел первым любимую нами песню, сочиненную Глебом Максимилиановичем:

После этого Василий Васильевич Старков наладил пение хором. Он у нас обычно и был «главным дирижером», даже создал нечто вроде хора из ссыльных. Запели сначала «Варшавянку», переведенную с польского Кржижановским. За «Варшавянкой» последовала «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Но была у Старкова одна слабость: исполнять хором печальную украинскую песню «Така ж ии доля». И вот зазвучало:

Владимир Ильич, как мы знали, не был равнодушен к музыке. А так как в ссылке иной музыки, кроме пения, не было, то он порой и отводил в нем душу. Однако тягучая «Така ж ии доля» была вовсе не в его духе. Очевидно, наше меланхолическое завывание порядком прискучило всем; и поэтому, когда Ильич воскликнул с азартом: «К черту „Таку ж ии долю“! Давайте-ка зажарим „Смело, товарищи, в ногу!“», — все были довольны.

Хор мгновенно переключился и грянул:

Владимир Ильич взмахивал в такт руками и с увлечением пел:

В эти минуты он отдавал себя пению целиком — энергично притопывал в такт ногой, и в глазах его сверкало не только веселье, но и глубокий революционный энтузиазм.

Вдосталь насладившись пением, мы как-то незаметно перешли к разговорам о своих — то есть партийных делах.

Кончилась эта памятная встреча. Все разошлись. Ульяновы уехали к себе в Шушенское, но связь Владимира Ильича с Пантелеймоном Николаевичем не прерывалась. Они переписывались по поводу шахмат, но из тех же писем мы узнавали и о жизни семьи Ульяновых. Каждый раз с нетерпением ожидали мы весточки из Шушенского. А вспоминая Ленина, говорили о том, как замечательно сочетается в нем умение непринужденно веселиться со способностью вести серьезнейший разговор о политических проблемах, говорили о его личном обаянии, которое привязывало к нему людей на долгие годы.

 

СНОВА ВПЕРЕД!

Вот и 1900 год. Начало нового столетия. Помню, в тогдашних юмористических и публицистических журналах не было недостатка во всякого рода предсказаниях, носивших совершенно курьезный характер. Мы, революционеры, не задавались прогнозами на грядущие десятилетия, но твердо верили в победу революции и думали над тем, что необходимо делать в настоящую минуту для ее торжества.

Новый год был замечателен тем, что 29 января для тех из ссыльных минусинских социал-демократов, кто был арестован одновременно с Лениным, в 1895 году (в шутку их называли «декабристами», по дате ареста — 8 декабря), заканчивался срок ссылки.

Морозная сибирская зима тянулась для нас на этот раз особенно долго. В ожидании заветного дня мы деятельно готовились к долгожданному отъезду, мечтали о будущем, о том, как вновь примемся за революционную работу. Правда, дальнейшая жизнь представлялась в тумане, но главное в ней — борьба за освобождение России от гнета самодержавия, за создание революционной марксистской партии — было ясным и стояло в центре всего.

Владимир Ильич, готовясь к отъезду, продумал организацию нашей революционной деятельности после выхода на волю. О своих планах построения партии, о создании общероссийского социал-демократического органа, вокруг которого будет развертываться вся работа социал-демократов практиков, Ленин сообщал нам в общих чертах. Но каждому из нас в отдельности он давал совершенно конкретные советы, проявляя при этом большую заботливость. Пантелеймону Николаевичу он сказал:

— Вы семейный, и вам будет лучше всего поехать сначала в Омск. Я уже списался с главным врачом Омской железнодорожной больницы, который женат на сестре Веры Фигнер. Он дал согласие принять Ольгу Борисовну к себе, фельдшерицей. В Омске вы проживете некоторое время — до тех пор, когда я смогу вызвать вас для подпольной работы в Россию.

Собираясь в обратный путь, молодая часть ссыльной колонии вела себя довольно беспечно. Но Ленин, несмотря на всю свою занятость, нашел время, чтобы подумать и позаботиться обо всех, и принял в организации поездки самое деятельное участие.

Еще за месяц до отъезда я получила от Владимира Ильича письмо. В нем он давал два дружеских наказа: приготовить хорошо крытый зимний возок для моей маленькой дочки и меховой мешок. Кроме того, он просил заготовить «на всю отъезжающую братию» тысячи две замороженных пельменей. Советы эти были очень кстати, и я с признательностью оценила внимание и предусмотрительность Ильича. Мать я была еще молодая, неопытная, а нам своего детеныша надо ведь было везти ни мало ни много — пятьсот верст до станции железной дороги в зимнюю стужу.

Стали мы вдвоем с Пантелеймоном Николаевичем готовить крытый возок. Возок получился хоть куда. Мы его тщательно обили плотными ткаными сибирскими коврами. А для девочки я смастерила замысловатую шубку — мешок из двойного слоя беличьего меха, с капюшоном; она наглухо застегивалась спереди и снизу. Но… я переусердствовала: в этой шубке и в этом возке Оля так обливалась потом, что в конечном счете простудилась на первом же отрезке нашего пути — при переезде из Ермаковского в Минусинск.

Не все члены ермаковской ссыльной колонии с нетерпением ожидали дня общего отъезда. Ничего радостного не нес он Курнатовскому, срок ссылки которого еще не закончился, и Доминике Васильевне Ванеевой.

— Здесь могила моего мужа, — заявила она, — тут я и останусь жить…

С тех пор я больше ничего о ней и о ее сыне не слышала. И теперь, интересуясь, как сложилась жизнь Доминики после нашего отъезда, я не смогла найти ее следов. Возможно, что ребенок не выдержал суровой жизни, а вместе с ним и его мать… Но это только мое предположение.

Грустно распрощались мы с Курнатовским, Доминикой и маленьким Анатолием. По дороге в Минусинск я обнаружила, что мешок пельменей, добросовестно приготовленный мной по совету Ильича, — забыт в Ермаковском. Велико было мое огорчение, но возвращаться… В Минусинске уже собралась вся колония — дожидались нас. Узнав о забытых пельменях, кое-кто не удержался от упреков в наш адрес:

— Эх вы, революционеры, завели ребенка-обузу…

А мы — и так повергнутые в отчаяние новой болезнью ребенка, температура у которого поднялась до сорока градусов, — просто не находили, что возразить. Да и не до этого было нам. У Оли оказалось крупозное воспаление легких.

Никогда не забуду, как Ильич, с всегдашней своей чуткостью и тактом, горячо вступился за нас, молодых родителей:

— Очень хорошо, что есть ребенок! Значит, будет еще одна революционерка — Оля Лепешинская. А вы не огорчайтесь, я сейчас вызову врача.

