FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

СЕКРЕТНО

СЛУЖЕБНЫЙ РАПОРТ

По делу № 146-4/САР "Убийство депутата ВС Украины Ташкович Ю.А. — Киев, 14.05.2014 года, 06:05". Баллистическая экспертиза установила: по машине Ташкович Ю. А. (марка BMW-755is, гос. № іі-12304АК) было произведено 5 выстрелов: 1 — с расстояния 264 м от места дислокации стрелка; 2 — 237 м; 3 — 214 м; 4 — 197 м; 5 — 181 м. Стрелок находился за опорой моста на развязке проспекта… и… трассы. Четыре снаряда пробили ветровое стекло, нанесли проникающие ранения Ташкович Ю. А. (три — грудной отдел, один — шейный), пробили кресло водителя и донную часть автомобильного кузова и ударились о дорожное покрытие. Последний выстрел был произведен по правой части багажного отделения в надкрыльную область. Снаряд проник в бензобак и там взорвался. Предположительно использовались снаряды сложной компоновки: первые 4 — с твердым сердечником (бронебойные), газо-ускоренные и с замедленным самоликвидатором — определены лунки в дорожном покрытии и химический состав материалов; последний — зажигательный (на стенках бака окись фосфора). На месте засады гильз не обнаружено, но опора моста одымлена газами. Анализ частичек гари показал, что преступник использовал австрийскую штурмовую винтовку марки AUG-2000 с безгильзовыми боеприпасами (специальное вооружение австрийских "командос")…

— Что, хороший, хочешь сказать, что следов нет? — спросил он вслух самого себя, и не стал читать остальную часть документа, светящуюся на широком компьютерном мониторе, протянул, передразнивая: — "Предположительно"…

У него было хорошее настроение. Он старался не думать о том, что через несколько часов ему предстоит предстать перед депутатской фракцией "Возрождение", на заседании, на котором его будут "бомбить" народные избранники. Закрытое заседание. Допрос с пристрастием, разумеется, на лицах. Но что они получат от него? Ничего.

Откинулся в глубоком и удобном кресле, с удовольствием слушая резкий скрип кожи под собой, задумчиво погладил белый неровный шрам на виске, довольно усмехнулся одними губами, правильными, красивыми, пригладил послушные густо-седые волосы. Потом протянул руку к небольшому и элегантному сетевому телефону, нажал кнопку вызова.

"Доброе утро, Олег Игоревич", — добро и ровно прозвучал молодой женский голос в телефонном динамике и замолчал в ожидании.

— Доброе утро, Наташа, — его голос звучал тоже ровно, но уже не с нотками готовности, а наоборот — степенной музыкой власти, с небольшой и приятной хрипотцой, которая так нравилась женщинам, а ему — помогала, с ними. — Не могли бы вы мне приготовить кофе? Не очень крепкий, если можно.

"Конечно. Две минуты. — И уточнила: — С коньяком?"

"Шарлѝ", — назвал он марку.

После, пробежал глазами по электронным строчкам рапорта, застучал по клавиатуре тонкими и длинными пальцами, закрывая и уничтожая файл не только в своем компьютере, но и в машине-источнике. Перед выполнением последней команды компьютер запросил:

Для уничтожения документа I категории секретности необходимо ввести пароль!

и запульсировал тонким курсором в бездушном ожидании ввода.

Ухоженные пальцы быстро затарахтели по кнопкам:

СИЦИЛИЯ

Машина ответила на ввод:

Выбранные документы успешно уничтожены во всей сети. Восстановлению не подлежат. Копий нет, распечатка не производилась. Регистрация заменена.

— Вот и прекрасно, — сказал он, вставая из кресла, и спортивно, пружинисто прошелся по просторному и светлому кабинету. Ему было приятно ощущать, как вязли в мягком ковровом покрытии каблуки дорогих туфель.

Он был одет в дорогой покупной костюм. Ткань одежды темная, серовато-синего оттенка, удачно гармонировала с обстановкой кабинета. Борты пиджака небрежно распахнуты, ослепительно белая сорочка облегала стройное, тренированное тело — в свои пятьдесят лет министр выглядел на редкость молодо и полным энергии, не в пример остальным членам Кабинета. Держать форму обязывало не только министерское кресло, но и политика. За восемь месяцев она крепко надоела ему своей лихостью и опасностями, но он быстро обвык, прочно освоился, подчинил себе все и вся, неожиданно обнаружив в себе важное качество — умение собственноручно творить события, интриги. Не последним был чиновником в государстве, может быть даже вторым после… Многие завидовали его неожиданному взлету, но побаивались мешать, помня, как самые безрассудные поначалу пытались свалить новичка, но только сунули головы в тугие петли, кто бесконечных прокурорских допросов по поводу старых грешков, а кто — меньше насолившие — в безвестность краха своей карьеры. Опасная была эта затея — воевать с министром МВД: сильный был своей дружбой с остальными "силовиками" — Генеральным прокурором, министром обороны, главой Службы Безопасности, министром чрезвычайных ситуаций и самим Президентом… Сила! Кто против такой попрет? Депутаты? Верховный Совет? Пусть попробуют. Потом сами будут плакать, "народные избранники". Государство сильно и крепко только ответственностью, а не пустой болтовней и кулуарными склоками. Они сами бегут к нему за помощью, чтобы побольнее, почувствительнее насолить своим противникам. Он же помогает всем, понимая, что пока они дерутся, он уверенно сидит и работает в своем кресле министра. С ним драка не скоро утихнет. Его на несколько Президентов хватит.

Любил больше цивильную одежду. Покупал дорогую — не боялся молвы, нападок. В гражданском платье скрывалась его сила. Скрытность помогала, ошарашивала противников, обезоруживала их, а нужных людей легко приручала, да так, что они и опомниться не успевали, как уже служили ему, министру внутренних дел.

За несколько месяцев подчинил себе огромную мощь, но не для себя. Переверзнев был из тех людей, кто был готов и умел служить: верно и честно. Благодаря этому качеству и добился столь высокого поста. К работе его воодушевляла личность, личность с большой буквы. Поднепряный, Президент, был такой личностью: умел править, бить и ласкать, и брать свое — не без этого, но в меру, как и положено тому, кто первый из всех на виду. Сам же Переверзнев никогда не мечтал о высшем кресле. Зачем? Если вдруг настоящий глава правительства окажется слаб — он поможет посадить в президентское кресло другого, сможет, сумеет, но не сядет сам: главное служить… Служить личности — это видеть, кому служишь, видеть и слышать. Это задача министра. Цель же Президента — служить народу. Переверзнев не видел народа — какая-то абстрактная живая масса, раздираемая миллионами желаний, без определенных задач, мнений. Просто многоголосый гул, заполняющий пустоту бытия. Тут не угадать ни настроений, ни чаяний. Толпа. Как служить ничему? Никак. Тогда и высокий пост — лишь удобное кожаное кресло для пышного изнеженного зада. Пустое место, пустой звук. Не хотел такого министр.

Военный китель одевал редко. Форма обязывала быть демонстративно сильным, выдавала власть, мощь. Висела спокойно в шкафу, ожидая особых случаев: торжеств, государственных праздников, и вообще тех моментов, когда была необходима. Он не любил ее еще за то, что она напоминала ему прошлое, когда заставляли делать грязную работу не снимая погон. Теперь же генерал-майорские звезды были тяжелы для плеч не только прошлыми годами службы, но и ошибками, горячностью, на которые так щедра была молодость. Это чувство тяготило постоянно, порой переходя в нехорошее предчувствие.

От воспоминаний стало портиться настроение.

С большей частью прошлого он справился. Нелегко это было. Оставалось совсем немного, но самое главное и трудное.

Он посерел лицом, остановившись у окна, потер пальцами, тонко прощупал каждую складку побагровевшего шрама. За окном бушевал новизной жизни цветущий весенний Киев: шумящие людские потоки на тротуарах, на переполненных дорогах; видимая и определимая энергия деятельности, хлопот и праздника. Но Переверзнев этого не замечал. Уже был не способен, замкнувшийся в себе, мысленно плетущий кокон будущих событий — "куклу" собственной безопасности и благополучия. В такие моменты он был опасен.

Вошла секретарь с подносом в руках: пирожные, пепельница, распечатанная пачка сигарет, нарезанный лимон, большая, толстостенная кружка из керамики, расписанной под мрамор — застоявшаяся, деловая офисная мода, позолоченная тонкая рюмка коньяка. Женщина в белой рубашке с короткими летними рукавами, как положено, без галстука, майорские погоны на плечах, золотые, парадные, форменная юбка, плотно облегающая бедра, ягодицы — все тело упругое, точеное и желанное; умное лицо, страстно-полные губы, влюбленные глаза, умело и умеренно наложенный макияж, высокая стройная шея, нежная кожа, и все сдобрено мягким ароматом духов — гремучая смесь для всякого, кто уважает в себе мужчину.

Она поставила поднос на журнальный столик мягкого уголка — место не для официальных бесед, расставила все степенно и аккуратно, без стука по полированному чистому стеклу стола.

— Пожалуйста, Олег Игоревич, — сказала она. Голос был гораздо богаче и краше, чем по интеркому. Она остановилась, ничуть не смущаясь его жаркого взгляда, мечущегося по ее фигуре, а наоборот заложила руки со свободным подносом за спину, расправила плечи, подалась вперед грудью, навстречу этому нескромному взгляду. — Может еще что-нибудь принести? Почту?..

Переверзнев тихо и незаметно хмыкнул, туша жар в своих глазах.

— Хороши вы, Наташа, — озвучил он свою немую откровенность.

— Спасибо. Нравится — берите. — И улыбнулась.

Со стороны невозможно понять: шутила она или нет? Но он знал, что не шутила. Опыт подсказывал.

Он спрятал сладкую улыбку.

— Возьмите и себе чашечку — составьте компанию.

— С удовольствием, — и упорхнула.

В министерство Переверзнев пришел без своей команды: не было людей, которым мог доверять. Он вообще никому не доверял. Доверять — для него означало: делить силу, но она была ему нужна вся, до последней капли, накопленная собственными умом, опытом и связями. Оставил прежний состав министерства, и потом понял, что поступил правильно — подчинились, полюбили, стали преданными. Разумеется, были кое-какие перестановки, замещения и увольнения — за наушничанье, нерадивость и непрофессионализм, а приглашал — за знание дела, за умение работать, за совесть. После этого стали уважать сильнее, стали обороной, не подпуская к нему и близко тех, кто был опасен или просто глуп, что было опасно не меньше.

