Всё-таки интересные существа мужчины. Вот сколько лет живу, а никак не могу в них разобраться. Я имею в виду, что у них там, в голове, в душе творится. Полная загадка! А живу-то я довольно долго уже, и вроде было у меня время что-то понять. Ан нет! И главное, что встречались мне в жизни разного рода «особи»: и большого интеллекта люди, и очень даже среднего. Но, что удивительно, в одних и тех же ситуациях они практически друг от друга не отличались.

Вот тут я и стала думать, что интеллект здесь абсолютно ни при чём. Что я имею в виду? Сейчас поймёте. Мне даже стало совершенно ясно, что у них зрительные органы напрямую с половыми связаны. Ну, в общем, с точки зрения физиологии это тоже понятно. Глаза ведь ниже мозгов находятся. Короче, как только мужчина видит интересную женщину, так сигнал сразу же ниже пояса поступает, как-то минуя сердце. Говорят, что у женщин тоже так же бывает, правда, очень редко. Не знаю, у меня все сначала в сердце как-то концентрируется, а потом уже начинает по всему организму вверх и вниз сигналы подавать.

Или вот тоже, такие понятия, как «совесть» или «нравственность», они, оказывается, у нас тоже по-разному определяются. Нет, вы не подумайте, что я мужчин не люблю или осудить хочу. Ни в коем случае!

Многие из них мне очень дороги. Просто хочу я их понять. А, кстати, есть такое выражение: «Понять — значит простить». Вот именно этого я и хочу.

Я вам уже сказала, что достаточно в своей жизни разных мужчин встречала. И с каждым всегда какая-то история связана. Иногда, в кругу близких друзей, я что-нибудь рассказывала. И друзья мои вместе со мной то плакали, то смеялись, и почти всегда мне говорили: «А ты напиши об этом! Почему ты не хочешь это записать?» На что я всегда отвечала: «Ребята, вы ведь меня знаете, я врать не умею и не люблю. Напишу правду — и кого-нибудь обижу. Ну, допустим, кто-то умер, но ведь у них родственники остались. Не хочу я никого обижать».

Я для себя давно решила: о мужчинах, как о покойниках, надо говорить или хорошо, или ничего. Так я к этой мысли привыкла, что и не думала иначе.

Но, как это ни странно, чем дольше живу, тем чаще я стала про всех этих мужчин вспоминать. Повторяю, вовсе не для того, чтобы их осудить. Нет! Просто хочется очень в их психологию проникнуть. Я ведь актриса — и привыкла все роли на себя примерять, даже самые «непримеримые». А тут, как ни кручу, не могу себе представить, чтобы я, в такой ситуации оказавшись, могла так поступить.

И ещё интересно, что некоторые поступки у них совпадают. Значит, это и есть их мужское, совсем от нас отличительное, свойство.

Правда, помню, мне одна подруга давно ещё сказала:

— Ты пойми, мужчины — это другие люди! Просто иногда они бывают влюблены, и тогда они становятся на нас похожими.

Я вроде бы поняла и даже обрадовалась, что теперь могу как-то что-то объяснить в их поведении. Но потом опять думаю: ну а как же «мораль», «нравственность», «дружба», «верность», «любовь», и т. д. и т. п.

Ведь вроде мы все одинаково должны это понимать. Мало того, ведь они часто нас этому и учат. Меня, например, мой отец всему этому обучил, и не только на словах, но и на деле.

Вот тут какая-то нестыковка получается. Вот я опять отца вспомнила и одну смешную историю, как урок, и решила: попробую всё-таки что-то написать.

А история была такая. Приехали мы с семьёй отдыхать в Евпаторию, в мотель на берегу моря. Место чудесное, почти не обжитое. Только коттеджи на песке стоят. Но нам сказали, что за небольшую плату можно взять раскладушки и бельё и прожить несколько дней. В общем, стали мы оформлять документы. И вдруг выяснилось, что какой-то вопрос может решить только директор мотеля. Папа пошёл его искать, и мы с мамой за ним поплелись. Жара, идём по песку, всех спрашиваем, не видели ли директора. Вдруг какой-то мужчина говорит:

— Да вон он идёт.

Пока мы ходили, папа забыл, как директора зовут, а тот довольно далеко от нас идёт, того и гляди — уйдёт за угол дома. Тут папа как крикнет:

— Едрило Васильевич!!

Директор сразу обернулся. Отец, не моргнув глазом, продолжает:

— Можно вас на минутку? — и так серьёзно. Ну, а мы, конечно, с хохотом в песок упали. Потом они с директором обо всём договорились, а я всё к отцу приставала, как это он додумался так крикнуть.

В общем, как я тогда поняла, точное имя и фамилия ничего не значат, главное, чтобы человек понял, что это его касается.

Вот так, и приняв это условие, попробую начать свои «разборки» в мужской психологии.

* * *

Обычная советская школа 1950-х годов. Учатся только девочки. Учатся по-разному. В школе на уроке бывает скучно. Часто бывает скучно. Исключение составляют некоторые предметы. Вернее, не предметы, а педагоги. Бывают просто «Богом данные» учителя. Мне, правда, повезло, у нас в школе было их на удивление много. Но появились они в более старших классах.

А пока я только в 5 «Д». И самый лучший педагог — это учитель физики Бэ. Бэ., а может быть, Гэ. Бэ, не помню. Ему лет тридцать пять, он красавец, брюнет, глаза, как вишни. Но он ещё умеет так объяснить физику, что всем интересно. На его уроках всегда тишина, все слушают и влюблённо глядят на него. Но дети есть дети, а в подростковом возрасте даже девочки — те ещё стервы. А я всегда «славилась» своим поведением. То во время урока рисования, в 3-м классе, залезла под парту и кукарекала. То в 4-м, после операции аппендицита, прыгнула «на спор» из окна третьего этажа в сугроб. Прямо на глазах старенькой учительницы Варвары Ивановны. Как её, бедную, инфаркт не хватил, не знаю. В общем, тот ещё экземпляр!

А тут, не помню почему, во время урока физики я решила позавтракать. В классе тишина, двое у доски стоят, задачи решают, а учитель прогуливается от последнего ряда к доске и обратно. Закончила я есть бутерброд, пакет бумажный надула, и когда учитель ко мне спиной был, — как хлопну пакетом. Весь класс подпрыгнул, и он — тоже. Обернулся, смотрит на класс и спрашивает:

— Кто это сделал?

Я, конечно, с невинным видом в окно смотрю. А девчонки все молчат.

— Скажите, кто это сделал, — повторяет Бэ. Гэ., — пока не скажете, продолжать урок не буду.

Я спокойно в окно смотрю, а главное, помню, что совесть моя меня совсем не мучает, хотя это был мой любимый педагог. Класс тоже молчит. Он идёт на кафедру, начинает что-то писать. Ну, тут, конечно, у одной ябеды нервы не выдерживают, поворачивается она ко мне и громко так:

— Лепко, ну что ты молчишь, признайся.

Тут Бэ. Гэ встал из-за стола и с удивлением на меня смотрит. А я даже ухом не веду. Ну раз взялась за такую роль, надо же до конца её довести. А вокруг уже некоторые предательницы зашипели: «Признайся, признайся». В это время зазвенел звонок на перемену. Бэ. Гэ встал и говорит:

— Если тот, кто сорвал урок, не извинится, в следующий раз урока не будет. А сейчас — до свидания! — и ушёл к себе в лабораторию.

На перемене класс разделился на две части. Мои друзья поддерживали меня, а большинство требовало, чтобы я извинилась.

Кстати, однажды отец мне сказал, показывая газету «Правда»:

— Посмотри, какое страшное выражение — «подавляющее большинство»!

Я это запомнила на всю жизнь.

Как это ни странно, я с детства не любила большие скопления народа. Может быть, потому, что родилась и жила до 13 лет на площади Маяковского. Окна нашей комнаты в коммуналке театрального общежития упирались в стену Зала имени Чайковского. Но косвенно окна выходили на площадь Маяковского. А там по большим праздникам с 6 утра включали репродуктор, и под звуки: «Нас утро встречает прохладой!» толпа народа гуляла до поздней ночи. Так я с детства невзлюбила толпу и эти праздники. Не любила я ходить на демонстрации, не любила петь хором, маршировать в ногу, и вообще не любила, и до сих пор не люблю, никаких массовых мероприятий. Папа даже не догадывался о своём пророчестве, когда в детстве называл меня: «Моя из ряда вон выходящая личность».

При этом я люблю Театр, люблю зрителей. Испытываю к ним огромное чувство благодарности за доброе отношение к моему творчеству. Обожаю друзей, и вообще не бывает у меня никаких проблем при встрече с любыми людьми: будь то актёры, поэты, писатели или самые простые деревенские старушки. Как-то люблю рассматривать индивидуума, то есть Homo sapiens’a, отдельно от толпы.

Итак, «подавляющее большинство» считало, что я должна пойти и извиниться перед педагогом. В глубине души я, конечно, тоже так считала, но дать «толпе» подумать, что я пошла у них на поводу, не могла. Конечно, эти мерзкие отличницы и главные ябеды уже настучали на меня классной руководительнице, мало того, дело дошло до завуча. Во время урока русского языка в класс вошла завуч и попросила меня выйти. В коридоре она сказала мне:

— Вика, тебе надо пойти и извиниться перед Бэ. Гэ.

— Хорошо, — согласилась я, так как уже внутренне была к этому готова, и отправилась в кабинет физики.

Приоткрыв дверь, я увидела, что класс пуст, только в лабораторной горел свет. Я заглянула в маленькую комнату и увидела Бэ. Гэ., который делал что-то с приборами. Встав в дверях, я сказала тихим голосом:

— Простите меня, пожалуйста, это я лопнула пакет на уроке.

Бэ. Гэ. обернулся, лицо его просветлело. Он подошел ко мне очень близко и ласково сказал:

— Ну, что же ты? Я от тебя этого никак не ожидал, ты ведь знаешь, как я тебя люблю. — С этими словами он положил мне руку на грудь.

В глазах у меня потемнело. Я ударила его со всей силой по щеке и в ужасе выскочила из класса. Бэ. Гэ. умер для меня в эту минуту. Мне было 11 лет.

На другой год у нас появился новый, нудный педагог по физике, женщина. Но я возненавидела физику навсегда.

Когда мне было 14 лет, очевидно, переходный возраст, я как-то в классе потеряла сознание. Вызвали «скорую», делали какие-то уколы, потом решили отвезти меня домой. Носилок почему-то не было. Наш класс — на четвёртом этаже. Врач была молодая женщина. Это всё я узнала потом. Помню только, что, едва придя в себя, я почувствовала, что кто-то несёт меня на руках. Я приоткрыла глаза — это был Бэ. Гэ!

Я его простила.

* * *

Вспоминая себя в подростковом возрасте, я часто думаю, что была нимфеткой. Представьте себе, что в 13 лет я имела такой же рост и вес, как в 20 и как сейчас. Так что, наверное, глядя на меня, мужчины вокруг «забывали», сколько мне лет. Но при этом они могли помнить, что были друзьями моих родителей, они знали их многие годы, восхищались их талантом, и т. д. и т. п. Всё это вызывает у меня, мягко говоря, недоумение.

Вот один из них — «Сидор Матрасович». Он знает меня с детства. Мне, правда, уже 18, и я учусь в театральном вузе.

Однажды отец приходит домой весь сияющий:

— Слушай, Сидор Матрасович хочет поговорить с тобой! Он ждёт тебя завтра в театре в своём кабинете!

Вот это да! Разве могла я мечтать об этом! Бегу, лечу на крыльях, полная радостных предчувствий.

Вхожу в кабинет, дрожа от страха, никогда я ещё в таких кабинетах не была. Сидор Матрасович за письменным столом, я — напротив. Мне — 18, ему — 50 лет. Я знаю, этот дяденька — друг моего отца. Он и сам сразу говорит мне об этом. Эти слова на всю жизнь остались ключом к моему сердцу. Любой человек, произносящий имя моего отца, будто поворачивает маленький волшебный ключик, помните, как в сказке: «Сезам, откройся!» И двери моего сердца открываются. Вот сейчас, вспоминая все «исторические мужские хроники», я всё думаю, как это мужчины догадывались об этом? На каком уровне интуиции или ещё чего-то они решали применить этот приём?

Итак, сначала минут тридцать Сидор Матрасович рассказывает мне о том, как нежно и искренне он любит моего отца. Как актёра, как человека! Потом он задаёт мне вопрос, а не хочу ли я работать в его театре.

— Ну как же, — удивляюсь я, — ведь я ещё на третьем курсе!

— Это ничего, — успокаивает он меня.

И начинает долго и подробно рассказывать, какие роли собирается мне дать. Я сижу, как во сне, не веря своему счастью. И вот во время этого чудесного сна взрослый дяденька, большой друг моего отца, вдруг вскакивает, хватает меня в объятия и начинает целовать прямо в губы, совсем не по-отечески, мерзко, гадко, и шепчет при этом:

— Только ты приходи ко мне!

Ударить его по лицу, как того, в детстве, я не рискнула.

«Господи, — думала я в ужасе, — он ведь папин друг!»

И, ошарашенная, опозоренная, выскочила из кабинета в уборную, где меня рвало от горя и обиды. Я плакала и полоскала рот под краном. Потом часа два ходила по улицам и думала, что скажу отцу. Врать я не умела и не любила, тем более отцу. Когда я наконец рискнула прийти домой, отец взволнованно кинулся ко мне:

— Где ты была? Почему так долго? — Он с тревогой вглядывался в моё лицо. Я улыбалась (ведь я хотела быть актрисой!).

— Всё хорошо, папуль. — И я рассказала ему всё, кроме финала этой истории.

Он был счастлив. И я была рада. Если бы я сказала, чем закончился наш разговор, отец убил бы Сидора Матрасовича. Это я знала твёрдо…

Я никогда не работала в том театре. Сидор Матрасович умер для меня. Но уверена, что эта история ускорила смерть моего отца.

Прошло тридцать лет. Я работала в театре, который сама организовала. У меня был блистательный партнёр, мы с ним играли Бергмана. Это был наш любимый спектакль, он шёл многие годы с неизменным успехом.

Однажды неожиданно на спектакль пришёл Сидор Матрасович. После спектакля мы, как всегда, шли к зрителям в фойе. Среди них был и Сидор Матрасович. Он отвёл меня в сторону.

— Прости меня! Ты — прекрасная актриса! — сказал он и заплакал.

Я простила его.

* * *

Вот тут, кстати, а может быть, и некстати, позволю себе ещё одно небольшое отступление.

Когда-то, очень давно, не помню от кого, я услышала такое выражение: «Месть горбуна». Сказано оно было в соответствии с ситуацией, схожей с моими историями. И так оно мне понравилось, что осталось на языке навсегда. Правда, очень точное определение?

Тут ни в коем случае не имеется в виду какой-то определённый физический недостаток. Нет! Наоборот — именно какой-то изъян в душе. Ведь человек, всерьёз мечтающий о мести и, тем более, её осуществляющий, не может считаться вполне здоровым. И потом, физические недостатки причиняют боль и страдания непосредственно и самому человеку и, конечно, его близким.

А моральный урод причиняет сознательно страдания другим.

Короче, все эти мои мужские «особи вульгарис», о которых идёт речь, потом, не получив желаемого, начинали свою «месть горбуна».

Нет, правда, очень точное определение! Бывало, какая-нибудь моя подружка или знакомая пожалуется на такую же или похожую ситуацию, а я ей:

— А, «месть горбуна», всё ясно! — И мы вместе грустно посмеёмся.

Так вот, пожалуй, только мой физик мне не мстил. А, наоборот, пытался получить моё прощение. Я и экзамен по физике на аттестат зрелости только благодаря ему сдала. Ведь после той истории, как я уже говорила, физику я невзлюбила, перестала понимать, а после вообще решила, что она мне никогда в жизни не пригодится, и махнула на всё рукой. Но наступил экзамен, и надо было не получить двойку! Я пыталась учить, дошла до 5-го билета и бросила! Не представляю сейчас, на что я тогда надеялась. Только на чудо. И оно появилось в образе Бэ. Гэ.

Я специально пошла сдавать во вторую смену, в надежде на то, что педагоги устанут и махнут на меня рукой. Они и вправду устали, и когда первые пять человек вытащили билеты и стали готовиться, вся кафедра пошла обедать, а Бэ. Гэ. остался один за нами наблюдать. Наверное, он по моему лицу понял, какой я «знаток физики».

Поэтому, повернувшись ко мне спиной, стал медленно прохаживаться от двери к доске, дав мне возможность быстро подойти к столу, повернуть билеты и посмотреть, какой номер где лежит. Когда я открыла первый попавшийся билет, и это оказался № 5, то чуть не подпрыгнула от счастья. Ведь именно его я знала отлично. Как сейчас помню первый вопрос: «Что такое коэффициент полезного действия?» (Вопрос помню, а ответ, увы, уже нет.)

Быстро вернувшись за свою парту, пока Бэ. Гэ. не обернулся, я стала ждать прихода остальных экзаменаторов. Когда все пришли, сытые и довольные, я начала изображать безумное волнение, пока на меня не обратили внимание. (Ещё бы! Я готовилась в актрисы! И больше всего боялась, что они перемешают билеты.) Тогда наш главный преподаватель спросил:

— Ну что, Лепко, волнуешься? А если не боишься, иди отвечать без подготовки.

Я только об этом и мечтала. Но ещё минуты две делала вид, что колеблюсь. Потом, сказав:

— А! Была — не была! — я подошла к столу, вытянула билет и радостно воскликнула: — Пятый!

За экзамен я получила четвёрку, так как забыла от счастья, в каких единицах измеряется сила линз. А может быть, и не знала. Но теперь знаю — в диоптриях.

Так Бэ. Гэ. меня спас, а может быть, и свою совесть.

* * *

А как мне отомстил Сидор Матрасович, вы и так, наверное, поняли.

Конечно, я к нему больше в его кабинет не ходила. Но когда закончила вуз, получив диплом с отличием и имея несколько прекрасных работ для показа в театре (это — оценка моих педагогов), я, как все студенты, пошла на запланированный показ.

В зале во главе художественного совета сидел Сидор Матрасович. Мы сыграли свои отрывки и ждали решения. Помню, что ребята недоумевали, почему, когда я была на сцене, Сидор Матрасович прикрывал глаза рукой и отворачивался. У нас действительно были сценки, которые мы в институте играли, как концертные номера. И они шли с большим успехом. На худсовете он обо мне вообще ничего не говорил, как будто меня не было на свете. Когда отец спросил: «Что случилось?» — он ответил: «Не надо было ей замуж выходить». Это была его рецензия на мою игру. Меня не взяли.

Вечером, вернувшись домой, я увидала, как мой отец плакал.

«Месть горбуна» состоялась.

Я никогда не жалела, что не работала в этом театре. Я жалела только своего отца. Но всё-таки я успела папу порадовать. Меня приняли в другой, не менее хороший Театр. Я репетировала одну из главных ролей с замечательным режиссёром. Осенью должна была состояться премьера! Осенью папы не стало.

* * *

Написала я это, и опять вроде всё сначала пережила. Господи! Вот дура-то — не надо было начинать. Я ведь хотела посмеяться, посмотреть на эти истории со стороны, с высоты прожитых лет. А они, оказывается, вон как в душу въелись. Что-то не очень весело получается. Я ведь росла постепенно и стала стараться спокойнее на всё смотреть. Хотя гадость — всегда гадость!

Итак, после нескольких лет работы в театре появляется некий Едрило Васильевич. Вернее, он и раньше, задолго до меня, в Театре работал. Это он в моей истории появляется. Впрочем, вру!

