БАРОН БАГГЕ. (НОВЕЛЛА)

Недавно, во время приема у министра земледелия, некий барон Багге оказался втянутым в спор с юным господином Фараго, еще незрелым и вспыльчивым человеком, который вдруг громко и привлекая всеобщее внимание потребовал, чтобы Багге прекратил разговаривать с его, Фараго, сестрой. Барон попросил случайно оказавшегося рядом майора моего полка быть его секундантом, после чего майор предложил в качестве второго секунданта меня. Хотя каждый противник считал, что мог бы обосновать свою точку зрения, у Фараго все же имелись основания защищать свою сестру. Потому что на совести Багге уже были жизни двух женщин. Это стало для нас новостью; и вообще о прошлом Багге, поскольку он почти безвыездно жил в отдаленном имении Оттманах, в Каринтии, мы знали мало или почти ничего. Однако мы заявили, что совсем не уполномочены разбираться в обстоятельствах столь личного свойства, к тому же официально недоказуемых, и что это вообще к делу не относится, и таким образом вспыльчивому Фараго не оставалось ничего иного, кроме как извиниться. Багге выслушал извинения с рассеянным и отсутствующим видом, затем он поклонился и мы ушли. Впоследствии он посчитал себя обязанным дать мне некоторые пояснения и рассказал мне свою историю:

Ничего не поделаешь, но это правда, что обе достойные сожаления женщины — о них как раз и зашла тогда речь — покончили жизнь самоубийством; говорят, что это произошло из-за меня. Однако на самом деле в этом нет никакой моей вины. Я не могу ни льстить себе, ни превозносить себя или как-либо хвастать, а кроме того, уже давно в моих отношениях с женщинами вообще нет ничего похожего на домогательство. Напротив: когда я замечал, что та или иная становится не совсем равнодушной ко мне, я старался отдалиться и четко заявлял, что не помышляю о брачных узах. Обе эти женщины, возможно, догадывались, что я не мог бы на них жениться, однако явно из духа противоречия, сначала одна, а потом другая настаивали на браке. Хотя тогда я, собственно говоря, уже был женат, и это произошло так:

Хотя начало войны меня застало в Центральной Америке — я хотел присутствовать на открытии Панамского канала, а до того посетить Антилы, — все же мне удалось вернуться на голландском корабле в Европу, и я участвовал в начале кампании против России в составе драгунского полка маркиза и графа фон Гондола. К январю 1915 года под мощным натиском армий Великого князя Николая наш фронт в Карпатах отодвинулся до Венгерской равнины, и частично из-за больших потерь и зимних тягот его почти полностью расформировали. А в феврале фронт начали снова восстанавливать, собрали свежие силы — прежде всего около Мункача и Нирегазы; и когда предполагалось начать наступление, мой дивизион получил приказ выступить из Токая на север.

Около Токая, как последний отрог Карпат, над равниной возвышается покрытый виноградниками потухший вулкан — словно умолкший зев подземного мира. Дивизион состоял из драгун Гондола и графа Шерфенберга, а также из уланских полков де ла Оста и великого герцога Тосканского, и частью располагался в самом Токае, частью — в ближних деревнях. Как старший лейтенант, я был приписан к четвертому эскадрону кавалерийского полка под командованием господина фон Землера из Вассернойбурга, ротмистра; так я оказался вместе с лейтенантом Гамильтоном, американцем, (тогда Соединенные Штаты еще не объявляли нам войну) и неким Карлом Мальтицем, очень молодым человеком, — тоже офицером. Рядовые, в большинстве своем из состава армии мирного времени, были из галицийских поляков, а также из буковинских немцев и румын.

Землер слыл человеком переменчивого и непредсказуемого нрава, и находились люди, которые даже злонамеренно утверждали, что он просто-напросто дурак. Во всяком случае, жизнь в маленьких польских гарнизонах, где располагался в последние годы полк, была скучной, а поскольку повальные выпивки ему, Землеру, не нравились, то они не могли не действовать ему на нервы. Кроме того, его угнетала какая-то нехорошая наследственность. По крайней мере, так утверждала моя мать. Она знала Землера по Каринтии. Из-за моей матери мой отец, до этого служивший в Пруссии, совсем переехал в Каринтию, и после женитьбы они жили преимущественно в Оттманах. Оттманах — как раз одно из имений моей матери.

Моя мать хорошо знала Землеров. Деревня Вассернойбург или Вассерлеонбург, как она называлась и откуда они были родом, находится от имения Оттманах не дальше однодневного пути в коляске. Рассказывали массу историй с привидениями о Вассернойбурге. Однако пересказ этих историй с привидениями в семье означает всего лишь то, что с душевным состоянием самой семьи что-то не в порядке. Говорили, что в Землеров сумасбродство вселилось из-за некоей госпожи Нойман. Нойман, говорили, пережила одного за другим пять или шесть своих мужей, пока последний из них, Шварценберг или Лобковиц, ее не укротил. Когда я был маленьким, мне об этом часто рассказывали. Однако это могли быть всего лишь детские истории. Во всяком случае, со стороны у Землеров не замечалось уныния. Он даже мог быть очень любезным. Но в критические моменты он становился совершенно непредсказуемым. И вскоре это проявилось. Он оказался виноватым не только в собственной смерти, но также в смерти Гамильтона, Мальтица и ста двадцати унтер — офицеров и драгун. Он чуть было не стал виновником и моей смерти. Но, может быть, в действительности он и не был ни в чем виноват. Может быть, его глупость стала лишь неким средством для некоей цели. Может быть, эта катастрофа, где из-за него весь эскадрон погиб, и вся эта гекатомба из всадников и лошадей понадобились только потому, что осталось слишком мало времени и в пределах жизни больше уже ничего не могло случиться, и поэтому все произошло уже после жизни, то есть в смерти, как можно было бы сказать, — но это произошло все же не собственно в смерти, а в том времени и в том пространстве, что находятся между умиранием и действительной смертью. В то, что там имеется некий промежуток, верят многие. По мнению некоторых, этот промежуток длится лишь мгновения, по мнению других — дни, по крайней мере, как говорят, дней девять. Иначе мертвых, хотя бы в прошлые времена, быстрее закапывали бы в землю или сжигали. Правда, были времена, когда в Древней Руси, например, выжидали больше недели, прежде чем покойника похоронить. Однако в чем, по существу, различие между мгновениями и неделями… Я полагаю, ты не совсем меня понимаешь, не так ли? Но я попытаюсь это тебе объяснить. Но лучше всего я это тебе объясню, если расскажу, как все это произошло на самом деле.

Но я хотел бы сперва рассказать тебе о Гамильтоне и Мальтице. Гамильтон, как говорилось, был американцем — из так называемых старых семейств Юга, — из Кентукки, я думаю. Или Кентукки расположен не на Юге? Я точно этого не знаю. Как я говорил, я был на Антилах, а не в Штатах. Гамильтон был высоким, костлявым и выглядел старше своих лет. Что касается женщин, то, как казалось, он ими не интересовался. Вместо этого он основательно пил, а когда хмелел, то становился крайне занимательным. Пил он преимущественно с Землером. Гамильтон мог выпить много, а Землер не мог. Гамильтон снабжал весь полк прекрасным виски, а виски мы в то время доставали с трудом; он же получал его через Швейцарию из Шотландии. Его считали очень состоятельным. Вообще было неясно, почему он пошел на войну. Может быть, потому, что он выглядел очень мужественным, или из склонности к мужественным деяниям, или из дружеских чувств к совсем чужому народу. Во всяком случае, женщины англосаксонской расы, я считаю, создают столько трудностей, особенно в Америке, своим вымогательством и тратами, что мужчине там легко стать мужественным. А Мальтиц был совсем немужественным, он был еще ребенком.

И его, хотя я и перебросился с ним всего лишь несколькими словами, мне жалко больше, чем всех других. Я часто мысленно представляю их перед собой. Землер — на высокой гнедой полукровке, меховой воротник с золотыми шнурами поднят, поводья наброшены на руку; причем руки засунуты в карманы, потому что у него всегда мерзли пальцы; он далеко впереди эскадрона, сидит в седле чуть наклонившись вперед; ледяной ветер дует в спину и забрасывает гнедому хвост на круп или прижимает к задним ногам, и вообще такое видится всегда, когда представляется этот ротмистр и когда представляемся все мы, — как нечто невидимое, как ветер, неизвестно откуда взявшийся. Гамильтон — в высоком сером шлеме — из тех, которые мы тогда еще носили, — как всегда немного сдвинутом на затылок; так американцы на картинках начала прошлого века носили свои цилиндры; я опять вижу озябшее детское лицо Мальтица и туповатые славянские лица крестьян в шеренгах полков — в тогдашних, еще цветных униформах, среди коих лишь иногда проглядывало серое, как щука, сукно; все закутаны в шинели, в заснеженных башлыках до глаз, в высоких седлах на гарцующих лошадях с зимним подшерстком… Они все погибли, все вместе и одновременно. По правде говоря, если бы кто-то надумал откопать эскадрон на том месте, где он лежит, едва присыпанный землей и истлевший, то, кроме меня и трех — четырех всадников, никто бы не отсутствовал и ничего бы не пропало, — ни один человек, ни одна лошадь, ни одна единица оружия; ни подкова, ни ремень, ни котелок, ни одна застежка на седле, но то, что произошло, не стало бы более четким, чем это запечатлелось в моей памяти: как если бы события вписали мне в глаза каждую черточку раскаленными иглами; и я ничего не забываю и никогда не забуду; — никогда, ни за что!

На мгновение Багге умолк и посмотрел перед собой в пустоту, затем он продолжал:

26 февраля, около полудня, эскадрон подняли по тревоге и вручили приказ: в качестве разведотряда выступить впереди дивизиона и армии и провести разведку в северном направлении. Так как, отступая на юг, наши войска оторвались от противника, на участке между нами и горами неприятельские позиции были теперь неизвестны. Одновременно и в других полках каждый эскадрон получил приказ выдвинуться с разведкой вперед, в сторону Карпат, — на некотором расстоянии друг от друга. Дивизион должен был следовать за ними. В действительности, когда мы сели на лошадей, равнина вокруг Токая кишела различными воинскими частями, которые возвращались со своих зимних квартир и собирались вместе. На расстоянии отдельные всадники выглядели как маленькие, сужающиеся треугольники, и от красных рейтуз снежное поле казалось забрызганным капельками крови. Словно отдаленное пение петухов, ветер доносил едва слышные звуки труб.

Когда мы выступили, таяло, и несколько солнечных лучей, словно наклоненные струи искрящейся меди, изливались на равнину. Затем солнце снова скрылось, и я его не видел уже до конца похода. Наступили сумерки. И одновременно несколько похолодало. Тонкие полосы тумана протянулись над застывшими болотами и над рекой Бодрог. Облака стали пушистыми, черно-синего цвета. Нам казалось, что скоро пойдет снег.

Эскадрон, оставив свой обоз и кухню, с поклажей, провиантом и фуражом, начал передвигаться по дороге на Шарошпатак и вскоре миновал отрезок пути у подножия склона, покрытого виноградниками, где располагался командир дивизиона фельдмаршал-лейтенант фон Куланд цу Кольб со своим штабом. Бросался в глаза ярко-красный цвет седельных ремней и подкладки его распахнутой шинели. На его шее висел значительный орден. Штаб выглядел обихоженным, и пряжки конной амуниции блестели.

Позади линии фронта, до самой Шаторалья-Уджели, где мы оказались около четырех часов пополудни, марш прошел без происшествий, хотя дорога была запружена артиллерией и военным снаряжением. Теперь мы подошли к бесконечному переднему краю обороны, протянувшемуся с востока на запад, где наскоро окопалась наша пехота, и хотя здесь считали, что неприятеля еще не видно, все же он мог появиться перед нами в любой момент нашего продвижения вперед. Мы выслали передовой патруль и фланговые охранения и перемахнули через позиции пехоты. Внизу, в окопах, солдатам выдавали ужин, прибыли походные кухни, и пахло дымом и кофе.

Пехотинцы, пропуская нас, отодвинули в сторону рогатки, после чего мы продолжили наш путь. Люди на выставленных полевых караулах молча смотрели на нас, когда мы, одетые и вооруженные в духе давно прошедших времен, скакали в неизвестность, но все вскоре осталось позади, и только большие стаи ворон, громко крича, взлетали над пустынной прифронтовой полосой. По левую руку все еще тянулись холмы и бурые склоны с виноградниками. По правую — заснеженная равнина с торчащими то здесь, то там колодезными журавцами. Справа, вдали, мы все еще видели небольшой потухший вулкан.

К одному из таких вулканов мы подошли около пяти часов вечера. Он выглядел как усеченный конус высотой около двухсот локтей и походил на небольшой кратер где-нибудь на Луне. Вокруг было пусто. Мы не видели ни деревень, ни людей. Дорога, которая до сих пор шла вдоль железнодорожной насыпи, теперь повернула вправо. Начало смеркаться. Бурые следы колес, по которым мы шли на рысях, потерялись в неизвестности. Севернее, в снежных облаках, сами, как облака, во мгле исчезли Карпаты.

Наше дальнейшее продвижение замедлилось, причем само по себе; лошади тихо посапывали и вдруг понеслись, как если бы они боялись прикасаться подковами к земле и наступать на что-то, что могло подпрыгнуть и напасть на нас. И вообще нам следовало бы теперь остановиться, вместо того чтобы в темноте продолжать движение неизвестно куда. Патрули и разведотряды ночью должны останавливаться, поскольку они не могут вести успешную разведку. Однако Землер не приказал ничего подобного. Он даже ни разу не обернулся, и мы все еще видели перед собой согбенные спины — самого Землера и его трубача; и они оба продолжали двигаться вперед. Передовой патруль вскоре едва можно было различить. Он скользил перед нами, как подразделение конных призраков, как тени над снегом. Поднялся легкий ветер и подул нам в лицо. Странно, что у него был сладковатый запах, — но не запах снега, а спертый запах непроветренного жилья и дровяного дыма, и мне показалось, хотя тогда я, собственно, ничего не мог представить, — мне показалось, что это был запах смерти, или, по крайней мере, нечто подобное.

Однако причину этого мне скоро довелось увидеть самому. Передовые патрульные внезапно на мгновение остановились, издали предупредительный крик и подскочили с карабинами в руках к одинокому дереву. Под деревом стояли три человека. То есть это издали выглядело так, как если бы они стояли. Но когда мы приблизились, то увидели, что они повешены.

Они висели один возле другого на толстом горизонтальном суку, и казалось, что они касаются ногами земли. В действительности они земли не касались, и ветер легко их покачивал туда-сюда. При этом сук тихо поскрипывал. Должно быть, их умертвили несколько дней назад, и они висели уже при теплой погоде, так как от них исходил противный сладковатый запах, тот самый, который мы уже почувствовали раньше. Вероятно, это были шпионы и их повесили при отступлении. Руки у них были связаны за спиной, головы висели наклонно, и на лицах застыло идиотское выражение; на нас косились полуоткрытые глаза. Вообще-то фигуры приобрели некий обрюзгший, аморфный вид, пропорции странно изменились, и выглядело это так, как если бы одежду небрежно набили соломой, — как птичьи пугала. Башмаков или сапог на них не было; может быть, кто-то их снял и унес. Лисы уже начали отгрызать у них ноги. У каждого на груди виднелся прикрепленный листок бумаги, где что-то было написано. Гамильтон чиркнул спичкой и осветил надписи. Там действительно было написано, что это "собачьи предатели".

Между тем эскадрон собрался вокруг дерева, и при мерцающем свете спички Гамильтона все смотрели на убитых. Под раскидистыми сучьями поместилось много лошадей, — как под крышей манежа. Однако через мгновение Землер погнал передовой патруль жестом руки вперед, эскадрон оттеснился назад, перестроился и снова поскакал рысью за ротмистром.

Между тем наступила глубокая ночь, и справа, к дороге, приблизились холмы, по всей видимости, покрытые виноградниками. Продолжать движение, как того хотел Землер, было бы совершенно безответственно. В этой местности мы запросто могли попасть в засаду, и она всем нам могла бы стоить жизни. На это я обратил внимание Гамильтона и спросил его, не нужно ли указать Землеру на его безответственные действия. Однако Гамильтон по-английски пробормотал, что мы сами не можем остановить дурака, и если по нам откроют огонь, ему все равно придется повернуть назад.

