ГЛАВА I

Сипион собирается женить Жиль Бласа и сватает ему дочь богатого и известного золотаря. О мерах, предпринятых для этой цели

Однажды вечером, проводив гостей, которые у меня ужинали, я остался наедине с Сипионом и спросил, что он успел сделать за день.

— Нечто сногсшибательное, — возразил мой секретарь. — Я собираюсь устроить ваше благополучие и женить вас на единственной дочери одного знакомого мне золотаря.

— На дочери золотаря? — воскликнул я с презрением. — Да ты с ума сошел! Как это взбрело тебе в голову предложить мне мещанку? Человек, не лишенный достоинств и к тому же занимающий известное положение при дворе, может, по-моему, рассчитывать на кое-что повыше.

— Что вы, сеньор! Разве можно так рассуждать? — отвечал Сипион. — Вспомните, что звание идет от мужа, и не будьте щепетильнее многих сотен вельмож, которых я мог бы вам назвать. Знаете ли вы, что наследница, о которой идет речь, принесет вам в приданое по меньшей мере сто тысяч дукатов? Разве это не мастерское произведение ювелирного искусства.

Услыхав о такой крупной сумме, я сделался сговорчивее.

— Сдаюсь, — сказал я своему секретарю. — Приданое меня убедило. Когда же мне его отсчитают?

— Чуточку терпения, сеньор: вы очень торопитесь, — отвечал он. — Я должен сначала повидаться с отцом невесты и добиться его согласия.

— Вот как? — расхохотался я. — Недалеко же ты ушел. Боюсь, что сватовство не скоро сбудется.

— Гораздо скорее, чем вы думаете, — возразил Сипион. — Мне достаточно поговорить часок с золотарем, и я ручаюсь вам за успех. Но прежде чем двигать дело дальше, давайте сговоримся. Предположим, что я раздобыл вам эти сто тысяч дукатов. Сколько же достанется мне?

— Двадцать тысяч, — сказал я.

— Здорово! — воскликнул Сипион. — Я рассчитывал только на десять: вы вдвое щедрее меня. В таком случае я завтра же примусь за хлопоты, и дело будет в шляпе, или я — круглый болван.

Действительно, дня два спустя он заявил мне:

— Я говорил с сеньором Габриэлем Салеро (так звали моего золотаря). Выслушав похвальные отзывы о вашей должности и характере, он отнесся благосклонно к моему предложению и согласен назвать вас своим зятем. Вы получите дочь и сто тысяч дукатов в приданое, если сможете доказать ему воочию, что пользуетесь благоволением первого министра.

— Если дело только за этим, то я вскоре буду женатым человеком, — сказал я Сипиону. — Кстати, видал ли ты невесту? Хороша ли она собой?

— Не так хороша, как приданое. Между нами говоря, трудно назвать ее красавицей. К счастью, эта сторона вас вовсе не занимает.

— Нисколько не занимает, дитя мое, — возразил я. — Мы, придворные, женимся только для того, чтобы жениться. Красоту же мы ищем у жен наших приятелей, а если случайно нам самим попадается хорошенькая супруга, то мы обращаем на нее весьма мало внимания и вполне заслуживаем, чтобы она нас обманывала.

— Это еще не все, — продолжал Сипион. — Сеньор Габриэль угощает вас сегодня ужином. Мы условились, что вы не обмолвитесь ни единым словом о предполагаемом браке. Хозяин пригласит нескольких приятелей-купцов, и вы будете присутствовать в качестве обыкновенного гостя, а назавтра он, тоже неофициально, сам пожалует к вашему вечернему столу. Вы видите, что он хочет вас сперва изучить, прежде чем связаться каким-нибудь обязательством. Не худо будет, если вы немножко понаблюдаете за самим собой.

— Черт подери! — прервал я его самоуверенно. — Пусть изучает меня, сколько его душе будет угодно; я могу только выиграть от такого исследования.

Все произошло так, как было условлено. Я отправился к золотарю, который принял меня запросто, точно мы с ним виделись уже много раз. Этот добрейший мещанин был вежлив, как у нас говорится, hasta porfiar. Он представил меня сеньоре Эухении, своей жене, а также дочери Габриэле. Я рассыпался перед ними в комплиментах, не нарушая нашего соглашения и наговорил им всяких придворных фраз и пустяков в самой изысканной форме.

Несмотря на описание моего секретаря, Габриэла показалась мне вовсе не такой некрасивой, потому ли, что она была очень выфранчена, или потому, что я смотрел на нее сквозь приданое. Но что за великолепный дом был у сеньора Салеро! Там нашлось бы, пожалуй, больше серебра, чем во всех перуанских рудниках. Этот металл всюду бросался в глаза и при этом в самых разнообразных видах. Каждая комната, а в особенности та, в которой мы находились, представляла собой сокровищницу. Какое жилище для будущего зятя! Чтобы придать ужину больше пышности, мой тесть пригласил пять или шесть купцов, людей степенных и скучных. Они говорили только о коммерции. Их беседа больше походила на деловое совещание, нежели на разговор приятелей, собравшихся, чтобы вместе поужинать.

На другой день вечером я, в свою очередь, угостил золотаря. Не будучи в состоянии пустить ему пыль в глаза серебряной посудой, я прибег к другой уловке, а именно созвал тех из своих друзей, которые занимали наиболее видное положение при дворе и которых я знал за честолюбцев, не ведавших предела своим вожделениям. Мои гости говорили только о почестях, только о блестящих и прибыльных должностях, на которые они зарились. Это произвело должное впечатление. Их величественные помыслы ошеломили моего мещанина, и, несмотря на все свое богатство, он чувствовал себя ничтожным смертным по сравнению с этими сенаторами. Что касается меня, то я притворился скромным человеком, который готов удовольствоваться небольшим доходом в каких-нибудь двадцать тысяч дукатов. На это мои сотрапезники, жадные до почестей и богатств, заявили, что я неправ и что, будучи на столь хорошем счету у первого министра, не должен ограничиваться такими пустяками. Мой тесть намотал себе все это на ус и, как мне показалось при прощании, остался мною вполне доволен.

На следующий день поутру Сипион не преминул к нему наведаться, чтобы узнать, как я ему понравился.

— Я в восторге от него, — ответил Салеро. — Этот молодой человек покорил мое сердце. Но заклинаю вас, господин Сипион, во имя нашего старинного знакомства, будьте со мной вполне откровенны. У каждого из нас, как вы знаете, имеется своя слабость. Скажите мне, чем именно грешен сеньор де Сантильяна. Не игрок ли он? Не падок ли на женский пол? Нет ли у него каких пороков? Пожалуйста, не скрывайте этого от меня.

— Вы меня обижаете этим вопросом, сеньор Габриэль, — возразил сват. — Я принимаю больше к сердцу ваши интересы, чем интересы своего барина. Разве я предложил бы его вам в зятья, если бы он обладал какой-нибудь дурной привычкой, способной сделать вашу дочь несчастной? Нет, черт подери! Для этого я слишком предан вашей милости. Между нами говоря, я нахожу у него только один недостаток: это отсутствие недостатков. Он слишком степенен для молодого человека.

— Тем лучше, — возразил золотарь. — Это меня радует. Ступайте к нему, друг мой, и скажите, что он получит мою дочь и что я выдал бы ее за него даже в том случае, если бы он не располагал милостью министра.

Как только мой секретарь оповестил меня об этом разговоре, я поспешил к Салеро, чтобы поблагодарить его за доброжелательное ко мне отношение. Он успел уже объявить свою волю жене и дочери, которые подчинились ей без неудовольствия, насколько я мог судить по оказанному мне приему. Предупредив герцога Лерму, я повел к нему своего тестя, которого представил его светлости. Министр принял Салеро весьма ласково и выразил свое удовольствие по поводу того, что он выбрал в зятья человека, который пользуется его расположением и которого он намерен повысить по службе. Затем герцог распространился о моих достоинствах и наговорил обо мне много хорошего, из чего добряк Габриэль заключил, что обрел в моем лице такого жениха для своей дочери, лучше которого не сыскать во всей Испании. Это так его обрадовало, что он прослезился. Прощаясь со мной, он сжал меня в своих объятиях и сказал:

— Сын мой, мне так не терпится видеть вас мужем Габриэли, что я намерен устроить свадьбу не позже, чем через неделю.

 

ГЛАВА II

В силу какой случайности Жиль Блас вспомнил о доне Альфонсо де Лейва. Об услуге, которую он из тщеславия оказал этому сеньору

Оставим на некоторое время мою женитьбу. Порядок повествования требует, чтобы я сперва рассказал об услуге, оказанной мною моему прежнему барину, дону Альфонсо. Я совершенно позабыл об этом кавалере и вспомнил о нем вот по какому случаю.

Около этого времени освободилось в Валенсии место губернатора. Узнав об открывшейся вакансии, я подумал о доне Альфонсо де Лейва. Мне пришло в голову, что такой пост будет для него весьма подходящим, и я решил похлопотать об этом не столько по дружбе, сколько из хвастовства. Мне казалось, что если я добьюсь своего, то заслужу немало чести. А потому я обратился к герцогу Лерме и сказал ему, что служил прежде управителем у дона Сесара де Лейва и его сына и что, имея все основания питать к ним признательность, осмеливаюсь просить о предоставлении одному из них губернаторской должности в Валенсии. Министр ответил мне:

— Весьма охотно, Жиль Блас. Мне приятно видеть, что ты благодарный и великодушный человек. К тому же ты хлопочешь о семействе, которое я уважаю. Все Лейва — добрые слуги королю; они заслуживают этого места. Располагай им по своему усмотрению. Я даю его тебе в качестве свадебного подарка.

Радуясь своему успеху, я поспешил к Кальдерону, чтобы оформить приказ о назначении дона Альфонсо. Множество народа ждало в почтительном молчании аудиенции у дона Родриго. Протискавшись сквозь толпу, я подошел к дверям кабинета, которые раскрылись передо мной. Я застал у него множество всяких кавалеров, командоров и других важных сановников, которых Кальдерон выслушивал по очереди. Поразительно, как менялось его обращение в зависимости от того, с кем он говорил. Одним он просто кивал головой, других удостаивал поклона и провожал до дверей кабинета. Таким образом он вкладывал различные оттенки вежливости в каждое приветствие. Некоторые кавалеры, как я заметил, возмущались его невниманием и проклинали в душе необходимость, заставлявшую их пресмыкаться перед этой личностью. Другие, напротив, смеялись про себя над его напыщенностью и самодовольством. Все эти наблюдения не приносили мне, впрочем, никакой пользы, ибо у себя я поступал так же, как он, и нисколько не заботился о том, одобряют ли или хулят мои надменные ухватки, лишь бы только с ними считались.

Случайно взглянув на меня, дон Родриго поспешно покинул дворянина, который его о чем-то просил, и бросился обнимать меня с изъявлениями дружбы, весьма меня изумившими.

— Ах, любезный собрат, — воскликнул он, — какое обстоятельство доставляет мне удовольствие видеть вас здесь? Чем могу вам служить?

Я объяснил ему причину своего посещения, после чего он заверил меня, что завтра в тот же час бумага будет готова. Он не ограничил этим своей любезности, но проводил меня до дверей прихожей, куда сопровождал только самых высокопоставленных лиц, и тут снова обнял меня.

«Что означают все эти учтивости к что они мне предвещают? — подумал я, уходя от дона Родриго. — Не замышляет ли Кальдерой меня погубить! А может быть, напротив, он добивается моей дружбы или, предчувствуя закат своего фавора, обхаживает меня для того, чтобы я вступился за него перед нашим патроном».

Я не знал, на каком из этих предположений остановиться.

Когда я на другой день вернулся к нему, он обошелся со мной таким же образом и осыпал меня ласками и учтивостями. Правда, он отыгрался в этом отношении на других лицах, явившихся к нему с просьбами. Одних он принял резко, других — холодно, так что почти все остались им недовольны. Но за них отомстило тут же случившееся происшествие, о котором я не считаю нужным умолчать. Пусть оно послужит предостережением для чиновников и секретарей, которые о нем прочтут.

