Она запустила руку в почтовый ящик и вынула плотный оранжевый конверт. Еще теплый, он приятно шуршал. Жаклин не умела определить точного времени, чтобы поймать взглядом спину посыльного. Письмо отправлял не почтальон, а сам адресат. Она обращалась в почтовую клиентуру, и те уже не раз сообщали о том, что ничего кроме счетов и выписок из банка ей не приходит. Ей приходилось мириться с тем, что незнакомца не раскрыть. И все же это волновало ее не сильно. Собственно, как и все вокруг. Жаклин просто патологически не умела переживать.

Девушка заселяла квартиру, просторную, как и все в Швеции, но серую и грязную. Многие женщины назвали бы ее неуютной или холостяцкой. Этот квадрат бетона все равно не принадлежал Жаклин. Она выплачивала шесть тысяч крон в месяц и была вполне этим довольна. Ее устраивала крыша над головой и четыре стены во всех комнатах. А вопрос ремонта ее не беспокоил вовсе.

О том, что на застекленном балконе вымеряет шаги ручной ворон, квартиродателям она не сообщила. Девушка полагала, что по таким мелочам беспокоить хозяев не стоит. Хозяйкой была пожилая леди, живущая в другом городе, жилье ей сдавала уже почти пятнадцать лет. Столько же лет было и ворону. Жаклин приручила его еще подростком, когда помогала патологоанатому на кладбище. Она часто навещала молчаливые гробницы, кормила ненасытных птиц и голодных животных. О кошке она задумывалась, но брать на себя опеку не решалось. Рыбки, которых она завела в тринадцать, умерли через неделю. А вот ворон нашел ее сам и сам навязался.

Ванко уже был ручным, о чем свидетельствовала пара фраз, которые он выговаривал голосом охрипшего ребенка. К тому времени Жаклин знала, что вороны являются самыми преданными птицами, а поэтому предательство переносят с большим трудом. Часто после него они чахнут и умирают. Ванко был именно такой птицей, брошенной и больной. К девочке на кладбище он все же доверился, а однажды выследил и постучал клювом в стекло ее кухни. Случилось это спустя год их встречи. Девочка не располагала к новым знакомствам. Да и вовсе каким-либо знакомствам, но животных и птиц она жаловала больше людей. Последних она знала много, но не по именам. С их запоминанием у нее были большие проблемы. Наверное, именно поэтому она предпочитала круг животных людскому кругу.

Ее квартирку в одну комнату и кухню можно было спутать с притоном для наркоманов, если бы ни стаканы остывшего кофе на всех предметах мебели. Жаклин не любила убирать сама и прибегала к услугам уборщицы раз в месяц. Хотя ей, слабо говоря, не нравилось, когда трогают ее вещи, убираться она любила еще меньше. Она заваривала огромную кружку кофе и наблюдала за тем, как убирается женщина, даже не задумываясь о том, как ее смущает. Если уборщицы были молодые, то краснели и выполняли работу молча, если пожилые, особенно миссис Редиго, иммигрантка из Португалии, то позволяла себе пускать колкие шутки, вроде: «Не терпится самой попробовать? Хочешь, могу показать?»

С момента последней уборки прошло более трех недель, поэтому стол заполонили картонные стаканчики пропахшие горечью и жженым сахаром. Жаклин бросила довольно весомую посылку на угловой стол из дешевого мебельного центра и забралась на стул в грязных сапогах. Кроме морозильной камеры из техники на полу стояли огромная кофемашина, какую обычно используют в сети ресторанов быстрого питания для массового покупателя, а также микроволновка. Как и многие шведы готовила она неохотно. Холодильника у нее не было вовсе. Жаклин предпочитала замораживать даже те продукты, которые в заморозке не нуждались.

Отцом ее был швец, мать – исландкой. Все детство Жаклин провела на севере. Акклиматизация отняла довольно крупный пласт ее детства. В коллектив ее приняли не сразу. Девушке пришлось испытать глумление и предвзятость со стороны коллег. И все же профессионализм убедил их ее акцент не передразнивать. К тому же от последнего она избавилась за какую-то пару месяцев.

Она вылила в раковину недопитое с прошлого раза кофе и бросила стаканчик в огромный пакет в углу. Засыпала молотые зерна в рожок и дождалась сигнала. Она очень редко ела, но кофе пила неумеренно. Ее много раз предупреждали, но каждый раз она вспоминала популярную шутку ученого, дожившего до восьмидесяти лет. О том, что кофе, должно быть, действительно медленный яд. Оно убьет ее, но так же как и прогнивший воздух – не скоро.

