1. Брачный контракт

В июле 1829 года в Париже — этом новом Вавилоне, где удивительные происшествия сменяются одни другими, никого не изумляя, — одно лицо привлекло внимание всех слоев общества и возбудило не только любопытство, но и уважение даже светских львов.

Откуда он явился, кто он, каково его прошлое — все было покрыто мраком неизвестности, делавшим столь интересным героя парижского сезона.

Граф Монте-Кристо — из Италии, Мальты или Бог знает откуда — имел неограниченный кредит в банкирском доме Данглара, одном из значительных домов Парижа; он поселился в самом изящном отеле, приобрел в Отейле превосходную дачу и купил великолепные экипажи, которые по неизвестной причине подарил одной даме из высшего финансового мира; всего этого было достаточно, чтобы сделать графа средоточием общественного интереса.

Кроме того, прекрасного иностранца видели в театре с дамой в греческом костюме, при взгляде на которую трудно было решить, чему больше удивляться — классической ли ее красоте или роскоши и огню бесчисленных бриллиантов, сверкавших на ее уборах. Сказочный граф как магнитом притягивал к себе золотую молодежь. Обычными спутниками новой парижской звезды были Альберт Морсер, сын заслуженного генерала; Дебрэ, молодой и талантливый секретарь министерства, Бошан и Шато-Рено, юноши из высшего света.

На одном из чудесных обедов, которые умел давать только граф Монте-Кристо, к этому кружку присоединился граф Андреа Кавальканти, впервые явившийся в сопровождении своего отца — майора Кавальканти; хотя он был неизвестным иностранцем, присутствие во дворце графа Монте-Кристо открыло ему двери всех салонов и, между прочим, он был принят в доме барона Данглара, у которого и имел большой кредит.

Молодой граф, совершенный Адонис по сложению и красоте, произвел сильное впечатление на единственную дочь миллионера Данглара, Евгению, гордую черноглазую брюнетку; оригинальная красота девушки и богатство ее отца не оставили равнодушными графа, — его сердце и интересы были равно затронуты. Старик Данглар, понесший большие потери на своих последних спекуляциях и тщательно скрывавший это от большого света, надеялся поправить дела за счет миллионов зятя, и, таким образом, ничто не препятствовало браку гордой Евгении с прекрасным графом Андреа.

В один июльский вечер в дом Данглара съехались финансовые тузы и представители высшей аристократии Парижа, чтобы присутствовать при подписании свадебного контракта единственной дочери банкира с итальянским графом Андреа Кавальканти из дома графов Кавальканти.

Роскошно убранный дом был залит огнями, когда около пяти часов начали съезжаться гости.

Невеста явилась в самом простом и в то же время изысканном туалете: ее гладкое платье из белого атласа было отделано драгоценными кружевами такого же цвета, и единственная белая роза полураскрылась в роскошных волосах. Молодого графа окружала толпа золотой молодежи, задающей тон жокей-клубу, да и всей Европе в вопросах вкуса, моды, спорта и эксцентричности.

Барон Данглар в кружке значительнейших финансистов развивал свои знаменитые проекты, доставившие ему его миллионы, благоразумно умалчивая о неприятной для него оборотной стороне медали. Мадам Данглар, прекрасная мать очаровательной Евгении, составляла центр толпы мужчин, почтительно ухаживающих за ней, поклонение которых она принимала как должное. Однако видимым ее предпочтением пользовался молодой секретарь министерства Дебрэ.

Два нотариуса, на которых лежала деловая сторона празднества, давно уже находились здесь, но хозяин дома, по-видимому, намеренно медлил, как бы поджидая кого-то еще. Он действительно ждал.

Когда лакей громко произнес имя графа Монте-Кристо, точно электрическая искра пробежала в зале. Все окружили вновь прибывшего, без которого ни один вечер не мог считаться удавшимся и который, как истинный образец светского человека, любезно раскланивался с гостями, в то же время обращаясь подчеркнуто подчи-тельно к трем представителям семейства Данглара.

Замечательно было, однако, что он как бы не замечал молодого графа Кавальканти, на что, впрочем, только немногие обратили внимание, так как в это время Монте-Кристо начал рассказывать о нападении воров на его дом, причем один из преступников был убит, по-видимому, своим же товарищем. Увлеченные красноречивым повествованием графа Монте-Кристо, гости не заметили, как внезапно побледнел граф Кавальканти.

Спустя несколько минут после сообщения этой последней новости началась официальная часть праздника.

Брачный контракт девицы Евгении и графа Кавальканти был прочтен во всеуслышание, причем несметные богатства обеих сторон изумили даже виднейших и богатейших финансистов и аристократов. Оставалось лишь подписать контракт.

Тут только мадам Данглар заметила отсутствие друга их дома, государственного прокурора де Вильфора — отсутствие, немедленно объясненное графом Монте-Кристо.

— Это я невольно помешал ему явиться сюда,— как бы извиняясь, сказал он.— Дело в том, что убитый в моем доме разбойник оказался бывшим каторжником Кадруссом, и в его кармане нашлось письмо с весьма странным адресом…

Все слушали графа, затаив дыхание, между тем как молодой жених медленно направлялся в соседнюю залу.

— Можете ли вы сообщить нам этот странный адрес? — спросила мадам Данглар.

— О, без сомнения, вам покажется это забавным: это адрес героя сегодняшнего вечера графа Андреа Кавальканти.

Пораженные гости обернулись, ожидая объяснений жениха, но того уже не было в салоне; тщетно его звали и искали в соседних комнатах — он исчез.

Новая сцена ожидала смущенное общество. Не успели еще кончиться поиски, как вошел жандармский офицер с полицейскими и солдатами, немедленно занявшими все выходы.

— Я ищу здесь человека по имени Андреа Кавальканти,— произнес полицейский ровным заученным голосом, всегда производящим впечатление даже на совершенно непричастных лиц.

— Но по какому праву? — спросил барон Данглар с беспокойством.

— Андреа Кавальканти обвиняется в убийстве каторжника Кадрусса, своего бывшего сотоварища по галерам.

Как молния среди ясного дня упала эта весть на высшее аристократическое собрание. Мадам Данглар лишилась чувств; жандармы бросились искать обвиняемого по всем комнатам, нигде не находя его; общество рассеялось, как стая цыплят, испуганная внезапным нападением коршуна; слуги стояли с растерянными лицами — короче, это была минута полнейшего смущения и беспорядка.

 

2. Решительная невеста

Во время этой катастрофы рассудительнее и хладнокровнее всех была та, которой естественно было бы ужасаться и отчаиваться… Два дня спустя после описанных приключений гордая Евгения с надменной иронической улыбкой отвергла участие и соболезнования своей задушевной подруги, учительницы музыки Луизы д'Арминьи.

— Мне не суждено выйти замуж,— сказала она, беседуя с Луизой в своей комнате.— Когда за меня посватался де Морсер, его отец застрелился от стыда за нечестно нажитое в молодости состояние, теперь же мне предстояло стать женой графа Кавальканти и присоединить к миллионам моего отца воображаемое богатство каторжника!

— Но что же делать? — боязливо спросила ее робкая подруга.

— Судьба сама указывает мне путь,— решительно отвечала Евгения.— Я никогда не сделаюсь рабыней одного из этих лицемерных эгоистов: ты ведь знаешь, мне давно хочется поступить на сцену, где мой голос и красота обещают мне блестящую будущность. Теперь настала решительная минута: здесь — скандал, сплетни, насмешки толпы; там же — общий восторг, известность, слава. Я все это предвидела, хотя и не в такой отвратительной форме. Я сберегла пятьдесят тысяч франков из карманных денег, да у меня есть еще драгоценности на такую же сумму. Распорядись насчет почтовой кареты: у меня уже приготовлены паспорта на нас обеих, и через час мы отправимся в Бельгию!

Луиза слушала ее с безмолвным ужасом; хотя ей давно был известен твердый характер подруги, но она все же не предполагала в ней такой решимости.

— Но как же мы поедем одни,— колебалась она,— две молодые девушки…

— Я и об этом позаботилась,— ответила непоколебимо Евгения. — Паспорт на имя Леона Дармильи с сестрой… Покуда ты ходишь за каретой, я уложу чемоданы и превращусь в Леона Дармильи:

Пораженная Луиза вышла из комнаты, чтобы найти почтовую карету, и, вернувшись, увидела в комнате изящного молодого человека, в котором с первого взгляда никто не узнал бы гордую красавицу Евгению Данглар. С немалым трудом удалось девушкам вынести тяжелые чемоданы через боковые ворота дома и дотащить их до угла, где их уже ожидал почтальон с закрытым экипажем. Четверть часа спустя они уже были вне Парижа.

Но вернемся к графу Кавальканти, иначе Бенедетто, герою прерванного пира в доме банкира Данглара. В минуту грозной опасности его спасла находчивость опытного преступника: быстро проходя через салон, где было выставлено приданое Евгении, он ловко схватил и спрятал в карман несколько наиболее ценных драгоценностей, как угорь скользнул в приемную, накинул плащ на свой бальный костюм и бесшумно выскочил в окно, выходящее в сад: Через хорошо известную ему незапертую калитку прошел он в глухой переулок и без всякого определенного плана, руководствуясь только инстинктом, пустился бежать. Через полчаса, остановившись перевести дух, он увидел, что оказался в отдаленном предместье Парижа. Не теряя ни минуты, нанял фиакр и немедленно покинул город, объясняя это желанием догнать одного из друзей, пригласившего его на охоту на следующий день. Щедрая плата окрылила жалкую извозчичью клячу, и через час Бенедетто очутился в Луэрс, где отпустил кучера, сказав, что останется тут ночевать.

Только теперь Бенедетто наметил план дальнейших действий. Он не остался в Луэрсе, а пешком направился в Шапель-эн Серваль, лежавший милей дальше. Запачкав одежду грязью и пылью, Бенедетто вошел в первую же гостиницу и объяснил хозяину, что был сброшен лошадью, которая, вероятно, возвратилась в конюшню.

— Я буду вам весьма благодарен, если вы отыщите мне повозку или лошадь, чтобы я мог вернуться в Компьен,— заключил он.

У хозяина оказалась свободная кляча, и через четверть часа Бенедетто в сопровождении хозяйского сына ехал по дороге в Компьен, куда и прибыл около полуночи. Отпустив мальчика с лошадью на рыночной площади, он отправился в известную ему гостиницу «Колокола и бутылки», где дверь немедленно отворилась на его стук.

Подкрепившись обильным ужином, Бенедетто спросил себе комнату в нижнем этаже, но получил ответ, что придется ему поселиться на втором, так как последнюю комнату внизу только что занял молодой человек, приехавший со своей сестрой.

Сильная усталость овладела беглецом, и он крепко заснул. Было уже девять часов утра, когда он открыл глаза. Побуждаемый необъяснимым страхом, быстро оделся и, осторожно выглянув в окно, отскочил в ужасе: он увидел двух жандармов, стоящих у входа с карабинами наготове. «Меня выследили, я погиб», — пронеслось в его голове. Но он быстро взял себя в руки, подавил лихорадочное возбуждение, и новый план быстро созрел в его мозгу. Взяв карандаш, он написал «У меня нет денег, но я не хочу оставаться в долгу, прилагаемая булавка вполне покроет мой счет. Мне стыдно было признаться в этом, и я ушел сегодня в пять часов утра». Воткнув булавку в записку, он с ловкостью трубочиста влез в камин и по трубе быстро достиг крыши. Но дальнейшее путешествие оказалось невозможным, так как стоило лишь одному из жандармов поднять голову — Бенедетто был бы сразу обнаружен. Поэтому он вновь спустился по трубе в другой камин, где решил переждать опасность. Он считал себя уже спасенным, как вдруг оступился и с шумом вывалился прямо на каминную решетку в комнату. Раздался крик испуга.

В этой комнате находились молодой человек и девушка. Последняя испустила пронзительный вопль, между тем как первый изо всех сил звонил.

— Спрячьте, спрячьте меня! — были первые слова беглеца, но они замерли на его губах, когда в молодом человеке он узнал Евгению Данглар.

— Андреа, убийца! — вскричали девушки.

— Смилуйтесь, спасите меня! — умолял их Бенедетто.

— Поздно,— ответила Евгения,— сюда уже идут.

В ту -же минуту в комнату вошли жандармы в сопровождении всего персонала гостиницы. Бенедетто, предчувствуя гибель, выхватил кинжал и хотел броситься на своих преследователей, но мгновенно понял бесплодность попытки.

— Убейте себя! — воскликнула Евгения с пафосом драматической героини.

— Зачем же,— возразил Бенедетто,— еще не время, все это не более как недоразумение, и у меня есть друзья.

И он равнодушно протянул руки жандармам, поспешившим надеть на него железные браслеты.

— Кланяйтесь своему отцу, мадемуазель Данглар, и не стыдитесь меня, ведь вы же моя невеста, и сегодня уже должны были быть моей женой,— насмешливо крикнул превратившийся в преступника граф и вышел из комнаты вместе с жандармами, оставив Евгению любопытным и презрительным взглядам прислуги.

 

3. Семейная драма

К числу наиболее уважаемых и влиятельных личностей парижской аристократии принадлежал и государственный прокурор де Вильфор, незапятнанная репутация которого, по-видимому, вполне соответствовала его важному посту первого публичного обвинителя. Женатый вторым браком на прекрасной и знатной даме, де Вильфор жил в изящном доме предместья Сен-Оноре вместе со своей взрослой дочерью от первой жены, Валентиной, маленьким сыном Эдуардом — плодом второго брака — и старым отцом, Нуартье де Вильфором. Единственным горем в столь уважаемой семье был полный паралич старика-отца, лишившегося контроля не только над членами, но и над языком. Бедняга мог изъясняться только движениями век и выражением глаз, и его понимали только любимая его внучка Валентина и старый преданный слуга Барруа.

Но в течение последних нескольких месяцев в доме де Вильфора начали происходить странные вещи, привлекшие общее внимание своей необъяснимостью. Родители покойной жены прокурора, гостившие в доме зятя, умерли один за другим, и врачи смогли приписать столь внезапную смерть только апоплексии. Это происшествие не вызвало удивления, так как скончавшиеся были уже весьма преклонного возраста, но вслед за ними точно так же умер старый слуга Нуартье, а через несколько дней со всеми признаками отравления скончалась Валентина, прекрасная дочь прокурора и невеста Морреля, молодого и всеми любимого офицера сипаев.

Домашний врач Вильфора категорично заявил, что смерть слуги и молодой девушки есть следствие принятия большой дозы стрихнина, и настаивал на расследовании этого таинственного обстоятельства.

Тяжелый камень лег на сердце де Вильфора, когда он был вынужден стать судебной властью в своем доме, в своей семье. После пристальных наблюдений прокурор пришел к страшному подозрению, скоро превратившемуся в полную уверенность, что отравительницей была его собственная жена. Причины ужасного преступления были ясны: падчерица ее, Валентина, имела большое состояние, оставшееся после смерти матери, она же была единственной наследницей после внезапно умерших деда и бабки; после смерти Валентины все ее богатство должно было перейти к де Вильфору, наследником которого, естественно оказывался сын Эдуард под опекой матери. Смерть старого Барруа не входила в планы отравительницы: он случайно выпил стакан воды с ядом, приготовленным для Валентины.

Страшно боролись в Вильфоре чувства супруга с долгом чиновника и судьи; напрасно старался он оправдать свою жену — это было невозможно. В этот же день в суде должен был слушаться интересный процесс графа Кавальканти — то есть Бенедетто, и де Вильфору пришлось выступить обвинителем.

Прежде чем отправиться на заседание суда, он послал сказать своей жене, собиравшейся тоже присутствовать при разборе дела, волновавшего весь Париж, что он ждет ее в кабинете.

Мадам де Вильфор явилась при полном туалете, предполагая, что муж зовет ее для того, чтобы ехать вместе с нею, но вздрогнула от страха, взглянув на его искаженное лицо.

— Где вы достаете яд, сударыня? — повелительно спросил прокурор.

Смертельная бледность покрыла лицо мадам де Вильфор, и она с трудом ответила:

— Я вас не понимаю!

— Я спрашиваю,— продолжал ее муж,— где вы достаете яд, которым вы отравили родных моей первой жены, Барруа и дочь мою Валентину?

Пораженная и растерянная мадам де Вильфор молчала, не смея отпираться, и невыразимое отчаяние вдруг овладело ею.

— Всякое преступление,— продолжал прокурор неумолимо,— имеет свое возмездие. Эшафот должен был бы быть вашей долей. Но такое наказание равно ужасно для вас и для меня. Судьба дала вам средство загладить ваше преступление: у вас еще осталось, наверное, несколько капель яда, который вам поможет избегнуть публичной казни. Я отправляюсь в суд и надеюсь, что по возращении найду все ваши счеты поконченными.

Несчастная женщина с воплем бросилась в ноги мужу, между тем как Вильфор, оттолкнув ее, едва владея собой, вышел из кабинета и уехал.

 

4. Необыкновенное заседание

Весь Париж был поглощен процессом прекрасного графа Андреа Кавальканти, с высоты аристократического величия упавшего в грязь преступного мира; салонный лев превратился в простого каторжника.

Места в зале суда продавались на вес золота, и входные билеты стоили дороже, чем на первое представление знаменитейших оперных певиц. Задолго до начала заседания зала была заполнена представителями высшего круга общества.

Наконец, судья, присяжные и прокурор заняли свои места. По приказу председателя жандармы ввели подсудимого, и перед изумленной толпой вместо убитого стыдом преступника предстал Кавальканти-Бенедетто в изящном костюме, сияющий и веселый.

Обвинительный акт не произвел на подсудимого ни малейшего впечатления: он так же уверенно и спокойно сидел на своей скамье, как несколько дней тому назад в кресле модного салона.

— Подсудимый,— сказал председатель,— встаньте и отвечайте на предложенные вам вопросы. Как ваше имя?

— К сожалению,— непринужденно ответил Андреа,— я не могу немедленно ответить на этот вопрос, продолжайте, и я найду возможность сообщить вам нужные сведения.

Взоры всех с изумлением устремились на дерзкого, ни на секунду не потерявшего самообладания подсудимого.

— Ваш возраст? — продолжал судья.

— Я родился в Отейле, близ Парижа, в ночь с 27-го на 28-е сентября 1807 года.

— Ваше ремесло?

— Я не занимался собственно мирными ремеслами. Сначала я был фальшивомонетчиком, потом вором, а потом совершил первое убийство.

Ропот негодования пробежал по залу. Судьи и присяжные также не могли скрыть отвращения к беспримерной наглости подсудимого. Председатель сделал последнему строгое замечание, но слова его не произвели ни малейшего впечатления.

— Намерены вы, наконец, сказать ваше имя?

— Очень сожалею, что не могу назвать своего собственного имени, но зато я знаю имя моего отца.

— Назовите его.

— Мой отец — государственный прокурор,— невозмутимо продолжал обвиняемый, бросив взгляд на де Вильфора, бледного, как полотно.

— Государственный прокурор? — в изумлении воскликнул председатель.— Как же его имя?

— Де Вильфор, и он сидит перед вами.

Уже не ропот негодования, а целая буря оскорбленного человеческого достоинства разразилась в зале: все присутствующие были глубоко возмущены отвратительным цинизмом порока.

— Вы издеваетесь над судом! — вскричал гневно председатель,— Предостерегаю вас в последний раз и требую, чтобы вы сказали всю правду!

— Я сказал правду,— отвечал Бенедетто,— и докажу это. Выслушайте и судите потом сами. Я родился на первом этаже дома номер 28 на улице де Лафонтен, в Отейле, в ночь с 27-го на 28-е сентября 1807 года. Отец мой, присутствующий здесь государственный прокурор де Вильфор, сказал моей матери, что я умер, завернул меня в салфетку, помеченную Г-15, уложил меня в ящик и отнес в сад, где зарыл живого. В то же мгновение он получил удар ножом от человека, спрятавшегося в саду, и замертво упал на землю. Тот же человек вырыл ящик, в котором думал найти сокровища, и тем самым спас мне жизнь. Он отнес меня в воспитательный дом, где я был записан под № 37. Три месяца спустя меня взяла из этого заведения родственница этого человека, который был по происхождению корсиканец и замышлял кровавую месть против де Вильфора; я был отвезен на Корсику, где и воспитывался. Вопреки стараниям моей приемной матери, я рос среди порока, доведшего меня до преступления.