И Наталья… Наталья Владимировна Плещаная, майор милиции, семь лет успешной оперативно-следственной работы, имела награды, поощрения, потом — настоящий пост; молода, всего тридцать пять, сыну четырнадцать, незамужняя. Он знал о ней куда больше, чем она думала. Подробно знал не только о ней, а и о многих, кто был важен в министерстве. "Плещаная решительна в поступках, сдержана в эмоциях, и если демонстрирует их, то с определенной целью; корыстна, имеет приличное состояние"… Переверзнев помнил каждую строчку ее характеристики из "личного дела", той характеристики, которую подготовил его хороший знакомый, товарищ прошлых лет, теперь возглавляющий Аналитический отдел в СБУ — хорошее и нужное знакомство. Также был информирован о том, что Плещаная была глазами и ушами бывшего министра, который из кожи вон лез, чтобы накопать грязного белья на своего "преемника", также работала и на Ковоша, бывшего главу СБУ Украины, с которым некоторое время была в близких отношениях. Знал, что ее же стараниями мало белья досталось любопытным — обещать обещала, но не делала. Переверзнев же, наоборот, накопал компроматов на "нужных" людей столько, что пришлось всю эту зловонную кучу складывать в далеком чилийском банке — для верности, подальше и от себя, чтобы было время подумать, пока доберешься, и, тем более, от других, чтобы не злить.

Знал и о том, что она его любила. Любил и он. Но ничего не делал, чтобы заполучить ее всю и самому потеряться в вихре страсти. И не от нерешительности, или страха — в пятьдесят лет остается только трезвый расчет, щедро сдобренный драгоценным жизненным опытом: смог бы все устроить, каждое место будущей встречи тысячу раз бы проверил! В первый раз разве? Но не мог. Не мог с нею так поступить. С кем угодно, но только не с Натальей. Может, еще в свои пятьдесят не дозрел до того, чтобы просто сойти с ума от любви. От того, что, наверное, понимал: возможно, это последняя любовь, самая богатая, самая радостная и счастливая.

А Наталья?.. Он понимал, что своим поведением, отношением к ней, он извел ее полностью. Надеялась женщина на взаимность, и не только таких вот жарких взглядов!.. Она видела его глаза — полные ею, восхищением и буйным огнем страсти — этого Переверзнев не скрывал, и ей от этого становилось только тяжелее: понимала, что терпения надолго не хватит. И чего он сторонился — газетной молвы? Кто же осудит того, кто крепко подмял в стране преступность, того, кто сделал то, что не могли сделать все его предшественники? К тому же он холост… Первый холостой министр! И она тоже. Украина — не Америка, где так звонко важны гладкость и уверенность семейной жизни у людей видных, кроме, конечно, актеров.

Она пришла, принесла себе кофе с конфетами: она обожала сладости, а он был к ним полностью равнодушным; села напротив, откинувшись в кресле так, чтобы ему были видны ее загорелые круглые колени, полные нерастраченного соблазна бедра, темная ложбинка тени под краем юбки. Он оценил, вновь загораясь глазами.

— Умеете вы, Наталья, — "поднять настроение" — хотел сказать, но без паузы продолжил: — хорошо хозяйничать.

— А я украинка, — спокойно, не без гордости ответила она, маленькими глотками отпивая свой кофе, и впилась в него своими бездонными темно-карими глазами. — Умею хозяйство вести.

Он знал, что она родом из Полтавщины.

— И вареники с творогом, вишнями и капустой, — полушутливым тоном сказал он.

— Это самое малое… Домашнее. Лучше, чем ресторанное.

Он промолчал, пропуская ее легкую язвинку — намек на его бобыльское житье.

— Зашли бы как-нибудь вечерком — угостила бы на славу.

— Спасибо за приглашение, Наташа, но у меня полно работы.

— Знаю я вашу работу, — заметила она. Кто ж, как не она могла знать о всех его министерских делах?

Он улыбнулся.

— Вот, видите, а приглашаете, — с наигранной укоризной сказал он.

— А я вам помогаю.

— Ваша помощь неоценимая.

— Хвалите. Лучше бы зарплату добавили, а не можете — платите чаще.

Он посмеялся ее нехитрой шутке.

— Ну, это не от меня зависит.

— А от кого? От министра финансов? Я могу устроить вам раунд. Министр с министром договариваются о зарплате своих секретарей.

— Неужто ли вам жаловаться, Наташа?

Она поняла его, но ничуть не смутилась, подняла бровки, переспросила:

— Мне?.. Может быть. Может я к свадьбе приданое коплю.

— Богатая свадьба будет.

— По годам жениху.

— Неужели такой старый?

— Замуж выйду — расскажу?

Простая игра: недосказанность, намеки, но она обоим и нравилась, и, одновременно, тяготила. Можно, вот так, в утренние часы, в ожидании дневной рабочей круговерти, разбавлять кофе нехитрой беседой; любоваться друг другом, дорожить минутой уединения; мучиться от того, что большего не будет — пытка не по возрасту.

В приемной раздался звонок.

— Извините, — сказала Плещаная и вышла.

Через минуту она вернулась.

— Олег Игоревич, звонил Президент и просил быть вас у него через час.

Он отставил недопитый кофе и посмотрел на настенные часы. Начало восьмого утра. В такую рань свидание с главой государства не предвещало ничего хорошего.

Переверзнев прокашлялся и спросил со скрытой надеждой:

— Сувашко звонил?

Он имел ввиду именно секретаря Президента, Михаила Юрьевича, в обязанности которого входило созывать министров на президентский ковер.

— Сам.

Этот короткий ответ ударил в сердце холодом недоброго предчувствия: наверняка случилось что-то из ряда вон…

Он встал и промерял широкими шагами кабинет, заставляя себя успокоиться. Наталья Владимировна, тем временем, собирала посуду со стола. Случилось так, что он хотел подойти к ней, дать кое-какие распоряжения, а она — с подносом, идти в приемную. Какие-то доли секунды — и они столкнулись. В последний момент она успела отбросить в сторону поднос… Он обнял ее, скользнул руками, жадно и горячо, от открытых ему навстречу плеч женщины, по ее спине, к талии и ниже. Обнял своими губами ее губы так нежно, что едва чувствовал их, и задохнулся от всплеска счастья в душе. Она обомлела, свесила руки, надломилась, готовая вот-вот упасть от неожиданной и долгожданной ласки.

Он нежно прервал поцелуй, и прижал ее к себе, к своему грохочущему в груди сердцу.

— Все, не могу, — выдохнул он.

Наталья хмыкнула ему в грудь. Он почувствовал горячий разлив ее дыхания на сердце.

— Я думала, что этого никогда не дождусь… Что теперь делать?

Переверзнев отстранил ее от себя, удерживая за мягкие и безвольные плечи.

— Ты что-то говорила о варениках.

Она посмотрела на него хмельными глазами. Он же по-доброму рассмеялся.

— Я слишком скор?

Даже немного стал опаздывать: я устала от ожидания, Олег…

— Теперь все поправим, — уверил он. — Тебе надо уволиться.

Плещаная не возражала. Служба успела ей надоесть тем, что в последнее время каждый старался через Наталью добыть что-нибудь против Переверзнева. Она не могла отказать — редко кто просто просил! Как это все утомило и опротивело — только бог знает! Тут же она себе поклялась, что когда станет женой, или любовницей — о другом и не мечтала, обязательно все расскажет ему: пусть он знает и станет еще могущественнее!

— Подготовь мне сводку, — сухо попросил он, оставляя ее, и пошел к своему рабочему столу, чтобы вызвать к себе начальника Оперативного отдела министерства Кляко Степана Федоровича, надеясь, что он уже на своем рабочем месте, но потом передумал, решив, что пойдет туда сам, чтобы по пути заглянуть в Главную экспертную лабораторию, откуда утром пришел рапорт…

Когда он распахнул дверь лаборатории, главный эксперт сладко спал, сидя в кресле. На столе перед ним были разбросаны коробки и пластиковые пакеты с "вещдоками". Это место в министерстве было последней экспертной инстанцией во всей Украине — здесь давали "делам" свое последнее и веское заключение ведущие, лучшие специалисты-криминалисты, ученые и лаборанты. Кабинет эксперта мало чем отличался от остальных лабораторий и цехов, занимавших целый этаж — то же оборудование, те же стеллажи с реактивами, колбы, штативы, пробирки, горелки… Хозяин кабинета и всего этажа, за худосочность тела и тонкую воробьиную шею справедливо и тайно прозванный "Кощейчиком", который теперь, примостившись в уголке кресла, сладко причмокивал во сне губами и смешно поводил топорщащимися под тонким горбатым носом густыми седыми усами.

Когда министр коснулся его острого плеча, главный эксперт лениво открыл один глаз, поводил ним вокруг и вновь закрыл, сильнее зачмокал губами.

— Я все уже сделал, — скрипуче произнес он, и указал узловатой рукой на гудящую лабораторную печь, на циферблате которой светились красным цветом цифры "860°C". — Все там, покрывается румяной корочкой.

Посушу, главному лаборанту министерства, было от роду шестьдесят два года, и когда разговор касался его возраста, он с самодовольной улыбкой говорил: "Ничего… Я служил девятнадцати министрам, и сгожусь еще десяти". И был прав: лучшего специалиста, чем он, было не найти. Да и, самое главное, он понимал важное — как, например, сейчас, — без слов.

— Спасибо, Григорий Николаевич…

— За "спасибо" не работаем. За вами должок, господин министр хороший.

— Исполним, — заверил Переверзнев. Он знал, что в последнее время старик страстно мечтал попасть в Канн, на знаменитый кинофестиваль: "Может это и блажь моя стариковская, — говорил Посуш своим подчиненным, — но уж до озноба хочется пристроиться где-нибудь неприметно на ступенечке и всем этим "звездочкам" под это… под подол посмотреть! А что?.. Чего ржать! Может у них интереснее там, чем у обыкновенных баб — чего ж они так носятся со своими прелестями?" Может и на самом деле интереснее — кто знает, но старика Посуша надо было уважить. Он много хорошего сделал. — А сам-то что думаешь по этому поводу, Николаевич?

— Я не думаю, я рассказываю о том, что вижу — работа у меня такая, — важно сказал эксперт. — Ясно, как божий день: сработали мужика профессионалы.

Он, не открывая глаз, нашарил на столе обрывок бумаги и нацарапал карандашом ряд цифр.

— Вот телефончик.

Переверзнев взял протянутый ему клочок бумаги и положил в карман.

— Ты не прячь, прочитай и запомни, — посоветовал старик. — Я потом его в печь засуну, от греха подальше.

Министр так и сделал. Тренированная годами работы в разведке память прочно запечатлела написанные цифры.

— Шел бы домой, Николаевич.

— Не могу, уважаемый. На моей худой шее висит еще "Дело" Шестнадцатого километра".

— Что-нибудь накопал?

— Нет. Обыкновенное ЧП, но проверить надо.

