Опасность! Опасность!

Данила, еще не проснувшись, полоснул мгновенно выхваченным ножом рядом с собой и, вскочив, остолбенел. Акинф застыл рядом, глядя выпученными глазами и старательно зажимая рану в животе. Меж пальцев у него сочилась кровь, тяжелыми каплями шлепаясь на палубу. В тусклом свете убывшей до последней четверти луны она казалось черной.

— Я… не хотел, — пробормотал Данила, окончательно растерявшись и чувствуя, как по хребту текут струйки холодного пота.

— Кочкарь, — сказал плачущим голосом Акинф, — он меня порезал.

— Ничего поручить нельзя убогому, — сипло сказал из-за его спины кормщик. Смутная тень отделилась от мачты и надвинулась с дубинкой в руках, превращаясь в громадного человека.

«Поручить?» — взгляд Данилы остановился на валяющихся у ног Акинфа цепи и мешочке, судя по виду набитом чем-то вроде песка. Такие вещи он знал, не настолько наивен. Хлопнуть по плечу и, когда тот машинально приподнимется, двинуть сзади, где череп соединяется с позвоночником. Так бьют, усмиряя рабов или отлавливая наивных дурачков, мимолетно мелькнуло в голове, пока смотрел на приближающегося Кочкаря. И цепь для того ушкуйник принес. И даже не пытаясь сделать выпад в сторону могучего бородатого мужика — тот его одной левой заломает, — прямо с места кинулся за борт.

Холодная вода вышибла из головы остатки сонной одури, и Данила торопливо поплыл в сторону берега, вкладывая в бегство все силы. Сзади доносилась громкая ругань и беготня ног. Выскочил на берег и, не сбавляя скорости, кинулся к кустам. На ладье грохнул выстрел, рядом прожужжала злобно пуля, заставив совершить скачок не хуже оленьего в сторону. Он нырнул за первое попавшееся дерево и замер, настороженно прислушиваясь и высматривая темнеющий на реке ушкуй.

Даже в нынешнем паническом состоянии он уже достаточно соображал, чтобы не нестись дальше по ночному лесу, не разбирая дороги и с риском ноги переломать. Прямо сейчас они не погонятся — чай, смекают, что беглец унесся далеко и скоро не остановится. Собак не имеется, и на борту всего четверо, вместе с раненым. Груз ценный, так просто не оставят: лихие люди обычно появляются без предупреждения. Тут его затрясло от нервного смеха. И поделом было бы, ограбь их. Нет, ну надо же так нарваться, уму непостижимо.

Не в первый раз ходит Кочкарь мимо их поселка, и сроду никто претензий к нему не имел. Люди как люди. Ничуть не лучше, однако и не хуже прочих, живущих с реки и останавливающихся у них. Неотесанные и богохульники, страшные пьяницы, необузданные гуляки, но это для них с матерью как раз полезно было, пока не переходили определенных границ. Потому что транжиры и не считали каждый медяк, будучи при деньгах. Хвастуны еще, а в общем — обычные парни, нередко рисовавшиеся своим великодушием.

Акинф ему никогда не нравился, какой-то он скользкий и неприятный. Что косил — это от Господа, — но вечно смотрел так, будто чего утянуть не прочь. А кормщик был человек слова и всегда его держал. Любую вещь при необходимости привезет и не столь много сверху попросит. Да и остальные нормальные речники. Никогда всерьез не цеплялись, а что врали красно — так кто на реке не врет? Особенно под третью кружку. Не пива, естественно, а нормального питья. Ладейщики же от простого пива ржавеют внутри и скучнеют. А как кружку крепкого хлебного употребят — тут и выплескиваются подвиги и приключения в огромном количестве. Ведь знал же головой — все чушь, жизнь гораздо хуже и неприятнее, — а тут развесил уши.

Ну как же, практически свой. Вместе идем, и он на равных с опытными ушкуйниками. Дорога достаточно опасная, гридни с князьями здесь не водятся, а и встретятся — так недолго им обчистить проезжего человека. Жаловаться некуда и некому. За водопадами люди вольные и закона не чтут. Точнее, уважают очень избирательно и по мере сил. Еще, помимо всяких разных, в лесах немирные сеземцы попадаются. Вот и ходят сторожко, становясь на якорь посреди реки и держа одного человека на страже до утра.