— Кто же была ваша мать? — спросил председатель.

— Моя мать считала меня мертвым, я плод тайной любви и не знаю своей матери, да и не желаю знать ее.

В это мгновение в зале раздался пронзительный крик: одна из дам упада в обморок и была вынесена в соседнюю комнату. Услышав этот крик, прокурор встал, бледный, как смерть.

— Как можете вы доказать это неслыханное заявление? — спросил председатель.

Подсудимый с презрением посмотрел на де Вильфора.

— Отец, у меня требуют доказательств… Должен ли я представить их?

— Нет, не нужно; все, что вы сказали,— правда. Я слагаю с себя свое звание и отдаюсь во власть моего преемника, нового государственного прокурора,— заявил де Вильфор голосом, произведшим невообразимое впечатление.

— Как! — вскричал председатель.— Вы, государственный прокурор, человек с репутацией выше всякого сомнения, робеете перед речами безумного преступника? Ободритесь, соберитесь с мыслями и одним словом опровергните бессмысленное обвинение.

Вильфор покачал головой. Неверными шагами вышел он из зала среди почтительно расступившейся перед ним толпы: громадность его несчастья глубоко поразила всех.

— Заседание на сегодня окончено и отложено на неопределенное время,— объявил председатель.— Жандармы, уведите подсудимого…

 

5. Баланс катастрофы

Три месяца спустя после вышеописанных событий процесс Бенедетто снова стоял на очереди уголовного суда. Тогда, как и теперь, в Париже жизнь била ключом; одно впечатление сменяло другое, и прекрасный «граф Кавальканти» рисковал предстать перед публикой, состоящей только из адвокатов и жандармов.

Погода была отвратительная: снег валил густыми хлопьями, и сильный холод делал пребывание на воздухе почти невозможным.

Было около 11 часов утра, когда изящное купе, заложенное кровным арабским жеребцом, остановилось у здания суда, из экипажа вышел господин, быстро взбежал по лестнице, но внезапно остановился, поднес к глазам лорнет и воскликнул:

— Шато-Рено!

— Бошан!

И друзья горячо пожали друг другу руки.

Честное слово,— смеясь, сказал Шато-Рено,— я должен благодарить судьбу за встречу с вами.

— Что привело вас сюда?

— Ну, конечно, дело его высочества принца Бенедетто де Кавальканти или де Вильфора — назовите как хотите.

— И я за тем же — хочу посмотреть последний акт драмы, волновавшей Париж в течение нескольких недель. Посмотрим, удастся ли бедняге избежать виселицы?

— Едва ли! Но вот наши места. Боже, да зала почти пуста! — с удивлением заметил Бошан.

— Вас это изумляет? Париж всегда был неблагодарен, и теперь давно уже забыл о деле Бенедетто, некогда бывшим жгучим вопросом дня,— равнодушно ответил Ша-то-Рено.

— Может быть, разбирательство отложено,— предположил журналист и, обратись к знакомому репортеру, быстро спросил: — Это ведь дело Бенедетто будет слушаться сегодня?

— Дело Бенедетто? — вопросительно повторил репортер,— да, теперь вспомнил… это убийство в саду графа Монте-Кристо, и, если не ошибаюсь, убийца утверждал, что он сын прокурора де Вильфора.

— Именно так. У вас завидная память,— усмехнулся Бошан.— Ну, так как же, дело назначено на сегодня?

— Конечно, оно стоит третьим в очереди.

— Отлично. Покуда пойдемте в буфет и там дождемся,— решил Шато-Рено.

Если вам желательно присутствовать при этом, я могу вас предупредить, когда начнется дело Бенедетто,— предложил репортер.

— Вы весьма любезны,— ответил Бошан репортеру, следуя за приятелем.

Близ выхода Бошан тихонько толкнул своего спутника и шепнул:

— Не все неблагодарны, не все забыли Бенедетто. Вот и Дебрэ здесь!

— Отчего бы ему и не быть? — улыбаясь сказал Шато-Рено.— У Дебрэ много свободного времени с тех пор, как пал его министр, увлекший с собой бедного секретаря.

— По крайней мере, он спас свои миллионы,— добродушно заметил он,— весьма естественно, что Дебрэ интересуется Бенедетто — ведь он ему приходился наполовину зятем.

— О, Бошан, вы злословите — это родство напоминает о браке с левой руки,— засмеялся Шато-Рено.— Кстати, что поделывает баронесса Данглар?

— Гм, говорят, она исчезла куда-то!

— А ее мужественный, честный супруг?

— Таскается, Бог знает где.

— Признаюсь, ничто не может сравниться с парижской жизнью! Дом Данглара обанкротился, отец и мать в бегах. Дебрэ вследствие этого лишается любовницы, а дочь… но что известно о дочери? Она была лучше их всех, по-моему?

— Во всяком случае, мадемуазель Дармильи знает, где она, ведь они были неразлучны.

— Но они еще вынырнут. Насколько я знаю ее, мадемуазель Данглар имеет все задатки, чтобы сделаться знаменитой певицей или светской львицей.

— Милая альтернатива! А где де Вильфор?

— Он помешался, и доктор Давиньи, как неизлечимого, поместил его в свое заведение для умалишенных.

— Недурно для старичка-доктора: он, видимо, сообразил, как выгодно иметь такого пациента. Ужасна, однако, судьба дома Вильфоров: мадам Вильфор и ее сын умерли, бедная Валентина также умерла. Я не сентиментален, но смерть этой молодой девушки меня жестоко поразила.

— Бошан, вы верите в чудеса? — внезапно спросил Шато-Рено.

— Смотря в какие… но к чему этот вопрос?

— Вот к чему. Один из моих знакомых уверял меня, что видел Валентину в Марселе.

— До или после похорон?

— Конечно, после.

— Действительно, это чудо, но мы уже привыкли видеть чудеса во всем, что каким-либо образом касается графа Монте-Кристо. Вы слышали, говорят, что граф — вампир?

— Кто может утверждать это? Что поделывает старый Нуартье?

— Он уехал на юг. А семейство Морсер — с ними что случилось?

— Ничего нового — отец покончил самоубийством, мать исчезла, а сын отправился в Африку.

— Как и баронесса Данглар?

— Да, только с той разницей, что мадам де Морсер и ее сын отказались от своего значительного состояния в пользу бедных.

— Я радуюсь за бедняков.

— Сейчас начнется дело Бенедетто,— раздался за ними голос репортера.

— А, благодарю вас.

И все трое поспешно направились в залу.

— Бошан,— прошептал Шато-Рено, указывая на даму под густой вуалью, сидевшую недалеко от них,— если бы я не думал, что баронесса Данглар…

— Тише, не произносите имен, я думаю то же, что и вы, но решительно не могу понять, как она попала сюда.

Закутанная дама, о которой шла речь, сидела, опустив голову, в ожидании начала разбирательства. Ее спутник, высокий, желтый, сухой старик, плешивая голова которого формой и цветом напоминала дыню, сидел, вытянувшись в струнку, не сводя глаз с висевшего перед ним распятия.

— Введите подсудимого! — приказал председатель суда.

Дама затрепетала, но не подняла глаз, когда ввели Бенедетто.

 

6. Убийца Бенедетто

Между тем зала суда почти заполнилась. Так как процесс, по всей вероятности, должен был закончиться смертным приговором, то многие, преимущественно дамы, пожелали присутствовать при последнем акте драмы. В зале слышался шепот: многие из публики вспоминали, как три месяца тому назад, при первом разбирательстве, подсудимый театрально произнес: «Мой отец — государственный прокурор!» — и ожидали и опасались вновь какого-нибудь ужасного открытия. Невольно все взоры обратились к министерской ложе, думая найти бледное, потрясенное лицо всесильного судьи, внезапно превратившегося в подсудимого, и когда вместо прокурора появился лишь временно исполнявший его должность чиновник, на всех лицах выразилось разочарование.

Бенедетто вошел. Бошан и Шато-Рено с трудом подавили крик изумления при виде страшной перемены, происшедшей с ним за эти три месяца. В первый раз перед судом Кавальканти-Бенедетто предстал салонным львом, его благородная осанка невольно вызывала симпатии; теперь же, несмотря на то, что черты лица сохранили печать утонченности и свою классическую правильность, перед судьями стоял совершенно другой человек, подавленный несчастьем.

Кудрявые волосы были коротко острижены, блестящие и живые некогда глаза угасли, веки были скромно опущены, узкие холеные руки покорно скрещены на груди, вся его одежда вполне гармонировала с.фигурой.

Жандарм грубо указал ему на место. Бенедетто низко поклонился и сел на край жесткой деревянной скамьи.

Защитник, весьма известный адвокат, нагнулся и прошептал ему несколько ободрительных слов. Бенедетто выслушал с набожным видом и вполголоса произнес:

— Бог сжалится надо мной!

— Сказал бы лучше — черт,— обратился к другу Бошан.— Бенедетто превратился в хнычущего и жалкого труса. Тем хуже!

Председатель сделал знак, и началось чтение обвинительного акта, в котором кратко и ясно излагалось дело об убийстве Кадрусса, о предшествующем ему грабеже в доме графа Монте-Кристо, о поразительном открытии происхождения подсудимого, о признании государственного прокурора, его помешательстве и самоубийстве жены.

Шато-Рено шепнул другу, что они слышат обвинительный акт де Вильфора, а не Бенедетто.

— Действительно,— согласился Бошан,— милейший Бенедетто кажется невинным младенцем в сравнении со своим отцом.

— Подсудимый, встаньте! — ласково сказал председатель.— Ваше имя?

— Бенедетто! — ответил бывший бандит робким голосом.

— Признаете ли вы себя виновным в убийстве Кадрусса?

— Ах, Боже! Господин председатель,— пролепетал Бенедетто,— я должен признать себя виновным…

И, закрыв лицо руками, он попытался подавить рыдания.

— Что значит вся эта комедия? — проворчал Бошан.

— Тише,— отвечал Шато-Рено,— представление становится интересным.

Бенедетто без промедления отвечал на все вопросы, ничего не отвергал, ни в чем не оправдывался, и вся его защита состояла лишь в глубоком раскаянии.

— Я знаю,— совершенно уничтожившись, сказал он,— что я великий грешник, и я склоняюсь перед людским судом, как и перед справедливостью Господней.

Задача присяжных была довольно несложной: преступник признался в убийстве, а имея такой букет преступлений, — фальшивомонетчик, многократно судимый вор и убийца — Бенедетто уже с начала разбирательства мог считать себя осужденным.

— Пригласите свидетелей,— приказал председатель.

— Граф Монте-Кристо! — прогремел голос чиновника. Ответа не было.

— Странно,— произнес председатель, нарочно опуская титул графа, — что господин Монте-Кристо, весьма заинтересованный в настоящем деле, не соизволил явиться по вызову суда. Была ли ему выслана повестка?

Заменявший государственного прокурора зашелестел бумажками.

— Вышеупомянутое лицо,— насмешливо сказал он,— продало свое имущество во Франции и исчезло неизвестно куда.

— Суд оставляет за собой право наложить соответствующий штраф на свидетелей, не явившихся по вызову суда,— строго заметил председатель.— Позвать других свидетелей.

Эти последние, состоявшие из нескольких человек, прибежавших на крик Кадрусса, не заставили себя ждать. Показания их были кратки и ясны: они подтвердили, что нашли Кадрусса, пронзенного кинжалом.

— Не хотите ли вы что-либо сказать, подсудимый? — обратился председатель к Бенедетто.

— Нет! К несчастью, эти честные люди говорят правду,— смиренно сказал Бенедетто.

В зале послышался ропот одобрения, и когда вновь воцарилась тишина, был вызван следующий свидетель.

— Нуартье де Вильфор…

— Как! — вскричал Бошан, вскакивая.— Неужели можно быть настолько жестоким, чтобы подвергать несчастного новой пытке?

— Господа присяжные,— произнес судья, как бы отвечая на восклицание Бошана,— мы нашли необходимым вызвать господина де Вильфора, несмотря на то, что в его настоящем положении мало надежды получить какие-либо показания относительно многих необъясненных и важных фактов.

Глубокая тишина последовала вслед за этим объяснением — дверь отворилась, и на пороге показался де Вильфор.

 

7. Чудо

После того, как процесс Бенедетто-Кавальканти был так неожиданно прерван на первом же заседании суда и отложен на неопределенное время, граф Монте-Кристо действительно оставил Париж. Его сопровождал молодой офицер сипаев Максимилиан Моррель, столь глубоко потрясенный ужасной смертью своей возлюбленной невесты, Валентины де Вильфор, и изменившийся так сильно, что в нем едва можно было узнать веселого офицера, принадлежавшего к числу самых изящных молодых людей Парижа. Необъяснимая симпатия к Монте-Кристо заставила его искать дружбы графа; он поверял ему все свои сердечные тайны и, лишившись Валентины, изливал перед графом свое горе.

Но никакие утешения Монте-Кристо не могли успокоить молодого человека, и он решил покончить с жизнью, надеясь в смерти соединиться с возлюбленной.

Письмо уже было готово и роковое оружие лежало на столе, когда неожиданно в комнату Максимилиана вошел граф Монте-Кристо.

— Что вы хотите делать, Максимилиан? — строго спросил он юношу.

— То, что остается сделать несчастному, потерявшему все в мире,— обреченно ответил Максимилиан.

— Я понимаю вас: кто знал Валентину так хорошо, как я, может постигнуть и даже извинить ваше ужасное намерение.

— А вы не одобряете его? — воскликнул юноша.

— Смотря по обстоятельствам. Но ваше положение еще не так дурно, как вам кажется. Вы ведь верите в меня и доверяете мне больше, чем простому смертному,— вы часто говорили мне это, дорогой друг. Предлагаю вам следующее: если в течение месяца вы не признаете самоубийство преступлением перед самим собой и близкими вам людьми, я сам доставлю вам средство прекратить ваше существование и даже менее отвратительным способом, чем тот, который вы теперь избрали.

— Вы можете мне помочь, только если воскресите Валентину из мертвых; и несмотря на то, что в моих глазах вы одарены качествами почти полубога, все-таки не могу поверить, что вы можете творить чудеса. Я ни разу не отказывал вам в ваших просьбах, и теперь также соглашаюсь на ваше предложение, но с условием, что вы мне пообещаете не делать новых попыток отговорить меня от моего намерения.

— Решено,— сказал граф, видимо тронутый этими словами, протягивая руку молодому человеку, которую тот крепко пожал.— Ровно через месяц я буду ждать вас на моем маленьком скалистом островке Монте-Кристо, где мы однажды уже охотились вместе на диких коз. Там вы мне сообщите ваше последнее решение, и я не буду стараться отклонить вас от ваших намерений, каковы бы они ни были.

С этими словами Монте-Кристо оставил друга. Максимилиан сдержал слово. За пять дней до истечения рокового месяца отправился он из Парижа в Марсель, а оттуда на принадлежащей графу яхте отплыл к острову Монте-Кристо, куда и прибыл в назначенный день. Али, черный немой слуга графа, встретил его на берегу и провел в жилище, высеченное в скале, убранное с большим вкусом и роскошью. Максимилиан нашел своего друга в комнате, обитой турецкими коврами, все убранство которой свидетельствовало о восточных вкусах его обладателя.

— Я здесь, дорогой граф, и жду вашего обещания — дать мне средство удовлетворить мое единственное желание — соединиться с Валентиной в другом мире.

— Ничто не может отвратить вас от вашего намерения? — спросил Монте-Кристо, с горечью и изумлением глядя на бледное лицо юноши.

— Ничто, даже вы, тем более, что согласно условию, вы не имеете права отговаривать меня,— решительно отвечал Моррель.

— Да будет так,— торжественно сказал Монте-Кристо, вынимая маленький опаловый ящичек, из которого он вынул зеленоватую, сильно пахнущую лепешку.— Это тройной экстракт гашиша — средства, употреблявшегося древними в подобных печальных случаях. Смерть от него безболезненна и наступает среди приятнейших видений прошедшей жизни человека, принявшего этот состав.

— Примите мою благодарность и дайте мне утешение, которого ждет мое сердце,— сказал Максимилиан, обнимая друга и кладя лепешку в рот.

Действие состава было изумительно. Приятная дремота смежила веки Максимилиана, и он упал на диван. Сонные картины возникли перед ним, подобно туману в воздухе: он вновь переживал свою юность, видел он родительский дом, сестер, товарищей, потом появились и воспоминания о сладких часах, проведенных с Валентиной; только фигура его возлюбленной не возникала перед ним. Вдруг раздвинулась задняя стена комнаты, и в сказочном чудесном полусвете показалась фигура женщины, медленно подходившей к нему и простиравшей руки, как бы благословляя его. Да, это были черты его возлюбленной, это была тень Валентины.

— О, как сладка такая смерть! — прошептал Максимилиан, протягивая объятия к -видению.

Фигура приблизилась к юноше, находившемуся между явью и сном, внезапно он почувствовал объятия нежных рук, легкие волосы упали на его пылающий лоб, и знакомый голос прошептал:

— Мой бедный возлюбленный!

— Валентина! — вскричал Максимилиан, с усилием стряхивая сонное оцепенение.— Валентина! Возможно ли? Я не брежу! Ты жива, и я держу тебя в объятиях,— чтобы умереть самому!

— Я живу, дорогой друг, и приношу тебе новую жизнь: это не сон, мы достигли всего, чего желали, и соединены навеки!

Постепенно Максимилиан совсем очнулся. Он лежал в объятиях своей горячо любимой Валентины, и его верный друг Монте-Кристо стоял возле них.

— Валентина и Максимилиан! — сказал граф торжественно.— Мои дорогие, любимые друзья, с этих пор ничто не сможет вас разлучить; я возвратил вам жизнь и теперь соединяю ваши руки на союз до гроба, да благословит вас Бог. Я благословляю вас.

Тронутые до глубины души любовники бросились на колени перед чудесным человеком, благодаря его от всего сердца.

Монте-Кристо нежно поднял их и обратился к Валентине:

— Теперь я обращаюсь к вашей признательности, я должен оставить вас, мои дорогие, и, быть может, больше никогда не встречусь с вами. Итак, выслушайте просьбу покидающего вас друга. Молодая девушка, которую вы видели со мной, — моя приемная дочь: я приютил сироту, когда жестокий рок осудил ее — дочь греческого князя — на нужду и нищету. Но она не может дальше сопровождать меня, и я оставляю ее на вас, уверенный, что вы не откажете в любви бедной девушке. Я же удаляюсь — одиноким странником.

Нежная рука легла на плечо графа.

— Ты не одинок, мой дорогой друг и отец,— произнес мелодичный голос, и молодая гречанка крепко прижалась к нему.

— Дорогое дитя,— растроганно произнес Монте-Кристо,— я снова стану одиноким — такова моя судьба; твоя же участь должна быть иной, ты дочь князя, я возвращаю тебе богатства и титул твоего отца, а эти верные друзья своей привязанностью заменят мою любовь.

— Так ты покидаешь меня навсегда? — сказала Гайде, заглушая рыдания.— О, это мне суждено оставаться одинокой всю мою жизнь, в тебе вся моя жизнь, ты мое все — отец и мать, друг и возлюбленный! Без тебя я умру, как умирает растение, лишенное солнечного света!

— О, Боже! — воскликнул граф.— Так ты предпочла бы остаться со мной?