Переверзнев, не прощаясь, вышел в коридор и зашагал к лестнице — он редко пользовался лифтом.

"Дело" Шестнадцатого километра" — это пустяк. Будет чем "левым" рот закрыть. Два месяца назад их ставленник в Национальном банке, возвращаясь домой с загородной дачи сотоварищи, сгорел в своей машине. Ставленник был за рулем. Пока тормозил, машина взорвалась. Уцелели три депутата, которые успели еще на ходу вывалиться из автомобиля. Однопартийцы подняли шум в Раде: террор, политическое убийство, расправа над прогрессивными силами и тому подобное. Сразу выяснилось, что в багажнике машины навалом лежали бутылки с недопитым спиртным. Где-то на ухабе тряхнуло, бутылки разбились и спиртное полилось на выхлопную трубу. Ставленник был "теплым" и не успел вовремя среагировать. Фракция коммунистов не поверила этим фактам, снова скандал: все наклеп, и потребовала от министра самолично проконтролировать…

Спускаясь по ступеням Переверзнев подумал о том, что следовало бы позвонить лидеру КПУ, чтобы договориться о встрече на сегодня и в полдень убить сразу двух зайцев — отчитаться перед "центром", "Возрождением" и "левыми". С первыми было гораздо сложнее. С "Делом" об убийстве депутата Ташкович".

Переверзнев набрал номер на мобильном телефоне, который был всегда при нем. Ответили сразу. На разговор ушло не больше двадцати секунд: где, когда…

И спускаясь дальше по лестнице, встретился с дежурным оперативником. Офицер был бледен и взъерошен, вытягивался в струнку, багровел, стараясь дышать ровно после бега вверх по лестнице.

— Господин министр, — оперативник протянул Переверзневу папку с электронным кодом — хитрое устройство: если набрать неправильный код, папка немедленно уничтожит вложенные в нее бумаги. В таких папках переносили по министерству особо важные документы. Редко. Только в экстренных случаях.

— Степан Федорович на месте? — спросил Переверзнев, набирая код на тонкой клавиатуре обложки папки.

— Нет, — выдохнул офицер. — Звонил, что немного задержится по важному делу.

С коротким писком папка открылась. Министр, не вынимая из нее листа, стал его читать:

СРОЧНО В ДОКЛАД МИНИСТРУ!

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

В областном центре Львов тремя неизвестными произведен террористический акт. В 5:25 ими совершен угон междугородного рейсового автобуса производства Львовского автобусостроительного завода, приписанного к маршруту "Львов-Киев". На момент угона в транспортном средстве находилось 39 пассажиров (из них 7 детей). Во время преследования преступники оказали вооруженное сопротивление (вооружены пистолетами и автоматическим оружием), убили 1 человека из подразделения "Беркут" и ранили 6 сотрудников ППС и ГАИ. Есть жертвы из числа гражданских лиц — 4 убитых и 9 ранено (во время перестрелки и преследования в центре города). Выведены из строя 4 автомашины ППС и ГАИ и трамвай. Преступники потеряли 1 человека и автофургон марки "Рено". Личность погибшего устанавливается. В действиях террористов прослеживается четкая организация преступления. В 7:10 автобус с заложниками и террористами выехал из областного центра Львов в направлении города Ровно. Преступники не выдвигают никаких требований и в переговоры не вступают"…

Дочитал, закрыл папку, набрал неправильный код, как того требовала инструкция.

— Найдите мне Кляко хоть под землей! — закричал он, но тут же заставил себя успокоиться — давать волю нервам было сейчас крайне не вовремя. — Когда получена информация? — Хотя мог сам посмотреть в конец документа, на дату и число. Теперь было поздно.

— Примерно пять минут назад…

— Найдите срочно Степана Федоровича, — повторил он и вихрем помчался в свой кабинет.

В приемной, на ходу, бросил Наталье:

— Машину срочно!.. И после двенадцати приготовить вертолет!..

И уже в своем кабинете, собирая необходимое к скорому раунду у Президента, произнес фразу, которая прозвучала тихо, холодно и жестоко:

— Свидание разрешено, господа… мать вашу!

Он просыпался, как всегда, рано, и вообще спал чутко, как зверь. Первая привычка выработалась с возрастом (старые люди, как известно, спят очень мало, и в большинстве своем страдают бессонницей), а вторая — за прошедшие три года. Для последнего были серьезные причины.

Он лежал на койке у зарешеченного окна, на боку, положив голову так, чтобы можно было видеть и окно, и палату позади себя. За окном грохотал просыпающийся город, стучали где-то внизу по тротуару каблучки женских туфель, а на крыше дома напротив, которую только и можно было видеть в окно, сгрудившись, сидели голуби. За спиной, на соседней койке, с громким храпом спал бритый налысо дюжий парень, на котором больничная пижама казалась смешной и нелепой. Обитатели психушки выглядели в пижамах "по-родному", и не бросались в глаза короткие рукава и штанины, не застегивающиеся борты. Еще очень много деталей настораживало в соседе: сбитые костяшки на руках, свежие мозоли на ногах от тяжелой обуви, тренированное, мускулистое, тело, нахальный прямой взгляд. В больничке никто из "постоянного состава" не мог похвастаться столь отменным здоровьем, после отсидки по пять-семь лет.

Парень на койке был совершенно чужим для этих стен, стен "Специализированной психиатрической больницы № 12 МВД Украины по Львовской области", и этой чужиной от него несло за версту.

Его привели ночью. Два санитара. Бросили его вещи на свободную койку.

— Осваивайся, малыш. — И ушли, закрыв за собой дверь на ключ, чего не делали последние три года.

Лекарь до этого момента уже два месяца жил спокойно, даже стал отвыкать от постоянного напряжения. И вот теперь подселение этого бугая и запертая на ключ дверь. Последнее обстоятельство больше всего настораживало.

Новенький сразу бросился на свободную койку и захрапел, а Лекарь большую часть ночи бодрствовал, и лишь какой-то час перед рассветом, подремал вполглаза.

Когда не было опасности, на пост заступали думы, которые беспокойно ворошили и волновали сознание. Он вспоминал, как три года назад его вызвал к себе главный врач больницы. Так получилось, что они сдружились — больной и врач, хотя первого тогда уже можно было считать больным с большой натяжкой: Лекарь лишь изредка впадал в депрессии, когда долгожданная выписка снова откладывалась на неопределенный срок. И эти самые депрессии и служили поводом для новых отсрочек: "Вы, Дмитрий Степанович, сами должны понимать, что такое состояние может очень быстро привести к рецидиву. Лучше месяц-другой понаблюдаем, поможем, а там и решим с выпиской окончательно… Наберитесь терпения, дорогой. Вы у нас и так не поднадзорный больной". Что правда, то правда — санитары его вообще не касались, но, как и прежде, не отказывались от его помощи; с лечением особо не докучали: обходились без уколов, а с таблетками он, как "неподнадзорный", расправлялся с помощью унитаза быстро и просто, предпочитая бороться с депрессией собственными силами.

С опасностью же, на самом деле, было и проще и интереснее жить. Борьба за жизнь забирала все силы и внимание, притупляя остроту восприятия невзгод заточения. Но все началось с того самого вечернего разговора в ординаторской.

Суровкин нравился ему тем, что не был излишне строг с больными и испытуемыми, и нередко отстаивал права пациентов настолько, насколько позволяли правила закрытого режимного учреждения; может быть еще и за доброту, и больше — за участие и понимание. Главврач же находил в нем умного и интересного собеседника. Этого для обоих было достаточно.

Он зашел в палату сразу после отбоя. Лекарь читал на своей койке. Это было единственное полное и интересное развлечение доступное здесь: он пронес через всю жизнь неутолимую страсть к истории, любли исторические и приключенческие романы, а к шестидесяти годам открыл в себе особый интерес к научной фантастике — угнетенное неволей сознание стремилось в миры человеческого воображения, находя там необходимое лекарство от тоски.

— Добрый вечер, Дмитрий Степанович, — вежливо поздоровался врач, держа руки с раскрытыми ладонями в карманах белоснежного халата — он делал это для того, чтобы на одежде не было складок; всегда был крайне аккуратным. — Не могли бы зайти ко мне? Я буду в ординаторской.

Гелика уже никто не называл Лекарем, показывая остальным больным его особый статус. Это подчеркивалось и внешним видом Гелика: сам главврач предложил на деньги Лекаря обновить тому гардероб, и теперь Лекарь щеголял по больнице в удобном спортивном костюме и обуви, разумеется, если не было никаких проверок со стороны вышестоящих инстанций. Таким же образом Лекарь обзавелся маленьким телевизором с экраном на жидких кристаллах и новым, более мощным, радиоприемником, а в "персональном кабинете", кладовке, стоял многофункциональный тренажер.

— Добрый, Андрей Юрьевич, — ответил он на приветствие, отрываясь от чтения. — Когда?

— Если будет удобно — через час.

— Обязательно. Вы сегодня допоздна?

— Да. Ночью пополнение прибудет. Буйное.

— Нужна помощь?

— Спасибо, пока справимся сами.

Отказ прозвучал несколько жестковато: речь шла о шокотерапии, и врач всячески старался оградить бывшего больного от воспоминаний о перенесенном лечении, чтобы… на дай, бог! Суровкин также не очень хорошо относился к тому, что Лекарь оказывал посильную помощь санитарам, но не вмешивался, понимая, что человеку, чтобы выжить здесь, необходимо чем-то заниматься, чувствовать себя необходимым, и кроме того, у Лекаря это неплохо получалось.

Гелик пришел в ординаторскую свежий после вечерней тренировки и холодного душа. С помощью тренажера удавалось сбрасывать застоявшуюся за годы энергию, обновлять ее и набираться сил. На столе красовались дутые пивные бутылки, а между ними, на развернутой салфетке, стояла большая ваза с вареными, крупными, размером с палец, креветками.

— Не осудите, Дмитрий Степанович… — Врач был без халата, в форменной рубашке, без галстука, на ногах — простые войлочные тапочки. — Будем пить львовское пиво с тихоокеанскими креветками. Хотелось бы раков, но их не достать в середине декабря — сами понимаете.

— Славно! — радостно воскликнул Гелик. — Но по какому случаю праздник?

— Вы ж столько пробыли за границей и продолжаете искать повод. Неужели и американцы, перед тем как опрокинуть стопку, спрашивают: для чего и почему? Посмотреть, так хлещут больше нашего и все молча.

— Это в кино так. Для разрядки зрителей. На самом же деле все со смыслом: по поводу знакомства, встречи, делового свидания, или, там, за судьбу свою горькую — за разное, и совсем как у нас, может быть даже чуточку меньше…

— А пиво и раки?

— Тоже есть любители. И с креветками…

— Вот и будем, как любители, Дмитрий Степанович, и как в американском кино, и с разговором.