Один посетитель, одетый весьма скромно и выглядевший не тем, кем он был на самом деле, подошел к Кальдерону и заговорил с ним о какой-то челобитной, поданной им герцогу Лерме. Дон Родриго даже не взглянул на него и спросил резким тоном:

— Как вас зовут, любезный?

— В детстве меня звали Франсильо, — хладнокровно ответил кавалер, — затем меня стали называть доном Франсиско де Суньига, а теперь я зовусь графом Педроса.

Этот ответ озадачил Кальдерона, и, видя, что перед ним знатнейший вельможа, он захотел извиниться.

— Сеньор, — сказал он графу, — прошу меня извинить: я вас не знал…

— Мне не нужны твои извинения, — высокомерно прервал его граф. — Я презираю их не меньше, чем твои неучтивости. Знай, что секретарь министра должен быть одинаково вежлив со всеми, кто бы к нему ни пришел. Можешь кичиться сколько угодно, воображая себя заместителем своего господина, но помни, что ты только его лакей.

Великолепный дом Родриго был глубоко уязвлен этим уроком. Тем не менее он нисколько не образумился. Я наметал себе это на ус, решив поосторожнее разговаривать с просителями на своих аудиенциях и обращаться нагло только с немыми. Так как указ оказался готов, то я взял его с собой и отправил с нарочным дону Альфонсо, приложив письмо от герцога Лермы, в котором его светлость извещал этого молодого сеньора, что король соблаговолил назначить его губернатором Валенсии. Я не стал уведомлять дона Альфонсо о своем участии в его назначении и даже не написал ему, рассчитывая на удовольствие известить его об этом устно и доставить ему приятный сюрприз, когда он прибудет ко двору для принесения служебной присяги.

 

ГЛАВА III

О приготовлениях к свадьбе Жиль Бласа и о важном событии, сделавшем их излишними

Вернемся к прекрасной Габриэле. Через неделю мне предстояло жениться на ней, а потому обе стороны готовились к этой церемонии. Салеро заказал богатые наряды для невесты, а я нанял для нее камеристку, лакея и старого стремянного, по выбору Сипиона, который еще с большим нетерпением, чем я, дожидался момента, когда мне отсчитают приданое.

Накануне этого желанного дня я ужинал у тестя с дядями, тетками, двоюродными братцами и сестрицами и прекрасно исполнял роль лицемерного зятя. Я ублажал золотаря и его жену, разыгрывал влюбленного перед Габриэлой и осыпал учтивостями всех членов семьи, терпеливо выслушивая их плоские разговоры и мещанские рассуждения. В награду за мое терпение я имел счастье понравиться своим будущим свойственникам. Все без исключения радовались чести породниться со мной.

По окончании ужина общество перешло в большую залу, где нас угостили недурным вокальным и инструментальным Концертом, хотя в нем участвовали далеко не лучшие мадридские силы. Несколько веселых мотивов, приятно поразивших наш слух, привели нас в такое хорошее настроение, что мы затеяли танцы. Одному богу известно, как мы с этим справились, ибо меня сочли за питомца Терпсихоры, несмотря на то, что все мои познания в этом искусстве сводились к двум или трем урокам, взятым мною у одного неважного танцмейстера, который приходил обучать пажей маркизы Чавес. Повеселившись в свое удовольствие, гости собрались отправиться восвояси. Я не пожалел поклонов и поцелуев.

— Прощайте, любезный зять, — сказал Салеро, обнимая меня. — Я зайду к вам завтра поутру и принесу приданое полновесными червонцами.

— Буду вам рад, дорогой тесть, — отвечал я.

Затем, простившись со всем семейством, я уселся в экипаж, дожидавшийся меня у крыльца, и покатил к своим палатам.

Не успел я отъехать двухсот шагов от дома сеньора Габриэля, как человек пятнадцать или двадцать, вооруженных шпагами и карабинами, одни пешие, другие верхом, окружили мой экипаж и, остановив его, крикнули:

— Именем короля!

Затем они немедленно заставили меня выйти из экипажа и пересесть в дорожную карету, куда уселся вместе со мной начальник всадников, приказав кучеру ехать по сеговийской дороге. Я сразу догадался, что мой спутник — честный альгвасил, и попытался узнать у него причину своего ареста. Но он отвечал мне обычным тоном этих господ, т. е. весьма грубо, что не обязан отдавать мне отчет. Тогда я спросил, не принимает ли он меня за кого-нибудь другого.

— Нет, нет, — возразил он, — я уверен, что не ошибся. Вы сеньор де Сантильяна, и мне приказано доставить вас туда, куда мы едем.

Не зная, что возразить ему на это, я принял намерение больше его не расспрашивать. Мы катили остаток ночи вдоль Мансанареса в полном молчании. В Кольменаре мы переменили лошадей, а к вечеру прибыли в Сеговию, где меня посадили в крепость.

 

ГЛАВА IV

Как обходились с Жиль Бласом в Сеговийской крепости и каким образом он узнал о причине своего заточения

Меня сперва отвели в камеру, где я принужден был валяться на соломе, словно преступник, достойный смертной казни. Я провел эту ночь не в сетованиях, ибо еще не знал размеров своего несчастья, но в догадках о том, чем я мог навлечь на себя такую беду. У меня не было сомнений относительно того, что это было делом рук Кальдерона. Но, даже предположив, что Кальдерой проведал обо всем, я не мог понять, каким образом ему удалось убедить герцога Лерму поступить со мной так жестоко. То я представлял себе, что меня заточили без ведома его светлости, то мне казалось, что, побуждаемый какими-нибудь политическими соображениями, он сам приказал меня посадить под стражу, как иной раз поступают министры со своими любимцами.

В то время как я терзался всевозможными догадками, лучи рассвета, проникнув сквозь решетчатое окно, раскрыли передо мной весь ужас того места, в котором я находился. Тогда я безудержно предался отчаянию, и глаза мои превратились в источники слез, которые при воспоминании о моем бывшем благополучии стали неиссякаемыми. Пока я печалился, в камеру вошел тюремщик и принес мне дневной рацион, состоявший из хлебца и кружки воды. Он взглянул на меня и, увидя мое лицо, орошенное слезами, проникся ко мне, хоть и был тюремщиком, чувством сострадания.

— Господин арестант, — сказал он, — не надо сокрушаться. К чему принимать так близко к сердцу невзгоды жизни? Вы еще молоды; пройдут мрачные дни и наступят ясные. А в ожидании их кушайте на здоровье хлеб-соль его величества.

Промолвив эти слова, на которые я ответил одними только сетованиями и вздохами, мой утешитель удалился, а я продолжал проклинать весь день свою судьбу и не думал притрагиваться к пище, которая в тогдашнем моем настроении казалась мне не столько благодеянием его величества, сколько доказательством его немилости, ибо она служила не для смягчения, а для продления мук несчастных арестантов.

Тем временем наступила ночь, и вскоре мое внимание было привлечено громким звоном ключей. Двери камеры отворились, и мгновение спустя туда вошел человек со свечой в руке. Он приблизился ко мне и сказал:

— Сеньор Жиль Блас, вы видите перед собой одного из своих друзей. Я тот самый дон Андрес де Тордесильяс, который жил вместе с вами в Гренаде и состоял в свите архиепископа в то время, когда вы были в милости у этого прелата. Вы попросили, если припоминаете, его высокопреосвященство похлопотать за меня, и он нашел мне должность в Мексике. Но вместо того чтобы отправиться на корабле в Вест-Индию, я задержался в городе Аликанте, где женился на дочери коменданта крепости, и после ряда приключений, о которых вам расскажу, сам стал здешним комендантом. Ваше счастье, — добавил он, — что вы встретили в человеке, предназначенном быть вашим мучителем, друга, который сделает все от него зависящее, чтобы облегчить тяжесть вашего заключения! Строжайше приказано, чтобы вы ни с кем не говорили, спали на соломе и питались только хлебом и водой. Но я слишком гуманный человек, чтобы не сочувствовать вашим страданиям, а кроме того, вы оказали мне услугу, и моя благодарность пересилила королевский приказ. Я не только не намерен способствовать жестокостям, которым хотят вас подвергнуть, но постараюсь всячески смягчить вашу участь. Встаньте и ступайте за мной.

Мне, разумеется, надлежало поблагодарить сеньора коменданта, но я был так подавлен, что не смог вымолвить ни одного слова. Тем не менее я последовал за ним. Он заставил меня пересечь двор и подняться по узкой лестнице в крохотную комнату, помещавшуюся на самом верху башни. Я немало удивился, когда, войдя туда, увидал стол, накрытый весьма пристойно на два куверта, и на нем две зажженных свечи в медных шандалах.

— Вам сейчас принесут покушать, — сказал Тордесильяс. — Мы поужинаем здесь вдвоем. Я предназначил это помещеньице для вашего жилья: вам будет тут удобнее, чем в вашей камере. Из окон открывается вид на цветущие берега Эресмы и на упоительную долину, которая простирается от подножия гор, разделяющих обе Кастилии, до самой Коки. Возможно, что первое время вы не сможете оценить этот прекрасный пейзаж, но, когда время превратит острую печаль в сладостную грусть, вы сбудете с удовольствием любоваться такой приятной картиной. Кроме того, у вас не будет недостатка ни в белье, ни в прочих вещах, необходимых человеку, привыкшему к опрятности. Вам предоставят также хорошую постель, приличный стол и сколько угодно книг, словом, все удобства, на какие может рассчитывать заключенный.

Это любезное предложение несколько меня успокоило и вернуло мне бодрость духа. Я принялся всячески благодарить доброго тюремщика и сказал ему, что своим великодушным поступком он возвращает меня к жизни и что я искренне хотел бы очутиться в таком положении, чтобы доказать ему свою признательность.

— А почему бы вам не очутиться в таком положении? Неужели вы воображаете, что потеряли свободу навеки? Если вы так думаете, то ошибаетесь. Смею вас заверить, что вы отделаетесь несколькими месяцами тюрьмы.

— Что вы говорите, сеньор дон Андрес! — вскричал я. — Вы, значит, знаете причину моего несчастья?

— Признаюсь вам, — отвечал он, — что она мне, действительно, известна. Альгвасил, доставивший вас сюда, сообщил мне тайну, которую я могу вам открыть. По его словам, король узнал, что вы и граф Лемос возили по ночам наследного принца к одной подозрительной особе, и в наказание за это распорядился графа выслать, а вас посадить в Сеговийскую крепость и содержать в тех тяжелых условиях, которые вы Вчера испытали.

— Как же наша интрига дошла до короля? — спросил я. — Мне особенно хотелось знать именно это обстоятельство.

— Альгвасил мне больше ничего не сообщил, да, вероятно, и сам не знал, — ответил дон Андрес.

Наш разговор был прерван появлением нескольких слуг, принесших ужин. Они расставили на столе хлеб, две чашки, столько же бутылок и три больших блюда. На первом из них дымилось рагу из зайца, обильно приправленное луком, маслом и шафраном, на втором возлежала олья подрида, а на третьем красовался индюшонок в баклажанном соусе. Тордесильяс, убедившись, что все необходимое подано, отпустил слуг, так как ему не хотелось, чтобы они слышали наш разговор. Он запер дверь, и мы уселись друг против друга.

— Начнем с самого существенного, — сказал он. — Вы, вероятно, здорово проголодались после двух дней поста.