Меня ещё и на свете не было, а он уже в моей истории появился. Дело в том, что мама моя, будучи мною беременна, снимала где-то дачу. А рядом с этой дачей была дача Едрило Васильевича. Тут вдруг война началась! Немцы очень быстро к Москве подходили, а самолёты немецкие стали скоро нас бомбить. Так что очень добрый человек, Едрило Васильевич, позволил моей маме у него в подвале от бомбёжек прятаться. Не подозревая даже, что лет этак через 25 мы с ним на одной сцене работать будем. И что он тогда на меня своё особое внимание обратит.

Надо отдать ему должное, он никогда мне про дружбу с папой не говорил. Но историю про подвал вспомнил и очень радовался, что я жива осталась. А потом он любил иногда со мной о творчестве поговорить. Занимал в своих спектаклях, правда, в маленьких эпизодах, и всё спрашивал, не хочу ли я главную роль в одном его спектакле сыграть. Я отвечала, что очень хочу, хотя понимала, что путь этот будет долгим.

Во-первых, я считала, что мне надо ещё до этой роли творчески и человечески дорасти. А главное, во-вторых, эту роль его супруга играла очень давно и очень удачно. Так что всё ограничивалось беседами. Вернее, его вопросами и моими ответами. Тут меня стали некоторые «актрисы со стажем» просвещать. Почему-то они оказались в курсе не только сугубо личных историй Едрило Васильевича, но и его физических достоинств. Рассказывали всякие чудеса и ужасы, а ещё сказали, что он очень волосатый.

Как-то иду я мимо мужских гримёрных на сцену. Двери у всех почти настежь открыты. Я так машинально повернула голову в сторону, и вдруг вижу в зеркале — медведь стоит! Я чуть не закричала от страха, а потом смотрю — это же Едрило Васильевич! Я как побегу, выбежала на сцену, стою в кулисах, скоро выходить, а я смеюсь, не могу остановиться. Меня подружка шёпотом спрашивает:

— Ты чего хохочешь?

А я ей:

— Я сейчас медведя видела!

— Какого медведя?

— Седого! — И опять заливаюсь, еле успокоилась, чтобы на сцену выйти.

А тут, как назло, на другой день опять этот спектакль идёт. Сижу я в гримёрной, готовлюсь к выходу, радио слушаю.

Вдруг входит Едрило Васильевич, так аккуратно за собой дверь закрывает и направляется ко мне. Руки раскрыл, вижу, обнять меня хочет, а я, как «медведя» вспомнила, меня такой смех разобрал, и я давай от него бегать то к одному столику, то к другому. Гримёрная большая, нас, девочек, в большие гримёрные всех вместе сажали. Только на этом спектакле я там одна сидела. Бегаю я от него по комнате, а по радио трансляцию слышу, там как раз его супруга играет. Я ему и говорю:

— Что это с вами, Едрило Васильевич? Вон, слышите, ваша супруга на сцене? Я её так люблю, так люблю!

Он даже оторопел и замер с распростёртыми руками, а я тем временем шмыг в дверь и скорей на сцену.

«Слава богу, — думаю, — пронесло!» И правда, довольно долго он ко мне не подходил. Но однажды днём после репетиции я направлялась домой.

Вдруг сталкиваюсь в коридоре с этим «медведем». Он так ласково на меня смотрит и говорит:

— Вот, вы знаете, я всё хочу с вами об этой роли поговорить, — и запел, и запел. Я, естественно, стою, слушаю.

— Да что это мы с вами в коридоре стоим, — говорит, а сам уже дверь открывает, — давайте зайдём в мою гримёрную.

Зашли. Сели друг против друга в кресла, и он опять стал о работе. Да всё так интересно и подробно.

— Вы знаете, о чём я подумал, может быть, вам правда пока другую роль сыграть. По-моему, она вам очень подойдёт.

— Какую? — спрашиваю.

— Да вот, ведь я сейчас «Ревизора» ставлю. А не сыграть ли вам Марию Антоновну? — Смотрит на меня, прищурился и облизывает губы.

— Как же я могу эту роль играть? — удивилась я. — Там ведь уже репетирует другая актриса!

— Ничего страшного, это мы уладим. Я её с роли сниму, если вы согласитесь.

И опять так сладенько смотрит и языком губы облизывает. Чувствую, больше терпеть не могу!

«Ну, — думаю, — дам по морде, ещё умрёт, он ведь старый — нельзя!»

— Знаете, — говорю, — Едрило Васильевич, вы на меня как кот на сметану смотрите! Какая гадость!!

Вскочила я с кресла, а он успел меня за руку схватить. Повернул мою руку ладонью вверх и стал языком лизать. Дёрнула я руку так, что он чуть не свалился, и дверью — хлоп! Опять бегом к умывальнику, теперь руки с мылом мыть.

Больше он со мной об искусстве не говорил. И даже дал роль в своём спектакле. Не Марию Антоновну, а её отражение в зеркале!

Вот это — месть горбуна!

Я просто в восторг пришла от такой тонкой мести. Не выдержала, подошла к нему и говорю:

— Ну, Едрило Васильевич, я снимаю шляпу!

А он так хитро улыбнулся, ну типичный кот в «медвежьей шкуре».

* * *

Работаю я, значит, в своём большом, хорошем Театре много лет, разные роли играю, и главные, и небольшие. Но перспективы на будущее у меня есть, и настроение очень хорошее. Вдруг — бах! — новость. К нам приходит новый Главный! Да ещё какой! Все заранее его боятся. С одной стороны, он талант, а с другой — самодур. Так что трепещите, артисты!

В общем, застращали нас как могли. Ну, что делать, жизнь наша актёрская такая подневольная. Хочешь не хочешь — терпи! А тут я ещё узнаю, что он «чертей гоняет».

«Да бог с ним, — думаю, — пусть гоняет, это его «черти», а не мои». Ладно бы, только это. Он, оказывается, очень не любит, когда женщины курят, носят брюки или цветные колготки. А я как раз в те годы курила, с детства люблю в брюках ходить, а цветные колготки тогда самые модные были. Все наши артистки «хвосты поджали» и стали все эти правила соблюдать.

«Нет, — думаю, — это не для меня!»

Я ведь вам уже говорила про своё отношение к «массовым мероприятиям». Ещё не хватало, чтобы какой-то дядька, хоть и режиссёр, указывал мне, что носить! Ни за что не поддамся! Кто он мне? Отец родной или муж? Да я и мужу не позволила бы мне диктовать. Прислушиваться к мужу или отцу можно, из уважения к ним, но не более того. Короче, я как ходила в брюках, так и хожу, как курила, так и курю. Меня девочки встречают в Театре:

— Вика! Сума сошла! Он вчера одну нашу актрису в брюках увидел, так он ей такое сказал!

— Ну, это ведь «одной нашей актрисе», — отвечаю, — мне он этого никогда не скажет.

Даже не пойму, откуда у меня такая самоуверенность появилась. А может быть, это просто чувство собственного достоинства было. Не могла я видеть, как наши уважаемые дамы, известные артистки, стали с сигаретами по углам прятаться.

Помните, не так давно появилось такое выражение: «покорно-послушное большинство»? Так вот, я никогда ни в этом, ни в «подавляющем большинстве» не состояла.

До поры до времени всё шло нормально. То есть я этого Чертогона просто не встречала. Как-то вечером шёл у нас спектакль типа «советская классика». Я там роль дочери одного аристократа играла. Естественно, в длинных платьях, так как дело было в 1917 году. Переоделась я на очередной выход, сигарету закурила и вышла из уборной к телефону. Мне надо было гримёра вызвать, причёску поменять. Телефон местный, на стене висит, я звоню: в одной руке трубка, в другой — сигарета. Вдруг вижу, по коридору Чертогон идёт, а за ним сзади две женщины. Одна — режиссёр, а другая — его жена. Она давно в этом Театре работала. Актриса чудная и человек замечательный. Лицо у неё просто иконописное было, такое мученическое. Я думаю, много она в жизни натерпелась.

Приближается ко мне вся эта компания, и я вижу, что дамы за его спиной начинают мне всякие знаки делать и страшные глаза. Мол, брось сигарету! Они обе ко мне очень хорошо относились, и я их уважала. Но сигарету всё равно не бросаю. Тут Чертогон остановился, смотрит на меня пристально и спрашивает:

— Так это и есть Лепко?

— Лепко, Лепко, — поддакивают дамы, чуть не подавившись.

— Вот ты, оказывается, какая, — продолжает он. — А ты что ж это, куришь?

— Нет, — отвечаю я, не моргнув глазом, — это я по роли.

— А-а-а! — протянул он и двинулся дальше. Вижу, мои дамы за его спиной чуть не прыснули от смеха.

В общем, гроза миновала. Потом я его несколько раз в коридоре встречала. Посмотрит он на меня в упор:

— Ну что, Лепко, как дела?

— Нормально, — говорю, — спасибо.

Вот и всё.

Слышала я, что он, придя в Театр, все спектакли отсматривал. Слышала, что и на моих был. Ну, был и был, ему это положено.

Однажды мне сообщают, что наш главный Чертогон велел мне к нему на приём прийти. Пришла. Я тогда первый раз за все годы работы в Театре в этот кабинет вошла. Стол буквой «Т», он — в центре, а я в самом конце этой буквы.

— Ну что, — говорит, — Лепко, рассказывай, как живёшь.

— Нормально, — говорю, — спасибо.

— Я ведь знал твоего отца, мы с ним одно время вместе работали.

«Господи! — думаю. — Неужели опять?..» Сижу ни жива ни мертва. Потом взяла себя в руки:

— Да, — говорю, — я знаю. Мне папа о вас рассказывал.

Но он продолжает. И потекли разные воспоминания о его жизни в том театре. Слушаю, молчу. Вдруг:

— Ты замужем?

— Да. У меня сыну 7 лет.

— Да знаю я, знаю! Ты сколько лет в этом театре работаешь?

— Десять лет.

— А зарплата у тебя какая?

— Восемьдесят пять рублей.

— Я твои спектакли видел, хорошо работаешь. Ну, иди, Лепко!

Далась ему моя фамилия, что он её сто раз повторяет. Вышла я счастливая, что всё так хорошо окончилось, а главное, что он мою работу похвалил. Не так страшен чёрт, как его малюют!

И месяца не прошло, смотрю на доску приказов и не верю своим глазам. Мне зарплату прибавили! Впервые за 10 лет! А главное, формулировка: «За творческий рост».

Вот это Чертогон!

Когда я пришла в театр после окончания театрального вуза «с отличием», зарплату мне дали 69 рублей. Это была первая, самая низшая ставка. На дверях Театра висело объявление: «Требуется уборщица. Оклад — 75 рублей». Когда я стала получать 75 рублей, уборщица получала 85 рублей. Когда мой оклад стал равен 85 рублям, уборщица рванула на 100 рублей. Так что догнать уборщицу не представлялось никакой возможности. Я даже стала шутить, что «повышалась по низам». И тут вдруг 120 рублей! Такой реванш! Интересно, что теперь уборщица обо мне подумает?

Я была счастлива, все мои друзья меня поздравляли.

В это время в Театре на выпуске был один спектакль на современную тему. А кроме этого, наш Главный затеял поставить классику со Смоктуновским в главной роли. Как-то утром звонят мне домой и приглашают на репетицию классики. Боже! Даже поверить трудно в такое счастье! Репетиции пока «застольные». Читаю. Прямо во время читки Иннокентий Михайлович говорит:

— Наконец-то! Столько времени искали! Вот же она — княжна!

Все одобрительно поддакивают. Радости моей не было предела. Не ем, не сплю, мечтаю о репетициях!

Вдруг снова звонок из Театра. Вызывают на репетицию современной пьесы. Ничего понять не могу. Там ведь уже спектакль на выпуске. По телефону велели взять какой-нибудь костюм для репетиций. Беру простую белую кофточку и клетчатую юбочку в складку. Вроде мне это идёт, но скромно. К роли подойдёт. Прихожу в Театр, вижу, в гримёрной сидит актриса, которая эту роль играла, а Чертогон её отстранил. Я в ужасе, это что же, мне на «чьих-то костях» карьеру строить? Нет, тут что-то не чисто. Она плачет, а я зашла к ней в гримёрку, обняла и говорю:

— Послушай, не плачь, это долго не продлится. Вот увидишь, скоро опять ты играть будешь.

— Почему ты так думаешь?

— Ну, я ведь себя знаю, — сказала я и пошла на сцену.

В общем, репетировали мы недели две. Причём днём на сцене, а вечерами в зале. И держал он всех до двух — до трех часов ночи. Все терпят, молчат, а за спиной его кроют. А я, как только время без четверти час, встаю и домой собираюсь. Он в крик:

— Куда?!! Всё к мужу своему спешишь?!!

— Вы меня извините, у меня ребёнок дома, а метро сейчас закроется.

— На машине отвезут!

— Спасибо, не надо.

И ухожу. Все смотрят и молчат. Тогда он на другой день всех в 10 вечера отпустил, а меня одну оставил. И снова о моём папе начал вспоминать. А меня от этого просто передёргивает. А он говорит, говорит, уж не помню что, а сам ко мне всё ближе подходит. Волосы всклокоченные, немытые, изо рта брызги во все стороны летят. Я невольно отступаю. Он заметил, остановился и спрашивает:

— Я тебе что, противен?

Я ему прямо в глаза смотрю и говорю:

— Знаете, я терпеть не могу ничего чужого и ворованного. — Он посмотрел на меня внимательно и вышел.

На другой день я пришла на сценическую репетицию в другом костюме.

— В чём дело?!! — слышу его крик из зала. — Почему в этом платье? Иди, переоденься!

— Мне не во что.

— Как это? Где та кофта и юбка? — кричит.

— Я их постирала.

— Стоп! Репетиции не будет, пока ты не переоденешься! — кричит на весь театр.

Ухожу со сцены к себе в гримёрку.

«Вот глупость, — думаю, — какая разница, в чём я одета?» Неожиданно открывается дверь, и вбегает его святая жена:

— Вика, милая, прошу тебя, надень то, что он просит.

— Слушай, ты что, с ума сошла? Ты за него ещё хлопочешь?

— Девочка, милая, прошу, ты с ним не спорь, сделай как он хочет.

«Ну, — думаю, — такого я ещё не видела. Наверное, это и есть жертвенная любовь».

— Да пойми ты, я ведь правда всё постирала! Просто с утра погладить не успела. Я не думала, что это так важно.

В общем, репетиция сорвана. Чертогон в бешенстве. И завтра репетирует та самая первая артистка, а я вместо неё сижу в зале. Во время перерыва я ей шепчу:

— Вот видишь, я же тебе говорила, что всё долго не продлится.

Он издевается над ней ужасно, и всё на моих глазах. Периодически, глядя на меня, кричит:

— Вот видишь, Лепко меня возбудила, а я тут с тобой должен возиться!

Бедная, бедная моя коллега! Как она всё это терпит? Моментами мне хочется за неё дать ему по морде. Он, видно, это чувствует и отпускает меня с репетиции. Вскоре вместо меня и в классике репетирует другая. Смоктуновский, случайно столкнувшись со мной в дверях, удивлённо поднимает брови:

— Что происходит? Вы так прекрасно репетировали.

— Не знаю, — грустно улыбаюсь я, — спросите режиссёра.

Глупые, глупые мужчины, готовые пожертвовать даже успехом собственного спектакля ради «мести горбуна». Конечно, я простила его.

Он всё-таки увидел во мне не только женщину, но и актрису, этот Чертогон. Спустя пару лет меня ждал после спектакля возле театра один мой знакомый. Он держал в руках огромный букет роз. Из дверей вышел Чертогон, посмотрел на него и спросил:

— Ты кого ждёшь? — Они раньше были знакомы.

— Викторию Лепко.

— Лепко, Лепко… Она мне тоже когда-то нравилась. Но она ничего не поняла.

Вот и приехали! Круг замкнулся. Помните, я в самом начале говорила, что мы с мужчинами совсем разные люди. Так что оказывается, что они нас тоже часто понять не могут.

* * *

Сколько у меня в кино таких историй было, даже не сосчитать. Ну, там всё ясно — не берут сниматься, и точка. Никаких вариантов. Вот тебе и вся «месть». Но с одним режиссёром очень забавно у меня получилось.

Пригласили меня на пробы. Роль! Только мечтать можно, классика. Не кто-нибудь, а сам Фёдор Михайлович Достоевский. Я ещё на первом курсе училась, мне 17 лет. Прошла я все пробы, все худсоветы. Утвердили! Какое чудо! Актёры знают, как это всегда не просто. Жду. Не звонят! Ничего не понимаю, в чём дело? Потом мне ассистентка звонит:

— Вика, вы извините, у нас другая актриса снимается.

— Почему? — спрашиваю, чуть не плачу. — Меня ведь худсовет утвердил.

— Ну, понимаете, она ему больше «глянулась». Он на ней женился.

Это, конечно, дело святое — любовь. Женился, так женился. Ничего не поделаешь. Погоревала я, но простила его. Проходит несколько лет, меня опять к нему же, на другой фильм, на главную роль утверждают. Конечно, я рада. Не классика, но роль интересная. Жду. Опять — ни звука! Неделя, другая. Не выдержала, звоню сама в группу.

— Что, — спрашиваю, — случилось? У вас что, другая актриса снимается?

— Извините, да.

— Понятно! Она ему больше «глянулась»!

— Дело в том, что он на ней женился.

Вот такое «кино» бывает.

* * *

Телевидение тоже «не обошло меня своим вниманием». Опять эти непонятные мужчины ввергли меня в ступор.

Пригласили меня сниматься в один сериал. Дело это давно было. Причём всё как-то удачно складывалось. И компания хорошая, и Режиссёр чудный человек. В общем, снимаемся все с удовольствием. А тут ещё как-то подружились мы с Режиссёром и Редактором. Иногда после съёмок посидим где-нибудь, то в кафе, то ко мне домой зайдём. Как-то очень хорошо нам втроём было, весело. Режиссёр когда-то с моим отцом работал. Он мне про него много смешных историй рассказывал, которых я не знала. Я им — папины анекдоты. В общем, посидим, посмеёмся, поболтаем. Я им что-нибудь вкусное приготовлю. И все очень довольные расходимся. Долго так продолжалось. Однажды у нас съёмки в Ленинграде были.

А я так люблю этот город. У меня там родная тётя жила. И ещё сёстры любимые. Поехали мы в Ленинград, и все в гостинице остановились, а я у сестры на набережной Фонтанки. Очень я любила в этой её чудовищной коммуналке жить. Там жило по 10 семей, длиннющие коридоры, в сортире — бачок деревянный. А на доме мраморная доска: «Здесь А. С. Пушкин встречался с А. Керн». Прелесть! Я всегда сестре говорила:

— Наверное, ещё Керн этим сортиром пользовалась!

Но короче. Вечером после съёмок Редактор мне и говорит:

— Пойдём в нашу гостиницу в ресторан? Поужинаем.

— Давай, — говорю, и — пошли. Сели в ресторане, заказали всё. Я спрашиваю:

— А где наш Режиссёр?

— Да он сегодня в БДТ пошёл.

Посидели мы хорошо, выпили немного, во всяком случае, я. Он мне предложил пойти к нему в номер кофе пить. Сколько раз мне отец говорил: «Никогда одна в номер к мужчинам не ходи».

«Ну, — думаю, — это — к мужчинам, а это ведь свой, друг». И пошла. Выпили мы кофе. Он ещё коньяку добавил. Стала я собираться домой. Поздно уже, а мне ещё ехать до Фонтанки.

Тут вдруг как он схватил меня и не пускает. Я говорю:

— Ты что, с ума сошёл?