Так мы продолжали двигаться дальше при постоянном легком шуме и звяканье оружия и снаряжения. Вдали завыла собака, ей ответила вторая, и затем некоторое время выло сразу несколько собак. Вероятно, мы проезжали мимо деревень, но мы их не видели. Лишь иногда появлялись какие-то огни, но они быстро пропадали.

Мы вообще не знали, где мы находимся, так как единственная карта, которая у нас была, хранилась у Землера. Мы лишь заметили, что справа от нас холмы снова отступили назад — Ночь тоже несколько посветлела, возможно, за облаками появилась луна. Однако нам пришлось еще ехать около полутора часов, прежде чем мы достигли Текетеребеша. Здесь Землер наконец решился ночевать. Но могла возникнуть щекотливая ситуация, и на следующее утро мы проснулись бы бок о бок с русскими, если бы они тоже заночевали здесь. Ведь о более подробном осмотре довольно обширной местности нечего было и думать, и нам пришлось удовлетвориться лишь конным патрулированием места нашего ночлега, в то время как нам самим пришлось вступать на деревенскую улицу под угрозой того, что из всех домов могли открыть беглый огонь. К тому же теперь мы передвигались почти вслепую, поскольку из большинства окон, где не было занавесок, струился свет, и он нас сильно ослеплял, и мы даже не знали, куда нас несут лошади; и действительно, Землер вместо того чтобы перевести эскадрон через ручей, пересекающий деревню, по мосту, повел эскадрон рядом с ним, прямо по замерзшему ручью, то есть по льду. Однако когда нас услышали местные жители, в основном венгерские крестьяне-виноделы, они вышли из домов и окружили нас, выкрикивая патриотические приветствия. Везде слышались темпераментные возгласы, все больше людей выходило на улицу, мужчины жестикулировали, женщины и девушки улыбались и протягивали нам сосуды с вином прямо в седла. От шумящей вокруг толпы исходил душный запах — как бывает в цирке. Говорили, что русских не видно. В этой местности, кроме венгров, жило много славян, и очень может быть, некоторые могли бы нас предать. Во всяком случае, мы ночевали с усиленным охранением. Лошади оставались под седлами, а рядовой состав спал, не раздеваясь, и при оружии. Разрешалось лишь повзводно переседлывать лошадей или ослаблять подпруги.

В этот вечер мы ужинали у Землера, обосновавшегося на постой в одноэтажном жилище школьного учителя, наши слуги сервировали стол, и мы вроде бы не испытывали никаких неудобств. Но я все еще сердился на то, как Землер вел эскадрон, и за кофе я сделал по этому поводу замечание, на что Землер, игравший во время ужина роль любезного хозяина, немедленно вскипел. Он выпил два-три стакана токайского, хотя и быстро от него пьянел. Я тотчас встал и вышел, и Мальтиц присоединился ко мне. Тогда Землер тоже поднялся, раздраженный, и пошел проверять посты. Гамильтон остался сидеть, пил вино и виски, два скрипача играли ему, а крестьяне снаружи прижимали носы к окнам и глазели на Гамильтона.

Когда мы вышли на улицу, Мальтиц, хотя он и не говорил по-венгерски, как-то сумел объясниться с несколькими девушками, которым он явно нравился, и остался с ними. Так что я пошел один на свою квартиру в крестьянском доме. Виноградарь, возможно, от радости, что мы пришли, подвыпил, долго мне что-то говорил, я ничего не понял, и когда он ушел, обе его дочери еще так долго находились в моей комнате, что мне пришлось предположить, что они считали своим патриотическим долгом или, по крайней мере, актом известного венгерского гостеприимства, беседовать со мной и проявлять ко мне благосклонность. Они красовались в праздничной одежде, в сапожках и лентах, и не были дурнушками. Но у меня уже тогда зародилось такое плохое предчувствие, что я ими совсем не интересовался и в конце концов выпроводил их из комнаты. Спал я плохо; в комнате было слишком сильно натоплено, и мне снились беспокойные сны.

Так, мне снилось, что я сижу в варьете в каком-то городе; появились обе дочери крестьянина и стали танцевать с мужчиной в плаще из красного китайского шелка. На каблуках девушек звенело что-то вроде шпор, но шпор не было. Видимо, в каблуки их сапожек были вмонтированы бубенчики. После этого девушки встали на помост, то есть поднялись на него, а мужчина в шелковом плаще остался стоять внизу, и девушки медленно поплыли над краем помоста в его объятия; вдруг движение прекратилось, или, вернее: движение превратилось в качание и шатание, и я увидел, что девушки болтаются в петлях, подвешенные за шеи. Однако и повешенные они не переставали улыбаться, а мужчина стал снимать с них сапоги. Они босыми ногами продолжали танцевать в воздухе, я же посчитал немыслимым то, что публика может еще на это смотреть как ни в чем не бывало. И хотя я внутренне примирялся с этим и даже сам не мог отвести глаз, все же я вскочил, чтобы протестовать против всего этого, — и тут я проснулся, сидя на кровати. Я рассердился на себя за этот сон, в комнате было ужасно жарко, я встал, чтобы выйти и подышать свежим воздухом. Однако перед дверью я споткнулся о моего денщика, который, завернувшись в попону, лежал там на охапке соломы и спал; тут открылась дверь, вошел ординарец и сообщил, что я должен сменить Гамильтона на посту.

Это было уже под утро. Когда я вышел на улицу, шел снег и дул ветер. Я еще около двух часов нес службу — шатался по гарнизону и проверял посты. В двух шагах ничего не было видно. Между тем ветер усилился, и когда мы в сумерках собрались выступать, разразилась настоящая, перемешанная с летящим песком, снежная буря. Когда эскадрон построился, лошадей и всадников сразу с одной стороны облепило снегом. Дневной свет, беловато — голубой и идущий казалось бы отовсюду и в то же время ниоткуда, изливался на нас как молочная масса.

Мы еще не покинули местечко, когда увидели, что к нам приближается лейтенант граф Хоринский с несколькими всадниками из драгун Шерфенберга. Он доложил, что его так называемый дальний разведывательный патруль уже три дня в пути и что в последний раз он ночевал в Ветче. Накануне вечером, около пяти часов (то есть вчера вечером), патруль сильно обстреляли под Хором, у моста через реку Ондаву, и они потеряли одного убитым. Ранили также лошадь, и она осталась лежать на месте. Дорога там несомненно закрыта мощными силами противника, и если мы хотим перейти через Ондаву, то нам следует поискать другое место для переправы.

Выслушав это сообщение, Землер, который явно еще страдал от последствий выпитого вчера токайского, возразил Хоринскому следующим образом: он принимает во внимание сообщение; а как он, Землер, намеревается переправляться через реку, это Хоринского совершенно не касается. Перед какими-то там постами на мосту, кои он, Хоринский, принял за целый батальон, Землер во всяком случае не отступит, а их, эти посты, раздавит, если Хоринский хочет это знать.

С этим намерением, которому, как потом выяснилось, он не изменил, Землер повернулся к Хоринскому спиной и ускакал. Мы еще некоторое время смотрели на Хоринского, а Хоринский на нас, потом он пожал плечами и тоже ускакал.

"Счастливо!" — только он и сказал. Нам же пришлось следовать за Землером, а тот перед деревней сразу перешел на широкий галоп. Передовой патруль уже нельзя было различить в снежной буре, и как только мы вскоре достигли Ветче, Землер вообще его вернул. "Назад! — закричал он. — Что вы там толчетесь в тумане! Вы мне больше не нужны! Где противник, я знаю и без вас!" — и мы миновали Ветче. Здесь крестьяне тоже выбегали на улицу, кричали и предлагали нам вино. Но Землер не позволил нам остановиться, и отсюда мы опять пошли широким галопом в северо-восточном направлении.

Некоторое время я молчал, потом внезапно решился и поскакал вперед — к Землеру, и одновременно я увидел, что Мальтиц и Гамильтон, словно сговорившись, присоединились ко мне.

Когда Землер увидел, что все мы одновременно оказались около него, он повернулся в седле и посмотрел на нас, высоко подняв брови.

— Ну, так что? — резко спросил он. — Позволено мне узнать, что господам здесь надо?

— Помешать тебе атаковать мосты, — сказал я резко, — мы не можем, хотя собственно задача разведотряда не вступать в бой, а лишь вести разведку. Нам надо было бы еще вчера напомнить тебе о твоих обязанностях, когда ты в темноте все рвался вперед…

— Отставить критику! — закричал он, и его наполовину залепленное снежными хлопьями лицо, сжатое с боков поднятым воротником, приняло маниакальное выражение высокомерия и ненависти.

— Изволь, изволь, — сказал я, — но ведь может получиться так, что ты через полчаса будешь лежать на земле, и не только ты сам, а наверняка многие из нас и из рядовых. Так не будешь ли ты добр сказать нам, где подробный приказ, который получил эскадрон, чтобы потом кто-нибудь мог бы выполнить остальное, если вообще речь еще пойдет о продолжении разведки, а не о возвращении.

После этого замечания Землер, дергая за раструбы своих перчаток, подавил свой гнев и сказал:

— Уже не в моей власти повернуть назад тех господ, которые не хотели бы следовать с нами. Иначе, я сделал бы это. Так что мне ничего не остается, кроме как взять вас с собой.

Я ничего на это не ответил, и двое других тоже молча смотрели на него.

— Каков все же приказ, — сказал я, — если смею спросить!

— Приказ, — закричал он, — вот он: эскадрон следует вести на Надь-Михали и там остановиться, выслать разведывательные патрули и лишь после полученной информации продвигаться на север, в долину Лаборчи. В правом кармане моей шинели, на моем трупе, господа найдут карту района Унгвар. После этого следует идти вперед. А теперь по местам!

Итак, нам ничего не оставалось, кроме как занять свои места — Гамильтон и Мальтиц при своих взводах, а я в арьергарде эскадрона. Конечно, в действительности приказ звучал, скорее всего, примерно так: эскадрон следует, если возможно, на Надь-Михали, а не как посчитал Землер, без учета обстоятельств и любой ценой. Название местечка Надь-Михали, хотя и произнесенное в столь критический момент, настолько меня растрогало, что я сразу вспомнил о событиях, которые у меня связывались с этим названием, так что я почти забыл про ситуацию, в которую намеревался ввергнуть нас неуправляемый человек, кому поручено здесь приказывать. Более того: это название меня растрогало тем сильней, что оно совпало именно с этой ситуацией. В Надь-Михали, или в Михаловце, как это звучит по-славянски, моя мать жила два или три года во время своего первого замужества, когда ее тогдашний муж был полковым командиром. Она часто об этом рассказывала, а также о семье Сцент-Кирали, или что-то вроде, с которой она была дружна и которая тоже жила там. У этой семьи Сцент-Кирали было имение в Надь-Михали, или около, я точно не помню, и лично их я не знал. А вот моя мать в последний раз видела их в Вене, незадолго до того, как она заболела и скончалась. Тогда с ними была девочка-подросток, о которой моя мать в последнее время часто рассказывала, как это бывает с пожилыми дамами, которые постоянно озабочены составлением партий для своих детей, и мать считала, что я когда-нибудь женюсь на ней, — теперь она, наверное, стала красивой девушкой и не без средств. Она, моя матушка, даже хотела, чтобы эта женитьба состоялась и много раз пыталась познакомить меня с теми людьми, но то ли я оказывался где-то в отъезде, то ли это меня вообще не интересовало, короче говоря, ничего из этого не вышло. Мать часто упоминала имя этой девочки. Но я его забыл. Потом моя матушка скончалась, и я больше об этом не думал. А теперь снова вспомнил. И о смерти моей матушки — с печалью, и то, как она умирала, и как она в последние дни стала такой маленькой и совсем жалкой. Однако я надеялся, что, может быть, Бог, или какие-либо старые боги нашего рода, может быть, какие-нибудь дальние родственники или, может быть, причисленные к лику святых предки, там, куда она ушла, могли бы ее хорошо принять. Я даже предполагал, что они вышли бы ей навстречу, может быть, пришли бы прямо в дом, как это бывает между близкими родственниками, когда происходит что-нибудь важное, чтобы посоветовать, помочь, или просто чтобы побыть рядом. Таким или подобным могло быть то таинственное существование, а в действительности уход моей матери произошел в конце концов с такой естественностью, так скромно и спокойно, что я был уверен — такой же надежный порядок вещей она найдет и на том свете.

Ее друзьям в Надь-Михали я охотно передал бы еще раз от нее привет, но признался самому себе, что у меня нет никакого шанса туда попасть, если Землер будет себя вести так же, как до сих пор. Теперь Землер пустил лошадь рысью, и эскадрон по четыре в ряд шумно следовал за ним, словно на параде. Что думали всадники и понимали ли они вообще, что готовилось, я не мог угадать, плоские славянские лица крестьян не выражали ничего, но вдруг массой людей и лошадей овладела странная нервозность, сразу почувствовалось беспокойство, как если бы в следующий момент весь эскадрон должен был сгинуть. Прежде всего тяжелый ирландский скакун Гамильтона, до этого постоянно шедший коротким галопом, неописуемо занервничал, и вдруг американец повернулся ко мне, сделал какое-то особенное движение, при котором было непонятно, имелся ли в виду ротмистр или его, Гамильтона, лошадь, — он показал себе на лоб и пожал плечами. Буря гнала сзади на нас огромные облака из снега и песка, это могло быть благоприятно для атаки, но и мы сами тоже не видели далее ста шагов. Пригнувшись и вобрав головы в меховые воротники, всадники скакали вперед. Все охранения подтянулись. И тут мы услышали с запада ослабленный ветром шум боя, который вскоре прекратился; один из соседних разведотрядов, возможно, натолкнулся на неприятеля, однако немедленно откатился назад.

Через короткое время дорога повернула еще круче направо и пошла прямо на восток. Немного спустя перед нами возникла небольшая длинная гладкая возвышенность. Это тянулась совершенно занесенная снегом береговая дамба, возвышающаяся над равниной Ондавы, и вдруг мы увидели прямо перед собой и мост, и слева от него — несколько рассыпанных домов небольшой деревушки Хор.

В этот момент Землер поскакал галопом; эскадрон, внезапно отпущенный на свободу, сразу рванулся вперед, и почти одновременно мы услышали несколько приглушенных снежной бурей выстрелов — лобовых и резких. Я услышал трубный звук атаки, и вся масса всадников, вытянув далеко над шеями лошадей лезвия длинных новомодных английских сабель, устремилась вперед. В несколько мгновений всадники достигли насыпи перед мостом. Я видел, как три или четыре драгуна выпали из седел, их словно снесло ветром, загасило, как пламя; несколько лошадей столкнулись. Снег, куски железа и мелкие камни, два из которых, взлетев вверх, попали в меня. Один из них с резким звуком ударился в мой шлем у виска, второй попал мне в грудь — слева, почти возле плеча. Хорошо, подумал я, что это не пули! Под нами уже гремел мост, и я видел, как русские посты, стоявшие здесь, были смяты конницей. Перед нами, на расстоянии нескольких сотен шагов, лежала деревня Вашархели, скрытая от нас береговой насыпью, из-за которой теперь выбегали толпы русских, и они сразу здесь же или после того, как пробегали некоторое расстояние по открытому полю, бросались на землю и открывали по нам прицельный огонь.

Но они опоздали. Перелетев мост, мы тут же развернулись из беспорядочной стаи в некое подобие фронта и сбивали лошадями русских на землю; некоторые из них еще бежали нам навстречу, а другие вскакивали с земли и спасались бегством, — и так мы достигли первых домов, после того как преодолели приблизительно за полминуты расстояние до окраины деревни, где мы русских искрошили в куски, а уцелевших погнали в деревню. Здесь они бросили оружие и сдались.