С поразительной заботливостью он утешал нас, разыскал и привел врача и даже ночью вставал и приходил справиться о состоянии Оли.

— Ну какая беда, — бодро говорил он. — Выедете неделей позже. Ничего за это время не случится.

Всю ночь просидели мы в нашем номере над постелью ребенка. А утром вышли провожать отъезжающих. Все снаряжаются в дальнюю дорогу. Кругом радостные, оживленные лица. Владимир Ильич торопит со сборами, подбадривает, помогает… Общее настроение у всех приподнятое и боевое. Только мы горестно вздыхаем, оттого что не можем в полной мере разделить общую радость.

Но вот подъезжают ямские тройки. Мужчины выносят узлы и чемоданы, размещают и укладывают их в возках, усаживают поудобнее женщин и рассаживаются сами. Слышатся напутственные пожелания. Ильич просит не терять бодрости и обещает скоро написать.

Вместе с Надеждой Константиновной и ее матерью он садится в одну кошевку-сани; в другую усаживаются В. В. Старков, его жена и ее мать Эльвира Эрнестовна. Еще последние поцелуи, еще горячие рукопожатия.

— До свидания, друзья!

Скрипят ворота. Крепкие сибирские кони, резво рванув с места и вздымая пыль, уносят наших друзей по дороге в Ачинск. Проходит несколько мгновений — тройки скрываются вдали и звон бубенцов, сливающийся с голосами людей, замирает.

Мы остались одни…

Болезнь дочери задержала нас в Минусинске на довольно продолжительное время. Тяжело было переносить это непредвиденное одиночество; но мысль о том, что неподалеку, в Ермаковском, находятся наши товарищи, которым приходится еще тяжелее, заставляла отбрасывать мысль о собственных невзгодах. Особенно трудно было, конечно, Виктору Константиновичу Курнатовскому. Тяжко переживал он отъезд товарищей. «Я до сих пор не могу войти в колею после отъезда Владимира Ильича и Надежды Константиновны», — писал он в феврале 1900 года.

Дальнейшая его судьба сложилась тоже нелегко.

Отбыв ссылку, Курнатовский по заданию партии отправился для работы в Тифлис, где к тому времени уже была сложившаяся группа социал-демократов. Но пробыть ему на воле пришлось недолго.

В 1901 году он был вновь арестован, заточен в тюремный Метехский замок и через два года выслан на четыре года в Якутскую губернию.

Там, на крайнем севере, Курнатовский стал одним из организаторов известного в истории партии «Якутского протеста», направленного против произвола и издевательств местной тюремной администрации и полиции над политическими.

В 1905 году ему удалось бежать в Читу. Здесь он становится одним из организаторов местного Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов и вооруженного восстания. В следующем, 1906 году жандармы снова схватили Курнатовского. Он был предан суду, который приговорил Виктора Константиновича к смертной казни, замененной впоследствии бессрочной каторгой.

Но энергия и упорство этого удивительного человека были неистощимы. С помощью товарищей он сумел бежать из Нерчинской тюремной больницы, а затем пешком отправился во Владивосток. Пройдя громадное расстояние, измученный и больной, почти совершенно оглохший, он из Владивостока переправился в Японию.

За границей он долгие годы вел полную лишений жизнь. Отказываясь от помощи товарищей, Курнатовский чего только ни делал, чтобы просуществовать: мыл в ресторанах посуду, корчевал пни в австралийских лесах… В Австралии он сильно простудился и окончательно утратил слух, в связи с чем у него начались жесточайшие головные боли.

Лишь под влиянием болезни согласился он, уступая настояниям товарищей, получить билет на пароход и отправиться в Европу. В пути он снова слег. Совершенно разбитого, больного его привезли в 1910 году в Париж.

В то время в Париже проживал и Владимир Ильич. Он разыскал Курнатовского в одной из городских больниц и положил много сил на то, чтобы облегчить страдания старого товарища по партии. Ленин часто бывал у него, следил за его лечением, заботился о нем. Однако измотанному организму Курнатовского уже ничто не могло помочь. В тяжких мучениях умер он 19 сентября 1912 года.

Я остановилась так подробно на судьбе В. К. Курнатовского потому, что его судьба была судьбой многих революционеров, отдавших свои силы и жизнь борьбе за освобождение России от самодержавия.

 

СВЕТ ЛЕНИНСКОЙ

«ИСКРЫ»

Как только наша маленькая Оля, поправилась, мы, как и было условлено с Владимиром Ильичем, выехали в Омск. Служивший на железной дороге доктор Фролов, муж Ольги Николаевны Фигнер (сестры Веры Фигнер), устроил меня на временную работу в больницу.

С нетерпением ожидали мы весточки от Владимира Ильича. А тот, возвратившись из ссылки, принялся за осуществление задуманного плана. Он разъезжал по городам России, налаживал подпольную работу, подготавливал почву к созданию общерусского партийного печатного органа.

Наконец, в Омск пришло долгожданное письмо. Ильич сдержал обещание и вызывал Пантелеймона Николаевича из Сибири в Россию, в Псков. По дороге туда Лепешинский должен был заехать к Ленину, в Подольск, где в это время жила мать Владимира Ильича с семьей.

Вместе с мужем и дочуркой я доехала до Москвы. Здесь мы на время расстались: Пантелеймон Николаевич направился к Ильичу в Подольск, а я — в Могилевскую губернию, к родным Лепешинского.

Муж впоследствии рассказывал мне, как радушно и гостеприимно встретили его в Подольске и сам Ильич, и вся семья Ульяновых. Ленин ходил вместе с ним по городу, показывая его достопримечательности и окрестности. Снова давние противники подолгу сражались за шахматной доской. Но главное время было посвящено обсуждению будущей партийной работы Пантелеймона Николаевича в Пскове.

Лепешинский становился одним из агентов «Искры», которую было решено издавать за границей. Псковское земское статистическое бюро, сказал ему Ильич, уже осведомлено о Пантелеймоне Николаевиче и ожидает его для работы в качестве статистика.

Работая статистиком, муж должен был конспиративно обслуживать «Искру» — посылать для нее корреспонденции, печатные и рукописные материалы, вести с редакцией шифрованную переписку, получать из-за границы экземпляры «Искры» и другую нелегальную литературу, хранить и распространять ее…

Для ведения подобной работы требовались люди, обладавшие достаточными конспиративными навыками и мужеством. Пантелеймон Николаевич был именно таким человеком. Он без колебаний принял на себя обязанности псковского агента «Искры».

Не откладывая, Лепешинский выехал в Псков и вскоре же приехала туда к нему и я.