А он такое понёс! Дескать, какой он идиот, столько времени я снимаюсь, а у нас с ним «ничего нет». Все, мол, думают, что я с ним сплю. А он, дурак, только дружит со мной. Я на него смотрю и не верю ни своим ушам, ни своим глазам.

Он чуть ли не на колени встаёт и просит меня с ним остаться. Всё это — как гром среди ясного неба. Мне и противно, и жалко его. Я сама начинаю плакать, умоляю его встать и успокоиться. А он заводится всё больше, вижу, злится уже. Я плачу, говорю:

— Ты что, с ума сошёл? Всё было так хорошо. Не могу я больше этого слышать, прости!!

И выскочила за дверь. Шла я ночью одна по Невскому и всю дорогу рыдала. Так мне было горько, обидно, как будто кто-то в колодец наплевал, из которого я пила.

На другой день встретились мы на съёмке, и я, как ни в чём не бывало, как раньше, с ним стала разговаривать. Сделала вид, что ничего не было.

Вернее, я серьёзно решила всё забыть. «Мало ли, — думаю, — всякое бывает. Выпил лишнее. Помутнение мозгов наступило». Он тоже вроде ничего не помнит. «Слава богу, — думаю, — переживу. А он всё-таки нормальный, друг».

Прошло месяца два, смотрю, что-то у меня роль стали сокращать. Один партнёр звонит:

— Слушай, для нас с тобой такая сцена была хорошая написана, а там тебя почему-то вычеркнули. Другой актрисе отдали.

Дальше — больше. Совсем стали из серий выключать.

«Ну, что ж, — думаю, — «месть горбуна» в действии». Но, честно говоря, я от него этого не ожидала.

Вскоре наш сериал закончился, да и дружба наша распалась. Режиссёр, святая душа, несколько раз меня спрашивал:

— Что у тебя с Редактором произошло? Чего это он на тебя бочки катит?

— Не знаю, — пожимала я плечами, — сама удивляюсь. Но вы не расстраивайтесь, я вас всё равно очень люблю.

Много лет с тех пор прошло. Умер Режиссёр. Я его помню и люблю. У него и правда была святая душа. А Редактора я тоже простила.

* * *

Что же это получается, дорогие мои, так я этих мужчин и не поняла. Не поняла, а простила?

Дура я, наверное. И чего, спрашивается, всю эту писанину затеяла? Кому всё это нужно было? Только ил со дна подняла. А может быть, всё-таки не зря? Очень мне хотелось, чтобы эти самые «мужчины-вульгарис» со стороны на себя посмотрели. Как это я себе иногда говорю: «Надо увидеть себя глазами партнёра». Мне просто никак не понять, почему они никогда этого не делают. И ещё. Очень мне всегда обидно было, когда на меня только как на женщину смотрели, а не как на актрису. Правда, мне одна подруга сказала: — Дура! Радуйся, что на тебя как на бабу смотрят! Вот когда перестанут смотреть, тогда — плачь.

Но эта подруга актрисой не была. А актрисы, я уверена, меня поймут. Мы, женщины, очень хорошо знаем, как эта «месть горбуна» способна сломать нашу судьбу.

Слава богу, мою — не сломала!

* * *

А пока мне только семь лет, и я очень счастлива. У меня есть всё, и даже больше. Мама, папа, Владимир Павлович и ещё его дочь Наташа, то есть теперь моя сестра, и плюс их многочисленные родственники, с которыми меня знакомят. А ещё у меня появляется няня, очень симпатичная восемнадцатилетняя Нюра.

Летом мы снимаем дачу на Левобережной, рядом с дачей друзей мамы и Владимира Павловича. Это семья Хачатуровых, и у них есть сын Гоша. Он только на год старше меня, и мы с ним влюблены друг в друга. Мы устраиваем концерты, вместе с Гошей поём, а я ещё и танцую на радость нашим родителям. А Наташа с Нюрой обе влюблены в сына нашей дачной хозяйки Пашу. Он катает всех на своём велосипеде. Причём сажает Наташку на багажник, а меня и Нюру на раму. А вечером я иду спать, а девочки плавают с Пашей на лодке по Москве-реке. Папа тоже приезжает на дачу. Взрослые вечерами сидят на террасе, и там опять раздаётся гомерический хохот. Нам с Гошей интересно, мы подкрадываемся к террасе и слышим, как отец рассказывает про нашу коммуналку. Одну историю я уже знаю.

Наш сосед Абрам Александрович Юрьев, директор Театра оперетты, жил в трёх комнатах с женой, двумя перезрелыми дочерьми, которым было лет по тридцать, и с сестрой жены. Он всегда был необыкновенно вежлив и чистоплотен. Дамы занимались хозяйством, и в эти проблемы Абрам Александрович не вникал. Но однажды, уж не знаю, как это случилось, он остался в доме один и вынужден был сам себе готовить еду. Утром он раньше всех появился на кухне, гладко выбритый, в белоснежной рубашке и в брюках на подтяжках. Когда наши жильцы всем скопом вывалились на кухню, Абрам Александрович уже стоял у плиты и внимательно смотрел на кастрюлю, в которой что-то бурно пенилось.

— Что это у вас там? — спросила сердобольная уборщица Нина.

Она жила одна с огромным котом, которого кормила с ложки, подвязав ему салфетку.

— Абрам Александрович, — повторила она. — Чтой-то там у вас в кастрюле?

— Ничего особенного, — с достоинством ответил Юрьев, — просто варю курицу.

— Курицу? — удивилась Нина. — А вы хоть её помыли?

— Разумеется! — Он выразительно посмотрел на уборщицу. — С мылом!

А потом папа стал рассказывать всякие музыкальные истории. Как однажды пошёл на первую советскую оперу «Броненосец Потёмкин». Голоса были слабые, и к концу второго действия он задремал. В это время на корабле начинался бунт. Отец открыл глаза и увидел, как среди матросов вдруг появился огромный детина с большими чёрными усами. «Наконец-то, — оживился отец. — Сейчас, кажется, услышу бас». Детина, стоя на верхней палубе, резко указал пальцем на офицера и лирическим тенором пропел: «А мясо-то червивое!» От неожиданности отец чуть не свалился с кресла и захохотал на весь зал. На него зашикали, но он уже не мог остановиться, подбежавшая билетёрша попросила его покинуть театр.

Вообще отец очень здорово пародировал наших оперных певцов в их напыщенной статичности, когда герой и героиня объясняются в любви и при этом смотрят оба только на дирижёра. Когда он работал в театре «Кривое зеркало», там шла пародия на оперу под названием «Вампука». Особенно мне нравилось, что там в какой-то момент на сцену выходил хор. Все спокойно рассаживались на стульях и после этого начинали петь: «За нами погоня, бежим, спешим! Ужасная погоня, бежим, спешим!»

Мне онера всегда казалась самым неестественным из театральных зрелищ, не говоря уже о советской оперетте. Но с опереттой у меня были свои детские счёты. Я уже говорила, что родилась и жила в доме, где в то время был Театр оперетты. И у нас в нашей коммуналке была одна загадочная дверь. Она находилась в конце маленького коридорчика, прямо рядом с туалетом. А в коридорчике справа и слева размещались кладовки. У нас тоже была своя кладовка, в ней, в темноте и в нафталине, лежали какие-то коробки с вещами и книги. Но главное, каждый день с утра за той странной дверью, около туалета, раздавались разные голоса, слышались музыка и пение. До сих пор помню: «В кино мы не попали, билетов не достали, в театр оперетты мы пошли!» Или вот ещё: «Все давным-давно уснули, еду я верхом на муле, по маисовым и рисовым полям!» и т. д., и т. п. То есть, сидя в сортире, можно было выучить весь репертуар Театра оперетты. Но тогда, в пять лет, я никак не могла понять, почему в столь странном месте звучит музыка и пение? И куда ведёт эта всегда закрытая дверь?

В комнате никого не было, даже няня куда-то ушла. Только на столике у кровати родителей горела настольная лампа. «Нюра!» — позвала я, но никто не откликнулся. В полусне я надела тапочки и в длинной ночной рубашке вышла в коридор. Здесь тоже было темно и пусто, только над телефоном горел свет. «Куда они все подевались?» — подумала я, заглядывая в маленький коридорчик между кладовками. Странное это было видение. В конце коридорчика, под той самой загадочной дверью, горела полоска света. Любопытство взяло верх над страхом. На цыпочках я подошла к светящейся щели и толкнула дверь. Она открылась! И я оказалась в большом красивом фойе, в углу которого стоял белый рояль. Слева была ещё одна слегка приоткрытая дверь в ложу. Там я увидела тёмные силуэты сидящих людей. И где-то глубоко внизу, на самом дне огромного чёрного зала, ярким, праздничным пятном светилась сцена. Там играла музыка и двигались и пели маленькие разноцветные человечки! Так вот оно что было за этой загадочной дверью! Я вдруг вспомнила Буратино, который мечтал открыть волшебную дверь, но у него не было золотого ключика. «А может быть, это театр Карабаса-Барабаса?» — в ужасе подумала я. В этот момент какая-то голова в ложе повернулась ко мне. Не помня себя от страха, я выскочила в коридор и через минуту уже лежала с головой под одеялом, дрожа в каком-то ознобе. Утром всё было как прежде, опять за закрытой дверью раздавались знакомые реплики и звучала музыка. Может быть, вчера мне всё это просто приснилось? Никогда и никому я не рассказывала о тайне волшебной двери.

Прошло двадцать лет. Мы уже давно жили в отдельной квартире, у метро «Аэропорт». Ушёл из жизни мой обожаемый отец. Я работала в Малом театре. А на советском телевидении уже безраздельно властвовал «Кабачок 13 стульев». Я, как и вся страна, раз в месяц бежала к телеэкрану, чтобы увидеть своих любимых актёров, посмеяться и послушать зарубежные песни, которые тогда казались просто чудом. Как вдруг, в один прекрасный день, мне позвонили с телевидения и пригласили участвовать в «Кабачке». «Репетиция будет в Театре Сатиры», — сказал ассистент режиссёра. С Театром Сатиры у меня были непростые отношения.

Боль и обида за отца ещё были очень свежи в моём сердце. Но в «Кабачке» участвовали артисты Театра, которых я считала почти членами своей семьи. Они знали меня с детства, они любили моего отца и, наверное, любили и меня, раз вдруг вспомнили обо мне и пригласили на такую, как теперь бы сказали, «престижную» передачу. Разве я могла отказаться от такого счастья?! И я пошла на первую репетицию, даже не предполагая, чем может обернуться для меня этот подарок Судьбы.

В театре меня и впрямь встретили, как родную. И так как я плохо знала расположение театра, кто-то из артистов взялся проводить меня до Малого репетиционного зала. Помню, как мы поднялись наверх на лифте, потом сложными переходами прошли почти по колосникам и оказались в зрительном зале, на самом верху на галёрке. Когда мы прошли мимо самого последнего ряда, мой проводник вдруг открыл какую-то незаметную дверь, и я поняла, что попала к себе домой, в коммуналку, в своё детство. Я опять прошла через ту загадочную дверь, только с обратной стороны! Воистину неисповедимы пути Господни! Это и впрямь была волшебная дверь!

Я села на пол в том самом коридоре и не могла сдвинуться с места. Меня всю трясло, сердце отчаянно колотилось, я чувствовала, что теряю сознание.

— Что с тобой, Вика? — спрашивали окружавшие меня актёры. — Тебе что, плохо?

— Нет! Мне так хорошо!.. — ответила я и заплакала. Они с удивлением обступили меня.

— Ты что, никогда здесь не была? — спросил подошедший Георгий Васильевич Зелинский.

— Нет, с тех пор, как папа уехал отсюда. Мы ведь здесь прожили столько лет!

— Значит, ты даже не знаешь, что Малый репетиционный зал называется именем твоего отца? — удивился Георгий Васильевич. — Пойдём, я тебе его покажу. — Он взял меня за руку и повёл по нашему коридору.

Мы подошли к двери, ведущей в нашу комнату. Я остановилась, не в силах сделать ни шага.

Ведь вот здесь, за дверью, должен быть мой отец! Я была готова снова, как всегда, броситься в его объятия и повторять, повторять без конца: «Папочка! Если бы ты знал, как я люблю тебя!»

Но за дверью оказался большой светлый зал с тремя окнами, эркером в центре, которые и были окнами нашей комнаты. Боковые стены были сломаны, и за счёт соседних комнат зал стал большим. Не было, к сожалению, белого мраморного камина, который так украшал нашу комнату. Но слева на стене висел портрет, на котором мой любимый отец весело смотрел на меня. «Всё будет хорошо!» — вдруг подумала я и… засмеялась. Да, эта дверь действительно оказалась волшебной! Совершенно другая, неожиданная страница моей жизни начиналась за ней.

* * *

Не помню ничего, ни времени, ни места действия. Не помню, почему я оказалась в углу маленькой сцены. Помню одно — танец! Два человека, Он и Она, двигаются навстречу друг другу. Медленно, постукивая в такт каблуками. Иногда резко поворачиваясь, бросая друг на друга взгляды. Исподлобья, из-под руки. Что это, любовь? Ненависть? Напряжение нарастает, зал замер, и я вместе со всеми.

А пара по диагонали движется навстречу друг другу. Как они прекрасны! Она брюнетка с синими всполохами глаз, осиная талия, маленькая, гладко зачёсанная головка и мелькание изящных ног под пеной юбки. Он высокий узкобёдрый красавец, губы плотно сжаты, вся сила движения в ногах. Лишь изредка из-под широкополой шляпы он бросает на неё взгляд. Бросает, как перчатку, как вызов. Секунда, и он уже обхватил её за талию.

И вот это уже не два тела, а одно! Они слились в каком-то трансе, в экстазе! Теперь их никто не может разъединить, только смерть! Что это? Танец? Соитие? Дуэль?

Зал молчит, не в силах сбросить с себя это неистовство танца, и через несколько секунд взрывается овацией. Браво! Бис!

Я сижу, как громом поражённая. Вернее, тем разрядом, сверкнувшим на сцене, как молния, и рикошетом попавшим в меня. «Им никто не нужен, — с ужасом думаю я. — А как же я и папа?»

Рождённый Бурмейстером в театре Советской армии «Учитель танцев» прославил и стал визитной карточкой народного артиста России Владимира Михайловича Зельдина. Когда Зельдин увидел «Хабанеру», он был потрясён. «Нет, это был не танец, — сказал он, — это две страсти!» А известный петербургский режиссёр Александр Белинский, с присущим ему юмором, сказал: «Когда я увидел «Хабанеру» в исполнении Бурмейстера и Крупениной, я понял, что можно было бы посадить целый зал импотентов, и все бы вылечились!»

Великий хореограф Владимир Бурмейстер, уникальный танцовщик. По мастерству, по темпераменту и даже по внешности могу сравнить его только с Антонио Гадесом. Когда я увидела Антонио в фильме «Кармен», я была поражена их сходством.

А рядом с Бурмейстером незабвенная Антонина Крупенина, его муза, его испанка. Почти тридцать лет верная жена, друг и помощник. Его правая рука во всех его зарубежных постановках.

* * *

Наконец-то мне уже десять лет, и я мечтаю стать балериной. Худющая, «кожа да кости», подвижная, как обезьянка, я танцую с утра до вечера. Все уверены, что я поступлю в Хореографическое училище при Большом театре. Экзамены в конце лета, а пока я еду с папой в Тбилиси. Там будут гастроли Театра Сатиры, и там живёт папина сестра тётя Лиля. Восторгу нет предела! Вот поезд уже подходит к перрону, я вижу тётю с громадным букетом цветов. Я пытаюсь всех обогнать и с воплем: «Тётя Лиля!» бросаюсь к радостной тётке на шею. Она то прижимает меня к груди, то отталкивает от себя, и лицо её. выражает ужас и тревогу.

— Владимир! — кричит она отцу, выходящему с сияющим лицом на перрон. — Вы что, совсем с ума сошли? До чего вы довели ребёнка! Посмотри на неё! У неё, наверное, чахотка!

— Да что ты, — смущается отец, — просто она должна поступать в балетную школу при Большом театре.

— При Большом театре? — саркастически переспрашивает тётя. — Да с таким весом она и до Малого не дотянет.

Отец пытается что-то объяснять.

— Ничего не говори! Я лучше знаю, что делать с ребёнком, чтобы он не погиб!

Я понимаю, что с тётей спорить бесполезно и что теперь моя жизнь полностью в её руках.

Дом тёти Лили и её мужа дяди Сёмы находится в центре Тбилиси. Это ул. Калинина, маленькая узкая улочка, по которой ходит трамвай. За большими деревянными воротами чудесный сад. Плодовые деревья, инжир, персики и кусты роз. Всё это хозяйство дяди, но сам он гидрогеолог и часто уезжает в командировки. У них есть дочь Нона, красивая девушка лет семнадцати, она сразу берёт надо мной шефство. Но это всё потом. Первое, вернее уже второе (после встречи на вокзале) сильное впечатление — это дом. Три огромных комнаты с лепниной и росписью на потолке.

«Как во дворце», — шепчу я, открыв рот. Отдельная ванная и туалет, кухня и терраса длиной шестнадцать метров с выходом в сад. В общем, свой отдельный мир, соприкасающийся с внешним миром только тремя окнами, выходящими на улицу. Но на окнах ставни, и трамвай почти не слышен. Зато по утрам слышен зычный крик продавцов простокваши: «Мацон! Мацони-ии!»

Сразу по приезде с вокзала тётка суёт мне градусник под мышку. Очевидно, от пережитых потрясений у меня температура 37°. Тётя Лиля торжествует победу.

— Владимир! Я так и знала! Бедная девочка больна!! — кричит она отцу. Папа хочет что-то возразить, но тётя не терпит возражений. Меня сытно кормят и укладывают в постель. Гастроли Театра Сатиры продолжаются месяц. И этот месяц тётя посвящает моему здоровью. Меня кормят по четыре раза в день, дают пить пиво и иногда красное вино. Днём меня закрывают на ключ в кабинете у дяди с требованием лечь спать. Я пытаюсь сопротивляться, плачу, стучу в дверь кулаками. Но тётя непреклонна, и я в слезах падаю на кровать и засыпаю.

Ну, наконец-то всё позади, мы с папой возвращаемся в Москву. Я вижу из окна вагона, как по перрону бежит моя маленькая изящная мама. Как я соскучилась без неё! Пробившись сквозь толпу артистов, я выскакиваю из вагона и бегу к ней навстречу. Удивительно, но на её лице я читаю выражение ужаса.

— Владимир! — кричит исступлённо мама, прижимая меня к себе. — Вы что там с Лилей, с ума сошли? Что вы сделали с ребёнком?! Посмотри на неё, нет, это чудовищно! Ей теперь не видать балета, как своих ушей!

Я реву, папа смущённо молчит. Но у мамы характер не менее сильный, чем у тёти Лили. Если она приняла решение, её не остановить.

И вот бедную девочку ведут на экзамен. На муку, на посмешище. «Да, да, — качают головами в приёмной комиссии, выслушивая мамины объяснения. — Мы видим, девочка танцевальная, хороший прыжок, выразительные руки… но поймите, ей надо похудеть килограмм на пять, не меньше. Так что при всём уважении к вам… простите». И мы уходим домой. Я опять горько плачу. Здесь, казалось бы, можно было поставить точку. Но не для моей мамы. Через несколько дней она ведёт меня на просмотр к своему бывшему педагогу, Марии Алексеевне Кожуховой. В маленькой гримёрной сидит в кресле сухонькая пожилая дама с папиросой в зубах. Я опять раздеваюсь и под горестные причитания мамы показываю все свои ноги, руки, выворотность, прыжок и т. д. Мария Алексеевна смотрит на меня лукавыми глазами, сквозь дым, и, повернувшись к маме, говорит:

— Антошка, чего же ты хочешь? Посмотри, у неё жопа больше, чем твоя.