Выпили, принялись за креветки.

— Скажите, Дмитрий Степанович, вы часто Марию вспоминаете?

От этого вопроса Лекарь даже закуску отложил, тяжело сглотнул.

— А что остается, Андрей Юрьевич — сиди и вспоминай людей: жену Марию, сына Андрея, разных людей. Честно скажу, что чаще других вспоминаю нашего Кукушонка. Помните?

— Да, хороший был парень, — ответил Суровкин и спохватился, похлопал себя по карманам, ничего не нашел, встал, прошел к вешалке, а пошарил там и протянул Лекарю два конверта. — Два дня с собой таскаю — за хлопотами постоянно забываю вам передать. Это от Куку… Фу-ты, черт!.. От Саши Лерко. Смотрите, там марки афганские.

— Не забыл…

Лекарь раскраснелся, теплая счастливая улыбка расцвела на его лице, сильно постаревшем, уже не таком красивом, заерзал на месте, подмываемый желанием сразу приняться за чтение.

— Не забыл, — согласился врач. — Сообразил, что можно писать на мой адрес. Вот только откуда он его узнал? И про то, что вы еще здесь.

Лекарь довольно хмыкнул:

— Он сообразительный… Скорее всего, написал мне в Киев, потом в Штаты, может, позвонил, и, наконец, сюда написал, молодец! А с вашим адресом еще проще — особой хитрости не надо.

Он был счастлив. Сиял душой.

— Вы о моей Марии спрашивали, — опомнился он. — Может что случилось с вашей Анной?

Суровкин отмахнулся, скривил лицо:

— С одной стороны с нею все в порядке, а с другой… Какая-то она противная стала. Дрожит над копейкой — лишней не потратит, а я, знаете, как без рук и ног, парализованный: все вижу, все понимаю, а сделать ничего не могу — возрастное это у нее. Но обидно и тяжело — не такая она и старая, а ум уже теряет. Марии сколько было, когда умерла?

Его собеседник тяжело вздохнул.

— Сорок четыре…

— Моей, вон, сорок девять!

— Молода еще. И серьезно это?

— Вы меня как врача спрашиваете? Если бы не серьезно — не беспокоился.

— Может это и не скупость вовсе, а бережливость.

— Анна всю жизнь была бережливой, но не на себе и семье, а теперь… Думаю, что нам придется с нею расстаться, как бы это не было тяжело.

— Может, пройдет, — сказал Гелик и отрешенно, одними губами улыбнулся, стараясь, чтобы это выглядело ободрительно.

Он пытался вспомнить Марию, но ничего не получалось. Мог ясно, по памяти представить порядок в доме, ее труд, запах ее тела, гладкость кожи, формы, но все это было каким-то неполным, несодержательным, смутным. Стало стыдно. "Почему?" — в который раз спрашивал он себя, добивался ответа, но память молчала. Как же удалось прожить столько лет с нелюбимым человеком? Может и она не любила? Тогда это был ад — очень уютный, домашний, по которому сердце будет тосковать до последнего своего удара.

Суровкин встал из-за стола, подошел к сейфу, открыл его, пошелестел бумагами, что-то разыскивая среди них.

— Я давно хотел показать вам кое-что, Дмитрий Степанович.

Он подошел, держа в руках две фотографии тыльной стороной вверх, протянул сначала одну, с нескрываемым любопытством наблюдая за реакцией.

С фотоснимка, мило улыбаясь, смотрела женщина: собранные в нежный бутон губы, лукавый и озорной взгляд, личико сердечком, тонкий подбородок. Снимок был какой-то некачественный, размытый, но все равно можно было рассмотреть детали: цепочку с кулоном на высокой шее, обнаженную, очень хорошую (женщина была сфотографирована по пояс) грудь, немного размытый блеск глаз. Женщина показалась Лекарю очень хорошо знакомой. Он попытался вспомнить…

— Я ее знаю, Андрей Юрьевич!..

— Неужели? Фотография-то нечеткая.

— Нет, точно знаю! Это покойная невеста Саши Лерко! Ошибки быть не может. Он мне ее хорошо в рассказах описывал… А эта фотография, словно в сумерках сделана, но узнать все равно можно.

Врач протянул вторую фотографию: та же самая женщина, стоит на берегу озера, счастливо улыбается, прячет руки за спину.

Суровкин постучал пальцем по карточке.

— Эта сделана при жизни Виктории, а первая — уже здесь…

Гелик поднял на него изумленное лицо. Врач забрал фотографии и вернулся к сейфу.

— Я тоже до сих пор продолжаю удивляться, но то, что вы видели — это документ, факт, правда. Может знаете, а если нет — напомню. У нас в подвале есть две палаты, комнаты, которые называются "пунктами наблюдения за поведением".

— Нет, не знаю.

— Не удивительно, хотя вы были там не раз.

— Хорошенько накачанный какой-нибудь гадостью, — добавил Гелик.

— Не исключено, но так поступают крайне редко: нужен для наблюдения не угнетенный объект. С вами, простите, был особый случай… Во-от. В палате установлена следящая замаскированная камера. Она-то и засняла то, что вы только что видели.

— Привидение?

— Не знаю, как это точно назвать. Не могу дать определение так скоро, как вы. Я не суеверный и не темный человек, но психиатрия не может объяснить этот факт. Можем, например, фотографировать галлюцинации с глаз пациентов — старая технология.

— Но это же не галлюцинация!

— Да. Согласен. Во сне он начинал волноваться, дергаться, бормотать — мы думали, что это бред, но потом, когда расшифровали запись, поняли, что он с кем-то беседует…

— С привидением.

— Может быть. Оно появлялось в такие моменты, и вело себя так, словно говорило: шевелило губами, кивало, дергало плечами, водило руками, словом — обычное человеческое поведение, за исключением фантастического образа его автора.

— Пытались поймать?

— Было дело. Но до того, как мы успевали открывать дверь, оно таяло, исчезало.

— Приплакал, — задумчиво сказал Лекарь.

— Не понял?

— Это не медицинский термин. Народный. Бабки раньше советовали не очень убиваться по умершим, чтобы не вызвать с того света. А я помню, как он горевал — всем тошно становилось!.. Честно говоря, мало кто из нас в "четвертой" верил в то, что он выживет.

— Мало надежды было и у нас. — Суровкин нахмурил брови и потер лоб. — Странная ситуация получалась: только мы его из шока выведем — следователи придут… Допросы. Факты же четко и ясно говорили, что не мог он быть в Киеве, когда убили Викторию! А они твердят свое, тоже факты: а как, мол, объясните сперму, слюну, кровь и кофе?.. Что тут скажешь? Донимают его целыми днями, и он снова в ступор. Опять выволакиваем — так эта призрачная красавица пожалует… Он снова в "яме". Однажды едва откачали. У него пульс пропал и дыхание остановилось. Клиническая смерть. Потом на поправку пошел. Медленно, правда, но куда было спешить? Мы не торопили события, иногда помогали, и то очень редко — сам выбирался.

— Сильный парень, — подтвердил Лекарь. — Это у него от любви приключилось, а я, как ни силюсь, свою жену вспомнить не могу, не говоря о том, чтобы ее дух вызвать. — И, сокрушенно замотав головой, налил пиво в стакан. — Могу вспомнить, что и как делала, как говорила, смеялась, плакала — разное в жизни бывает, даже услышать могу, а увидеть в памяти всю — нет.

— Это оттого, что вы, Дмитрий Степанович, человек сильный, а Саша — нет. Он не смог примириться с потерей — его сознание воспринимало все слишком ярко, до мельчайших деталей, как бы фотографировало, а ваше, чтобы не причинять невыносимых страданий душе и телу, не калечить мозг, не разрушить его безумием, а может, и убить, спрятало образ вашей жены в глубину памяти. Пройдет боль, и вы Марию обязательно вспомните. Вы ее очень любили, как бы вы не убеждали себя в обратном. Уверяю вас, ваша память хранит все ее черты до последней детали. Знаете, это, как у людей верующих: верят в бога, знают, что он есть, но только в самые откровенные мгновения познают его.

— Складно все у вас получается, Андрей Юрьевич, — грустно заметил Гелик. — Если бы все так и было — оказался бы я в этих стенах? Случилось бы это со мной там, в управлении? Андрея я тоже любил…

— У вас несколько другая ситуация… Постараюсь объяснить. Нет людей похожих. Даже их болезни, пусть и называются одинаково, но на самом деле все-таки разные. Нельзя сравнивать вас с Лерко, хотя, ваши душевные болезни были вызваны сходными проблемами — потерей близких и любимых людей. Дело в том, что психика человека, при всей ее уникальности, однобока, когда речь идет о характере, типе, и на самом деле — непредсказуема. Замечаете, сколько противоречий? Но они закономерны и обязательны, чтобы была личность, — поторопился добавить С уровкин. — Удар, полученный вами со смертью сына был сокрушительным, но выстоять вам, устоять под ним, помогла Мария… Да, да! Не удивляйтесь, уважаемый! Вы пережили одно потрясение, адаптировались к нему, включили в свой опыт, и эта, если хотите, привычка помогла пережить вам гибель сына. А сюда вас привели обстоятельства. Именно те обстоятельства, смею вас уверить, которые окружали смерть Андрея. Вот как раз с ними-то вы и не смогли совладать — опыта не было.

— Значит, я должен благодарить Марию, — сухо и тихо сказал Лекарь. — Она всю жизнь мне помогала, помогла и после смерти.

— Можно объяснить и так.

Они допили пиво, дальше болтая о пустяках: оба проявляли большой интерес к последнему футбольному поединку между командами "Сен-Жермен" из Франции и киевским "Динамо". "Динамо" неслось к чемпионскому титулу со сверхзвуковой скоростью. Предстояла турнирная встреча с кубинской командой "Панаор", сильными соперниками. Спорили, строили прогнозы, снова спорили.

— Я хотел вас предупредить, — неожиданно суровым тоном начал врач, почему-то отводя глаза. — Не знаю, чем и кому точно, но вы крепко насолили в жизни какому-то очень влиятельному и могущественному человеку.

Гелик тупо посмотрел на него. Ему было трудно перестроиться так сразу с футбольных баталий на какие-то "солонки".

— Мало ли у меня в жизни было врагов, — безразлично ответил он.

— Мне бы хотелось, чтобы вы были чуточку серьезнее. Я говорю дело, а не развлекаю вас. — Суровкин посмотрел на него в упор: — Я посчитал своим долгом предупредить вас: кто-то очень не желает, чтобы вы отсюда когда-нибудь вышли. Это смертельная опасность. Вы имеете полное право защищаться, но ваши враги и их подручные будут не с голыми руками, и будут чувствовать себя с вами более свободно и уверенно — на их стороне закон.