Поселившись в Пскове, мы с мужем убедились воочию, какую огромную работу проделал там Ильич. В умах псковских разночинцев, группировавшихся вокруг земского статистического бюро и настроенных либерально, Ильич произвел целую революцию. Даже заведующий бюро, личность весьма аполитичная, не устоял перед обаянием Ленина как автора книги «Развитие капитализма в России», в которой блестяще использована земская статистика.

По мысли Ильича, Псков должен был явиться посредствующим конспиративным пунктом, связывающим заграничный центр с Петербургом. Для этих целей следовало организовать в Пскове социал-демократическую группу, иметь приют для нелегальных, приезжающих из-за границы, и так далее.

Деятельность Ленина, подготавливавшего создание революционной политической газеты, не осталась тайной для полиции; уже началась тщательная слежка. Но в мае 1900 года ему удалось получить заграничный паспорт, и в июле того же года он выехал за границу.

Прошло немного времени — и «Искра» начала выходить. Газета установила тесные связи с организованными Ильичем в России (перед отъездом за границу) центрами искровцев, в том числе и с нами, псковскими искровцами.

В течение примерно трех лет мы знали о том, как живет и как действует за границей Ленин, только со слов искровских агентов, приезжавших из-за рубежа России, и путем переписки с ним самим. Но и то и другое носило в основном деловой характер; и поэтому каких-либо фактов и деталей, связанных с личностью Владимира Ильича в этот период, в памяти не сохранилось. Мы старались добросовестным и подробным образом информировать «Искру» обо всем, что могло представлять для газеты ценность и интерес: о всякого рода фактах эксплуатации рабочих, о революционных выступлениях, забастовках и тому подобном.

Вся секретарская работа по шедшей из Пскова переписке с «Искрой» легла на меня. Я выполняла ее по поручению Пантелеймона Николаевича совершенно самостоятельно. Ключом к расшифровке получаемых писем служило известное стихотворение поэта Надсона:

Это стихотворение я знала наизусть и довольно бегло научилась расшифровывать корреспонденцию. Использовали мы также и обычную переписку, вписывая между строк специальным химическим составом все то, что не должно было стать известным жандармам.

В самой «Искре» секретарскую работу вела Надежда Константиновна Крупская. По многим адресам, указанным ею, мы и посылали наши письма. Они шли по разным направлениям: на Германию, на Бельгию, на Швейцарию, на Францию. И хотя внешне наши корреспонденции представляли собой только обычные письма: перечень семейных новостей, приветы и т. п. — на самом деле в них была заключена та самая взрывчатая сила, которая помогала неуклонно подтачивать царское самодержавие. Долгими ночными часами сидела я над шифровкой и расшифровкой. И до сих пор помнится эта кропотливая, требующая большого терпения работа.

В очередном номере «Искры» в отделе «Почтовый ящик» Надежда Константиновна извещала о получении нашей информации. Встречалась в «Почтовом ящике» такая, например, строка: «2а 3б. Ваше письмо от такого-то числа получено».

Это означало, что наше послание дошло благополучно. В противном случае надо было менять адрес.

Впрочем, иногда, в срочных случаях, когда мы не успевали зашифровать письмо, оно пересылалось в незашифрованном виде; но в нем новости сообщались в таком тоне, который, с точки зрения жандармерии, был совершенно благонамеренным.

У меня сохранился образец такого приема конспирации — одно из писем, которые присылал мне Пантелеймон Николаевич из Пскова в Лозанну в бытность мою там в 1902 году. В этом «благонамеренно» написанном послании говорилось:

«У нас новостей из жизни общественной пока что никаких. Здесь одна из девиц выпущена на свободу, и перед ней, говорят, извинялись — „недоразумение“, мол, вышло. Ходит слух, что в Вильне праздновалось 1-е мая, и всех буянов перепороли, причем — потеха какая — у каждого казнимого спрашивали: „Сколько тебе лет?“ — „Двадцать пять“, — отвечает. Ему всыпают 25 розог. Городовые и дворники садятся ему на голову и на ноги (говорят еще, что при этой операции играла роль какая-то доска, которую клали на ноги, но как это — я не представляю себе) и дерут. И отлично, по-моему, делают, потому — не бунтуй. Какого в самом деле черта им надо… Спасибо фон-Валю — энергичный человек. Были еще демонстрации в Сморгони и Ковне. В этом последнем прохвосты успели поднадуть полицию: она ожидала демонстрацию 18 апреля и была наготове, а они учинили скандал позже. Благодаря этому им удалось с полчаса продемонстрировать, причем перед губернаторским домом, шельмецы, пели революционные песни и пр. В Питере же, слава богу, все тихо».

Несмотря на примитивность этой хитрости, письма все же доходили, служа также информационным материалом для «Искры».

 

КУКЛА ПОМОГЛА

Деятельность социал-демократов, работавших в России на «Искру», требовала, разумеется, материальных средств; нам приходилось заниматься решением и этого вопроса. Частью они составлялись из наших собственных отчислений — правда, очень скромных, — частью из того, что нам удавалось собрать. В России было немало людей, которые хотя и не принимали в борьбе с самодержавием непосредственного участия, но были готовы помочь этой борьбе материально.

Крепко поддерживал «Искру» материально Максим Горький. Искровка «Наташа» (Вера Гуревич), жившая в то время в Москве по паспорту сестры моего мужа Юлии Лепешинской, сообщала заграничным искровцам в одном из писем (от 13 октября 1902 года), что Горький «единственным органом, заслуживающим уважения, талантливым и интересным находит лишь „Искру“, и нашу организацию — самой крепкой и солидной… Что касается денег, то… он нам будет давать каждый год 5000 рублей».

Псковские искровцы, конечно, были более ограничены в финансовых возможностях, но они старались как можно шире помочь в транспортировке ленинской газеты в Россию.

Припоминается мне в связи с этим такой эпизод.

Обычно для целей конспиративной работы Лепешинский использовал свои служебные поездки. Нередко, уезжая в командировку, Пантелеймон Николаевич брал с собой листовки, упакованные в переплет бульварного романа.

В одну из таких его поездок получаю я из Выборга письмо. Расшифровываю его и читаю: «Чемодан с экземплярами „Искры“ находится на хранении в багажном отделении в Выборге». К коротенькому письму приложена багажная квитанция.

Письмо это ввергло меня в ужас. Значит, девица, которой была поручена доставка чемодана, струсила и бросила драгоценный груз на произвол судьбы…

О. Б. Лепешинская и П. Н. Лепешинский с дочерью Олей в Пскове в 1901 году.

Требовалось немедленно действовать. Я решила всем пренебречь и срочно поехать за чемоданом. Так как мужа не было, я оставила дочку на попечение его брата, гостившего у нас.

Приезжаю в Выборг.