Я плачу навзрыд, и огромный комплекс неполноценности впечатывается в моё подсознание навсегда. Я толстая!!! Униженную, опухшую от слёз девочку встречает дома виновато улыбающийся отец. Я прижимаюсь к нему, ища спасения, а он, целуя меня в макушку, приговаривает:

— Не плачь, глупышка, ну не будешь ты танцевать в Большом. В жизни надо уметь довольствоваться малым…

Спустя десять лет меня принимают в труппу Малого театра.

* * *

Однажды мама приходит домой с сияющей улыбкой на лице.

— Знаешь, — говорит она мне, не скрывая своей радости, — у нас при театре организовали училище. Это будет экстернат. После четырёхгодичного обучения можно будет поступить в восьмой класс хореографии при Большом или пойти в ансамбль.

— Нет! — кричу я. — Никогда! Ни за что! Хватит с меня балета!

Ужас от того, что меня опять разденут при всех и будут поднимать и выкручивать ноги, смотреть взглядом оценщика на мою внешность, обсуждать вслух мои недостатки, как будто покупают лошадь, а потом ещё и поставят клеймо, привёл меня в такое неистовство, что мама испугалась.

— Витюля, — говорила она, ласково гладя меня по голове, — там ведь будут такие же девочки, как ты. Им всем уже по двенадцать лет.

— Но я же самая толстая! — кричала я со слезами на глазах.

— Какая глупость! Ты уже давно похудела, и теперь у тебя прекрасные формы.

Мама не знала, что такое комплекс неполноценности. Она им никогда не страдала.

— Нет! — твёрдо ответила я.

Она посмотрела на меня с недоумением и добавила:

— Ты ведь хочешь быть драматической актрисой, а умение двигаться на сцене тебе очень пригодится.

Я сдалась. Четыре года я бегала после школы к маме в театр на занятия балетом. Я училась хорошо, меня хвалили, мне советовали продолжать. Но все четыре года я смотрела в зеркало, стоя у станка, и мне всегда казалось, что я самая толстая из всех девочек. И все-таки я очень благодарна маме за то, что ей удалось меня уговорить. Как мне помогал балет! И в училище, и в театре, и, конечно, в «Кабачке». Вдохновлённая балетом, я смогла понять и оценить важность жеста, движения на сцене. Я почувствовала, что жест может быть порой более выразительным, чем слово. Танец помог мне вновь поверить в себя. Мы и сейчас дома часто танцуем. И какое же это счастье — видеть маму, которая в девяносто пять лет радостно танцует со своими правнуками!

* * *

Помню эпизод, произошедший в самый разгар «Кабачка», когда уже вся страна считала нас своими героями. На телевидение приходили горы писем от наших поклонников. Нам просто их давали мешками. Причём писали все: и дети, и старики, и мужчины, и женщины, и, конечно, солдаты. Помню, у меня этих писем от солдат и моряков было столько, что их все невозможно было принести в дом и даже невозможно было все прочесть. Как-то Георгий Васильевич Зелинский во время репетиции стал мне делать какое-то замечание.

— Вы поосторожней со мной, — сказала я, сделав строгое лицо. — А то я сейчас всю армию подниму.

Конечно, это было удивительное время. И это отношение людей к нам, как к своим близким, было удивительно.

Так вот, в это самое время ко мне как-то подошёл наш замечательный балетмейстер Петр Львович Гродницкий и говорит:

— Вика, я поражаюсь, почему они в Малом театре не поставят на тебя мюзикл? Ты ведь потрясающе двигаешься. Это был бы такой успех! Народ бы валом повалил!

Милый, чудный Пётр Львович, никогда я не думала, что он, будучи уже таким мастером, столько лет проработавшим и в театрах, и в цирке, остался таким наивным.

— Что вы, мой дорогой, — ответила я, — это ведь никому не интересно!

Он в возмущении пожал плечами.

Но всё-таки мне разок повезло. В спектакле «Плутни Скапена», в постановке Евгения Яковлевича Весника, я вышла на сцену Малого театра в танце. Я играла роль Зербинетты, девушки, украденной цыганами. И вот под божественную музыку Алексея Рыбникова я танцевала.

Выносил меня на сцену на руках Роман Филиппов. Совершенно уникальный артист и по своим актёрским и физическим данным. Он был огромного роста, при том что лицо у него почти всегда имело открытое детское выражение, а на голове были каштановые кудри. Голос у него был такой мощности и тембра, как гудок парохода. Играл он в «Плутнях Скапена» слугу, а Скапена играл Валерий Носик. Маленький, курносый, смешной. Это была замечательная пара. Так вот, когда Роман за кулисами брал меня на руки, он всегда подставлял мне ладонь, чтобы я на неё села. Я смотрела на его руку, как заворожённая, мне казалось, что она сделана из папье-маше. Ну не могла быть такая большая, такая пухлая рука настоящей! И каждый раз, когда я усаживалась на его ладонь, он поднимал меня, как пушинку, со словами: «Господи! Какая же у тебя попочка маленькая!» Я и впрямь в его объятиях казалась себе Дюймовочкой. Короче, танцевала я цыганский танец, но не в обычном его виде, а несколько стилизованный. Главной похвалой мне было признание мамы. А на фотографиях в этой роли, мне кажется, я очень похожа на маму, когда она тоже танцевала цыганку. Кстати, пока писала, вдруг вспомнила, что свою первую роль я сыграла в Малом театре в спектакле «Бабьи сплетни» по пьесе Карло Гольдони в постановке М. Н. Гладкова. И там я играла главную роль Кеккины, а танцы к спектаклю ставил мой дорогой Владимир Павлович Бурмейстер. Он и раньше работал в Малом театре, ставил танцы к спектаклю «Порт-Артур», в котором роль шпионки-японки исполняла, естественно в танце, моя мама. Потом он ставил танцы в спектакле «Горе от ума», где я играла одну из княжон.

Но хочу вернуться к «Плутням Скапена». Наверное, многие знают весёлого острослова Евгения Яковлевича Весника. А потому репетиции наши проходили весело, прерываясь иногда взрывами хохота. И спектакль получился лёгкий, смешной, с замечательной музыкой Алексея Рыбникова. Я тогда впервые с ним познакомилась.

Это был худенький, очень скромный молодой человек. По-моему, он и остался скромным, никогда не бывающим на так называемых «тусовках», но бесконечно талантливым композитором. Жаль, что больше мне не довелось с ним встретиться в работе.

Моего жениха в «Плутнях Скалена» играл Александр Овчинников, красавец, с синими глазами, с открытым темпераментом. К сожалению, он рано ушёл из жизни. Увы, «иных уж нет, а те далече». Нет уже давно и Романа Филиппова, но я не могу его забыть никогда. Судьба его в Малом театре, как и многих артистов, была драматична. Когда я пришла в театр, мне о нём много рассказывал Владимир Сверчков, режиссёр, работавший очень тесно с Леонидом Викторовичем Варпаховским, и мой большой друг.

Так вот, Володя говорил, что Романа после окончания Щепкинского училища по каким-то причинам не взяли в Малый театр. Это такую-то индивидуальность? А? Так вот, Роман уехал работать в Минск, и там за несколько лет так развернулся его талант, что в театр ходили «на него». И там он получил звание заслуженного артиста. Вот только тогда Малый театр смилостивился и пригласил его к себе. И что же? Вы думаете, он много играл? Отнюдь. Здесь уже никто и не думал поставить на него спектакль. Нет, роли он получал, то лучше, то хуже, и не часто. Помню, как он гениально, да, не боюсь этого слова, сыграл в спектакле «Беседы при ясной луне» по рассказам В. М. Шукшина, в постановке Виталия Иванова. Играл он тогда роль попа в рассказе «Верую!». Никогда не забуду эту авоську в его руках, его голос, звучавший как церковный колокол, когда он требовал от партнёра повторять за ним: «Верую!» Зал просто сотрясался от хохота. Мы часто с ним ездили на концерты с бригадой от театра. И там Роман всегда имел необыкновенный успех у зрителей. Его помнили даже по небольшим эпизодам в кино. Потому что его индивидуальность была уникальной. Но дело в том, что он был не только артистом, но и человеком огромного масштаба. Он писал потрясающие поэмы, новеллы, стихи, причём сплошную антисоветчину, а подчас и с матом. Но всё это было так смачно, так мастерски написано, без всякой пошлости. Ах, если бы я могла всё это воспроизвести, но, увы, конечно, я не помню ничего наизусть, так, какие-то отдельные фразы. Например, у него было стихотворение под названием «Девушка Ленина». Помню, оно начиналось словами: «Не трогать, нельзя, не велено, / Знали товарищи по борьбе./ Она была девушка Ленина! / Во всём отказывала себе!» и т. д. А в финале как-то там: «она себя берегла» / «Ожидая мудрые ласки вождя». Ещё у него была огромная поэма, не помню названия, о большой кулацкой семье, где все дружно жили, трудились, и тут пришла советская власть, и их раскулачили. А вся семья решила мстить. Они собирались изредка и придумывали, как поезд с рельс спустить или куда шашку подложить. А один мужик оказался выродком, он вступил в партию и дослужился до директора большого завода. Вся семья его ненавидела; они так и не узнали, что он был главным мстителем, так как его завод уже несколько лет ничего не выпускал. Вот такая поэмка, это в советские-то времена! При том, что я написала только главную линию, а там было много персонажей, и за каждым была своя судьба.

И вот мы отыгрываем очередной концерт. Часто после этого бывало застолье. Роман с удовольствием выпивал, и тут все начинали его подначивать: «Рома, ну прочти что-нибудь!» И он начинал читать, конечно, под общий хохот и восторг. Наши партийцы тоже улыбались. А что им оставалось? Как его не посадили, не понимаю. Мне кажется, наши стукачи его боялись. А он не боялся никого. Этим он мне напоминал моего отца. Тот тоже такие вещи говорил и так мог пригвоздить словом или анекдотом! Тоже чудом не попал в лагеря. Правда, мама рассказывала, что как-то ночью за ним пришли, а он был на гастролях в Ленинграде. Мама в ужасе ему сразу позвонила, но он стал её успокаивать. В общем, как он отвертелся, не знаю. Отец некоторые вещи мне в детстве не говорил. Но вообще у нас в доме разговоры были очень острые. Я каким-то чутьём это понимала. И если в пионеры меня ещё приняли, то уже в комсомол меня было калачом не заманить, а тем более в партию.

Вот тут мы с Романом Филипповым и сошлись. По-моему, он тоже мне очень симпатизировал.

И так же, как Володя Сверчков, называл меня «Нелепка». Володя придумал мне это прозвище, когда я только пришла в Театр, так как я не знала (так никогда и не хотела знать) всякие подпольные интриги. Я всегда говорила то, что думала, и этим часто навлекала на себя беду. Не могла я привыкнуть ко лжи, к лицемерию. Не могла никак понять — почему спектакль ужасный, а все его хвалят? Почему целуют актрисе руку, а за спиной рожи корчат? Вот об этой стороне Театра мне родители не удосужились рассказать. А жаль! Как говорил один персонаж в пьесе Салынского «Летние прогулки»: «Если душу всем не подставлять, то плюнуть не успевают!» Но я слишком поздно это узнала, да и до сих пор забываю эту простую истину.

В общем, мы с Романом Филипповым близко не дружили, но по духу и непримиримости были близки очень. Была ещё одна история, которая нас тоже случайно объединила. Не помню точно, какой это был год. Помню только, что «период застоя» уже в самом апогее. И тут наш театр решает взять только вышедшую книгу Л. И. Брежнева «Целина» и сделать из неё спектакль. Ставить собирался Б. И. Равенских. Собрали нас всех в первом репетиционном зале, всю труппу! И заставили слушать в течение двух часов этот «шедевр». Читка прошла в глубокой тишине. Когда прозвучала последняя фраза, все сидели в каком-то оцепенении. И вдруг, как удар грома, с грохотом отскочил стул, раздалось какое-то рычание. Это Роман вскочил и, круша перед собой всё, что попадало под руку, стал выбираться из зала. Он был огромен, лицо его побагровело от ярости, он уже не мог больше сдерживать свой гнев.

— Какого чёрта! — кричал он своим громовым голосом. — Ну, вы тут… партийные функционеры!.. Но почему я, человек, случайно родившийся в этой стране, должен всю эту херню слушать?!!

Остановить его не могли. Наши сердобольные артистки побежали за ним из зала, буквально пытаясь повиснуть на нём, чтобы заткнуть ему рот. Но это было извержение вулкана. Он и сам был весь как разбушевавшаяся стихия. В конце концов его затащили в какую-то гримёрную и плотно закрыли дверь. Все молча разошлись из зала.

Я очень надеялась на то, что меня не займут в этом спектакле. Мне всю жизнь говорили, что у меня не русская внешность. А так как там дело происходило в деревне, я очень рассчитывала в этот «колхоз» не попасть. Но через несколько дней я увидела себя в списке приглашённых на репетицию. Это был период не очень светлых дней для меня в театре, но я просто пошла и взяла бюллетень.

А спектакль спустя год состоялся. На сцене была вся труппа, кроме меня и Романа Филиппова. Все нам завидовали. Кроме, кажется, исполнителей главной роли. За эту честь бились трое: В. И. Коршунов, Ю. М. Соломин и Н. А. Верещенко. В результате они все трое играли одного Л. И. Брежнева. То есть «един в трёх лицах». Да простит меня Господь. Все остальные «бабы» и «мужики» были в концертных платьях и стояли на сцене рядком. Когда один из Леонидов Ильичей, держа книгу в руках, читал гениальные строки, типа: «Проезжая по трассе, я решил заглянуть в село Неелово. Навстречу мне вышли бабы», — тут «бабы» в вечерних платьях выступали по очереди вперёд, каждая со своей болью. «Чаво бензина-то не везут, трактора в поле выйти не могут!» Или: «В сельпо совсем продуктов нет. Чем ребят-то кормить будем?» Этот текст мой, так как я, естественно, тот не помню. Но это очень близко к правде. Спектакль шёл один час сорок минут. Двери в зал закрывали на ключи, чтобы зрители не вздумали уйти, не дождавшись финала. Вот такая это была «нетленка». Но спектакль, вернее, «святая троица» и режиссёр Владимир Бейлис (Б. И. Равенских не дожил до этого праздника души) получили Государственную премию! Вот что значит играть в одни ворота!

А мой любимый Роман Филиппов только через несколько лет всё-таки получил звание народного артиста РФ. Я была за него искренне рада. И на поздравительной афише, где было принято писать всякие слова, я написала:

Спасибо, Роман, за встречу, светлая тебе память.

* * *

Но, возвращаясь к «Плутням Скапена», не могу не вспомнить двух удивительных персонажей — месье Жеронта и месье Арганта в исполнении Сергея Еремеева и Георгия Оболенского. Это были два гротескных героя. Их игра и внешний облик были доведены до абсурда, при том что оба они сохраняли абсолютный серьёз и вполне реалистично жили в предложенных обстоятельствах. Когда С. Еремеев (м. Жеронт) мылся в большом чане, а потом выбегал из-за занавески как бы совершенно обнажённый, с огромными кусками пены на самых неприличных местах, зал просто взрывался в хохоте. А Г. Оболенский (м. Аргант) после удара по голове выходил с огромной шишкой на лысом черепе. Безусловно, здесь сказывалось влияние режиссёра, ведь Евгений Яковлевич Весник, сам большой мастер гротеска, долгие годы проработал в Театре Сатиры. И хотя наш спектакль несколько выбивался из традиционного реализма Малого театра, но актёры играли так увлечённо и с таким азартом, что и они сами, и зрители получали огромное удовольствие. Главным героем здесь был, разумеется, Скапен, который сам закручивал все интриги и сам с воодушевлением их разрешал. Удивительный это был герой в исполнении Валерия Носика. Юркий, находчивый, остроумный Скапен летал по сцене, выделывая какие-то немыслимые прыжки и акробатические трюки. Зрители не успевали за ним следить. Валерий Носик небольшого роста, худой, подвижный, создал образ не только весёлого слуги, пытающегося выставить своих господ в дурацком виде, но и доброго, нежной души человека, который помогает другим найти своё счастье. Я много лет знала Валерия и потому могу смело сказать, что и в жизни это был такой же весёлый, добрый и талантливый человек, старающийся всем помочь, чем угодно, хотя бы добрым словом. Он обожал свою жену и сына (ставшего теперь известным артистом) и работал день и ночь и в театре, и в кино, и в концертах, чтобы обеспечить им достойную жизнь.

Первая моя встреча с Валерием произошла на съемках фильма «Колыбельная» режиссёра Михаила Калика. Я там играла девочку Аурику, потерянную во время войны, которую только через семнадцать лет находит отец. По сценарию там был такой эпизод, когда Аурика продаёт на станции вязаные носки и варежки. В это время из стоящего поезда вываливается группа студентов, едущих покорять целину, и главным заводилой среди них был Валерий Носик. Подбежав ко мне, ребята начали спрашивать, сколько стоят варежки, а Носик (вернее, изображаемый им студент), увидев хорошенькую девушку, стал уговаривать её поехать с ними на целину. И вдруг Аурика бросала всё своё вязанье стоящей рядом старушке и, вскочив в уходящий поезд, уезжала со студентами.

В перерывах между съёмками мы много говорили с Валерием, шутили и смеялись. Я была тогда студенткой первого курса Щукинского училища, а он учился во ВГИКе. Вот тогда он и прозвал меня «пушистые глазки». И вот, спустя, наверное, пятнадцать лет, мы снова встретились с ним на сцене Малого театра. Так наша взаимная симпатия сохранилась на всю жизнь. Я, как вы уже догадались, всегда любила людей с чувством юмора. А этого у Валерия было хоть отбавляй, кроме того, он был очень талантливым и в то же время — чрезвычайно скромным человеком.

На сцене, кроме «Плутней Скапена», мы с ним вместе играли в спектакле «Конек-Горбунок», где он не только исполнял роль Царя, но ещё и многие годы был как бы сорежиссёром спектакля вместе с постановщиком Романом Соколовым. Мы все обожали этот спектакль. Во-первых, сама сказка Петра Ершова великолепна, во-вторых, там была чудесная музыка (композитор В. Ф. Чернышёв) и ещё очень своеобразное, лёгкое, подвижное оформление с великолепными костюмами (художник М. А. Соколова). Что говорить, если «Конёк-Горбунок» прошёл испытание на прочность, представив маленьким зрителям сказку около тысячи раз! Сменялись исполнители, а сказка жила. Я сыграла роль Царь-Девицы, по-моему, больше пятисот раз. Всякие у нас бывали курьёзы, но один случай я никогда не забуду. Как вы помните, в конце сказки Царь решает прыгнуть за Иваном в кипящие котлы, чтобы выйти оттуда таким же молодым и красивым. Валера к этому моменту обычно со словами: «Вы кафтан с меня снимайте и в котлы меня бросайте», — сбрасывал с головы корону, а подбежавшие бояре снимали с него верхний кафтан, под которым Царь оказывался в длинной белой рубахе (в исподнем), после чего, перекрестившись, он прыгал в котёл и оттуда уже не вылезал до конца спектакля.

И вот однажды мы все стоим на сцене перед финалом. Царь сбрасывает с себя корону и одежду и оказывается не в длинной до пят рубашке, а в красных колготках, надетых на голое тело, которые ему явно были велики, а потому натянуты до подмышек и сверху закреплены подтяжками. Кроме того, Валеркино тело всё покрыто веснушками, а на руках и плечах кое-где имеется пушистая рыжеватая растительность. Дети в зале думали, что так и должно быть. Но на сцене все замерли в изумлении, а потом начался дикий хохот. Этот маленький, рыженький Царь выглядел ребёнком, одетым с чужого плеча, он был смешон, сконфужен, растерян и, забыв перекреститься, прыгнул в котёл.