С этими словами дон Андрес положил мне на тарелку изрядную порцию мяса. Рассчитывая на аппетит голодного человека, он ожидал, что я наброшусь на его рагу. Ожидания моего хозяина, однако, не оправдались. Я был до того угнетен своим положением, что, несмотря на необходимость подкрепиться, не мог проглотить ни куска. Желая рассеять мрачные картины, непрестанно рисовавшиеся моему воображению, комендант настойчиво уговаривал меня отведать вина, качество которого всячески превозносил. Но его усилия пропали втуне; предложи он мне даже нектар, я выпил бы его без всякого удовольствия. Приметя это, он надумал развлечь меня иначе и принялся излагать в шутливом тоне историю своей женитьбы. Но и это не привело ни к чему. Я слушал повествование коменданта с такой рассеянностью, что когда он умолк, я не смог бы ничего пересказать. Тордесильяс понял, что ему не удастся в этот вечер разогнать мою печаль, и по окончании ужина, встав из-за стола, сказал мне:

— Сеньор де Сантильяна, я ухожу, чтоб дать вам возможность отдохнуть или, вернее, предаться размышлениям о вашем несчастье. Но повторяю вам: оно продлится недолго. Наш король от природы добрый человек. Как только гнев его пройдет и он представит себе то плачевное положение, в котором вы, по его мнению, находитесь, то, наверное, решит, что вы достаточно наказаны.

С этими словами сеньор комендант спустился вниз и прислал слуг для того, чтобы они убрали со стола. Они унесли все, вплоть до подсвечников, а я улегся в постель при тусклом мерцании ночника, подвешенного к стене.

 

ГЛАВА V

О чем думал Жиль Блас в эту ночь, перед тем как уснуть, и о шуме, который его разбудил

Я провел, по меньшей мере, часа два в размышлениях о том, что мне сообщил Тордесильяс.

«Итак, — сказал я сам себе, — меня посадили сюда за то, что я потакал развлечениям наследника престола. Действительно, это ужасная неосторожность оказывать подобные услуги столь юному принцу! Все дело в его молодости: будь он постарше, король, вероятно, посмеялся бы над тем, за что он теперь так сильно разгневался. Но кто б это мог донести государю, не боясь мести ни со стороны принца, ни со стороны герцога Лермы? Ведь министр, несомненно, захочет отплатить за обиду, нанесенную графу Лемосу, его племяннику. Да и как наша проделка могла дойти до короля? Вот чего я не понимаю».

Я не переставал возвращаться к этому вопросу. Но особенно огорчала меня неотступная мысль о том, что мое имущество подверглось разграблению.

«Где ты теперь, мой денежный сундук? — восклицал я. — Куда девались все мои богатства? В чьих вы теперь руках? Увы, я потерял вас еще скорее, чем нажил!»

Я представлял себе разгром, произведенный в моем доме, и одна картина печальнее другой приходила мне на ум. Этот хаос мыслей привел меня в изнеможение, оказавшееся благотворным: сон, убегавший от меня в предыдущую ночь, смежил мои очи, чему также немало способствовали хорошая постель, перенесенная мною усталость, а также дурман, навеянный кушаньями и вином. Я крепко заснул, и, по всей вероятности, день застал бы меня в этом состоянии, если бы внезапно не раздались звуки, для тюрьмы весьма необычные. А именно: мне послышался звон гитары и одновременно с ним голос человека. Прислушиваюсь внимательно, однако не слышу ничего и решаю, что мне это приснилось. Но мгновение спустя до моего слуха снова долетели звуки того же инструмента, и тот же голос пропел следующий куплет:

Стихи эти, как бы нарочно для меня сочиненные, растравили мою печаль.

«Увы, сколько правды в этих словах! — подумал я. — Мне кажется, что время моего благополучия промчалось в одно мгновение и что я уже целый век сижу в этой тюрьме».

Я снова погрузился в мрачные размышления и принялся мучить себя так, точно это доставляло мне удовольствие. Мои сетования кончились вместе с ночью: первые лучи солнца, озарившие камеру, несколько смягчили терзавшее меня беспокойство. Я встал с постели, чтобы раскрыть окно и проветрить комнату. Взглянув на пейзаж, красоты коего мне так восторженно расписывал сеньор комендант, я не нашел в этом зрелище ничего такого, что подтверждало бы его слова. Эресма, которую я представлял себе, по меньшей мере, такой же широкой, как Тахо, показалась мне жалким ручейком. Одна только крапива да репейник украшали «цветущие берега», а пресловутая «упоительная долина» состояла из полей, по большей части невозделанных. Видимо, я еще не дошел до той «сладостной грусти», которая должна была заставить меня глядеть на мое окружение иначе, чем я в ту пору смотрел на него.

Я начал одеваться и был уже наполовину готов, когда ко мне вошел Тордесильяс в сопровождении старой служанки, натруженной бельем и полотенцами.

— Сеньор Жиль Блас, — сказал он, — вот вам белье. Пользуйтесь им, не жалея: я позабочусь о том, чтобы вы не испытывали в этом отношении никакого недостатка. Как вы провели ночь? — добавил он. — Успокоил ли сон вашу печаль хотя бы на короткое время?

— Я, вероятно, спал бы и сейчас, если бы меня не разбудил чей-то голос, певший под аккомпанемент гитары, — возразил я.

— Сеньор из соседней камеры, нарушивший ваш покой, это узник, сидящий здесь по политическому делу, — объяснил комендант. — Он кавалер военного ордена Калатравы и человек, обладающий на редкость красивой наружностью. Его зовут дон Гастон де Когольос. Я ничего не имею против того, чтобы вы виделись с ним и кушали вместе. Ваши беседы доставят вам взаимное утешение, и это знакомство будет весьма приятно для вас обоих.

Я выразил дону Андресу свою глубокую признательность за разрешение соединить свою печаль с печалью этого кавалера, и так как мне не терпелось познакомиться со своим собратом по несчастью, то наш любезный тюремщик удовлетворил мое желание в тот же день. Он дал мне возможность пообедать с доном Гастоном, который поразил меня своим приятным видом и красотой. Судите сами, каков был этот кавалер, если смог очаровать человека, привыкшего вращаться среди самой блестящей придворной молодежи. Вообразите себе исключительного красавца, одного из тех героев романа, которым стоит только показаться, чтобы нагнать на принцесс бессонницу. Прибавьте к этому, что природа, обычно перемешивающая свои дары, наделила к тому же Когольоса редким умом и храбростью. Словом, это был кавалер, обладавший всеми совершенствами.

Если он пленил меня, то и я, в свою очередь, имел счастье ему понравиться. Боясь причинить мне беспокойство, он перестал петь по ночам, несмотря на мои просьбы не стесняться ради меня. Между лицами, утесненными злым роком, связь быстро налаживается. За нашим знакомством быстро последовала нежная дружба, которая крепла с каждым днем. Мы могли видеться когда угодно, и это принесло нам большую пользу, так как своими беседами мы помогали друг другу терпеливо переносить постигшее нас несчастье.

Как-то после полудня зашел я в камеру сеньора Гастона в тот момент, когда он собрался играть на гитаре. Чтобы слушать его с большим удобством, я сел на единственный находившийся там табурет, а сам он, поместившись в ногах кровати, сыграл весьма приятную арию и спел при этом куплеты, выражавшие отчаяние, в которое повергла поклонника жестокость его дамы. Когда он кончил, я сказал ему с улыбкой:

— Сеньор кавальеро, вот стихи, которыми вам лично никогда не придется воспользоваться в своих похождениях. При вашей наружности вы едва ли встретите много жестоких сердец.

— Вы слишком лестного мнения обо мне, — возразил он. — Слышанные вами стихи касаются именно меня: я сочинил их, чтобы смягчить сердце, казавшееся мне твердым, как алмаз, и чтобы снискать любовь дамы, которая обращалась со мной крайне сурово. Я должен рассказать вам эту историю, и тем самым вы узнаете про все мои несчастья.

 

ГЛАВА VI

История дона Гастона де Когольос и доньи Елены де Галистео

Скоро уже четыре года, как я отправился из Мадрида в Корию, чтобы повидаться там со своей теткой, доньей Элеонор де Ласарилья, одной из богатейших вдов Старой Кастилии, у которой нет других наследников, кроме меня. Не успел я туда приехать, как любовь смутила мой покой. Донья Элеонор отвела мне помещение, выходившее окнами к противоположному дому. Там жила сеньора, за которой я мог легко наблюдать, так как решетка ставней была редкая, а улица узкая. Я не упустил такого случая. Соседка же моя оказалась писаной красавицей, в которую я тотчас же влюбился. Я выразил ей это столь пламенными взглядами, что не понять было трудно. Она их, разумеется, заметила, однако же была не такой девицей, чтобы трубить победу по поводу подобного открытия, а тем более, чтобы отвечать на мои заигрывания.

Мне хотелось узнать имя этой опасной особы, которая с такой быстротой ранила сердца. Оказалось, что ее зовут доньей Еленой, что она единственная дочь Хорхе де Галистео, владельца крупного лена в нескольких милях от Корин, приносившего значительный доход, что к ней уже не раз сватались женихи, но что отец ее отказывал всем, так как намеревался выдать дочь за своего племянника, дона Аугустина де Олигера, которому в ожидании бракосочетания разрешалось всякий день видеться и разговаривать со своей кузиной. Это меня не охладило: напротив, я влюбился еще сильнее, а тщеславное удовольствие вытеснить удачливого соперника подстрекало меня, пожалуй, еще больше, чем любовь, настаивать на своем. А потому я продолжал метать в Елену пламенные взоры и с мольбой глядел на ее камеристку Фелисию, как бы прося ее помощи. Я даже делал ей знаки пальцами. Но все эти старания пропадали втуне; мне не удалось добиться ничего ни от субретки, ни от барыни: обе выказали себя жестокими и неприступными.

Убедившись, что они отказываются внять языку взглядов, я прибег к другому маневру и нанял людей, которым поручил разузнать, нет ли у Фелисии знакомых в городе. Они выяснили, что у нее имеется закадычная приятельница, некая старушка, по имени Теодора, и что они видятся очень часто. Обрадованный этим открытием, я сам отправился к Теодоре и с помощью подарков убедил ее оказать мне содействие. Она стала на мою сторону, обещала мне устроить у себя тайное свидание с субреткой и на следующий же день сдержала свое слово.

— Я уже не чувствую себя несчастным, с тех пор как мои терзания возбудили вашу жалость, — сказал я Фелисии. — Не могу даже выразить, сколь многим обязан я вашей подруге за то, что она склонила вас выслушать меня.

— Сеньор, — отвечала камеристка, — я во всем повинуюсь Теодоре. Она внушила мне желание помочь вам, и если бы от меня зависело ваше счастье, то вы вскоре достигли бы своей цели. Но, при всем своем желании, я не могу принести вам большей пользы. Не льстите себя надеждой, ибо вы взялись за неосуществимое предприятие. Вы влюблены в даму, отдавшую свое сердце другому, и к тому же в какую даму! Такую надменную и скрытную, что если бы вы своим постоянством и стараниями даже исторгли у нее вздох, то она из гордости не доставит вам удовольствия его услышать.

— Ах, милая Фелисия, — воскликнул я с горечью, — зачем уведомляете вы меня обо всех препятствиях, которые мне надлежит преодолеть? Такая весть равносильна смерти. Лучше обманывайте меня, но не доводите до отчаяния.

С этими словами я взял ее за руки, сжал их в своих и надел ей на палец перстень с алмазом стоимостью в триста пистолей. Затем я наговорил ей таких трогательных вещей, что Фелисия прослезилась.

Она была слишком умилена моими речами и слишком довольна моей щедростью, чтобы оставить меня без утешения, а потому решила несколько облегчить препятствия.

— Сеньор, — сказала она, — вы не должны окончательно терять надежду, несмотря на то, что я вам сообщила. Правда, донья Елена не питает никакой неприязни к вашему сопернику. Он беспрепятственно навещает ее и беседует с ней, когда ему вздумается, но именно это и является для вас благоприятным обстоятельством. Привычка видеться ежедневно сделала их свидания несколько монотонными. Они как будто расстаются без сожаления и встречаются без восторга. Можно подумать, что они уже век женаты. Словом, я не вижу, чтоб моя госпожа питала сильную страсть к дону Аугустину. Кроме того, есть большая разница между вами и им в отношении личных достоинств, и донья Елена слишком чуткая девица, чтобы этого не заметить. А потому не теряйте мужества и продолжайте ваши ухаживания. Я же, со своей стороны, не упущу ни одного случая указать барышне на ваши старания ей понравиться. Пусть притворяется, сколько угодно, я и сквозь притворство разберу ее настоящие чувства.