Гелик судорожно сглотнул:

— Я…

— Подождите. Дослушайте… Вы мне очень симпатичны, и я понимаю, что вам здесь не место и делаю все возможное, но пока без результата. Обещаю, что не остановлюсь на этом.

— Спасибо. Но, что я сделал? — Лекарю хотелось кричать от возмущения. — Вы говорите о столь могущественных врагах, которых у меня никогда ни было!

— Не было, — повторил Суровкин. — Могущественными людей, отчасти, делает и время.

Собеседник его понял, но решил пока повременить копаться в памяти. Надо было собраться с мыслями и силами, что было сейчас очень нелегко.

— Вы тоже рискуете, Андрей Юрьевич…

— Меньше, чем вы. Тем, что сейчас пью с вами пиво и жую креветок? Но подобное мы делали с вами не раз и в прошлом. Если бы я вдруг прекратил с вами всякие отношения — это бы уже показалось подозрительным. Очень прошу, вы человек сильный, уже тренированный, а самое главное — думающий… Прошу не терять головы, Дмитрий Степанович! Они не будут прятаться или красться. Вам же надо обороняться чисто: если будет малейшее подозрение на вас — это будет квалифицировано, как рецидив, и в этом случае вы останетесь здесь до конца своих дней, и кто-нибудь постарается сделать их число гораздо меньшим. Ваши противники, даже в случае неудачи, выигрывают.

— Кровь, — произнес Гелик в раздумье. Ему не верилось, что могло дойти до этого. Он еще не верил: ни в то, что его хотят убить, ни в то, что и ему придется убивать. Такой грех он взял на себя лишь раз, и пугался моментов, когда вспоминал об этом с наслаждением.

— Что мне делать? — спросил он. Ему был необходим совет. Не абстрактная помощь или моральная поддержка, а ясное и точное руководство к действию.

— Через несколько часов сюда доставят одного типа, который изрубил всю свою семью топором. Подозревается симулирование помешательства. С ним хлопот не будет — запрем на карантин в "люксовом номере" на несколько дней, а потом в палату, тоже под замок. С ним прибудет несколько сопровождающих: три санитара и следователь прокуратуры. Они передадут "дело" и уедут через три дня, кроме одного санитара, который должен остаться, якобы для помощи нам, как знающий своего подопечного. Я попытался отделаться от него, но мне его навязали сверху… Его командировка в клинику продлится две недели.

Больше Суровкин не сказал ничего, хотя мог это сделать — Лекарь чувствовал, что главврач знает гораздо больше того, что сказал, но решил не приставать с расспросами: зачем в гибельную петлю за собой тянуть еще одного, когда и так помогли многим…

Все случилось так, как и сказал врач.

Первые дни ожидания оказались самыми тяжелыми. Гелик не мог спать по ночами и совсем осунулся, посерел, шатался от слабости на ходу, как от сильного ветра. Старался от нового санитара держаться подальше и избегать моментов, когда мог оказаться с ним наедине. Новенький же держался обыкновенно, как и все санитары, подружился со всеми, на обитателя палаты № 1 смотрел по-доброму, даже с удивлением: спортивный костюм, кроссовки, телевизор…

Прошло четыре дня. Измотанный нервным напряжением, Лекарь чувствовал себя плохо. Такое состояние "пациента" не могло пройти незамеченным заведующим отделением. Во время утреннего обхода он зашел в палату к Лекарю.

— Что случилось, Дмитрий Степанович? Давайте-ка я вас осмотрю… На что жалуетесь?

Гелик жаловался на головную боль, головокружение — говорил правду.

— Очень похоже на переутомление, — сказал врач.

— Сплю неплохо, — уже лгал Гелик. — Только просыпаюсь разбитым.

— Н-да, — произнес врач. — Придется вызвать на консультацию специалистов из городской. — И обращаясь к помощнику, молодому врачу, добавил: — Запишите и созвонитесь, Анатолий Иванович… Попросите, чтобы были завтра после обеда. А мы, пока, назначим инъекции успокоительных.

— Но!..

На протест Лекаря ответили улыбкой.

— Не возмущайтесь, дорогой. Это будет обыкновенный димедрол.

Вечером укол пришел делать новый санитар.

— А где медсестра? — удивился Лекарь.

— Она занята. Вы не переживайте, Дмитрий Степанович, я имею необходимую квалификацию, чтобы делать уколы. Быстро и безболезненно. — Он взял с лотка шприц и пустил из него тонкую струйку жидкости, убирая пузырьки воздуха. — Я по специальности фельдшер и четыре года проработал в бригаде "скорой помощи"… Ложитесь на живот, или будем в руку колоть?

Ничего подозрительного в этом не было, как и в самом санитаре: простой, если не обыкновенный, не такой дюжий, как остальные санитары клиники. Трудно было представить в нем убийцу. И если бы хотел убить — позволил бы сестре сделать укол, и уже спящего придушил бы ночью подушкой, как младенца.

— Как тебя зовут? — спросил Лекарь.

Юрий. — Он ждал со шприцем.

— Понимаешь, я отвык от уколов…

— Я обещал, что будет не больно, — успокоил его санитар.

— Верю. Тебе верю. Давай в руку. — И поинтересовался, закатывая рукав: — Что колоть будешь?

— То, что предписал врач — витамины…

— Но он же говорил — димедрол!

— Изменил предписание. Вы же утром, — он стал смачивать спиртом ватку, — сами сказали, что спите хорошо. — Стал вытирать спиртом кожу на руке Гелика. — Вот и поменял снотворное на витамины. Они даже лучше помогут вашему организму.

У Лекаря тем временем напряженно работала голова…

Если медсестры не было на своем посту, никто не мог пробраться в ее стол, где лежали карта назначений, медикаменты, оборудование усмирения: баллоны с газом, электрошоки, наручники, хлысты — все находилось под надежной охраной электронного замка. Дежурила Анна, немолодая, неразговорчивая, очень суровая женщина, которая никому и никогда не передоверяла своих прямых обязанностей. Врач, заведующий отделением, за семь лет, как помнил Лекарь, ни разу не отступил от своих решений, и все дела доводил до конца. Хорошо помнилось и то, как во время обхода он позволял грубость в обращении с больными, нередко и избивал, "стараясь во имя справедливости", но для Лекаря все это осталось в прошлом.

Молодой же санитар сейчас разрушал все закономерности, ничуть при этом не смущаясь.

Рука перехватил шприц в самый последний момент. Санитар не успел даже удивиться, как оказался скрученным с таким умением и силой, что не попытался даже сопротивляться. Гелик забрал у него шприц и воткнул иглу парню в спину.

— Вздумаешь брыкаться — нажму поршень, — предупредил Лекарь.

Плененный лишь скривился от боли, но ничего не сказал.

— Теперь пойдем прогуляемся, — сказал Гелик, толкая санитара к выходу из палаты.

Во двор вышли без проблем — коридор был пуст, а охранник на посту, в отделении, отключил замок двери без вопросов, только взглянув на Гелика, и продолжал читать какой-то журнал. В скверике сели на дальнюю лавку, так, чтобы тень большого и единственного дерева скрывала их от взглядов охранников со сторожевых вышек. Санитар все это время вел себя спокойно, только сильно вспотел — это чувствовал его конвоир, держа свою руку не его спине, на шприце.

— Что там? — спросил Гелик, немного дернув рукой.

Санитар выгнулся от боли и сквозь зубы выматерился.

— Кто тебя послал? — новый вопрос, но в ответ только ругань. — Не хочешь говорить? Тогда подыхай…

Лекарь убрал руку и показал санитару уже пустой шприц.

— Вот, такие, брат Юра, у нас дела: получил ты свои витамины.

Сказал без зла, просто и тихо. Санитар выгнулся, схватился рукой за место укола, потом за кобуру на поясе, но вдруг обмяк и свалился со скамейки на камни дорожки.

Гелик же через несколько минут блаженно спал в своей палате, отдав этому занятию практически целые сутки. Он потом узнал, что нашли медсестру Анну в сестринской комнате и доставили в больницу с тяжелым сотрясением мозга (что с нею произошло — женщина не могла вспомнить), а нового прикомандированного санитара — в скверике, умершего от сердечного приступа. Все его жалели. Жалел и Гелик, но не за раннюю смерть, а за глупость.

За последующие три года на него покушались несколько раз: пытались отравить, душили, запирали в палате с особо буйными, пытались проткнуть спицей, зарезать, но ему удавалось не только остаться в живых, но и побеждать своих убийц. Он стал очень осторожным и предельно внимательным, понимая, что долго на одном везении ему не протянуть: когда-нибудь заявится опытный убийца-профессионал, и тогда…

Гелик часто думал о том, что не досказал ему тогда в ординаторской Суровкин, что утаил за своей нерешительностью, или осмотрительностью. Пытался сам узнать, построить по обстоятельствам закономерность, которая могла бы все прояснить… И постоянно приходил к выводу, что у него не может быть настолько опасных врагов здесь, в больнице, иначе бы давно все устроили — хороший врач все бы сделал так, что никто бы и не заподозрил убийство вообще.

О внешних врагах думал еще больше. Вспомнил практически все свои связи, знакомства, отношения с этими людьми. Со многими и разными типами ему приходилось встречаться и иметь дела, и не всегда эти встречи были теплыми и дружественными — разное случалось. Многие из этих людей добились значимого и видного положения, но они не стали столь могущественны, чтобы против него, как своего врага, использовать государственную мощь, систему, которой все права человека, законы были до одного места… Его невидимый и хитрый враг обитал в тех государственных сферах, где все решала сила. Но кто он, и чем ему не угодил, помешал стареющий Гелик, которого и врагом можно было назвать с большой натяжкой — этого Лекарь не мог знать.

На самом деле не знал и полковник Суровкин, но подозревать, и подозревать с большой точностью — мог. И боялся своих догадок, бежал от них прочь, укрываясь за надежным инстинктом самосохранения.

В этом ему "помог" его же подчиненный.

Как-то к нему заглянул полковник Кропиц, заведующий отделением, тот самый Кропиц, которого, с легкой руки Кукушонка, стали называть Ловцом блох. Между Суровкиным и полковником с самого начала сложились далеко не лучшие отношения. Кропиц метил в кресло главного врача, и для этого пускался в разные, далеко не безобидные, интрижки против своего начальника. Суровкин поначалу болезненно реагировал на это, но скоро понял, что этим лишь утверждает сильное положение своего противника. Поменял тактику, чем на многие годы обезоружил карьериста, но в последнее время стал замечать, что подчиненный ищет, и находит, дружбу с сильными мира сего, понимал, что все это скоро будет использовано против него, но пока, никаких мер не спешил предпринимать, надеясь, что Кропиц все-таки добудет своими стараниями себе лучшую долю где-нибудь в стороне от больницы — была и такая надежда. Андрей Юрьевич для этого даже смотрел на дела в отделении подчиненного, где была самая большая смертность, сквозь пальцы. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что там убирают ненужных людей. Главврач же в это благоразумно не вмешивался, правда, до того момента, пока врач не зацепил его дела.