Эксперименты над кофе она проделывала каждый день по несколько десятков раз. Меньше пятнадцати кружек в день она не выпивала. Если напитка под рукой не оказывалось, что случалось крайне редко, глотала кофеин в таблетках или вкалывала внутривенно. Она дивилась тому, как могла обходиться без такого количества в Норвегии. Коллеги шутили, будто кофе течет по ее жилам вместо крови. И действительно, девушка чувствовала в нем потребность куда более острую, чем к еде.

Ее фаворитом оставался крепкий экспрессо на самом дне чашке, но своему вкусу она изменяла часто. В этот раз огромной кружкой капучино. Картонные стаканы она закупала в ближайшем супермаркете. Кофе хранила в плетеных мешках. Причем зерновой и мелила сама в специальном отсеке кофеварки. Пожалуй, этот предмет техники был самой дорогой покупкой за всю ее жизнь. И дело не в том, что это самая функциональная машина, какую ей удалось найти, но в том, что она вела действительно скромный образ жизни. Не болела вещизмом и не заботилась о внешности. Она носила то же прямое темно – синее пальто по колено с ярко желтым воротником и кожаные туфли, редко подстригала светлые по грудь волосы и вообще не красилась. Она экономила львиную долю денег и бросала на счет в банке, который никогда не проверяла. Все, что ей требовалось – это заморозки супермаркетов, тонны кофе и снус, который она хранила в ящике рядами. Телевизор она не смотрела, телефоном не пользовалась, да и вообще свет не любила, а поэтому счет за него получала смехотворный. У нее не было родственников, которым приходилось дарить подарки. Единственный, за кем она ухаживала, добывал падаль сам. Иногда, правда, она покупала ему свежую мертвечину в мясной лавке, приносила кроликов по праздникам, но не больше. Птица соответствовала ее нетребовательности. Да и в остальном они сильно были похожи.

Она вернулась на стул с огромным стаканам в ладонях и коробком снуса. Украсила десна травой и распечатала грубую бумагу. В этот раз, как и все остальные, содержимое не отличалось оригинальностью. Деньги. Довольно крупная сумма. Она ни разу ею не воспользовалась. К чужому она любила прикасаться еще меньше, чем когда трогали ее собственность. Для этих денег она открыла специальный счет. Часть отправила на благотворительность, в суть которой не особо вникала, последовав совету одного из сотрудников. Она не скрывала личную жизнь, потому что ее просто не существовало. Если бы Жаклин была знакома с художественной литературой хотя бы косвенно, то могла заподозрить какого-нибудь спасенного ею каторжника, внезапно разбогатевшего в последние годы. Но за всю жизнь она не прочла ни единой книги, которая бы не касалась вычислительных технологий и криминалистики. К тому же среди людей, которых она спасала, каторжники не встречались.

Жаклин вынула резинку из кармана и перетянула ею стопку незаслуженно полученных денег. Она не знала точной суммы и считать не собиралась. Чужое – это чужое, а чужакам в ее жизни места нет.

На столе в ее отделе стоял большой календарь с пометками праздников Швеции. Праздновала она редко, но ее питомец на торжестве настаивал. Девушка уже слышала его стук в окно балкона и вернулась в коридор, чтобы бросить на стол мертвого кролика.

Она присвистнула, и ворон влетел на кухню из ее комнаты.

– День Мартина, – сказал он голосом электронного динамика.

– Знаю, – кивнула на мертвечину Жаклин. – Приятного аппетита.

– Гусь жаренный, – продолжал он, впиваясь в шею кролика.

Он был втрое больше павшего животного и все же не мог переварить его полностью, поэтому остановился на половине.

– Ничего не знаю, – пригрозила девушка. – Завтра есть не будешь.

Ворон тряхнул головой и лениво доел остатки.

– Гусь жаренный, – повторил он, раскрывая кровавую пасть. – Филлипики.

Жаклин подняла пакет с пола в коридоре и вынула небольшой искусственный венок.

– Вот и у нас Филиппики, доволен?

Птица кивнула и угнездилась на столе, сложив крылья.

– Что еще скажешь? – посмотрела на него прямым взглядом она.

Ванко отвернулся, но долго выдержать на себе ее взгляд не смог. Собрал обглоданный скелет, слетел со стола и поплелся в комнату на лапах.

Она уже не помнила праздника без этой птицы. Без людей – сколько угодно. У нее не было близкой связи ни с кем. Даже с матерью. Мужчины редко обращали на нее внимание, потому что видели в ней скорее женственного мужчину, чем мужиковатую женщину.