Все это продолжалось немногим более минуты. Мы еще не совсем пришли в себя от атаки, когда на деревенской улице раздались звуки трубы — сбор! Кроме того, я не мог вспомнить отдельные фазы боя или моменты схватки, мне казалось, что я не прискакал сюда, а прилетел и вдруг застыл посреди деревни, и непривычное удивление, что я вообще еще живой, охватило меня. Атака, если ее ведут верхом против пехоты, обычно абсолютно обречена на провал. А эта атака удалась. Противник либо спал, либо был каким-либо образом совершенно ошарашен, может быть, и снежная буря закрывала ему поле обзора: во всяком случае, эскадрон стоял здесь, на лошадях, и они раздували, храпя, ноздри, а рядом несколько наших с угрожающими жестами прижимали кучку пленных к стенам домов, и крестьяне тоже старались протиснуться на улицу и сбивались вокруг нас, что-то невнятно выкрикивая. Потери у нас были сравнительно невелики: не более пятнадцати всадников.

Между тем Землер, отвернувшись от нас, остановился и ждал, пока эскадрон построится позади него. Он опять сидел на своем темно-гнедом: привычная небрежная посадка, поднятый воротник, руки в карманах, и буря сдувает хвост лошади на круп и к задним ногам… Я не мог не выразить человеку, который такую, явно безумную, атаку провел с удивительным успехом, своего восхищения.

Теперь он медленно повернулся к нам, развернув лошадь. Но уже первый взгляд на него удивил меня еще больше. Он казался совершенно другим, чем всегда, совершенно спокойным и собранным, и его лицо, посмуглевшее от воздуха и снега, не разрумянилось, а своеобразно потемнело, словно на него набежала тень, и не выражало ни малейшего чувства — ни какой-либо радости от счастливой атаки, ни триумфа, ни хотя бы даже удовлетворения, так что он, вопреки нашему мнению, чувствовал себя как всегда правым; глаза его смотрели на нас совершенно неподвижно и без какого-либо выражения. Эскадрон тоже приходил в порядок в непривычном спокойствии, если не считать храпа и топтания лошадей, без привычных подергиваний за уздечки и штатных проклятий вахмистров; лица рядовых тоже были совершенно однообразны и неподвижны от непонятной теневой смуглости. Вообще все вдруг стало совершенно другим, буря сразу ослабела, и несмотря на шум, учиненный крестьянами и доносящийся, казалось, откуда-то издалека, установилась смягченная снегом тишина, — и вдруг крики крестьян прекратились. Слышался лишь свист отдельных ударов ветра по крышам и время от времени скрежещущий звук, как если бы лошади грызли свои удила.

Землер, после того как несколько секунд на нас смотрел, дал Гамильтону приказ нести со взводом дозор вокруг деревни. При этом его голос звучал ясно и дрожа, как звон колокола. После этого Землер приказал Мальтицу с половиной его взвода остаться на месте и обыскать дома. Другую половину взвода вернули на поле боя, чтобы посмотреть, какие у нас потери… Наконец Землер повернулся к пленным. Он удивил меня спокойным, даже достойным поведением, когда он шагом проехал вдоль стен домов, где они стояли. Выяснилось, что это остатки двух рот Эриванского пехотного полка. Среди них было три офицера. Землер остановился перед ними и, пока гнедой легким, бесконечно грациозным движением копыта копал снег, спросил по-французски офицеров, где находится остальной противник. Но они заявили, что не хотят отвечать. "Да это и не нужно", — сказал Землер через мгновение. Он все равно убедится в этом сам. И снова его голос зазвучал, как колокол.

Мы оставались в Вашархели около часа. Это время пролетело для меня, как в странном сне.

Я сидел на лошади, застывшей посреди деревенской улицы, и ко мне лично не обратились ни с одним прямым приказом. В то время, пока полувзвод с пленными, ранеными и с подготовленным сообщением о происшедшем бое отправлялись назад, в тыл, никому до меня не было никакого дела, и у меня даже появилось чувство, что обо мне позабыли. Впечатления от всего, что вокруг меня происходило, шли не непрерывной цепью, а, как мне кажется, с интервалами: когда я снова осознавал окружающее, события успевали уже продвинуться вперед. Это странное состояние моих нервов я считал следствием пережитой опасности. Я вообще-то не очень был уверен, что пережил этот бой. Но когда постепенно начинал вспоминать подробности, то воспоминания о них были даже сильнее, чем в действительности, и я опять слышал совершенно четко встречные залпы, видел бросающихся перед нами врассыпную русских, а самого себя видел скачущим по деревенской улице, и лишь с этого момента у меня действительно появлялось чувство, что на самом деле нахожусь на деревенской улице.

Я оглянулся и увидел, что эскадрон, усиленный еще тремя взводами, готов продолжать свой марш. Взвод с ранеными и пленными уже отправили.

За все это время Землер не сказал мне ни слова, но непосредственно перед тем, как мы начали движение, он подскакал ко мне и сказал:

— Мне нужно попросить у тебя извинения за мою тогдашнюю резкость. Я сожалею, что был так невежлив с вами, и был бы благодарен, если бы ты захотел передать это обоим господам офицерам.

— Ах, — ответил я удивленно, — да ведь я сам должен был бы попросить извинения. Но прежде всего я тебя поздравляю с твоим исключительным успехом!

— За это, — сказал он, — только тебя я и должен благодарить.

А затем, после того как Землер меня еще мгновение более или менее без выражения рассматривал, он отвернулся и встал во главе эскадрона, — и эскадрон с большим шумом, словно лошади шли не по снегу, а по ворохам сухих листьев, двинулся дальше.

Сразу за деревней мы повернули на северо-восток и теперь снова продвигались вперед с особой осторожностью. Слева от нас потянулись склоны с виноградниками, местами дорога шла по самим склонам. Справа, на равнине тянулась железнодорожная насыпь. Это еще был перегон на Надь-Михали. Снежная буря постепенно совсем прекратилась. Уже в местечке мы ее не чувствовали так сильно, а сейчас падали только отдельные хлопья снега. Кроме того, похолодало, и покров облачности несколько приподнялся. Но солнце не появлялось. Вдали опять показались склоны Карпат.

Я предполагал, что после такого удачного боя настроение у отряда станет радостным, однако люди вели себя отнюдь не так. Они пребывали в спокойно-равнодушном молчании. Я передал извинение Землера Гамильтону и Мальтицу. Однако, как мне показалось, это не произвело на них особого впечатления. После этого я завел разговор про удачу, которая сопутствовала нам в стычке, и которую я назвал совершенно невероятной; но странным образом оба вдруг сказали, и даже почти раздраженно и нетерпеливо, что она совсем не была такой уж неожиданной, так как они, по крайней мере, давно предполагали, что все должно кончиться так или подобным образом, как это и произошло на самом деле. Этого, ответил я удивленно, невозможно было предположить. Однако они подтвердили, что не предполагали ничего другого и ожидали именно этого; и когда я их спросил, не кажется ли им странной хотя бы перемена в поведении Землера, они ответили, что находят это вовсе не странным, а само собой разумеющимся. После этого я, покачав головой, прервал этот разговор, так как оба, кажется, не считали его достойным внимания. Кроме того, Мальтиц имел наглость сделать мне совершенно невнятное замечание. Он пробурчал: мне, мол, можно не все говорить. "Что это значит?" — воскликнул я. Однако он не ответил. Я признался самому себе, что так плохо настроенных победителей еще никогда не видел, и прежде всего напускное умничанье Мальтица и то, что он все, как попугай, повторял за Гамильтоном, — всё это привело меня в раздражение.

Теперь я подхожу к одному из самых примечательных мест моего рассказа. Сразу после обеда мы приблизились к Надь-Михали. Эскадрон передвигался по дороге, и его было видно издалека, и если бы противник находился где-нибудь поблизости, то нас бы, конечно, заметили и обстреляли. Но ничего подобного не произошло. Лишь из Надь-Михали навстречу нам бежали люди, и, по правде сказать, их было довольно много. Надь-Михали — небольшой город, расположенный наполовину на равнине, наполовину у входа в долину реки Лаборчи, где горы начинают смыкаться. Посредине долины возвышается небольшой, но очень острый, покрытый лесом холм, или гора — опять же один из тех потухших вулканов, коих там предостаточно, и на нем высится небольшая церковь, или капелла. Благодаря ей, вход в долину имеет весьма запоминающийся вид.

От подножия горы, где расположена церковь, наискось пересекая дорогу, тянется тополиная аллея, и на скрещении аллеи и дороги, близко к местечку и почти в самом местечке толпились и суетились люди, — кто бежал нам навстречу, кто уже стоял и издали глазел на нас.

Кроме того, мы увидели, как там остановилась открытая, ло всей видимости, охотничья коляска.

Когда мы приближались к группе людей, некоторые из них махали нам носовыми платками, а когда мы к ним подъехали, то остановились и спросили, есть ли в местечке неприятель. "Нет, — ответили они, — неприятеля нигде нет". Между тем от коляски, рядом с которой она стояла, отошла девушка, или молодая дама, в шубе деревенского покроя, приблизилась почти вплотную к моей лошади и спросила: "Вы барон Багге?". Однако у меня не было времени подробней ее рассмотреть, поскольку, когда я наклонился к ней и вежливо подтвердил, что да, я и есть барон Багге, ее лицо вдруг оказалось совсем близко, и я на какое-то мгновение заглянул в ее чудные глаза, после чего ее руки сомкнулись уже у меня на шее, а поцелуй запечатал мой рот.

Я выпрямился, крайне смущенный, и она отступила на шаг. Теперь я увидел, что она высокого роста, непривычно стройная, и стояла она с невероятным достоинством, словно бы парила в воздухе. Ее глаза были лучистой фантастической голубизны, словно все небеса отражались в них; они все еще смотрели на меня, не мигая, словно глаза богини, о которой говорят, что ее ресницы не опускаются.

— Кто вы? — выдавил я, наконец.

— Меня, — ответила она, не улыбаясь и не покраснев, и не проявив никакого признака смущения, — зовут Шарлотта, Шарлотта Сцент-Кирали. Разве вы обо мне ничего не знаете? Мне про вас много рассказывали. — И она добавила: — Я видела также ваши фотографии. Поэтому вас сразу узнала. О, я вас хорошо знаю!

А, подумал я, так это дочь тех самых людей, о которых… И моя матушка, оказывается, даже посылала им мои фотографии…

— Но как же так, — воскликнул я, — почему вы здесь? То есть здесь, перед городом? Разве вы знали, что я должен приехать?

— Да, — сказала она. — Может быть. Может быть, я это действительно знала. Не то, что это произойдет теперь, не обязательно сегодня. Но я знала, что вы, наконец, приедете, барон Багге!

Я бросил быстрый взгляд на Землера, Гамильтона и Мальтица. Но Землер разговаривал с несколькими людьми из города, которые заверяли его, что противник здесь даже не показывался. Он не смотрел в мою сторону, но Мальтиц и Гамильтон, хотя и видели все, казалось, нисколько не были удивлены тому приему, который мне был оказан. Спустя некоторое время они, не улыбаясь, опять отвернулись, как бы давая знать, что все в порядке; и глаза рядовых всадников смотрели спокойно, как если бы всё именно так и должно быть. На меня опять нашло беспокойное чувство нереальности всего происходящего, — как уже было сразу после боя, — и я некоторое время сомневался: действительно ли я — это я, тот самый, который сейчас здесь находится, подобно тому, как иногда при ходьбе, езде или скачке возникает смутное, кружащее голову сомнение, когда вдруг думаешь, ты ли это, кто скачет верхом, едет или идет. Но я это отнес к перенапряжению или к тому, что я как следует не выспался.

— Простите, — сказал я Шарлотте, — мою растерянность! Но когда я услышал, что мы следуем через Надь — Михали, я принял решение навестить вашу семью, но не мог предположить, что вы меня даже будете встречать…

— Ах, — прервала она, — не морочьте себе этим голову, я часто приезжаю сюда, стою возле коляски и смотрю на дорогу: не едет ли кто-нибудь. Возможно, вы оказались тем, кого я жду. Вы задержитесь у нас?

— Возможно. На какое-то время.

— У меня дома, — сказала она, — наверняка будут очень рады вас увидеть. Зайдите же к нам, пожалуйста. Не хотите ли вы зайти к нам на чай уже сегодня?

— Сегодня?

— Да.

— Если позволит служба, — согласился я. — Но я действительно не знаю, удастся ли это мне сегодня. Мы ведь здесь выдвинуты вперед, и может быть, что мы в любой момент снова соприкоснемся с врагом…

— Ах, — воскликнула она, — никакого врага здесь нигде нет.

— Да, — ответил я, — так считается. Но всего лишь несколько часов тому назад у нас был бой. И почему вы вообще оказались здесь? Разве от вас, когда русские подошли ближе, не потребовали уехать в Пешт или в Вену? Я этого не понимаю…

— Да не встретитесь вы с противником, — повторила она. — Я же сказала: здесь нет никакого врага, и вы тоже не увидите ни одного…

— Это как раз то, что меня очень удивляет, — сказал я. — Вообще-то мы должны были, по всей вероятности, уже давно столкнуться с основными силами противника…

— Оставьте это, — улыбнулась она. — Разве вам больше нечего мне сказать? Но вы еще успеете, в пять или в половине шестого вы будете у нас, не так ли? Итак, до встречи!

После этого она мне кивнула. Потом она повернулась, подошла к своей коляске и села рядом с кучером. Коляска немедленно покатилась.

Я смотрел ей в след, все еще довольно смущенный. Коляска скоро исчезла между первыми домами города. Теперь я ждал, что Мальтиц или Гамильтон о чем-то меня спросят: кто такая Шарлотта, или что-то в этом роде. Но они молчали и смотрели куда-то в другую сторону, и явно нами больше не интересовались. Землер тоже жестом руки отпустил людей, с которыми разговаривал. Эскадрон снова двинулся в город. Но я сам считал необходимым, в какой-то мере, как-либо оправдать девушку перед лейтенантами. Кто знает, что они на самом деле подумали!

— Как вы все это находите? — спросил я.

— Что? — откликнулся Мальтиц.

— Эту встречу.

— Ну, — сказал Мальтиц, — а что тут такого?

— В Венгрии принято, — объяснил я, — в некоторых официальных случаях целоваться. Целуются, прежде всего, когда приветствуют друг друга. Это красивый обычай. Разве вы этого еще не заметили?

— Да, — подтвердил Мальтиц, — мужчины целуют друг друга, и женщины тоже. Но женщины ведь не целуют мужчин, по крайней мере, в случае, если они не имеют к ним никакого отношения.

— Что это значит! — воскликнул я. — Родители этой молодой дамы были друзьями моей матери.

— Да? — заметил Мальтиц. — Тем лучше.

— Что значит, тем лучше? Что ты хочешь этим сказать?

— Я? Ничего.

— Вот как! — бросил я резко.

— Что ты, собственно, хочешь от нас? — спросил Гамильтон. — Мы ведь ничего по этому поводу не говорили.

— Ничего. Но я не хотел бы, чтобы вы все неправильно истолковали. Я тоже ничего бы не подумал, если бы одного из вас приветствовали подобным образом.

— Ах, — заметил Гамильтон, и посмотрел на меня с особенным выражением. — Нас ведь так не приветствуют. Но твой случай несколько иной.

— Что ты имеешь в виду? — воскликнул я. — Почему это у меня иной случай? Вы оба вообще очень странные! Вдруг вы начинаете вести такие непонятные речи! Что вы имеете в виду?

Мгновение Гамильтон и Мальтиц смотрели друг на друга, потом Мальтиц сказал:

— Ничего. Ничего мы не имеем в виду. Почему ты думаешь, что мы что-то имеем? Например, против тебя. Знать ничего не знаю.

— Однако! — воскликнул я и бросил повод. — Вы всегда смешно отвечаете! Особенно ты в последнее время стал слишком дерзким. Прекрати! Я гораздо старше тебя, ты должен соблюдать приличия. Понимаешь?

Затем я снова подхватил поводья и стал смотреть в сторону, явно рассерженный двусмысленными высказываниями обоих и тем, что они, по-видимому, от меня что-то скрывают.

Я хоть и слышал ворчание Мальтица, но больше в его сторону не оборачивался. Кроме того, я только теперь начал присматриваться к городу.