— Андрей Юрьевич, я вот о чем подумал. — Кропиц всегда говорил очень быстро и юлил глазами с такой скоростью, словно наблюдал броуновское движение; вел себя вальяжно, даже надменно — со всеми, переменившись за какой-то год; облысел еще больше, пополнел, порозовел; ездил в дорогом автомобиле, купил дорогую квартиру, обставил ее из лучших мебельных салонов города. — Может передали бы мне этого Лекаря?

— Дмитрий Степанович. Гелик. — Резко поправил его Суровкин.

— Да, да, конечно, — протараторил с лебезением Кропиц. — Ну, так как?

— Он вам ни к чему, Виосив. Гелик здоров и ждет выписки.

— Да, — сказал и задумался врач. — А все-таки?

— Зачем он вам?

Суровкин встал из-за стола и тяжело, в упор посмотрел на подчиненного, который от такого взгляда забегал глазками с еще большей скоростью.

— Он у вас… как на курорте: костюмчик, тренажер, телевизор!..

— У вас полно своих забот, — отрезал главврач, и добавил: — Он полностью здоров и имеет право на некоторые вольности. — И снова сел за стол, уткнувшись в бумаги.

— Но эти-то вольности полностью крошат дисциплину! — неожиданно взорвался Кропиц.

— У меня в отделении все в порядке с дисциплиной. — Суровкин был спокоен, наслаждаясь своей выдержанностью, хотя с трудом мог терпеть этого человека. — Если у вас бардак, то не Гелик за него отвечает, а — вы и передо мной. Наверное, пришла пора спрашивать с вас строго! Потрудитесь, кстати, написать рапорт по поводу смерти Федора Глущенко. Сегодня, через час, у меня на столе лежит ваш рапорт. Как поняли?

Кропиц вздохнул, успокоился.

— Глущенко сам виноват — перегрызся со всеми…

— Все опишите в рапорте. Есть еще вопросы?

— Я о Лекаре…

— Гелик Дмитрий Степанович, — сухо поправил Суровкин. — Не дам я его тебе, прыщ!.. Пошел вон.

— Но-но, — непривычно для себя протянул полковник. — Это вы зря так со словами, уважаемый Андрей Юрьевич… Я ведь к вам по-хорошему. Лекарь уже мертв, и нет никакой разницы, где это случится — в вашем отделении, или моем.

Суровкин от такого заявления даже растерялся:

— Что ты себе позволяешь?!

— Я здесь ни при чем, — обычно протараторил Кропиц. — На Лекаря есть большой заказ.

— Кому же и чем он так не угодил? — Суровкин уже совладал с чувствами.

— Не могу сказать. Не имею права. Очень большие ставки в этой игре. Я затем, в принципе, и пришел к вам, чтобы от беды вас уберечь. Пусть грех с Лекарем лучше лежит на мне, чем на вас. Я — дело привычное. Смогу все устроить, как положено — без подозрений.

— Откуда вдруг такая доброта?

— Привык я к вам за столько лет… Неплохой вы человек, Андрей Юрьевич.

— Хороша привычка — ничего не скажешь!..

На том и расстались.

Через несколько дней нагрянула большая и важная комиссия, и по тому, как дружественно, по-свойски, Кропиц держался с ее членами — стало ясно, кто все это организовал. Кроме того, члены комиссии как бы между прочим интересовались Геликом. Именно тогда Суровкин понял, откуда угрожают Гелику и как смог прозрачно предупредил того, и, кажется, вовремя, иначе Лекарю было бы не выкрутиться с тем прикомандированным санитаром. Кстати, после проверки, просматривая "дело" Гелика, главврач обнаружил, что из него пропали некоторые важные документы… Были моменты, когда известный инстинкт брал верх, но уязвленное Кропицом самолюбие заставило собраться и на несколько дней уехать в Киев, в СБУ. Его там приняли хорошо, слушали, советовали и стали помогать.

В Конча-Заспу он не успел добраться за отведенный час. Киевские трассы в утреннее время были так плотно забиты транспортом, что никто из шоферов не обращал никакого внимания на черный "мерседес", отчаянно кричащий сиреной и осыпающий округу дробными вспышками импульсных сигнальных ламп. У всех водителей на лицах было написано непробивное безразличие. Из притиснутых одна к одной машин на "мерседес" таращились только пассажиры. Их взгляды можно было озвучить, примерно, следующим образом: "Видите ли, ему к Президенту надо — какие хлопоты! Вот мне Машеньку в детский сад отвезти, а потом самому на работу успеть! Вместо того, чтобы всех "мигалками" своими пугать — порядок бы навели"… Иногда можно было прочесть в этих взглядах и ненависть.

Шестой Президент редко бывал в своей загородной резиденции в Конча-Заспе: отдыхал после напряженных заграничных турне, привечал важных гостей в неофициальной обстановке, или поправлял здоровье, что бывало крайне редко. И сейчас была как раз пауза между встречами в верхах во Франции и Германии. Набирался сил, готовился к ответственной встрече с Канцлером Объединенной Германии: уточнялись детали протокола будущего скорого визита, и много другой важной ерунды, которая сопровождает подобные события. Переверзнев не относился к этому серьезно — суета да показуха, — довольствуясь собственной, куда более скромной ролью, отчасти сочувствуя главе Службы безопасности, у которого в такие моменты дел было по горло. Но каждый выбрал свою дорогу, свою ношу, по своим умению и старанию, и надо было работать.

Наконец, "мерседес" министра вырвался из дорожной пробки, а вскоре — и из душного и знойного города и, шелестя колесами по ровному покрытию дороги, полетел в блаженный лесной рай парка, где в окружении многочисленных прудов и днепровских заток, на площади нескольких гектаров, раскинулось сказочное царство, правда, собственность государства.

Скоро свернули с трассы. Машина поехала по бетонной дороге в лесу.

Переверзнев открыл окно, и в пропитанный запахом кожи салон ворвался буйный хвойный аромат, который хотелось бесконечно вдыхать, чтобы не рвать тонкую нить свежести. Закружилась голова. Ровные, с рыже-бордовыми стволами сосенки мерно и величаво чистили своими пушистыми зелеными кронами бездонно-голубое небо. Между редких кустарников перепархивали быстрые птицы, в ровной густой траве, лаково зеленой, свежей, весенними точками живых звезд крались головки цветов — целая россыпь, разделенная качающимися тенями стволов.

— Останови, — приказал Переверзнев шоферу. — И заглуши мотор.

Машина плавно остановилась. Министр неторопливо развязал галстук, отбросил его куда-то в сторону, расстегнул ворот сорочки, закатил рукава и вышел из машины.

— Господин министр!.. — неслось с мольбою вслед. — Олег Игоревич!.. Мы и так опаздываем на час!

— Твое дело холопье — извоз, — сказал генерал, но его никто не слышал: нежный лесной шум убаюкал, успокоил душу, смыл с нее окалину.

Поддавшись настроению, Олег разулся, снял носки, закатил брюки и пошел осторожно, с закрытыми от наслаждения глазами, чувствуя стопами приятную густоту боли от уколов сучков, опавших иголок, шишек, впитывая веками слабое золото солнечного света, спиной — ласку прозрачного ветра, набираясь всей этой красоты, хмелел от ее безграничной щедрости.

Вдохнул воздуха, медовой весенней густоты до боли в ребрах, до отказа, раскинул руки и закричал звонко и ясно, совсем по-мальчишески, озорно и полно:

— Хо-ро-шо жи-ить!

Сорвал несколько цветов, пощекотал их головками свое лицо, подобрал две шишки, ершистые, тугие и пошел обратно к машине.

— Докладывали из Центра, — сказал водитель, подавая министру галстук и пиджак. — Автобус с террористами проследовал Буск. Никаких происшествий по пути следования. Ведется постоянное наблюдение.

Переверзнев поморщился, как от дурного воспоминания, резким движением забрал свою одежду из рук водителя, бросил ее в салон.

— Поехали.

Через несколько минут "мерседес" катил по территории резиденции Президента. Здесь был все тот же лес, трава, но какие-то неестественные, словно муляжные — ровные, как на подбор, и редкие. Кустарников не было вообще, и лес, казалось, стоял нагой, стыдливый. Эту неестественность, искусственность, оживляли белки — грязно-рыжие огоньки рывками метались между стволами деревьев, резвились, радуясь первому, по-настоящему летнему теплу.

Перед зданием, парадным и белостенным, с очень сложной для восприятия новомодной архитектурой, на большой гравийной площадке замерли ровным рядом несколько автомобилей. Рядом с площадкой, в беседке, тесно сидели шоферы, спасаясь от раскаленных зноем автомобильных салонов. Перед просторными дверями входа в холл дачи стояли люди гораздо более важные и хорошо знакомые Переверзневу.

Пока подъезжали, Олег Игоревич обулся, сунул в карман брюк шишки и так, в расстегнутой, с закатанными рукавами рубашке, вышел из машины и неторопливо подошел к стоящим на крыльце.

Здесь был глава СБУ. Нечет Виталий Витальевич. Самый молодой из "силовиков", но его тридцать семь годков от роду не мешали ему управлять государственными тайнами; высокий, стройный, красивый, густоволосый и постоянно мило улыбающийся. С ним Переверзнев дружил, не очень близко, по-рабочему; был бы, может быть, рад и большему, но мешала разница в возрасте — свои, уже, увы, по-стариковски прочные комплексы. С Нечетом можно было изъясняться полуфразами, намеками — "молодой да ранний" был в курсе всех дел и все понимал сразу. Родственная душа, хотя и не военный. Родственный работой в разведке.

Министр обороны. Басистый, небольшого роста, но ладно скроенный генерал, страшно влюбленный в армейскую жизнь. Под началом Горачука Всеволода Сергеевича армия быстро перевооружалась, переодевалась, оснащалась, не вылезая с болотных полигонов, учась не муштре, а военному делу, осваивая новую технику и оружие. Возраст имел солидный, шестьдесят шесть лет, но все знали, что этот "дедушка" мог без проблем пробежать в полном боевом облачении все пять километров, потом метко отстреляться и полихачить на танке. В своем кабинете бывал редко, примерно раз в месяц, устраивая настоящий террор служащим министерства, и снова возвращался на полигоны; нажил за свой вздорный характер немало врагов, но был силен против них тем, что его обожала армия. Его вооруженный авторитет уважали, принимали и побаивались. Еще славился ясным умом, веселым нравом и гостеприимностью, полигонной, естественно. После выборов Шестого Президента устроил такой пир на полигоне, под видом военного смотра, что едва не уморил обжорством верхушку украинского истеблишмента, о чем с удовольствием вспоминал и ныне. С коллегой из МВД держался ровно и просто, в помощи не отказывал и себе долго не выпрашивал.