— Я умру, если ты покинешь меня, моя жизнь в тебе одном, — прошептала прелестная девушка так трогательно и нежно, что граф, наконец, постиг всю глубину привязанности этого невинного существа. Монте-Кристо устремил на Гайде взор, полный любви, которую он давно питал к ней, никогда не рассчитывая на взаимность. Заключив ее в объятия, он с нежностью произнес:

— Да будет так, моя дорогая, ничто не разлучит нас отныне, я тебя любил, как отец и друг, теперь же я буду твоим преданным супругом, буду всем тем, что ты искала во мне.

С этими словами Гайде и граф вышли, а Максимилиан и Валентина остались одни. Со слезами радости бросились они в объятия друг друга. Потом молодой человек усадил Валентину на диван, прося рассказать о ее чудесном возвращении к жизни.

— Как тебе известно, дорогой мой,— начала Валентина,— я была очень больна, но надеялась выздороветь, потому что мысль о тебе всегда вливала в меня новую жизненную силу. Однажды ночью, когда я лежала одна на одре болезни, в стене отворилась дверь, которой я прежде никогда не замечала. Вошел какой-то человек и прямо направился ко мне; испуганная, я только собиралась закричать, как узнала в пришедшем графа Монте-Кристо, делавшего мне знаки молчать. Сев возле, он рассказал мне, что моя мачеха постепенно отравляла меня, как она уже сделала это с моими бедными дедушкой и бабушкой и старым Барруа. Ему удалось достать для меня противоядие, и чтобы спасти меня, он поселился в соседнем доме и открыл тайное сообщение между этими двумя зданиями. Но средства эти были недостаточными для совершенного отвращения опасности, и поэтому он просил меня принять жидкость, которая погрузит меня на три дня в состояние мнимой смерти. Я выпила состав, поданный мне графом, и лишилась чувств и сознания, не знаю уж, на какое время. Очнувшись, я увидела себя гробу в часовне, и граф стоял возле меня. Подкрепляющее питье возвратило меня к жизни. Граф привел меня в свой дом, где я нашла все необходимое для путешествия. Через несколько дней, совсем поправившись, я отбыла с Монте-Кристо в Марсель, а оттуда — на этот уединенный и прекрасный остров, где я нашла тебя, мой дорогой Максимилиан, предмет моих стремлений.

Крепкое объятие заключило рассказ, и они отправились разыскивать графа, чтобы снова выразить ему их глубокую признательность.

Они вышли из грота и спросили матроса Джакомо, привезшего Максимилиана на этот остров, где граф.

— У меня есть письмо к вам обоим от моего господина,— ответил тот.

— Но где же сам граф Монте-Кристо? — разом воскликнули молодые возлюбленные.

— Он только что покинул остров со своей приемной дочерью и слугой Али… корабль еще виден,— ответил Джакомо, указывая на небольшое судно, на палубе которого можно было различить три фигуры. Это были граф с Гайде и Али. Максимилиан быстро развернул письмо и прочел следующее:

«Мой дорогой Максимилиан!

Корабль стоит на якоре, готовый к отплытию. Джакомо отвезет вас в Ливорно, где Нуартье ждет свою внучку, чтобы благословить ее на брак с вами. Все, что вы найдете в гроте, и мой дом в Париже — свадебный, подарок от верного друга,— которого вы никогда больше не увидите. Мои последние слова: ждите и надейтесь!

Будьте счастливы оба и вспоминайте иногда о вашем истинном друге.

Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо.»

Между тем судно графа все удалялось от острова, свежий ветерок наполнил паруса, и корабль постепенно исчезал из глаз Максимилиана и Валентины. Они в последний раз махнули рукой в знак прощания, и скоро судно скрылось за горизонтом.

 

8. Смертный приговор

Де Вильфор был не один — доктор Давоньи сопровождал своего пациента и временами шепотом ободрял его.

Вильфор казался развалиной — его отвислая нижняя губа и угасший взгляд тронули всех — и судей, и публику, и даже тех, которых он не раз оскорблял гордым и презрительным обхождением. Надменный государственный прокурор стоял теперь перед всеми, погрязший в пучине преступлений и позора.

Голос председателя дрожал, когда, встав из кресла, он обратился со следующими словами к присяжным:

— Господа присяжные! Доктор Давоньи, на попечении которого находится господин де Вильфор, был так любезен, что согласился сопровождать сюда своего пациента. Прежде чем вызвать в суд господина де Вильфора, я разговаривал с его врачом, констатировавшим, что присутствие здесь его пациента не будет иметь дурного влияния. Господин доктор, потрудитесь подтвердить мое заявление господам присяжным.

— Охотно, господин председатель,— ответил старый доктор.— Положение господина де Вильфора безнадежно, И присутствие его на суде не может ухудшить его здоровья. Апатия больного противостоит всякому возбуждению.

Затем, взяв де Вильфора за руку, доктор отвел его на приготовленное для него место. Глубокое молчание царило в зале. Закутанная дама полупривстала и, плотнее закрыв лицо вуалью, не сводя глаз, смотрела на человека, под взглядом которого трепетали преступники, и который теперь сам пал ниже тех несчастных, которых он судил так строго и немилосердно.

Бенедетто в сильном волнении поднял руку и простер ее к де Вильфору, а затем, как бы уничтоженный, опустился на свое место. Закрыв лицо руками, он тягостно и глубоко вздохнул, услышав голос председателя, который торжественно начал:

— Господин де Вильфор, скажите нам…

Он остановился, так как де Вильфор пытался встать и делал тщетные попытки что-то вымолвить. Это было ужасное зрелище — лицо его покраснело, глаза вышли из орбит и дрожащие губы напрасно силились произнести внятные звуки. Председатель подождал несколько секунд и начал снова:

— Господин де Вильфор, в состоянии ли вы ответить на некоторые вопросы, которые я вам предложу?

Вильфор кивнул и с невыразимым усилием ответил:

— Да!

Он произнес это слово глухим голосом, но ясно и отчетливо, и все присутствующие с напряженным вниманием устремили свои взгляды на больного.

— Бенедетто,— обратился председатель к подсудимому,— встаньте!

Бенедетто повиновался.

— Посмотрите на господина де Вильфора,— продолжал председатель,— и скажите по совести, можете ли вы подтвердить все ваши показания, сделанные вами на первом допросе?

Бенедетто был действительно или раскаявшийся грешник, или величайший лицемер, когда-либо живший в мире. Он с мольбой поднял сложенные руки и пролепетал голосом, заглушаемым рыданиями:

— Прощение, отец! Прощение!

— Чего хочет от меня этот человек? — сказал де Вильфор, голос которого мало-помалу приобретал прежнюю твердость, и, к изумлению всех, он вдруг овладел вполне даром слова.

— Он называет вас отцом,— ответил председатель,— и вы сами ранее признали его своим сыном.

Вильфор провел рукой по лбу.

— Мой сын? И он жив? Не может быть — в моем доме детей убивают, и мой сын мертв!

— Вы не забыли ночь с 27-го на 28-е сентября 1807 года?

— Нет, я не забыл ничего — и того сына я тоже умертвил.

— Но он чудом спасся от смерти, вспомните хорошенько!

— О да, я припоминаю: это было не чудо, он обязан жизнью покушению на убийство, и убийца думал найти сокровище в ящике, где лежало дитя.

— Итак, вы признаете вашего сына?

Вильфор презрительно рассмеялся:

— Ну, конечно, он мой сын — иначе он не был бы фальшивомонетчиком и убийцей! О, все имеет связь: дом в Отейле — салфетка с меткой Г.— сын Вильфора должен был сделаться убийцей!— Вильфор протянул исхудалую руку к Бенедетто и прошипел с презрением:

— Ты — мой сын! Ты убивал и будешь убивать опять!

— Нет, о нет! — вскричал Бенедетто с отчаянием.— Я тяжко грешил, но ничто на свете не заставит меня увеличить число моих грехов! Отец мой, я прощаю вас и молю Бога смилостивиться над вами и надо мной!

Ропот изумления промчался в публике, и, одобренный этим Бенедетто, продолжал более взволнованным голосом:

— Прощаю и матери своей, которую я никогда не знал! Если бы я умел лепетать ее имя, если бы я знал ее ласку, никогда не пришлось бы мне сидеть на скамье подсудимых!

Раздался болезненный стон, и дама под вуалью упала в обморок. Ее спутник с трудом привел ее в чувство, и когда она пришла в себя, он наклонился и прошептал выразительно:

— Будьте осторожны — или все погибло.

— Господин де Вильфор,— внушительно начал председатель, вы теперь свободны! И как бы вы не согрешили, Бог тяжко наказал вас, и, прощаясь с вами, я могу лишь уверить вас, что и я, и все ваши бывшие сослуживцы глубоко сожалеем о вас.

Давоньи взял де Вильфора под руку, намереваясь увести его, но бывший прокурор энергично покачал головой и резко сказал:

— Я не хочу идти, я имею сообщить еще нечто!

— Говорите, мы слушаем,— произнес изумленный председатель.

— Господа судьи, господа присяжные,— начал Вильфор.— Вы слышали слова раскаяния и прощения от человека, называвшего себя моим сыном! Не верьте ему — он лжет!

— Господин де Вильфор! — внушительно воскликнул председатель.

— О, дайте мне высказаться,— спокойно продолжал бывший прокурор,— меня, конечно, считают помешанным, но я многое вижу яснее, чем люди с непомраченным рассудком. Вы думаете, я совершил бы преступление, убив этого человека? Совершенно наоборот: это был бы единственный хороший поступок в моей жизни, если бы я избавил свет от этого чудовища… Бенедетто не раскаивается, не просит прощения, увы! Я чувствую, что он лишь изображает угрызения совести, которых никогда не испытывал, он играет перед вами хорошо заученную роль!…

Господа присяжные, берегитесь! На вас ляжет тяжкая ответственность — судьба человеческого общества в ваших руках, исполните добросовестно ваш долг! Когда тигр вырывается из клетки, его убивают, и только безумец пощадит его! Бенедетто хуже тигра — вооружайтесь секирой правосудия, и пусть она падет на его голову. Господа присяжные! Я — отец этого человека — прошу его смертного приговора!

Ропот ужаса пробежал по залу: забыв, что перед ними помешанный, все присутствующие видели лишь государственного прокурора, который, подобно Бруту, предавал в руки правосудия собственного сына… Как трубный звук в день Страшного суда, прозвучали в зале эти жестокие слова. Затем Вильфор поднялся, оперся на руку Давоньи, поклонился суду и медленными шагами покинул заседание.

Бошан шепнул на ухо Шато-Рено:

— Честное слово, Вильфор сумасшедший!

— А заметили вы, что с мадам Данглар сделалось дурно? — тихо спросил его Шато-Рено.

— Ну что ж, Бенедетто красивый малый, а мадам Данглар никогда не была образцом добродетели. Кто их знает, кем они приходятся друг другу?

— Может быть, Дебрэ знает что-нибудь… он… ш-ш-ш! Председатель просит слова, я готов побиться об заклад, что его речь будет гораздо глупее речи помешанного де Вильфора!

 

9. Осужден

Страсть к противоречиям присуща человеческой натуре: с момента, когда Вильфор потребовал смертного приговора своему сыну, все присутствующие начали находить, что Бенедетто заслуживает более снисходительного приговора. Речь председателя суда вполне оправдала предположение Шато-Рено, и задача адвоката Бенедетто оказалась проще, чем он предполагал вначале.

Он нарисовал полнейшую заброшенность подсудимого, никогда не знавшего ни отца, ни матери, и так как Бертуччио, способный доказать обратное, не присутствовал на заседании, то слова защитника были приняты с полным доверием.

— Господа присяжные,— заключил адвокат свою молниеносную речь,— зерно Господней благодати, запавшее в сердце подсудимого во время его заключения, пустило корни: чистые, даже больше — возвышенные чувства заменили прежние порочные наклонности, и фальшивомонетчик и убийца снова достоин звания «человек» — звания, которое он опозорил и покрыл грязью не по своей вине! Бог, сотворивший это чудесное превращение, хочет не смерти грешника, но его обращения на путь истинный, путь праведный; может ли людской суд карать раскаявшегося? Нет, господа присяжные, вы не можете допустить этого!

Рыдания раздались в зале, публика была тронута, и защитник сумел воспользоваться этим умилением. Яркими штрихами изобразил он будущность возвращенного обществу исправившегося преступника, неустанно старающегося заслужить и оправдать доверие и милость к нему суда, и Бенедетто упал на колени, заливаясь горячими слезами и лепеча:

— Боже, Боже! Неужели я удостоюсь такого счастья?

Когда присяжные удалились в совещательную комнату, глаза всех присутствующих были полны слез — все тревожно ожидали приговора. Через четверть часа присяжные вынеси свой вердикт: виновен, но заслуживает снисхождения!

Бенедетто был снова введен в залу, и председатель, прежде чем объявить ему приговор присяжных, предложил подсудимому обычный вопрос, не хочет ли он сделать заявление.

Бенедетто глубоко поклонился и тихим взволнованным голосом проговорил:

— Не имею ничего сказать, господа, кроме того, что я искренне благодарен за все.

— Суд приговорил подсудимого Андреа Кавальканти, также Бенедетто, к пожизненной каторжной работе! — объявил председатель громким голосом, и в зале послышался ропот неудовольствия: все, очевидно, ожидали более снисходительного приговора.

Бенедетто же наоборот улыбнулся с выражением благодарности и облокотился о перила, как бы для того, чтобы бросить последний взгляд на собрание. Внимательный наблюдатель мог заметить, однако, что он глазами искал кого-то, и радость блеснула в его взоре: спутник мадам Данглар протиснулся вперед и, поздравляя защитника с успехом, нашел возможность шепнуть корсиканцу:

— Мы сдержали слово!

— Но каторга, галеры…

— Терпение, одно только терпение.

— А клятва спасти меня?

— Твоя жизнь спасена покуда, чего же ты хочешь еще?

Если Бенедетто и был недоволен, то все-таки не имел возможности выразить это словами, так как подошедший сзади жандарм грубо оттолкнул его. Корсиканец вспыхнул, но сдержался и покорно сказал:

— Я иду, господа!

— Иди, иди,— проворчал жандарм, надевая ему наручники, и Бенедетто, спускаясь по лестнице в окружении солдат, понял из их разговора, что завтра он будет отправлен в Бикатр — первую станцию осужденных на галеры. Тогда ему в голову пришла отчаянная мысль — попытаться бежать. Но узкая лестница и грозно поднятые штыки ружей сопровождавших его солдат показали все безумие подобной попытки и, покорившись судьбе, он имел довольно времени подумать о своем прошлом в течение долгого, скучного, утомительного переезда.

Чего удивительного в том, что Бенедетто считал себя несчастным. Конечно, жизнь была спасена, но одного этого казалось недостаточным, тем более после того, как он назывался графом Кавальканти и был женихом прекрасной и богатой девушки.

С какой яростью вспоминал он о письме аббата Бузони, пославшего его в Париж. Он отправился в почтовой карете по указанному маршруту и, прибыв в столицу, отыскал графа Монте-Кристо. Там бн встретил достойного Бартоломео Кавальканти из Лукки, который прижал его к сердцу, как своего сына. Бенедетто скрежетал зубами, думая о той минуте: он был лишь марионеткой в чужих руках, послушным орудием чужой воли. Потом подвернулся Кадрусс, и он поднял на него кинжал и тем довел себя до настоящего отчаянного положения. Теперь, припоминая различные эпизоды, он думал, что непроницаемый и таинственный граф Монте-Кристо намеренно толкнул его на путь преступления; конечно, было безрассудно убивать Кадрусса; но почему это убийство, освободившее мир от негодяя, погубило его самого? Граф купил дом в Отейле, где родился Бенедетто, и в достопамятный вечер, когда молодой Кавальканти с отцом впервые увидели де Вильфора, речь шла о невинном ребенке, ставшем жертвой преступления! Граф Монте-Кристо являлся подобно ангелу мщения, жестоко наказывая виновных и тратя свои миллионы для отыскания все новых доказательств…

Размышления Бенедетто были прерваны остановкой повозки у предпоследней станции, и суровая действительность вторглась в его мечты о мести и свободе. Зазвенели цепи, ружейные приклады застучали по каменному полу, солдаты с бранью и проклятиями вытащили Бенедетто и отвели его в камеру, где он должен был провести ночь.

Камера тускло освещалась одним фонарем, и при его свете корсиканец увидел, что все койки были уже заняты ранее прибывшими пересыльными. Бенедетто остановился в дверях, но тюремщик толкнул его вперед и грубо закричал:

— Ложись!

Бенедетто с недоумением огляделся и покорно спросил:

— Где мне лечь? Нигде нет места!

— Где знаешь: уж не прикажешь ли приготовить для тебя особую постель, потому что ты был князем? — грубо возразил тюремщик.

— Так я буду стоять,— упрямо сказал Бенедетто.

— Стой себе, пожалуй, но только не шуми — шуметь не позволяется. Сними сапоги и не шевелись.

В это мгновение на одной из коек поднялась гладко выбритая голова, и грубый голос произнес:

— Иди сюда, молодчик, здесь есть местечко!

— Ну, кто там разговаривает? — вскричал тюремщик, потряхивая «девятихвосткой», висевшей у него на поясе.

— Я только говорю, что на моей койке есть еще место,— ответил как бы извиняясь, человек из угла.

— Какие церемонии! Ну, ступай, Бенедетто, и молчать все! — проворчал тюремщик и, дав корсиканцу пинка, запер дверь.

Прежде чем Бенедетто успел улечься на предложенное место, сторож, дежуривший в камере, поднял голову и сонным голосом произнес:

— Не шуметь, а не то попробуете кнута!

Потом повернулся на другой бок и снова захрапел, между тем как Бенедетто укладывался на узкой койке.

Некоторое время в камере царила мертвая тишина, потом Бенедетто услышал шепот, и к его щеке прикоснулась грубая рука.

— Что еще там? — с досадой спросил он.

— Тише, молодчик: у сторожа и во сне есть уши! — глухо прошептал голос и насмешливо прибавил: — Тебе посчастливилось, молодчик!… Я тот, кто два месяца назад переслал тебе записку.

— Как, вы тот самый?

— Тише, тише! Здесь не кричат. Но поговорим о записке. Одна дама поручила мне доставить ее тебе. Я находился в приемной, когда она приходила с рекомендательным письмом от священника. Должно быть, я понравился ей — впрочем не у нее одной такой вкус,— потому что она опустила мне в руку луидор и вместе с монетой записку, которую ты получил.

— Так она богата, значит?

— Должно быть… Но не говори так громко: тебя могут услышать. Конечно, в случае необходимости мы отложим нашу беседу до тех пор, пока не приедем «туда»: там у нас будет достаточно времени.

— Туда? Куда же?

— В Тулон, молодчик!

— Как, нас отправляют в Тулон?

— Да, молодчик, мы переезжаем на дачу. Это весьма здоровое место для слабогрудых… а я не из крепких.

— Говорите дальше, какая это была дама?

— Гм, ты горд: ты не называешь меня на «ты», ну да это обойдется. Итак, эта дама была довольно-таки зрелая красавица — под сорок: я таких люблю больше, чем молодых.

Смех, сопровождавший эти слова, показался отвратительным Даже огрубелому слуху Бенедетто: он звучал так невыразимо пошло и противно.

— Узнаю ли я, наконец, что-нибудь о даме? — нетерпеливо сказал Бенедетто.

— Только не горячись, пожалуйста! Когда она дала мне золото, я даже не думал надуть ее. Она шепнула: «Отдайте записку Бенедетто», и хотя я тогда ничего не знал о тебе, но все-таки решился разыскать тебя и передать письмо. Честность во всем — мой девиз!

— В таком случае я удивляюсь, что вы здесь,— хмуро заметил Бенедетто.

— О, это совершенно по другим причинам. Видишь ли, молодчик, я был священником, а в исповедальне мало ли что случается — ну, понимаешь?

Бенедетто, воспитанный на Корсике, при всех его пороках имел некоторое уважение к духовному сану: он отвернулся от своего собеседника с видимым отвращением.