Мы расстались после этого разговора весьма довольные друг другом. Я продолжал с новым усердием бросать влюбленные взгляды на дочь дона Хорхе и угостил ее серенадой, приказав хорошему певцу спеть те стихи, которые вы слышали. Наперсница, желая выпытать чувства своей госпожи, спросила ее после концерта, доставил ли он ей удовольствие.

— Да, голос мне понравился, — сказала донья Елена.

— А слова? Разве они не трогательны? — осведомилась субретка.

— Я не обратила на них никакого внимания, — ответила барышня. — Меня заинтересовало только пение. Слов я не слушала: и мне совершенно безразлично, от кого исходит эта серенада.

— В таком случае, — воскликнула служанка, — бедняга дон Гастон де Когольос ничего не добьется и напрасно теряет время, заглядывая в ваши окна.

— Быть можете вы ошибаетесь и это вовсе не он, — холодно заметила донья Елена. — Возможно, что какой-нибудь другой кавалер вздумал угостить меня серенадой, чтобы поведать мне свои чувства.

— Простите, — возразила Фелисия, — но это как раз дон Гастон, ибо сегодня утром он остановил меня на улице и попросил передать вам, что обожает вас, несмотря на ваше суровое отношение к его любви. Он говорит, что счел бы себя счастливейшим из смертных, если бы вы позволили ему доказать вам свою страсть ухаживаниями и галантными празднествами. Это поручение, — добавила она, — свидетельствует о тем, что я не ошиблась.

Дочь дона Хорхе внезапно изменилась в лице и сказала, строго взглянув на субретку:

— Вы могли бы и не передавать мне этого наглого поручения. Чтобы я впредь ничего подобного от вас не слыхала! А если этот дерзкий молодой человек осмелится еще раз заговорить с вами, то приказываю вам сказать ему, чтобы он обращался со своими ухаживаниями к тем особам, которые расположены их принимать, и нашел бы себе более пристойное времяпрепровождение, нежели болтаться по целым дням у окна, наблюдая за тем, что я делаю в своих покоях.

Все это было мне точно передано Фелисией при нашей вторичном свидании, причем она утверждала, что слова ее госпожи не следует понимать буквально, и старалась меня убедить, будто дела мои обстоят как нельзя лучше. Что касается меня, то я не понимал этих хитростей и не верил, чтобы ответ доньи Елены можно было истолковать в мою пользу, а потому сомневался в комментариях субретки. Она посмеялась над моей недоверчивостью и, попросив у своей приятельницы бумаги и чернил, сказала мне:

— Сеньор кавальеро, напишите сейчас же донье Елене так, как пишет поклонник, доведенный до отчаяния. Изобразите ей поярче свои мучения и в особенности пожалуйтесь на запрещение показываться у окна. Обещайте послушаться, но заверьте ее, что это будет вам стоить жизни. Составьте письмо так, как вы, господа кавалеры, умеете это делать, а остальное я беру на себя. Надеюсь, что исход этого дела принесет моей проницательности больше чести, чем вы ей оказали.

Я был бы, вероятно, единственным поклонником, который, получив такую блестящую возможность написать даме своего сердца, отказался бы от этого. А потому я смастерил самое патетическое послание, какое можно себе представить. Прежде чем его сложить, я показал свои излияния Фелисии, которая, прочтя их, улыбнулась и сказала, что если женщины владеют искусством влюблять в себя мужчин, то и мужчины, в свою очередь, обладают даром соблазнять женщин. Субретка взяла мою цидульку, заверив меня, что приложит все старания, чтобы она произвела должное впечатление. Затем она посоветовала мне держать свои ставни закрытыми в течение нескольких дней и вернулась к дону Хорхе.

— Сеньорита, — сказала она, явившись к Елене, — я встретила дона Гастона, который не преминул подойти ко мне и опять попытался меня умаслить. Он спросил дрожащим голосом, точно преступник, ожидающий приговора, передала ли я вам его поручение. Но тут я поспешила исполнить ваш приказ и, не дав ему договорить, напустилась на него. Я так его отчитала, что он остался на улице, совершенно ошеломленный моим неистовством.

— Очень рада, что вы избавили меня от этого назойливого человека, — отвечала донья Елена, — но вам вовсе незачем было говорить с ним так грубо. Девушке всегда следует быть кроткой.

— Сеньорита, — возразила камеристка, — от страстного поклонника не отделаешься кроткими словами. Тут иной раз не помогут ни гнев, ни угрозы. Сеньора Гастона, например, все это нисколько не отпугнуло. Осыпав его бранью, я отправилась к вашей родственнице, к которой вы меня посылали. Эта дама, к сожалению, задержала меня слишком долго. Я говорю «слишком долго», потому что из-за этого я на обратном пути снова наткнулась на нашего красавца, чего вовсе не ожидала. Я так смутилась, что у меня язык отнялся, а вы знаете, что я за словом в карман не полезу. Что же делает в это время сеньор Гастон? Он пользуется моим молчанием или, вернее сказать, смятением и сует мне в руки бумажку, которая, не знаю уж каким образом, но так у меня и осталась. А от него и след простыл.

Рассказав эту басню, она вынула из корсажа мое письмо и с комическим жестом передала его своей госпоже. Донья Елена взяла как бы в шутку эту эпистолу, прочитала ее от начала до конца, а затем разыграла из себя недотрогу.

— Право, Фелисия, это легкомыслие, это сумасбродство принимать такие записки, — сказала она суровым тоном своей камеристке. — Что подумает сеньор Гастон? И что мне самой думать? Вы заставляете меня своим поведением сомневаться в вашей преданности, а ему даете повод подозревать, будто я отвечаю на его страсть. Увы, он, быть может, в эту минуту даже воображает, что я с удовольствием читаю и перечитываю то, что он написал. Вот на какой позор вы обрекаете мое самолюбие!

— Ах, нет, сеньорита, — возразила субретка, — ему и в голову не придет такая мысль, а если и появится, то быстро испарится. Я скажу ему при первой же встрече, что показала вам письмо, что вы холодно взглянули на него и, не читая, разорвали с ледяным презрением.

— Можете смело побожиться, что я его не читала, — заявила донья Елена.

— Я, действительно, не могла бы вспомнить из него даже двух слов.

Но дочь дона Хорхе этим не удовлетворилась: она разорвала мою записку и запретила своей наперснице впредь упоминать обо мне.

Итак, я обещал прекратить свои любовные маневры у окна, коль скоро мое появление было неприятно прелестной даме, а потому в течение нескольких дней держал ставни закрытыми, дабы придать своему послушанию больше трогательности. Но, отказавшись от атаки взглядами, я готовился к новым серенадам в честь моей жестокой Елены. Однажды вечером, захватив с собой музыкантов, я отправился под ее балкон. Уже зазвучали переливы гитар, как вдруг наш концерт был прерван появлением какого-то кавалера со шпагой в руке, который, рассыпая удары налево и направо, разогнал исполнителей. Ярость этого смельчака передалась мне. Я бросился к нему, чтобы его наказать, и между нами завязался жаркий бой.

Донья Елена и ее наперсница слышат звон шпаг, подходят к окну и видят сквозь решетку двух сражающихся людей. Их крик будит дона Хорхе и его лакеев, которые быстро вскакивают и в сопровождении соседей выбегают на улицу, чтобы разнять бойцов.

Но они пришли слишком поздно: на поле битвы остался только один кавалер, плававший в крови и почти лишенный признаков жизни. Узнав в этом несчастном вашего покорного слугу, они отнесли меня к донье Элеонор, которая приказала вызвать самых искусных лекарей в городе.

Все жалели меня, а в особенности донья Елена, которая после этого происшествия обнаружила свою сердечную склонность. Притворство прекрасной сеньоры спасовало перед чувством. Поверите ли вы, но эта девушка, почитавшая за долг выказывать нечувствительность к моим ухаживаниям, превратилась в нежную возлюбленную, безудержно предающуюся своему горю. Она провела остаток ночи в обществе камеристки, заливаясь слезами и проклиная своего двоюродного брата дона Аугустина де Олигера, которого считала виновником своей скорби и который, действительно, прервал нашу серенаду столь неприятным способом. Такой же скрытный, как и его кузина, дон Аугустин не подал виду, что заметил мои намерения, но вообразив, будто она отвечает мне взаимностью, он захотел показать своим решительным выступлением, что далеко не так податлив, как о нем думают.

Тем не менее это печальное происшествие вскоре увенчалось радостью, заставившей меня забыть о своей неудаче. Хотя я и был опасно ранен, однако искусство врачей спасло мне жизнь. Я еще не выходил из своих покоев, когда моя тетка, донья Элеонор, отправилась к дону Хорхе и попросила для меня руки его дочери. Он тем охотнее согласился на этот брак, что уже не чаял увидеть когда-либо дона Аугустина. Добрый старик, однако, опасался, как бы донья Елена не воспротивилась моему сватовству, так как кузен Олигера, Навещавший ее до этого беспрепятственно, мог покорить ее сердце. Но она охотно подчинилась отцовской воле, из чего можно заключить, что в Испании, как и повсюду, новый поклонник пользуется у женщин значительным преимуществом.

При первом же свидании с Фелисией я узнал, как сильно огорчил ее госпожу неудачный исход моего поединка. Не сомневаясь более в том, что мне удалось стать Парисом этой Прекрасной Елены, я благословлял рану, оказавшуюся столь благодетельной для моей любви. Дон Хорхе позволил мне переговорить с его дочерью в присутствии камеристки. Сколь сладостен был для меня этот разговор! Я умолял и настойчиво упрашивал свою даму поведать мне, не неволит ли отец ее чувства, заставляя уступить моей любви, но она сказала, что я обязан своим счастьем не только ее послушанию. После такого приятного признания я направил все свои усилия на то, чтоб понравиться донье Елене и изобретать галантные празднества в ожидании дня нашей свадьбы, который должен был ознаменоваться великолепной кавалькадой с участием всего дворянства города Кории и окрестностей, собиравшегося блистать на этом торжестве.

Однажды я задал роскошный пир в прекрасном загородном доме своей тетушки, расположенном неподалеку от городских ворот на монройской дороге. Дон Хорхе с дочерью, родственниками и друзьями почтил меня своим присутствием. Я распорядился устроить вокальный и инструментальный концерт, а также пригласить труппу странствующих актеров, которые должны были представить комедию. В самый разгар пиршества мне пришли сказать, что в зале дожидается какой-то человек, желающий переговорить со мной по важному делу. Встав из-за стола, я отправился посмотреть, кто пришел, и увидал незнакомца, смахивавшего на камердинера. Он подал мне письмо, которое я вскрыл, и в нем оказалось написано следующее:

«Если вы дорожите своей честью, как подобает всякому кавалеру вашего ордена, то соблаговолите явиться завтра поутру в Монройскую долину. Вы застанете там человека, готового дать вам удовлетворение за нанесенную обиду и собирающегося, если ему удастся, лишить вас возможности жениться на донье Елене.

Дон Аугустин де Олигера».

Велика над испанцами власть любви, но еще сильнее власть мести.

Прочитав это письмо, я почувствовал сердцебиение. При одном имени дона Аугустина кровь в моих жилах так забурлила, что я чуть было не забыл об обязанностях, которые мне надлежало выполнить в этот день. Меня охватило искушение бросить все общество и тотчас же разыскать своего супостата. Однако же я сдержал себя, чтобы не нарушить празднества, и сказал подателю письма:

— Друг мой, вы можете передать пославшему вас кавалеру, что мне слишком хочется померяться с ним шпагами, чтоб не прийти завтра на рассвете в то место, которое он мне назначил.