Темные зрачки на бледном лице выглядели почти пугающе. Некоторые полагали, что и одежду она покупает в мужском отделе. На самом деле нередко так и было. Жаклин не обращала внимания на то, что говорили вывески, знаки и прочие обозначения. Брала то, что нравилось и то, в чем было удобно, как только рвалось предыдущее, и пробивала на кассе, не снимая. У нее был слишком низкий для женского голос. Некоторые продавщицы принимали ее за мужчину соблюдающего моду на худобу и даже заглядывались на нее. Жаклин же в чувствах окружающих не разбиралась. Она вообще не умела читать мимику других. Синдром Аспергера у Жаклин диагностировали еще в пятнадцать. Девочка выражалась чересчур открыто. Предпочитала не сплетничать за спиной и оскорбляла без каких-либо изменений в лице. Например, когда одна из сотрудниц пожаловалась на узость дверного проема, выразила общую мысль беззастенчиво спокойно:

– По-моему, это вы слишком широкая. Остальные в нее проходят беспрепятственно.

Она всегда говорила прямо. При этом подтекст никогда не использовала и переносную речь не понимала.

О результатах теста психолог не сообщила. Зато с тех пор за девочкой укрепилась кличка Ганс в честь педиатра, давшего имя одноименному синдрому. Хотя многие черты позволяли усомниться в поставленном диагнозе. Она умела обращаться с печатным словом и говорила несколько манерно, используя довольно богатую мимику и жестикуляцию.

Некоторые сотрудники требовали ее увольнения, но увольнять ее никто не собирался. Свою работу она выполняла отменно. В полиции она проработала ровно половину своей недолгой жизни, а именно четырнадцать лет. Совсем юную ее привел Отто Нильс, офицер полиции. Как он ее встретил и зачем оставил в конторе, никому не известно. Некоторые утверждали, что это его внебрачная дочь либо племянница, потерявшая родителей. Но до правды так никому добраться не удалось. Девочка сбежала из дома, и никто ее не хватился, а посему Отто решил, что и заявку подавать не стоит. Видимо, ушла она не просто так и не по своей вине. Какой родитель не возьмется на поиски дочери?

Она путалась и даже имени не могла собственного вспомнить. Сначала назвалась Метте, но тут же дернула головой и поправила на Жаклин. На самом же деле у нее было двойное имя Жаклин – Метте. Первое дала ей мать, второе – отец. Они спорили на протяжении всей жизни, поэтому не могли остановиться на общем и каждый называл по-своему.

С ее сестрой таких проблем не возникло. Может, потому что устали от спора и на вторую сил пререкаться уже не хватило. Младшую назвали Софией и родилась она часом позже. Они были настоящими близнецами. Однако с каждым годом становились все менее похожими друг на друга.

София – утонченная и женственная, хрупкая и любвеобильная. Никаких синдромов ей никогда не ставили. В отличии он старшей сестры она умела подчеркивать красоту. После развода родителей Жаклин воспитывал отец, Софию – мать. И все же они не имели ничего общего еще до их разрыва. София укладывала кукол на ночь, а Жаклин высчитывала корни с помощью кубиков.

Все было предрешено, еще когда отец девочек поднял руку на беременную мать. С первым криком, первым жестом и ее слезами, не умением наладить семейный уют было ясно, что брак не выдержит. Рано или поздно он бы все равно раскрошится и собрать бы его не смог даже самый профессиональный семейный психолог. Впрочем, на тех отец тратиться не собирался.

Мать вытерпела мужа еще шесть лет и подала на развод. Права на опеку остались за ней, но муж согласился разорвать узы при условии, что за ним останется негласное право попечительства над одной из дочерей. В результате Жаклин переехала с ним в Норвегию, а София с матерью остались в Исландии. Первая сбежала из дома в четырнадцать, вторая – только в двадцать два, и то на деньги матери. Сестры встречались несколько раз в год на севере. Теперь, когда одна снимала скудную квартиру в Швеции, а вторая приобрела дом в Дании, виделись и созванивались они чаще, но неизменно по инициативе Софи.

Жаклин пользовалась только сотовым, поэтому на странный сигнал домашнего не отреагировала. Его она не хотела ставить вовсе. Обязал муниципалитет. После трех сигналов продолжительностью в двадцать секунд она опомнилась и пошла в комнату, такую же грязную и без излишеств. В том, что беспокоил ее незнакомец, девушка сильно сомневалась. Ее номер знала только сестра.

– Жак? – ласково спросила она. – Ответь, пожалуйста, если меня слышишь. Чтобы мне, как в прошлый раз, не пришел огромный счет за твое молчание и мое ожидание.