Минут пять мы не могли сказать ни слова — отвернувшись от зала и сотрясаясь всем телом, мы хохотали до слёз. Бедный Валерка в антракте, так как было жарко, снял нижнюю рубашку и забыл её надеть. После этого я иногда говорила ему: «Валер, ну давай, хоть разочек ещё нас потешь, ну что тебе стоит».

Но главная история с Носиком произошла на одном из концертов. По-моему, она вошла в анналы Малого театра, и её все передавали из уст в уста. Дело в том, что Валерий обладал редким даром играть пантомиму. Я уже говорила, как он великолепно двигался. Так вот, он сам себе поставил пантомиму по рассказу А. П. Чехова «Эскулап». В этом рассказе действуют двое: мужик, у которого болит зуб, и врач, который вырывает у бедного мужика, причём зверским образом, несколько зубов. А больной зуб остаётся нетронутым. Носик изображал обоих персонажей: то мужика, то эскулапа, при этом только меняясь местами. Он делал это блистательно, это действительно были два совершенно различных образа. Публика всегда принимала этот номер «на ура». Поэтому он всегда игрался в концертах последним.

И вот где-то в провинции перед началом концерта к нашей бригаде подошёл молодой человек и попросился вести концерт. Он учился в драмкружке этого Дома культуры, и для него будет большой честью и счастьем вести концерт актёров Малого театра. Все согласились, и он повёл концерт. Он был очень аккуратен, старался правильно произносить все фамилии и звания, в общем, всё было хорошо. Не считая того, что он очень волновался и был страшно напряжён. К концу концерта это, видимо, достигло своего апогея. Наш конферансье подходил без конца к Носику с вопросами, как его объявлять, какие у него звания, и т. д. Валерию это надоело, и он ему сказал: «Да вы скажите, что сейчас Валерий Носик исполнит пантомиму, и всё!» Так как концерт подходил к концу, все артисты торчали за кулисами, чтобы ещё раз посмотреть Валерин номер. Они видели, как ведущий вышел на сцену и громко и чётко произнёс: «А сейчас Валерий Носик покажет свою мандопипу!» Такое даже придумать было нельзя, за кулисами все упали от хохота. Бедный Валерий ошарашенно стоял на месте, не зная, что дальше делать. Но он был настоящим большим актёром и, собрав всю волю в кулак, шагнул на сцену. Навстречу ему шёл ведущий с просветлённым лицом, даже не знающий, что он такое сказанул. Как Валера не убил его, не знаю, сказал ли он ему «пару слов», мы не слышали, так как грохот аплодисментов, как всегда, встретил его выход. Играл он как никогда здорово и сумел победить и свой ужас, и наш смех. Но история осталась с ним навсегда. И каждый раз на очередном концерте «добрые друзья» артисты подначивали его: «Валер, а ты сегодня будешь показывать свою мандопипу?» Наверное, прав был Роман Филиппов, когда говорил: «Все артисты — это те же дети, у них только пиписьки побольше!» Но я думаю, что Носик простил бы меня за этот рассказ, он сам всегда хохотал, вспоминая тот концерт. И мне кажется, надо ещё уметь заслужить, чтобы твои коллеги рассказывали о тебе всякие байки с нежностью и любовью.

* * *

Вообще все эти истории с оговорками, с забыванием текста и т. п. возможны только в театре и больше нигде. В кино или на TV всегда можно сказать «стоп!» и переснять ещё один дубль. И зритель никогда не догадается, что там было «за кадром». Другое дело на сцене. Здесь не крикнешь «стоп!», что ляпнул, то ляпнул, а зритель становится непосредственным участником этой истории.

Я лично обожаю все эти актёрские байки, которые передаются из уст в уста, из одного поколения артистов — другому. Они обычно обрастают деталями, становятся зримыми, конечно, в зависимости от таланта рассказчика. А на сцене, когда смеяться не положено, всё, даже каждый пустяк, приобретает особую остроту, особенно для тех, кто видит всё это со стороны. Потому что сам актёр порой даже не успевает понять и услышать, что он такое ляпнул.

Многие актёры стараются сами рассмешить своих коллег в самом неподходящем месте. В таких случаях начинается своего рода соревнование, кто первый не выдержит и «проколется». Я никогда этим не занималась и считала просто хулиганством, когда в драматической сцене кто-то пытался меня насмешить или просто сбить с толку. Но однажды, сама того не желая, я «расколола» всю массовую сцену в драматическом финале спектакля «Власть тьмы». Нас, молодых артистов, занимали именно в финале. Я говорю о замечательном спектакле в постановке Б. И. Равенских. Обычно мы приходили минут за двадцать до конца спектакля и в костюмах сидели за кулисами, изображая голосами весёлую деревенскую свадьбу. Руководил нами и оркестром чудесный человек, которого все очень любили, Александр Смолкин. Он был помощником режиссёра, и у него была целая партитура этой сцены. Он то делал знак хору, и те начинали петь, то обрывал их и махал нам рукой со словами: «Смех, смех!», то давал сигнал оркестру. В общем, мы там сидели на скамеечках и работали. А когда Никита, роль которого незабываемо играл Виталий Дмитриевич Доронин, начинал кричать: «Мир православный, мир православный! Виноват я, каяться хочу!» — мы все, девки и парни, выскакивали на сцену и на протяжении всего его трагического монолога стояли за невысоким забором, лишь иногда мимикой отыгрывая то, что слышали. Никогда не забуду Доронина в этой роли! Он достигал такого уровня трагизма, что мы, стоя на сцене, просто забывали, что это театр, и невольно начинали плакать. Боже мой! Сердце сжимается от боли, когда понимаешь, какие это были актёры и как несправедливо они забыты не только зрителями, такова жестокая природа театра, но и самим Малым театром, его теперешними руководителями. А «Власть тьмы» в постановке Б. И. Равенских — это был великий спектакль.

Но, разумеется, как всегда в театре, постепенно стал появляться второй состав исполнителей. Редкий случай, когда ввод нового артиста бывает равноценным первому составу. И вот роль Никиты стал, в очередь с Дорониным, играть В. И. Коршунов. Скажу честно, что сравнение было не в пользу Коршунова. Так вот, стоя в массовке на сцене, мы уже не сопереживали Никите. И я однажды, чтобы хоть изобразить что-нибудь новенькое, выйдя на сцену, решила, что буду играть девушку, которая плохо слышит. Я вынула одноухо из платка и, приложив к нему ладонь, как бы мучительно пыталась услышать, что говорит герой. Я делала всё очень серьёзно, как вдруг услышала за спиной сдавленный голос одной артистки: «Лепко, прекрати!» В недоумении я обернулась и увидела, что вся массовка качается, пытаясь сдержать смех, а у некоторых уже текут слёзы по щекам от хохота. Слава богу, что ни Коршунов, ни помощник режиссёра ничего не видели, иначе мне было бы несдобровать. Хотя я и подумать не могла, что это может показаться смешным. Но это было на сцене! А там любая глупость может рассмешить.

Другое дело школа. Что я там только не вытворяла вместе со своей закадычной подружкой Риткой! Мы с ней дружим с первого класса и до сих пор. Конечно, я её всегда любила и люблю за чувство юмора. Ну, сейчас мы, можно сказать, почти как родственники. В детстве это была очаровательная кудрявая девчонка с лукавым взглядом и ямочками на щеках. Мы могли хохотать и болтать с утра до вечера. Но учителя, естественно, этого терпеть не могли. Нас периодически выгоняли с урока, то её, то меня. Разумеется, мы стремились, чтобы нас выгоняли обеих. И мы радостно бежали к моему папе в театр. А Театр Сатиры тогда находился на Малой Бронной, то есть как раз напротив моей школы. С невинными лицами мы заявлялись к отцу на репетицию, и когда он с удивлением спрашивал нас: «Что случилось?» — не моргнув глазом, говорили: «А у нас сейчас свободный урок!» Доверчивый папа, который меня обожал, тут же вёл нас в буфет, кормил пирожными и ситро. Мы любили повторять этот трюк, а весь класс нам завидовал. В связи с этим не раз мой дневник был исписан вдоль и поперёк такими текстами: «Много смеялась на уроке алгебры», «Смех и разговоры на уроке русского языка», и т. д. и т. п. В конце концов мама, не выдержав моих безобразий, попросила отца построже со мной поговорить. Отец завёл меня в комнату, открыл дневник, лицо его выражало печаль на грани трагизма. Он строго смотрел на меня и вдруг, понизив голос, произнёс: «А правда, здорово посмеяться, когда нельзя? Я сам обожаю!» Мама возмущённо влетела в дверь, услышав наш дружный смех. Вот и всё воспитание.

Когда я уже училась в вузе и как-то рассказала отцу, что один из студентов оговорился на сцене, а потом стал пытаться объяснить свою оговорку, отец сказал: «Никогда не пытайся выкрутиться, если оговоришься, говори дальше текст как ни в чём не бывало. Тогда каждый в зале подумает, что он ослышался». И он был абсолютно прав, я много раз в этом убеждалась. Но чаще всего, как я уже говорила, сам артист даже не слышит, что он сказал. Сколько таких историй знал мой отец! А иногда он и сам в них попадал. Помню, в спектакле «Вас вызывает Таймыр» он однажды, постучав в дверь, на вопрос главного героя: «Кто там?» вместо того чтобы сказать: «Это я, дедушка Бабурин», ответил: «Это я, Лепко».

Но бывают истории трагикомические. В этом смысле о спектакле «Порт-Артур» в Малом театре ходили легенды. Расскажу две из них. Одна была просто пустяковая. Н. А. Аненков, который сыграл адмирала Макарова, стоя перед вытянувшимися в струнку матросами, произнёс: «Эскадра выходит в море 32 марта!» — и вдруг увидел, как весь строй развалился.

А однажды Н. В. Подгорный, игравший роль великого князя, заболел. И надо было срочно ввести другого артиста. Вторым составом был Н. Л. Афанасьев, очень красивый, интеллигентный артист, но обладавший слабым слухом. С утра в театре шли срочные репетиции. Афанасьев учил роль, она была не простая, а подсказывать ему текст суфлёр не мог, это было бесполезно. Ему советовали даже записать что-то на манжетах. Но он был профессионал и надеялся только на свою память. Репетиции прошли хорошо. Как рассказывала второй режиссёр спектакля М. Е. Турбина, она была уверена, что всё пройдёт благополучно. Вечером она пошла в зал, чтобы смотреть Н. Л. Афанасьева. Всё шло хорошо. И вот началась самая сложная сцена, где великий князь вступает в конфликт с адмиралом Макаровым. Во время кульминации великий князь вскрикивал: «Какое право вы имеете так со мной разговаривать? Я член императорской фамилии!» В этот момент Н. Л. Афанасьев вскричал: «Какое право вы имеете так со мной разговаривать? Я член (пауза)… Я императорский член (пауза)… фамилии!» Когда он закончил свою речь, на сцене никого не оказалось. «А я, — рассказывала М. Е. Турбина, — на четвереньках выползла из зала». Нетрудно догадаться, какое прозвище получил на всю жизнь бедный, ничего не понявший Н. Л. Афанасьев.

И всё-таки из всех историй Малого театра я обожаю одну. Она тоже дошла до меня как легенда. Но своей искренностью и детской непосредственностью покорила моё сердце.

Варвара Николаевна Рыжова, одна из великих старух Малого театра, была уже очень преклонных лет, но всё ещё играла в спектаклях. Конечно, руководство Малого театра не хотело расставаться с ней. Это была совершенно уникальная индивидуальность. Так вот, не помню в какой именно пьесе Н. А. Островского это случилось, но это и неважно. Сцена начиналась с того, что её вывозили в кресле на авансцену и она должна была говорить длинный монолог. Когда занавес открылся, Варвара Николаевна сидела в кресле. В зале все с благоговением смотрели на великую артистку. Она молчала. Пауза длилась довольно долго. Из-за кулис и от суфлёра стало раздаваться какое-то шипение. Зал замер. Внезапно Рыжова сконфуженно заморгала глазами и, улыбнувшись, сказала, обращаясь прямо к зрителям: «Душки мои! Всё забыла! — И, махнув за кулисы ручкой, добавила: — Всё сначала!» Зал просто взорвался овацией, когда снова открыли занавес и она начала свой монолог.

* * *

Вот ещё одна загадка человеческой души: это — сны!

Недавно мне опять приснилось, что я летаю. Боже, какой это был восторг! Главное, что всегда во сне я испытываю искреннее удивление от того, что, оказывается, летать очень просто. Но почему я забываю об этом и не пользуюсь своими руками, как крыльями? Что это, генетическая память, живущая в нас на протяжении многих веков, или предстоящий полёт Души? Где, в каком дальнем уголке подсознания хранится этот сон? Вопросы… вопросы… вопросы. И, может быть, когда-нибудь, отлетая, Душа узнает ответ. А пока…

И вот мы гадаем, пытаясь объяснить, что означают наши сны. Знаю только, что после полёта во сне я просыпаюсь в таком радостном волнении! Это ощущение счастья и свободы долго живёт в моей душе. А вообще, я свои сны сама разгадываю. Несколько раз в жизни я видела провидческие сны. Чаще всего они предсказывали несчастья. Поэтому я этих снов боюсь. Но ведь кто-то посылает мне эту информацию?! Ещё одна загадка Замысла Божьего.

Но для артиста, конечно, самыми страшными бывают так называемые актёрские сны. Думаю, что нет ни одного артиста, который хотя бы раз в жизни не видел такого сна.

Я их видела уйму. То я знаю, что сейчас начнётся спектакль, а я никак не могу добраться до театра. Либо еду, либо бегу по незнакомым улицам, лабиринтам, а в голове только чувство ужаса.

То мне снится, что спектакль вот-вот начнётся, а у меня нет костюма или грима. Я начинаю примерять какие-то чужие вещи, но ничего не подходит. А при взгляде в зеркало вижу своё бледное, как бы стёртое лицо и не могу найти ни карандаша, ни помады, и вокруг ни у кого ничего нет под рукой. Но самое жуткое — это когда ты уже вышла на сцену и не знаешь роли. Помню, как я во сне умоляла рассказать мне хотя бы краткое содержание пьесы, чтобы сказать хоть что-нибудь своими словами.

А иногда в жизни происходят такие истории, что, рассказывая их, говоришь: «Это было как страшный сон!»

Помню гастроли Малого театра в Ленинграде. Играем на трёх площадках: на сцене Пушкинского театра, в Октябрьском зале и, кажется, где-то у Нарвской заставы. То есть в разных концах Ленинграда. А живём мы с моей любимой подружкой Таней Рыжовой в гостинице «Киевская». Мы молодые, нам весело, хорошо вместе, да и играем мы, естественно, или в небольших эпизодах, или в массовках практически во всех спектаклях Малого театра. Единственное, что нас огорчает, что играем на разных площадках. Режиссёрское управление находится в Пушкинском театре, и там вывешивают репертуар и занятость актёров в спектакле.

Зная, что Таня очень аккуратна и педантична, я прошу её накануне посмотреть, где я должна играть. Она как раз была занята в какой-то роли на сцене Пушкинского. Короче, она пришла в гостиницу расстроенная и сообщила, что завтра мы опять играем на разных площадках. Я — в Октябрьском «Ярмарку тщеславия», а она в Нарвском «Веер леди Уиндермиер». Назавтра мы сидим в номере и пьём чай, как вдруг раздаётся телефонный звонок, и дама из режиссёрского управления спрашивает меня металлическим голосом: «Виктория Владимировна, вы почему не на спектакле?» — «Как? — удивляюсь я. — Мне ведь надо позже ехать на «Ярмарку тщеславия». — «Вы сегодня играете «Веер леди Уиндермиер»! Немедленно поезжайте в Нарвский дворец. Там Бернар (помощник режиссёра) задерживает из-за вас антракт!» Вот это было как страшный сон! Кое-как одевшись, мы выскочили с Таней из гостиницы. Не могу описать, какие слова мы говорили друг другу и в адрес режиссёрского управления. Чудом нам удалось поймать сразу такси, и водитель, услышав, что произошло, помчался к театру. Всю дорогу бедная Танюшка божилась, что она ничего не перепутала. Я верила ей, но от этого было не легче. Уже в такси я загримировалась и расстегнула плащ и кофту, чтобы сэкономить время. Остановившись у театра, мы увидели, что публика ещё прогуливается в садике. Значит, Бернар ещё не начал второй акт. Таня уже не раз играла на этой сцене и знала расположение театра. Я же влетела в театр в первый раз, поэтому Таня, еле успевая за мной, кричала мне вдогонку: «Беги наверх! Теперь налево по лестнице! В конце коридора поворот! Беги прямо через сцену!» Лучше бы она этого не крикнула. Взмыленная, в расстёгнутом плаще, развевающемся на ходу, в расстёгнутой кофте и уже почти снимая юбку, я промчалась через сцену, на которой играла изящная музыка и прохаживались лорды, а дамы, обмахиваясь веерами, произносили дивный текст Оскара Уайльда. Поняв, что случилось, бедная моя подружка, ощутив двойную вину передо мной, успела остановиться за кулисами и зарыдала. А я, упав на колени перед Бернаром и тоже рыдая, запричитала: «Юлий Людвигович, как же так, мне сказали, что вы меня ждёте! Простите, простите меня, я всё перепутала!» Что я бормотала, захлёбываясь в слезах, я не помню. Но мудрый Бернар, видавший и не то в Малом театре, махнул рукой и, смеясь, сказал: «Да ладно, успокойся ты. Там ведь у тебя была одна реплика. Ну я решил без неё обойтись».

Таня была занята в следующем акте, и мы с ней долго ревели и обсуждали весь ужас случившегося. В антракте актёры подходили ко мне со смехом и словами утешения. Особенно всем понравилось, как я в плаще пролетела по сцене среди лордов. Но суфлёр, Светлана Бернар, всё-таки меня утешила. Она сказала, что зрители ничего не успели осознать, так внезапно всё произошло, а ей в будке показалось, что какая-то большая птица пролетела по сцене.

Прошло некоторое время, а я всё с тревогой смотрела на доску приказов, уверенная, что мне повесят выговор. И вдруг во время спектакля «Ярмарка тщеславия» ко мне подошёл И. В. Ильинский и, лукаво улыбаясь, сказал: «Вы знаете, мы тут читали на худсовете вашу объяснительную записку и так все смеялись, что решили вас не наказывать». Не знаю, что я там такое написала. Только знаю, что чувство юмора меня на этот раз спасло.

* * *

Но бывают ещё и счастливые сны. Правда, за все годы, прожитые в Малом театре, их у меня было не много, но один я запомнила навсегда. Это, что называется, «мечта, похожая на сон». Сколько лет прошло, а я до сих пор не могу понять, как это могло случиться.

К этому времени я проработала в Малом театре семнадцать лет. Срок немалый. Были у меня интересные роли, были и не очень. Уже успела я сыграть Лидочку в «Свадьбе Кречинского» и Леру в «Летних прогулках» в постановках Л. Е. Хейфеца. И, честно говоря, мне очень нравилось с ним работать. Он мне напоминал, в процессе репетиций, моего кумира Анатолия Васильевича Эфроса, с лёгкой руки которого, собственно, меня и взяли в Малый театр. Думаю, что тут сказывалось то, что у них был общий педагог М. О. Кнебель. Главным принципом их работы был так называемый «метод действенного анализа». Мне он был тоже близок, я училась ему у Эфроса. Конечно, по характеру и по подходу к актёрам они были не похожи друг на друга. Но, видно, моя несбывшаяся мечта работать с А. В. Эфросом тоже застряла где-то глубоко в моём подсознании.