Отпустив посланца с этим ответом, я вернулся к гостям и занял свое место за столом. Мне удалось скрыть свои чувства, и никто не угадал по моему лицу того, что происходило у меня в душе. В течение всего дня я притворялся, что увлекаюсь, как и все прочие, забавами празднества, которое затянулось до поздней ночи. Гости простились, и каждый отправился в город тем же способом, каким оттуда приехал. Я же остался в загородном доме под предлогом подышать с утра свежим воздухом, но на самом деле для того, чтоб пораньше прибыть на место свидания. Вместо того чтобы заснуть, я с нетерпением стал дожидаться восхода солнца и, как только забрезжил свет, сел на лучшего своего коня и поскакал без провожатых, объявив, что хочу посмотреть окрестности.

Еду по направлению к Монрою и вижу в долине всадника, мчащегося ко мне во весь опор. Лечу навстречу, чтоб сократить ему расстояние. Мы съезжаемся. Это — мой соперник.

— Кавальеро, — обратился он ко мне дерзким тоном, — мне жаль вызывать вас вторично на поединок, но вы сами виноваты. После происшествия с серенадой вам следовало добровольно отказаться от дочери дона Хорхе или ожидать, что вы дорого заплатите, если будете упорствовать в своем намерении ей понравиться.

— Вы слишком кичитесь победой, которой обязаны, быть может, не столько своему искусству, сколько темноте, — сказал я. — Вы забываете, что счастье в поединках переменчиво.

— Не для меня, — вызывающе возразил он. — Я докажу вам, что умею и днем и ночью наказывать дерзких кавалеров, осмеливающихся соперничать со мной.

На эту надменную речь я ответил только тем, что соскочил с коня. Дон Аугустин последовал моему примеру. Привязав лошадей к дереву, мы принялись биться с одинаковым упорством. Должен, впрочем, сознаться, что мне пришлось померяться силами с человеком, который был опытнее меня, несмотря на то, что я года два упражнялся в фехтовальных залах. Он знал в совершенстве это искусство. Никогда еще не подвергал я своей жизни большей опасности. Все же, как нередко случается, слабый победил сильного: несмотря на всю ловкость моего соперника, я пронзил ему сердце шпагой, и в следующее мгновение он упал мертвым.

Я тотчас же вернулся в загородный дом и передал о случившемся своему камердинеру, в преданности которого был уверен. Затем я сказал ему:

— Друг мой Рамиро, прежде чем правосудие проведает о поединке, возьми доброго коня и скачи к тетушке, чтоб известить ее об этом происшествии. Ты попросишь у нее от моего имени золота и драгоценностей, а затем нагонишь меня в Пласенсии. Я буду ждать тебя на первом постоялом дворе при въезде в город.

Рамиро исполнил мое поручение с такой быстротой, что прибыл в Пласенсию тремя часами позже меня. Он сообщил мне, что донья Элеонор была скорее обрадована, чем огорчена поединком, смывавшим бесчестье, нанесенное мне первой неудачей, и что она посылала своему племяннику все бывшие при ней деньги и драгоценности, дабы я мог путешествовать с приятностью в чужих краях, пока она не уладит моего дела.

Опуская излишние подробности, скажу вам, что я пересек Новую Кастилию и отправился в Валенсийское королевство, чтоб сесть в Дении на корабль. Я прибыл в Италию и стал переезжать от двора ко двору, проводя время в развлечениях.

Но пока я вдали от своей Елены старался таким образом заглушить любовную тоску и печаль, эта девица тайно оплакивала в Кории разлуку со мной. Вместо того чтобы сочувствовать судебному процессу, затеянному против меня ее семьей из-за убийства Олигера, она, напротив, сердечно желала, чтобы быстрое примирение прекратило тяжбу и ускорило мое возвращение на родину. Прошло уже полгода, как мы расстались, и я уверен, что ее постоянство восторжествовало бы над временем, если б ей пришлось бороться только с ним. Но у нее были более могущественные враги. Один дворянин из Западной Галисии, дон Блас де Комбадос, приехал в Корию для получения крупного наследства, которое его двоюродный брат дон Мигель де Копрара тщетно пытался у него оттягать. Он поселился в этом городе, так как ему там больше нравилось, чем в родных местах. Комбадос был хорош собой, походил на человека мягкого и воспитанного и отличался необычайно вкрадчивым характером. Он вскоре перезнакомился со всеми приличными людьми в городе и разузнал всю их подноготную.

Разумеется, он недолго оставался в неведении относительно того, что у дона Хорхе имеется дочь, роковая красота которой воспламеняла мужчин, казалось, только для того, чтоб ввергать их в несчастье. Это разожгло его любопытство, и ему захотелось взглянуть на такую опасную особу. Он постарался для этого снискать дружбу ее отца и так к нему подластился, что старик, считая его уже почти зятем, позволил ему бывать в доме и беседовать в его присутствии с доньей Еленой. Галисиец не преминул влюбиться в нее, ибо этого требовала неизбежная судьба. Он открыл свои чувства дону Хорхе, который отнесся благосклонно к его сватовству, но, не желая принуждать дочь, предоставил ей самой располагать своим сердцем. После этого дон Блас прибег ко всем способам ухаживания, какие мог изобрести, чтоб понравиться этой сеньоре, но она осталась к ним равнодушна, так как думала только обо мне. Фелисия стала на сторону кавалера, убедившего ее с помощью подарков служить его любви, и пустила в ход всю свою ловкость. Отец, со своей стороны, помогал субретке, увещевая дочь, и, хотя они оба в течение целого года мучили донью Елену, им все же не удалось сломить ее верность.

Убедившись, что дон Хорхе и Фелисия не в силах ему помочь, Комбадос предложил им другой способ преодолеть упорство девицы, отличавшейся таким постоянством.

— Послушайте, что я придумал, — сказал он им. — Мы составим письмо от имени итальянского торговца к какому-либо корийскому купцу, где после разных подробностей, касающихся торговли, будет сказано следующее: «Недавно прибыл к Пармскому двору испанский кавалер дон Гастон де Когольос. Он выдает себя за племянника и единственного наследника богатой вдовы, доньи Элеонор де Ласарилья, живущей в Корни. Этот сеньор сватается к дочери одного влиятельного вельможи, но ее дадут за него только после того, как убедятся в достоверности этих сведений. Мне поручено обратиться к вам за справками. Соблаговолите сообщить, знаете ли вы этого дона Когольоса и как велико имущество его тетки. Этот брак зависит от вашего ответа. Парма, такого-то числа» и т. д.…

Старик счел такой обман за остроумную выдумку, за хитрость, простительную любовникам, а субретка, еще менее щепетильная, чем ее барин, весьма его одобрила. Затея Комбадоса показалась им очень удачной, так как они знали Елену за девушку гордую и способную сразу принять какое-нибудь твердое решение, если только она не заподозрит подвоха. Дон Хорхе сам взялся сообщить дочери о моей измене и, дабы придать всей истории больше правдоподобности, решил привести к ней купца, якобы получившего из Пармы означенное письмо. План был выполнен так, как они его задумали. Отец с волнением, к которому как будто примешивались гнев и досада, сказал донье Елене:

— Дочь моя, не стану повторять вам того, о чем ежедневно просят меня наши родственники, которые настаивают, чтобы я не допустил в нашу семью убийцы дона Аугустина. Но теперь у меня имеются более веские основания просить вас отказаться от дона Гастона. Стыдитесь того, что хранили ему верность! Он ветреник и изменник. Вот неоспоримое доказательство его вероломства. Прочтите это письмо, полученное одним корийским купцом из Италии.

Елена с трепетом взяла подложное послание, пробежала его глазами и взвесила все его выражения. Известие о моем непостоянстве подействовало на нее подавляюще. Правда, любовь ко мне заставила ее сперва прослезиться, но, призвав всю свою гордость, она отерла слезы и сказала отцу твердым голосом:

— Сеньор, вы были только что свидетелем моей слабости; будьте же свидетелем победы, которую я одержала над собой. Все кончено; я питаю одно только презрение к дону Гастону и считаю его последним из людей. Не будем больше говорить об этом. Ничего больше меня не удерживает, и я готова сопровождать дона Бласа к алтарю. Пусть же моя свадьба предшествует браку изменника, отплатившего мне столь недостойно за мою любовь.

Дол Хорхе, в восторге от этих слов, облобызал дочь, похвалил ее за мужественное решение и, радуясь удачному исходу этой стратагемы, поторопился удовлетворить желание моего соперника.

Таким образом отняли у меня донью Елену. Она отдалась Комбадосу в порыве отчаяния, не желая прислушаться к голосу любви, заступавшемуся за меня в глубине сердца, и ни минуты не сомневаясь в известии, к которому всякая возлюбленная должна была бы отнестись с меньшим доверием. Но гордость одержала верх над всем. Желание отомстить за обиду, которую, как она думала, я нанес ее красоте, пересилило в ней любовь. Впрочем, спустя несколько дней после свадьбы она отчасти раскаялась в своей поспешности: ей пришло на ум, что письмо купца могло быть подложным, и это подозрение встревожило ее. Но влюбленный дон Блас отвлек свою супругу от мыслей, угрожавших его покою; он приложил все старания, чтобы ее развлечь, и это ему удалось благодаря самым разнообразным увеселениям, какие он изобретал с необычайным искусством.

Донья Елена казалась очень довольной своим галантным мужем, и они жили в полном согласии, когда моей тетушке удалось, наконец, уладить мое дело с родней дона Аугустина. Она тотчас же написала мне об этом в Италию. Я находился тогда в Реджо, в южной Калабрии. Оттуда я переправился в Сицилию, а затем в Испанию, и наконец примчался домой на крыльях любви. Донья Элеонор, которая ничего не писала мне о свадьбе дочери дона Хорхе, известила меня об этом только по моем приезде в Корию. Заметив мое огорчение, она сказала:

— Напрасно, любезный племянник, вы сокрушаетесь об утрате невесты, которая не сумела остаться вам верной. Послушайте меня, изгоните из сердца и памяти особу, недостойную вашего внимания.

Не зная о том, каким способом обманули донью Елену, моя тетка рассуждала вполне правильно и дала мне весьма разумный совет. Я решил ему последовать или, по крайней мере, выказать себя равнодушным, если окажусь не в состоянии одолеть свою страсть. Все же мне трудно было сдержать свое любопытство, толкавшее меня узнать, каким образом состоялся этот брак. Желая выяснить подробности, я надумал обратиться к приятельнице Фелисии, то есть к старушке Теодоре, о которой я уже говорил. Придя к ней, я случайно застал там Фелисию. Субретка меньше всего ожидала меня встретить, а потому смутилась и попыталась ускользнуть, чтобы избежать объяснения, которого, как она думала, я не премину у нее потребовать. Но я остановил ее.

— Зачем вы бежите от меня? — спросил я. — Неужели этой клятвопреступнице Елене не довольно того, что она мною пожертвовала? Может быть, она запретила вам слушать мои жалобы? Или вы собирались удрать, чтоб поставить себе в заслугу перед изменницей ваш отказ меня выслушать?

— Сеньор, — ответила мне камеристка, — признаюсь вам чистосердечно, что ваше присутствие меня смущает. Встретившись с вами, я испытала ужасные угрызения совести. Мою госпожу обманули, и я имела несчастье стать соучастницей этого обмана. Мне стыдно после этого показаться на глаза вашей милости.

— О, небо! — воскликнул я с удивлением. — Что вы решились мне сказать? Объяснитесь яснее!

Тогда субретка поведала мне во всех подробностях, к какому способу прибег Комбадос, чтоб отнять у меня невесту. Видя, что ее слова пронзили мне сердце, Фелисия попыталась меня утешить. Она предложила мне свое заступничество перед доньей Еленой, обещала рассеять ее заблуждение, описать ей мое отчаяние и не пощадить усилий, чтобы смягчить жестокость постигшей меня судьбы. Словом, она подала мне надежды, несколько облегчившие мою скорбь.