— Итак, я прочел записку,— непринужденно продолжал тот,— где Бенедетто советовали быть как можно покорнее во время заключения и вести себя с величайшим смирением, тогда можно будет найти средство избавить его от смертного приговора. Так ли я понял?

— Так,— кивнул Бенедетто.— Но как вам удалось доставить мне записку? Я никогда вас прежде не видел.

— Этому я легко поверю: ты принадлежал к «сливкам общества» и поэтому сидел в «Мадалене», я же находился в «Львином рву», который тебе, конечно, неизвестен.

Бенедетто мог бы сообщить товарищу, что давно лично знает это приятное место, но счел благоразумным не сознаваться в этом. Поэтому промолчал — и бывший священник продолжал беседу:

— Каким образом я доставил тебе записку — тебе нет дела: довольно того, что ты получил ее. Но и между преступниками за услугу платят услугой, поэтому теперь я рассчитываю на тебя. Хочешь ли ты сделать мне одолжение?

— Я?

— Ну, конечно! Или в тебе нет искры благодарности?

— Ну, право, я не знаю, каким образом я могу помочь вам? — пробормотал Бенедетто.— Я заперт здесь вместе с вами!

— Молодчик, как ты еще неопытен! Выслушай меня. То обстоятельство, что есть люди, заинтересованные в твоей судьбе, навело меня на мысль — и ты сам согласишься со мной, если пораздумаешь, каким умеренным наказанием ты отделался,— что сильная рука ведет всю игру. Быть может, это женщина; быть может, иезуиты; быть может, и то и другое. Прав я или нет?

Бенедетто, вспомнив недавнее прошлое, понял, что, действительно, его товарищ оказался проницательнее его. С тех пор, как он получил записку и начал следовать изложенным в ней советам, обращение с ним с каждым днем становилось мягче. Во время последнего заседания государственный прокурор почти защищал его, и Бенедетто не мог не слышать ропота публики после чтения приговора. Потом какой-то незнакомец протиснулся вперед к нему и шепнул: «Не теряй мужества!» Неужели его избавили от эшафота только для того, чтобы на всю жизнь отослать на галеры? Нет, у него еще была будущность: это он ясно понимал и невольно преклонялся перед дальновидными планами того, в чьих неизвестных руках были нити его судьбы.

— Продолжайте! — обратился он к товарищу, переведя дыхание.

— Так ты мне поможешь, молодчик?

— Да.

— И не выдашь меня?

— Нет, какая же мне от этого выгода?

Преступник рассмеялся.

— Ну, по крайней мере, ты откровенен: ты выдал бы меня, если это могло принести тебе пользу. Спасибо за правду.

— Узнаю ли я, наконец, что я должен сделать?

— Сейчас, молодчик! Наверняка можно сказать, что сегодня или завтра тебя навестят: кто-нибудь придет утешить и ободрить тебя перед отправкой в Тулон. Кто именно придет, я не знаю, да это и не относится к делу; но суть в том, что этого посетителя или посетительницу ты должен упросить отослать по адресу записочку. Я тебе это послание дам. Конечно, заплатить мне за это нечем, но я все-таки полагаюсь на твою добросовестность.

— Даю слово исполнить.

— И еще одно! Я тебе сказал прямо, что прочел предназначенное тебе письмо, поступишь ли ты так же с моей запиской?

— О, конечно, нет! Как можно?

— Как можно? Человеку все можно — а ты человек. Чтобы ты не мог прочитать письмо, оно написано шифром, известным только мне и адресату. На адресе стоит: «Господину Маглоар, 8-я улица. Контрэскарп». Больше мне нечего объяснять — не то, чтобы я боялся, что ты проболтаешься о моих маленьких тайнах, но все-таки осторожность не помешает. Да, постой, вот еще что: письмо невозможно развернуть незаметно. Как ни странно это звучит, тем не менее это правда. Я совершенно спокоен на этот счет: мои предосторожности так совершенны, что я ничем не рискую, да и к тому же — рука руку моет! Поэтому постарайся исполнить мое поручение и поверь — ты от этого ничего не проиграешь.

— Положитесь на меня!

— Скажу более: письмо это — залог нашей взаимной свободы. Не то, чтобы я особенно старался о тебе, но где есть кусок для одного, там и другой сыт будет.

— Давайте письмо: я держу свои обещания.

В это время дверь быстро растворилась и на пороге показался тюремщик, выкрикнувший громко:

— Бенедетто, Бенедетто!

 

10. Мать и сын

Бенедетто живо вскочил и, спрятав письмо в карман, последовал за тюремщиком, приведшим его в приемную.

Наступил момент, о котором говорил бывший священник: кто-то пришел повидаться с ним, и, быть может, сегодня его ожидала какая-нибудь перемена. Бенедетто вопросительно посмотрел на инспектора, которому тюремщик передал его; но это начальствующее лицо было весьма не в духе из-за беспокойства в столь поздний час, и, толкнув корсиканца вглубь комнаты, инспектор запер дверь снаружи и ворча, удалился. Бенедетто терпеливо ждал несколько минут. Потом осторожно вступил в круг света, падающего сверху сверху от большой висячей лампы, и вынул письмо. Он осмотрел его со всех сторон и прочитал надпись: «Господину Маглоару, 8-я улица, Контрэкскарп».

Конверт был из толстой серой бумаги и запечатан только одной облаткой. Неужели действительно невозможно открыть его?! Прежде чем Бенедетто успел решить этот вопрос, ключ в замке повернулся, дверь за решеткой, куда впускали посетителей, медленно растворилась, и темная фигура нерешительно остановилась у порога. Дверь захлопнулась. Бенедетто не шевелился, и при свете вспыхнувшей ярче лампы увидел женщину.

Слабый стон пронесся по комнате, и посетительница вымолвила тихо и нерешительно:

— Милостивый государь!

— Кто вы и что вам от меня нужно? — грубо спросил Бенедетто.

— О, Боже! — снова раздался голос, полный слез, и Бенедетто был невольно тронут.

— Вы боитесь меня, что ли? — насмешливо спросил он.— Ну, так успокойтесь: я вам не сделаю ничего плохого.

— Я не боюсь,— был тихий ответ.

— Так подойдите ближе к свету и дайте посмотреть на вас.

— Но вы меня не знаете…

— Так зачем же вы пришли сюда?

— Потому что… потому что некто, принимающий в вас участие, прислал меня сюда.

— Неужели есть люди, интересующиеся мною?

— Разве вы этого не знаете? Ведь вам дали некоторые советы, точное исполнение которых спасло вам жизнь.

— Спасло? Гм… Не вы ли прислали мне записку?

— Да, я.

— Значит, вы сорокалетняя дама, заплатившая луидор за доставку письма?

— Откуда вы знаете эти подробности? — спросила пораженная посетительница, отходя в дальний угол комнаты.

— У меня есть друзья… Действуете ли вы по собственному побуждению или вы только посредница, милое дитя мое? — с наглым смехом спросил Бенедетто.

— Я только посредница,— быстро ответила она.— Меня послала сюда женщина, которой вы никогда не видели.

— Как ее зовут?

— Этого я сказать не смею, но могу лишь сообщить вам, кто она и почему спасла вас от эшафота.

— Еще вопрос: она богата?

— Она была богата. Но, увы, скоро у нее ничего больше не останется!

— В таком случае я вовсе не хочу знать ее!

— Бенедетто, выслушайте меня! В тот страшный день, когда вы услыхали свой приговор, вы говорили, что прощаете вашего отца и вашу… вашу мать, не так ли?

— А, так вы моя мать? — вскричал он, хватаясь за решетку, разделявшую их.

— Нет, нет, клянусь вам!

— Тем лучше: значит, я могу говорить с вами откровенно! Вы знаете мою мать: скажите ей, что каторжник, имеющий несчастье быть ее сыном, не простит ей этого никогда-никогда.

— Бенедетто!

— Но вы ведь не моя мать: вас не может волновать, если я высказываю то, что лежит у меня на сердце! Так слушайте же хорошенько — если мою мать интересует мой ответ, передайте ей его! Вероятно, она великосветская дама, нарушившая супружескую верность, ставшая любовницей плута Вильфора и произведшая меня на свет! Но чтобы сделаться наложницей Вильфора, она должна была уже раньше пасть весьма низко и уже раньше должна была быть бесчестной.

Конвульсивные рыдания женщины заставили Бенедетто остановиться. Он насмешливо посмотрел сквозь решетку и спросил:

— Зачем же вы плачете, если вы не моя мать?

Дама сдержала рыдания, и корсиканец добавил:

— Нарушение верности супругу со всеми последствиями довело женщину до безумия. Чтобы спасти свою честь — как будто у подобных людей есть честь — она решила убить свое дитя!

— Нет, о нет! Она не сделала этого! — простонала женщина, падая на колени перед решеткой.— Клянусь богом, она была неповинна в этом ужасном преступлении!

— Но, во всяком случае, она допустила, чтобы подлый трус Вильфор взял ребенка и, выдав его за мертвого, унес и заживо зарыл в саду.

— Да, это так!

— Почему же вы знаете это? Ведь вы не моя мать? Говорите, что хотите, я не верю этой басне и ненавижу женщину, желавшую моей смерти!

— Остановитесь, сжальтесь, замолчите!

— Нет, я не хочу молчать! — с бешенством вскричал Бенедетто.— Я хочу высказать все, что чувствую! Моя мать повергла меня в бездну проклятий! Дитя, без покровительства и поддержки, сделалось фальшивомонетчиком, вором, убийцей, и вместо того, чтобы заботиться о его судьбе, презренная навсегда покинула его!

— Бенедетто, ваша мать не знала о вас!

— Ложь, отвратительная ложь! Она боялась запятнать свою честь, и я не только ненавижу ее — этого мало! Я проклинаю ее!

Пощадите, пощадите! Не проклинайте!

Бенедетто мрачно посмотрел на несчастную, со стоном упавшую на пол, и вдруг спросил изменившимся голосом:

— Зачем же вы просите пощады, если вы не моя мать?

Женщина все еще рыдала. Бенедетто пожал плечами:

— Перестаньте же, мать, на этом свете каждый должен заботиться о себе! Я вас стеснял, и вы постарались избавиться от меня. В подобных обстоятельствах я поступил бы точно так же!

Женщина вздрогнула… Бенедетто непринужденно пробормотал:

— Обсудим наше положение. Вы богаты, вы моя мать — и вас мучат угрызения совести. Вы не находили себе покоя, пока не спасли меня от казни — и это удалось вам. Но как же я вырвусь отсюда?

— Это невозможно! — решительно ответила посетительница.

— Невозможно? Такого слова нет в моем лексиконе. Итак, вы — моя мать, вы раскаиваетесь и обладаете богатством.

— Нет, у вашей матери нет ничего, она теперь бедна!

— Вздор! Это просто значит, что она не хочет ничего сделать для меня: сама осыпана золотом, а меня заставляет гнить на каторге!

— Не думайте так дурно о несчастной женщине: она пожертвовала всем своим состоянием, чтобы вырвать вас из рук палача!

— Если это правда, то черт ее возьми! — проскрежетал зубами Бенедетто.

— Да, это правда, довольно скрываться! Я — ваша мать, и чтобы спасти вас, чтобы добыть помощь и поддержку людей, избавивших вас от эшафота, чтобы видеть вас сегодня и говорить с вами, я подписала договор, по которому лишилась целого миллиона — всего моего состояния!

— И вы называете это благородным поступком? -неистово закричал Бенедетто. Вместо того, чтобы таким образом украсть у меня этот миллион, вы могли бы прийти сюда, подкупить сторожей и освободить меня! Для этого довольно было бы ста тысяч, а на остальные деньги я мог бы жить счастливо — вместо того, чтобы таскать за собой цепи! И это вы, вероятно, называете исполнением своего долга! Идите, идите прочь! Не прощение мое купили вы, а проклятие!

— Бенедетто,— строго сказала его собеседница,— я вам скажу, какая жизнь предстоит мне! Через месяц я оставлю Францию и отправлюсь в Малую Азию — в общину сестер милосердия. Там я буду смирнейшей из смирных, беднейшей из бедных; на золото, пожертвованное мной иезуитам за твое спасение, будет построен монастырь; в жалкой кельи скрою я свое отчаяние, свой позор и буду жить одинокой, пока смерть не прекратит мои муки! Завидна ли моя участь, Бенедетто?

— А, так это иезуиты воспользовались моим наследством? — спросил Бенедетто в раздумье.

— Да, в день моего отъезда они получат мое состояние.

— Так оно еще не в их руках?

— Оно уже принадлежит им, но я еще не успела передать им их собственность.

Бенедетто погрузился в размышления. Посетительница помолчала, а потом произнесла надорванным голосом:

— Прощайте, Бенедетто! Я сделала для вас все, что было в моих силах, но напрасно ожидала я услышать слово прощения. И это не ваша вина — я должна покориться и этому: на нас обоих тяготеет проклятие!

Рыдания заглушили ее последние слова.

— Мать, мать! Прости меня! — внезапно послышался нежный, молящий голос Бенедетто. Слова были бальзамом для изболевшего сердца несчастной женщины: она глубоко вздохнула и прошептала:

— Боже, благодарю тебя!

— Мать,— снова с мольбой произнес Бенедетто,— мать, протяни мне сквозь решетку свою руку, чтобы я мог поцеловать ее!

Маленькая рука быстро очутилась в руке каторжника. Он поцеловал ее и потом сказал заискивающе

— Мать, у меня есть последняя просьба!

— Какая, сын мой? Я исполню все, что смогу сделать для тебя.

— Благодарю, тысячу раз благодарю! Когда ты оставляешь Францию?

— Двадцать шестого февраля.

— И куда едешь?

— В монастырь.

— Так ты отправляешься через Марсель?

— Да.

— Ну, так выслушай: подари мне еще одно свидание. Я так долго был лишен счастья видеть тебя, что это желание естественно! В то время я буду уже в Тулоне, и тебе придется лишь немного изменить маршрут, чтобы повидаться со мной и дать мне возможность еще раз прижать к губам твою дорогую руку перед началом моей новой безотрадной жизни.

Сердце бедной женщины переполнилось радостью, когда она услышала глубоко тронувшие ее слова лукавого корсиканца. Она подумала и решительно ответила:

— Хорошо, я навещу тебя.

— Но когда? Ты едешь 26-го февраля?

— Да.

— А 25-го передашь свое состояние?

— Совершенно верно.

— Так приди ко мне 24-го, мать!

— Я постараюсь, Бенедетто.

— Могу я положиться на тебя? Ты придешь?

— Клянусь тебе!

— О, благодарю, благодарю тебя, мать! — и снова Бенедетто прижал свои предательские губы к руке матери, слишком готовой верить его лживым речам.

— Погоди, вот еще что! — вскричал Бенедетто, как бы вспомнив нечто. — Я обещал одному из моих товарищей отослать вот это письмо. Ты можешь бросить его в почтовый ящик? Тут нет ничего дурного: иначе бы я не стал тебя просить об этом.

Несчастная даже не думала отказать лицемеру и охотно протянула руку за письмом, не заметив, что этим движением она немного открыла свое лицо, закутанное вуалью, и Бенедетто узнал мадам Данглар, на дочери которой он намеревался жениться! В его сердце вспыхнул гнев и стыд, но он подавил свои чувства и глухим голосом повторил:

— До свидания, мать, 24-го февраля, не забудь.

 

11. В редакции

— Ну, что нового, любезный Шато-Рено? — спросил друга Бошан, зашедший к нему в редакцию.

— Ничего особенного пока! Восточные дела все в том же положении — все на свете идет по-старому.

— Ничего особенного? Что ты мне дашь за интересную новость, любезный друг?

— Гм, смотря по тому, какая новость!

— Дело касается нашего приятеля Альберта де Морсер.

— Что же с ним случилось?

— О, обстоятельства его блестящи! Он отличается в каждом сражении и наверняка со временем будет знаменитым генералом.

— Желаю ему этого от всего сердца. Помнишь тот печальный период жизни Альберта, когда в твоем журнале появилась статья из Янины?

— Помню ли я? Я ведь сам ездил в Янину. И известия, привезенные мной оттуда, совершенно уничтожили нашего бедного друга.

— А граф Монте-Кристо исчез?

— На время — да. Но рано или поздно он явится опять.

В эту минуту за дверями послышалась перебранка, и, отворив дверь, Бошан увидел молодого человека, спорившего с мальчиком-посыльным, не пускавшим его в комнату.

— В чем дело? — спросил изумленный Бошан и сделал знак мальчику оставить незнакомца.

— Да, господин Бошан,— вскричал этот последний,— я знал, что вы впустите меня!

— Во всяком случае я не имею чести вас знать! — сказал Бошан, кланяясь.

— Позвольте напомнить вам о себе: ведь я тот, который во время процесса Бенедетто позвал вас в залу заседаний.

— А, теперь вспомнил! — приветливо сказал Бошан.— Чем я могу быть вам полезен?

— Напротив, господин Бошан, я сам могу оказать вам услугу.

— Прошу вас в кабинет… Позвольте узнать ваше имя?

— Меня зовут Гратилье,— ответил молодой человек, следуя за Бошаном. Усевшись, он лукаво улыбнулся и многозначительно спросил:

— Если не ошибаюсь, вы интересовались Бенедетто?

— Немножко интересовался.

— Но когда вы услышите то, что я скажу вам,— вы заинтересуетесь им гораздо больше. Я специально посвятил себя изучению личности Бенедетто. Я убеждён, что ему предстоит великая будущность!

— В самом деле? Что же. он будет министром или королем?

— Не смейтесь: он кончит жизнь не на галерах!

— Конечно, быть может, на эшафоте. Это весьма возможный конец подобной карьеры.

— Нет, Бенедетто метит выше: я сужу по голым фактам и передам вам лишь только то, что случилось. Вчера вечером господин Бенедетто принимал посетительницу в тюрьме!

— Посетительницу?

— Да. Какая-то скрывшая свою внешность женщина провела с ним целый час. Но ее лица я не мог увидеть.

— Как, разве у вас крылья, что вы можете следовать за Бенедетто?

— Нет, господин Бошан, у меня нет крыльев, но тотчас по окончании заседания я сел в экипаж и прибыл в тюрьму лишь часом позже Бенедетто.

— Это очень быстро… действительно. Вы видели эту даму?

— Да. Я не могу утверждать, но сильно подозреваю, что она совсем не чужая некоему банкиру, бежавшему три месяца тому назад.

Бошан и Шато-Рено значительно переглянулись, между тем как Гратилье продолжал:

— Эта женщина вышла из тюрьмы в десять часов и села в экипаж.

— Ее собственный экипаж?

— О, нет. Это была наемная карета.

— И вы проследили за ней?

— Это оказалось весьма легким делом: я поместился рядом с кучером и поехал вместе с незнакомкой. Карета остановилась на улице Контрэскарп, 8 — и я хорошенько заметил дом и надпись над одной из дверей: «Господин Маглоар, дрессировщик животных». Дама вышла из экипажа и, тщетно поискав колокольчик, робко постучала в дверь. Никто не ответил, она стукнула еще несколько раз. Наконец, поднялась рама маленького окошка, и грубый голос произнес: «Ну, что там такое?» «Я должна отдать письмо»,— тихо сказала дама. «От кого?» Ответ незнакомки я не расслышал, но чья-то рука протянулась из окна и взяла письмо, затем рама опустилась. Через минуту экипаж отправился дальше.

— Вы, конечно, продолжали следить за женщиной?

— О, нет, с какой стати? Я интересуюсь лично Бенедетто, а дама эта — второстепенная личность. Скажите, однако, господин Бошан, годится ли эта новость для вашего журнала?

— Гм, об этом нужно сначала подумать. Не хотите ли пока сигару?

— Охотно. Вы видели когда-нибудь отправление ссыльных каторжников в Бисетра?

— Нет, но я думаю, что это должно быть отвратительным зрелищем.