Косуль Олег Юрьевич. Министр чрезвычайных ситуаций. Тоже гражданское лицо. На посту был всего два месяца и о нем можно было сказать только: не молод, кажется, горделив, чванен, лыс, брюхат и потлив. Это был единственный член Кабинета министров, который своей внешностью портил стройный спортивный ряд своих коллег.

Стояла еще разношерстная группа помощников, консультантов, секретарей — отдельно от боссов. Из них Переверзнев хорошо знал только Копача Иннокентия Ивановича, с которым в свою бытность офицером разведки пережил немало горя и радостей. Копач остался в СБУ, дослужился только до старшего консультанта, оставаясь верным оперативной работе, которую любил и ценил больше всего остального в своей жизни. Это, с одной стороны, было даже хорошо, что он остался в СБУ — свой человек в чужом лагере никогда не мешал.

Поднимаясь по длинным, широким и низким ступеням крыльца, Олег Игоревич, нарушая этикет, первым делом поздоровался со своим старым товарищем — простым и приветливым кивком, и только потом, за руку — с коллегами.

— Олеженька! Привет, привет, дорогой, — басил "войсковик", крепко пожимая руку и тепло улыбаясь. — Что-то ты не в форме.

Он имел в виду внешний вид министра.

— Весна разморила, — откровенно признался Переверзнев. — Через силу заставил себя обуться! Потоптался бы по президентскому ковру босиком — вот потеха-то б была!..

Все загудели с одобрением, понимая. Подошли ближе замы и секретари, поддержать разговор.

Шутили, смеялись. Больше всех в этом деле усердствовал Горачук. Его басистый командирский голос слышался в прозрачном и чистом воздухе далеко.

К Переверзневу не сразу, как бы невзначай, подошел Нечет, склонился к уху и заговорил вполголоса:

— Президент в ярости, Олег… Эта встреча с Канцлером, а потом саммит в Париже. Из-за этого автобуса у него весь домик рухнул: крепко надеялся на договор с Евросоюзом.

— Я не меньше него в ярости! — чуть повысил голос Переверзнев. — У него политический момент, а у меня рабочий.

— У нас, — прислушавшись к их разговору, сказал Горачук. — Нам расхлебывать.

— А вас-то зачем вызвал? — удивился Олег Игоревич. — Думает, что я сам не справлюсь с этим автобусом?

— У страха глаза велики — сам знаешь…

— Но зачем же такой шум поднимать! Пресса еще не пронюхала, а он сам решил растрезвонить.

Глава СБУ помолчал, согласно кивая.

— Скоро пронюхают, — после паузы сказал он. — Во Львове шум страшный.

— Справимся, — уверил скорее себя, чем коллегу, министр. — Кто у Президента?

— Съехались: прокурор, министр энергетики, этот… из "Фонда "Чернобыль", из Минфина, и председатель Нацбанка…

— Готовят жалобу Канцлеру. Челобитную: мол, помоги с Чернобылем…

Сказал, а сам подумал о другом: Зона в Чернобыле в последнее время забирала много времени и сил — были на то веские причины; может и "челобитная", но к ней никак не вязался прокурор. Действительное положение дел требовало трактовать настоящее совещание, его причины, несколько иначе. Чернобыль стал центром преступности… Это была отдельная статья проблем из всех дел министра МВД.

— Не очень на то похоже, — озвучил его мысли Нечет. — И с нас потребует отчета за Чернобыль…

— Ничего, переживем.

— Долго ли, Олег? Эта новая Запорожская Сечь, а точнее — Чернобыльская, как бревно в глазу. И эти львовские террористы только подогрели ситуацию…

— Ты знаешь, кто они?

— Пока нет. Работаем. Я узнал обо всем только этим утром.

Поспешность, с которой ответил Нечет, не понравилась министру, но он решил не выдавать своего недовольства. Два ведомства постоянно конкурировали между собой, разумеется, в деловых проблемах, и внутригосударственных вопросах, решая их. Это была такая взрослая игра, которая могла показаться кому-то странной со стороны, но на самом деле заставляла соперников работать с большим усердием, эффективнее.

— И нтересно было бы узнать, что хотят эти террористы. На залетных дураков не очень похоже: такой фейерверк, гады, устроили!

— Узнаем, — сказал Нечет. — Не жить ему.

— Ух, какой кровожадный! А я бы посмотрел на него… Не турок ли какой — они в последнее время мастера на угоны подобного рода.

— Точно — нет.

— Это хорошо. Со своими проблемами легче справляться.

Голос Нечета был тих. Он почти шептал в ухо Переверзневу, у которого от его слов пробегал холод по спине.

Замолчали, понимая тяжесть положения. Делали вид, что внимательно слушают болтовню "войсковика", через силу смеялись его шуткам, поддерживая компанию.

Только теперь Переверзнев почувствовал, как зашаталось его министерское кресло. Второй раз в жизни… Первый раз, очень давно, на Балканах. Но тогда справился, хотя и немало наследил, за что теперь расплачивался хлопотами и беспокойством. Не хотелось верить, что настоящее и прошлое сплелись, сплотились против него, и именно в тот момент, когда жизнь дала возможность сделать вдох полной грудью. Крепко карает десница… За грехи страшные. Не было уже уверенности, что на эту борьбу окажется достаточно собственных сил. Как же все-таки на самом деле ты оказался слаб, Олег, хоть и генерал, министр, "силовик". Где ошибся? Где недосмотрел, что проморгал? Когда губительно и самонадеянно увлекся своим могуществом?

— Смотри, — толкнул его плечом Нечет и указал подбородком на подъездную дорогу.

По бетону спокойно катил дорогой серебристый "мерседес". Эту машину хорошо знали все силовые министры, и с ее появлением веселость среди них сразу пошла на убыль. Депутата Верховного Совета Хороса Глеба Витальевича встретили полным молчанием — не любили за особенность везде совать свой нос, за скандальность, предвзятое отношение и максимальность выводов, и за то, что благодаря этим качествам, был силен своей популярностью.

— Дворами, господа, будете выбираться отсюда, — язвительно бросил он, проходя мимо них в вестибюль дачи. — У ворот журналистов — не протолкнуться!

— Пшел… — процедил ему вслед Горачук. — Экий павлин! Аника-воин…

Генерал после этого больше не шутил, и стал нервно шагать по мрамору широкого крыльца.

— Все замерли, вытянулись, когда к ним вышел секретарь Президента.

— Господа, прошу всех в кабинет, — сухо произнес он.

— Ну, началось, — прошептал Нечет и первым вошел в открытые двери.

Следом за ним, чувствуя предательскую слабость в ногах, шагнул Переверзнев.

— Увереннее, Олег Игоревич, — скупой улыбкой подбодрил его секретарь. — Это наша работа.

Министр уловил в его словах сочувствие, и от этого ему стало тошно: понятно, на чьих костях будет устроена сегодняшняя пляска. Спасибо Сувашко, секретарю — предупредил. У них давно сложились хорошие отношения, после того, как была разыскана угнанная машина сына Сувашко: без личных просьб, оперативно и профессионально — поиском руководил самолично министр, чтобы заполучить "своего человека" в близком к Президенту окружении.

Поднимались по лестнице на второй этаж дачи скученно и нерешительно, словно каждый опасался первым попасть в кабинет Президента, под его первый и самый опасный гнев. В коридоре, перед самими дверьми в кабинет, освещая всех победной улыбкой, деловито и высокомерно заложив короткие руки за спину, выпятив вперед внушительных размеров живот, стоял депутат Хорос. На него старались не смотреть — бродили глазами по сторонам, ощупывая взглядами дорогую отделку стен, добавляя этим только больше злорадства главе депутатской Комиссии по вопросам национальной безопасности.

— О, Олег Игоревич! — воскликнул Хорос. Кажется, в его словах было что-то доброжелательное.

Переверзнев подошел.

— Добрый день, Глеб Витальевич.

— Какой, к черту, "добрый"! — депутат всегда "высказывался с ходу". — Что это за дерьмо с этим автобусом заварили? Вы можете представить себе последствия?

— Очень хорошо, уважаемый.

— Да нисколько, министр! В Раде такой гвалт стоять будет, и все попрут против вас.

— Гвалт там стоит всегда, — спокойно ответил министр. — К тому же, мне не привыкать. Если подыскали мне замену — желаю удачи в борьбе с Президентом.

Он заметил наигранность в глазах Хороса, его излишнюю драматичность, и то, как тот посматривал через его плечо на дверь, в которой один за другим скрывались "силовики". Депутат ждал. Переверзнев ему подыгрывал.

— Олег Игоревич, — обратился секретарь Сувашко, — пожалуйста, не задерживайтесь.

Он вошел в двери и закрыл их за собой.

Депутат сразу подобрел.

— Ну, ладно, ладно, дорогой, — похлопал он по плечу министра. — Нехорошо с этим автобусом получилось, конечно.

— Справлюсь, Глеб Витальевич.

— А я что — сомневаюсь? Я тебя в Раде всегда поддерживал.

— Благодарю…

— Да погоди ты со своими благодарностями! — нетерпеливо перебил его Хорос. — Благодарит он, эх… Утреннее заседание уже сорвано, кричат: долой министра! Шумиха все это, конечно, но все равно неприятно. Большая часть за тебя: "центр", "правые", а "левые"…

— Дай только повод…

— Во-от! — повысил голос депутат. — И ты его и дал!

— Но это ведь не мои игры с автобусом! — в свою очередь возмутился Переверзнев. — Не я его захватил.

— Я знаю, — скривился Хорос. — Знаю. Но по моим каналам стало известно, что этот автобус — не случайность.

— Глупости и слухи, Глеб Витальевич, — министр говорил искренне.

— Я тоже так думаю, Олег Игоревич, но ты все-таки проверь у себя — вдруг что и найдешь, а я покопаюсь со своей стороны. Если тебя снимут — мне тоже несдобровать, дорогой… Кстати!.. Ты не забыл, что в полдень у тебя отчет перед депутатской комиссией? Все готово?

— Все. В полдень обязательно буду.

— Хорошо. Я-то затем и приехал, чтобы предупредить: по сегодняшнему случаю заседание будет расширенное — "левые" напросились.

— Ну их!..

Депутат усмехнулся:

— Вот так и приезжай, с "ну их"!..

— Я думал, что ты к Президенту.

— Что я у него не видел? Все равно не пускают. — Он с надеждой посмотрел на Переверзнева. — Ты мне и так все расскажешь, не так ли?

