В середине апреля сорок четвертого года на маленькой станции Клинцы, что в двух километрах от Ивановки, с рабочего поезда сошел одинокий пассажир. Одной рукой он прижимал скрученный ватник, другой поддерживал вскинутый за плечо небольшой вещмешок.

Правый глаз пассажира прикрывала черная повязка.

Поезд ушел, а пассажир продолжал стоять на перрончике. Он осмотрелся. Первое, на чем остановился его взгляд, был, буквально изрешеченный бетонный забор, ограждавший станцию, от снега. «Неужели это снарядами его так?» — не верил пассажир своим глазам.

Толстые тополя, росшие вдоль перрончика, оказались с пораненными стволами, срезанными при артобстреле сучьями. Каменное приземистое здание вокзала тоже стояло исковерканное, из пяти его окон застеклены были только два. В остальных отсутствовали даже рамы.

Из вокзала вышел человек в форме железнодорожника и направился к пассажиру. Подойдя, он козырнул и вежливо поздоровался. Затем сухо произнес:

— Ваши документы…

Пассажир пожал плечами: уж сколько раз их у него проверяли за дорогу!

— Время, сами понимаете, военное, — заметив недоумение пассажира, сказал железнодорожник, — нужна, сами понимаете, бдительность.

Пассажир, угадав знакомый голос, заглянул в лицо железнодорожнику.

— Никак Долбиков?

Железнодорожник от неожиданности выпучил глаза.

— А т-ты… Стефан… Бездетный? Ну, здорово!

— Здорово!

Долбиков подал левую руку.

— А что с правой?

— Вот, — показал из рукава культю. — Подо Ржевом… Илью вашего насмерть — мы вместе воевали, — а меня только ранило.

До Стефана еще не доходил смысл сказанного, и он, полагая, что ослышался, наивно переспросил:

— Что ли, Ильи нетути в живых? Не может быть.

Долбиков опустил голову.

— Может, Стефан. Там нашего брата тысячи полегло… Я видел, как Илью накрыло снарядом, он впереди бежал…

С минуту помолчали.

— Ну, а ты откуда? — нарушил молчание Долбиков.

Стефан криво усмехнулся.

— Вроде не знаешь?

— Не воевал? Штрафники, говорят, здорово дерутся.

— Просился на фронт, да не взяли. Из-за глаза. На лесоповале мне его выбило, как только прибыл. Неосторожный еще был, неопытный, вот и поплатился. Теперь домой… Деревня хоть цела?

— Цела. Повезло Ивановке. Здесь, в Клинцах, такой бой шел! Но дальше наши не отступили, и Ивановку не отдали… У кого думаешь остановиться?

Сказал это Долбиков и осекся, прикусил язык. Уже про одну смерть Стефан от него услышал, не хватало, чтобы он сообщил и о судьбе Насти (хотел надругаться над ней немецкий офицер, но не справился и, рассвирепев, застрелил, а хату велел сжечь). Пусть уж от других узнает Стефан еще об одном горе.

Жалел Стефана Долбиков, будто никогда ничего и не было между ними. Было, конечно, да война заслонила все.

Подобно Долбикову рассуждал и Стефан. Ну случилась та история, так каждый за нее поплатился. Долбиков получил свое, он, Стефан, свое. Теперь все быльем поросло. Уже там, в уральских лесах, где не раз казнил он себя, виноватил за горячность и несдержанность, Стефан дал себе слово: вернусь — стану жить иначе, обиду на Долбикова похороню.

Долбиков между тем достал пачку папирос. Протянул Стефану:

— Бери.

Взял. В свою очередь зажег спичку и поднес ее Долбикову.

— Прикуривай. А ты, разреши узнать, по какому тут делу?

— Работаю. Разве не видишь? — провел рукой Долбиков по серебристым пуговицам форменного кителя. — В милицию я, покалеченный, не гожусь, вот райком и направил сюда — начальником станции. Скоро полгода я тут.

— Неплохо устроился.

— Неплохо. Если б еще не громадная ответственность. Грузы, сам понимаешь, какие и куда сейчас идут. Не обеспечишь четкое движение — можешь партбилетом поплатиться.

— Да-а, — сочувственно протянул Стефан и неожиданно спросил: — А чего это ты интересовался, у кого я остановиться думаю? Куда же мне идти, кроме дома? Настя там, поди, заждалась… Ты чего отвернулся, не отвечаешь? Ай случилось что с Настей, а, Долбиков?

— Извини, звонит телефон, — нашелся Долбиков и почти побежал к вокзальчику.