— Без сомнения, так. Сегодня в Бисетра я присутствовал при отсылке Бенедетто — и должен признаться, что почти пожалел его. Прекрасного Андреа Кавальканти безжалостно лишили его ореола и даже изрезали на нем все платье.

— Это зачем? — живо спросил Шато-Рено.

— Для того, чтобы помешать бегству ссыльного. Всякий, увидевший изрезанную одежду, узнает в нем каторжника. Все преступники терпеливо перенесли эту операцию, и лишь Бенедетто яростно вскрикнул, когда ножницы тюремщика коснулись его изящного костюма и, услышав раздавшийся в то же время лязг цепей, приготовляемых на соседнем дворе, стиснул зубы и бросил вокруг взор, заставивший меня затрепетать.

— Вы также присутствовали, когда преступников заковывали, господин Гратилье?

— Конечно, я ничего не делаю наполовину. Но я должен сказать, что зрелище было самое возмутительное, какое только можно себе представить. Преступников расставили во дворе по росту парами, сковывая их цепью длиной в шесть футов. На каждой из этих цепей находится железный треугольник, скрепленный с одной стороны шарниром, а с другой — просто гвоздем. Этим треугольником каждая отдельная цепь соединяется с одной общей цепью, и это соединение происходит самым ужасным способом.

Каторжник с треугольником на шее должен стать на колени перед большой наковальней, на которую кладется треугольник, и кузнец сильным ударом молота, раздробив шарнир, приваривает треугольник к главной цепи. Малейшее движение преступника — и он может попасть под молот, но Бенедетто и тут оказался удачлив: он невольно отшатнулся, и молот, вместо того чтобы раздробить ему череп, упал на плиты пола, из которого брызнули тысячи искр.

— Право, скоро и я уверую в счастливую звезду Бенедетто,— в раздумье сказал Бошан.— Это все, господин Гратилье?

— Сейчас закончу. Когда закованные каторжники выходили со двора, в толпе, собравшейся поглазеть на них, я заметил горбуна, на плече которого сидела обезьянка, а у ног вертелся на задних лапах пудель в мундире. В правой руке этот человек держал клетку, полную птиц, а по его левой руке взад и вперед бегала большая белая крыса. У этой крысы была необыкновенно острая морда и длиннейший хвост; она бегала не останавливаясь и глазела по сторонам умными глазками. Каторжники, сторожа и зрители смеялись, глядя на зверька. Горбун с ястребиным носом и неприятным проницательным взглядом подошел ближе и, как мне показалось, глазами поискал «напарника» Бенедетто.

— А вы знаете, кто этот его товарищ по цепи? — быстро спросил Бошан.

— Да, это бывший аббат Ансельмо, если вы слышали о нем.

— Конечно, слышал! Аббат был позором для всего духовенства, — вскричал Бошан.— И он — сотоварищ Бенедетто? Достойная парочка!

— Я подумал то же самое! — смеясь, продолжал Гратилье.— Крыса внезапно перескочила с руки горбуна на руку бывшего аббата и нежно потерлась носом о его рукав.

— О, что за прелестное животное! — вскричал Ансельмо.— Подарите ее мне!

— Нашел дурака,— грубо ответил горбун.— Я продаю моих зверей, а не дарю их.

— Но у меня нет денег!

— У тебя на пальце кольцо: отдай его мне, тогда получишь крысу.

— Я могу, однако, присягнуть,— продолжал Гратилье,— что до этой минуты у Ансельмо не было никакого кольца, и я совершенно не мог понять, откуда оно вдруг появилось на его пальце. Он взглянул на тюремщика и сказал: «Если мне позволят, я охотно променяю кольцо на крысу». Так как узникам дозволяется держать ручных крыс, мышей и пауков, то сторож ничего не возразил, и горбун, заметив с гордостью, что крыса его — редкостный зверек, показал, какие она умеет проделывать штуки. Она прыгала через палочки, отвечала на вопросы, утвердительно или отрицательно кивая головой, и в заключение залезла в рукав Ансельмо. Каторжники были в восторге, и в эти минуты забыли о тяжести двадцатифунтовой цепи, висевшей на их шеях. Ансельмо и горбун между тем о чем-то шептались, пока сторож не прекратил эту сцену, затворив ворота и уведя преступников. «Еще словечко,— закричал уходя Ансельмо, — я не знаю, как зовут мою крысу?» «Ее зовут Царь грызунов»,— ответил горбун, просовывая голову в ворота. Я последовал за горбуном и, дойдя до узкой и уединенной улицы, крикнул: «До свидания, господин Маглоар!» Его смущенный быстрый взгляд показал, что я не ошибся.

— Итак, вы думаете…— начал пораженный Шато-Рено,— что письмо, отданное незнакомкой на улице Контрэскарп, было написано Ансельмо и передано через Бенедетто; в письме была оговорена вся сцена с крысой, и развязка не заставит себя долго ждать.

— Господин Гратилье, конечно, возьмет на себя труд сообщить обо всем читателям нашей газеты. Могу я считать вас нашим сотрудником с сегодняшнего числа, господин Гратилье?

— Сочту за величайшее счастье,— ответил просияв-

 

12. Понтон номер два

Каторжников перевезли на корабле из Шалона в Лион. Во время переезда ничего не случилось, и, за исключением Бенедетто, все ссыльные были в хорошем расположении духа. Ансельмо употреблял все усилия, чтобы разогнать тоску своего товарища, но это ему не удавалось: Бенедетто оставался молчалив и сосредоточен.

Когда они сходили с корабля в Лионе, Ансельмо многозначительно шепнул товарищу:

— Маглоар молодец, он прислал мне острую пилу!

— Пилу?— бессмысленно повторил Бенедетто. Разве он дал тебе пилу?

— Черт возьми, как ты глуп! Но подожди, после растолкую.

Со времени отъезда из Парижа Бенедетто был неузнаваем: в нем не осталось ничего от гордого Андреа Кавальканти, и временами он боялся сойти с ума.

Его поддерживала лишь мысль о миллионе, который его мать обещала выплатить иезуитам 25-го февраля. Этот миллион должен был достаться ему, но каким образом — он еще не придумал.

Сначала он надеялся, что Ансельмо сдержит слово и освободит его, но понемногу уверенность ослабевала, и когда 28-го января каторжники достигли Тулона, Бенедетто дошел почти до полного отчаяния.

В Тулоне с каторжников сняли железные ошейники, заменив их ножными браслетами, сводили в купальню и затем выдали обычную одежду ссыльных: желтые панталоны, красную куртку с желтыми рукавами и зеленую шляпу.

Ансельмо и Бенедетто были одного роста, и их сковали вместе; понтон номер два был назначен их жилищем — и они поселились в нем вместе с маленьким Царем Грызунов.

Скоро крыса сделалась любимицей всех каторжников, надсмотрщиков и сторожей, и редкий вечер проходил без представлений. Ансельмо выучил ее еще новым штукам. Иногда он спрашивал ее: «Маленький царек, какие чувства ты питаешь к королю, к закону и чиновникам?» И умный зверек низко кланялся на все стороны, скрещивая лапки на груди, поводя мордочкой, как бы шепча благословения, скромно опустив глазки. Когда же Ансельмо спрашивал: «Как наказывают осужденных на смерть?» — крыса падала навзничь, вытянув все четыре лапы, и оставалась лежать неподвижно, как мертвая.

Один Бенедетто не разделял общей веселости; глядя перед собой тупым и печальным взглядом, он содрогался всякий раз при прикосновении крысы. Насмешки Ансельмо над его «княжескими замашками» заставляли Бенедетто в ярости скрежетать зубами.

Единственным его желанием было освободиться от своего товарища, но на это было мало надежды после подслушанного им разговора Ансельмо с надзирателем. Когда надзиратель спросил бывшего аббата, отчего он не попытается отделаться от своего мрачного соседа, Ансельмо ответил, смеясь:

— Зачем же? Не все ли равно: Бенедетто или кто другой? Пусть его остается!

Как только надзиратель отошел, Бенедетто обратился к Ансельмо, дрожа от злобы:

— Отчего ты не избавишься от меня?

— Потому что мне трудно привыкать к новому человеку,— был равнодушный ответ,— меня ты ничуть не стесняешь, да и я тебе не помеха…

— Напротив, ты противен мне! — гневно перебил его Бенедетто.

— Право? Видишь ли, твоя откровенность нравится мне, и я не хочу расставаться с тобой.

— А если я убью тебя? — проскрежетал Бенедетто.

— Гм, молодчик, не слишком горячись! Во всяком случае, я могу сказать тебе, за что ты меня ненавидишь.

— Любопытно! Этого я и сам не знаю,— насмешливо ответил Бенедетто.

— За то, что, как ты думаешь, я обманул тебя, говоря о бегстве, и с тех пор не упомянул об этом ни слова.

Бенедетто что-то несвязно пробормотал, пристыженный тем, что аббат так легко проник в его мысли.

— Знаешь ты историю Брута, притворившегося безумным, чтобы вернее погубить Торквиния? — спросил Ансельмо с насмешкой.

Но Бенедетто был совершенный невежда, и классический пример ничего не говорил ему.

— Ты насмехаешься надо мной,— сурово сказал он.— Когда ты отдавал мне письмо для этого Маглоара, ты также меня обманывал?

— Ты так думаешь?

— Как, ты еще спрашиваешь? Неужели же твой Маглоар поможет нашему бегству?

— А если он уже помог?

Глаза Бенедетто широко раскрылись.

— Боже мой,— вздохнул Ансельмо,— сколько нужно труда, чтобы выдрессировать тебя.

Корсиканец закусил губу, Ансельмо же продолжал:

— Ты в самом деле хочешь бежать?

— Хочу ли я в самом деле? Я бы дал отрубить себе правую руку, если бы кто-нибудь пообещал освободить меня отсюда к известному дню! — воскликнул Бенедетто.

— К какому дню?

— 24-го февраля вечером я должен оставить Тулон.

— А, даже должен! Решительно сказано!

— Не насмехайся, я должен быть свободен, иначе…

— Что иначе?

— А ты не выдашь меня?

— Твоя осторожность немного запоздала,— сухо ответил Ансельмо,— но, во всяком случае, чтобы успокоить тебя, могу уверить, что вовсе не в моих интересах выдавать тебя! Посмотри на меня! Я могу освободить тебя — это так же верно, как то, что я стою перед тобой!

Бенедетто вскрикнул.

— И это правда? — едва переводя дыхание, спросил он.

— Зачем бы я стал обманывать тебя? Нет, Бенедетто, будем откровенны друг с другом. Я предложу тебе мои условия, и если ты их примешь, то 24-го февраля, вечером, будешь свободен.

— Скажи твои условия,— тихо произнес Бенедетто.

— Отдай мне четверть из миллиона, которого ты добиваешься, и мы будем квиты.

Корсиканец с ужасом посмотрел на аббата.

— Откуда ты знаешь? — пробормотал он.

— Что ты имеешь в виду миллион? Да из твоих слов. 24-го февраля и «миллион» — суть, альфа и омега твоих помышлений — ты и во сне беспрестанно повторяешь эти слова. Ты хочешь быть свободным 24-го числа, чтобы украсть эти деньги. Укради их, но отдай мою долю!

— И ты требуешь?…— прошептал корсиканец.

— Только четверть суммы, хотя я мог бы рассчитывать и на половину. Но я не корыстолюбив.

— Как же ты устроишь наше бегство? — поинтересовался Бенедетто после минутного молчания.

— Это уж мое дело: у меня есть помощник, на которого я могу вполне положиться!

— Помощник? Как же это может быть?

— Поклянись дать мне четвертую часть твоего миллиона, и я покажу его тебе.

Бенедетто поклялся, Ансельмо свистнул, и когда на этот свист прибежала его крыса, он торжественно указал на нее:

— Вот наш спаситель: маленький Царь Грызунов освободит нас.

 

13. Мертвая воскресла

Доктор Давоньи сидел в кабинете, просматривая рапорты из своей больницы, когда слуга доложил о каком-то молодом человеке, непременно желавшем видеть его.

— Ведь вы знаете, Жан, что я не люблю принимать посетителей так поздно,— с неудовольствием заметил врач.

— Но этот господин велел передать вам карточку, сказав, что господин доктор наверняка примет его.

Доктор взглянул на карточку и, увидев имя Максимилиана Морреля, быстро вскочил, немедленно приказав проводить гостя в его кабинет. Давоньи видел молодого Морреля только однажды — перед трупом Валентины де Вильфор, и теперь, встретившись на пороге комнаты, оба разом вспомнили печальные обстоятельства их первого знакомства и, тронутые этим, горячо пожали друг другу руки.

— Доктор,— торжественно начал Максимилиан,— я прихожу к вам не как к врачу, а как к другу семейства де Вильфоров.

Давоньи поклонился, и Моррель продолжал дальше:

— Осмелюсь я спросить, как здоровье господина де Вильфора?

— Положение его безнадежно,— грустно ответил врач.— Сиделка сообщила мне, что он снова в полном рассудке, но я боюсь, что это улучшение — предвестник близкого конца. Он попросил пригласить к нему государственного прокурора, которому он имеет сообщить нечто весьма важное, и когда я не согласился на это, он настойчиво потребовал: «Давоньи, мне нельзя терять времени — моя смерть уже не за горами!»

— Так надо спешить,— пробормотал Моррель чуть слышно и громче добавил: — Господин доктор, повредит ли вашему пациенту сильное потрясение?

— Это зависит от того, какого рода это потрясение,— сдержанно ответил Давоньи.— Для Вильфора не может быть радостных волнений, а печальные новости ему лучше не сообщать.

— Но дело идет о большой радости, соединенной в то же время, может быть, с испугом.

— Вы говорите загадками, г-н Моррель.

— Я вам объясню все: Валентина де Вильфор жива!

Старый доктор зашатался и упал бы, если бы Максимилиан вовремя не поддержал его. Горячие слезы потекли, по щекам Давоньи, и, всхлипывая, он спросил:

— И это не сон? Валентина жива?

— Она жива и сгорает от желания пожать руку старому другу, — ответил Максимилиан, а затем рассказал жадно слушавшему врачу, каким чудесным способом Валентина избежала смерти. Он подробно описал, как Монте-Кристо сделал безвредным отравленный напиток, приготовленный для Валентины ее мачехой, и как он самого Максимилиана спас от самоубийства.

— Но кто же собственно этот граф Монте-Кристо? -спросил старик, когда Максимилиан окончил свое повествование.

— Господин доктор,— ответил Моррель,— я сказал вам все, что мог. Кто и что такое граф Монте-Кристо— я объяснить не смею: он лишь выполняет свое предназначение, наказывая одних и награждая других. Я и сам часто готов был признать его за богоподобное существо. Его окружает тайна, открыть которую может он один, а я лишь могу вас уверить, что он благороднейший человек!

— Где теперь Валентина? — спросил Давоньи после короткого молчания.

— Со времени падения дома де Вильфоров Валентина жила близ Марселя в небольшом поместье своего деда Нуартье.

— Так вот почему Нуартье так внезапно исчез из Парижа! — живо перебил Давоньи молодого человека.

— Да, граф Монте-Кристо уведомил его, парализованного, но способного ясно мыслить, что Валентина жива и нуждается в его покровительстве. Господин Нуартье немедленно сделал все нужные распоряжения, и они все время жили вместе в Оллейоле, что близ Марселя, пока пять дней тому назад…

— Что случилось? — с беспокойством спросил старый доктор.

— Она получила вот эту записку. Прошу вас, прочтите и скажите ваше мнение об этом.

И Моррель передал старику следующее послание:

«Валентина! В Париже, в доме доктора Давоньи умирающий ждет от вас утешения! Если вы хотите застать в живых вашего отца, поспешите к нему. М.К.»

— Без сомнения, эта записка от графа Монте-Кристо.— сказал Давоньи.— И подпись говорит об этом.

— И мы думаем так же,— подтвердил Моррель.

— Вам известно местопребывание графа?

— Нет.

— Откуда он мог узнать о близкой кончине де Вильфора? Я сам два дня тому назад смог определить его состояние, — в раздумье произнес Давоньи.

— Иногда граф кажется мне наделенным каким-то сверхъестественным могуществом,— с увлечением вскричал Моррель.— Валентина под моей защитой немедленно пустилась в путь, и всюду мы находили свежих дорожных лошадей, так что прибыли сюда с баснословной быстротой. Это граф распорядился таким образом, и мы иногда готовы верить чудесам. Я…

В это время в кабинет вошел юноша лет двадцати со свежим открытым лицом. Давоньи со справедливой гордостью представил Моррелю своего сына Фрица, который, как и отец, был врачом. Молодые люди приветливо поздоровались.

— Отец,— сказал Фриц старику,— де Вильфору хуже. Кажется, он опять в бреду, потому что все время зовет государственного прокурора, желая сообщить ему что-то важное.

— Вы подоспели вовремя,— обратился Давоньи к Максимилиану.— Где же Валентина?

— В доме моей сестры, мадам Дебрэ.

— Так попросите обеих дам немедленно же явиться сюда,— сказал старик.— И пусть Валентина будет готова поспешить к отцу по моему первому зову.

Моррель ушел исполнять приказание доктора, а оба врача отправились к де Вильфору.

 

14. Исповедь

Опустив голову на руки, де Вильфор безучастно сидел в своем кресле, но, услыхав звук отворяющейся двери, поднял голову и, посмотрев вопросительно на обоих врачей, произнес:

— А где же прокурор?

— Он скоро придет,— успокоил больного Давоньи.

— Но у меня осталось так мало времени,— горячо возразил де Вильфор.

— Господин де Вильфор,— внушительно ответил старик,— вы знаете, что прокурора разрешается требовать лишь в самых важных случаях и…

— Но разве это не важный случай, когда человек, сам долгое время исполнявший эту должность, перед смертью хочет повидаться со своим преемником? — резко перебил его де Вильфор.— Как зовут нового прокурора?

— Де Фламбеан.

— А, мой бывший помощник,— прошептал с горькой улыбкой больной и прибавил:

— Доктор, дело идет о восстановлении истины! Попросите де Фламбеана поспешить.

— Я уведомлю прокурора! — вскричал Фриц, переглянувшись с отцом, и больной вздохнул с облегчением, когда дверь затворилась за вышедшим юношей.

Старый доктор тоже вышел, и в ту же минуту Моррель ввел свою сестру и Валентину в приемную.

Давоньи, глубоко тронутый, обнял молодую женщинуу в трауре, и его слезы оросили лицо Валентины.

— Дорогое, милое дитя,— нежно произнес он,— благодарение Богу, что мои слабеющие глаза еще раз увидели тебя!

— А что мой отец? — плача, спросила Валентина.

— Вы увидите его, Валентина, подождите еще немного; он потребовал к себе прокурора. И насколько я мог понять, дело касается какой-то прошлой несправедливости, которую он хочет исправить. Доверьтесь мне: я вас позову, когда будет нужно, а пока подкрепите ваши силы после утомительного путешествия.

Валентина и Юлия удалились в наскоро приготовленные комнаты, а Давоньи и Моррель остались одни.

— Как странно,— задумчиво сказал старик,— что у де Вильфора такая дочь!

— Может быть, мать Валентины, маркиза де Сен-Меран, была благородная натура?

— Едва ли. Конечно, я не знаком с первой женой де Вильфора, но, по слухам, она была в высшей степени честолюбивая и в этом была достойной партнершей своему супругу. Да и старая маркиза де Сен-Меран не отличалась мягкосердечием…

— Но она боготворила Валентину,— прервал его Моррель.

— Пожалуй, но это не помешало ей принуждать девушку к ненавистному браку. Франц д'Эпине принадлежал к древнему дворянскому роду и уже поэтому казался старухе подходящей партией для ее внучки. Нет, все они были отъявленные эгоисты, и Валентина должна чувствовать себя счастливой, что пошла не в них.

Разговор прекратился с приходом слуги, доложившего о прибытии молодого Давоньи в сопровождении прокурора. Старый доктор поспешил ввести посетителя к больному, и глаза де Вильфора радостно заблестели, когда он узнал Фламбеана.

— Господин де Вильфор,— начал прокурор, почтительно кланяясь,— вы желали видеть меня, чтобы сообщить нечто весьма важное. Это сообщение касается меня как человека или же как чиновника?

— Оно касается вас, как прокурора, как представителя закона! — твердо ответил де Вильфор.

— Еще один вопрос: желаете ли вы говорить со мной с глазу на глаз? — официальным тоном спросил прокурор.

— Нет,— торжественно ответил де Вильфор,— можно попросить господина Давоньи присутствовать как свидетеля?

Доктор сел на кровать больного, де Фламбеан поместился у письменного стола и произнес:

— Господин де Вильфор, мы готовы!

— Господа,— начал больной звучным голосом,— благодаря мне и моей жене, Элоизе де Вильфор, наше имя покрылось позором, и я не сетую на моего отца за то, что он отказался от этого имени.

— Но, господин де Вильфор…— начал было прокурор.

— Подождите, дайте мне высказать все. Как назвали бы вы человека, который для собственного спасения совершенно хладнокровно осудил другого на пожизненное заключение?

— Я назвал бы его преступником,— сурово сказал Фламбеан.

— Ну, так я — этот преступник. В 1814 году я осудил одного юношу на пожизненное заключение, и небо не покарало меня; в течение двадцати пяти лет счастье улыбалось мне: я достиг положения в свете и заслужил репутацию безукоризненного и честного служителя закона; а между тем все время в глубине души сознавал, что я негодяй. Но человек, которого я считал давно умершим в тюрьме, был жив и жестоко отомстил мне.

Первая моя жена, носившая мое проклятое имя, была моя сообщница; вторая же превзошла меня, сделавшись отравительницей… Она убивала всех, кто был препятствием к достижению ее целей: мой сын и Валентина пали ее жертвами; другого моего сына, плод преступной любви, я умертвил сам, живым зарыв в землю, но, на горе мне, он был спасен, чтобы умереть на эшафоте.

— Нет, господин де Вильфор. Бенедетто только приговорен к пожизненному каторжному труду,— заметил пораженный Фламбеан.

— О, это хуже, гораздо хуже эшафота,— слабо проговорил больной, но моментально оправился и продолжал.— Обе мои жены, Бенедетто и я вполне заслужили презрения и отвращения честных людей, но Валентина, моя бедная Валентина, не заслуживает этого позора, и о ней-то я и хочу говорить сегодня.

— Я не понимаю вас,— с удивлением сказал прокурор.— Ваша дочь Валентина…

— О, вы, слепцы! — презрительно воскликнул де Вильфор.— Как могли вы считать Валентину моей дочерью? Нет, господа. Валентина не принадлежит к семейству де Вильфоров! Как мог подобный ангел быть отпрыском нашего проклятого рода?

— Я так и думал,— пробормотал Давоньи, между тем как Фламбеан во все глаза смотрел на своего предшественника.

— Когда я женился на Рене де Сен Меран,— продолжал Вильфор после короткой паузы,— я был молод и честолюбив, моя жена также стремилась к блестящему положению в обществе, и в этом отношении мы стоили друг друга. К несчастью, в нашем брачном контракте была одна статья, по которой маркиз и маркиза де Сен-Меран обязались подарить нашему первому ребенку триста тысяч франков в день крестин. Обладая таким капиталом, я немедленно мог бы отправиться в Париж и там пробить себе дорогу. Рене разделяла мои стремления: она мечтала попасть ко двору и играть роль в большом свете; Марсель казался ей слишком тесен. При первых признаках ее беременности мы пришли в восторг и с нетерпением ожидали появления маленького существа, которое должно было проложить нам путь к блестящей карьере, устранив все денежные затруднения.

Ребенок должен был родиться в начале мая 1816 года, и я окружал жену всевозможными заботами, да и она сама старалась быть как можно осторожней, так как вся наша будущность зависела от благополучных родов.

Для того, чтобы вы поняли последующее, я должен рассказать вам, что случилось в апреле 1815 года. Я сидел вечером за работой, когда вдруг услышал дикий и резкий крик. Быстро отворив окно, я увидел, что площадь перед домом полна бегущих и кричащих людей. В одну минуту погасив лампу, я при свете луны заметил человека, бегущего изо всех сил по улице, а за ним мчался другой, громко крича: «Смерть англичанину!» Человек бежал так быстро, что далеко опередил своих преследователей, и я уже считал его спасшимся, когда он вдруг зашатался и упал. Секунду спустя его окружила неистовствующая толпа, произошла короткая борьба, раздался громкий крик, шум падающего в воду тела,— и несчастный исчез в волнах. Потом все затихло, я снова зажег лампу и принялся за свою прерванную работу, как вдруг послышался легкий стук в окно. Я испугался — кто мог стучаться в этот поздний час?

Взяв пистолет, я осторожно вышел в сад, оттуда неслись слабые стоны, я прислушался и ясно услышал нежный голос с иностранным акцентом: «Помогите, милорд, ради Бога, сжальтесь надо мной!» Я вспомнил крик: «Смерть англичанину!» и был уверен, что передо мной несчастный, брошенный в воду.

Ощупывая землю кругом, я скоро наткнулся на человека, дрожащего от холода и насквозь промокшего. Я помог ему подняться. Тяжело опираясь на мою руку, он с трудом дотащился до моего кабинета. Теплая атмосфера комнаты, по-видимому, благотворно подействовала на него: при свете ламп я увидел перед собой человека лет тридцати. Только я хотел задать ему вопрос, как он зашатался и упал в обморок. Я быстро влил ему в рот глоток вина, и пока он медленно приходил, в себя, я с изумлением смотрел на его мертвенно-бледное; но прекрасное лицо.

Черные кудри обрамляли благородное чело, глаза были закрыты и длинные ресницы опущены на слегка загоревшие щеки. Прелестно очерченный рот и классический нос придавали ему невыразимую привлекательность — с первого взгляда незнакомца можно было принять за девушку.

Темные, влажные глаза открылись, наконец, и мягким приятным голосом незнакомец произнес: «Вы спасли меня, милорд, но вы спасли не неблагодарного!» «Кто вы и чем я могу быть вам полезен?» — спросил я с участием, стыдясь сознаться, что был свидетелем всей сцены, но даже не шевельнулся, чтобы оказать ему помощь. «Меня приняли за английского шпиона на службе у роялистов,— ответил он, печально улыбнувшись (нужно помнить, что дело происходило в 1815 году),— и разъяренная чернь бросилась на меня и кинула в реку. Но, к счастью, я не потерял сознания, нырнул, проплыл некоторое расстояние под водой и вышел на берег на отлогом месте.

«Так вы не англичанин?» — недоверчиво спросил я. «Конечно, нет! — вскричал он, и гнев блеснул в его глазах.— Как можете вы сомневаться?» «Но кто же вы?» Он пристально посмотрел на меня. «Вы молоды,— отвечал он,— вы еще не можете быть предателем, я доверюсь вам! К тому же, вы француз и, наверное, ненавидите англичан так же, как и я! Скажите, где теперь находится император Наполеон?» «В Париже.» «Это верно?» «Насколько я знаю, верно.» «А вы любите императора?» «Я его верный слуга.» «Благодарение Богу! Можете вы мне помочь отправиться в Париж?» «В Париж?» — с удивлением повторил я. «Да, я должен лететь в столицу, чтобы спасти императора!» «Дороги небезопасны,— нерешительно возразил я ему,— и если у вас нет паспорта…» «Паспорта у меня нет, но вы ведь можете его для меня достать?» «Пожалуй, я чиновник, и мое ручательство…» «Так вы чиновник,— радостно перебил он,— не судья ли вы?» «Я служу в судебном ведомстве, в Англии меня называли бы государственным прокурором.» «О, в Англии нет судей! — страстно воскликнул он,— там только палачи! Слава Богу, что я во Франции, мои предки были французского происхождения…» «А ваша родина?» «Моя родина — Восток, царство солнца,— сказал он с чувством, и глаза его наполнились слезами,— я индусский принц!»

«Так вот почему вы ненавидите Англию?!» — воскликнул я, разом поняв все.

«Ненавижу?! Я проклинаю ее! — глухо произнес он.— Это страна предателей и убийц.»

«Но вы, кажется, сказали, что предки ваши французского происхождения?»

«Да. Разве вы забыли имена знаменитых французов, славно боровшихся за независимость Индии? Дюпленкс, Лабурдоннэ и Лалли явились с войсками в Индию; мой отец находился в отряде Лалли и пал 27-го октября 1803 года в битве при Лаври. А во время пребывания при дворе Синдии он полюбил туземку и женился на ней: плодами этого брака были двое детей — сын и дочь, и этого сына вы сегодня спасли».

«Так вы, собственно, француз?»

«Нет, я индус: в жилах моих течет кровь моей матери, а она была дочерью индусского раджи.»

«А ваше имя?»

«О, я почти забыл его, так долго не осмеливаясь произносить его. Пять лет тому назад Синдия, повелитель Индии, снова восстал против тирании Англии, мы были разбиты в сражении при Гвалиоре, и мы с сестрой Найей, прелестным пятнадцатилетним ребенком, попали в плен. В течение пяти бесконечных лет переносили мы всевозможные муки, наконец, нас отправили в Англию и разлучили. Два месяца тому назад мне удалось бежать — я достиг берега, был принят на испанское судно и высадился во Франции. Цель моих стремлений — Париж: Наполеон обещал нам помощь, если мы поддержим его в борьбе против англичан. И весь Индостан, от пустынь Марустана до горных вершин Риндья, от Вопала до Алагабада и Гвалиора, восстанет как один человек для уничтожения тирании Англии. Трон Наполеона утвердится незыблемо навеки, если Англия падет!»

Прекрасный юноша стоял передо мной с таким вдохновенным лицом, что я вскричал с воодушевлением: «Я сделаю все, что только в моих силах, чтобы помочь вам привести ваши планы в исполнение. Скажите мне ваше имя, и я приготовлю вам паспорт».

«Меня зовут раджа Сиваджи Даола»,— ответил он с неописуемым достоинством в голосе и взгляде.

«А ваша сестра? — с участием спросил я,— она также на свободе?»

«Пока еще нет, но скоро освободится… Один из принцев нашего рода последовал за ней в Англию, он любит ее и скоро увезет во Францию».

«Во Францию? Так вы оба ищите убежища здесь?» — воскликнул я.

Я никогда не забуду взгляда, полного детской доверчивости, который индус устремил на меня.

«Дайте моей сестре и ее мужу приют в вашем доме,— просто сказал он,— и Бог вознаградит вас!»

Я подумал с минуту и от всего сердца ответил ему: «Да будет так — мой дом открыт для вашей сестры!»

«Благодарю вас,— радостно воскликнул он,— и для того, чтобы вы узнали мою сестру, взгляните сюда…»

Он вынул из своего пестрого шелкового пояса половину тяжелого золотого браслета, осыпанного блестящими камнями странной формы и подал мне его со словами: «Рассмотрите внимательно эту вещь! Тот, кто покажет вам другую половину, пусть найдет в вашем доме дружественный приют! Я не могут оставить у вас этот браслет, но если здесь найдется кусочек воска, я сниму слепок, и вам легко будет распознать другую половину».

Я дал ему воск. Сняв отпечаток с широкого браслета, покрытого письменами, принц снова спрятал его за пояс и спросил меня: «Когда я смогу получить паспорт?»

«Завтра утром. На чье имя он должен быть выписан?»

«На имя моего отца — Жана д'Арва».

Я уговорил раджу отдохнуть, и он несколько часов проспал на моей постели. На рассвете, дав ему широкий плащ, я вместе с ним отправился в префектуру, где мне без затруднений выдали требуемый паспорт, и в полдень раджа уже был на пути в Париж.

— Господин прокурор,— заботливо прервал рассказчика Давоньи,— разговор волнует вас, не отложить ли продолжение на завтра?

— Нет, нет! — вскричал Вильфор.— Я должен все рассказать сегодня: завтра уже будет поздно. Итак, я продолжу. Три месяца спустя Рене де Сен Меран сделалась моей женой, затем последовала битва при Ватерлоо и Наполеон был низвержен безвозвратно.

6-го мая 1816 года моя жена родила дочь, но ребенок был очень слаб, и моя теща опасалась, что девочка не доживет даже до следующего утра. Ночью, после рождения ребенка, я сидел с книгой у постели молодой матери, спокойно спавшей. Как вдруг услыхал, что кто-то тихонько зовет меня из сада. Я подумал сначала, что мне показалось, но зов повторился, и я осторожно выскользнул на крыльцо.

Возле решетки сада что-то белело, и я при свете луны увидел, что там лежит женщина редкой красоты. С легким криком изумления я подбежал к ней и, увидев влажные глаза и темные шелковистые кудри, сразу понял, что вижу Найю, сестру принца.

«Вы господин де Вильфор?»— чуть слышно прошептали губы женщины.

«Да. А вы Найя?» — вскричал я с уверенностью.

«Я — Найя, мой муж, раджа Дуттиа, убит… Спасите моего ребенка!» И, распахнув плащ, она подала мне новорожденное дитя, завернутое в шелковый платок. Она нежно посмотрела на маленькое существо, и счастливая улыбка появилась на бледном лице бедной матери, когда я взял ребенка на руки.

«Теперь я спокойно могу умереть,— прошептала она.— Муж мой умер в ту минуту, когда мы покидали Англию, я должна была, стать матерью,— мне нужно было жить! Я шла день и ночь — дитя родилось только два часа тому назад, я дотащилась до дома… но дальше… не могу… нет сил… Вот браслет…»

Она внезапно замолкла — я наклонился к ней: она была мертва!

Я взял половину браслета из окоченевшей руки и поспешил домой. Сначала я хотел отдать дитя моей жене, а потом позвать на помощь к бедной матери. Жена все еще спала — я положил ребенка в колыбель рядом с моей маленькой дочерью и на минуту остановился в раздумье: будить мне сиделку или нет, но, бросив взгляд на обоих детей, я вдруг с ужасом заметил, что моя дочка мертва!

Я стоял, как пораженный громом: прощайте блестящие надежды, связанные с рождением этого дитяти! В эту минуту чужой— ребенок громко заплакал, и я решился. Дрожащими руками я завернул плачущую девочку в пеленки моей маленькой дочери и, покрыв эту последнюю шелковым платком, отнес ее в сад и положил в объятия покойницы!

Полчаса спустя проснулась моя жена и спросила о ребенке, и я принес ей дочь Найи!

— И супруга ваша не заметила подмены? — быстро спросил государственный прокурор.

— О, да. Тотчас по рождении дитяти жена надела ей на шею золотой крестик на цепочке, и я второпях забыл об этом. На вопросы жены я отвечал так сбивчиво, что наконец был вынужден открыть ей все. Вместо того, чтобы упрекнуть меня, Рене одобрила мой поступок. На другой день приехал мой тесть. Дочь Найи окрестили Валентиной де Вильфор, и счастливые дед и бабушка положили на одеяло новорожденной приказ о назначении меня государственным прокурором в Париже и триста тысяч банковскими билетами.

Утром перед нашими дверями нашли Найю с мертвым ребенком, и обеих похоронили в общей могиле для бедняков. Бумаги, найденные при Найе, были написаны на хинди; они были переданы мне, как важному должностному лицу, и с тех пор хранятся вместе с восковым слепком и половиной браслета в шкатулке около моего ложа.

По знаку Вильфора Фламбеан открыл шкатулку, и в ней действительно оказались те вещи, о которых говорил бывший прокурор.

— И вы ни разу не слыхали о Даоле? — поинтересовался Давоньи после некоторого молчания.

— Как же: три года спустя раджа написал мне из Индии. Он дрался при Ватерлоо, попал снова в плен к англичанам, и только через год ему удалось бежать. Соединившись с раджой Синдии, который позднее предался англичанам, он снова вступил в борьбу с притеснителями своей родины; теперь он скрывается в Индостане, ожидая благоприятных обстоятельств. Он заклинал меня известить его о судьбе Найи, и я ему ответил, что ничего не знаю о ней, и тем наша переписка окончилась.

Вот моя исповедь. Теперь пусть истина будет восстановлена, и имя Валентины де Вильфор стерто с камня, под которым покоится прах дочери Найи!

— А если Валентина де Вильфор жива? — торжественно произнес Давоньи.

 

15. Прощение

Вильфор и Фламбеан оба вскрикнули при этих словах.

— Это невозможно! — пробормотал Фламбеан.

— В наш век чудес не бывает! — прошептал больной. — Господа,— спокойно продолжал доктор,— вы знаете меня как рассудительного человека и, конечно, не подумаете, что я подшучиваю над вами или выдумываю все это.

— Но я присутствовал при погребении,— возразил Фламбеан:

— И я тоже, и все-таки повторяю — она жива,— настаивал Давоньи,— или, выражаясь правильнее, Валентина де Вильфор умерла, а жива дочь Найи и раджи Буттиа.

— Значит, Валентину похоронили заживо? — прошептал де Вильфор, не спуская с доктора глаз.

— А если бы и так? — ответил тот.

— В таком случае, я вижу, что Бог сотворил чудо для спасения невинной девушки,— сказал Вильфор с глазами, полными слез.

— Господин де Вильфор,— торжественно продолжал врач,— знаете ли вы, как умерла Валентина?

— Знаю ли я? Она была отравлена моей женой!

— А почему?

— Жена хотела завладеть состоянием Валентины в пользу собственного сына.

— Но ведь это ужасно! — воскликнул Фламбеан.

— Помните ли вы, господин де Вильфор,— продолжал врач,— во время последней болезни и смерти Валентины вы часто встречали у себя в доме таинственного человека, назначение которого, по-видимому, было награждать достойных и наказывать преступников.

— Да, помню. Вы говорите о графе Монте-Кристо,— сказал Вильфор, дрожа всем телом.

— Граф Монте-Кристо? — небрежно переспросил государственный прокурор.— Этот искатель приключений?

— Не говорите так! — с жаром вскричал де Вильфор.— Если Валентина жива, то этим она обязана божеству в образе человека — графу Монте-Кристо! Только он один мог превратить смерть в жизнь: теперь я могу поверить, что Бог простил мне часть моих тяжких грехов!

— Господа,— скептически заметил Фламбеан,— я верю только своим глазам; если мадемуазель де Вильфор жива, пусть же она явится сюда!

— Максимилиан! — крикнул Давоньи, отворяя дверь, — скажите Валентине, чтобы она пришла.

— С кем вы говорили? — спросил Вильфор, когда доктор закрыл дверь.

— С Максимилианом Моррелем, женихом Валентины, сыном марсельского арматора.

— Моррель — Марсель — Эдмон — Дантес, — шептал де Вильфор.— О, правосудие на земле есть!

Дверь отворилась, и Валентина бросилась на колени подле постели Вильфора.

— О, отец! — рыдая, проговорила она, е любовью прижимаясь к нему.— Благодарение Богу, что я вновь увиделась с тобой!

Вильфор потрясение смотрел на Валентину, горячие слезы падали на голову девушки, и руки умирающего сложились для молитвы.

— Отец, милый, дорогой отец! — рыдала Валентина.— Отчего же ты молчишь? Неужели у тебя не найдется ласкового слова для твоей Валентины?

— Ну, что ж, господин де Фламбеан, вы все еще сомневаетесь? — тихо спросил Давоньи.

— Сомневаюсь, но не в ваших словах, а в своем рассудке,— ответил прокурор, вытирая невольные слезы.

— Валентина! — надорванным голосом произнес Вильфор.-Поцелуй меня! О, теперь мне легко умереть!

— О, отец, отец, ты не умрешь! — с отчаянием вскричала Валентина.

— Умру, дорогая, но умру спокойно. Господин Моррель,— обратился он к молодому человеку,— знаете ли вы, какое страдание причинил я однажды вашему отцу?

— Нет, господин де Вильфор, я все забыл и помню только, что вы — отец Валентины,— искренне ответил Максимилиан.— Благословите нас.