Надо иметь в виду, что на пути между Выборгом и Петербургом производился таможенный досмотр. Финляндия хотя и входила тогда в состав России, но таможенная граница между ними продолжала существовать.

Иду в багажное отделение и, всматриваясь в грузы и вещи, сложенные в штабели, узнаю знакомый мне чемодан. Начинаю обдумывать, как получить его. Убедившись в том, что за мной нет никакой слежки, подхожу к окошку, уплачиваю требуемую сумму за хранение и иду получать свой груз. Служащий, равнодушно взглянув на квитанцию, выдал мне заветный чемодан. Наконец-то!

Теперь предстояла другая задача — открыть его: ведь ключа-то у меня не было. Я пошла в дамскую комнату, потеребила замок — и он вдруг легко открылся. Это меня обрадовало, но последующее испугало: чемодан оказался абсолютно пустым. По его тяжести я понимала, что в двойных его стенках плотно набиты экземпляры газеты «Искра». Но как объяснить его тяжесть, когда сам он пуст?.. Та трусиха не только скрылась сама: она забрала отсюда все свои вещи…

Положение остановилось критическим. На границе жандармы несомненно обратят внимание на несоответствие веса чемодана его пустоте. Все провалится… Денег у меня было мало, и я не могла купить достаточного количества вещей, чтобы заполнить пустоту.

С чемоданом в руках медленно шла я вдоль привокзальной улицы, обдумывая что предпринять. Вдруг взгляд мой упал на вывеску «Булочная» и задержался на ней. В голову мне пришла мысль купить полный чемодан выборгских кренделей— местного деликатеса. Тут же я зашла в магазин и привела свой замысел в исполнение. Теперь чемодан был заполнен, но вес его по-прежнему не соответствовал весу содержимого. Я вновь пересчитала деньги — и оказалось, что у меня еще хватит их, чтобы приобрести большую куклу.

Пошла в магазин и выбрала там большую, тяжелую куклу. Когда я все эти покупки уложила, все стало как будто более, или менее правдоподобным. Я почувствовала себя спокойнее.

Поезд подошел к границе, начался осмотр багажа. Таможенный чиновник, в сопровождении жандармов, подходил к каждому пассажиру, брал его багаж и тщательно осматривал в нем каждую вещицу.

И тут мне стало не по себе. А вдруг и мой чемодан возьмут вот так же и по его увесистости догадаются, что тут что-то неладно… Но раздумывать было некогда: чиновник и жандармы уже приблизились ко мне. Тогда я решила перехитрить их — быстро раскрыла перед ними чемодан и, любезно улыбнувшись, предложила жандармам:

— Выборгские крендели… Не хотите ли попробовать?.. — И тут же начала есть их сама.

Жандарм, не ожидавший от меня подобной прыти, несколько секунд смотрел на крендели, поворошил их пальцами, заметил куклу и, махнув рукой, пошел к другим пассажирам. У меня отлегло от сердца. Я не спеша закрыла чемодан и устало опустилась на скамью. Ноги у меня дрожали. Все еще не верилось, что я спасла драгоценную «Искру»…

В Петербурге поезда на Псков надо было ожидать несколько часов. Это время я решила пробыть у своих старых знакомых, чтобы не торчать на глазах у жандармов.

Однако, узнав, чем вызван мой визит, «друзья» (из числа «легальных марксистов») наотрез отказали мне в приюте. Впрочем, я особенно этому и не удивилась. Я уже знала, что у большинства людей этой категории революционность была только мнимой.

В Псков я возвратилась рано утром. На вокзале меня встречал брат мужа. Он захватил детскую коляску, в которую мы и положили чемодан. Дома нас с нетерпением ожидал Пантелеймон Николаевич. Приняв из рук брата чемодан, он сказал взволнованно:

— Ну, наконец-то! А я уж не знал — встретимся ли…

Когда чемодан был открыт, мы извлекли оттуда крендели и куклу, известным нам способом вскрыли двойные стенки и оттуда высыпались листы «Искры».

Месяц спустя пришло письмо от Ульяновых. Надежда Константиновна писала: «Владимир Ильич сказал одно только слово: „отлично“».

 

В ЛОЗАННЕ

Моей давнишней мечтой было продолжить свое образование. Но в России того времени женщине, а тем более жене человека «неблагонадежного», учиться было невозможно.

Не раз говорили мы с Пантелеймоном Николаевичем о том, что единственным выходом из положения является моя поездка в. Швейцарию, где я могла бы поступить в Лозаннский университет.

Однажды он пришел домой очень взволнованный и сказал:

— Ну, вот и сбылась твоя мечта… Ты можешь ехать в Лозанну.

Оказалось, что его хлопоты о предоставлении мне заграничного паспорта увенчались успехом, и я могла отправляться. Собралась я, как всегда, быстро. В канун моего отъезда Лепешинский давал мне последние советы и наказы и говорил:

— Занимаясь естественными науками, помни и о политической работе.

Начав заниматься в Лозаннском университете, я со всем пылом жаждущего света человека отдалась изучению естественных наук. С каждым днем открывалось мне все больше интересного и нового. Заниматься приходилось много и усидчиво, а жизнь была более чем трудной.

Пантелеймон Николаевич присылал нам — мне и Оле — пятьдесят рублей в месяц, больше не мог. Этих денег еле-еле хватало на оплату квартиры и питание дочери; сама же я жила впроголодь, хотя и писала мужу довольно беспечные письма: не хотела его тревожить.

Вместе со мной в университете училось много других русских студентов, по тем или иным причинам не имевших возможности получить образование в России. Приглядевшись к ним и памятуя о том, что за наукой не должна забывать о партийной работе, я стала создавать из них социал-демократическую группу.

Мы начали собираться, читать марксистскую литературу, обсуждать ее. Первое время занятия вела я сама, но вскоре почувствовала, что пороху мне не хватает. Тогда я обратилась к Плеханову, который жил тогда в Женеве. Самым бесцеремонным образом тормошила я его, приглашая приехать в Лозанну и прочесть нашей группе тот или иной реферат.

Плеханов относился к моим просьбам отзывчиво и всегда приезжал. Только обусловливал свой приезд одним: мы должны были доставить его в Лозанну и проводить обратно.

Однако частенько после нашего собрания он заходил ко мне выпить стакан кофе. В комнату мою набивались другие студенты; и тема, поднятая на занятии, продолжала обсуждаться, так сказать, в домашних условиях.

В Лозанне я пробыла в общем-то недолго. Напряженные занятия, постоянное недоедание и лишения давали себя знать. Сил становилось все меньше… Летом 1902 года в Лозанну спешно приехал Лепешинский. Он застал меня в тяжелом состоянии. Туберкулез, когда-то начавшийся в Петербурге, а затем залеченный, дал себя знать с новой силой. Занятия в университете пришлось оставить. Мы уехали обратно в Псков.