Надь-Михали очень маленький город; но я никогда не видел в столь маленьком, как это, местечке такого большого скопления людей. Когда мы вступили в него, они толпами шли нам навстречу, и когда мы проезжали верхом по рыночной площади, вокруг теснилось такое множество людей, что мы едва прокладывали себе дорогу. Я, скорее, ожидал из-за близости неприятеля увидеть местечко пустым, или почти пустым. Вместо этого, городок чуть ли не трещал по швам. Кроме того, мне было совершенно неясно, где живет эта масса людей. Позднее я узнал, что они по большей части пришли из деревень, во всяком случае, так говорили. Кроме того, я видел многих, которые несомненно были горожанами. С некоторыми из них позднее я познакомился. Казалось, Надь-Михали страдает от настоящего переизбытка чиновников и членов их семей, от отставных офицеров, начальников округов, или комитатов, как говорят в Венгрии, знатных дам из монастырских приютов для престарелых, членов монашеских орденов, лиц духовного чина, священнослужителей и тому подобных. Сюда же следует причислить прислугу всех этих людей; здесь находилось бесчисленное количество коммерсантов, и казалось, что у окрестных помещиков нет больше никаких дел, кроме как постоянно ездить в город; даже крестьяне и их батраки и батрачки шатались по городу толпами, предположительно потому, что у них теперь не было никаких сельскохозяйственных работ. Я удивлялся, откуда у них столько денег, чтобы жить в городе, — поскольку они жили не очень экономно, — как я скоро заметил, настоящая страсть к удовольствиям, иногда даже сумасшедшая веселость гнала людей в трактиры и шинки, — и на это они убивали все свое время. Наконец, я ничего другого не мог предположить, кроме того, что они все собрались в городе, потому что здесь из-за близости русских они считали себя в большей безопасности, чем в сельской местности, и расходовали здесь все свои деньги, вместо того чтобы оставлять эти деньги мародерам или каким-либо другим людям, которые могли у них эти деньги отнять. Но и сами горожане были не менее расточительны и сорили деньгами направо и налево. Здесь жили хорошо не только в качественном, но и в количественном смысле: здесь кишело столько людей, каждая отдельная семья была чрезвычайно многочисленной, и у каждого, кроме детей и внуков, набиралось еще невероятно много других родственников, так что мне, если даже не говорить о пресловутой плодовитости венгров, буквально пришлось предположить, что они никогда не умирают.

Когда мы вступили на рыночную площадь, нас окружило множество людей, восклицая и размахивая платками; нам дали приказ спешиться, и в следующее мгновение мы, офицеры, были окружены толпами жителей, в большинстве своем нашего сословия, и они обращались с нами самым любезным образом, представлялись и говорили, что для них будет честью, если мы у них остановимся. Живут они хотя и в некоторой тесноте, но для нас они место найдут. За нас буквально дрались; сыпались, как дождь, приглашения от совершенно незнакомых людей на званые обеды, ужины и приемы. Вдруг сразу настроение полностью изменилось, речь о неприятеле больше не шла. Никто, кажется, не думал, что русские могут нагрянуть. Вместо этого, по-видимому, ни у кого не было никаких других забот, кроме как нас приветствовать, приглашать и заботиться о наших развлечениях.

Расквартирование шло своим чередом. Несмотря на то, что от предложений не было отбоя, все же выбор оказался трудным, особенно по размещению рядового состава и лошадей. Впрочем, Землеру пришлось отвлечь целый взвод на охранение: три четверти взвода — на северный край местечка, остальных — на так называемый Градек (так именовалась небольшая гора, где располагалась капелла). Оттуда, сверху, нужно было постоянно наблюдать за всей местностью и в ночное время: не покажутся ли движущиеся огоньки, например, от русских тыловых частей. Для последних двух взводов место для ночлега нашли с трудом.

Мы, офицеры, в конце концов все расположились в монастыре. Мы посчитали это наилучшим выходом, чтобы не обидеть никого из тех, кто проявил свое гостеприимство, если бы мы приняли приглашение одного, а другому бы отказали. Монастырь мог считаться, так сказать, нейтральным местом. Кроме того, там была и сравнительно наибольшая площадь; мы могли жить вместе, и рядом с нами располагался эскадрон, поскольку его разместили в хозяйственных постройках, — после некоторых усилий, но все-таки к взаимному удовлетворению.

Между тем начало смеркаться, и мы, Землер и я, объехали еще засветло караулы на окраине местечка, проскочили через тополиную аллею к Градеку, где мы проверили, как содержатся лошади подразделения, которое там разместилось, и, наконец, поднялись к капелле. Этот зигзагообразный путь, который нам надо было преодолеть, занял минут пять. Он вел наверх под хвойными деревьями, довольно крутой и обледенелый, к месту расположения часовни. Наверху, в капелле, команда развела костерок. Дым выходил через выбитое окно. Землер, опасаясь, что ночью свет заметят, приказал занавесить окно, да притом с помощью нескольких больших бурых солдатских шинелей. Принесли также охапки соломы, чтобы помягче было спать. Здесь, наверху, командовал надежный вахмистр.

Облокотясь на барочную каменную балюстраду, которая окольцовывала небольшую площадку вокруг капеллы, мы смотрели вниз, в пропасть. Несмотря на опускающиеся сумерки, вид отсюда открывался широкий, даже неестественно обширный, и местность простиралась далеко на север, до отрогов Карпат, поднимающихся словно кулисы, и она бы просматривалась еще дальше, если бы сверху ее не ограничивал плотный, давящий слой облаков, нависавший над всей окрестностью. Но долину Лаборчи мы просматривали вверх почти до Гомонна.

Город, столь перенаселенный, впрочем, тоже виделся как на ладони, и совсем пусто и безжизненно простирались заснеженные окрестности. Мы не видели ни следов людей, ни крестьян, ни повозок, ни войска, даже ни одного дымка над крышами деревень. Ландшафт застыл, словно выкованный из железа. Стояла мертвая тишина, не лаяла ни одна собака, не гремела ни одна повозка, только из самого Надь-Михали, который начал окутываться розоватым туманом огоньков, к нам поднималось легкое жужжание, возможно, от шумного говора многих людей.

Вид этого ландшафта преисполнил меня огромной печалью, и это чувство было столь же сильным, как, собственно, все ощущения этого дня: крайнее напряжение нервов, внезапное головокружение, склонность к грезам, ожесточенные перепалки, удивление, смятенность, — ни одно из чувств не отсутствовало, разве что кроме чувства равнодушия, как не бывает никакого равнодушия в настоящих грезах, были лишь сильные и сверхсильные переживания. Землер тоже молча уставился вниз и смотрел долго и совершенно неподвижно и, как мне показалось, с таким исполненным ненависти взглядом, что мне наконец стало нехорошо, и я захотел его спросить, что с ним, когда он снова шевельнулся — с легким стоном, как если бы он катался по земле, весь пронизанный болью.

— Что с тобой? — спросил я.

— Ничего, — ответил он. Вот только лицо его исказилось.

— Что-то случилось?

— Нет, — сказал он. — Идем! — и он отвернулся.

Я подумал, что у него наступил очередной приступ сумасшествия.

В шесть часов мы вернулись в город.

Улицы, хотя уже наступила глубокая ночь, все еще кишели людьми, но многие уже переместились в дома, откуда слышались песни, крики, смех, и вообще все признаки удовольствия и веселости были налицо. Странная, чрезмерная жизнерадостность этого города меня удивляла, и, по-видимому, была в порядке вещей, по крайней мере, пока я там находился.

Когда мы спешились возле монастыря, Землер меня отпустил, чтобы я мог нанести визит к Сцент-Кирали; не теряя времени, я отправился к ним. Это было неподалеку. Они жили на краю городка, в полудеревенском, похожем на усадьбу доме, у садовой стены которого расположился один из наших постов.

И этот дом был ярко освещен, и там находилось много людей. Два зала были набиты битком. Шарлотта встретила меня у дверей. На ней было вечернее платье, и лишь теперь я увидел, как невероятно она стройна и тонка, прежде всего, в бедрах. Лицо ее казалось несколько бледным, но губы были пурпурными, хотя и не накрашенными, так как тогда еще не было принято красить губы. У нее были шелковистые темно-русые волосы, и они казались светлее, чем были на самом деле, и иссиня-черные брови. Бросался в глаза высокий затылок, как у египетских правителей, чьи головы удлинялись из-за двойных диадем; однако это могло быть всего лишь из — за высокой прически Шарлотты, во всяком случае это делало ее выше и одновременно придавало ей черты некоторого детского своенравия. Когда она улыбалась, я видел сверкание ее зубов — ослепительную эмаль, как у совсем молодых зверей, или даже еще белее, и такого совершенства, как зубы греческих гетер в раскрытых гробницах. Вид этой самой по себе необычной персоны напоминал, по всей вероятности, множество чего-то уж совсем отдаленного, что сразу приходило на ум и соотносилось с ней, как со всем необычным и полным ассоциаций: восхитительная лазурь ее глаз, прежде всего, казалось, отражала дали вместе с небом и морями, необычайные судьбы, роскошь и великолепные и редкие вещи.

В общем, у меня создалось впечатление, и в пользу его говорила манера, с которой меня принимали на подходах к городу, что эта женщина, несмотря на свою молодость, явно превосходит невероятно незатейливых женщин нашего времени; в ней чувствовалось что-то вроде вновь возрожденной аристократки из времен античности, Сиракуз, Кирены или Коринфа, — если бы чрезмерная эфемерность этого образа не противоречила лучащемуся блистанию и роскоши красавиц того времени. То, что там представлялось наружным блеском, здесь было свечением изнутри: словно сквозь пелену пыли, в которую погрузился тот мир, и словно сквозь развеянный пепел из опрокинутых урн, мерцало это чело в обрамлении, как бы сработанных некогда золотых дел мастерами и затемненных долгим временем прядей.

Казалось, что я смотрел на нее необычайно долго, может быть, даже слишком долго, или даже уставился на нее, может быть, она уже давно что-то сказала, так что я либо не услышал, или оставил ее без ответа, во всяком случае, я вдруг заметил, что она, улыбаясь, повторяет вопрос, не хочу ли я здесь с кем-либо познакомиться. Я выслушал ее, тоже улыбаясь, но несколько растерянно, и нам буквально пришлось протискиваться сквозь множество присутствующих. Там были группы, которые болтали, играли или пили освежающие напитки, в соседней комнате играла музыка, и там танцевали, хотя в те времена танцевать после обеда было еще чем-то необычным.

Сначала Шарлотта представила меня своему отцу и своему брату, который выглядел гораздо старше ее. Старый Сцент-Кирали сразу заключил меня в объятия. Он более чем счастлив видеть меня, сказал он. При этом он похлопывал меня по спине. Ах, моя бедная матушка! Она была так дружна с его женой. И его жены тоже, к сожалению, здесь нет.

— Где же она? — спросил я. — Может быть, в Пеште?

— Нет, скончалась, — сказал он с неопределенным выражением.

Я этого не знал, и это меня очень опечалило.

— Ах, — продолжал он, — она была такой хорошей женой! Она была одной из лучших жен, которые когда — либо жили на свете. Уже прошло много времени, как ее нет, но мне кажется, что это происходило лишь вчера, когда обе, тогда еще, конечно, совсем молодые дамы, сидели здесь, в нашем саду, болтали друг с другом по — французски и вышивали бисером, или что-то в этом роде. Твоя мать, — сказал он к моему удивлению, — ожидала тогда своего первого ребенка. Я все еще вижу их обеих перед собой. На них — большие флорентийские летние шляпы, затенявшие их лица, обе очень красивы, особенно твоя мать. Я был в нее даже немного влюблен. Нет, этого не может быть. Все это происходило как будто вчера. Но ведь вчера в любом случае была зима, а когда они обе сидели в саду, было лето, и совсем не твоя мать, а моя собственная жена тогда ожидала ребенка.

Извини! Но я становлюсь забывчивым. Становишься таким забывчивым, когда стареешь, и постоянно все путаешь — и времена, и женщин. К счастью, в эти годы уже редко кто имеет жен, иначе они бы беспрестанно ссорились между собой. В действительности же не знаешь, кто еще живет, а кто уже умер, даже о самом себе и то не знаешь этого точно. Люди, конечно, неохотно говорят об этом. Ах, давайте это оставим! Лучше давайте радоваться, что ты сюда приехал, пусть и пришлось разразиться войне, прежде чем ты решился посетить нас. Ты здесь только с одним эскадроном? Что это за униформа на тебе? Драгун графа Гондола? Смешное название. Пардон! Сколько у вас офицеров? Четверо? Вы, конечно, остановитесь у нас. Я совершенно не понимаю, почему Шарлотта сразу вас не пригласила? Но она всегда такая робкая. Еще раз, во всяком случае, от всего сердца добро пожаловать!

И он прижимал по очереди к моим щекам свои седые, теплые и немного влажные кавалерийские усы.

— Ты, — ответил я, — очень добр. Но я не думаю, что мы можем сюда переселиться, мы уже все проживаем в монастыре.

— Смешно! — воскликнул он. — Молодые люди, а квартируете в монастыре! Может быть, еще и в кельях!.. Нет, вы переезжаете к нам — и немедленно!

— Да нет, — сказал я, — это не получится. Отряд расквартирован рядом с нами, и мы ведь не можем из-за близости неприятеля…

— Ах! — воскликнул он. — Близость неприятеля! Совсем не понимаю, что вам далась это близость неприятеля! Да нет никакого неприятеля! Весь город уже смеется, что вы везде выставили посты!

— Извини, — сказал я, — но известный венгерский оптимизм не должен тебя вводить в заблуждение, что ситуация… Совершенно исключено, чтобы мы…

— Ничего подобного! — воскликнул он. — Отговорки! Сплошные отговорки! Я тебя не слушаю, и ты будешь жить у нас! А твои товарищи, если они не захотят переселяться, по крайней мере, будут у нас столоваться. Николаус, — обратился он к своему сыну, — ты сейчас же пойдешь к господам и попросишь их прийти сюда. И заодно вели принести вещи Багге.

Так все и получилось. До прихода Землера и обоих лейтенантов меня представили множеству людей: Маршаловским, Црини, Ракоши, Тюрхаймам, Рабаттам, Лангенмантелям, Халлевейлям и многим другим. Я поболтал с ними, потом мы с Шарлоттой перешли в соседнюю комнату и потанцевали.

Как, думал я во время танца, возможно все это? Вчера вечером мы миновали наши окопы и считали: ну, теперь нам придется целыми днями только и видеть, что снег и затхлые крестьянские дома; после этого мы несколько часов вообще никого не видели, кроме трех повешенных, затем мы переночевали в деревне, где у меня постоянно было чувство, что смерть стоит перед домом, после этого у нас был тяжелый бой, и мне не верилось, что уцелеет хотя бы один из пяти, потом мы опять никого не видели, затем мы прибыли в город, весь забитый людьми, и у всех на уме одни увеселения, о русских вообще нет речи, каждый смеется, если заговоришь о русских, комнаты полны людей, и они беседуют друг с другом, а я танцую с особой, и она очень красива, по крайней мере, самая привлекательная из когда-либо виденных мною, она меня уже поцеловала, причем в самом начале… как это все понимать? Я должен был себе признаться, что ситуация меня просто ошарашивала, я ее не понимал и чувствовал себя сбитым с толку, прежде всего из-за близости Шарлотты; она танцевала на удивление хорошо, ее левая рука охватывала меня с легкой, невероятно гибкой, довольно энергичной силой, ее глаза излучали морскую синь, и ее губы были так близко, что мне приходилось делать над собой усилие, чтобы сохранить независимую осанку. Мы танцевали вальс, и я не могу сказать, как долго это продолжалось, во всяком случае, очень долго, потому что, когда вальс кончился, мы обнаружили, что мы — единственная танцующая пара посреди комнаты; все нам зааплодировали, и Землер, Мальтиц и Гамильтон уже стояли здесь и смотрели на нас.

Я удивился, что Землер пришел с обоими другими господами, и хотел уже его спросить, не считает ли он необходимым кого-либо из нас отправить выполнять служебные обязанности, но потом передумал. Я просто устал обращать его внимание на его же собственные постоянные упущения.