— Нет, нет,— тоскливо вскричал Вильфор,— я не смею, я недостоин благословить вас. Я могу сделать только одно: могу сказать Валентине, кто она, и господа де Фламбеан и Давоньи подтвердят мои слова. Валентина, запомни, что я скажу тебе: ты, которую я с такой радостью называл своей дочерью, в действительности дочь раджи Дуттиа и его жены Найи. Брак твоих родителей совершен в 1815 году в Экспинском саду, близ Лондона, брамином, состоявшим при английском посольстве; и брачное свидетельство на языке хинди находится в этой шкатулке. Не смотри на меня с таким ужасом, моя дорогая бедняжка,— я говорю правду, и эти господа позже передадут тебе все подробности. Твои родители умерли; в этой шкатулке ты найдешь письмо от брата твоей матери, раджи Сиваджи Диола. Оно написано в 1818 году, и если Диола жив, то он должен узнать, что я его обманул, что я присутствовал при смерти его сестры Найи и что дочь Найи жива!

— Но, отец,— вскричала Валентина в смятении,— если родители мои умерли и ты воспитал меня, значит, все-таки я твоя дочь!

— Благодарю тебя за эти слова, Валентина, но прежде чем силы окончательно оставят меня, я должен выполнить еще один, последний долг. Доктор, дайте мне глоток вина: мне нужно обратиться к Валентине с просьбой.

Давоньи влил Вильфору в рот немного красного вина, а Валентина обняла умирающего, прижавшись головой к его груди.

— Я поручаю тебе моего сына, Валентина,— прошептал Вильфор,— о, чего бы я ни дал, чтобы вместо него носить цепи — что смерть в сравнении с жизнью каторжника! Если в твоей власти будет ободрить или утешить Бенедетто, не откажись сделать это, он жалкий, погибший человек, но это я сам толкнул его в пропасть! Сжалься над ним и дай мне умереть спокойно!

— Отец! — торжественно сказала Валентина де Вильфор.— Твое желание для меня священно: я отыщу Бенедетто и передам ему твой привет и последнее слово.

— Ты… ангел…— прошептал Вильфор,— и прощай… а! Вот и смерть!

Судорога пробежала по членам Вильфора — он тяжело простонал, глубоко вздохнул — и его не стало!

Когда утих первый порыв горя Валентины, доктор уговорил ее пойти отдохнуть. Между тем мужчины подробно обсудили странное признание, сделанное Вильфором.

— Если бы я только знал,— в раздумье сказал де Фламбеан,— что заключается в этих индусских письменах и бумагах, я бы…

— Господин де Фламбеан,— скромно перебил прокурора молодой Давоньи,— если вам угодно доверить мне документы, я переведу их.

— В самом деле? Но как вы это сделаете?

— Видете ли, я страстный любитель восточных языков и пользуюсь каждым случаем для удовлетворения моей любознательности. Я все надеюсь попасть в Индию — эта страна лотоса всегда была для меня неизъяснимо привлекательной. Дайте мне бумаги, и завтра вы получите перевод.

— Вот они,— сказал обрадованный Фламбеан, подавая ему документы. Затем собеседники разошлись.

На следующее утро, когда Давоньи с сыном, Валентина, Максимилиан и Юлия сидели за завтраком, в дверь тихо постучали, и на пороге показался Али, немой черный слуга Монте-Кристо. Валентина и Максимилиан вскрикнули от изумления: Али низко поклонился, подал врачу письмо и исчез.

Давоньи развернул письмо, содержащее только несколько строк:

«Ждите и надейтесь! В этих двух словах вся тайна жизни: не теряйте мужества, и Бог поможет вам!»

После похорон де Вильфора Валентина, Максимилиан и Юлия вернулись в Марсель, где Эммануэль Эрбе оставался со стариком Нуартье. Валентина хотела посетить Тулон и оттуда отправится на зиму в Италию с Максимилианом, дедушкой и четой д'Эрбе. Последние слова, которые произнес Давоньи, прощаясь с ними, были:

— Берегитесь Бенедетто!

 

16. Царь грызунов

Однообразно проходили дни на каторге; каждый вечер крыса давала представления, и насколько постоянно был возбужден Бенедетто, настолько Ансельмо казался спокойным. Утром 23-го февраля молодой корсиканец окончательно потерял всякое терпение, вышел из себя и, назвав Ансельмо лжецом и обманщиком, перешел к угрозам.

— Ну, полно, молодчик,— сказал добродушно Ансельмо,— не горячись так сильно. И вместо того, чтобы лезть из кожи, лучше расскажи-ка мне что-нибудь о миллионе, о котором ты так хлопочешь.

— Дожидайся! — проскрежетал Бенедетто. — Мои тайны знать хочешь, а про свои молчишь?

— Дурак,— улыбнулся Ансельмо,— пойми же, наконец, что без меня тебе миллиона не видать как своих ушей, поэтому брось-ка свои глупости и говори все.

— Моя судьба в твоих руках, конечно,— проворчал Бенедетто,— и, пожалуй, я расскажу тебе, в чем тут дело. Но ты все-таки должен заслужить свою долю.

— Я не так глуп, чтобы считать, что жареные голуби полетят мне прямо в рот,— прервал его Ансельмо, смеясь,— но прежде всего я должен знать, какое право ты имеешь на этот миллион.

— Такое право,— быстро ответил Бенедетто,— что если он ускользнет от меня, я буду считать себя ограбленным!

— В самом деле? Но кто же может ограбить тебя?

— Женщина!

— Так я и думал. Та самая, что прислала тебе записку?

— Та самая.

— И ты должен быть свободен именно 24-го?

— Да, 25-го деньги будут потеряны безвозвратно.

— Гм, это было бы неприятно. Придется принимать срочные меры!

— Какие меры? Узнаю ли я, наконец, как ты нас освободишь?

Ансельмо внимательно осмотрелся — надсмотрщики дремали по углам, а каторжники, не работавшие по случаю воскресного дня, забавлялись с крысой, весело бегавшей между ними и проделывавшей свои трюки.

— Сейчас покажу нашего избавителя,— шепнул Ансельмо и свистнул. Крыса тотчас же прибежала к своему господину и по его ноге взобралась на грудь. Ансельмо взял зверька, положил на спину и из густой шерсти на брюшке вытащил маленький и весьма острый стальной инструмент.

Бенедетто слабо вскрикнул. Ансельмо же повертел перед его глазами маленькую и узкую складную пилку.

— Ну, веришь ты мне теперь? — с торжеством спросил бывший священник.— Надсмотрщики называют нашего грызуна крысой, а я называю его «несессером».

Бенедетто весело засмеялся, Ансельмо же спрятал пилку в густой шерсти зверька, и крыса убежала.

— Теперь я убедился,— сказал Бенедетто с глубоким вздохом облегчения,— и расскажу тебе, как я хочу достать миллион. Сюда 24-го придет женщина.

— Это верно?

— Совершенно верно. У этой женщины в руках будет миллион, который 25-го она передаст другим лицам!

— Ты шутишь — неужели она собирается подарить эти деньги?

— Она имеет такое намерение, но мы воспрепятствуем этому, — решительно ответил Бенедетто.

— Кто же должен получить этот миллион?

— Конечно же, церковь. Понимаешь теперь, почему 24-го я должен быть свободен: чтобы проследить за женщиной и отнять у нее эти деньги.

— Понимаю. Кто же эта женщина?

Бенедетто пожал плечами:

— Об этом не заботься. Это неважно,— уклончиво ответил он.

— Это твоя бывшая любовница?

— Нет.

— Родственница?

— Нет.

— Хорошо, храни эту тайну, скажи только еще одно: дело дойдет до ножа?

— Как! Что это значит?

— Ну, не притворяйся таким невинным. Как я предполагаю, женщина не предложит тебе миллиона, предназначенного для церкви: тебе придется взять его силой, и если она окажет сопротивление…

Он окончил фразу выразительным жестом, и Бенедетто смертельно побледнел, но стиснул губы и грубо произнес:

— Что будет, то будет!

— Хорошо, это мне нравится… Но посмотри, к нашему понтону идет какая-то дама под руку с мужчиной и в сопровождении нескольких высших чиновников при галерах. Уж не твоя ли это миллионерша?

Бенедетто посмотрел в указанном направлении и действительно увидел даму с мужчиной и группу чиновников. Корсиканец прошептал проклятие и сделал движение, как будто хотел броситься на посетителей.

— Ну, ты, рыжая голова,— крикнул надсмотрщик, ударив Бенедетто палкой по спине.— Лететь, что ли, собираешься?

Бенедетто в ярости заскрежетал зубами — он узнал женщину. Это была Валентина. Он охотно свернул бы ей шею, как члену ненавистной семьи Вильфоров, но палка надсмотрщика напомнила ему его место и настоящее положение. Он узнал также и Морреля, которого видел в Отейле у графа Монте-Кристо, и вид молодого человека усилил его гнев. Он был уверен, что они пришли издеваться над его позором, и окончательно убедился в этом, когда по знаку инспектора его вместе с Ансельмо подвели к посетителям.

— И меня тоже туда же ведут, с боку припеку,— пошутил Ансельмо, потрясая цепью и весело поглядывая на надсмотрщиков, которые кивали ему головой.— Не дури, молодчик,— шепнул Ансельмо товарищу, — ты точно всех хочешь съесть глазами.

— Я хотел бы передушить их, но успокойся, я буду благоразумен!

— Кого из вас зовут Бенедетто? — сурово спросил инспектор, обращаясь к каторжникам.

— Меня,— смиренно ответил бывший граф Кавальканти.

— Тебя хотят видеть, следуй за мной, но не произноси ни слова, если не хочешь попасть в карцер.

Бенедетто молча поклонился и минуту спустя стоял рядом с Ансельмо перед Валентиной.

Молодая девушка затрепетала при виде того, кого она считала своим братом, но овладела собой и кротко произнесла:

— Милостивый государь, господин де Вильфор умер!

Глаза Бенедетто засверкали, и сердце его забилось дикой радостью при известии о смерти ненавистного ему человека.

— В последнюю минуту,— дрожащим голосом продолжала Валентина,— он вспомнил о вас, и правительство, уважив просьбу умирающего, уполномочило меня передать вам привет вашего отца и обещание облегчить вашу участь. С сегодняшнего дня вы избавлены от двойной цепи, и если будете себя хорошо вести, то можете надеяться и на большие милости. Прощайте, да хранит вас Бог!

Голос Валентины прервался. Максимилиан нежно обвил рукой стан девушки, и они удалились, между тем как Бенедетто с товарищем были отведены обратно.

— Кто эта дама? — быстро спросил Ансельмо.— Как она хороша!

Но Бенедетто не отвечал, и бывший аббат подозрительно посмотрел на него.

К вечеру пришел кузнец, и Бенедетто отсоединили от Ансельмо.

— Веди себя хорошенько,— обратился надсмотрщик к Ансельмо, — и я посмотрю, что можно будет для тебя сделать. На днях будет новая партия ссыльных, но если ты будешь благоразумен, я избавлю тебя от товарища.

— Я заставлю моего Царя Грызунов попросить за меня,— смеясь, ответил Ансельмо и надсмотрщик ушел, кивнув ему.

Наступило 24-е февраля, и Бенедетто, всю ночь не сомкнувший глаз, был так страшен, что Ансельмо испугался.

— Слушай, молодчик, ты, кажется, трусишь? — насмешливо спросил он, но взгляд Бенедетто связал ему язык.

Ссыльные по обыкновению направились на работу, и Бенедетто понемногу успокоился: вечером все должно было решиться, и если Ансельмо не солгал, он не поплатится.

В это же время почтовая карета в четыре лошади катилась из Обани в Боссюэ; на последней станции почтальон остановился, чтобы переменить лошадей, и вышедшая из экипажа дама, скрывающая лицо под вуалью, обратилась к почтмейстеру с вопросом, далеко ли от станции до дома священника.

— Нет, сударыня, священник живет не более как в пятидесяти шагах отсюда,— ответил почтмейстер.

— Так велите кому-нибудь проводить меня туда,-сказала дама.

— Сейчас, сударыня! Жан, проводи их милость!

— Иду, хозяин,— отвечал работник,— но священника сейчас нет дома.

— Как? — вскрикнула пораженная незнакомка с отчаянием.— Где же он?

— Этого я не знаю! Сегодня утром он проехал мимо меня, может быть, домоправительница знает что-нибудь.

— Все равно, пойдемте! — решила дама, и через пять минут они уже стояли у дверей жилища священника.

Пожилая женщина, вышедшая на стук работника, присела, увидев незнакомку, и сказала:

— А, сударыня, это вы?

— Как, вы ожидали меня? — с удивлением спросила дама.

— Конечно, сударыня. Его преподобие вынужден был уехать, но он оставил письмо для госпожи Данглар — если это ваше имя?

— Да, я госпожа Данглар, — быстро сказала дама.

Старуха подала ей письмо и пригласила обогреться в уютной приемной.

Оставшись одна, госпожа Данглар быстро развернула письмо, из которого выпала маленькая запечатанная записка. В письме же говорилось:

«Сударыня! К сожалению, я не могу встретить вас лично, служебные обязанности вынудили меня отлучиться, но я надеюсь увидеть вас завтра и прошу вас вполне располагать моим домом. Все ваши условия выполнены, включая записку к инспектору Тулонской гавани, и надеюсь, что все случится по вашему желанию. Преданный вам,

Жан Вале, священник в Боссюэ».

Дама спрятала письмо и записку и, увидев старуху, входившую с чашкой горячего бульона, нерешительно спросила:

— Его преподобие предупредил вас, что я буду ночевать здесь?

— Конечно, сударыня! Комната ваша готова, и я надеюсь, вы будете хорошо спать.

— Здесь ведь безопасно? — с беспокойством осведомилась мадам Данглар.

— Конечно, сударыня, здесь так же спокойно, как в лоне Авраамовом.

Посетительница выпила бульон и сказала:

— Покажите мою комнату.

— Охотно, сударыня, я думаю, комната вам понравится,— ответила старуха и повела гостью наверх.

Поднявшись по лестнице, она отворила дверь и ввела посетительницу в большую, скудно меблированную комнату. У стены стояла большая кровать, покрытая белоснежным одеялом. Сосновый умывальник, пара стульев и старинный шкаф дополняли простое убранство этого покоя.

— Хорошо ли запирается шкаф? — спросила мадам Данглар, пробуя замок.— У меня есть шкатулка с драгоценностями, и я хотела бы спрятать ее в надежном месте.

— О, шкаф так же прочен, как церковная касса,— уверила старуха.

Дама кивнула. С довольным видом и, убедившись, что дверь комнаты хорошо запирается, поспешила к своей карете, вытащила маленькую дубовую шкатулку из-под переднего сидения и отнесла ящичек в дом. Старуха ждала ее у входа, мадам Данглар проскочила мимо нее наверх, отворила шкаф, поставила туда шкатулку, тщательно заперла шкаф и дверь своей комнаты и, опустив оба ключа в карман, снова спустилась с лестницы и обратилась к старухе, все еще в ожидании стоявшей внизу:

— Пока прощайте, вечером я вернусь!

— До свидания, сударыня, возвращайтесь пораньше — собирается буря, и Оллиольские овраги небезопасны ночью.

— Я поспешу, насколько это возможно…

Мадам Данглар села в карету, и лошади быстро понеслись по дороге в Тулон.

Незавидны были чувства этой несчастной, спешившей на галеры, чтобы исполнить обещание, данное Бенедетто. Все надежды ее жизни рушились: муж сбежал после постыдного банкротства, любовник бросил ее, а дочь исчезла, не простившись с нею, и у нее оставалось только дитя преступной любви — убийца, осужденный на пожизненную каторгу…

Для обожаемого сына она пожертвовала всем — иезуиты взяли ее миллион, чтобы спасти его от рук палача. Конечно, по ее мнению, галеры были хуже смерти, но тут все-таки можно было рассчитывать на какую-нибудь случайность, которая поможет Бенедетто получить свободу. И тогда — нет, она боялась думать дальше,— она скроется в одном из монастырей Малой Азии и постарается забыть все.

А вот и Тулон: почтальон направил карету к гавани, и сердце бедной женщины замерло… Еще несколько минут, и она увидит Бенедетто! Карета остановилась, почтальон распахнул дверцы и спросил:

— Угодно выйти вашей светлости? Галеры здесь!

Шатаясь, вышла мадам Данглар из экипажа и, вложив в руку почтальона несколько золотых монет, сказала:

— Обогрейтесь в ближайшей гостинице, но через три часа мы поедем обратно.

— Сегодня, сударыня? — спросил пораженный почтальон.— Но это невозможно!

— Почему невозможно? Достаньте свежих лошадей, я заплачу за все.

— Мне очень жаль отказывать вам, сударыня, но сейчас разразится буря, мистраль уже дует, а при мистрале ехать нельзя!

— Так я найду другого кучера, я не могу отложить своего возвращения.

— Сударыня, поверьте мне, вы никого не найдете, кто решился бы ехать в бурю! Подождите до завтра: я поставлю лошадей в «Черном Орле» и там буду ожидать ваших приказаний.

— Я подумаю, но едва ли последую вашему совету. Прощайте.

Мадам Данглар вошла в контору инспектора гавани, а почтальон уехал.

 

17. На галерах

— Ну, что там еще? — грубо спросил комиссар, когда мадам Данглар подала ему письмо священника. Ворча, чиновник сломал печать, но когда прочел послание, лицо его прояснилось, и он сказал с вежливым поклоном:

— Сударыня, как сказано в этой записке, я обязан исполнить все ваши желания, если только они согласуются со здешними уставами. Вы просите свидания с одним из ссыльных?

— Да, милостивый государь.

— Вы знаете, что при свидании непременно должен присутствовать наш священник…

Мадам Данглар испугалась, она не ожидала этого.

— Я уведомлю священника,— продолжал комиссар,— и попрошу его явиться сюда, в мой кабинет. Это особенная милость. Только вчера приезжала дама, чтобы повидаться с тем же самым Бенедетто, которого и вы желаете навестить, но ей позволили говорить с ним только в присутствии чиновников и надсмотрщика.

— Дама? — быстро спросила мадам Данглар.— Могу я спросить, как ее зовут?

— О, конечно. Это была Валентина де Вильфор, дочь недавно умершего государственного прокурора.

— Господин де Вильфор умер? — глухим голосом спросила мадам Данглар.

— Да, сударыня, он умер в доме умалишенных в Париже. Вы, вероятно, знали его?

— Да, встречалась с ним,— ответила на это посетительница, быстро овладев собой, и продолжила:— Если бы вы потрудились теперь уведомить свидетеля…

— Сейчас, сударыня,— услужливо ответил чиновник, и, написав несколько строк, удалился, обещав скоро вернуться.

Через полчаса явился священник, одетый в рясу ордена иезуитов, и, почтительно поклонившись, произнес:

— Сударыня, мне известна причина, приведшая вас сюда.

— Как? Вы знаете? — с испугом воскликнула мадам Данглар.

— Успокойтесь, сударыня — тайны, вверенные мне, умирают в моей груди. Я должен присутствовать для проформы при вашем свидании, но я буду слеп й глух.

Мадам Данглар поблагодарила его взглядом, полным слез, дверь отворилась, и вошел Бенедетто в сопровождении надсмотрщика. Увидев желто-красную одежду, зеленую шапку и цепь, висящую от пояса до щиколоток, бедная мать слабо вскрикнула и оперлась на спинку стула, чтобы не упасть.

По знаку священника надсмотрщик вышел, и, затворив дверь, святой отец обратился к Бенедетто:

— Сын мой, поблагодари бога за его милосердие и постарайся показать себя достойным его!

Ни иезуит, ни мадам Данглар не заметили насмешливой улыбки, мгновенно искривившей губы каторжника — Бенедетто тотчас же изменил выражение лица. Сняв шапку, он преклонил колени перед матерью и провел рукой по глазам. Патер сел у окна, вынул молитвенник и погрузился в чтение. Мадам Данглар робко осмотрелась и, наклонившись, обхватила руками наголо выбритую голову Бенедетто.