 

ОРГАНИЗАЦИОННЫЙ

КОМИТЕТ.

СНОВА ЖАНДАРМЫ.

Деятельность Владимира Ильича в «Искре» помогла сплотить партийные организации России. Все определенней становилась необходимость созыва II съезда партии. По инициативе Ленина началась серьезная подготовка к нему. Одной из намеченных Лениным мер было создание Организационного комитета. Такой комитет, в который вошли Кржижановский, Ленгник, Стопани, Радченко и Лепешинский, был утвержден на совещании представителей социал-демократических комитетов, состоявшемся в Пскове в ноябре 1902 года. Преобладающее число членов ОК состояло из искровцев.

У нас в Пскове в этот период обстановка была такова.

Группа местных статистиков — Александр Митрофанович Стопани, Александр Григорьевич Бутковский, его жена Ольга Николаевна и ряд других — вошли в псковскую организацию социал-демократов. Вскоре в нашу работу включился и Петр Ананьевич Красиков, приехавший из Петербурга.

Но революционное движение в Пскове имело и другие организации. Была еще одна марксистская группа среди статистиков, которой руководил Лопатин. Знали мы также о группе народовольцев, которую возглавлял Николаев.

В период, предшествовавший созыву совещания, о котором я упоминала выше, Пантелеймон Николаевич зачастил в Петербург. Здесь ему приходилось выступать на собраниях марксистских кружков и разъяснять сущность споров между искровцами и «экономистами», представлявшими в русской социал-демократии оппортунистическое течение.

После того как была проведена подготовительная работа, которая выявила, что большинство партийных комитетов в городах России на стороне «Искры», в Псков прибыли их делегации. Совещание, избрав Организационный комитет, решило, что он должен солидаризироваться с «Искрой» и заявить о признании только ее идейного руководства. Поскольку «Бунд» не прислал своих представителей, было определено с этой организацией не считаться.

Остался не выясненным до конца только вопрос о порядке дня съезда. До установления позиции «Бунда» и до получения от Владимира Ильича подробных инструкций решение об этом отложили.

Совещание, продолжавшееся несколько дней, выполнило стоявшие перед ним задачи и закончилось. Жандармским шпикам не удалось обнаружить его. Делегаты разъехались и благополучно добрались до своих городов. Но что-то пронюхавшие шпики усиленно шныряли на вокзале, и здесь-то один из провокаторов указал им на Радченко. Тот был немедленно схвачен. При обыске у него в кармане нашли адрес Лепешинского.

Ночью того дня мы не спали, приводя в порядок дела совещания. Вдруг раздался звонок.

— Неужели попались? — спросил Пантелеймон Николаевич.

Я пошла открывать. Вошли жандармы.

— У нас имеется предписание сделать у вас обыск, господин Лепешинский.

— Ну что ж, приступайте, — сухо ответил Пантелеймон Николаевич.

Началась знакомая нам процедура: выдвигание ящиков, копание в белье, просматривание книг… Мы с мужем молча стояли и наблюдали со стороны. Мебели у нас было немного, большая часть книг лежала сваленной на пол в одном из углов. Я знала, что в этих книгах Лепешинский спрятал протоколы и записи конференции. Спасти их уже не представлялось возможным. Что самое страшное — там же, в книгах, находился список всех делегатов совещания: попади он в руки полиции, делу партии был бы нанесен тяжкий урон, арестовали бы весь ОК.

Мгновение я обдумывала — что делать, а потом, воспользовавшись тем, что жандармы отвлеклись, спрашивая что-то у мужа, быстро нагнулась, разыскала нужный листок и зажала его в кулаке. Но что было делать с ним дальше? Ведь и меня могли «пригласить» в полицию, обыскать — и тогда…

Незаметно я подошла к постели дочери и, сделав вид, что поправляю шубку, которой Оля была накрыта поверх одеяла, подсунула в эту шубку бумажный комочек.

Между тем, закончив осмотр книг, жандармы направились к спящей Оле.

— Не смейте прикасаться к моему ребенку, — категорически заявила я и взяла Олю на руки, вместе с шубкой. — Теперь можете продолжать…

Кроватка была перерыта так же тщательно, как и все остальное; но ничего в ней, конечно, не нашли. Обыск закончился, жандармы ушли, уводя с собой Пантелеймона Николаевича.

Глухая ночь стояла вокруг, на душе было тяжело, но унывать я не имела права. Едва процедура обыска окончилась, я кое-как привела все в порядок и тут же, зашифровав уцелевшие материалы, села писать Надежде Константиновне, сообщая обо всем случившемся.

Ночь прошла почти без сна; а на следующий день я узнала, что Лепешинского увезли в Петербург, и тут же начала распродавать наши немудрые пожитки, чтобы немедленно следовать за ним.

 

В ДЕПЕРТАМЕНТЕ

ПОЛИЦИИ

Приехав в Петербург, я прежде всего постаралась выяснить, где находится Пантелеймон Николаевич. Удалось узнать, что он был вначале в известной уже ему «предварилке», а затем его перевели в Петропавловскую крепость и заключили в Трубецкой бастион.

Режим содержания заключенных в Трубецком бастионе отличался особой суровостью. В разное время томились тут Писарев и Чернышевский, Александр Ульянов (старший брат Владимира Ильича, принимавший участие в организации покушения на Александра III) и многие другие революционеры. Все это я знала и дала себе слово — принять все меры к тому, чтобы вырвать Лепешинского из страшного каземата.

С помощью партийных товарищей мне удалось устроиться на работу в страховое общество «Надежда». Это на какое-то время обеспечивало мне заработок. Вскоре до меня дошли слухи о том, что пребывание в холодной сырой камере Трубецкого бастиона не прошло для мужа бесследно: он захворал. Что было делать? Самодержавие сгубило уже жизни сотен и сотен революционеров, прибавить к этим жертвам еще одну ничего для него не составляло. Необходимо было действовать, и немедленно.

Я решила лично отправиться к директору департамента полиции Лопухину.

В приемной Лопухина постоянно толпились посетители самых различных категорий. Ожидать приема приходилось по нескольку дней, и то без гарантии на успех. Я обратилась к дежурному чиновнику, записывавшему посетителей.

— Их превосходительство не принимает, — коротко отрезал чиновник.

— Ну что ж, — заявила я, — тогда мне придется зайти без приглашения.

— Попытайтесь! — насмешливо ответил он.