– Да.

– Жак? – удивленно повторила сестра. – Неужели это правда ты? Я уже целый месяц тебя не слышала. Милая, что с тобой? Я читала твою последнюю статью о Дании. Мне очень понравилось. У тебя удивительный талант. Не думала, что ты такой мастер слова. Каждая твоя новая статья… Ты делаешь большой прогресс. Тебе платят? Ну, разумеется, платят! Но сколько? Я слышала, репортеры зарабатывают не так много. Но ведь это не твоя основная работа, верно?

– М, да, – кивнула Жаклин, не вникая в речь сестры и покручивая иголки пихтовой ветви. – Да, наверное.

– Да, наверное, что? Немного на второй или достаточно на первой?

– Наверное, и то и другое.

Жаклин баловалась тем, что отправляла заметки о городах, по которым путешествовала. На одном месте она усидеть не могла, хотя и считалась отшельником. Потому состояние дома ее не сильно заботило. Она не задумывалась над дизайном квартиры и расставляла дешевую мебель по примеру демонстрационных залов и каталогов. Угловой стол и цветастая ширма, рабочий стул и кресло – мешок, стеклянные стеллаж и подвесные лампы, вытянутые вдоль стены горизонтальной полосой. Она предпочитала, чтобы о дизайне заботились другие. Даже если мебель ломалась, она оставляла ее до истечения гарантийного срока. И выкидывала, еще целую, по той же причине. Могло показаться, что она не большая поклонница комфорта, но на деле просто не хотела тратить время на испытание вкуса.

Большую часть времени Жаклин проводила в Швеции. Но пять из двенадцати месяцев отдавала другим странам Европы. В основном северным. Своей родине и детским воспоминаниям в Исландии, новому дому сестры в Дании, Финляндии с постоянной комнатой в отеле. Помимо Скандинавии часто навещала и те страны, языки которых умела свободно использовать: Чехию, Германию, Австрию. Иногда навещала и более теплые южные уголки европейского полуострова. Больше всего любила отдыхать в Греции. К ней ее тянула какая-то необъяснимая сила и обаяние древности. Но там она любила именно что отдыхать. В остальных странах она работала, хотя и не переставала набрасывать пометки о путешествиях в Европе, за пределы которой так ни разу и не выбралась.

– Но это была Дания, – судя по голосу, огорчилась Софи. – Значит, ты отдыхала там…

– Я там работала.

– И не могла навестить родную сестру? – возмутилась она, избегая слова, которое четче описывает их родство – близнецы.

– Нет, потому что я работала, – настаивала на правде Жаклин, потому что лгать просто не умела.

И все же сестра привыкла подвергать сомнениям ее высказывания. Она единственная не замечала странности той.

– Тебе у меня не нравится?

– Нет, – открыто призналась Жаклин.

Слишком броское в розовых и персиковых тонах окружение откровенно ее раздражало.

– Видимо, у меня не хилая аллергия на такие цвета, – посчитала нужным пояснить она.

Дом Софи лопался от всевозможных инноваций в технике. Она приобретала приспособления для всего. Даже приспособления для приспособлений. Девушка умела находить способ истратить зарплату в три счета без надежды на небольшое накопление на что-то крупное. Она видела прелесть в мелочах. Крупное же угнетало, от него веяло чем-то обязывающим.

– Хотела бы я посмотреть, как живешь ты, – попыталась намекнуть София.

– Да, – только и ответила Жаклин.

– Да, ну что ж… Если не хочешь меня приглашать, я могу приехать без приглашения. Знаю, как это трудно тебе дается…

– Нет, не трудно. Я просто не хочу тебя приглашать, – совершенно беззлобно сказала она. – Да тут и не на что особо смотреть.

Она бросила взгляд на почти тюремную ванную, огороженную от комнаты почти прозрачной ширмой. С потертой серой плиткой и крошащимся полом, ржавыми ножками на обозрение. Нигде в мире она не чувствовала большего комфорта.

– Действительно нечего, – заключила она. – Разговор закончен? Потому что если закончен, то предупреди прощальным словом. В противном случае возникнет риск ситуации…

– Ничего, я просто хотела узнать как у тебя дела, только и всего.

– Тогда ладно.

– Так как?

– Что как?

– У тебя дела.

– Ну, – растерялась Жаклин. – Это вопрос метафорический или обязывает к ответу?

– Второе. Я хочу услышать от тебя хоть какую-нибудь реплику.

– Тогда нормально. Теперь все?

– Не хочешь поинтересоваться, как дела у меня? Так, хотя бы вежливости ради.