— Мой бедный, бедный сын! — прошептала она.

— Благодарю тебя тысячу раз, мать, за то, что ты пришла,— нежно сказал лицемер.

— О, я жаждала увидеть тебя еще раз,— пролепетала несчастная.

— Как ты добра! Знаешь ли ты, что отец даже из гроба нанес мне оскорбление? Он прислал сюда свою дочь, мою сестру, она передала мне его привет, но не протянула мне руки и не назвала братом!

— Сын мой, забудь все! Забудь все зло, сделанное тебе, прости твоим врагам, ведь ты тоже нуждаешься в прощении! — умоляла его бедная мать.

— Хорошо, но только ради тебя! Скажи-ка мне, мать, ты в самом деле покидаешь Францию?

— Да, завтра в это время я буду уже на корабле.

— Но ведь ты едешь не одна? Путь так далек, и я боюсь за тебя!

— Благодарю за заботу, Бенедетто! О, как мне приятно слышать эти слова! Но, успокойся, я еду в сопровождении монахинь, и они будут моими покровительницами.

— Да, я позабыл: ты ведь отдала свое состояние за это покровительство — ты заплатила слишком дорогую цену!

— Бенедетто, ты грешишь: твоя жизнь для меня дороже всяких денег!

— Я хотел бы заслужить твою любовь — прошептал Бенедетто, по-видимому, совершенно уничтоженный.— Ты пожертвовала миллионом, чтобы спасти меня, но если бы у тебя были еще деньги, ты могла бы совершенно освободить меня со временем.

— О, я и не теряю надежды на это! — живо вскричала мадам Данглар.

— Как? Разве миллион все еще у тебя?

— Я отдам деньги лишь завтра, но это ничего не значит, я всегда держу свое слово.

Бенедетто молчал. Тысячи мыслей роились у него в мозгу. Он стоял, опустив глаза, небрежно позвякивая цепью на правой руке, а левой комкая зеленую шляпу.

— Мать!— произнес он тихим голосом, — бесполезно говорить о прошлом, потолкуем лучше о будущем. Завтра ты уезжаешь, а где же ты сейчас остановилась?

— В доме священника в Боссюэ; отцы-иезуиты рекомендовали мне этого священника, и я там проведу ночь, несмотря на то, что хозяин дома вынужден был отлучиться.

— Ах, Боже! — простонал Бенедетто.— Если бы я мог проводить тебя!

— Я дорого дала бы за это, мне предстоит такое неприятное возвращение в Боссюэ. Мистраль свирепствует во всю силу, и Оллиольские овраги,— по-видимому, так опасны, что мой почтальон отказался везти меня обратно сегодня вечером. Но я постараюсь подыскать другого.

— Но отчего ты не ночуешь в Тулоне?

— Невозможно, я должна спешить в Боссюэ — я оставила деньги в доме патера.

— Как неосторожно! В уединенном доме, хозяин которого в отлучке!

— Но я приняла меры предосторожности: шкатулка с деньгами спрятана в крепком шкафу, и ключ у меня в кармане.

— Но шкатулка должна быть вместительна, чтобы в нее можно было уложить миллион,— продолжал как бы в раздумье Бенедетто.

— Конечно, если бы вся сумма была в монетах. Но большая часть денег разменяна на банковские билеты, золота совсем немного.

Бенедетто кивнул: он узнал все, что ему хотелось. Между тем патер встал и коротко заметил, что время свидания уже прошло. Каторжник, рыдая, обратился к матери:

— Мать, благослови меня!

Мадам Данглар положила дрожащие руки на бритую голову негодяя и набожно прошептала:

— Да благословит тебя господь!

Силы оставили ее, и она почти в обмороке прислонилась к двери, пока сторож уводил Бенедетто.

Патер старался утешить ее, но она печально покачала головой и, несколько оправившись, опустила в руку иезуита билет в тысячу франков и вышла со словами:

— Для таких же несчастных, как и я!

Минуту спустя, закутавшись в плащ, она направилась в гостиницу, в которой остановился почтальон.

 

18. Бегство

Ну, как дела? — встретил Ансельмо товарища.

Бенедетто, не отвечая, сел на бревно и уставился в пространство.

— Украли миллион, что ли? — нетерпеливо вскричал Ансельмо.

— Миллион будет наш,— ответил Бенедетто с жестким смехом.

— Тем лучше, мистраль как нельзя лучше подходит для нашего побега.

— В самом деле, Ансельмо? Но, слушай, через два часа мы должны быть на свободе.

— Не беспокойся, на свободе мы будем, ну а потом что? Есть у тебя определенный план?

— Конечно, ты знаешь деревню Боссюэ?

— Да, она расположена возле Оллиольских оврагов.

— Совершенно верно, в эту деревню мы должны попасть еще до вечера. Конечно, мы рискуем быть пойманными и возвращенными в заключение, если бежим среди белого дня.

— Что ты говоришь? Сегодня вовсе не белый день, и теперь уже темнеет, а через два часа будет совсем ночь.

— Но если нас запрут на понтонах?

— На это я и рассчитываю: мы должны бежать через понтоны.

— А наши цепи?

— Ты забыл Царя Грызунов?

— Опять глупости!

— Слушай, Бенедетто, я не шучу, когда дело пахнет миллионом. Пилка, спрятанная в нашем «несессере», распилит цепь в десять минут. А теперь принимайся за работу — идет надсмотрщик!

Каторжники схватились за тяжелое бревно, которое должны были отнести на барку, и продолжили свою работу с большим усердием. Ансельмо сказал правду: скоро совсем стемнело, и никто не заметил, как они направились к понтону, служившему им приютом на ночь, но теперь совершенно пустому.

— Ложись на пол,— приказал Ансельмо.

Бенедетто повиновался и начал осторожно ощупывать пол, но вдруг слабо вскрикнул, когда что-то светлое скользнуло мимо.

— Какие нежности! — грубо проворчал Ансельмо.— Ты помешал работать нашему маленькому другу.

— О, я нащупал дыру — неужели ее проделала крыса? — с радостным волнением прошептал Бенедетто.

— Ну, конечно, вот уже месяц, как славный зверек работает на нас… Ты заметил, может быть, что я всегда собирал остатки мяса и жир и натирал ими пол нашего понтона? Крыса трудилась здесь целыми днями, и теперь окончила свое дело — доски прогрызены.

— Значит, мы будем выбираться отсюда вплавь? — с удивлением спросил Бенедетто.

— Ну, наконец-то, догадался! Да уж не боишься ли ты?

— Нет, нет! — поспешно вскричал Бенедетто.— Я готов купить свободу какой угодно ценой!

— Отлично! Вот это мне нравится! Но теперь уйдем отсюда и примемся опять за работу, пока нас не хватились.

— Еще один вопрос: подумал ли ты о нашей одежде?

— Обо всем подумал, положись на меня!

Каторжники вернулись к товарищам, но скоро буря разыгралась с такой силой, что работы были прерваны, и ссыльных построили в колонны, и отвели под защиту понтонов. Паруса рвались в клочья, мачты судов ломались, как спички, одна из них с треском обрушилась на зазевавшегося каторжника и увлекла его за борт. Крик ужаса пронесся по колонне, и надсмотрщики поспешили увести людей на понтоны… Бенедетто и Ансельмо сидели в своем углу, прислушиваясь к завыванию мистраля, и чем сильнее становился рев ветра, тем радостнее бились их сердца.

— Ты готов? — шепнул Ансельмо товарищу.

— Да.

— Теперь вперед! На жизнь или на смерть!

Ансельмо начал пилить цепь, шум бури заглушал визг пилы, и через четверть часа вся работа была окончена.

Они бросились на пол, и Ансельмо вытащил из дыры маленький сверток.

— Возьми этот узелок,— приказал бывший аббат,— и подай его мне, когда я спущусь в воду. Только помни — наша жизнь висит на волоске! Смотри, дыра, прогрызенная крысой, ведет в чулан, где хранятся старые гвозди и рабочие инструменты. В чулане есть дверь, я сам смазывал петли салом, и она отворяется без труда и шума. Теперь смотри: я отворяю ее, и — вперед, во имя дьявола!

Ансельмо осторожно опустился в бурное, ревущее море. Бенедетто передал ему узелок, потом сам скользнул в темные волны. Понтон стонал и скрипел под напором бури, а беглецы исчезли во мраке ночи.

 

19. В Оллиольских оврагах

Мадам Данглар вернулась в гостиницу и с лихорадочным нетерпением потребовала лошадей, чтобы ехать в Боссюэ. Хозяин любезно, но решительно отказался исполнить ее желание. Мадам Данглар с отчаянием посмотрела на него. По ее мнению, за деньги можно было добиться всего на свете, и поэтому, открыв кошелек, она положила на стол двадцать луидоров и снова настойчиво повторила свою просьбу.

Действительно, золото оказало магическое действие: хозяин вдруг вспомнил, что в Тулоне есть человек, готовый за хорошую плату продать свою собственную шкуру; и он немедленно послал за ним.

Прошло два бесконечных часа, прежде чем вернулся посыльный, но зато ответ был благоприятный: Яков — так звали этого человека — обещал явиться в четыре часа с двумя хорошими дорожными лошадьми.

— Кто же этот Яков? — спросила хозяина мадам Данглар.

— О, это бывший городской пенсионер,— смеясь, ответил хозяин, бросая многозначительный взгляд, по направлению галер.

Мадам Данглар затрепетала.

— Он умеет править? — спросила она.

— Он правил, как сам черт. Прежде почтальоном, он был уволен и сослан на несколько лет на галеры за то, что помогал разбойникам грабить денежную почту. Но. теперь он исправился и ваша милость может смело довериться ему.

Что оставалось делать баронессе? Лишь терпеливо ждать. Она с облегчением вздохнула, когда, наконец, как только пробило четыре часа, во двор рысью въехал кучер с двумя сильными лошадьми.

— Итак, вы беретесь отвезти меня в Боссюэ? — с живостью спросила мадам Данглар.

— Да, сударыня, за двадцать луидоров.

— Так едемте сейчас же!

— Хорошо,— проговорил бывший каторжник, почесывая затылок, — но у меня такое правило: прежде деньги, а потом товар.

— Вот плата! Торопитесь, я спешу!

— Слушаюсь, сударыня! Я готов отправиться поскорее — дорога становится все хуже, а мимо Оллиольских оврагов и в хорошую погоду жутко ездить.

Четверть часа спустя баронесса уже сидела в карете; хозяин, стоя на пороге, провожал ее низким поклоном и, улучив минуту, шепнул кучеру:

— Сдержись, старина, ты знаешь, как ты должен быть осторожен.

— Ладно,— кивнул Яков, ударив по лошадям, и карета покатилась.

Буря ревела с неудержимой силой, вырывая деревья, горами вздымая морские волны и сотрясая тяжелый экипаж, как легкое перо. Ни лошади, ни кучер, по-видимому, не обращали внимания на погоду, но баронесса пришла в полное отчаяние при виде усиливающейся ярости стихии и, забившись в угол кареты, горько плакала. Среди глубокого мрака ей все еще слышался звон цепей и сквозь шум и свист урагана звучал вкрадчивый голос Бенедетто. Вдруг она почувствовала сильный толчок, кучер выкрикнул проклятие, и мадам Данглар почти в обмороке упала на подушки экипажа.

Очнувшись, она увидела, что одна из лошадей упала и не может встать, несмотря на все старания кучера, разразившегося целым потоком богохульств. Внезапно он подошел к карете, отворил дверцу и ворчливо произнес:

— Сударыня, я должен возвратить вам деньги: мы не доедем до Боссюэ.

Буря ревела и стонала с удвоенной силой — мадам Данглар с ужасом посмотрела на возницу и еле слышно спросила:

— Где мы?

— Черт знает где: здесь все овраги похожи один на другой!

— Но мы не можем оставаться здесь, что будет с нами? — рыдая, вскричала бедняжка.

— Ну, не плачьте так отчаянно,— добродушно утешил ее Яков,— в этих оврагах сам черт сидит! Тридцать лет тому назад со мной случилось несчастье на этом самом месте. О, как только я вспомню это время…

Лицо бывшего каторжника омрачилось. Мадам Данглар робко посмотрела на него и тихо произнесла:

— Да сжалится Господь надо мной!

Яков помолчал минуту, потом сказал в раздумье:

— Есть еще средство: вернуться в Оллиоль, это займет всего четверть часа, и там найти кого-нибудь, кто за хорошие деньги починил бы дышло, сломанное лошадью при падении. В Оллиоле мы могли бы переждать бурю, она скоро кончится — я знаю мистраль.

— И вы обещаете сейчас же пуститься в путь, как только утихнет буря?

— Это так же верно, как то, что я стою перед вами! — ответил он.

Мадам Данглар вышла из кареты, между тем как Яков отпряг лошадей и взял один из экипажных фонарей.

— Следуйте за мной,— сказал он, высоко поднимая фонарь. И мадам Данглар медленно двинулась за ним.

Яков угадал верно — буря скоро прекратилась, пошел мелкий дождь, и бедная женщина, немного взбодрившись продолжила путь.

Вдруг порывом ветра к ногам путников прижало какой-то странный предмет. Яков схватил его и с громким смехом надел на голову зеленую шапку каторжника.

— Всемогущий Боже! — с ужасом вскричала мадам Данглар, недавно видевшая Бенедетто в подобной же шапке.

— Сударыня,— сказал Яков, смутившись.— Я не хотел испугать вас, я только обрадовался, что опять увидел старую знакомую.

— Как она попала сюда? — дрожа, спросила мадам Данглар.

— Это, однако, очень просто. Какой-то ссыльный счел за лучшее избавиться от опеки надсмотрщиков, но так как прекрасный мундир каторжников известен повсюду, то беглец сразу же переменил костюм, а свою прежнюю одежду бросил на дороге — на добычу бури.

Мадам Данглар затрепетала, но не ответила ни слова, и скоро они дошли до крайних домов деревни Оллиоль.

Восемь часов пробило на церковной башне, когда они остановились у дверей единственной местной гостиницы. Яков привязал лошадей к дереву, и путники вошли в низкую, закопченую таверну.

Хозяин появился немедленно. Мадам Данглар заказала стакан грога для своего кучера, а сам он отправился в кухню достать у работника веревку, гвозди и другие предметы, нужные для починки дышла. Зеленую шляпу Яков небрежно бросил на один из столов, к большому изумлению посетителей, сидевших у другого конца стола. Один из них спросил:

— Откуда взялась эта миленькая шапочка?

— Мой кучер нашел ее дорогой,— тихо ответила мадам Данглар.

— Дорогой? — вскричали все разом, вскочив со своих мест.— Нужно торопиться! Кто хочет идти?

— Я! Я! — послышалось со всех сторон. Между тем как мадам Данглар с изумлением смотрела на всех по очереди, хозяин обратился к ней с объяснением:

— Дело в том, сударыня, что в Тулоне дают сто франков награды тому, кто поймает бежавшего каторжника, а где его шапка, там и он сам недалеко. В настоящее время везде плохой заработок, и нельзя сетовать на то, что наши поселяне хотят зашибить копейку. Я ручаюсь, что беглец будет пойман через какие-нибудь два часа.

— Беглец был новичком на галерах,— воскликнул один из поселян, рассматривая эту шапку,— она совсем еще новая!

— А имя на подкладке есть? — поинтересовался другой.

— Нет, только номер — 88.

Мадам Данглар слабо вскрикнула и с трудом проговорила:

— Покажите мне шапку!

Да, сомнений не было, шапка была помечена номером 88, тем самым, который она заметила на одежде Бенедетто. Неужели он бежал, увлекаемый желанием еще раз повидаться с матерью? И вот эти люди будут преследовать его, будут травить, как дикого зверя, — и он смертью заплатит за свою сыновнюю любовь!

— Пойдемте! — предложил крестьянин.— В такую погоду беглец недалеко уйдет, а, на наше счастье, пожалуй, мы поймаем и двоих. Редко случается, что бежит один: двойная цепь — отличное изобретение. Все готовы?

— Слушайте, добрые люди,— решительно сказала мадам Данглар,— У меня есть предложение: не ловите беглецов!

— А наши сто франков?

— Вы не останетесь в убытке! Я дам вам двести. Быть может, это каприз, но я не могу допустить мысли, что человека можно преследовать, как дикого зверя!

Крестьяне переглянулись.

— Погода-то ужасная,— сказал один.

— Синица в руках лучше, чем журавль в небе,— заметил другой.

— Но ведь нас трое! — сказал третий с алчным взглядом.

— Ну, хорошо, я дам вам триста франков, только не преследуйте каторжника!

— Конечно, сударыня, мы сделаем по-вашему,— согласились крестьяне после короткого размышления,— но ведь может случиться, что уже кто-нибудь другой поймал его!

— Ну, что ж, нечего делать,— ответила на это мадам Данглар,— а может быть, бедняга спасется на этот раз. Видите, я сегодня была на галерах и до сих пор не могу успокоиться — там так ужасно!

В это мгновение на улице раздался выстрел, а затем громкий крик:

— Помогите! Помогите! Держите его!

Хозяин выбежал из комнаты вместе с поселянами, а мадам Данглар, сжавшись в самом темном углу, горячо молила Бога послать ей смерть, прежде чем она увидит сына…

Дверь отворилась, и шумная толпа ворвалась в комнату.

— Иди, конокрад, сюда! — раздался грубый голос Якова.— Да, шапка-то как раз по тебе.

Человек с окровавленным лицом, очутившись среди толпы поселян, с бешенством начал наносить ответные беспорядочные удары и, наконец, упал плашмя, роняя столы и скамейки, под ударами толпы.

— Пустите! — вскричал он, задыхаясь.— Ведь я уже связан и не убегу!

Мадам Данглар прошептала благодарственную молитву: это был не Бенедетто.

— Да, тебя-то поймали,— вскричал Яков,— а теперь надо изловить другого, да вернуть мою лошадь! Поверите ли,— обратился он к окружающим,— другой-то мошенник ускакал на моих лошадях! Этого я подстрелил — он свалился, но пока я вновь заряжал пистолет — другого и след простыл. Но уж я догоню его, и тогда пусть Бог смилуется над ним! Живо стакан водки — и в погоню!

Пока все слушали Якова, мадам Данглар тихонько подошла к пленнику.

— Бенедетто был с вами? — спросила она.

Ансельмо с удивлением взглянул на нее.

— А, вы та, которая передала Бенедетто письмо через меня? — прошептал он в ответ, добавив,— да, Бенедетто — мой товарищ.

— Я хочу спасти его. Помогите мне, и я обогащу вас!

Значит, это была миллионерша! Ансельмо осторожно и внимательно огляделся и тихо произнес:

— Разрежьте веревку, вон там лежит нож.

Мадам Данглар как бы случайно уронила платок и, поднимая его, дрожащей рукой захватила и нож. Секунду спустя Ансельмо был свободен. Она же поднялась и переместилась к двери; желание видеть Бенедетто свободным делало ее почти ясновидящей.

— Спокойной ночи,— сказал Яков, ставя на стол пустой стакан и протягивая руку к пистолету. В ту же секунду Ансельмо вскочил, выхватил у Якова пистолет, поднял на руки мадам Данглар, как будто она была ребенком, и бросился на улицу.

Мадам Данглар мгновенно поняла, что ей нужно делать. Пока Ансельмо изо всех сил удерживал дверь, которую пытались отворить ошеломленные крестьяне, мадам Данглар, недаром считавшаяся лучшей наездницей в Булонском лесу, быстро вскочила в седло… Только тогда Ансельмо отпустил дверь, выстрелил в окружившую было его толпу и вскочил на лошадь позади всадницы. Животное взвилось на дыбы, но легкий укол ножа, все еще находившегося в руках баронессы, усмирил лошадь, и она помчалась, как ветер, унося двух беглецов от преследователей.