Отношения с Хейфецом у меня сложились хорошие, как мне тогда казалось. И естественно, как любая актриса, я мечтала иметь новые роли. Но к этому времени в Малом театре уже работала Наталья Вилькина. Их с Леонидом Ефимовичем связывали давние творческие и дружеские отношения. Н. Вилькина была очень интересной актрисой, с редкой индивидуальностью. Но её данные не всегда подходили к исполняемым ею ролям. Я, например, считала, да и сейчас так же думаю, что роль Леоноры в спектакле «Заговор Фиеско в Генуе» была не очень ей близка. Наташа была великолепна в ролях сильных, волевых женщин. А здесь нужна была скорее лирическая героиня, полная нежности и любви к Фиеско. Но Л. Е. Хейфец считал иначе. Я всегда жила в театре по принципу: «Никогда ничего у них не просите». Но роль Леоноры была настолько моей, что я, не выдержав, подошла к Леониду Ефимовичу и сказала: «Пожалуйста, дайте мне эту роль, пусть во втором составе». Он усмехнулся и довольно едко произнёс: «А вы что, хотите во всех моих спектаклях играть?» Совершенно искренне я ответила: «Да!» Потом я узнала, что второй исполнительницей назначена опять не я. Не знаю и не могу понять, кто испортил отношение ко мне Л. Е. Хейфеца, почему и зачем. Но я стала ощущать постоянно его холодность, и он больше меня в своих спектаклях не занимал. Конечно, это был удар, и очень сильный, но причины его я так до сих пор и не знаю. Я поняла, что Леонору мне не играть никогда, и очень болезненно это переживала. Когда я увидела спектакль на просмотре, я ещё раз убедилась, что при всей её хорошей игре этот образ не вписывался в палитру Наташи Вилькиной.

«Какой же это счастливый сон?» — спросите вы и будете правы. Но это всё грубая реальность, а сон начался позже.

Прошло три года, у меня был один из счастливых периодов в театре. Виталий Соломин решил поставить «Живой труп» Л. Н. Толстого, где предложил мне играть роль Лизы. Мы начали репетиции студийно, ночами, в театре об этом ещё никто не знал. Я бежала на эти репетиции, как когда-то на ночные репетиции с А. В. Эфросом «Ромео и Джульетта». Виталий удивительно точно подобрал актёров, а главное, это была дружеская атмосфера. Мы все любили Соломина как актёра и как человека и полностью доверяли ему. А я с самой первой нашей встречи с ним испытывала к нему нежное чувство. Соломин всегда был мне интересен, и я внимательно следила за его судьбой, не только в театре, но и в жизни. Порой мне казалось, что окружающие просто не понимают, как он талантлив. И в жизни мне всегда хотелось, чтобы его любили достойные женщины. Он олицетворял для меня настоящего мужчину. Мне всегда казалось, что с ним женщина должна испытывать ощущение защищённости. И я была очень рада, когда увидела его чудесную жену Машу, такую нежную, женственную, почти ребёнка. Возможно, всё это звучит странно, но в Театре мужчины невольно приобретают женские черты. Они могут завидовать, ревновать, сплетничать, подсиживать своих коллег и т. д. Очевидно, это издержки профессии, и винить тут актёров нельзя. Я же, воспитанная в детстве такими редкими мужчинами, как отец и мой отчим, невольно пыталась найти в жизни и на сцене образ настоящего мужчины. И для меня Виталий Соломин олицетворял его.

Как радостно было мне играть его жену Лизу в «Живом трупе»! И хотя Федя Протасов являлся как бы антиподом Виталия, но он блистательно вжился в эту роль. Ведь каждый из нас носит в своей душе разные, иногда совсем противоположные, качества. Подчас они живут только в подсознании, но актёр вытаскивает из себя нить за нитью, чтобы сплести уникальный узор роли. Помню наши споры о том, кого на самом деле любит Лиза. Я никак не хотела поверить, что она влюблена в Каренина. Просто умом Лиза понимала, что с ним она выживет и вырастит ребёнка, а Федя погубит их всех. Она принимает эту жертву ради будущего. Но в сердце её навсегда только Федя. Так считала я. Это было мне так близко в моей жизни. Я сама прошла это страшное испытание.

Виталий долго колебался, но потом как-то сказал: «Знаешь, наверное, она любит двоих, только по-разному; мне кажется, ты права». Я победила! И с каким наслаждением я ждала последнего акта, сцены в суде, чтобы крикнуть со всей болью отчаяния: «Нет! Нет, только его я любила и люблю!»

Как-то мы закончили репетицию, и я собиралась пойти в Дом актёра, меня там ждал приехавший из Ленинграда Александр Белинский. Мы давно с ним не виделись и договорились о встрече.

Я зашла к своему любимому гримёру Олечке Ремнёвой, можно сказать, к моей подружке, и попросила немного поправить мне причёску. «Знаешь что, — заговорщицки зашептала мне Оля, — у нас сегодня некому играть «Фиеско», Вилькина играет в филиале, Светлова в больнице, а Печерникова (это была уже третья исполнительница Леоноры!) позвонила и сказала, что плохо себя чувствует! Ты ведь так мечтала об этой роли, — продолжала Оля, — пойди в режиссёрское, скажи, что можешь сыграть».

У меня как будто колокол зазвенел в голове и в сердце. «Господи, неужели?! — подумала я и, не чувствуя под собой ног, пошла в режиссёрское управление. Там была паника.

Было уже шесть часов вечера. Спектакль начинался в семь, а они не знали, что делать. Главное, из начальства никого не было. М. И. Царёв, тогдашний директор театра, был занят в этом спектакле, но сегодня играл другой актёр, а Царёв уехал куда-то из Москвы. Леонида Ефимовича Хейфеца не было дома. В театре были начальник режиссёрского управления В. Я. Мартенс и заведующий труппой Пров Садовский.

— А ты роль знаешь? — спросил меня Садовский.

— Нет, — ответила я, — но я очень хочу играть!

Они переглянулись. Наверное, надо быть безумной, ведь пьеса была написана белым стихом, и там было три акта!

Минуту подумав, они решились.

— Дайте ей роль! Пусть учит!

Я взяла текст и, ещё ничего не понимая, что происходит, уселась прямо в коридоре его учить.

В это время пришёл Виталий Соломин. Было шесть часов пятнадцать минут, и артисты приходили на явку.

— Ты что тут делаешь? — спросил Виталий, удивлённо глядя на меня.

— Роль учу. У вас тут сегодня играть некому.

— С ума сошла!! Они все уже третий год играют и не могут слова запомнить! Нет! Это невозможно. Они всё равно не дадут тебе играть!

Из кабинета показался Пров Садовский, он был бледен.

— Что ты тут сидишь, иди учи роль в гримёрной.

— Пров! — спросила я. — Ну что там, никому не дозвонились?

— Дозвонились! — ответил он резко. — Хейфец твой сказал, чтобы отменяли спектакль и чтобы ты не играла! Я сейчас позвонил Печерниковой, потребовал приехать.

— Так мне что? Уходить?

Он минуту стоял в нерешительности.

— Нет, пока подожди.

В шесть часов тридцать минут приехала Ира Печерникова. Я увидела её в коридоре и поняла, что она играть не сможет. Но начальство вызвало скорую помощь, и врачи колдовали над ней. Минут пятнадцать подождав, я пошла домой.

Пров Садовский поймал меня у лифта. Теперь его лицо горело от напряжения, он схватил меня за руку и, отведя в гримёрную, коротко бросил сидевшим там в ожидании костюмерам:

— Одевайте её и гримируйте!

На часах было без четверти семь! Быстро мне стали примерять костюмы и пытаться сделать какую-то причёску. Параллельно суфлёр Светлана Бернар учила со мной текст. Я уже была как во сне.

— Не учи сразу всё, — говорила Светлана, — там между сценами есть время. Учи пока только первую, а потом другую.

Гримироваться было некогда, меня как-то запудрили и повели на сцену. За мной бежала верная подружка Олечка Ремнёва. На сцене уже все ждали в полной тишине. Мне быстро показали мизансцену в первом действии, и спектакль начался.

Занавес подняли с опозданием на пятнадцать минут, был полный аншлаг, зрителей предупредили о технической задержке.

Я вышла на сцену Малого театра в роли Леоноры! Мечта, похожая на сон, сбылась! Что это было — какое-то стечение обстоятельств? Какое-то особое расположение звёзд? Но я запомнила текст! Я каким-то чудом первый раз в жизни увидела текст Шиллера и сумела тут же запомнить его.

После первой сцены я вышла за кулисы. В темноте меня уже ждала Оля с текстом в руках. Прижавшись друг к другу, в свете маленького синего фонаря, мы учили слова. Она шептала мне реплики, и я запоминала их. Казалось, что я овладела каким-то неведомым источником памяти. Но главное было на сцене. Я любила Фиеско, я пыталась его спасти от этой странной всепоглощающей жажды власти. Я умирала, чтобы остановить его от гибели.

Ведь рядом со мной был тот самый идеальный мужчина и актёр Виталий Соломин.

Никто никогда потом не мог поверить, что я не знала текста.

Суфлёр в растерянности говорила:

— Я пыталась ей подсказать, но она так сверкнула на меня глазами, что я замолчала.

После первой сцены Виталий Соломин вышел в фойе и стал слушать меня по трансляции.

— Я готов был провалиться со стыда, я был уверен, что всё покатится к чертям собачьим! — говорил он мне после спектакля, стоя передо мной на коленях с ящиком шампанского. — И вдруг я слышу: говорит… правильно говорит… Здорово говорит!

Он даже представить себе не мог, что происходило в моём сердце от этих слов!

Но кроме него, кроме Олечки, которой я отношу часть моего успеха, я не могу забыть, что творилось вокруг. Все, все — и актёры, и костюмеры, и рабочие сцены — помогали мне. Кто-то вёл меня за руку в темноте на другой выход, кто-то на ходу переодевал меня, кто-то свисал с колосников, гардеробщицы бросили вешалки, словом, весь театр старался смотреть на меня и помогать мне! Теперь я понимаю, что это значит, когда говорят: «Это был её звёздный час!» Больше ничем, как звёздами и помощью Божией, я не могу объяснить этот сбывшийся счастливый сон.

А потом всё пошло так, как и бывает обычно в театре: сплетни, интриги, кутерьма. На худсовете Л. Е. Хейфец кричал, что он убежал из дома, когда узнал, что мне всё-таки дали играть. На что Пров Садовский посетовал, что он не прибежал в театр посмотреть, как я играла.

В общем, одни говорили, что этого делать было не надо, в основном это были люди, которые спектакля не видели. Другие настаивали: «Дайте ей ещё один шанс, и вы увидите, как она прекрасно сыграла!» Но моих противников, очевидно, было больше или они занимали более важные посты. Ну что же, как сказал великий Шиллер: «Власть калечит человека, как дыба!»

Два месяца они думали, что со мной делать. Повесили «благодарность» и заплатили премию 50 рублей за то, что выручила театр. Когда М. И. Царёв подошёл ко мне с объяснениями, что, дескать, он не видел и не знал, как со мной поступить, я сказала: «Знаете, Михаил Иванович, даже если мне больше никогда не дадут играть Леонору, это был самый счастливый день в моей жизни за все эти годы работы в Малом театре. Я впервые увидела, как искренне ко мне относятся люди».

* * *

Одного человека как-то спросили:

— Скажите, вы играете на скрипке?

— Не знаю, не пробовал, — ответил он.

Вот приблизительно так было у меня с пением. Мама очень хорошо пела, у неё был довольно красивый голос. Я знаю, что В. И. Канделаки даже предлагал ей перейти работать в Театр оперетты, которым он тогда руководил. Мама стала ходить брать уроки пения. Меня оставлять было не с кем, и она брала меня с собой. Педагог жила в полуподвальном помещении, и пока они занимались, я гуляла в садике около дома. Помню, из окон подвала без конца неслось: «Ми, ми, ми, ми, ми…» и т. д. И мной овладевала такая скука, что хоть убегай прочь. Мне казалось, что это продолжалось бесконечно, и я никак не могла понять, зачем маме это нужно. Но однажды я вдруг услышала, как мама запела известную тогда песню «За дальнею околицей». «Ну нет, — решила я окончательно, — всё можно сделать гораздо проще!»

Телевидения ещё не было, но по радио без конца пели разные песни. После войны основной репертуар был рассчитан на мужские голоса или патриотическое хоровое пение. И вот после долгих прослушиваний я всё-таки нашла для себя песню. Между прочим, она мне до сих пор нравится. Это была песня «Куда, куда, тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь…» Я стала репетировать, когда никого не было дома.

И вот однажды мне показалось, что я практически точно подражаю исполнительнице. Закрыв дверь в комнате и набрав побольше воздуха в лёгкие, я запела громким голосом с надрывом, как поют русские песни.

— Куда, куда, тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь… — заорала я.

— Выключи эту гадость! — услышала я из-за двери голос отца.

— Папа, паночка, — захлёбывалась я от счастья, — ты подумал, что это радио? А это я, я пела!

Открыв дверь, отец с грустью посмотрел на меня и сказал:

— Больше никогда этого не делай.

— Почему? — удивилась я, всё ещё улыбаясь.

— Потому что у тебя голос такой же, как у меня.

— Какой?

— Полевой тенор! Одному в поле петь, чтобы никто не слышал.

Бах! И ещё один комплекс поселился в моём сознании. Как иногда даже любящие родители не понимают, что может случиться с ребёнком, если в детстве ему прилепить такой ярлык! Особенно когда это делают люди, которым он беззаветно доверяет.

Вот так у меня потом было и в театре. Я могла работать только с теми режиссёрами, от которых исходил поток любви. Эта вера, даже некоторая влюблённость в артиста, мне кажется, просто необходима.

Во всяком случае, так было у меня. Я сразу раскрывалась, мне становилось легко и радостно работать, и роли получались интересными. Таким примером, особенно ярким, был для меня наш балетмейстер в «Кабачке» Пётр Львович Гродницкий. Я помню, как он ставил нам танцы. Сначала он сам показывал движение. Причём темпераментно, виртуозно. И когда я начинала пытаться повторить, коряво путаясь в ногах и смущаясь, он немедленно произносил: «Молодец! Умница! Артистка!!» Я смеялась, понимая, что недостойна этих похвал, но смущение пропадало, появлялся весёлый задор, и вскоре движение действительно получалось хорошо.

Но есть режиссёры, которые сразу начинают унижать артиста, если у него роль не идёт. Кричат и даже позволяют себе грубую ругань. Кому-то, возможно, это нравится. Но я никогда этого никому не позволяла. Очевидно, режиссёры это чувствовали и потому как-то воздерживались. Но это отсутствие любви просто убивало у меня желание работать с таким человеком. Кроме того, мне отец с детства внушал, что надо сохранять чувство собственного достоинства. И всегда дать отпор обидчику острым словом, как ударом рапиры. Или даже пощёчиной. И этот урок тоже впечатался в мою душу. Как, к сожалению, и неосторожная папина фраза насчёт моего пения.

Конечно, в институте я училась вокалу, и всё проходило нормально. Но никто и никогда не догадывался, какие мучения и какой страх испытывала я каждый раз, когда надо было петь.

Но меня впереди ждал «Кабачок 13 стульев», и уж тут я взяла своё! С каким наслаждением я пела вместе со звёздами мировой эстрады! Я была абсолютно раскованна, ведь никто не слышал моего голоса. Кроме того, папино чувство юмора тоже всегда спасало меня. Когда мы отмечали восьмидесятипятилетие моей мамы в театре «Вернисаж», мы устроили целый концерт. Выступали актёры, пели и танцевали цыгане. После банкета я в прекрасном настроении вышла на сцену и спела свой любимый романс «Я ехала домой». Счастливая мама, со слезами на глазах, удивлённо спросила меня:

— Витенька, почему ты никогда не поёшь? У тебя такой хороший голос!

— Что ты, мамочка, — ответила я, смеясь, — у нас дома нет столько водки!

* * *

«Какое у него амплуа?» — говорят часто об актёре. Особенно этакое деление на амплуа было в театре раньше. Возможно, это правильно, хотя мне кажется, что это ущемляет талант актёра, загоняя его в некие рамки, как в колею. Есть ещё такое выражение «отрицательное обаяние». Вот и играет актёр всю жизнь подлецов, а в душе он Моцарт. Не знаю, какое амплуа у меня было и на какие роли брали меня в театральный вуз. Знаю только одно, что внутри у меня всегда было какое-то раздвоение желаний. Конечно, юной и достаточно симпатичной девочке хочется играть Джульетту, но с таким же удовольствием я играла бы Кормилицу. Очевидно, когда режиссёры сталкивались с этими моими возможностями, они несколько терялись. Да и внешность моя, как мне часто говорили, больше тянула на «героиню», да ещё не на русскую. В общем, самая в шестнадцать лет ничего про себя ещё не понимала и для поступления в институт выбрала лирический монолог Наташи из «Войны и мира» и лирическое стихотворение «Ландыши». Ну, а басню я выучила «Ворона и Лисица». Помню, что отец ничего не видел и не слышал из моего репертуара, а позвонил Ц. Л. Мансуровой и попросил её меня послушать. На удивлённый вопрос Цецилии Львовны: «Почему вы сами её не послушаете?» отец ответил: «Я её слишком сильно люблю и боюсь быть необъективным». И вот я пошла к Мансуровой домой.

Была зима, а я от страха дрожала больше, чем от холода. Когда я увидела на двери её квартиры металлическую дощечку, на которой было написано то ли «Граф Шереметьев», толи «Господин», то вообще хотела убежать домой. И всё-таки, поборов это чувство ужаса, позвонила. Дверь мне открыла домработница и провела в гостиную. В большой светлой комнате на стенах висели картины, в углу стоял рояль, а в кресле, укутавшись в плед, сидела красивая, средних лет женщина с пушистой копной волос и яркими карими глазами. Она говорила с кем-то по телефону и, весело взглянув на меня, махнула рукой на стоящее рядом кресло, не прерывая разговора. Я села на краешек и стала разглядывать комнату, стараясь не прислушиваться к разговору. Это было трудно, так как Мансурова говорила громко, темпераментно, вроде бы не обращая на моё присутствие никакого внимания. Я поняла, что речь идёт о каком-то спектакле, на который она собирается пойти с подругой. Та, очевидно, объясняла Цецилии Львовне, что это сделать будет непросто, и приводила какие-то доводы. Мансурова их все отвергла и в конце концов в запале крикнула в трубку: «Ну и что? А ты что, не можешь поговорить с этим «админисратором?!» Я вздрогнула, подумав, что она оговорилась, и невольно взглянула на неё. Цецилия Львовна весело подмигнула мне и, смеясь, сказала в трубку: «Ну ладно, решай сама, у меня тут дочка Володи Лепко в гостях». Надо ли говорить, что я уже влюбилась в неё! Эта весёлая шутка сразу сняла всё моё напряжение и страх. Я поняла, что попала в дом к «своему человеку». Отец знал, кому можно доверить своего ребёнка.

Прослушав весь мой репертуар, Цецилия Львовна вдруг спросила: «А ты не можешь мне прочитать ещё какую-нибудь басню?» Этого я никак не ожидала, мучительно соображая, я вдруг вспомнила, что когда-то в детстве читала басню С. В. Михалкова «Заяц во хмелю». «Ну-ка, почитай!» — оживилась Мансурова. К концу моего чтения она уже хохотала и, радостно махнув рукой, сказала: «Вот это и будешь читать при поступлении! Приходи весной сразу на второй тур!» Я летела домой на крыльях.