Не стану упоминать о бесчисленных возражениях со стороны доньи Елены, с которыми Фелисии пришлось бороться, чтоб уговорить свою госпожу повидаться со мной. В конце концов это все же ей удалось. Они условились между собой, что впустят меня тайно в дом, как только дон Блас отправится в поместье, куда иногда ездил охотиться и где проводил в таких случаях день или два. Это намерение было приведено в исполнение. Муж уехал за город, а меня не преминули известить об этом и проводить ночью в покои его жены.

Я хотел было начать разговор с упреков, но донья Елена заставила меня умолкнуть.

— Бесцельно вспоминать прошлое, — сказала она. — Мы здесь не для того, чтоб умилять друг друга, и вы заблуждаетесь, если думаете, что я расположена потворствовать вашим чувствам. Объявляю вам, дон Гастон, что вы должны отныне забыть меня. Я согласилась на наше тайное свидание и уступила вашим просьбам лишь для того, чтоб лично вам это сказать. Быть может, я была бы довольнее своей судьбой, если б она соединилась с вашей, но небо расположило иначе, и я намерена повиноваться его велениям.

— Как, сеньора? — отвечал я, — разве мало того, что я вас потерял и принужден лицезреть, как счастливец дон Блас спокойно обладает единственной особой, которую я могу любить, но необходимо еще изгнать вас из своих мыслей? Вы хотите исторгнуть любовь из моей души, отнять единственное оставшееся у меня благо. Ах, жестокая! Неужели вы думаете, что человек, поддавшийся вашим чарам, может взять назад свое сердце? Вы себя недостаточно знаете, а потому перестаньте тщетно убеждать меня, чтоб я перестал думать о вас.

— Коли так, — возразила она поспешно, — то перестаньте и вы надеяться, чтоб я когда-либо ответила взаимностью на вашу страсть. Мне остается сказать еще только одно: супруга дона Бласа никогда не будет возлюбленной дона Гастона. Примите это к сведению. Оставьте мой дом, — добавила она. — Покончим немедленно разговор, за который я себя упрекаю, несмотря на чистоту своих намерений, и который моя совесть не позволяет мне продолжать.

При этих словах, отнимавших у меня всякую надежду, я упал к ногам своей дамы. Я обратился к ней с трогательными речами и даже прибег к слезам, чтоб ее умилить. Все это, быть может, вызвало в донье Елене чуточку жалости, но она постаралась скрыть свои ощущения, принеся их в жертву долгу. После того как я безрезультатно истощил все ласковые выражения, все мольбы и слезы, мои нежные чувства сменились яростью. Я обнажил шпагу, чтоб проткнуть себя на глазах неумолимой Елены, которая, заметив мой жест, бросилась ко мне с намерением меня удержать.

— Остановитесь, Когольос! — вскричала она. — Вот как вы заботитесь о моем добром имени! Лишая себя жизни, вы навлекаете на меня бесчестье, а на моего мужа подозрение в убийстве!

Охваченный отчаяньем, я не только не придал должного внимания ее словам, но напряг все силы, чтобы воспротивиться стараниям госпожи и служанки, пытавшихся удержать меня от рокового поступка. Я, наверное, успел бы в своем намерении, если бы им быстро не пришел на помощь дон Блас, который, проведав о свидании, не поехал в имение, а спрятался за настенным ковром, чтоб подслушать нашу беседу.

— Дон Гастон, — воскликнул супруг, удерживая меня за руку, — справьтесь со своим возбуждением и не поддавайтесь малодушно охватившему вас яростному порыву!

Но тут я прервал Комбадоса.

— Вам ли отвращать меня от моего намерения? — вскричал я. — Ваш долг — пронзить мне грудь кинжалом. Пусть моя любовь осталась без ответа, все же она для вас оскорбление. Разве недостаточно того, что вы застали меня ночью в покоях своей жены? Неужели этого мало, чтоб побудить вас к мести? Заколите меня, дабы избавиться от человека, который не перестанет обожать донью Елену до самой своей смерти!

— Вы напрасно пытаетесь задеть мою честь и подбить меня на убийство. Ваша дерзость достаточно наказана, и я так признателен своей супруге за ее благонравные чувства, что прощаю ей поступок, при котором она их проявила. Поверьте мне, Когольос, — добавил он, — не предавайтесь отчаянью, как какой-нибудь малодушный любовник, и подчинитесь мужественно неизбежной необходимости.

Такими доводами вкрадчивый галисиец мало-помалу успокоил мою ярость и пробудил во мне чувство долга. Я удалился с намерением навсегда покинуть Елену и тот край, в котором она жила. Два дня спустя я вернулся в Мадрид. Решив посвятить себя всецело заботам о своей карьере, я стал бывать при дворе и заводить там друзей. Но, по несчастью, я близко сошелся с одним знатным португальским вельможей, маркизом де Вильяреаль, который в настоящее время посажен в Аликантскую крепость, так как его заподозрили в намерении освободить Португалию от испанского владычества. Узнав о моей тесной дружбе с маркизом, герцог Лерма приказал взять меня под стражу и отправить сюда. Этот министр считает меня способным стать участником такого заговора. Трудно нанести более чувствительное оскорбление дворянину, и к тому же кастильцу.

На этом дон Гастон прекратил свой рассказ, а я, желая его утешить, сказал:

— Сеньор кавальеро, эта немилость нисколько не задевает вашей чести и впоследствии, несомненно, обратится вам на пользу. Как только герцог Лерма убедится в вашей невинности, он не преминет предоставить вам высокое назначение, дабы восстановить репутацию дворянина, несправедливо заподозренного в измене.

 

ГЛАВА VII

Сипион навещает Жиль Бласа в Сеговийской крепости и привозит ему много новостей

Наша беседа была прервана Тордесильясом, который, войдя в камеру, заявил:

— Сеньор Жиль Блас, я только что говорил с молодым человеком, явившимся к воротам тюрьмы. Он спросил меня, не находитесь ли вы здесь в числе заключенных, а на мой отказ удовлетворить его любопытство сказал со слезами на глазах: «Благородный комендант, прошу вас, не отвергайте моей почтительнейшей просьбы и сообщите мне, не содержится ли у вас сеньор де Сантильяна. Я его старший камердинер, и вы совершите милосердный поступок, если дозволите мне с ним повидаться. Вы слывете в Сеговии великодушнейшим идальго: надеюсь поэтому, что вы не откажете мне в этой милости и разрешите переговорить несколько минут с моим дорогим барином, который не столько виновен, сколько несчастлив». Словом, — продолжал дон Андрес, — этот малый проявил такое желание вас видеть, что я обещал ему исполнить его просьбу сегодня вечером.

Я заверил Тордесильяса, что он доставит мне величайшее удовольствие, приведя этого молодого человека, который, вероятно, может сообщить мне нечто для меня весьма важное. С нетерпением ждал я момента, когда предстанет передо мной мой верный Сипион, ибо я не сомневался в том, что это был именно он. Мои предположения оправдались. Под вечер Сипиона впустили в крепость. Увидя меня, он пришел в неописуемый восторг, и радость его могла сравниться разве только с моей. Я был так доволен его приходом, что раскрыл перед ним свои объятия и обнял его, не считаясь ни с какими предрассудками. Барин и слуга так расчувствовались при встрече, что облобызались, как равные.

Когда мы несколько пришли в себя, я спросил Сипиона, в каком состоянии оставил он мой дом.

— У вас больше нет никакого дома, — отвечал он, — а для того чтоб избавить вас от неприятных расспросов, опишу вам в двух словах то, что там произошло. Ваше имущество разграблено дотла как стражниками, так и вашими собственными слугами, которые, считая вас за конченого человека, забрали в счет жалованья все, что смогли унести. К счастью для вас, я ухитрился спасти из их когтей два больших мешка с дублонами, которые вытащил из денежного сундука и отнес в верное место. Салеро, являющийся их хранителем, вернет вам все, когда вы выйдете из крепости, где, как я полагаю, вы недолго пробудете в качестве нахлебника его величества, ибо вас задержали без ведома герцога Лермы.

Я спросил Сипиона, откуда ему известно, что министр не причастен к моей опале.

— Я знаю это доподлинно, — отвечал он. — Один из моих друзей, пользующийся доверием герцога Уседского, поведал мне все подробности вашего ареста. «Кальдерон, — сказал он, — обнаружил через лакея, что Сирена, скрываясь под другим именем, принимает по ночам наследного принца и что эта интрига затеяна графом Лемосом при посредстве сеньора Сантильяны, а потому он решил отомстить как им, так и своей возлюбленной. С этой целью он тайно отправился к герцогу Уседскому и открыл ему все. Герцог, обрадовавшись такому прекрасному случаю погубить своего врага, не преминул им воспользоваться. Он доложил о полученном известии королю и изобразил в самых мрачных красках опасности, которым подвергался инфант. Это донесение так рассердило его величество, что он приказал тут же запереть Сирену в Приют кающихся магдалинок, выслать графа Лемоса, а Жиль Бласа подвергнуть пожизненному тюремному заключению». Вот что сказал мне мой друг, — добавил Сипион. — Из этого вы можете заключить, что постигшая вас невзгода — дело рук герцога Уседского или, лучше сказать, Кальдерона.

Это сообщение навело меня на мысль о том, что дела мои могут со временем поправиться, так как герцог Лерма, уязвленный изгнанием племянника, не остановится ни перед чем, чтоб вернуть его ко двору, и при этом, вероятно, не забудет и обо мне. Что может быть прекраснее надежды! В один миг она меня утешила в потере всего моего имущества и вернула мне веселость, словно для этого были какие-либо основания. Тюрьма не только перестала казаться мне мрачным обиталищем, где меня, быть может, заставят провести остаток дней, но я стал даже смотреть на нее, как на орудие, которым судьба пожелала воспользоваться, чтоб возвести меня на какой-нибудь важный пост. Ибо вот как я рассуждал сам с собой:

«У первого министра есть сторонники в лице дона Фердинанда Борджа, отца Джироламо из Флоренции и в особенности брата Луиса д'Алиага, который обязан ему своим положением при особе короля. С помощью таких могущественных друзей его светлость пустит на дно всех своих врагов. А может статься, вскоре произойдут важные перемены в государстве. Его величество сильно недомогает. Как только король скончается, инфант, его сын, призовет обратно графа Лемоса, а тот сейчас же представит меня новому монарху, который окажет мне всяческие благодеяния, чтобы вознаградить за перенесенные невзгоды».

В предвидении грядущих радостей я почти не замечал своего бедственного положения. Полагаю, что те два мешка с дублонами, которые, по словам Сипиона, хранились у золотаря, способствовали происшедшей во мне перемене не в меньшей степени, нежели окрылявшие меня надежды.

Я был слишком доволен усердием и честностью Сипиона, чтоб не поблагодарить его за это, а потому предложил ему половину денег, спасенных им от разграбления. Но он отказался.

— Я ожидаю от вас, — сказал он, — другого знака благодарности.

Столь же удивленный его словами, сколь и отказом, я спросил своего секретаря, чем могу ему помочь.

— Мне хотелось бы, сеньор, чтобы мы с вами никогда не расставались, — отвечал он. — Позвольте мне соединить свою судьбу с вашей. Я питаю к вам такие дружеские чувства, каких не питал ни к кому из своих господ.

— Ах, дитя мое, могу тебя заверить, — сказал я ему, — что ты не наткнешься на неблагодарность. Ты мне понравился с первого же момента, как пришел наниматься. Видимо, мы рождены друг для друга под знаком Весов или Близнецов, которые, как говорят, сводят людей. Буду весьма рад твоему обществу и для начала намерен попросить сеньора коменданта, чтоб он запер тебя со мной в этой башне.

— Это будет чудесно, — воскликнул он. — Вы меня опередили: я сам собирался просить вас об этой милости. Ваше общество мне дороже свободы. Я только изредка буду ездить в Мадрид, чтоб понюхать воздух и узнать, нет ли при дворе каких-либо благоприятных для вас перемен. Таким образом у вас в моем лице будет одновременно наперсник, гонец и шпион.