— О чем, — спросила Шарлотта, когда мы возвращались на наши места, — о чем вы, собственно, думали, когда мы танцевали?

— Я, — ответил я, — смотрел в ваши глаза. Они казались мне морями, ваши глаза, и по ним плыли золотые галеры.

Вскоре после этого нас пригласили к столу.

Ужин накрыли в соседнем зале; всего за двумя столами могли сидеть сорок или пятьдесят человек. Трапеза была изобильной и очень веселой, она длилась довольно долго, и я спросил себя: всегда ли здесь такое бывает? Если да, то Сцент-Кирали должны были истратить на банкет уже целое состояние.

После ужина снова то играли, то танцевали, затем мы, я и Шарлотта, сидели рядом на диване и смотрели на танцующих.

— Объясните мне, — спросил я, наконец, — как это действительно получилось, что вы оказались перед городом и узнали меня?

Мгновение она подумала, потом взглянула на меня и сказала:

— Так получилось, потому что я вас люблю.

Я, конечно, заметил, что она мной интересуется, но, в общем, столь мало мог рассчитывать на такую откровенность, что растерялся и просто вежливо поклонился и спросил: "Пардон?"

— Не ведите себя так, — сказала она без смущения, — словно вы об этом не знали!

— Милая сударыня, — пробормотал я, — конечно, вы меня выделили! Но как я мог даже предположить подобное признание! Кроме того, это не объяснение. Мы с вами знакомы шесть или восемь часов, а когда вы встретили меня перед городом, мы вообще не были знакомы…

— Нет, — возразила она, — я уже там сказала вам, что давно вас знаю.

— Но как такое возможно? — воскликнул я. — Вы сказали, что вам обо мне рассказывали… Ну, и мне о вас тоже. Но я должен признаться, что после этого у меня к вам никакого действительного интереса не возникло. Правда, вы говорили также и о фотографиях…

— Странный вы человек, — рассудила она. — Вы ищете объяснения для чувства, словно его можно обосновать, как какое-то намерение, например, встать, потому что пора вставать, сесть в коляску, потому что нужно куда-то ехать, или купить какой-либо предмет, потому что этот предмет вам понравился. Но чувства — это не намерения. Они приходят сами по себе, независимо от нас. Я вам сказала: я хорошо вас знаю. Мои родители рассказывали мне о вас многое, что они знали от вашей матушки, и ваша матушка, сказали вы, тоже рассказывала вам обо мне. Мне кажется, что они даже подумывали о нашей свадьбе. Наверное, они старались представить нас с вами друг другу в хорошем свете. Впрочем, это не имеет никакого значения. Но все это сослужило одну службу: несколько фотографий, попавших в мои руки, помогли мне узнать вас при встрече. Но я бы думала о вас, даже если бы о вас ничего не знала. Ничего, кроме того, что вы существуете. Может быть, я бы вас даже придумала, если бы вас не было на свете. Говорят, что нам снится то, чего не бывает. Я могла бы разочароваться, когда вас увидела. Однако не произошло ничего такого, что разочаровало бы мое истинное чувство. До встречи с вами мои размышления были беспредметны. Вы для меня стали просто человеком, о котором я мечтала. Вы случайно, если это была случайность, оказались им и просто потому, что мне назвали ваше имя. Однако точно так же могли говорить и о ком-то другом и тоже могли желать, чтобы я вышла за него замуж. Так что здесь нет никакой навязчивости, если я вам первая сделала это признание. Вас это ни к чему не обязывает, и вы можете, если вы чувствуете себя связанным с другой, ничего для меня не делать, точно так же, как ничего не делать и против меня. Так как каждый из нас имеет дело лишь с самим собой, никто не может помочь другому, и каждый из нас, я чувствую, одинок, очень одинок, даже совсем одинок. Нет никаких действительных отношений между людьми. Их и не может быть. Каждый друг для друга только повод — ничего больше. Повод для ненависти или любви. Но любовь или ненависть возникают в нас, живут и проходят опять-таки только в нас самих. Никакие действительные узы не протягиваются от одного к другому. Все, чем может быть один для другого, так это предлогом для собственного чувства — более прекрасного или более ненавистного. Я была счастлива, когда вас увидела, вы мне понравились, я к вам стремилась, и все, на что я могу надеяться, это чтобы я для вас не была неприятной.

Я очень удивился речи этой необычной женщины и, ничего не отвечая, слушал ее с нарастающей растерянностью. Могло ли это быть, чтобы она действительно так говорила? Были ли это слова девушки восемнадцати или девятнадцати лет? Откуда она все это знала, что я сам иногда лишь едва предполагал в самой глубине своей души, но в действительности не мог ни осознать этого, ни сформулировать? Она оказала на меня немыслимое воздействие. По правде говоря, женщинам не надо быть умными, им даже необязательно быть красивыми. Если бы все, что эта красивая женщина сказала мне, произнесла бы дурнушка, впечатление, которое произвела бы ее речь, было бы отнюдь не меньшим. Ах, женщины! Если бы вы только захотели, у вас бы все так легко получилось! Если бы все были такими, какими они должны быть и могут быть, им ничего не нужно было бы делать, кроме как прислушиваться к самим себе; если бы они постоянно не подавляли в самих себе голос богини всякими мелочами, эгоизмом, страхами, неестественностью и кривлянием, они давно сидели бы на тронах мира, вместо того чтобы ежедневно выклянчивать средства для своего существования у таких же мелочных, неприятных, эгоистичных мужчин.

— Шарлотта! — сказал я наконец и был готов ее руку, которую держал в обеих своих руках, покрыть поцелуями. — Я…

Однако она немедленно прервала меня:

— Не говорите сейчас ничего. Вы совсем не обязаны что-либо говорить. Я была уже счастлива, что смею дать вам знать, как сильно я вас люблю. Что, собственно, вы можете на это возразить? Теперь оставьте меня и идите к другим людям. Разговаривайте с молодыми дамами, с Лангенмантелями, с Црини, с Рабаттами, беседуйте с ними, и вы, возможно, поймете, что значит для вас Шарлотта!

Званый вечер длился приблизительно до двух часов ночи. Наконец гости откланялись, но большая часть из них отправилась не спать, а куда-либо в другое место, где можно было продолжить веселье.

Когда прощались, все мы были немного навеселе. Сцент-Кирали не отказал себе в удовольствии лично проводить меня в мою комнату. Она располагалась на втором этаже и была довольно пышно декорирована красным шелком и небольшим количеством золота. Мой денщик уже находился там и ждал меня. Сцент-Кирали сел на кровать и стал на ней подпрыгивать, чтобы проверить, насколько она мягкая. При этом он болтал без умолку; мы выкурили еще по паре сигарет и выпили по несколько рюмок водки, кои он велел принести. После чего он был готов тут же завалиться в кровать и заснуть, но он, наконец, собрался, встал, еще раз на прощанье расцеловал меня в обе щеки и откланялся.

Когда он ушел, я рухнул на кровать, и денщик помог мне раздеться. Затем ушел и он. Как только он ушел, у меня появилось неприятное чувство, что кто-то еще может прийти. Я встал и запер дверь. Потом снова лег, погасил свет и сразу заснул.

Я пролежал не более двух минут, как вдруг ощутил, что кто-то ко мне прижимается.

Это была Шарлотта.

Мне было непонятно, как она могла войти через запертую дверь, в которую, кроме того, изнутри был вставлен ключ. Я уже собрался спросить ее, всегда ли она так поступает, когда здесь бывают гости, но вдруг у меня не оказалось сил сделать это. Я ощущал ее, как ощущают шелк.

Если бы я, не разобравшись, осудил ее, то выпроводил бы ее, и — навсегда. Но скоро я заметил, как сильно она меня любит.

Она была еще девственницей.

На следующий день, рано утром, Землер снарядил три патруля, один под началом Гамильтона, другой — Мальтица и третий под командованием вахмистра. Первый патруль должен был вести разведку в долине Лаборчи, другой — около Фекешхаза, и третий — на северо-востоке от вышеупомянутой горы Киовиско.

Весь этот день я провел в чувстве неописуемой влюбленности и влечения к Шарлотте. Мы многократно давали друг другу доказательства нашей любви, и когда обедали у Тюрхаймов или пили чай у Црини, мы через некоторое время тайно удалились, чтобы побыть наедине. Шарлотта была неслыханно пленительной и приводящей в замешательство любовницей. Все это время мы почти не разговаривали, а понимали друг друга по взглядам. Мы находились вдвоем в до смешного большой толпе людей, но не видели никого, кроме нас самих.

К вечеру сторожевой пост на Градеке сообщил, что оттуда, сверху, в течение всего дня на равнине не замечалось никакого другого движения, кроме перемещения трех наших собственных патрулей. И сами патрули, когда они вернулись, сообщили, что они нигде не встретили противника и даже не обнаружили никаких его следов.

Мы сидели за чаем, когда Гамильтон и Мальтиц вошли и сообщили об этом. То, что местность словно вымерла и полностью отсутствовали русские войска, было мне непонятно, и я должен признаться, что это преисполнило меня почти гнетущим чувством. У Землера же по этому поводу начался приступ такой ярости, что это выглядело, как если бы донесли, что нас окружили со всех сторон. Когда же узнали, что речь идет лишь о приступе гнева ротмистра, который "везде чует русских и нигде их не находит", все очень смеялись. Эту веселость я тоже не понимал. Люди вели себя так, словно совсем не было никакой войны. Странным образом лейтенанты делали свои сообщения, сопровождая их едва скрываемыми улыбками, как если бы они были совершенно уверены, что они не столкнутся с противником. Я снова поневоле подумал, что же они оба имеют в виду? Гамильтон, казалось, тоже был раздражен наглой и заносчивой манерой Мальтица, но особенно он, Мальтиц, раздражал ротмистра. Во всяком случае, Землер скоро выскочил из комнаты и допрашивал целых полчаса вахмистра, который командовал третьим патрулем, и при этом Землер не смог получить большей информации, чем от офицеров.

Когда он вернулся, у него в руке была карта, и он приказал мне тоном еще взволнованного, но уже овладевшего собой человека:

— Завтра ты отправишься рано утром с половиной своего взвода и проведешь разведку в долине Лаборчи, пока не натолкнешься на противника. Ты должен его обнаружить. Послезавтра вечером ты в любом случае должен вернуться, но я тебе не советую снова докладывать, что опять никого не нашел!

Этот приказ неприятно перечеркнул мои планы; но мне ничего не оставалось, кроме как его выполнять. Во всяком случае, я сказал, что если там нет никакого противника, то, значит, его там нет. Я бы и сам не мог понять, почему его там нет. Но я не могу колдовать. И в конце концов, всегда лучше не найти никаких русских, чем на них наткнуться и, может быть, понести потери.

Мое высказывание ему не понравилось.

— Мы должны обнаружить противника! — воскликнул Землер и этим привлек всеобщее внимание и вызвал смех. — Мы должны где-то на него наткнуться, иначе мы пропали!

— Как? — сказал я. — Разве ты боишься, что тебя отправят на пенсию, или ты обязательно хочешь иметь орден Марии Терезии? Или каким-то другим образом заполучить баронство? На твоем месте я бы не волновался так сильно. Дивизион и без того скоро нас догонит, и пусть они тогда сами убедятся, что никакого противника здесь нет.

— Ах! — воскликнул он. — Дивизион!.. — Но он прервал себя, недовольно покачал головой и повернулся ко мне спиной.

Есть ли здесь русские или нет, думал я, но Землер, во всяком случае, опять стал совершенным глупцом. Однако мне ничего не оставалось, кроме как на следующий день отправиться на разведку.

Вечером мы были у Сцент-Кирали. Я сказал Шарлотте, что завтра мне нужно отбыть. Мгновение она молчала и свела брови, как от боли. А потом сказала: "Ты, конечно, вернешься, но жаль дня и ночи, и еще дня. Я боюсь, что у нас осталось немного ночей и дней".

Но я сказал, куда и когда отправляюсь и когда вернусь. Однако мне показалось, что она предчувствует нечто иное.

Веселье и сегодня продолжалось до поздней ночи. После этого Шарлотта снова пришла ко мне.

На следующий день, в семь утра, я с половиной своего взвода покинул город. Равнина выглядела совершенно вымершей, и облачная пелена, закрывшая небо, висела особенно низко, мрачная и давящая. Кроме того, немного подтаивало. (Все это время, по крайней мере, пока я находился в Надь-Михали, я наблюдал за барометром; и таким необычным и встревоженным я его никогда не видел. Можно было предположить, что ожидается землетрясение.)

Короче говоря, я двигался в этот день по берегу реки и вдоль безлюдной железнодорожной насыпи, через Хомонну до слияния Лаборчи и Виравы. Это уже далеко в горах, и там было много глубокого снега. Наконец мой отряд добрался до Хедешчабы. Здесь мы переночевали. За все это время мы не увидели ни одного человека, кроме нескольких старых женщин, больше похожих на ведьм, каких-то увечных и одного деревенского дурачка в Лаборчбере. Все остальное население ушло. Куда, неизвестно. Русских не было и в помине.

Я совершенно ничего не мог понять и ломал голову, что это все могло бы означать. Армии противника едва ли могли, вместо того чтобы продвигаться вперед, отступить даже через Карпаты без какого-либо столкновения с нами… Не слышно было никакой стрельбы или канонады, ничего. Стояла неприятная тишина, и в Хедешчабе не встретилось ни одного человека. Сараи тоже выглядели пустыми. Кроме того, похолодало. Нам пришлось взломать два пустых дома и самим развести огонь. После этого мы поели и переночевали, выставив усиленные дозоры.

На следующее утро казалось, что солнце совсем не хочет всходить, во всяком случае, как мне думалось, из — за окружающих гор; стоял самый короткий световой день, и облака, или уже туман, окутывали все вокруг. Наконец мы все же выступили и в мрачном, холодном полусвете двинулись дальше, до Мезолаборчи, где долина уходит вправо. Отсюда мы повернули назад.

Судя по карте, которую дал мне Землер, отряд проделал два добрых дневных марша. Но мы ничего не видели, прежде всего, из-за тумана.

Было уже одиннадцать часов дня, и если бы мы хотели вечером вернуться в Надь-Михали, то нам пришлось бы совершить ускоренный марш. Однако обратный марш совершили быстрее, чем думали, прежде всего потому, что мы меньше думали о безопасности, чем по пути сюда. Была половина двенадцатого ночи, когда мы въехали в город.

Казалось, весь мир в этот вечер собрался на маскарад к какому-то князю или, как говорят в Венгрии, герцогу, чье имя я не запомнил, поскольку все события ночи, которые затем начались, смешались.

Землер уже ждал меня в холле. Он нетерпеливо расхаживал, звеня единственной серебряной шпорой, — другая уже отлетела, — окруженный висевшими на стенах шкурами медведей, норок и опоссумов и, завидев меня, закричал:

— Ты только что прибыл?

Когда я ему доложил, с ним случился настоящий припадок буйного помешательства.

— Не мог ли бы ты себя сдерживать! — сказал я. — Я вчера и сегодня проскакал две сотни километров и до смерти устал. Противника просто не было. Наколдовать его я тоже не мог. Никаких русских нет — отсюда до самых Карпат. Рано утром…

— Рано утром, — вскричал он, — мы выступим! Я хочу убедиться сам! Итак: в три часа мы выступаем. Отправиться мы можем и ночью, потому что вблизи нет никакого врага, по крайней мере, согласно вашим донесениям. Но когда наступит день, я его обнаружу!

— Надеюсь, — воскликнул я раздраженно, так как уже одно то, что он сломя голову намеревался ехать, повергло меня в отчаяние из-за Шарлотты. — Я надеюсь, ты не сомневаешься в правильности моего донесения!

— Мое дело, — вскричал он, — что я об этом думаю!.. Ты что, еще собираешься идти на бал?

— Конечно! — воскликнул я с горечью.

— Несмотря на твою усталость?

— Так точно! — вскричал я.

— Если ты, — закричал он в ответ, — увидишь Гамильтона и Мальтица, можешь им сразу сказать, что эскадрон должен быть готов к выступлению к трем часам!