Тебе, Данила, и урок, как считать себя одним из них, чтобы им всем в горле кровь колом встала. Черт, черт, напряжено прислушиваясь к голосам, доносящимся с ладьи, думал он. В ночной тишине по воде звуки разносились достаточно далеко, но ничего толком не разобрать. Ругаются по-черному. Кажется, Акинф кончается. Туда ему, гаду, и дорога. Жаль, клыков на память не возьмешь. Все же первый мой покойник. Надо обязательно к батюшке зайти и попросить отпущения грехов, как к людям попаду. Почему же слухов никогда не было?

А может, потому что не от всех избавлялся хитрый Кочкарь? Кого и честно довозил, и тот весточку присылал со временем. А кто исчезал бесследно — так вроде и не его вина. Все равно странно. Раб из словен сразу в глаза бросаться станет. Можно, конечно, язык отрезать, с содроганием догадался, но если не в шахту, рано или поздно у людей могут появиться вопросы. Тем более что я и писать умею, а пальцы отрубать совсем уж ни в какие ворота. Работать тогда чем? Непонятно… Совсем непонятно…

Изгоям такой тоже не особо нужен. Он же не мастер какой великий, чтобы держать на привязи, пусть кое-что и может. А обычного парня покупать за золото — так лес велик, убежать недолго. Проще предложить в род войти. Не то… Совсем не то. Шахты серебряные остались на западе. Да и железо со свинцом и серой тоже в горах добывают. А возле Нового Смоленска про них никто не слышал. Золото? Так там монастырь всех давно подмял и трудяг хватает без сомнительного раба.

Черт! А кто вообще сказал, что мы туда идем? Кочкарь. Ну-ну. Ведь чуял, нам южнее надо, а он все заливал про извилистое русло.

Ну да, на Дону вырос, и не удивить, что на одном участке своего течения он тянется в два-три раза больше, чем идти по прямой. Конечно, странно, что последние пять или шесть дней река стала абсолютно безлюдной. Это если в день по течению нормально пятьдесят-шестьдесят верст, так жуть куда отмахали от обжитой местности. Мелькали бесконечные повороты, лесистые холмы, менялось все кругом постоянно, и ежеминутно ждешь новых чудес. Впереди заманчивые дали…

Почему он должен был сомневаться в словах опытного знатока, тем более что и остальные ничуть не изумлены? Им и раньше попадались лишь жалкие маленькие хутора и еще более убогие бревенчатые хижинки. Земли пока хватало и за водопадами, и сюда, кроме охотников да изгоев с еретиками, мало кто уходил. Берега, вопреки отцовским ожиданиям, заселялись спокойно и неторопливо. Единственным местом, имеющим право называться городом в ближней округе, оставался Новый Смоленск.

Прошло добрых семьдесят лет с выхода за прежнюю границу княжеств, но на берегах Дона по-прежнему отсутствует сколь-нибудь многочисленное словенское население. Земли и без того хватает в прежнем Беловодье — в Долине, Приморье и на юге, чтобы уходить сильно далеко в глубь лесов. Единственная серьезная попытка захолопить мужиков, предпринятая Олегом Проклятым, закончилась немалой кровью и обезлюденьем приморского края с массовым бегством крестьян за хребет в долины. Пришлось собирать княжеский съезд и отменять новые постановления, прикрепляющие к земле. Иначе могло оказаться, что некем править и отсутствуют работники.

Люди уходили в межгорье, и никакие меры, даже самые страшные, не помогали. Скорее вызывали озлобление и массовое сопротивление, в результате которого многие княжеские роды пострадали. Будь на востоке некий опасный враг, может, что и вышло бы, но немногочисленные самоедские племена вытеснялись без особых усилий. Да они по большей части и не имели ничего против пришельцев. Лес огромен, места хватает, словены принесли много полезного, начиная с хлеба, лошадей и коров и заканчивая железом с водкой.

Впрочем, и у местных пришельцы позаимствовали множество сельскохозяйственных растений и вовсю употребляли их в пищу. Хотя самоеды полей не держали, всего лишь маленькие огороды, и то в основном опять приморские и горские племена. В лесу проще жить охотой, но очень быстро сеземцы оценили рожь, соль, ткань и тем более железные инструменты.

В общем, не удивило отсутствие людей по дороге и не насторожила длительность путешествия. И только то самое пресловутое несуществующее у нормальных людей чувство вовремя подняло. Иначе наверняка бы закончилась его жизнь не лучшим образом. Данила вздохнул и уселся рядом с деревом, продолжая смотреть за ладьей и уплывая в воспоминания. Тогда тоже началось с внезапного пробуждения.

* * *

Страха не было, но он твердо знал: надо срочно уносить ноги. Даже о причине в курсе. Угроза надвигалась со стороны реки, и это почти наверняка Олекса. Как в скоморошьей байке, муж вернулся раньше времени. Только вряд ли это выйдет смешно, когда разъяренный хозяин баркаса примется гоняться за ним с топором. Разве соседям тема для пересудов и смешочков. А ведь погонится обязательно и, положа руку на сердце, будет в своем праве. Значит, самое умное — не давать повода.

Данила соскочил на пол и принялся торопливо натягивать разбросанные одежки. Мария подняла разлохмаченную голову с подушки и сладко улыбнулась, будто не замечая своего абсолютно голого тела. Зато он с трудом отвел глаза. И вроде бы после сегодняшней ночи ничем женщина его удивить не могла, все эти приятные на ощупь и вкус богатства он обследовал досконально, но так явственно от простого движения вновь прозвучал призыв, что кровь бросилась в голову. Да и не в одну.

— Ты это куда? — спросила женщина хриплым со сна голосом.

— Домой, пока не хватились, — рассказывать о предчувствии очень не хотелось — наверняка смеяться станет. Олексе еще дня два болтаться по воде, не меньше.

— Фроська, что ли, заметит?

— Ты мать не трогай! — сразу зверея от откровенного намека, возмутился Данила.

— Да я ниче, — лениво сказала Мария, садясь на кровати и потягиваясь, так что груди торчком встали, и нахально уставились на парня, мешая нормально дышать. — Но кто же крышу починит?

Вот с этого все и началось. С абсолютно невинной просьбы подсобить. Сначала дверь в хлеву поправить, потом печь проверить, чего дымит, а там и до крыши недалеко.

До него с огромным запозданием дошло, что все это было не просто так. И попадаться на дороге Мария ему стала последнее время постоянно, заговаривать с шуточками и откровенными намеками. А уж вчера вечером только что прямо на шею не вешалась. Уж как вилась рядом — то бедром, то рукой будто невзначай коснется. Ну, он в конце концов не железный, не выдержал. И очень глупо о том жалеть. Мария баба красивая и не старая. Как в церковь идет принаряженная — на нее многие поглядывают. Мужики облизываются, бабы хмурятся.

А с Олексой ей не повезло. Вечно хмурый, пьет, бьет и хозяйство на жену свалил, а сам то на рыбалку, то на охоту. Лишь бы дома не сидеть. Чего ему с такой женщиной не хватает, уму непостижимо. Сладкая, как мед, и так и плавится под руками, горя желанием.

Не настолько Данила соскочил с ума, чтобы не понимать, насколько повезло с первой женщиной. С девками в кусты шляться — в момент обженят, да и все здешние наперечет. Такого счастья ему не надо. А здесь само в руки пришло, и многое узнал. Блаженство она дарила с охоткой, и он не прочь продолжать хоть каждый вечер, пусть и трижды грех с замужней бабой баловаться.

— Обязательно закончу, — твердо пообещал. — И сверху, и снизу, — она хихикнула, — и сзади. Все, что твоей душеньке угодно. Только делу время — потехе час. Соседям на глаза с утра попадаться не след.

— Ты обещал, — поманив к себе, сказала и впилась в губы поцелуем, когда Данила приблизился. Он отстранился с трудом, почти оттолкнув горячее женское тело. Время стремительно уходило, и пора было драпать со всех ног. Никогда раньше так четко предчувствие не проявлялось.

— Только позови, — сказал уже от двери, подхватывая ящик с инструментами.

Выскользнул наружу в темноту, слабо подсвеченную звездами, и прислушался. Сейчас выйти через ворота — прямо напороться на хозяина. Если, конечно, тот идет домой. Проверять и нарываться не тянуло. Лучше уж через забор. Сам жердины сегодня устанавливал, сам и выбьет.

Как по заказу, через самый краткий срок уверенные шаги босых ног. Совсем иначе звучит, чем в обувке. Взрослые обычно не гуляют так. Это детишки бегают до самых холодов на лысую ногу, а мужикам несолидно. Или когда даже на обычные сапоги не хватает.

Нырнул за угол и замер под окном. Слава богу, собаки не держат, а то бы разбрехалась. Вот их Зубастик моментально нашел бы чужака и поднял шум. Двор пес считал своей личной собственностью, и когда были постояльцы, страшно злился.

Ну так и есть, стук калитки. Пришел. Шаги по крыльцу.

— Вернулся? — спросила Мария томно.

Звуки из полуоткрытого окна доносились хорошо. Черт, они даже нормально не закрылись, прежде чем свалились в постель.

— Ага, — бодро ответил Олекса.

Видеть Данила ничего не мог, но очень ясно представил, как она замерла от неожиданности. Муж принялся что-то рассказывать о неудачном улове. Огромный сом порвал сеть и уволок с собой. Чем-то он при этом гремел, шумел. То ли бросал на пол какие-то предметы, то ли еще какой-то ерундой занимался. Главное, ничего не почуял, и можно сваливать.

Тут он замер, пораженный. Впервые дошло: а как он узнал про возвращение Олексы? Никогда ничего подобного с ним раньше не происходило. Даже когда отец умер, спокойно купался с ребятами и радовался, что удрал от нудных уроков батюшки. Ничего не стукнуло.

И ведь не ошибся! Ладно — это можно и позже обдумать. А пока тихонько домой.

Зубастик ожидаемо обнаружил его сразу, не позволив дойти до порога. Умчался и приволок задавленную крысу: похвастаться. Пес уже в возрасте и не особо красив, низкие лапы, длинное туловище, но охотник непревзойденный и передал свои замечательные качества множеству щенков. У женской половины собачьего общества пользовался немалым уважением, регулярно побеждая в драках даже более крупных псов. Но важнее всего для него была охота. И если не в лесу, так в личном хозяйстве. Домашнюю живность давить запрещено, и это он усвоил давно. Потому ловил постоянно крыс и притаскивал на глаза хозяевам, требуя одобрения. Пришлось наклониться и почесать между ушами, выражая довольство и уважение.

Под кронами огромных орехов стоял тесаный пятистенок с крытой галереей и примыкающей необъятной кухней. Двор был обнесен частоколом, за которым торчала крыша коптильни. С улицы незаметны хозяйственные постройки — ведь изначально их жилище задумывалось как приют для странников, но уже не первый год еле сводили концы с концами. Не зря он был по первой просьбе готов помочь соседу. Денег за такое не давали, однако в их поселке никто не гнушался брать продуктами, дровами или еще какими вещами за услуги.

— Мальчик вырос, — сказал женский голос с отчетливой насмешкой, стоило переступить порог родного дома.

Темное лицо их старой рабыни, всю жизнь прожившей с семьей и каждого из детей кормившей, поившей и воспитывавшей, иногда достаточно тяжелой рукой, без освещения почти незаметно. Одни белки глаз выделяются. Чужому недолго и испугаться, впервые такое обнаружив. Парень не удивился. Старуха частенько не ложилась спать, дожидаясь его возвращения. Правда, обычно так поздно он не гулял, не предупредив.

— Это ты о чем, Хиония? — спросил Данила с деланной наивностью.

— Вот так всем и отвечай, — хмыкнула она, зажигая свечку. — Раз уж вместо головы принялся думать тем предметом, что между ног незнамо зачем болтается. Иначе огребешь большие неприятности, и достаточно скоро.

— И почему тебя в крещении не назвали Всевидой? — удивился, садясь за стол и цапая кусок хлеба, оставленный ему вместе с накрытой холстиной тарелкой с кашей, сдобренной маслом и какими-то травками. Готовила она бесподобно. Ах, какие блюда выходили из-под ее рук! Роскошные гречневеки, горячие лепешки с сиропом, пироги с персиками, запеченная дикая индейка, кролик под соусом, горячие сухарики только что из печки и многое другое. Да и вообще кухня и дети были с давних пор ее вотчиной, и она никого сюда не допускала.

— Если бы… У нас в роду шаманов не было.

— А ты помнишь? — заинтересовался Данила. — Ведь говорила, девочкой была, когда в плен попала.

— Десять лет — не так уж мало. Кой-чего не забыла. Имя у меня отнять нельзя — Зэра. И память тоже. Все вот тута, — она постучала себя по лбу, — сохранилось: из какого рода происхожу, и как мои родители, братья и сестры под клинками умирали.

— Ты, наверное, ненавидишь словен, — сказал Данила пораженно.

— Глупости, — сказала Хиония. — Как я могу не любить свою молочную дочь, я ведь выкормила Ефросинью Никитичну.

Имя матери прозвучало подчеркнуто-уважительно.

— Вы — моя семья. Ты, Богдан и ваша мать. А всех прочих я не то что любить — уважать не обязана. Ешь и спать иди.

Она поднялась и со всем возможным достоинством, спина прямая, будто смерена отвесом каменщика, удалилась. Данила знал, чего ей это стоило. Ноги болят уже давно: когда никто не видит, держится рукой за стену при ходьбе. Потому он и взял на себя кучу домашних забот без напоминаний, освободив старуху от огорода, дойки коров и кормления прочей скотины. Хионию он любил. Наверное, больше, чем собственную мать.