Эти выгоды были слишком ощутительны, чтоб я стал от них отказываться. А потому я оставил при себе этого полезного человека, испросив на то разрешение у моего услужливого коменданта, который не захотел отказать мне в столь сладостном утешении.

 

ГЛАВА VIII

О первой поездке Сипиона в Мадрид, о ее причинах и успехе. Жиль Блас заболевает. Последствия его болезни

Если принято говорить, что у нас нет худшего врага, чем наша прислуга, то, с другой стороны, надо сказать, что верные и преданные слуги — это наши лучшие друзья. После усердия, проявленного Сипионом, я уже не мог смотреть на него иначе, чем на своего alter eq. Итак, между Жиль Бласом и его секретарем исчезли чинопочитание и церемонность. Они жили в одной комнате, спали на одной постели и ели за одним столом.

Сипион был забавным собеседником: его, по справедливости, можно было назвать весельчаком. К тому же у него была голова на плечах, и его советы оказались мне весьма полезны.

— Друг мой, — сказал я ему однажды, — не написать ли мне герцогу Лерме? Не думаю, чтоб это произвело на него дурное впечатление. Как ты об этом думаешь?

— А бог его ведает, — отвечал он. — Вельможи так переменчивы, что, право, не знаю, как он примет ваше письмо. Тем не менее напишите на всякий случай. Хотя министр вас и любит, однако же едва ли станет о вас вспоминать. Такие покровители легко забывают людей, о которых им не приходится слышать.

— Хотя, к сожалению, это и правда, — возразил я, — но герцог, по-моему, заслуживает лучшего мнения. Мне известна его доброта. Я уверен, что он сочувствует моим несчастьям и постоянно думает о них. Вероятно, он ждет, чтоб король перестал гневаться, и тогда освободит меня из заключения.

— Дай бог, — заметил Сипион. — Желаю вам не ошибиться в его светлости. Напишите ему письмо потрогательнее и попросите о помощи. Я отвезу ваше послание герцогу и обещаю передать его в собственные руки.

Попросив тотчас же бумаги и чернил, я составил по всем правилам красноречия послание, которое Сипион назвал патетическим, а Тордесильяс предпочел проповедям толедского архиепископа.

Я надеялся, что герцог Лерма проникнется ко мне сочувствием, прочитав печальное описание того бедственного состояния, в котором я находился, и, льстя себе этими мечтами, я отпустил своего гонца, который тотчас же по прибытии в Мадрид отправился к первому министру. Ему попался камер-лакей, с которым я был в приятельских отношениях, и тот доставил ему возможность поговорить с герцогом.

— Ваша светлость, — сказал Сипион, подавая министру порученный ему пакет, — один из вернейший слуг ваших, валяющийся сейчас на соломе в мрачной камере Сеговийской крепости, смиреннейше просит вас прочитать это письмо, которое ему удалось написать благодаря милосердию одного тюремщика.

Герцог вскрыл письмо и пробежал его глазами. Несмотря на то, что там была изображена картина, способная смягчить даже самую суровую душу, он не только не был тронут ею, но, возвысив голос, гневно сказал гонцу так, чтоб его слышали присутствовавшие:

— Друг мой, передайте Сантильяне, что я не понимаю, как он осмелился обратиться ко мне после того недостойного поступка, который совершил и за который так справедливо наказан. Пусть этот несчастный не рассчитывает на мою помощь: я не стану спасать его от гнева короля.

Несмотря на все свое нахальство, Сипион опешил от этих слов. Однако, преодолев смущение, он все же попытался вступиться за меня.

— Ваша светлость, — промолвил он, — этот несчастный узник умрет от горя, услыхав такой ответ.

Герцог не стал возражать моему заступнику, а только искоса поглядел на него и повернулся к нему спиной.

Вот как отнесся ко мне этот министр, чтоб искуснее скрыть свое участие в любовной интриге наследного принца, и вот что ожидает всех мелких приспешников, которыми пользуются высокопоставленные лица для выполнения своих тайных и опасных предприятий.

Когда мой секретарь вернулся в Сеговию и передал мне, чем кончилась его миссия, я снова погрузился в такую же бездну отчаяния, как и в первый день моего заключения. Мне казалось, что я стал еще несчастнее, так как лишился покровительства герцога Лермы. Я потерял мужество и, несмотря на все старания окружающих ободрить меня, стал опять жертвою жгучих терзаний, которые постепенно так подточили мое здоровье, что я опасно занемог.

Сеньор комендант, озабоченный моим состоянием, вообразил, что всего лучше призвать на помощь врачей, а потому привел мне двоих, которые сильно смахивали на прожженных служителей богини Либитины.

— Сеньор Жиль Блас, — сказал он, представляя их мне, — вот два Гиппократа, которые пришли вас проведать и которые в короткое время помогут вам стать на ноги.

Я был так предубежден против всяких медиков, что, наверное, принял бы их весьма худо, если б хоть сколько-нибудь дорожил жизнью, но в ту пору я чувствовал к ней величайшее безразличие и был даже благодарен Тордесильясу за то, что он отдал меня в руки эскулапов.

— Сеньор кавальеро, — сказал мне один из них, — прежде всего вы должны питать к нам доверие.

— Разумеется, — отвечал я. — Нисколько не сомневаюсь, что при вашем содействии я скоро избавлюсь от всех своих страданий.

— С божьей помощью, так это и будет, — заявил он. — Во всяком случае, мы сделаем для этого все, что нужно.

Действительно, эти господа так мастерски взялись за дело и так меня обработали, что я на глазах у всех стал приближаться к загробному миру. Уже дон Андрес, отчаявшись в моем выздоровлении, призвал францисканца, чтоб я мог достойно приготовиться к смерти; уже сей добрый отец, исполнив свою обязанность, покинул меня; а я, чувствуя приближение рокового часа, сделал знак Сипиону, чтоб он подошел к моему ложу.

— Любезный друг, — сказал я ему почти угасшим голосом, окончательно ослабев от снадобий и кровопусканий, — оставляю тебе один из тех мешков, что хранятся у Габриэля, и заклинаю тебя отвезти другой в Астурию моему отцу и матери, которые очень нуждаются, если только они живы. Но — увы! — боюсь, что моя неблагодарность их погубила. Возможно, что сообщение Мускады о моей жестокости сократило их жизнь. Но если, несмотря на бездушие, которым я отплатил за их заботы, небо все же сохранило моих родителей, то отдай им мешок с дублонами и попроси их простить меня за то, что я не поступил с ними лучше, а если они уж отошли в иной мир, то поручаю тебе заказать на эти деньги молебствия за упокой их души и моей собственной.

С этими словами я протянул Сипиону руку, которую он омочил своими слезами, не будучи в силах вымолвить ни слова, настолько бедняга был огорчен вечной разлукой со мной. Это доказывает, что плач наследников не всегда является замаскированным смехом.

Итак, я собирался перешагнуть роковую грань. Но ожидания мои не оправдались: доктора покинули меня и, предоставив свободу действий, тем самым спасли мне жизнь. Лихорадка, от которой, согласно их предупреждениям, я должен был отправиться на тот свет, прошла сама собой, как бы для того, чтоб их обличить. Я стал постепенно поправляться, и болезнь оказалась для меня благотворной, ибо я обрел полное душевное спокойствие. В утешениях я уже не нуждался: презрение к богатству и почестям, порожденное мыслями о приближающейся смерти, больше не покидало меня, и, став самим собой, я благословлял свою опалу. Я благодарил за нее небо, как за особую милость, и принял твердое решение не возвращаться более ко двору, даже если б герцогу Лерме вздумалось меня снова призвать. Теперь я мечтал только о том, чтобы купить хижину и вести там жизнь философа, если только мне когда-либо удастся выбраться из тюрьмы.

Мой наперсник одобрил это намерение и сказал, что хочет ускорить его осуществление, а потому думает вернуться в Мадрид и похлопотать о моем освобождении.

— У меня зародилась идея, — добавил он. — Я знаком с одной особой, которая может вам помочь: это очень толковая девица, которая состоит в горничных у кормилицы инфанта и пользуется ее особенным расположением. Постараюсь уговорить ее, чтоб она настроила свою госпожу. Словом, я сделаю все, что возможно, чтобы вытащить вас из этой крепости, которая все же остается тюрьмой, как бы хорошо с вами здесь ни обращались.

— Ты прав, — отвечал я. — Ступай, друг мой, не теряя времени, и принимайся за хлопоты. Дай бог, чтоб мы уже были в нашем убежище!

 

ГЛАВА IX

Сипион возвращается в Мадрид. Как и на каких условиях он выхлопотал Жиль Бласу освобождение, куда они вдвоем отправились по выходе из Сеговийской крепости и какой разговор произошел между ними

Итак, Сипион отправился в Мадрид, а я в ожидании его Прибытия занялся чтением. Тордесильяс доставлял мне больше книг, чем я мог одолеть. Он одалживал их у одного старика командора, который читать не умел, но тем не менее завел себе прекрасную библиотеку для того, чтоб его принимали за ученого. Особенно нравились мне нравоучительные сочинения, так как я находил в них на каждом шагу места, поощрявшие мое отвращение к двору и пристрастие к уединению.

Прошли три недели, а о моем ходатае не было ни слуху ни духу. Наконец он вернулся и радостно объявил мне:

— На сей раз, сеньор Сантильяна, я привез вам отрадные вести. Госпожа кормилица взялась ходатайствовать за вас. Я уговорил камеристку и обещал ей сто пистолей, если ее барыня упросит наследного принца, чтоб он выхлопотал вам освобождение. Инфант, который, как вам известно, не может ей ни в чем отказать, согласился замолвить за вас слово перед королем. Я поспешил известить вас и немедленно же возвращаюсь в Мадрид, чтоб окончательно наладить дело.

С этими словами он покинул меня и отправился ко двору.

Его третья поездка продолжалась недолго. По прошествии недели мой молодчик вернулся и сообщил, что принц, хотя и не без труда, добился у короля, чтоб меня выпустили. В тот же день сеньор комендант подтвердил мне это известие и, обняв меня, сказал:

— Слава богу, любезный Жиль Блас, вы свободны! Двери этой тюрьмы для вас открыты, однако на двух условиях; которые, быть может, очень вас огорчат, но которые я, к сожалению, принужден довести до вашего сведения. Его величество запрещает вам появляться при дворе и приказывает, чтоб вы в течение месяца покинули пределы обеих Кастилий.

— Напротив, меня это очень радует, — отвечал я. — Одному богу известно, какого я мнения о придворной жизни. Я ждал от короля только одной милости, а он оказал мне целых две.

Удостоверившись, что мне вернули свободу, я приказал нанять двух мулов и на следующий день, простившись с Когольосом и тысячекратно поблагодарив Тордесильяса за проявленные им доказательства дружбы, уехал из Сеговии вместе со своим наперсником. Мы весело направились в Мадрид, чтоб взять у сеньора Габриэля наши два мешка, в каждом из которых хранилось по пятьсот дублонов. По дороге моей сотоварищ сказал мне:

— Если мы недостаточно богаты, чтоб купить роскошное поместье, то все же можем приобрести недурную земельку.

— Я буду вполне доволен своей судьбой, если мы обзаведемся хотя бы хижиной, — отвечал я. — Несмотря на то, что я не прожил и половины своего века, мне так надоела мирская суета, что я намерен жить только для самого себя. Кроме того, скажу тебе, что я составил себе приятнейшее представление о сельском существовании и смакую его заранее. Мне кажется, что я уже вижу цветистый луговой ковер, слышу пение соловья и журчание ручейков; то я развлекаюсь охотой, то рыбной ловлей. Вообрази себе, друг мой, все разнообразные удовольствия, которые ждут нас в уединении, и ты придешь в такой же восторг, как и я. Что касается пищи, то чем проще она будет, тем лучше. Нам довольно и куска хлеба: если нас будет мучить голод, то мы съедим его с таким аппетитом, что он покажется нам лакомством. Наслаждение зависит вовсе не от качества утонченных яств, а от нас самих. Это тем более верно, что наибольшее удовольствие я получал совсем не от тех обедов, где царили изысканность и изобилие. Умеренность — это кладезь наслаждений, великолепный для сохранения здоровья.