И с этими словами он вырвал у меня карту, схватил свою шинель и немедленно покинул дом, по-видимому, чтобы сделать остальные распоряжения, если бы для этого еще нашлось время. Я мгновение смотрел ему вслед, потом с проклятием отвернулся: многие комнаты и залы, переходящие одна в другую, были заполнены людьми в масках. Видны были самые разнообразные карнавальные, костюмы, в основном исторические, преимущественно в стиле бидермайер, проще говоря, — обывательские, что я ненавижу, и, может быть, поэтому бал сразу произвел на меня неприятное впечатление, тем более что моему переутомлению и раздраженному состоянию духа он совсем не соответствовал. Костюмы эпохи ампир встречались реже, а в стиле барокко почти не попадались. Однако бросалось в глаза множество старых униформ, шитых золотом чиновничьих фраков прошлых времен, камергерских мундиров, гусарских доломанов и униформ вельмож, и, прежде всего, белых военных сюртуков старой армии. Но они выглядели уже совсем не белыми, а пожелтевшими, как если бы они уже были очень старыми, и вообще казалось, что эти люди достали платья своих родителей и прародителей из сундуков и надели их на себя. Фантастических костюмов, домино и экзотических одежд я вообще не заметил; даже предположил, что бал специально замаскировался под антиквариат. Везде лежали кучи конфетти и бумажных лент. Казалось, многие уже изрядно подвыпили, и музыка создавала оглушающий шум.

Я подумал, что мне придется искать Шарлотту, но она сразу подошла, заметив мою униформу. На ней было белое, удивительной свободы платье эпохи ампир. Оно было из почти прозрачного муслина, и он оставлял грудь открытой чуть ли не до розовых бутонов. В волосах у нее сверкало много дорогих украшений. Сложенный, украшенный смарагдами веер из слоновой кости висел у нее на руке. Длинные белые перчатки. На босых ногах — сандалии из золотой кожи. Она выглядела бледнее обычного, так сказать, от сбивающей с толку и очаровывающей бледности, и цвет ее лица побледнел еще больше, когда она посмотрела на меня.

— Что случилось? — спросила она.

Лишь теперь в зеркале я заметил, что все еще в шинели, с пристегнутым пистолетом, на мне шлем, и я держу в руке перчатки для верховой езды. Мои сапоги и спина заляпаны грязью и ошметками измызганного уличного снега. Я мгновение помедлил и сказал:

— Шарлотта…

— Ну? — пробормотала она. — Говори же!

— Мы выступаем, — сказал я, — уже сегодня ночью, в три.

И так как она не нашлась, что ответить, я добавил:

— Конечно, мы не обнаружили никакого противника, и теперь Землер хочет сам его поискать со всем эскадроном. Глупец. Но он выступает, и я…

— Войди же! — перебила она меня и нервно взяла за руку. — Здесь нельзя ни о чем говорить, здесь не слышишь собственных слов! И она за руку потащила меня с собой сквозь толпу масок. При этом она стала еще бледнее, и я видел, что ее губы дрожали. Кажется, она что-то хотела сказать, но что, я не смог понять. Нам пришлось протискиваться через много залов, пока мы не попали в помещение, где находилось сравнительно меньше народу.

— Ну? — наконец спросила она, опуская веер и падая на диван. — Что все это значит? Ты ведь только что вернулся! Почему вы теперь выступаете так внезапно — среди ночи? Разве потом не нашлось бы времени?

— Конечно бы нашлось! — воскликнул я. — Даже несколько дней, судя по ситуации. Но Землер считает, что он не может жить без этого проклятого врага!

— Да, — пробормотала она, опуская глаза, — так он думает. Все так говорят. Но это, может быть, и действительно так.

— Что может быть — так? Ведь нет никакого противника вокруг, по крайней мере, на пространстве, вверенном нам для разведки. Я тоже этого не понимаю, но ведь его же нет! Вместо того чтобы радоваться этому, он…

— Землер?

— Да, вместо того чтобы радоваться этому, он воображает, что враг где-то должен быть и что его следует найти. Глупец! Кажется, он стремится получить орден Марии Терезии или какую-нибудь другую награду, или он хочет стать штабным офицером, — откуда я знаю!

Она молчала, и из ее руки, словно она внезапно обессилела, выпал веер и соскользнул с края дивана на пол. Я наклонился, чтобы поднять веер. Падая, веер раскрылся, и я увидел, что на нем, между ажурной резьбой и верхним краем, где слоновая кость переходит в обрамление из пушистых лебединых перьев, написано золотыми буквами стихотворение. Оно начиналось словами:

Это было одно из самых прекрасных стихотворений Малларме, то, которое он написал на веере своей жены, — о ней, как бы стоящей с веером у зеркала, и при каждом взмахе веера зеркало вспыхивает, и струйка невидимой золы поблескивает в зеркальной глади.

Я не знал, как стихотворение оказалось на этом веере, но, стоя на коленях, дочитал его до конца — и с тех пор тысячу раз перечитывал его, преклоня колени! — потом встал, сложил веер и вернул его Шарлотте.

— От кого? — спросил я.

Но она, не отвечая, взяла веер, затем перевела взгляд, который вдруг наполнился слезами, на меня.

— Если ты пойдешь, — сказала она, — ты не вернешься. И тон, с которым она это сказала, и ее слезы смутили меня и озадачили.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я. — Ты же знаешь: я вернусь к тебе даже с края света. Как можешь ты в этом сомневаться?

— С края света? Нет, — пробормотала она, — ты не вернешься!

Я бросил свои вещи на диван и схватил ее за руки.

— Да нет же! — воскликнул я, сжимая ее пальцы. — Почему ты думаешь, что я не вернусь? У тебя плохое предчувствие?

Вместо ответа она, всхлипывая, уткнулась мне в плечо.

— Шарлотта, — сказал я, пытаясь приподнять ее голову за подбородок, — возьми себя в руки! Люди уже на нас смотрят. Ничего такого не случится. Это твоя фантазия. Как со мной может что-то случиться, если мы никак не можем встретиться с противником! Но я хотел бы, чтобы ты во мне ни в коем случае не сомневалась. Разве ты подумала, что я могу тебя оставить, не… женившись на тебе?

Она сразу подняла свое залитое слезами лицо и взглянула на меня.

— Да, — сказал я, — я уже давно хотел тебе это сказать. Я не могу не думать, что мы предназначены друг для друга. Наши родители тоже хотели этого. По крайней мере, это было откровенным желанием моей матери. И я сейчас же хочу поговорить с твоим отцом. Где он? Он здесь? Идем сейчас же к нему.

— Ах, — всхлипнула она, — разве в этом…

— Но это все, — сказал я, — что я могу сделать, чтобы доказать тебе, как много ты теперь для меня значишь. Я же тебя люблю, Шарлотта! Я люблю тебя больше своей жизни!

Она повисла у меня на шее.

— Лучше умереть вместе с тобой, — плакала она, — чем жить без тебя! Но что мне и смерть без тебя?

— Шарлотта! — воскликнул я. — Что ты говоришь? Ты действительно боишься за меня? Я же тебе сказал: ничего не случится. И вообще: что тут, собственно, такого? Краткая разлука на несколько дней или на несколько недель, не больше. Ведь так много людей уезжало и снова возвращалось.

— Но ты, — всхлипывала она, — больше никогда не вернешься!

— Ах! — воскликнул я, — не своди себя с ума! — Я встал, не без труда увлекая ее за собой. — Идем, — сказал я, — нам нельзя больше терять времени. Мы сейчас же пойдем к твоему отцу!

Я опущу описание шумной экзальтации Сцент-Кирали, когда он узнал эту новость. Он воспользовался поводом, чтобы немедленно притянуть меня к сердцу, размахивая фиолетовыми рукавами своего фрака, похожими на крылья ветряной мельницы, и прижал свои влажные от слез кавалерийские усы к моему лицу. "Ах! — продолжал он восклицать. — Если бы до этого дожили дамы!" Он имел в виду свою жену и мою мать. Он был разочарован лишь тем, что обручение придется провести второпях. Конечно, я думаю, он хотел бы организовать грандиозную свадьбу с сотнями гостей и в течение многих дней. Он попытался пригласить на обручение, по крайней мере, большую часть бала. Я с трудом отговорил его от этой затеи. Наконец мы сошлись на том, что при обручении будут присутствовать лишь самые близкие родственники, а также Гамильтон и Мальтиц, как свидетели с моей стороны. Брату Шарлотты поручили предупредить священника.

(Этот Николаус Сцент-Кирали мне запомнился тем, что он многократно получал от своего отца задания и выполнял их. В остальном он, по-видимому, занимался только сельским хозяйством, почти не разговаривал, ничего не читал и обычно всегда выглядел усталым и заспанным; только когда ему давали поручение, он просыпался и по-крестьянски внимательно выслушивал задание. Он был, по крайней мере, лет на десять старше Шарлотты и внешне не походил ни на своего отца, ни на сестру.)

Я стал искать обоих лейтенантов и вскоре нашел их в обществе нескольких молодых дам, с которыми они беседовали: Мальтиц разговаривал с ними в манере, раньше ему совершенно несвойственной, — как рано повзрослевший юнец; а Гамильтон просто стоял рядом, молчал и пил бокал за бокалом, которые ему подавал слуга на серебряном подносе. Когда оба меня увидели, они заулыбались и издали закричали, не наткнулся ли я в этот раз на целую русскую армию?

— Бросьте шутки! — возразил я. — Конечно, ни с кем я не столкнулся. Зато уже сегодня ночью мы выступаем. В три часа.

Они не хотели этому верить.

— Да, отбываем, — сказал я. — Но до этого я женюсь. Я женюсь на фрейлейн фон Сцент-Кирали. Последнее время вы очень странно вели себя по отношению ко мне, но, несмотря на это, я прошу вас быть при венчании моими свидетелями.

Вместо ответа они опять странно посмотрели друг на друга.

— Оставьте эти глупости! — воскликнул я раздраженно. — Хотите вы быть моими свидетелями или нет?

— Конечно, — сказали они, — и мы тебя горячо поздравляем!

Следующий час ушел на то, что вся толпа народа с этого бала теснилась вокруг Шарлотты, Сцент-Кирали и меня, — и нас поздравляла. И Сцент-Кирали отвечал на все эти поздравления и при этом всех поздравляющих мужчин и большинство женщин, по крайней мере, молодых и не слишком старых, целовал, тыча им в лицо свои кавалерийские усы. При этом нам приходилось то и дело пить вино и шампанское, тут же в изобилии приготовленное для нас. Наконец в два часа ночи мы поднялись в церковь, и с нами большинство гостей бала.

Это венчание представляло собой одну из самых примечательных сцен. В большом, освещенном лишь несколькими свечами, помещении теснились маски, шепчась и мерцая украшениями, золотым и серебряным шитьем, в наскоро наброшенных шубах, в то время как священник произносил венчальную речь; и такой своеобразной и таинственной представлялась вся эта картина, что едва можно было поверить, что в этих костюмах стояли и дышали живые люди. Наконец священник соединил наши с Шарлоттой руки. Это соприкосновение и было всей нашей брачной ночью. Но я думаю, что никогда еще два существа не соединялись ближе, чем мы в этот момент. Мое сердце стало сердцем Шарлотты, и ее сердце стало моим на вечные времена.

После этого Сцент-Кирали громко зашмыгал носом, и по всей толпе прошло сочувственное шмыганье и утирание слез. Люди из толпы по одному подходили к нам, чтобы нам еще раз пожелать счастья. После этого мы сразу отправились наверх, в монастырь, где уже строился эскадрон.

Шарлотта в шубе поверх легкого платья шла в своих тонких золотых сандалиях, проще говоря, почти босая, вместе со мной по снегу; остальные следовали за нами. Мы медленно шли, все еще не размыкая рук и не говоря друг другу ни слова. Так мы приблизились к сверкающим сдвоенным шеренгам всадников, которые как раз перед нами строились на бледном снегу в темноте; при этом лошади мотали головами и раздавалось тихое позвякивание оружия. Землер, который стоял впереди эскадрона возле своей лошади и лошади трубача, встретил нас уже в шлеме и поздравил.

— Мне очень жаль, — сказал он, — что я не мог присутствовать в церкви. Но мне пришлось давать распоряжения. И я, право же, очень сожалею, что не могу тебя оставить на некоторое время. Не такова ситуация. Извините также и вы меня, баронесса, — обратился он к Шарлотте и поцеловал ей руку.

С тем он поклонился нам и остальным и вернулся на свое место, сопровождаемый, однако, явным ворчанием свадебных гостей, посчитавших, что он, Землер, со своей лестью слишком опоздал, и все говорили, что они вообще считают бессмысленным все это поспешное отбытие.

Так или иначе, нам не оставалось ничего другого, кроме как проститься. Несколько мгновений я смотрел на Шарлотту, потом я заключил ее в объятия и в последний раз поцеловал. С момента венчания она не произнесла ни слова. Она больше не плакала и лишь смотрела на меня, не моргая, неестественно застывшими глазами, — широко открытыми, как небеса любви, на которых установилось затишье. Мне показалось, что у нее нет сил ответить на мой поцелуй. Губы у нее были безжизненны. Я опасался, что происходящее выше ее сил, и быстро отвернулся. Когда я обменивался рукопожатием с Николаусом, я в последний раз почувствовал усы Сцент-Кирали-старшего на своих щеках. Затем я освободился от его объятий, сделал десять или двадцать шагов к своему эскадрону и быстро вскочил на лошадь. Гамильтон и Мальтиц последовали за мной и вскочили в седла.

В течение полминуты, пока Землер и трубач садились на лошадей, стояла полная тишина. Сидя на лошади, я пытался увидеть Шарлотту, но не увидел больше ничего, кроме белого отсвета и мерцания ее платья, когда она в распахнутой шубе стояла между отцом и своим братом, которые явно ее поддерживали, а за ними плотной тенью стояли остальные.

В этот момент мне казалось, что я прожил здесь не несколько дней, а годы, и что едва ли я смогу жить где — либо в другом месте; одновременно у меня вдруг возникло гнетущее ощущение, даже абсолютная уверенность, что я больше сюда не вернусь. Не так чтобы я подумал, что при моем возвращении все будет по-другому, как бывает, когда кто-то возвращается и все видит не таким, каким было раньше; но я с полной уверенностью вдруг осознал, что скорее смогу попасть на луну, чем обратно сюда. Просто возврата больше не было. Возврата сюда. Я никогда не вернусь, никогда.

Пребывая в состоянии внезапной душевной смуты, беспримерного страха и замешательства, я чуть было не бросился с лошади, чтобы поспешить к Шарлотте, обнять ее и дать скорее себя убить, чем оторвать от нее, — когда Землер, уже сидевший, как и трубач, на своей лошади, дал приказ выступать. Впрочем, я не слышал приказа, но увидел ротмистра, пронесшимся по правому флангу, увидел четыре ряда качнувшихся вправо всадников, и эскадрон шумно двинулся, увлекая меня с собой по дороге в северном направлении.

Но в тот же момент чары, околдовавшие меня самого, а также всех других, спали; из толпы, до сих пор молча окружавшей нас, раздались громкие крики и восклицания, и все руки замахали нам. Я еще раз обернулся к Шарлотте. Но что-то вроде пелены ночного снега или золы простерлось между нею и мной, и я ее больше не увидел.

Мы скакали еще три дня и несколько часов четвертого дня.

Я не хочу перечислять подробности этого похода, к тому же они не столь важны. Скажу лишь, что мы около девяти утра прибыли в Хамонну, где долина Лаборчи, отделяясь от долины Чироки, тянется дальше на север. Я предполагал, что теперь Землер поведет нас по ней дальше вверх, но он повернул почти на восток, в другую долину. На мое замечание, почему он не идет на север, пробормотал: "Это не имеет смысла! Ты же сам сказал". С того времени он вообще старался не вести нас в северном направлении, если была возможность отклониться, он как бы опасался этого направления и всегда находил нечетко сформулированные извинения для обхода приказа, полученного эскадроном.