– Этот вопрос несет в себе негатив.

– Джерри меня бросил, – дрогнул ее голос. – Он мне изменил.

– О, – коротко отреагировала она. – Досадно.

– Сначала я нашла номер в записной книжке, затем позвонила на него. Ответила женщина и представилась его коллегой. На первое время это меня грело, но затем я вскрыла его переписку и… Там были такие гадости, даже передать сложно.

– Гадости? – нахмурилась Жаклин. – Касаемо половых сношений либо в прямом смысле? Это синоним или слово с ярко выраженной окраской? Эвфемизмом это назвать сложно.

– Первое, – остановила устный поток сестры София. – В общем, я от него ушла.

– Это должно быть по настоящему сильным для тебя ударом, ведь по сравнению с другими связями эта продлилась довольно долго. Пять месяцев для тебя действительно большой срок, если учитывать, что четыре предыдущих больше месяца не сохранялись.

– Мы говорим не о замороженных стейках, Жак! Я видела его своим супругом, отцом моих детей.

Ее слова прерывал стук клюва о балконное стекло. Жаклин положила трубку, чтобы приоткрыть окно, а когда вернулась, поняла, что существенных изменений не произошло.

– … с этой шлюхой! Прямо в моей кровати. А он казался мне таким порядочным. Я думала, он меня уважает. Ведь он почти на руках меня носил.

Жаклин поставила телефон на громкую связь и отправилась на кухню за новой порцией кофе. Гнев Софи прорывался сквозь бурление воды отрывками.

– Это ведь… меня первый… я его даже… он мне совсем не нра… он убедил меня… я пове… он обещал, что… ведь в нем ничего… он мало зара… не красавец… и не такой уж умный… все, что он мне обе… это уважение и преданность… мне больше … и этого теперь … как только я в него…

На последней фразе Жаклин взяла трубку, положила на плечо и зажала ухом.

– Ты ничего не хочешь добавить? – срывался голос девушки. – Утешить меня, например? У меня сердце разбито, и ты единственный родной мне человек. Теперь единственный.

– Как же мать?

– Не мать, а мамочка, – строго исправила сестру Софи. – Она в тысячах от нас километрах. Территориально ты ближе.

– Но если я не ошибаюсь, на телефонные разговоры пространственные ограничения особо не влияют.

– Конечно, ошибаешься! Мне бы хотелось, чтобы ты была рядом. То есть я и так тебя чувствую, но если ты положишь руку мне на плечо, это по-настоящему меня обяжет. Или хотя бы сделаешь вид, что тебе не все равно. Ведь тебе все равно? И не притворяйся, что…

Жаклин размешивала кофе пластмассовой ложкой. Она не умела притворяться, и сестра прекрасно это знала. Заиграла более привычная ее слуху музыка – монофония мобильного.

– Мне нужно идти, – прервала поток сестры она. – Если есть что-нибудь информативное, можешь позвонить через три минуты. Разговор с коллегами в среднем длиться именно столько. Так что?

– Что? – было слышно, как хмурится Софи.

– Уже, – бросила взгляд на часы она, – восемь с половиной минуты я слышу одну новость в разных вариациях. Если есть что-то…

– Жак, меня предали! Я не смогу справиться одна! Что если я покончу с собой? Что если через день тебе придется рассматривать мое дело? Вынимать мое тело из петли?

– Судя по тону это крупное преувеличение. К тому же люди склонные к суициду в действительности о планах сообщают лишь в пяти процентах. Не думаю, что ты в них входишь.

Софи замолчала, и Жаклин поспешила вернуть трубку рычагу, прежде чем та опомнится.

На экране мобильного высвечивалось имя старшего следователя Уве Ингмана. О расследовании он узнавал первым после секретаря отдела, а уже затем сообщал девушке. В свою очередь она созывала команду, чтобы отправится на место преступления немедленно. Ей доверяли не только по причине профессионализма и даже какого-то педантичного перфекционизма, но потому что кроме работы у нее ничего не было. Она не пыталась придумать отговорки связанные со здоровьем члена семьи либо торжества у родственников. Она не отмечала праздников, а поэтому могла появиться на месте преступления даже в Рождество. Ей некого было оставлять, и она могла отправиться в любой уголок Европы. Более того у нее были минимальные потребности, минимальные требования. Она довольствовалась любыми условиями, предложенными страной – заказчиком. Своя полиция есть в каждом государстве, но не в каждой находились те, кто умел работать круглосуточно, без пищи и сна. Она не числилась полицейским, потому что не имела образования. В конторе ей присудили звание старшего детектива, но неформально, и никакая бумага этого не подтверждала. Ее могли уволить в любую минуту.