Из разговоров публики, находившейся в приемной, я уже знала, что у Лопухина сидит харьковский губернатор Оболенский, в которого недавно стреляла террористка, и что Лопухин, опасаясь за свою жизнь, сократил прием посетителей до минимума. Но это меня остановить не могло. Я направилась прямо к двери кабинета, возле которой стоял охранявший Лопухина жандарм. Он попытался преградить мне путь, но я отстранила его рукой и решительно распахнула дверь. Увидев так неожиданно ворвавшуюся посетительницу, оба «превосходительства» разом вскочили…

— Ваше превосходительство, я мирная посетительница, — быстро сказала я, видя, что они напуганы, приняв меня едва ли не за террористку. И повторила: — Я мирная просительница. К вам не допускают, а у меня важное дело!

Очевидно, было заметно, что я возбуждена, ибо Лопухин пригласил меня обождать и сказал:

— Успокойтесь, сударыня. Посидите в приемной, через десять минут я приму вас.

Я вышла из кабинета. Посетители смотрели на меня не без удивления. Дежурный чиновник, взбешенный и оторопевший, выпалил:

— Стыдно-с, сударыня. Стыдно-с! Неприлично-с!

— Молчите! — бросила я ему. — Это вам должно быть стыдно!

По приемной прошел ропот. Чиновник умолк и снова уселся за стол.

Господин директор департамента полиции не обманул. Вскоре меня действительно попросили к нему в кабинет. Я рассказала о тяжелом состоянии мужа, просила подвергнуть его врачебному освидетельствованию и в самом срочном порядке перевести в «предварилку».

Мне удалось добиться своего. Спустя непродолжительное время Пантелеймона Николаевича перевели из Петропавловской крепости в «Шпалерку», где режим был значительно мягче. Снова я получила возможность посещать его по понедельникам и четвергам, как когда-то, во времена его первого ареста, носить ему передачи и книги, а главное — видеть его.

 

ОЛЯ — ПОЧТАЛЬОН

Правила «предварилки» допускали обычную переписку между арестованным и его близкими родственниками. Но в ней нельзя было ничего сообщить о том, как на воле идет партийная работа, в каком положении товарищи. Поэтому я завела с Лепешинским еще и тайную переписку. Делалось это очень просто.

На свидание я шла вместе с Олей. На ней всегда в этом случае было либо платьице с кармашками, либо передник. Я заранее клала ей в кармашек записку, муж брал девочку на руки, незаметно доставал записку и в другой кармашек засовывал свою. «Почта» действовала вполне исправно.

Но вот что однажды произошло.

На одном из очередных свиданий Лепешинский, как обычно, усадил к себе на колени Олю. Но не успел он взять из кармашка мою записку, как Оля сама нащупала ее, вытащила и спросила удивленно:

— Мамочка, что это?

— Ах, это?.. Это я купила тебе подарок на рождество, — небрежно ответила я и быстро выхватила из ее пальцев записку.

Жандарм, сидевший в углу, беспокойно задвигался, но ничего не произнес. Мы продолжали разговаривать с мужем. Наступила минута расставания. Пантелеймон Николаевич постарался незаметно вложить в кармашек Оли свою записку. Но на этот раз нам положительно не везло. Дочка вытащила и эту бумажку. И снова мне пришлось выхватить ее. Во второй раз этот маневр незамеченным не остался. Жандарм встал и потребовал:

— Сударыня, попрошу передать то, что вы взяли у вашей дочери.

Я отказалась это сделать. Он настаивал на своем. Мы начали говорить друг другу резкости.

— Сударыня, отдайте пакетик, или мне придется отобрать его у вас силой!

— Ого! Попытайтесь! Я не арестованная!

— Так будете арестованы!

Лепешинский, видя, что дело принимает нежелательный оборот, просит меня уступить и отдать обе записки (в них и в самом деле не было ничего особенного); но тут уж было дело принципа, и я ни за что не хотела уступать.

Раздался свисток. На вызов дежурного жандарма вбежали еще двое. Он приказал увести арестованного в камеру. Пантелеймон Николаевич тревожно кивнул мне и молча покинул комнату свиданий.

— Ну-с, а теперь я вас обыщу, — с ехидным вызовом проговорил жандарм.

— Попробуйте, — угрожающе ответила я, — попробуйте только до меня дотронуться! Я тут всех на ноги подниму!

Взбешенный невозможностью что-либо предпринять и моим упорством, он грубо выругался и приказал мне убираться. Я ушла, унося с собой обе записки, но кончилось это тем, что мы на месяц были лишены свиданий. Олина «почта» подвела…

 

«СОЛНЦЕ,

СОЛНЦЕ ВИНОВАТО…»

Досадно было лишиться возможности видеться с мужем дважды в неделю. Больше всего страдал от этого он. Мне тосковать было некогда. Я продолжала принимать посильное участие в подпольной партийной работе. Моя старая, еще по Рождественским курсам, подруга Лида Бархатова активно участвовала в деятельности петербургской партийной организации. Я держала с нею связь и получала кое-какие поручения.

Когда я рассказала ей о своей стычке с жандармом, она расхохоталась:

— Ну, так тебе и надо. Не упрямься!.. — Помолчав, добавила: — Помоги мне вот в каком деле. Нужно провести нелегальное собрание, а подходящей для этого квартиры нет. Попробуй найти, а?

Подумав, я вспомнила, что в Петербурге живет другая моя старая подружка — Саша Баранова. Я разыскала ее, мы тепло встретились, и я сообщила о своем деле. Раздумывала она недолго и тут же дала согласие на устройство в ее квартире нелегального собрания.

В назначенный день и час извещенные заранее люди собрались в квартире Барановой. Решила и я пойти. Уже невдалеке от дома, где она жила, я вдруг была остановлена каким-то человеком. Оказался он моим знакомым и тут же предупредил:

— Не ходите к Барановой… Нагрянула полиция и всех забрала. Видно, попался к нам провокатор.

— А Саша?.. И она тоже? — с тревогой спросила я.

— И Саша, — мрачно сказал он. — Еще не известно, как она себя на допросе поведет… Хоть она и ваша подруга, Ольга Борисовна, — добавил он, — а скажу: разные подруги-то бывают. Осторожность нужна…

Но Саша Баранова и на этот раз оказалась именно такой, какой я ее всегда знала: честной, прямой, мужественной. На допросе она себя держала с большим достоинством, не выдала никого и всю ответственность за проведение нелегального собрания взяла на себя.

Медленно тянулся месяц, в течение которого я была лишена права встречаться с Лепешинским. Для меня было большим облегчением узнать, что Пантелеймон Николаевич отделался пустячным наказанием. Во всяком случае, настроение у него было бодрым и уверенным. Он прислал мне по почте письмо, написанное стихами. В нем он эпизод с жандармом юмористически объяснял влиянием весны (это произошло как раз накануне первого мая) и обвинил во всем… солнце. Письмо так и заканчивалось:

 

В СИБИРЬ

И ИЗ СИБИРИ

Больше года продержали Лепешинского под следствием, сначала в Петропавловской крепости, а потом в «предварилке». Но и после этого приговор все еще не был вынесен. Состоялось решение, по которому, до вынесения окончательного приговора, Пантелеймон Николаевич должен был отправиться в Енисейскую губернию.

Однако партия совсем не собиралась примиряться с таким положением. Мне поручили поехать вместе с мужем и на месте организовать его побег из Сибири. Но на этот раз с Лепешинским обошлись гораздо менее либерально, чем при первом аресте. Перед высылкой его не освободили, как обычно формулировалось, «для приведения в порядок личных дел»; а мне было заявлено, что если я хочу последовать за ним, то должна ехать в качестве арестованной, по этапу.

Этого я ожидала. Не откладывая, подала заявление о том, что желаю сопровождать мужа и прошу поэтому подвергнуть меня аресту. Таким образом я и маленькая Оля «заарестовались» и погрузились в арестантский вагон, с окнами, забранными решетками. Под конвоем мы должны были двигаться до Красноярска.

Ехать в тесном, не имеющем никаких удобств вагоне было трудно. Но вместе с нами находились многие наши старые товарищи, а среди них и Радченко. Никто не унывал. К станциям подъезжали с пением революционных песен. Нередко местная интеллигенция, студенты и рабочие, видя за вагонными решетками интеллигентные лица, догадывались, что везут политических в Сибирь, приветствовали, приносили нам сладости и папиросы.

Вот и родной Урал… Проплывали за окнами знакомые мне горные и таежные пейзажи. Глядя на эти картины, я спрашивала себя: «Как-то удастся с побегом?.. Когда я снова сумею вернуться из Сибири?..»

В Красноярск прибыли незадолго до окончания навигации, пересели на пароход и добрались на нем в Новоселки — довольно уединенный и пустынный пункт. В Новоселках мы прожили недолго. Внимательно ознакомившись с обстановкой, я и Пантелеймон Николаевич убедились, что устроить отсюда побег будет невозможно. Тогда мы добились переезда в Минусинск.

В Минусинске мы поселились не на частной квартире, а в гостинице. Сделано это было с тем расчетом, что в гостинице, где всегда людно и смена клиентов — обычное дело, подготовиться к побегу и ускользнуть будет гораздо проще.

Началась подготовка к побегу. Для его организации я получила деньги от политического Красного Креста и от брата мужа — Николая. Чтобы приучить полицию к временному отсутствию мужа, я решила ходить в полицию за пособием лично, под тем предлогом, что Пантелеймон Николаевич болен. К нам каждый день приходил жандарм. Убедившись, что ссыльный Лепешинский на своем месте, он удалялся. Чтобы как-нибудь усыпить его бдительность, я и ему стала говорить, что муж очень болен.

Далее нужно было достать надежные документы. Удалось и это сделать. Для Лепешинского был заготовлен паспорт на имя мещанина Быкова. Чтобы придать «мещанину Быкову» достаточно внушительный и солидный вид, я купила новую шапку и каракулевый воротник и пришила его к пальто. В таком одеянии Пантелеймон Николаевич имел вид небогатого, но вполне состоятельного дельца. И, наконец, последнее — покупка лошади. Сделано было и это. Мы передали ее нашему старому (еще по первой ссылке) знакомому и приятелю крестьянину Никанору. Он же должен был сопровождать мужа до Ачинска. Дальше Лепешинский намеревался ехать поездом.

Итак, все было готово. Побег мы назначили на день получки политическими ссыльными пособия. Для полиции этот день являлся также днем проверки наличия ссыльных на месте.

По заранее разработанному плану я постаралась загримировать мужа под серьезно больного человека. По моей просьбе пособие на этот раз должен был принести надзиратель. Когда он появился, я расписалась в получении денег и — для большей убедительности — пригласила его присесть возле постели «больного», на которой, с обвязанным лицом, лежал Лепешинский. В комнате разливался резкий запах лекарств.

— Что у вас там, как?.. — спросил надзиратель, присматриваясь к своему подопечному.

— Ох-хо-хо, плохо… — простонал Пантелеймон Николаевич. — Врача бы вот надо…

Он сунул в руку надзирателя «благодарность», и тот, бросив: «Ладно уж, лежите», — ушел.

Теперь следовало действовать.

Приступили к последним приготовлениям. Грим с лица Лепешинского смыт, борода сбрита, усы подкручены. Передо мной сидел совершенно незнакомый человек, узнать в котором Пантелеймона Николаевича было почти невозможно.

Выехать предстояло в одиннадцать часов вечера. Никанор с санями должен был ожидать в назначенном месте. Подходили минуты расставания. Мы сидели в номере, возле спящей Оли, и тревожно молчали. У обоих было неспокойно на душе. Мне казалось, что сейчас вдруг войдет надзиратель и весь наш план рухнет… Муж боялся за меня.

— Я ничего не страшусь и готов на все, — тихо заговорил он. — Но опасаюсь за тебя. Если мой побег обнаружится раньше, чем ты сумеешь уехать отсюда, тебя могут арестовать.

У меня на душе тоже скребли кошки, но я, стараясь вдохнуть в мужа как можно больше уверенности, ничем не обнаруживала своей тревоги и убеждала его, что все будет обстоять отлично, что мне конечно же удастся ввести жандармов в заблуждение относительно болезни Лепешинского и что, едва получив от него весточку, подтверждающую успех побега, я тут же ускользну из Минусинска.

Стрелка часов приблизилась к одиннадцати. Лепешинский встал, оделся, поцеловал Олю и меня и вышел. На улице он осторожно осмотрелся и быстро зашагал к условленному месту. Я стояла у окна и с замиранием сердца следила за ним. Проходил час за часом, наступила уже глубокая ночь, а я все еще не отходила от окна и наблюдала за улицей — не покажется ли на ней кто-нибудь… Никто не появлялся.

Наступило утро. Как всегда, появился надзиратель «проведать» своего подопечного. Под предлогом болезни мужа я постаралась не допустить его дальше порога. Так продолжалось я на следующий день, и на третий… До поры, до времени мне удавалось скрывать отсутствие Лепешинского. Даже маленькая Оля помогала мне в этом обмане. Завидев входившего в гостиницу надзирателя, она бежала к поварихе и громко, так чтобы слышал жандарм, кричала:

— А котлеты опять твердые… Папа болен и есть их не может…

Перед отъездом Лепешинского мы условились, что как только успех побега станет бесспорным и муж будет уже в безопасности, он даст на имя ссыльного А. В. Орочко телеграмму: «Почем рога маралов?» Но проходила неделя, другая… Минуло восемнадцать дней, а телеграммы все не было и не было… Это тревожило. Но, с другой стороны, никто еще не хватился Лепешинского здесь, в Минусинске, иначе бы… Я нервничала, скверно спала и каждый день ожидала, что за мной придут.