Таким образом, в следующие три дня мы прошли Синаю, Такчаны и Надь-Полани, забирая все правее в горы, и наконец, следуя по колесным колеям через перевал, оказались в долине реки Солинки, которую мы вскоре тоже оставили и попали в заснеженные горы, где лошади, словно плуги, продирались по снегу, и в конце концов мы достигли долины реки Сан. Это произошло вечером третьего дня, при надвигающихся сумерках. До тех пор мы не встретили ни противника, ни каких-либо людей, по крайней мере, после Синаи. Все деревни были обезлюдевшими, жители явно ушли, и мы не встретили никого, кто бы нам сказал, куда все подевались.

К тому же слой облаков, затянувших небо, помрачнел и скоро скрыл горы от наших глаз, и наконец превратился в черноватый туман, сквозь который мы скорее ползли, чем ехали верхом. Рассвело на целый час позднее, и сумерки наступили намного раньше, — они, впрочем, от всего пасмурного дня почти не отличались. Кроме того, пошел снег в виде полосатого тумана, похожего на золу. Цвет падающих хлопьев тоже был серым, как если бы это был не снег, а зола, и она сыпалась из вулканов, которые снова проснулись. Кроме того, на третий день у нас кончился мясной провиант, и мы радовались, когда Гамильтон подстрелил оленя. Этот олень, уже сбросивший рога, внезапно возник перед нами, несколько мгновений смотрел на нас совершенно невыразительными, полумертвыми глазами, а затем, очень тяжело хромая, стал удаляться. Гамильтон недолго преследовал его на лошади и, наконец, несколькими выстрелами из своего тяжелого американского револьвера уложил оленя. Однако я отказался есть мясо этого явно больного дикого животного, другие позднее говорили, что мясо было жестким, однако вкусным и пахло ароматом лесных трав.

Кстати, на следующее утро я снова убедился в охотничьей ловкости Гамильтона. Когда мы после ночевки подошли к каким-то заброшенным лачугам, расположенным прямо на берегу Сана, где нам пришлось ночевать, я увидел в бесконечно поздних и печальных утренних сумерках этих мрачных и долго тянущихся дней, очень схожих с ночами, — я увидел Гамильтона с длинным, похожим на шест ружьем; он блуждал под соседними деревьями и всматривался в их безлистные кроны. К моему удивлению оказалось, что он таскал с собой некую разновидность совсем старого, чрезмерно длинного ружья; на мой вопрос американец пояснил, что это так называемое кентуккское ружье, которое он привез с родины и с которым никогда не расстается. Но мне было непонятно, где оно у него до сих пор хранилось, во всяком случае, он не возил его на своей лошади, так как оно было больше человеческого роста, и я бы давно его заметил. Но мне некогда было об этом думать, так как Гамильтон приложил к щеке это экзотическое шомпольное ружье с присыпанным на полку порохом и, выбросив огромный клуб дыма, выстрелил дробью в кроны деревьев, откуда после этого упали к нашим ногам два диких индюка; они побили некоторое время крыльями и затихли. Я не верил своим глазам. Невозможно! — подумал я. Не может быть! Откуда здесь могли взяться дикие индюки? Я подумал, что вижу сон или схожу с ума. Гамильтон же совершенно спокойно привязал индюков к седлу и вскочил на лошадь.

Тотчас после этого эскадрон, который между тем построился, пришел в движение. Мы двинулись вниз по реке и прямо на север; Землер, казалось, забыл о своей неприязни к этой стороне света, или просто долина вынуждала его двигаться на север. Справа от нас река Сан шумела так громко, словно она несла куски стекла вместо воды; от реки к нам поднимался мощный рокот воды. Между тем долина, по мере того как мы продвигались, опускалась все ниже и ниже, одновременно туман, который окутывал горы, становился прозрачней, и мы увидели, что вершины гор, выступая между мрачными и огромными елями, поднимаются в небо, едва пропуская дневной свет; только совсем уж высоко, между скалистыми гребнями оставалась полоса серебристого света, и Гамильтон улыбнулся и сказал: "Every cloud has а silver-lining" [2]Букв.: Каждая одежка оторочена серебром — английская пословица, близкая по значению русской Нет худа без добра.
. В глубине ущелья день снова превратился в ночь. Однако от реки исходило странное сверкание, почти как морское свечение, и даже дорога, словно она была посыпана фосфором, начала мерцать, даже от всадников и лошадей исходил неестественный свет, или скорее так: каждый был окружен световым ореолом, словно позади каждого располагалась свеча. Чувство, с которым я все эти изменения наблюдал, было неописуемо и исполнено муки. Казалось, я нахожусь в кошмарном сне и, как бывает во сне, не могу ни пошевельнуться, ни заговорить, ни закричать, более того, я, совершенно не управляя своей лошадью, следовал за другими, и все время хотел их спросить, что все это безумие означает.

Однако я ничего не мог выяснить, а они продолжали ехать, как будто ничего не замечали и ничему не удивлялись.

Между тем на пути перед нами возник сильный металлический блеск и, приблизившись, я увидел, что блеск исходит от моста через реку. Страшное кипение, как от стеклянных водопадов, казалось, падающих с небесной высоты, и пар, как от очень горячей воды, исторгали из глубины многоцветную радугу. Сам мост был покрыт металлическими листами, и они светились как золото. Да, в самом деле: мост был из чистого золота.

Это больше не могло быть реальностью, это должно было быть сном, хотя я и не знал, когда и как он начался! Покрытых золотом мостов не бывает! С невыразимым напряжением, с чрезмерным расточительством всех моих сил, чуть ли не разрывая челюсти мышцами скул, в этот критический миг я раскрыл рот и зашевелил губами. "Куда, — закричал я в кипение водопадов, — куда же вы? Вы поскачете… вы поскачете через мост?" — "Да, — ответили все, и их голоса звучали, словно хор колоколов, — мы поскачем через него!" И подковы их лошадей коснулись моста, и раздался звук, подобный золотому грому.

"Но я, — вырывался из меня безмолвный крик, в то время как я дергал поводья и заворачивал лошадь в сторону, — я с вами не хочу, я не хочу через мост, не хочу, это все сон, я хочу проснуться", — и я проснулся.

Я лежал на самой середине моста, но это был, конечно, не золотой мост, перекинутый через гремящий поток, а все еще тот самый мост у местечка Хор, мост через Ондаву, по которому Землер вел нас в атаку (как мне мнилось, восемь дней тому назад, а в действительности — только что). Оба камешка, вылетевшие из-под копыт и угодившие в меня, когда мы на всем скаку вымахнули на дамбу, были не галькой, а пулями, и они сбросили меня с лошади. Я истекал кровью от раны в виске, и моя грудь, слева, почти у самого предплечья, была прострелена. Падая, я потерял сознание, но беспамятство не могло продолжаться более нескольких секунд. У меня в ушах еще гремел золотой гром от сверкающего и раскатистого моста через реку со стеклянной водой, но это все еще был гром деревянного моста через реку Ондаву возле местечка Хор. Еще гремел и дрожал настил моста от копыт лошадей — а они только что пронеслись по нему, — но ни коней, ни всадников уже не было видно. В несколько мгновений эскадрон исчез, сгинул. Скошенный бешеным, ревущим огнем, который все еще стелился надо мной, эскадрон лежал на земле; атака, как можно было предположить заранее, совершенно не удалась, и целые толпы русских в землистого цвета шинелях выбегали из прилегающей деревни и втыкали в еще шевелящихся на земле раненых длинные, как шпиговальные иглы, штыки. Теперь к бою присоединилась и артиллерия противника, и я узнал резкие, трещащие разрывы и черный, как смола, ядовитый дым японских снарядов. Лишь унтер-офицер и три или четыре драгуна, скакавшие со мной в цепи, смогли развернуть лошадей, соскочили с них и поволокли меня, полуоглушенного, назад, от дамбы. Когда они попытались поднять меня на одну из лошадей, я потерял сознание.

Во второй раз я очнулся лишь много дней спустя. Я лежал в лазарете, в Венгрии. Но понадобилось еще много недель, месяцев или даже лет, чтобы осознать: всё, что я видел в мгновения, когда лежал на мосту, всё это не что иное, как сон, и даже сейчас я не совсем могу поверить, что если смерть — это сон, то жизнь тоже была сном. Между снами пролегли мосты — туда и обратно, — и кто действительно может сказать, что есть смерть и что есть жизнь, или где начинается между ними пространство и время, и где они кончаются!

В том лазарете, где я неподвижно лежал с мешочками льда на простреленном легком, а поскольку мне запрещалось громко говорить, то самое необходимое я просто шептал, и где медленно, очень медленно меня выхаживали, ко мне в качестве добровольной санитарки приставили старую деву, венгерку, — разговорчивую светскую даму. Она знала весь мир и обо всем на свете. Она целыми часами рассказывала, стараясь меня отвлечь, но не разрешала мне ничего отвечать. Скоро я знал сплетни со всей Венгрии, так как всегда, когда она меня время от времени спрашивала, не докучают ли мне ее рассказы, глазами показывал, что нет. Я надеялся, что, наконец, она расскажет то, чего ждал от нее целыми днями и ради чего выслушивал все остальное, что меня совершенно не интересовало. Наконец она действительно об этом заговорила. Не предполагая, что меня может что-то связывать с семьей Сцент-Кирали, она назвала и это имя.

Шарлотта Сцент-Кирали давно скончалась. И когда мне грезилось, что я ее встретил, ее уже давно не было на свете… Черкесы-грабители вторглись через Карпаты и убили ее, ее отца и брата, попытавшихся защитить свою усадьбу от разграбления. Только мать (Сцент-Кирали утверждал, что она умерла) была еще жива. Она жила в столице.

Вообще оказалось, что я грезил только о мертвых. Живых во сне я не видел совсем. Потому-то вся местность во время нашего похода выглядела такой пустынной, в то время как в действительности она должна была кишеть русскими, — отсюда и переполненность в Надь — Михали, где почти все тени собрались вместе, отсюда и мой многодневный поход с эскадроном, — он уже погиб, и поэтому мне снился. Только Землер продолжал поиски врага. Потому что думал, что пока ищет врага, он, Землер, не умрет. Но он никого не нашел. Он шел по девятидневному пути смерти, как этот путь обозначен в мифах, он следовал в страну снов, он вел на север, к мосту у Хора, или Хара, туда, где находится путь Гелы, богини смерти, к мосту из золота, который ведет туда, к последнему пристанищу, откуда никто не возвращается. Только я посмел обернуться, и был возвращен, потому что если человек — так считается — на смертном пути оглянется назад, то ему даруется возвращение.

Уже спустя много времени после войны я проехал в своем автомобиле еще раз по всему пути, который видел в беспамятстве. В действительности он оказался чем-то похожим на пригрезившийся мне путь, по крайней мере, настолько, насколько я его представлял себе по карте, которая у меня была перед глазами, и по многому другому, что я знал о той местности. Известно, что в экстремальных случаях человеческий мозг и нервы могут вдруг работать с такой интенсивностью, которая в тысячу раз больше повседневной, и может одарить нас чувством почти божественного провидения. Но действительный путь одновременно оказался и совершенно иным. Мост около Хора, где я лежал долю минуты между жизнью и смертью, был еще таким, каким он был когда-то, лишь на луговине вокруг паслись стада, и на другой стороне моста виднелся большой земляной холм, как могильный памятник героям былых времен. Под ним лежал эскадрон, жертвенная гекатомба, сотня мертвых, а если быть точным, то в северных странах кавалерийская сотня насчитывает сто двадцать человек, или сабель. Вскоре после нас пришла армия, выдвинувшись, чтобы в конце концов завоевать всю Польшу, и погибших посчитали героями, ведь каждый, кто погиб, в каком-то смысле герой. Даже Землер считался героем, хотя он, собственно, был глупцом…

Я поехал дальше — в Надь-Михали. Но путь оказался совсем иным, чем он представлялся мне в грезах. Я обнаружил небольшое, довольно пустынное местечко. Местность вокруг кишела крестьянами. Жилой дом семьи Сцент-Кирали, который я сразу отыскал, выглядел совершенно не таким, каким он мне запомнился. Я думал, что мне, по крайней мере, покажут дом, где жила моя мать. Но никто уже не знал, где он находился.

Наконец мне захотелось посмотреть на могилу Шарлотты. Она была уже запущенной, на холме волновалась трава — пастельно-голубая живокость. Я стоял у могилы и странным образом ничего не чувствовал. Словно здесь была похоронена совсем мне чужая женщина. Она ведь, по правде, и была чужой. Когда повернулся, чтобы уйти, я увидел хорошо одетого человека лет сорока, он стоял у входа на кладбище и смотрел на меня. Я решил, что это должен быть кто-то из семьи Сцент-Кирали или их родственников, ныне владеющих имением, и ему сказали, что кто-то пришел на их семейные могилы. И он, должно быть, поспешил, чтобы поговорить со мной и извиниться за состояние могил, так как казалось, он ждет от меня упреков, и когда я к нему подошел, он опустил глаза. Но я прошел мимо, не заговорив с ним. Он интересовал меня так же мало, как и чужая могила.

Я поехал дальше, в долину Лаборчи. Она была гладкой и милой, отнюдь не мрачной, и долины, простиравшиеся на северо-восток и на север, нигде не были зажаты высокими горами и нигде их не застилал черный туман, похожий на дым от взрывов японских снарядов. То место в горах, где Гамильтон подстрелил оленя, я не смог найти, хотя прошел этот участок пешком. Однако я нашел мост, по которому мы в конце ехали. Этот мост из золота вел через стеклянную реку. Мост был, конечно, из дерева, и в Сане струилось не стекло, а вода. Но много плотников как раз ремонтировали мост. Так что я не мог по нему пройти еще раз. Я облегченно вздохнул, так как у меня, наверное, все еще не хватило бы мужества на него ступить. И будь он действительно покрыт коваными золотыми листами, по которым некогда пронеслась мертвая кавалерийская сотня, или арабским мостом из священной суры, который узок, словно лезвие сабли, и ведет в рай, или этим обыкновенным деревянным мостом через Сан, — в любом случае, боюсь, я не мог бы ступить ногой на этот мост.

По правде говоря, как ни чужды мне всякие фантастические выдумки, все же в глубине души сновидение для меня — действительность, а действительность — всего лишь как сновидение. И даже если бы мне о Шарлотте Сцент-Кирали многократно говорили, что она на самом деле была всего лишь среднего роста, скорее темноволосой, ни в коем случае не дурнушкой, но и ни в коем случае не броско красивой, все же в сновидении она для меня — девушка, о которой я издавна грезил, возлюбленная, которая давным-давно меня дожидалась, святой лик, подобно лику богини, мерцающий сквозь пепельный дождь смерти, сквозь беззвучно струящиеся пепельные туманы из вулканов в царстве мертвых, женщина, единственная и лучистая, вознесенная в ничем не нарушаемый мир навсегда и навечно.

1936 г.

 

СЛУЧАЙ НА МОСТУ ЧЕРЕЗ ОНДАВУ: АЛЕКСАНДР ЛЕРНЕТ-ХОЛЕНИЯ В ЦАРСТВЕ "МНИМОГО НЕБЫТИЯ"

Австрийская литературная сцена XX века весьма плотно населена знаменитостями: Тракль, Кафка, Рильке, Гофмансталь, Музиль, Рот, Брох, Хорват жили и творили в первой половине столетия, Целан, Бахман, Бернхард, Айхингер, Яндль, Хандке — во второй. Есть в этом "списке столетия" и несколько имен из "срединного времени": Канетти и Додерер начинали еще в тридцатые годы, чтобы затем, перешагнув через лихолетье Второй мировой, оказаться в эпохе, литературу которой мы по инерции именуем современной, хотя она и отстоит от нас порой не на одно десятилетие. В книгах авторов, родившихся до Первой мировой войны, а то и участвовавших в ней совсем еще молодыми людьми (Додерер), столь далекое для нас прошлое присутствует постоянно и неизбежно, представляет собой неисчезающий субстрат современности. Огромный и навсегда сгинувший мир старой Европы, в частности, Австро-Венгерской империи, мир "габсбургского мифа" — одна из центральных тем и для Александра Лернета-Холении (1897–1976), современника Рильке, у которого он учился лирическому мастерству, Готфрида Бенна, с которым и дружил, и открыто полемизировал, Генриха Бёлля, которого считал своим антагонистом: первые поэтические опыты Лернета появились в самом начале двадцатых годов, а последние романные произведения опубликованы в начале семидесятых. Лирик, прозаик и драматург Лернет-Холения на австрийском литературном Олимпе занимает скромное место, но его жизнь и творчество — важная составляющая культурной истории его страны и эпохи.