Их холопка возилась с ним, сколько помнит, и даже раньше, когда он был младенцем. Всегда была рядом и готова помочь, подсказать и дать совет. Чем старше он становился, тем лучше сознавал, насколько им повезло. Она правдива, честна до безобразия в разговорах и делах. Еще и рассказывала многое такое, за что мать ее вечно бранила за закрытыми дверьми.

Ефросинья Никитична происходила из обеспеченной купеческой семьи. За ней в приданое когда-то дали одиннадцать домашних холопов. Правда, это все по рассказам. Сейчас кроме Хионии осталось лишь двое, отданные в аренду местному кузнецу Титу. Только благодаря им семья еще могла более или менее нормально существовать. В их поселке все достаточно четко подразделялись на несколько категорий. Были люди из «хороших» семей, более простые и совсем отребье. Рабы-холопы и сеземцы в счет не шли. Первые были собственностью, а вторые стояли вне рангов и часто за людей не считались. По крайней мере, некрещеные.

Естественно, все с детства прекрасно знали, кто к какой группе относится. Особо не важничали, но и не позволяли забыть нижестоящим о разнице в положении. Поэтому когда погиб отец, а мать растерялась без крепкого плеча и сначала не смогла удержать хозяйство на плаву, тем более что и Дон основательно подгадил, изменив течение и отодвинувшись от их пристани на добрую версту, так что путешественникам стало неудобно ночевать или столоваться у них, многие в душе злорадствовали. Потом мать стала пить, и все вообще покатилось под откос. Ей не было ни до чего дела, и приходилось самостоятельно тянуть воз проблем.

Данила доскреб остатки каши, подумал и пошел в сторону комнаты матери. Заглянул в дверь и мысленно поморщился. Опять валяется не раздевшись и даже со сна пышет перегаром. На полу лежала трубка. Табак курили многие, но женщины старались в своем кругу или в одиночестве. Только пожилые могли себе позволить курить открыто. Считалось, курение помогает от болей в суставах. По его мнению, скорее заставляло страшно кашлять и плохо влияло на дыхание. Чуть ли не единственная вещь, в которой он сходился в неодобрении с церковью.

Подобрал трубку, собираясь положить ее на столик, и тут его пробило вновь. Он внезапно почувствовал себя в шкуре собственной матери. Это накатило и ушло, оставив после себя какие-то обрывки и куски. Но теперь он смотрел на мать совсем другими глазами. Он помнил, какой она была когда-то в молодости. Мягкой, отзывчивой, веселой, обожающей танцы. Не раз кидалась на защиту несправедливо обиженных, и все равно кто эти люди, даже чужие рабы.

Не побоялась встать на пути всем известного пьяницы, готового убить любого с залитых глаз, когда тот гнался за дочерью с плетью, собираясь избить. И ведь фактически пошла против воли родителей, выйдя замуж за пусть и не бедняка полного, но не желающего жить привычной жизнью и уехавшего в тайгу. И пошла за ним, потому что любила, а вовсе не по обязанности.

Шестерых детей родила, и четверо умерли. Это рвало сердце бедной женщины, и тем важнее для нее были оставшиеся. Не зря она надоедала с учебой и заставляла выучивать массу, как ему казалось, ненужных вещей. В этом был для матери огромный смысл. Она пыталась дать им достойное образование и облегчить будущую жизнь.

Да, у нее имелась слабость, она любила поговорить о своих достигших многого предках и мечтала лишь о том, чтобы ее сыновья пошли по их стопам, а не остались ковыряться в земле. Но она была в достаточной степени добродушной, чтобы не ругать за проделки и шалости, и любила хорошие шутки. Даже в детстве Данилу пороли крайне редко и за действительно серьезные провинности.

Он осторожно сел рядом с матерью и положил руку ей на лоб, ощущая, насколько тот горяч. Посидел так несколько минут и, ощущая неловкость, захотел убрать ладонь. Очень давно в последний раз пытался приласкаться. Сначала ей было не до него, затем он вечно занят и не особо рвался обниматься с вечно пьяной.

— Нет, — сказала она неожиданно ясным голосом и прижала его ладонь своей. — Подержи, пожалуйста, еще, сынок. Так хорошо… Прости меня, — сказала после долгой паузы.

— За что?

— За то что я забыла о тебе. И обо всех вас. Мне было тяжко: потеряв мужа, я попыталась сбежать в грезы. Спасибо за сделанное тобой и за напоминание — жизнь еще не закончилась…