— Разрешите сказать, сеньор Жиль Блас, — заметил мой секретарь, — что я не вполне разделяю ваше мнение относительно умеренности, которой вы меня прельщаете. К чему нам довольствоваться пищей Диогена? Наше здоровье нисколько не пострадает, если мы будем хорошо питаться. Поверьте мне: раз, слава богу, у нас есть возможность усладить свое уединение, то нам незачем превращать его в юдоль голода и бедности. Как только мы купим усадьбу, то необходимо будет снабдить ее хорошими винами и всякими другими припасами, приличествующими разумным людям, которые покинули общество не для того, чтоб отказаться от жизненных удобств, а для того, чтоб наслаждаться ими с большим спокойствием. «То, что есть в доме, — сказал Гезиод, — не приносит вреда, но отсутствие чего-либо может оказаться вредным». Лучше, — добавляет он, — обладать необходимыми предметами, нежели только желать, чтоб они у вас были.

— Черт возьми, сеньор Сипион, — прервал я его, в свою очередь, — вы читали греческих поэтов! Где это вы изволили познакомиться с Гезиодом?

— У одного ученого, — отвечал он. — Я некоторое время служил в Саламанке у педагога, который был великим комментатором. Ему ничего не стоило состряпать в мгновение ока огромный том. Он составлял его из разных отрывков, которые заимствовал у еврейских, греческих и латинских писателей, имевшихся в его библиотеке и переводил на испанский язык. Состоя у него в переписчиках, я запомнил множество сентенций, столь же замечательных, сколь и та, которую вы только что от меня слышали.

— В таком случае вы должны были здорово нашпиговать свою память, — заметил я. — Однако вернемся к нашему проекту. В каком же из испанских королевств почитаете вы за лучшее устроить наше философское пристанище?

— Я стою за Арагонию, — возразил мой наперсник. — Там есть дивные уголки, где можно жить с приятностью.

— Ничего не имею против, — заявил я, — пусть будет Арагония. Надеюсь, что нам удастся раскопать там местечко, где я найду все те удовольствия, которые рисуются моему воображению.

 

ГЛАВА X

Что сделали они по прибытии в Мадрид. Кто попался Жиль Бласу на улице и какое событие воспоследовало за этой встречей

Приехав в столицу, мы пристали на скромном постоялом дворе, где Сипион останавливался во время своих поездок, и прежде всего отправились к Салеро, чтоб взять назад наши дублоны. Он принял нас с большим радушием и выразил величайшую радость по поводу моего освобождения.

— Уверяю вас, — добавил он, — что ваше несчастье причинило мне немалое огорчение и раз навсегда отбило у меня охоту породниться с кем-либо из придворных. Их положение слишком неустойчиво. Я выдал свою дочь Габриэлу за богатого купца.

— И прекрасно сделали, — сказал я. — Во-первых, это прочнее, а во-вторых, мещанин, который становится тестем знатного кавалера, не всегда бывает доволен господином зятем.

Затем, переменив тему разговора и приступая прямо к делу, я продолжал:

— Будьте так любезны, сеньор Габриэль, верните мне те две тысячи пистолей, которые…

— Ваши деньги лежат наготове, — прервал меня золотарь и, пригласив нас в свой кабинет, указал на два мешка, снабженных ярлыками, на которых было написано: «Сии мешки с дублонами принадлежат сеньору Жиль Бласу де Сантильяна».

— Вот ваши деньги в том виде, в каком я их принял, — присовокупил он.

Я поблагодарил Салеро за оказанное мне одолжение. Нисколько не скорбя о том, что его дочь от нас ускользнула, мы унесли мешки на постоялый двор и принялись пересчитывать свои дублоны. Счет оказался верен; не хватало только тех ста пистолей, которые были истрачены на мое освобождение. После этого мы уже не думали больше ни о чем, как только о приготовлениях к поездке в Арагонию. Мой секретарь взялся купить дорожную карету и двух мулов. Я же, со своей стороны, позаботился о белье и платье для нас обоих. В то время как я прохаживался по улицам, покупая все необходимое, мне попался барон Штейнбах, тот самый офицер немецкой гвардии, у которого воспитывался дон Альфонсо.

Я поклонился этому кавалеру, который, узнав меня, подошел ко мне с распростертыми объятиями.

— Очень, очень рад, — сказал я ему, — встретить вашу милость в добром здравии и воспользоваться заодно случаем получить какие-нибудь известия о моих дорогих господах — сеньоре доне Сесаре и доне Альфонсо де Лейва.

— Могу сообщить вам самые достоверные, — отвечал он, — ибо они сейчас находятся в Мадриде и к тому же живут у меня. Вот уже три месяца, как они приехали сюда, чтоб поблагодарить его величество за милость, которой он удостоил дона Альфонсо в память услуг, оказанных его предками родине. Дон Альфонсо пожалован губернатором Валенсии, несмотря на то, что не хлопотал об этом и даже никого не просил за себя ходатайствовать. Это — верх великодушия, а кроме того, доказывает, что наш монарх любит вознаграждать доблесть.

Хотя я знал лучше барона Штейнбаха подоплеку этого дела, однако же не подал ни малейшего вида, что мне что-либо известно. Я выказал такое нетерпение повидать своих прежних господ, что, желая доставить мне удовольствие, он тут же повел меня к себе. Мне хотелось испытать дона Альфонсо и выяснить по его обращению со мной, чувствует ли он еще ко мне какое-либо расположение. Я застал его в зале, где он играл в шахматы с баронессой Штейнбах. При виде меня он покинул свою партнершу, встал из-за стола и бросился мне навстречу. Прижав мою голову к своей груди, он воскликнул с искренней радостью:

— Наконец-то, Сантильяна, вы опять вернулись ко мне! Очень, очень рад этому! Не моя вина, если мы жили с вами врозь. Я просил вас, если помните, не покидать замка Лейва. Вы не исполнили моей просьбы. Но я не ставлю вам этого в вину и даже вполне одобряю мотивы, побудившие вас удалиться. Все же вы могли бы с тех пор прислать мне весточку о себе и избавить меня от труда тщетно разыскивать вас в Гренаде, где вы проживали, как сообщил мне мой свояк дон Фернандо. А теперь, после этого маленького упрека, — добавил он, — сообщите мне, что вы делаете в Мадриде. Вы, вероятно, отправляете какую-нибудь должность?. Будьте уверены, что я более чем когда-либо интересуюсь всем, что вас касается.

— Сеньор, — отвечал я, — нет еще и четырех месяцев, как я занимал довольно видный пост при дворе. Я имел честь быть секретарем и доверенным лицом герцога Лермы.

— Вот как! — воскликнул дон Альфонсо с величайшим удивлением. — Неужели вы были в таких отношениях с первым министром?

— Я заслужил его расположение и потерял его при обстоятельствах, о которых вы сейчас узнаете.

Тут я рассказал ему всю историю и под конец сообщил о намерении купить на крохи, оставшиеся от моего прежнего благополучия, хижину, чтоб вести там уединенную жизнь.

Выслушав меня со вниманием, сын дон Сесара промолвил:

— Мой любезный Жиль Блас, вы знаете, что я всегда вас любил. Вы мне сейчас дороже, чем когда-либо, и я хочу доказать вам это, поскольку небо дало мне возможность увеличить ваше благосостояние. Отныне вы перестанете быть игрушкой фортуны. Я намерен освободить вас из-под ее власти, сделав владельцем имущества, которое она не сможет отнять. Раз вы собираетесь жить в деревне, то я подарю вам небольшое именьице близ замка Лириас, в четырех милях от Валенсии. Вы там бывали. Мы можем сделать вам этот подарок, нисколько себя не обременяя. Смею вас заверить, что дон Сесар одобрит мое намерение и что оно доставит искреннее удовольствие Серафине.

Я бросился к ногам дона Альфонсо, который тотчас же поднял меня. Умиленный его добрым сердцем еще в большей мере, чем его благодеянием, я поцеловал ему руку и сказал:

— Сеньор, ваше отношение меня совершенно очаровало. Этот подарок для меня тем приятнее, что вы сделали его раньше, чем узнали об услуге, которую я вам оказал. Я особенно рад тому, что буду обязан им не вашей признательности, а вашему великодушию.

Губернатор несколько удивился моим речам и не преминул спросить, в чем заключалась эта пресловутая услуга. Я объяснил ему, и мой рассказ еще усилил его удивление. Ни он, ни барон Штейнбах никак не ожидали, что валенсийское губернаторство досталось ему по моей протекции. Тем не менее, убедившись в этом, дон Альфонсо сказал мне:

— Я обязан вам, Жиль Блас, своим назначением, а потому не намерен ограничиться таким незначительным подарком, как поместье Лириас, но буду вам выплачивать еще ежегодную пенсию в две тысячи дукатов.

— Довольно, сеньор Альфонсо! — прервал я его в этом месте. — Не будите во мне жадности. Богатство способно только меня развратить. Увы, я это уже испытал. Охотно принимаю от вас поместье Лириас и заживу там в полном довольстве на те деньги, которые у меня имеются. Этого с меня вполне достаточно, и я не только не жажду большего, но предпочту потерять то, что окажется для меня лишним. Богатство тяготит человека в уединении, ибо он ищет там одного только спокойствия.

В то время как мы об этом беседовали, вошел дон Сесар. Увидя меня, он обрадовался нашей встрече не меньше своего сына. Когда же ему сказали, чем обязана мне его семья, то он тоже стал настаивать, чтобы я согласился принять пенсию, от чего я наотрез отказался. Тогда отец и сын тут же повели меня к нотариусу и, приказав составить дарственную, подписали ее с гораздо большим удовольствием, чем если бы это касалось какого-нибудь акта, сулившего им большие выгоды. По оформлении документа они вручили мне его, сказав, что поместье Лириас им больше уже не принадлежит и что я могу вступить во владение им, когда мне заблагорассудится. Затем они вернулись к барону Штейнбаху, а я помчался на постоялый двор, где привел в полный восторг своего секретаря, сообщив ему, что у нас есть поместье в Валенсийском королевстве, и рассказав, как я сделал это приобретение.

— Сколько может стоить это именьице? — спросил он.

— Оно приносит пятьсот дукатов дохода, — отвечал я, — и могу тебя уверить, что это прекрасное место для уединения. Я знаю его, так как мне пришлось несколько раз бывать там в качестве управителя сеньоров Лейва. Это маленький домик, расположенный в очаровательной местности на берегу Гвадалавиара, близ поселка с пятью или шестью хижинами.

— Больше всего меня прельщает то, — воскликнул Сипион, — что у нас будет там хорошая дичь, беникарлское вино и отличный мускат. А потому, хозяин, покинем поскорее сей суетный мир и поедем в нашу пустынь.

— Мне самому не терпится туда попасть, — возразил я, — однако я хочу сперва завернуть в Астурию. Мои родители живут там в бедности, и я намерен забрать их с собой в Лириас, где они проведут на покое остаток своих дней. Быть может, небо ниспослало мне это убежище только для того, чтобы я их там приютил, и оно накажет меня, если я этого не исполню.

— Не станем терять времени, — сказал Сипион. — Я уже позаботился о карете; поспешим с покупкой мулов и двинемся в Овьедо.

— Да, друг мой, — ответил я, — поедем как можно скорее. Я почитаю своим непременным долгом разделить удовольствия этого уединенного уголка с виновниками моих дней. Не далек уже час, когда мы там очутимся, и я хочу по прибытии написать на дверях своего дома золотыми буквами такое латинское двустишие: