По существовавшим тогда тюремным порядкам, заключенных разрешалось посещать только близким родственникам. К последним относились и… невесты. Но в буднях революционной борьбы наши товарищи — мужчины меньше всего думали о невестах, так же как мы не помышляли о женихах.

В этой связи мне вспоминается забавный эпизод.

Как-то (еще тогда, когда я жила в общежитии Рождественских курсов) шли мы с Лидой Бархатовой вечерним часом после нелегальной вечеринки и вели пресерьезный разговор о Мальтусе и мальтузианстве. Речь шла о рождаемости, о росте народонаселения, о буржуазных теориях на этот счет… Какой-то фат из категории прожигающих жизнь буржуазных сынков, услышав обрывок нашего разговора, пошел рядом и пытался завести легкомысленный разговор. Бог весть за кого он нас принял, хотя внешность у нас была самая что ни на есть «курсистская». Мы сначала были несколько озадачены такой атакой. Затем Лида прервала излияния уличного донжуана и сказала насмешливо:

— Эй вы, мальтузианец, горизонт расширять надо!

Услышав такую реплику, наш недалекий кавалер опешил, остановился, разинув рот, и бочком-бочком поспешил в сторону. Мы хохотали…

Возвращусь к воспоминаниям о «женихах» и «невестах».

Для поддержания постоянной связи с арестованными революционные круги использовали обычно так называемых фиктивных невест. Я знала, что в качестве таковых посещают: Владимира Ильича — Надя Крупская, Кржижановского — Невзорова, к Ванееву ходит Труховская, к Старкову — Тоня. Поэтому когда политический Красный Крест предложил мне в качестве невесты посещать арестованного Лепешинского, я приняла это как необходимое и тут же согласилась.

Прежде чем пойти на первое свидание, я посоветовалась с теми, кто уже имел опыт в роли «невест».

— Возьмите на первый раз, — сказали мне, — несколько книжек невинного содержания, кое-что из лакомств, и достаточно. А там — обстановка покажет…

Обстановка и в самом деле показала, хотя не обошлось без недоразумения, едва не испортившего всю затею.

В Красном Кресте мне сообщили, что Лепешинский заключен в одиночную камеру, что условия содержания в тюрьме — суровы, с волей никакой связи у него нет, и это усиливает тягость заключения.

Идя по Шпалерной, где находилась тюрьма, я волновалась, словно перед первым выходом на сцену, и спрашивала себя — что и как сказать своему «нареченному», совершенно не ожидающему прихода «невесты»?

Придя в тюрьму, я попросила свидания со своим женихом Пантелеймоном Николаевичем Лепешинским. Мне в этом не отказали и предложили обождать. Пока надзиратель ходил за ним, я сидела в тревоге и думала: «А вдруг он не поймет, зачем я пришла, и тогда с самого начала все рухнет?.. А вдруг…» Но прежде чем я успела решить, что же надобно делать в случае если провалюсь, появился и сам Лепешинский.

Снова я увидела знакомое мне худощавое лицо, обрамленное темно-каштановой бородой, к которому так шла простая холщовая косоворотка.

Увидев меня, он приветливо улыбнулся и протянул руку. Но улыбка у него получилась какая-то неуверенная. По-видимому, он лишь смутно припоминал, что где-то встречался со мной.

— Где это мы с вами встречались? — спросил он мягко.

От этих его слов у меня на лбу проступила холодная испарина, а сердце так и упало. Было совершенно очевидно, что надзиратель обратит сейчас внимание на всю нелепость вопроса, — и свиданию будет тут же положен конец. Стараясь никак не проявить минутного замешательства, я сказала, придав голосу максимально нежный оттенок:

— В последний раз мы веселились у Вареньки. Разве вы забыли?..

Я покосилась на стража, маячившего в углу комнаты; но он рассеянно смотрел в сторону, видимо не обращая на нас внимания. Ух, пронесло!

Видимо, и Пантелеймон Николаевич понял свою оплошность. Мгновенно изменив тон, он заговорил как близкий, хорошо знакомый мне человек. Кажется, все сошло хорошо…