Даже не знаю, когда и почему я в детстве выучила эту басню. Может быть, подражая Игорю Ильинскому, не помню. Но читала я её по-другому, по-своему, но помню, что друзья родителей всегда весело смеялись. Как-то мама с Владимиром Павловичем Бурмейстером поехали на Николину Гору. Там была дача вдовы Семашко, М. Я. Гольдиной, там же жил друг Владимира Павловича, Александр Клейн. Короче, меня взяли с собой, погулять на воздухе несколько дней. В это время на Николиной Горе отмечали день рождения С. В. Михалкова. Вечер шёл на открытой эстраде, на лавочках сидело много народа, а весь концерт вёл сам Сергей Владимирович Михалков. Вокруг эстрады, в кустах, сидели дети, кто-то пытался залезть на сцену, а я, разумеется, торчала за кулисами. Мне всегда там было особенно интересно. Кроме меня, там были ещё дети, но один мальчишка лет семи очень выделялся из всех. Он ходил очень важно, как бы свысока глядя на нас. Терпеть я не могла таких. Я и отличников не любила, все они были какие-то воображалы. У нас с девчонками во дворе всегда было равенство, а тех, кто нос задирал, могли и отлупить. В общем, я всё смотрела на этого мальчишку и никак не могла понять, чего он так задаётся. Между прочим, моя мама даже выступала на сцене. Её просили станцевать цыганский танец, и, как всегда, она имела огромный успех.

Ну и что? Я ведь из-за этого не стала нос задирать! И главное, что этот мальчишка всё передо мной ходил и так на меня вызывающе посматривал. Вдруг слышу, объявляют: «А сейчас выступит Никита Михалков». Я из-за кулис чуть не вывалилась. Вот оно что! Так это сын Михалкова! Вот почему он так воображает. Вышел этот шкет на сцену, все зааплодировали, а он так важно подошёл к роялю, где сидел какой-то серьёзный композитор, и запел: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня!» А сам в мою сторону косится. Ну, конечно, успех был большой, хотя мне показалось, что пел он не очень интересно. «Ну, — думаю, — ладно, я тоже выступать могу не хуже тебя». Подошла я к Сергею Владимировичу и говорю: «А можно мне тоже выступить?» Он так удивился и спрашивает: «А что ты, девочка, делать будешь?» Я говорю: «Я прочитаю вашу басню «Заяц во хмелю»! Он ещё больше удивился, а потом говорит: «Хорошо! А как твоя фамилия?» И пошёл на сцену объявлять. Мама мне потом говорила, что они чуть с лавочки не упали, когда Михалков сказал: «А сейчас Вика Лепко прочитает басню «Заяц во хмелю». А я тогда ничего не боялась, вышла и стала читать. В общем, пока я читала, зрители то смеялись, то аплодировали, а когда закончила и поклонилась, кто-то даже «браво!» крикнул. Вышла я за кулисы, а этот Никита стоит в углу и так с интересом на меня смотрит. Тут сам Михалков подошёл ко мне и сказал: «Ну, ты молодец! Спасибо!» И дал мне плитку шоколада. Хотела я Никите половину дать, чтобы не огорчался, а его уже и след простыл. Ну и пусть. Зато теперь знать будет, что нечего задаваться.

* * *

Было уже часов шесть вечера, когда я прибежала в училище. Дверь была закрыта, а мне надо было узнать, прошла ли я третий тур. Если прошла, оставалось только сдать русский язык, литературу и историю, чтобы стать студенткой вуза. Я постучала в дверь. За стеклом показалось лицо очень доброй полноватой женщины с голубыми глазами. «Чего тебе?» — спросила она. «Пожалуйста, откройте! — умоляла я. — Мне надо посмотреть списки». Она открыла. В полумраке фойе я подбежала к стене, на которой висел список фамилий прошедших третий тур. «Ура!» — закричала я от счастья.

— Что, приняли? — заинтересовалась женщина.

— Нет, не меня, а Юру Волынцева! — радостно сказала я.

— Ну, сколько лет здесь работаю, а такого ещё не видала, чтобы за другого так радовались, — удивилась она. — А тебя-то как? Приняли или нет?

— Ура! И меня приняли! — Я кинулась её целовать.

— А твоя-то как фамилия? — сказала она, смеясь.

— Я Вика Лепко. А вас как зовут?

— А я тётя Лена, уборщица я и на вахте тоже сижу.

Как сейчас вижу её доброе лицо и полные, какие-то тёплые руки. Так мы с ней сразу и подружились.

— А ты чего так из-за этого Юры обрадовалась? — спросила тётя Лена.

— Да он читал то же, что и я, стихотворение в прозе Тургенева «Довольный человек». Но он так здорово читал, совсем иначе. Мне кажется, намного лучше меня.

Юра Волынцев по прозвищу «Слон» и «Боба». Ему уже было двадцать восемь лет, и он успел отслужить в армии в Германии. Он покорил всех и своим талантом, и своим обаянием. Весь курс его обожал — и студенты, и педагоги. Он один из немногих был приглашён после окончания училища в Вахтанговский театр. Проработал там всю жизнь. Не знаю, был ли он абсолютно счастлив, ведь в театре это большая редкость. Он был удивительно порядочным, доброжелательным человеком. Я столько лет потом работала с ним и в «Кабачке», где он играл обаятельного, недалёкого пана Спортсмена, и на радио в юмористических передачах. Относился он ко мне как к дочке или младшей сестрёнке. В тяжёлые периоды моей жизни всё пытался как-то помочь. Когда я увидела его в роли Шмаги в спектакле «Без вины виноватые», я так обрадовалась за него. Это была его роль! Он всегда казался этаким обнищавшим барином, который, оказавшись на самом дне жизни, мог сохранить своё достоинство и аристократизм. Уже после его ухода из жизни кто-то из наших однокурсников мне сказал: «А знаешь, наш Боба Волынцев и впрямь имел в родословной каких-то князей или графов!» Вот, как трава через асфальт, пробивается из человека его порода, корни его предков.

Вообще, когда оглядываешься назад, то понимаешь, что курс наш был уникальный. Сколько вышло из него замечательных артистов, настоящих звёзд театра и кино! Думаю, это заслуга не только личного таланта каждого, но и педагогов, которые сумели разглядеть в нас и взрастить зёрна актёрской индивидуальности. Конечно, судьбы у всех сложились по-разному, кому-то больше повезло, а кому-то меньше. И всё-таки основной костяк курса состоялся на сценах разных театров. И мне кажется, что наши замечательные педагоги И. М. Раппопорт и А. И. Борисов, которые руководили курсом, могли бы гордиться своими детьми. Царство им небесное и низкий поклон.

Да и все наши педагоги по мастерству, знаменитые актёры театра Вахтангова, сколько любви и сил отдали они нам!

Для меня, конечно, осталась незабываемой работа с Ц. Л. Мансуровой над ролью Элизы Дулитл в отрывке из пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион». Вместе со мной играли: сэра Хиггинса — Андрей Миронов, а миссис Пирс — Валентина Шарыкина. Сколько выдумки и весёлого озорства было вложено в эту работу Ц. Л. Мансуровой! Конечно, её чувство юмора попало на благодатную почву, так как и я, и Андрей были счастливы похулиганить.

А Валечка, нежная, всегда легко смущающаяся девочка, тоже смогла сыграть удивительно изящно свою роль. Это был уже третий курс, и этот отрывок считался нашей дипломной работой. Я в это время уже успела выйти замуж и ждала ребёнка. Но срок был ещё небольшой, ничего не было заметно, но Цецилия Львовна всё-таки как-то догадалась. В отрывке (это была сцена первого прихода Элизы в дом Хиггинса) я играла такого маленького зверька, который, с одной стороны, всего боится, а с другой — в любую минуту готов за себя постоять. Что я только не вытворяла! И забиралась под рояль, и вспрыгивала на стул, и падала со стула, и т. д. и т. п. Цецилия Львовна очень за меня волновалась, но я обожала эту роль и не шла ни на какие смягчения трюков. И вот, помню, стоим мы все трое за кулисами и слышим, как Мансурова, представляя нас перед показом кафедре, говорит: «Только учтите, она на третьем месяце беременности!» Я, честно говоря, такого не ожидала, но ребята меня успокоили, и мы вышли на сцену. Отрывок имел огромный успех и так понравился всем, что мы стали его играть и для студентов, и для каких-то приглашённых иностранцев. Но самое смешное было, что Мансурова, каждый раз представляя нас зрителям, почему-то прибавляла мне месяц беременности. Хотя между концертами проходило всего три дня или неделя. Стоя за кулисами, мы уже напряжённо прислушивались, что она скажет сегодня, и, буквально давясь от хохота, выходили на сцену.

Господи, что же это было за чудо, Ц. Л. Мансурова! Сколько обаяния и детского озорства было в этой женщине! Но для меня было абсолютным потрясением увидеть её в спектакле «Филумена Мартурано», где она играла в паре с Р. Н. Симоновым. Боже мой, что это была за пара! Нет у меня таких слов, чтобы описать их игру. Всё здесь было: и трагедия, и фарс, и узнаваемость итальянского темперамента, и тонкий лиризм. Красавица Мансурова становилась то королевой, то площадной девкой, всеми способами пытающейся отвоевать свою любовь, то одинокой и слабой женщиной, то тигрицей, защищающей своих детей. Но Рубен Николаевич Симонов нисколько не уступал ей. От пошлого донжуана, мелочного, избалованного богатством эгоиста он доходил до таких вершин драматизма, пытаясь узнать, кто же из этих детей его сын! В финале в зрительном зале порой наступали секунды такой тишины, когда перехватывало горло и невозможно было сдержать слёз. Это был спектакль, праздник, триумф двух великих актёров.

* * *

Есть такое известное выражение, что любят не за красоту, а за неуловимую игру лица. Никогда я не считала себя красивой, но вот эта «неуловимая игра лица», очевидно, во мне присутствовала, так как ни один художник не мог нарисовать мой портрет, чтобы я была на нём похожа на себя. Хотя ведь каждый человек видит другого по-своему. Да и мы все не спешим открывать глубины своего «я».

У нас на курсе учился замечательный молодой человек Николай Волков. Сын знаменитого актёра Н. Волкова, которого мы все обожали с детства, увидев в кино в роли старика Хоттабыча.

В будущем наш Коля тоже стал знаменитым актёром и прославил наш курс. До прихода в театральный вуз Коля учился в художественном училище и прекрасно рисовал. Постоянно замечаю, что люди одарённые бывают часто талантливыми во многих сферах. Он был человеком скромным, даже я бы сказала, несколько замкнутым, но при этом необыкновенно мягким, со своеобразным чувством юмора. Они очень быстро подружились с Юрой Волынцевым и поселились в одной комнате общежития на Трифоновке. Мы с ним общались немного, только во время учёбы. Но уже на первом курсе все были убеждены, что он в меня влюблён. Никогда он ни слова мне не говорил об этом, только во всех аудиториях, на окнах, на стенах вдруг стали появляться мои портреты. Причём первый раз в жизни я действительно была на себя похожа, и не только лицом, но какими-то манерами, поворотом головы, позой. Однажды я была в таком восторге от своего портрета, что тут же кинулась к Коле и поцеловала его. Он был смущён, но в это мгновение я вдруг действительно почувствовала, что это произвело на него очень сильное впечатление. Конечно, на курсе тут же кто-то сочинил фразу: «Ему достался не легко горячий поцелуй Лепко!» Но на самом деле я тоже была смущена всей этой открывшейся вдруг влюблённостью.

Как-то я поехала к девочкам на Трифоновку. Пока мы сидели в комнате, весело болтая, кто-то вдруг серьёзно сказал: «Вика, а знаешь, как Колька Волков в тебя влюблён, у него даже твоя фотография есть, где вы с ним на пляже».

— Откуда? — удивилась я. — Мы с ним нигде никогда не были. Что за чушь!

— А ты пойди к нему, она у него на стене висит.

Что говорить, конечно, я была страшно заинтригована и тут же пошла по коридору в комнату, где жили Коля с Юрой. Увидев меня, ребята пришли в восторг и сразу решили побежать за вином. Я сгорала от любопытства и поэтому согласилась, чтобы Юра пошёл в магазин. Мне важно было остаться с Колей наедине. Когда дверь за Юрой закрылась, я без дальних слов спросила Колю:

— Слушай, у тебя, говорят, есть моя фотография? Покажи, а?!

Он достал из тумбочки фотографию. Я оторопела. На ней я стояла вполоборота на берегу моря, а рядом был… Коля. Это был какой-то сюр. Я решила, что у меня, возможно, провал в памяти. Ведь я столько раз бывала на море, может быть, мы действительно где-то познакомились с Колей, а я просто это забыла?! Я в панике разглядывала фотографию со всех сторон, пытаясь найти ей хоть какое-то объяснение. На пляже была я! Я хорошо узнала свою фигуру, причёску, и хотя лицо было как бы вполоборота, но я всё равно не могла отделаться от этого наваждения. Можно было, как говорится, божиться на иконе, что это моя фотография…

Неожиданно я внимательно пригляделась к купальнику… Стоп! Никогда у меня не было купальника такой расцветки!

— Коля! — взмолилась я. — Объясни мне, кто это там, на пляже, с тобой!

Он засмеялся. Фокус удался.

— Это моя бывшая жена, вы с ней очень похожи, ну не лицом, а фигурой, движениями, всей повадкой.

Господи! Вот это да! А я думала, что просто схожу с ума. Я ведь сама вижу, что это я, но понимаю умом, что этого не могло быть. Тут и Юра Волынцев вернулся с вином, и мы весело отпраздновали разрешение Колиной загадки. Возможно, это совпадение и было толчком такой нежной влюблённости Коли в меня. Все годы нашей учёбы мы сохраняли тёплые чувства друг к другу, и я часто ловила на себе его немного грустный взгляд.

Потом у каждого началась своя жизнь, и я с радостью наблюдала за ним уже как зритель. Он был незабываем в спектакле «Женитьба» по Н. В. Гоголю в постановке А. В. Эфроса. Он много играл в театре и снимался в кино. Словом, был, как говорят, «востребованным артистом». А потом спустя много лет я увидела его в антрепризе в компании с его женой О. Волковой и с С. Юрским. Я была просто потрясена игрой всей этой троицы, но особенно Николаем Волковым. И неожиданно судьба подарила мне ещё одну встречу с ним. Глубокой осенью, под проливным дождём я вскочила в отъезжающий трамвай у Чистых прудов и буквально лицом к лицу столкнулась с Колей. Мы оба так обрадовались этой встрече, что торопливо стали что-то говорить, почти не обращая внимания на слова, а только вглядываясь в глаза друг друга. Он ехал на спектакль в театр «Современник», я тоже куда-то спешила.

— Давай обязательно увидимся, — без конца повторяли мы, — обязательно! — Он спрыгнул с трамвая, и я последний раз в жизни увидела этот нежный, чуть грустный взгляд.

* * *

После всех вступительных экзаменов в театральное училище им. Щукина мы должны были пройти собеседование. Оно проходило в кабинете нашего тогдашнего ректора Б. Е. Захавы. И хотя мой папа, когда я ещё училась в школе, принёс мне вышедшую тогда в свет книгу «Режиссёрские уроки Вахтангова» и я с интересом прочитала её, но всё же мне было страшновато. Ведь впервые в жизни надо было говорить о профессии, о методе Е. Б. Вахтангова, о знаменитом спектакле «Принцесса Турандот», ставшем эмблемой театра Вахтангова. Нас вызывали в кабинет ректора группами. Мы ещё не все были знакомы между собой, а потому некоторые абитуриенты стояли кучками, вполголоса переговариваясь, а кто-то просто одиноко переминался в коридоре. Наконец вызвали и меня. Вместе со мной в кабинет вошли ещё несколько мальчиков и девочек. Одну из них я увидела впервые, и это первое впечатление врезалось в мою память, как яркая цветная фотография. Незнакомая девочка была одета в синее платье, на голове весело торчали два синих банта, а на детском лице, с капризным изгибом губ, светились огромные синие глаза. Борис Евгеньевич тоже сразу обратил на неё внимание и когда все уселись, обратился именно к ней.

— Расскажите мне что-нибудь о Евгении Багратионовиче Вахтангове.

Два банта вздрогнули, синие глаза стали ещё круглей:

— Что рассказать? Я не знаю…

— Ну, что-нибудь о его методе работы. Вы слышали о спектакле «Принцесса Турандот»? — продолжал спрашивать Захава, внимательно глядя на девочку.

— Нет, — синие глаза заморгали и с недоумением уставились на ректора.

Мы сидели не шелохнувшись, с интересом наблюдая за этой сценой.

— Ну, хорошо, — мягко сказал Борис Евгеньевич, но в глазах у него появились хитрые искорки. — А почему вы решили поступать именно в Щукинское училище?

— Не знаю… — ответила девочка и, тряхнув бантами, доверчиво посмотрела в глаза Захаве.

— Вы откуда приехали? — спросил он, немного помолчав.

— Из Запорожья.

— А как вас зовут?

— Оля. Оля Яковлева, — и она радостно улыбнулась.

Её приняли. Очевидно, Б. Е. Захаву поразила эта «святая простота», а может быть, его опыт подсказал ему, что такая непосредственность тоже важное качество для актёра.

На первом курсе наши мальчики часто подстраивали нам какие-нибудь злые шутки. Конечно, их забавы не миновали и Олю. Она порой не сразу понимала их розыгрыши, что доставляло им огромное удовольствие. Но характер у неё оказался сильным, и постепенно она тоже становилась злой на язык. Не знаю, из какой она была семьи, какое у неё было детство, мы никогда не были так близки, но со стороны было видно, что одевалась она очень скромно, порой несуразно. Я никогда не интересовалась чужой жизнью, но иногда слышала какие-то истории, обсуждавшиеся на курсе. Рассказывали, что она снимала комнату где-то у Киевского вокзала, а рядом на лестничной площадке жил Игорь Нетто, всемирно известная звезда русского футбола. Молодые люди обычно довольно жестоки, а попасть на язык к нашим курсовым острословам было очень опасно. Не сомневаюсь, что и про меня ходили какие-нибудь легенды. Но тогда наши мальчишки, тоже большие любители футбола, не без ехидства говорили: «Да она зашла к Игорю Нетто за спичками или за солью, а потом там и осталась!» Как известно, злые языки страшнее пистолета, но вскоре Оля стала приходить на занятия в каких-то красивых заграничных вещах. В конце концов на курсе стала ходить шутка: «Теперь мы знаем, когда Игорь возвращается из-за рубежа. В этот день Оля приходит в училище во всём новом!»

Оля Яковлева стала девочкой из «Запарижья»!

Пишу всё это потому, что не перестаю удивляться, какие зигзаги бывают в судьбах у людей. И как многие события влияют на жизнь и на характер человека.

Училась Ольга хорошо, и к концу четвёртого курса мы оказались с ней занятыми в одной работе. Это был дипломный спектакль «Доходное место» по пьесе А. Н. Островского, в постановке нашего художественного руководителя курса И. М. Раппопорта. Я играла роль Полины, а Оля — мою сестру Юленьку. Мне очень нравилось, как она работала, по сути это была абсолютно её роль. Юленька в её исполнении была этакой капризной эгоисткой, мечтающей только о новых платьях и шляпках и толкающей своего мужа Белогубова, роль которого прекрасно играл Андрей Миронов, на любые грязные дела, лишь бы иметь побольше денег. Кроме того, она очень удачно играла в спектакле «Трёхминутный разговор» в постановке В. Н. Львовой. Я слышала, что после окончания училища её взяли в Театр Ленинского комсомола. Но в тот период театр находился в упадке, и года два я о ней ничего не слышала.