На девятнадцатые сутки ночью раздался сильный стук в комнату. Я проснулась с мыслью: «Это за мной»… Открыла. В дверях стояли двое жандармов.

— Это квартира Лепешинского?

— Нет, это моя квартира, — отвечаю я упавшим голосом, с ужасом думая, что побег провалился, муж пойман и арестован.

— А вы кто такая?

— Я жена Лепешинского.

— Нет, сударыня, вы нам не нужны. Мы к вашему супругу.

Только тогда я поняла, что если бы Пантелеймон Николаевич был схвачен, жандармы не обратились бы ко мне с таким вопросом. Мгновенно оценив обстановку, я решительно заявила, что поскольку это моя квартира, обыск в ней делать не разрешаю. Но, конечно, они со мной не посчитались и начали обыск.

Через несколько минут жандармский офицер спросил несколько удивленно:

— Позвольте, а где же ваш муж?

Я сердито ответила:

— Об этом обязаны знать вы, а не я…

— Как так? — оторопел он. — Надеюсь, он в Минусинске?

— Не думаю. Два дня назад он вынужден был срочно выехать в Томск… Ему там предстоит операция…

Жандарм вскочил и яростно замахал руками.

— Да знаете ли вы, что ожидает его за самовольную отлучку? — заревел он.

— Что ж поделаешь, — смиренно заявила я. — Не ждать ему тут смерти… А ведь пока добьешься у вас разрешения на поездку — и скончаться можно.

Жандармы ушли ни с чем, а я с еще большим беспокойством принялась ожидать телеграмму. Выяснилось, что обыск у нас был вызван тем, что накануне в Минусинске появились прокламации революционного содержания, в авторстве которых полиция заподозрила Лепешинского… И — наконец-то, наконец! — пришла долгожданная телеграмма.

Вошедшая в комнату Оля была немало удивлена, увидев меня пританцовывающей с телеграммой в руках и напевающей: «Почем рога маралов, почем рога маралов…»

Ничто теперь меня не удерживало в Минусинске. Я распродала свой скарб и 24 декабря — как раз в сочельник, когда все были заняты Рождеством, — выехала. Вез меня и Олю все тот же Никанор и на той же самой лошади, на которой бежал наш Пантелеймон Николаевич. И направление было взято то же — на Ачинск. Но предварительно мы пробыли три дня в деревне у знакомых, и лишь затем, убедившись в отсутствии погони, добрались до железной дороги. Мы ехали в Петербург. И опять, проезжая Урал, я вспомнила свои детские и юношеские годы в Перми и мысленно прощалась с нею навсегда.

А с Лепешинским обстояло так.

При начале побега с ним случился совершенно юмористический, но могший окончиться трагически казус. Лошадь, на которой ехали он и Никанор, оказалась из степных, малообъезженных сибирок. Не слушая возжей, она помчалась совсем не туда, куда нужно, свернула в сторону и уперлась оглоблями… в полицейский участок. По счастью, этот неожиданный визит прошел незамеченным, и наши путники сумели быстро уехать в нужном направлении.

Когда Лепешинский, наконец, уселся в Ачинске в поезд, его и тут постигли неожиданные неприятности. Случилось так, что в том отделении, куда сел Пантелеймон Николаевич, ехала какая-то старушка. В пути у этой старушки исчез узел, который, по всей вероятности, утащил дорожный вор, путешествовавший некоторое время вместе с нею. Узел он украл, когда старушка выходила в Ачинске из вагона; а когда та возвратилась — на месте злоумышленника уже сидел Лепешинский.

Охающая, причитающая старушка обрушилась на Пантелеймона Николаевича, считая его прямым виновником происшествия. Напрасно тот убеждал ее в своей полной непричастности к утрате. Не помогало. Она заявила, что на первой же станции пойдет за жандармом. Положение создавалось критическое. Прямо на ходу поезда Лепешинский выскочил из вагона, добрался до станции — и, на его счастье, в это время проходил обратный поезд. Купив на него билет, Пантелеймон Николаевич тронулся в противоположную сторону, запутал след, а затем уже снова пересел на поезд, идущий в Петербург.

Когда я добралась до столицы, передо мной встал вопрос: ехать ли за границу (где уже находился Лепешинский) легально, или начать хлопоты о тайном переходе границы? Все зависело от того, насколько полиция Петербурга осведомлена о побеге Лепешинского и моем участии в нем. Но я рассчитала, что при тогдашних бюрократических методах полицейской связи у меня в запасе есть еще несколько недель.

Я обратилась в охранное отделение и заявила, что мой бывший муж Пантелеймон Николаевич Лепешинский покинул меня и увез все мои документы, в том числе паспорт. Одновременно я объявила об утрате паспорта в газете и возбудила ходатайство о выдаче нового.

Расчет мой оказался правильным. Спустя месяц я получила новый паспорт. Тотчас же я потребовала выдачи заграничного паспорта на том основании, что являюсь студенткой Лозаннского университета и собираюсь продолжать в нем занятия. Мне и это удалось. И тогда я немедленно выехала в Швейцарию. Я становилась политической эмигранткой.

Я была уверена, что пройдут годы — пока еще никто не мог сказать: сколько — и мы вернемся в другую Россию, свободную от пут самодержавного рабства. И так оно и случилось. Но это уже предмет других воспоминаний, других записок. Ведь за плечами — девяносто лет жизни, из которых свыше шестидесяти отданы делу Ленинской партии. Обо всем сразу не расскажешь…

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

Информация об издании

Ольга Борисовна Лепешинская

ПУТЬ В РЕВОЛЮЦИЮ

Воспоминания старой большевички

Литературная запись Захара Львовича Дичарова

Редактор Б. Н. Назаровский

Художник Е. И. Нестеров

Художественный редактор М. В. Тарасова

Технический редактор Г. М. Езов

Корректор Л. К. Понамарева

Подписано к печати 25/III 1963 г.

Формат 60×84 1 / 16 3,75 б. л. 7,5 п. л. (усл. — прив. 6,85) Уч. — изд. 6,65 л.

ЛБ02378 Тираж 10000 экз. Цена 30 коп.

2-я книжная типография облполиграфиздата.

Пермь, ул. Коммунистическая, 57. Зак. 1697.

-