Мать будущего писателя (в девичестве — Холения) — из семьи богатых австрийских горнопромышленников. Похоронив первого мужа, от которого унаследовала баронский титул, в 1897 г. она неожиданно для высшего света соединила свою судьбу с морским офицером, бывшим на десять лет младше ее. Уже через месяц после свадьбы у сорокаоднолетней женщины родился сын, плод бурно вспыхнувшей, но довольно скоро погасшей любви (через два года родители Александра Лернета разведутся). Поговаривали, что отцом Лернета на самом деле являлся кто-то из австрийских эрцгерцогов, а молодой офицер флота был использован для того, чтобы "покрыть грех". Практика, кстати, для того времени не исключительная. По крайней мере, обстоятельства брачного контракта, весьма выгодные для небогатого морского офицера, дали подобным толкам определенную пищу. Сам писатель уже в зрелом возрасте не раз намекал на тайну своего рождения, вводя сходные ситуации в некоторые из своих художественных произведений.

Едва окончив гимназию, Александр Лернет в 1915 г. ушел добровольцем на Восточный фронт. Войну он закончил в чине лейтенанта кавалерии. Это время сформировало его как личность, определило многие темы творчества. По мнению Карла Цукмайера, одного из крупнейших немецких драматургов межвоенного поколения, "Лернет-Холения, как и большинство его сверстников, в самой ранней юности столкнулся со смертью и умиранием. Когда началась Первая мировая война, он в неполные семнадцать лет записался добровольцем в австрийский кавалерийский полк, с которым в чине офицера проделал весь четырехлетний военный поход. Однако опыт войны не вызывает у него, как у большинства писателей этого поколения, ни активного антивоенного протеста, проклятий в адрес войны и обусловивших ее социальных и политических причин, ни восхваления войны и, тем самым, активного национализма. Ничего подобного. Александр рассматривает войну, да и все события своей эпохи в целом как некое мифическое действо, в котором он, живущий на этом свете, вынужден участвовать, но по отношению к которому он как пишущий занимает определенную дистанцию".

Приход Лернета в литературу первоначально был связан с поэзией. Он боготворил творчество Райнера Марии Рильке, во многом подражал своему кумиру. Рильке поддержал молодого поэта, порекомендовав его стихи издательству "Инзель" (сборник "Канцоны", 1923). В письме от 1 апреля 1921 г., после прочтения рукописи сборника, Рильке восклицает: "С моего пера сходит слово, которое я обычно использую лишь с большой осторожностью: тут перед нами Произведение! Прочтите его".

И в последующие десятилетия, обратившись в основном к прозе и драматургии и добившись в этой области огромного успеха, Лернет сохранял привязанность к поэзии. Его лирическое наследие трудно подвести под некий общий знаменатель. Оно связано с увлечением античными и средневековыми формами стиха, тяготеет к использованию архаичной метрики и исторических и мифологических тем. Одновременно в его стихах ощутимы живые, искренние переживания автора, его погруженность в насыщенную трагедиями жизнь двадцатого столетия.

В конце двадцатых-начале тридцатых годов Лернет быстро набирает известность и становится одним из самых популярных немецкоязычных прозаиков и драматургов: его пьесы "Ольяпотрида" и "Австрийская комедия" (1926) играли в сорока театрах немецкоязычного региона, романы "Приключения молодого человека в Польше" (1931), "Я был Джеком Мортимером" (1933) разошлись огромными тиражами и были экранизированы. Продуктивность Лернета всегда была необычайно высока, однако справедливо отметить и то, что большая часть его произведений создавалась с ориентацией на рынок, на мгновенный читательский успех. Лернет вполне отдавал себе в этом отчет и в 1937 г. по поводу премьеры одной из своих многочисленных пьес заметил: "Не всё из того, что мною написано, заслуживает насмешки: с насмешкой я отношусь примерно к девяноста процентам из того, что написал. Однако процентов десять моей литературной продукции имеют право на существование, по крайней мере, на сегодняшний день. Как к моим книгам будут относиться потом, не знаю. Вполне возможно, о них скажут мало хорошего".

После аншлюса и нападения фашистской Германии на Польшу Лернет как офицер запаса был призван на фронт. "Мне показалось, будто я вдруг сошел с ума, потому что у меня возникло стойкое ощущение, что я вновь оказался в той истории, которую покинул в 1918 году", — вспоминал он позднее. После ранения его отправили в тыл и вскоре комиссовали. Впечатления от "польского похода" он использовал в романе "Марс в созвездии Козерога" (1940), одной из своих лучших книг, однако достоверность изображения и уважительный тон по отношению к поверженному противнику — Польше — показались цензуре недопустимыми, и готовый тираж был уничтожен (отдельной книгой-роман вышел в свет только в 1947 г.).

В послевоенной Австрии Александр Лернет-Холения — признанный литературный авторитет, "грансеньор" австрийской словесности. В его книгах 1950-х — 1960-х гг. ("Граф Сен-Жермен", 1948; "Граф Луна", 1955; "Пилат", 1967 — этот роман недавно вышел в русском переводе) сохраняется привлекательная беллетристическая манера, осложненная при этом темой вины и ответственности, воспринимаемой автором из сложной перспективы, в которой история Австрии перемешивается с личной судьбой писателя. В 1969 г. Лернета выбирают президентом австрийского ПЕН-клуба. Литературная жизнь Австрийской республики после 1968 года, в условиях общеевропейской культурной и идеологической "смены парадигмы", представлялась Лернету чрезмерно политизированной, и он с его активно-неугомонным характеров недолго пробыл на почетном посту. В 1972 г. он публично протестовал против присуждения Нобелевской премии Генриху Бёллю, который, как считал Лернет, открыто встал на сторону левацких боевиков из группы Баадера-Майнхоф. Заявление Лернета не только привело в оторопь даже его сторонников и побудило его к отставке, но и раскололо австрийский писательский союз на две группировки — традиционный, более консервативный ПЕН-клуб и "Грацское объединение авторов", к которому примкнула более радикально и критически настроенная молодежь (это разделение существует и поныне).

К концу XX столетия, когда прежние политические страсти либо улеглись, либо воспринимаются в иной системе координат, интерес к творчеству Александра Лернета-Холении у широкого читателя по-прежнему сохраняется (его книги, особенно исторические сочинения, пользуются устойчивым спросом, переведены на полтора десятка языков). Имя его в России мало кому до последнего времени было известно: в сборнике "Австрийская новелла в XX веке" (1981) опубликована новелла "Марези", в антологии австрийской поэзии "Золотое сечение" (1988) — несколько коротких стихотворений. Любопытно, что и в Западной Европе Лернета-Холению историки литературы до последнего времени относили скорее к маргинальным явлениям, вернее, к тем авторам, которые при жизни были чрезвычайно широко популярны, а после смерти погрузились в забвение или стали достоянием так называемой "тривиальной" литературы (к примеру, Эмиль Людвиг и Ганс-Христиан Эверс в Германии или Густав Майринк и Лео Перуц в Австрии). Ситуация в последние годы несколько изменилась. Профессиональные читатели вновь открывают для себя его книги, и не только в силу расширения границ так называемого "литературного канона", в который активно входит "массовая литература" и ее приемы. Обширное творчество Лернета-Холении, на наш взгляд, достойно внимания современного читателя по целому ряду причин. Его проза представляет крепкую, доставляющую "удовольствие от текста" беллетристику. Она связана с кругом исторических тем и проблем, далеко не чуждых русскому опыту (романы "Любины соболя", 1932; "Красный сон", 1938), и насыщена мифологическим и историческим материалом, пробуждающим любопытство и не отпускающим до последней страницы. Сюжетность, живость, динамизм повествования — вот отличительные черты его прозы.

Важно и другое. Александр Лернет-Холения представляет в литературе ту линию, которая связана с "поэтикой парафраза": из его текстов заведомо исключена ориентация на художественный эксперимент, на стремление к индивидуальному литературному стилю. Австрийский писатель ведет свое повествование, прибегая, с одной стороны, к очень узнаваемым и традиционным зачинам: некоего безличного повествователя случай сталкивает с героем, рассказывающим свою историю (один из вариантов повествовательного зачина — сцена судебного разбирательства, во время которого обвиняемый обнажает причины своего преступления — новелла "Марези"). С другой стороны, Лернет-Холения нередко прибегает к известным в литературе сюжетным ситуациям, к "сюжетной цитации". Насыщены тексты и прямыми цитатами из его предшественников в литературе. Такого рода "секундарная эстетика" приводила австрийского автора к разным художественным результатам: в книгах, написанных для заработка, для литературного рынка, "поэтика парафраза" нещадно эксплуатировалась им с целью привлечения максимально широкого читателя, "узнающего" тематические, характерологические и сюжетные маркеры, незамысловатые в своей вторичной сконструированности, и погружающегося в чисто беллетристическое повествование, в литературу развлечения. Но есть у Лернета-Холении и другие книги. "Следует отличать то, за что ты готов нести ответственность, от того, за что ты получаешь деньги", — писал об этом сам автор. И в этих произведениях "поэтика парафраза" оказывается чрезвычайно плодотворной, создает весьма существенный художественный эффект, порождает диалог разных культурных эпох, соединяя в себе прошлое культурных предшественников автора, его, автора, настоящее и наше с вами читательское будущее.

Новелла "Барон Багге" (1936), наряду с романами "Штандарт" (1934) и "Марс в созвездии Козерога", — тот текст, за который Лернет — Холения был готов "нести ответственность".

Михаэль Гутенбруннер, австрийский лирик, издатель литературного журнала и давний друг Лернета, точно подмечает: "Проза его в формальном отношении не отличается изощренностью. Он не искал "нового стиля" и не осуществил смены стиля в литературе. Все его книги сделаны по одинаковому рецепту. При взгляде изнутри его произведения представляют собой фиксацию человеческой судьбы, отягощенной поисками смысла и представленной с разных точек зрения. Его уделом было рассмотрение себя как двусмысленного героя, историю которого он пытался изложить литературными средствами". И в этом смысле новелла "Барон Багге", с одной стороны, чрезвычайно литературна, с другой же, очень плотно связана с судьбой самого автора, с его жизнеощущением.

В новелле использован прием двойной рамки — рамки зачина (барон Багге рассказывает о своем прошлом) и рамки фантастического приключения (кавалерийский отряд оказывается на "ничейном" пространстве между двумя мостами — мостом через речку Ондаву в Прикарпатье, на котором он почти в полном составе гибнет под шквальным огнем противника, и покрытым золотом мостом, уводящим всадников в мир иной). Вторая рамка новеллы имеет несколько литературных источников. Наиболее торная тропа реминисценций ведет нас в сновидческие пространства романтической литературы. Вслед за Эдгаром По Александр Лернет отправляет своего героя в "мнимое небытие". В новелле "Колодец и маятник" По так характеризует таинственное пространство, которое пытается припомнить его герой: "После обморока человек, возвращаясь к жизни, проходит две ступени: сначала возникает ощущение интеллектуального или духовного бытия, а потом — чувство жизни физической. И если бы, достигнув второй ступени, мы смогли воскресить в памяти впечатление первой, то весьма вероятно, что эти впечатления поведали бы нам о потусторонней бездне". Барону Багге удается воскресить в памяти впечатление о нескольких секундах, проведенных им в обмороке-забытьи на мосту через Ондаву, и прожить в эти секунды протяженный и чрезвычайно насыщенный отрезок жизни, которая в реальности ему не была дана: встречу с возлюбленной в царстве мертвых, восторг любви и обладания, венчание и неизбежное расставание. Боль от утраты счастья, существовавшего только в "мнимом небытии", герой пытается утишить, посетив могилу "реальной" Шарлотты Сцент-Кирали. Лернет-Холения реализует в этом посещении и эпиграф к "Беренике" Эдгара По ("Мне говорили собратья, что, если я навещу могилу подруги, горе мое исцелится"), и один из топосов романтической литературы, связанных с "кладбищенской" тематикой (мотив мертвой невесты) и обильно представленной в "Гимнах к ночи" Новалиса.

Почти прямым источником сюжетного цитирования для Лернета предстает знаменитый рассказ американского писателя Амброза Бирса (1842–1913) "Случай на мосту через Совиный ручей" (1891): Пэйтон Факуэр, ждущий на железнодорожном мосту исполнения вынесенного ему приговора, "понимает", что накинутая на его шею веревка оборвалась и что он летит вниз, в реку. История бегства героя, рассказанная с многочисленными и предельно достоверными подробностями, заканчивается его "возвращением" домой, к жене, "спокойной и красивой", резко и навсегда обрываемым "яростным ударом": "Пэйтон Факуэр был мертв, тело его с переломанной шеей мерно покачивалось под стропилами моста через Совиный ручей".

Темы и мотивы немецкого (Гофман) и американского (По) романтизма пришли в творческое сознание Лернета и напрямую, и в значительно опосредованном литературой рубежа веков виде. "Страшные" истории, фантастически-необычные ситуации и оккультные темы в постнатуралистической немецкоязычной литературе 1900-х годов занимали существенное место (в австрийской литературе того времени особенно активно в сфере гротескно-фантастической была представлена так называемая "пражская" школа: Густав Майринк, Пауль Леппин, Альфред Кубин). Обильное воздействие на "сновидческую", приключенчески-фантастическую линию в творчестве Лернета-Холении оказал один из самых популярных авторов гротескной фантастики Лео Перуц. В его романе "Прыжок в неизвестное" (1918) главный персонаж Станислав Демба в коротком промежутке между жизнью и смертью проживает своего рода одиссею, путешествие-приключение, разворачивающееся только в его сознании: спасаясь от ареста, он выбросился из окна в наручниках и разбился насмерть.

Вне всякого сомнения, тесную парафрастическую связь новелла "Барон Багге" обнаруживает с "Песнью о любви и смерти корнета Кристофа Рильке", произведением, вместившим в себя кавалерийскую романтическую экзотику, которой столь грубо и страшно противостояли новые способы ведения войны, знакомые Лернету-Холении не понаслышке. В пунктирном сюжете "Песни" есть и линия встречи корнета с прекрасной возлюбленной, мотив мистически и, одновременно, чрезвычайно телесно переживаемого ночного приключения в замке.

Лернет-Холения отправляет своего героя на восток, в ту же историческую местность, в которой в XVII веке корнет Кристоф Рильке участвовал в битве с турками. Одновременно эта местность знакома Александру Лернету из личного опыта: в 1918 г., после ухода австро — венгерских войск с Украины, его кавалерийская часть вместе с другими вернулась на родину через Прикарпатье и Венгрию. Отсюда в новелле такое обилие точных топографических деталей, при этом описание перемещения летучего отряда, отправленного в разведку для обнаружения реального противника, по своему стилю почти ничем не отличается от рассказа о странствиях героя и его кавалерийской части в "мнимом небытии", в "промежуточном царстве" между жизнью и смертью. Лернет погружает читателя в плотно прорисованную реальность, которая не наделена алогичной дискретностью сновидения, — мир вполне консистентен, устойчиво-прочен, материально насыщен, — и одновременно сквозь эту материальность просачиваются знаки инфернального, потустороннего, внебытийного. Страна памяти, памяти о военном прошлом, наполненном образами страдания и смерти, но одновременно пронизанном чувством единения со своими спутниками, с многими, кто остался там, позади, в небытии действительном, у Лернета-Холении приобретает очертания страны сновидений, в которой обречен блуждать его герой.

В одном из своих стихотворений Лернет обращается к тем, кто населяет этот призрачный край:

Герой Лернета проходит по жизни, которая не отличается от сна, более того, именно сон, "мнимое небытие" раскрывает барону Багге неразрешимую загадку жизни: "Каждый из нас имеет дело лишь с самим собой, никто не может помочь другому, и каждый из нас… одинок, очень одинок, даже совсем одинок. Нет никаких действительных отношений между людьми. Их и не может быть. Каждый друг для друга только повод — ничего больше. Повод для ненависти или любви".

Александр Белобратов