* * *

Бывали ли в вашей жизни такие моменты, когда вам чего-нибудь очень хотелось, а судьба никак не давала вам возможности это получить? Да? Помните? Счастливый случай как бы проскальзывал между пальцев, как мыло. И чем больше пытаешься его поймать, тем труднее удержать в руках. У меня такого было навалом! А главное, что я так истово просила Бога мне помочь, так пыталась удержать кого-то или повернуть ситуацию в другую сторону. Ан нет! Не получается, и всё тут. А потом, глядишь, пройдёт время, всё расставит на свои места, и становится ясно, что мне это вовсе не нужно было. Вернее, у меня в жизни был совсем другой путь, и надо было идти только этим путём. Но всё это начинаешь понимать и философски относиться к жизни, когда большая её часть, к сожалению, уже прожита.

Конечно, я мечтала работать с отцом в Театре Сатиры, но не получилось, Бог отвёл. Папа умер через год после окончания мною училища, а я через много лет, восстанавливая в памяти всё, что тогда было, понимала, что это было счастье для меня, что я не попала в этот театр.

И вот пошла я показываться в Малый театр. А директором тогда в Малом театре был Михаил Иванович Царёв. Пришла я к нему, а он мне говорит:

— У нас в этом году А. В. Эфрос будет ставить молодёжный спектакль. Вы сначала ему пойдите покажитесь. И если он захочет вас взять, тогда приходите к нам на показ.

Ну, я и пошла к Анатолию Васильевичу, он тогда работал режиссёром в Центральном детском театре. Знакомы мы не были, но после моих объяснений Эфрос решил меня посмотреть. Главное, я для показа в Малый поменяла весь репертуар. В училище я играла Элизу Дулитл в «Пигмалионе» и музыкальный водевиль «Спичка между двух огней», тоже с Андреем Мироновым, в постановке Александра Анатольевича Ширвиндта. Это была, между прочим, его первая режиссёрская работа. Словом, у меня всё было для показа в Театр Сатиры. Вот я и решила, что в Малый театр надо показаться иначе. Подготовила я роль Сони из пьесы А. П. Чехова «Дядя Ваня» и ещё что-то из западной пьесы, уже не помню что. Сыграла я всё это в кабинете перед А. В. Эфросом, а он мне вдруг и говорит:

— А вы не могли бы что-нибудь почитать?

Я растерялась. Читала я в институте «Домик в Коломне» на экзамене по художественному чтению, но читали мы его на троих: А. Миронов, Н. Волков и я. «Как же мне его одной читать?» — думаю. И вдруг возьми и скажи:

— Я могу басню прочитать «Заяц во хмелю».

Сказала, а сама в ужасе думаю: «Я ведь её четыре года тому назад читала, когда в институт поступала, вдруг забыла?»

— Ну, пожалуйста, прочтите, — говорит Эфрос и с интересом стал на меня смотреть.

Стала я читать. Вижу, у него выражение лица меняется, смеяться начал, а под конец моего чтения вообще на стол упал головой и хохочет.

— Знаете, — говорит после того, как успокоился, — я вас беру! Но какая вы артистка, я лучше всего понял, когда вы басню стали читать.

Вот с этого дня начался такой счастливый период в моей жизни, что когда вспоминаю о нём, всегда благодарю Судьбу и Бога за встречу с Эфросом. Пусть этот период был коротким, но именно тогда, за эти почти два года, я узнала, что значит режиссёр, влюблённый в свою работу и в артистов. Какое это счастье для актёра, когда он бежит на репетицию, как на праздник, как на любовное свидание! Позже я поняла, что для Анатолия Васильевича это тоже было так. Не зря его удивительная книга о работе с артистами называется «Репетиция — любовь моя!» И это он, и никто другой, научил меня тоже больше всего любить репетицию. Этот путь, этот поиск, этот восторг от открытия своего, никому до тебя не ведомого, выхода к разгадке роли и спектакля.

Целый год репетировали мы в Малом театре пьесу «Танцы на шоссе» З. Гердта и М. Львовского. Причём действительно состав был исключительно молодёжный: В. Соломин, Н. Рудная, А. Потапов, М. Фомина, О. Даль и я. Все мы были по пьесе влюблены друг в друга, все были молоды, веселы и талантливы. Да, ещё младшего брата В. Соломина играл М. Кононов. Только двое было артистов из старшего поколения: И. А. Любезнов и П. З. Богатыренко. Они играли родителей, которые никак не могли понять своих детей. Все перестановки между сценами мы производили сами и при этом танцевали.

А танцы нам ставил самый модный тогда балетмейстер, Школьников.

Боже мой! С каким азартом мы учили и рок, и польку, и буги-вуги, и летку-еньку, и вальс! Все молодые артисты Малого театра нам завидовали.

И приходили к нам в зал, чтобы тоже так танцевать.

А вечерами, после спектакля Малого театра, я, едва сняв грим, бежала через площадь к А. В. Эфросу, чтобы репетировать там до закрытия метро «Ромео и Джульетту». Мы мечтали, что ему дадут свой театр, и тогда там мы все соберёмся под одной крышей и будем счастливы, как никто. Там я познакомилась и с Лёвой Дуровым, и с Витей Лакиревым, и со всеми любимыми артистами Эфроса.

А потом, как часто бывает, грянул гром. Спектакль «Танцы на шоссе» закрыли, прямо перед премьерой, так как там были проблемы «отцы и дети». А Н. С. Хрущёв как раз издал указ, что у нас в стране этой-де проблемы нет! И Эфросу не дали никакого своего театра, а назначили художественным руководителем Театра им. Ленинского комсомола. Ушёл он туда работать, и кончились наши ночные репетиции. Я осталась в Малом театре. Периодически кто-то из знакомых артистов мне передавал, что видели его и он говорил: «Вот Лепко я бы взял сюда работать». Что мне было делать, я не знала. Папа мой умер, мне вообще казалось, что жизнь моя кончилась. Посоветоваться было не с кем, а время шло. И вот однажды я всё-таки решила к нему пойти вместе с Маргаритой Фоминой, которая тоже у него играла в «Танцах на шоссе».

Пришли мы в театр, а около его кабинета секретарь сидит. Посмотрела на нас и говорит: «Подождите. Он занят». Прождали мы какое-то время, вдруг дверь кабинета открылась, и на пороге появилась Ольга Яковлева, а у неё за спиной Анатолий Васильевич. Ольга увидела меня, язвительно так засмеялась и, хлопнув меня по плечу, говорит:

— Ну что, старуха, тоже хочешь в нашем театре работать?!

— Нет, — говорю я, а сама смотрю на Эфроса и вдруг понимаю, что я поздно пришла. — Мне просто надо с Анатолием Васильевичем поговорить.

Он сразу как-то боком отвёл меня в сторону и так, не глядя в глаза, говорит:

— Знаете, у нас сейчас нет свободных единиц. Вы потом приходите, если будут…

«Нет! Никогда я к вам не приду!» — так и хотелось крикнуть мне. И не потому, что я опоздала, а не могла я видеть его такого смущённого, потерянного, вроде даже испуганного. Ведь он для меня всегда просто небожителем был! Так мне захотелось и заплакать, и его пожалеть.

— Хорошо, — говорю, — я ещё приду. — И побежала вниз по лестнице не оглядываясь.

Всю ночь я, конечно, ревела белугой и только одно повторяла себе: «Не сотвори себе кумира!»

А Ольга Яковлева, в любящих руках гениального А. В. Эфроса, стала замечательной артисткой. Но образ такой капризной, избалованной девочки она пронесла через все роли. Была в ней всегда этакая странная манерность и некий драматический надлом и в голосе, и в повадках. Кого-то это раздражало, а кто-то был от неё без ума. Так часто бывает в Театре и просто в искусстве, когда особенная индивидуальность не вписывается в привычные рамки.

* * *

Часто говорят: «Родителей не выбирают!» или: «Друзья познаются в беде!» Много вообще разных поговорок и всяких пословиц народ придумал по всевозможным поводам. Мой отец очень любил мне их говорить в воспитательных целях, типа: «Сама себя раба бьёт, коли не чисто жнёт», или: «Что посеешь — то пожнёшь», и т. д. и т. п. Самое интересное, что я их все запомнила. И часто в жизни они всплывали в моём сознании применительно к какой-нибудь ситуации. Мне даже кажется всегда, что я папин голос слышу. Очень он мне во всём помогает.

И всё-таки, что касается друзей, всегда меня эта тема интересовала. Выбирают ли их или нет, и почему друзья порой ближе родных становятся? Или, например, когда я не раз бывала в большой беде, то те, кого я считала старыми близкими друзьями, порой не оказывались рядом, а просто приятели или хорошие знакомые от всей души помогали мне, без лишних слов. Почему? Мало того, я заметила, что некоторые друзья и в беде помогут, а вот радость твою или большую удачу как-то не очень могут пережить. Или вот ещё есть одна пословица, которую я с детства терпеть не могу: «Не делай добро, не получишь зло». Мне всегда казалось, что её какой-то нехороший человек придумал. А вот пожила на свете подольше и убедилась, к своему ужасу, что это правда. В общем, интересная штука жизнь, никогда не угадаешь, что тебя ждёт. И как тут сразу понять, «кто есть кто», — неизвестно.

А в детстве, конечно, всё просто. Там всё как-то виднее. Вернее, у детей всё на каком-то интуитивном уровне происходит, или на животном, что ли. Вы уж извините мне такое сравнение. Просто я и тех, и других очень за их искренность люблю. «Дай куколку поиграть!» — «На!» А другой не только лопатку не даст, а ещё и чужую отнимет. Поревут, поревут, а завтра опять вместе играют. А собаки? Подойдут друг к другу осторожно, понюхаются и хвостами завиляют, как старые друзья. Или сразу зарычат — мол, не подходи! Я, к своему стыду, иногда тоже не могла принимать людей просто «по запаху». Ну что со мной делать? Вот такой организм. Но вообще-то я животное не злое и не злопамятное. Изначально всегда к людям с добром иду, но если не получается добрых отношений, просто стараюсь уйти. Грустно, конечно, особенно когда ты всей душой, а тебе…

В детстве у меня была подружка Галка Прохина, добрая душа, верный друг, никогда меня не «продавала». Была она такая толстушка, в веснушках, тихая. И семья у неё была чудесная: папа лётчик, мама дома с четырьмя детьми сидела, Галка старшая была, и ещё бабушка, ласковая такая, с ямочками на щеках. Они меня все любили, как родную. Придём мы с Галкой после школы (я всегда к ним заходила), там весело, ребят много, но никогда никого не ругают. Какие-то они все улыбчивые были. И всегда мне шоколад американский давали. Это тогда лётчикам, кажется, он полагался. Училась Галка так, средне, на троечки, а я ей часто помогала.

Как-то раз моя мама мне вдруг говорит: «Ну что ты с Галей дружишь? Она тебе не пара. Что она тебе может дать?» — «Что значит «дать»? Я её просто люблю». А мама своё: «Учится она плохо, не надо тебе с ней дружить!» «Ну, — думаю, — как бы не так. При чём здесь учёба, когда она мне верный друг!» Конечно, я и не собиралась маму слушать, и продолжали мы с Галкой дружить. А характер у моей мамы «дай бог, на пятницу», как говорится. Она всех в струне держала и очень не любила, когда ей противоречили. Вот и пришла она однажды к Галкиным родителям и меня за руку держит и говорит: «Я вас прошу, не разрешайте Гале с Викой дружить. Вика меня не слушается, грубит, она вашу Галю испортить может!» Во как завернула! Я молчу, а Галина мама, та просто опешила, смотрит на нас и так тихо говорит: «Да что вы… Ваша Вика очень хорошая девочка…» А мама так твёрдо: «В общем, я не разрешаю им дружить!» — и повела меня домой. Через полчаса я побежала к Гале. «Ну, — думаю, — вдруг они меня не пустят?» А бабушка мне дверь открыла и смеётся: «Входи, деточка, сейчас будем чай пить с шоколадом». Смотрю, они все так ласково улыбаются. Вот тут я ещё раз поняла, кто мне настоящий друг.

А ещё мы как-то с Галкой пошли на лодке кататься на Патриаршие пруды. Нам было лет по двенадцать. Мама, конечно, мне ни за что не разрешила бы. Но я ведь с другом была, значит, никто не узнает. Была ранняя весна, только лёд сошёл, и мало кто ещё на лодках катался. Меня папа летом научил грести, так что я была спокойна. Сели мы в лодку, обе в пальто, в зимних ботинках, в шапках, и поплыли. Я гребу очень хорошо и говорю Галке:

— Ну, видишь, как это просто? Давай я тебя научу?

— Нет, я боюсь, — говорит она.

А я опять:

— Ну, чего ты боишься? Я ведь рядом. — А мы уже на середине пруда. Тут Галка решилась:

— Хорошо, давай, учи меня!

— Давай иди на моё место, на вёсла.

Стали мы местами меняться. Галка толстушка, да ещё мы обе были в пальто. Стоим посреди лодки, обнялись, никак местами не поменяемся, лодка качается. И тут мы обе как кувырнёмся с головой в воду! Я вынырнула и поплыла к лодке, в этот момент Галка схватилась за меня руками, и мы обе пошли ко дну. В ужасе я поняла, что она не умеет плавать! Я пыталась вырваться из её рук, чтобы не утонуть вместе с ней, но схватила её за ворот пальто. Когда наши головы показались из воды, спасатели уже были рядом. Они никак не могли поднять нас в лодку. Пальто наши отяжелели, и ботинки, казалось, весили пуд. Я всё-таки как-то сумела перевалиться через край, а бедную Галку еле-еле втащили вдвоём. Высадив нас на пристань, спасатели сказали нам «пару слов» и, ругаясь, ушли. Мы смотрели друг на друга, не зная, что делать, смеяться или плакать. Мы обе были мокрые насквозь, под ногами у нас образовались лужи. Март месяц, пять часов вечера, на нас стали появляться корочки льда. И вдруг я вспоминаю, что в двух шагах от Патриарших прудов живёт наша одноклассница Светка. Мама у неё работала в вечернюю смену. Надеясь, что Светка дома одна, мы поползли к ней. Буквально еле передвигая ноги в ботинках, полных ледяной воды, мы шли по улице, а за нами тянулись ручейки, которые тут же подмерзали.

Светка нас спасла. Мы просидели пять часов у нее в кровати, голые, под одеялами и пили горячий чай с земляничным вареньем. Никогда и ни у кого я больше не ела такого потрясающего варенья!

А наши пальто, платья, чулки и ботинки висели над газовой плитой в большой коммунальной кухне. Около десяти вечера надо было идти домой, позже нельзя было возвращаться. Господи, как же мы обе боялись мою маму! Но когда пришлось надеть на себя все полусырые вещи и выйти на улицу, нам было уже не до страха. Это была настоящая пытка, которую могли придумать только фашисты. Пока мы бежали домой, буквально постепенно покрываясь корочкой льда, я рассказала Галке о несчастном генерале Карбышеве, которого немцы облили водой и выставили на мороз. Но моя мама была тогда для меня пострашнее всех немцев, и бедная Галка решилась сначала довести меня до дому, чтобы хоть часть маминого гнева разделить со мной. Но мы даже не успели опомниться, когда мама, открыв дверь и увидев нас в жутком виде, громко вскрикнула: «Какой ужас!» — и, оттолкнув моего верного друга, захлопнула перед ней дверь, чтобы я одна смогла испить всю чашу до дна.

Где-то классе в шестом нас развели по разным школам, потом я уехала жить в район Аэропорта, и мы как-то потеряли друг друга.

И всё-таки Галка смогла ещё раз доказать мне свою дружбу. В 1964 г. меня пригласили сниматься в фильм «Иду на грозу» по роману Д. Гранина. Режиссёр Сергей, Микаэлян сказал мне накануне съёмок, что мне надо покраситься в блондинку. Я возмутилась. Во-первых, я никогда не красила волосы, они у меня были пышные, каштанового цвета. И во-вторых, именно такие волосы были у моей героини в романе. В общем, мы долго спорили, и я не соглашалась. На первый съёмочный день я пришла со своими волосами и даже для яркости подкрасила их хной.

Увидев меня на площадке, режиссёр был крайне возмущён и, сказав мне, что если завтра я не буду блондинкой, то он меня снимет с роли, приказал отменить съёмку. Конечно, я испугалась, ведь я мечтала сняться в такой интересной роли, да ещё с Василием Лановым. Но гримёр, узнав, что я только вчера покрасила волосы хной, сказала, что не сможет их перекрасить. Что было делать? Мы пошли искать какую-нибудь парикмахерскую. Но никто не рисковал взяться за мою причёску. Каким-то образом мы оказались у Никитских Ворот. Там в самой рядовой парикмахерской заведующая, послушав наш горький рассказ и покачав головой, сказала: «Есть у нас один мастер, очень хороший, но не знаю, возьмётся ли она, дело непростое. Пойду, спрошу». Через минуту в кабинет вошла молодая полноватая женщина с очень мягким и добрым лицом. «Галка!» — крикнула я диким голосом, и мы бросились друг другу в объятия. Она опять выручила меня. Да, это было не просто! Меня травили какой-то перекисью водорода, щипало страшно, слёзы лились у меня по щекам, мне казалось, что половина моих волос осталась лежать на полу. «Бедные женщины! — думала я в ужасе. — Как же они терпят эту пытку?»

Фильм вышел на экраны страны. Мне многие говорили, что я очень хорошо смотрелась блондинкой. Не знаю, может быть. Слава богу, теперь другие краски. Но я ни за что, никогда не хотела к

раситься в блондинку. И только если я понравилась вам в этом фильме, спасибо моему верному другу детства Галке Прохиной.

* * *

Но, конечно, если говорить всерьёз, я была очень счастлива, снимаясь в этом кино. Начать с того, что это был великолепный роман Даниила Гранина. Прочитала я его запоем. Разумеется, там роль Жени была ещё глубже и интересней. Мне было очень жаль, когда в фильм не вошли мои лучшие сцены с Тулиным, которого замечательно играл Василий Лановой. Там была драматическая сцена на кладбище, когда хоронили Ричарда. И ещё любовная сцена на берегу горной реки. Но, увы, это кино, там такое часто бывает. И всё-таки я очень горжусь, что снималась в этом фильме с такими уникальными актёрами, как Р. Я. Плятт и М. Ф. Астангов, а тогдашние молодые актёры Ж. Прохоренко, Л. Прыгунов, А. Белявский теперь уже стали звёздами кино. А главное достоинство фильма в том, что он и сегодня смотрится с интересом. Мне кажется, что в смысле серьёзного разговора о науке он чем-то похож на «Девять дней одного года».

Вообще с кино у меня были странные отношения. Знаете, как в любви без взаимности. Вроде хотелось мне сниматься, а когда начинались съёмки, никак я не могла привыкнуть к тому, что сначала могут снять финал фильма, потом какой-то кусок из середины роли, а потом самое начало. И ещё это бесконечное ожидание всегда меня раздражало. Поднимут тебя чуть свет, загримируют, приведут на площадку, а потом сиди и жди. То солнца нет, то не те облака пошли, и т. д. и т. п. И вот, когда ты уже совсем обалдел от ожидания и грим уже весь на лице «скукожился», тут тебя хватают и тащат в кадр, и надо «выдавать на всю катушку». А я-то в детстве думала, что всё вот так постепенно, как в жизни, в кино и происходит. Вот какая это и в самом деле «великая иллюзия». Ну ничего, я никогда ни о чём не жалею. Значит, так надо было. И продолжаю любить кино из зрительного зала, то есть в положении «вне игры».