— Вербуешь? — улыбнулся министр.

— Взаимно.

— Так и быть…

— Может, батя, и меня облапаешь?

На голос новенького Лекарь отреагировал мгновенно — скользнул рукой к бедру, где в специальном чехле покоилась длинная, остро заточенная велосипедная спица. Однажды, это простое, но опасное оружие выручило его и спасло жизнь.

— Но-но, — предупредил здоровяк и сел на койке. — Ты уже опоздал.

Он бросил к ногам Лекаря спицу:

— Не это ли ищешь?

Гелик ощупал чехол, но спицы не было. Он схватил лежащую на полу. Глаза парня, сидящего на койке, загорелись озорным огнем.

— Хочешь сразиться, богатырь?

Лекарь не ответил, только выставил вперед спицу.

— Уговорил, — сказал парень. — Сойдет вместо утренней разминки.

Он встал, потянулся до хруста в суставах, сделал несколько маховых движений руками, стянул с себя куртку пижамы, обмотал ею локоть левой руки.

— Давай что ли, батька. — В его голосе звучала лень, словно предстоящая драка для него была не только не опасна, но и безынтересна. — Только, чур, не хныкать и не греметь сильно костями. Ну!..

Лекарь ринулся на него сразу, направляя жало спицы в грудь противнику. Тот прикрылся рукой, обмотанной тканью, чтобы острие увязло, но в последний момент Лекарь прыгнул ему под ноги, вонзая спицу парню в бедро.

Соперник сдержанно заскулил, откатился в сторону, вскочил на ноги. Во всех его движениях сквозили сноровка и уверенность. Зажимая рану на ноге, он с удивлением посмотрел на Лекаря.

— Молодец, батя!.. Теперь я понимаю, почему они не могли тебя так долго упаковать в ящик.

— Много разговариваешь, малыш.

— И то верно… Давай!

Лекарь бросился на него вновь, но в этот раз противник был осторожнее: умело увернулся и отступил, затем, избегая ударов, использовал маленькое пространство палаты, словно это был стадион.

Гелик, преследуя его, заметно устал. Все его удары бесполезно рассекали воздух, не причиняя никакого вреда парню. Но все-таки однажды спица достигла цели, и тонкая кровавая полоса дугой застыла на его бугристом животе. Лекарь не успел даже почувствовать вкуса очередной победы, когда сильный удар ногой в живот остановил напряженное в схватке дыхание и потушил сознание Лекаря.

Он не чувствовал ничего, когда его безвольное тело осторожно уложили на кровать.

— Ну, вот, навоевался, батя, — тихо произнес парень, поднимая с пола выроненное оружие, и тремя пальцами скручивая блестящее жало в проволочный комок.

Он вернулся к своей койке, достал из-под матраса ключи и, прихрамывая на раненую ногу, пошел к запертым дверям, открыл их и вышел в коридор, не забыв вновь тщательно запереть их…

— Дмитрий Степанович!.. Дмитрий Степанович!..

Лекарь шарахнулся на койке от резкого запаха аммиака, и открыл глаза. Рядом с ним, с ватой в руке, на кровати сидел полковник Суровкин.

Врач облегченно вздохнул:

— Наконец-то!.. Как вы себя чувствуете?

Лекарь поморщился и прижал руку к животу, в котором свинцом лежала боль. Он помассировал место удара.

— Спасибо, Андрей Юрьевич. Уже хорошо.

— Вы уж простите Ивана — он не рассчитал силы удара.

За спиной врача раздался обиженный бас парня. Это был сосед Лекаря, только сейчас он был одет в гражданскую одежду вместо больничной пижамы: свободные, не стесняющие движений брюки, кроссовки, легкая летняя рубашка, ветровка.

— Товарищ полковник, я все рассчитал…

— Рассчитал он! — раздраженно передразнил его Суровкин. — Если бы все рассчитал, как говоришь — мог бы обойтись без драки! — Врач не скрывал своей досады. — Мог бы просто взять и все объяснить!

— Но, — хотел было оправдаться Иван.

— Я не поверил бы ему, — поспешил сказать Лекарь. — Теперь объясните, что происходит, иначе я скоро не поверю и вам, уважаемый Андрей Юрьевич.

Суровкин протянул ему большой пакет:

— Здесь все необходимые документы — паспорта: общегражданский и заграничный… И одежда. Иван будет вашим охранником, которого надо слушаться во всем, даже если что-то будет вам казаться необычным, пугающим, незаконным… Вы меня поняли?

— Конечно, на русском ведь языке сказано, но…

— Вы выписаны из больницы. Я не могу вам больше ничего объяснить — все узнаете скоро сами. Наберитесь, очень прошу вас, терпения…

Десять лет ждал Лекарь этих слов, готовился к ним, думая, что не сдержится и пустится в пьяный от счастья пляс, но сейчас чувствовал только горькую усталость и безразличие, которое в последние годы преследовало его в самые ответственные моменты, с того самого дня, когда умерла Мария, жена. Разве так бывает, спрашивал от себя, или под глыбой десятилетия вся радость выпустила сок и стала пресной?

— Что я должен делать?

— Наверное, для начала переодеться, — с улыбкой сказал Суровкин. Он улыбался с сочувствием, понимая опустошенность и безразличие своего бывшего пациента. — Потом Иван вам все расскажет.

Он встал.

— Думаю, что мы не скоро с вами встретимся, Дмитрий Степанович, поэтому хочу пожелать вам удачи и спокойных лет.

Он протянул руку, и, чтобы ее пожать, Гелик встал с кровати.

— Мы встретимся с вами обязательно, — сказал Лекарь. — Спасибо за пожелание, но что-то не мне хочется спокойных лет: слишком долго я терпел покой в этих стенах. Спасибо вам за все.

— Не стоит благодарности, — и уже обращаясь к Ивану, сказал: — Поторопитесь. Фургон прибудет через несколько минут.

Он сразу ушел.

— Будем знакомы, — теперь протянул руку охранник.

Гелик даже не посмотрел в его сторону. Он не любил проигрывать, а этот человек напоминал ему о недавнем поражении и боли.

— Не стоит дуться, Лекарь, — миролюбиво произнес охранник. — Я должен обижаться на вас больше — за проткнутую ногу.

— Вы должны обижаться на собственные глупость и самоуверенность, — назидательно сказал Гелик.

— Пожалуй, вы правы: не ожидал, что встречусь с таким коварным противником.

— Во мне коварства ровно столько, чтобы выжить.

— Мне это подходит.

— Вам?!

— Да. Я тоже хочу выжить и помочь в этом вам.

— Зачем?

— Переодевайтесь, а я расскажу. Расскажу все, что знаю…

— Вы на кого работаете?

Лекарь стал переодеваться. Одежда принесенная врачом, была новой и удобной, по размеру — Суровкин не впервые снабжал его подобными вещами, чтобы знать мерки своего пациента.

— На этот вопрос я не отвечу вам, Дмитрий Степанович.

— Тайна?

— Пока тайна. Дело в том, что ваша выписка из этой богадельни связана с определенным риском… даже смертельной опасностью — иначе меня не было бы здесь. Поэтому, в случае провала, необходимо, чтобы вы знали как можно меньше.

— Провала, — повторил Лекарь. — Звучит, как в зашарпанном шпионском фильме.

— Где-то вы правы, — коротко рассмеялся охранник. — Может он и на самом деле паршивый, но главных героев в нем предстоит сыграть нам с вами. Будете во всем слушаться меня — будет happy end. Эта глава должна остаться за нами.

— Признаться, я очень люблю шпионские романы, но почему-то предпочитаю такие, в которых присутствует hard end.

— Простите?

— Реалистичное завершение, — он заставляет думать. Все, что хорошо кончается — забывается и, по-моему, не приносит удовольствия.

— Очень мрачно, — сдвинул брови охранник. — Вы рассуждаете, как читатель, хотя я уже предупредил, что мы участники.

— Значит, я еще не верю.

— Во что?

— В то, что кому-то мешаю своим существованием…

— Хмм… Остается сделать только шаг навстречу.

— А может и это тоже ловушка?

Лицо охранника вытянулось от изумления:

— С вами не соскучишься. Я не смогу словами доказать вам обратное, но, может быть, это станет хоть какой-то гарантией?

Он полез за пояс, достал пистолет и протянул его Гелику.

— Умеете пользоваться?

— Нет, но я быстро учусь.

Охранник обстоятельно все объяснил, показал, в конце добавив:

— В пистолете девятнадцать патронов. Я дам вам еще две обоймы. Помните, что снаряды, пули — газоускоренные и снабжены специальными взрывчатым веществом — могут с одинаковым успехом убивать человека и выводить из строя легко бронированный автомобиль. Еще… Не тратьте время на прицеливание: достаточно пуле удариться рядом, в метре от цели, чтобы осколками поразить ее. Пользоваться оружием только в крайнем случае.

— Как я узнаю, что этот крайний случай пожаловал?

— Когда я не смогу вас защищать: буду либо убит, либо меня не будет рядом. Человека приходилось убивать?

— А за что же, я по-вашему, отсидел здесь десять лет?

— Десять лет! — выкатил глаза охранник, потом после короткого раздумья добавил: — Ну да… Я мог бы и сам догадаться. Извините. Мне это тоже подходит: не будете терять время на сомнения…

— Ни секунды!

— Это увеличивает наши шансы выжить. Теперь сядьте и внимательно послушайте о том, что мы будет делать в ближайшее время…

Лекарь закончил со сборами, закрыл сумку, сел на кровать. Он слушал Ивана очень внимательно, старался запомнить все самое важное, и одновременно думал о другом. Он понял, почему не испытывал по поводу своего освобождения никакой радости. Он мог вполне правдоподобно продемонстрировать свое нетерпение, но на самом деле его душой полностью владела тоска. Десять лет… Годы сделали свое дело. Они уничтожили не только часть его жизни, остатки молодости, но и забрали силы для работы и существования в мире, где царят деятельность, и где успех принадлежит сильным. Ему в том мире уже не было места, ему, который постоянно жаждал побеждать. Трудно было осознавать бесполезность собственной старости, остро приправленной одиночеством. Последние три года он прожил благодаря одному из основных человеческих инстинктов — инстинкту самосохранения. Здесь, в мрачных и узких стенах больницы-тюрьмы, его было достаточно, а что дальше? Бездомный бродяга, копошась в баке с отходами, тоже руководствуется таким же инстинктом, но что в этом бомже человеческого — форма, оболочка? А остальное, главное — где оно? Растоптано лишениями, уничтожено слабостью, разъедено жалким, но едким соком безнадежности. В голове пустота: ни духовных мыслей, ни сердечного поиска, ни горячей страсти, только сухой, пустой инстинкт, управляющий телом, или истязающий его, как раковая опухоль.