И в то же время не могли. Таких ценных сотрудников как она упускать никто не хотел. И, несмотря на то, что она не значилась никем, ей платили. Не больше и не меньше, чем остальным. Хотя работала она страстно. Иногда слишком. И не позволяла себе халтуры и малейшей лени. Жаклин не давала себе спуску и бурлила неисчерпаемым терпением и настойчивостью. Она просто не умела оставлять дело на полпути, бросить за неимением улик. Она вгрызалась в него, порой пренебрегая тактичностью. Когда требовалось сообщить членам семьи о смерти родственника, пользовались только ее услугами. Она не реагировала на чужие слезы и боль, не умела их прочувствовать и выразить соболезнование.

– Жак, у нас тело, – лаконично сообщил он.

– Спасибо.

– За что? – удивился мужчина.

– За лаконичность.

– Сотню раз тебе говорил, не благодарить за это.

– Хорошо, – покорно согласилась Жаклин.

– Местоположение на твоем навигаторе.

– Спасибо.

– За что теперь? – вздохнул он.

– За оперативность.

– Успел сбросить, пока ты поднимала трубку. Так долго я до тебя еще не дозванивался. Даже во время погонь ты обычно отвечаешь со второго гудка.

– Здесь другое. Еще хуже.

– Верю на слово. В общем, покидай свой жирный район в центре и отправляйся на север. Там, где не так много людей и демократичные цены.

– Я живу не в таком уж и центре. Какой район? – спросила у гудков она и потянулась за ключами от машины, матово черным Шевроле Тахо с мощной решеткой на бампере.

Автомобиль принадлежал участку, причем всему отделу, но находилась в ее широком пользовании вот уже семь лет с момента получения прав, а вернее их покупке. Никто другой на него не претендовал. На нем она исколесила сотни тысяч километров по всей Швеции, большей части Скандинавии, внушительному списку городов Европы. Но только те, что прилегали к Швеции. Длительные поездки ее не напрягали, но изнашивали двигатель. Когда требовалось пересечь несколько границ подряд, она не рисковала и прибегала к услугам авиалиний.

Птица услышала звон ключей и громко каркнула.

– Путь неблизкий. Не уверена, что тебе придется по вкусу, – потрепала его за перья Жаклин. – Лучше отдохни здесь. Если хочешь, включу телевизор.

– Глупости! Реклама! – забил крыльями Ванко. – Сам умею.

– Если не ошибаюсь, тебе нравилась какая-то передача. Что-то связанное с кухней. Может, скоро что-нибудь и для меня приготовишь.

– Черта с два, – гаркнула птица.

– Кстати, вот что я тебе еще не показала.

Она полезла в потрепанную сумку и вынула шар усыпанный бисером и блестками.

– Думала, тебе понравится. Купила на площади Сергельс-торг. Зная, что ты любишь все дорогое и качественное, взяла самый из них именно такой.

Жаклин не имела понятия о хорошем вкусе, поэтому в торговых центрах собирала в корзину первое, что попадалось на глаза. Если была необходима сумка – хватала первое, что ее напоминало, если чувствовала потребность в рыбе – первое, на чем она изображалась. И только кофе или книги она могла выбирать часами. Стоять у полок и принюхиваться к запаху свежих зерен или свежеотпечатанной бумаги. Не менее скрупулезно подбирала она и чашки. Ей было не все равно из чего пить энергетик. Воды она употребляла не так много.

Чтобы усилить эффект на птицу, Жаклин включила настольную лампу. Ванко успокоился и замер, наблюдая за игрой блесток. Да и сама девушка не заметила, как им увлеклась. Эстетика не сильно ее привлекала, и все же разноцветный перелив разбудил в ней тоску. Она думала о том, как редко замирает вот так напротив обыкновенного предмета, элементарного и не требующего размышлений. Когда снег растает, она будет вынуждена от него избавиться, люди перестанут быть такими же добрыми и открытыми как за неделю и в ночь Нового года. Они сами определили, когда приходит время дарить добро, а когда превращаться в зверей. Сами установили неопределенный и нечеткий срок радости в триста с лишним дней и так же сами отменили его. От этого Жаклин хотелось праздновать еще меньше.

До четырнадцати лет она исправно отмечала все зимние праздники вместе с семьей. Но одна рождественская ночь провалилась в ее памяти. Отец напился до такой степени, что перестал различать лица жены и детей. Обычно руку на последних он не подымал, но тогда ему было плевать, с кем устраивать разборки. Он определил врага номер один – собственную жену – и погнался за ней с топором, а когда шестилетняя Жаклин перекрыла ему дорогу к матери, шлепнул ее по лицу деревянной рукояткой. Девочка упала в снег у сарая и потеряла сознание. София в это время забилась в углу и тихо поскуливала. Отец уронил топор и схватился за голову. Он первым бросился вызывать скорую помощь и кричал на машиниста за медлительность и на врачей за некомпетентность. И конечно на жену, которая потеряла дар речи от его действий и заикалась еще месяц. Чтобы избавиться от расстройства, пришлось прибегнуть к помощи логопеда. На следующий день Жаклин ничего вспомнить не смогла. Ничего, кроме своей злости на отца. Если бы отложились его действия, она убежала из дома в тот же день.

Жаклин не понимала мать. Почему она терпела его так долго? Чего боялась? Неужели она полагала, будто все наладиться. Беспечная Софи кардинальных методов не одобряла и даже упрашивала родителей не разводиться перед входом в суд. Жаклин даже шлепнула ее по лицу за глупость, трусость и эгоизм.

– А разве ты не эгоистка? – спросила младшая со слезами. – Ты ведь ради себя стараешься их поссорить!

Жаклин растерялась и не нашла, что ответить. Позже она мечтала высказать то, о чем думала тогда. Взрослым языком и, вероятно, грубым.

Из мыслей ее выдернул очередной звонок Уве.

– Я не вижу, как перемещается твоя звезда на мониторе. Ты застряла в снегу или кончился бензин? Послать помощника?

– Нет, я смотрела на елочную игрушку.

– А, – не нашелся что сказать он.

– Выхожу, – бросила птице она и включила телевизор. – Пульт на кресле-мешке. Не заляпай, если будешь на нем есть, иначе заставлю стирать, понял?

– Закрой, – напомнил ворон, и Жаклин развернулась по кругу, чтобы забрать ключи с кухни, а заодно почесать его шею в знак благодарности.

Она не раз забывала запирать квартиру на замок, но еще ни разу никто не рискнул ее обчистить. Наверное, потому что знали, кому та принадлежит.

Жаклин занимала половину пролета на седьмом этаже в узкой и серой высотке на краю центра. Один из самых бедных и запущенных домов забытого квартала. Лифт никогда не работал, и спускаться приходилось пешком. Кроме этой краткой физической нагрузки девушка себя ничем не утомляла.

Внедорожник она ставила почти у дверей, потому что на неизвестной улочке трафик был ничтожным. Задеть автомобиль не могли по определению, либо вероятность была настолько мала, что за чужую машину беспокоиться не стоило. К тому же старый – добрый Тахо – который соседи именовали «гробовозкой» из-за непроницаемо черных окон – и так был украшен несчетным числом царапин. Еще одна причина, почему на ее машину никто в отделе не заглядывался.

Как только двигатель завелся, вспыхнул навигатор с новым пунктом назначения. До него было ни многим, ни малым сорок километров.

Отовсюду раздавались приятные запахи свежезаваренного кофе и свежеиспеченных булочек. Она тут же вспомнила, что забыла отключить кофеварку, но предположила, что ничего дурного с ней не произойдет. Путь наверх виделся ей невыносимым.

Уже на пятом километре она не выдержала и остановилась у ближайшего кофе, чтобы купить самое огромное ведро кофе. Поставила в отсек для стаканов и пустила внутрь длинную трубочку, чтобы не отвлекаться по пути.

Еще через милю повеяло пряниками. Она не скрывала страсть к сладкому и заскочила за медовым барашком в уже проверенную пекарню. Она вообще любила рогатую символику и не снимала украшение в виде серебряного козерога с шеи. Кроме того, это был ее знак зодиака. Хотя носила она его не по этой причине. В гороскопы она не верила, как и во все непрактичное. Да и день рождение предпочитала не праздновать, либо вовсе забывала, пока кто-нибудь о нем не напоминал.

Осведомленность ее о своем знаке ограничивались тем, что он связан с планетой Сатурном. Как большой любитель греко-римской мифологии, Жаклин помнила о боге Сатурне, который правил во время того, что теперь называлось Рождеством. Она чувствовала какою-то необоснованную симпатию к этому празднику.

Тридцать километров спустя на город пали темно – синие тени свойственные четырем часам. Огни становились все реже. Она съехала с главной трассы и попала на большую пустынную. Но уже очень скоро показался слишком яркие вспышки фар и мигание красно – синих сигналов. Она остановилась и хлопнула дверью. Ей нравился ненавязчивый мороз конца декабря. Воздух, нагретый большим скоплением людей, и одновременная свежесть холода успокаивали ее и вселяли надежду в какое – никакое продолжение жизни. Где-то над городом пускали фейерверки, один из которых был доступен и с ее перспективы.

– Очень вовремя, – буркнул Уве, подходя к Жаклин со спрятанными в карманах руками.

С его комплекцией ему было жарко, поэтому он расстегнул бледно – коричневого оттенка пальто, выглаженное заботливыми руками жены. От него пахло перегаром вчерашнего застолья, кроме того он забыл побриться и, казалось, еще не проснулся. И все же работал он по обыкновению качественно.

– Тело спрятано не так уж искусно, – пояснял он по дороге к ели. – Совсем свежее.

– Хотели, чтобы нашли как можно быстрее?

– Скорее всего. Сомневаюсь, что это, – кивнул он на тело, привязанное к дереву гирляндой, – несчастный случай и неосторожное сокрытие улик.

Труп еще дымился. От замкнувших огней пахло гарью и жженой свининой.

– Значит, у него какая-то еще для нас новость, – предположила девушка, приседая возле тела.

Надела перчатки, чуть выгнулась и приподняла голову. Лицо оказалось обугленным и напоминало крошащийся угольный мелок. Она коснулась носа, и тот частично осыпался.

– Думаю, так делать не стоит, – сказал Уве. – Иначе личность нам не установить.

– Он хотел, чтобы мы знали, кто убит? Сомневаюсь, – размышляла вслух она. – Значит, личность установить вряд ли удастся. Разве только если покопаться в последних пропажах…

– Тело найдено только сегодня. Если родственников у него нет…

– У нее, – исправила Жаклин.

– У нее? – удивился один из полицейских, тощий ярко – рыжий аспирант по имени Лок Аспен.

Жаклин выкопала из снега золотую серьгу и покрутила ею перед носом у молодого ученика.

– Может, он модник? – предположил тот.

– Модник? – нахмурилась Жаклин. – Не думаю, что ходит мода на серьги с такими большими камнями для мужчин.

– Видимо, она богатая, – установил Уве.

– Очень может быть, – протянула девушка. – Да, скорее всего выше среднего достатка. Такое украшение обошлось ее обладательнице не в одну сотню крон.

– Да ты, погляжу, большой знаток побрякушек, – ухмыльнулся Уве и добавил, заметив ее растерянность. – Ладно, не бери в голову. Так значит, она богата, поэтому мотивом вполне может стать ограбление.

– Вряд ли, – усомнилась Жаклин. – Первое, он не снял самое очевидное, а профессиональный вор не мог не заметить чистоту камней, а второе, убийство несет какую-то ритуальную подоплеку. Он должен был что-то для нас оставить. Подождите…

Она просунула руку под обугленную куртку и расстегнула замок.

– Что ты делаешь? – оглянулся по сторонам Уве.

Жаклин раскрыла на общее обозрение грудную клетку. Явно женскую грудь и огромную дыру слева. Пригнулась, чтобы заглянуть в содержимое и поднялась. Аспирант отбежал, чтобы прочистить желудок, Уве потер переносицу и устало отвернулся.

– Вырезал сердце, – заключила она, стягивая перчатки. – Это явно что-то значит. Он на что-то намекал.

– Эта женщина разбила его сердце, и он мстит подобным образом?

– Как одна из версий. В любом случае она его обидела.

– Насколько же сильно нужно обидеть, чтобы вырезали сердце?

– Да он явно болен! – вскричал юноша, отирая рот. – Разве не понятно?

– Такие случаи сигнализирую о том, – задумался мужчина, – что это не последняя его жертва.

Грянул очередной взрыв, и снег осветился сначала красными, замет синими огнями.

– Самое время, – пробурчал мужчина.

Жаклин потянула за конец гирлянды и пошла, словно по тросу, освобождая нить от снега. Гирлянда уводила от места убийства все глубже в лес. Уве отвернулся от живописного салюта, последовал за девушкой и остановился в паре метров, когда замерла та.

– Что-то есть? – спросил он, наблюдая за тем, как она убирает за ухо светлые волосы, чтобы наклониться и роется в снегу.

– Да, кажется, что-то есть, – тускло ответила она, вытягивая ручку сумки.

Ничего особенного в ней не оказалось. Кошелек, маленькая косметичка и фотография, с которой смотрел мужчина старше сорока. Довольно полный и небритый. В строгий фас, будто с паспортного образца. На обратной стороне было выведено: «Он меня убил».

– Да, определенно что-то есть, – заключила она, убирая фотографию в карман.