Сумасшедшие, сидящие под замком

Самбульо одну за другой обводил любопытным взглядом решетчатые камеры; когда он внимательно рассмотрел всех запертых там помешанных, бес сказал ему:

— Как видите, тут сумасшедшие всех видов — мужчины и женщины, печальные и веселые, молодые и старые. Теперь я расскажу вам, почему они помешались. Будем ходить из камеры в камеру. Начнем с мужчин.

Первый, кого мы видим, буйный на вид, это — кастильский вестовщик, коренной житель Мадрида, гордый буржуа, более чуткий к чести своей родины, чем даже гражданин древнего Рима. Он сошел с ума от горя, когда прочел в газете, что двадцать пять испанцев разбиты отрядом в пятьдесят португальцев.

Его сосед — лиценциат, которому так хотелось заполучить церковный приход с хорошими доходами, что он десять лет лицемерил при дворе и в конце концов помешался с отчаяния, что при назначениях его неизменно обходили. Зато теперь он мнит себя толедским архиепископом. Пусть в действительности это и не так, — ему по крайней мере доставляет удовольствие воображать себя в этом сане. Мне кажется, что он вполне счастлив, ведь его помешательство — сладкий сон, который окончится только с его жизнью; вдобавок ему не придется отдавать отчет на том свете, как он распоряжался своими доходами.

Следующий сумасшедший — еще несовершеннолетний. Опекун объявил его помешанным, чтобы навсегда присвоить себе его имение. От сознания, что всю жизнь придется сидеть под замком, бедный юноша действительно помешался.

Затем следует учитель, попавший сюда потому, что задался целью найти paulo-post-futurum какого-то греческого глагола, а потом — купец, рассудок коего помутился при вести о кораблекрушении, хотя у него хватило мужества перенести два банкротства.

В соседней камере содержится старый капитан Дзанубио, неаполитанский дворянин, поселившийся в Мадриде. Его до такого состояния довела ревность. Вот его история.

У него была молодая жена, по имени Аврора, которую он хранил как зеницу ока; дом его был недоступен для мужчин. Аврора выходила только в церковь, да и то всегда в сопровождении своего старого Титона; изредка он возил ее подышать свежим воздухом в собственное поместье около Алькантары. Между тем один кабальеро, по имени дон Гарсиа Пачеко, увидел ее случайно в храме и безумно в нее влюбился. Это был очень предприимчивый юноша, вполне достойный внимания хорошенькой женщины, не нашедшей счастья в замужестве.

Как ни трудно было проникнуть в дом дона Дзанубио, это не обескуражило дона Гарсиа. Узнав, что капитан собирается с женой в имение, Пачеко, еще безусый и довольно красивый, переоделся в женское платье, захватил кошелек с сотней пистолей и поспешил в поместье дона Дзанубио. Там он обратился к садовнице и сказал тоном героини рыцарского романа, преследуемой великаном:

— Дорогая моя! Я бросаюсь в ваши объятия: умоляю вас, сжальтесь надо мной. Я из Толедо. Я дочь очень знатных и богатых родителей, но они хотят выдать меня за человека, которого я ненавижу; ночью я бежала из дому, чтобы спастись от их произвола; мне нужно пристанище; тут никто не станет меня разыскивать, — позвольте мне здесь остаться, пока родители не смягчатся. Вот мой кошелек, возьмите, — прибавил он, подавая его садовнице, — пока я могу вам предложить только это, но, надеюсь, придет время когда я буду в состоянии лучше отблагодарить вас за оказанную услугу.

Садовница, тронутая последними словами Пачеко, отвечала:

— Я готова услужить вам, дочь моя. Я знаю молодых особ, принесенных в жертву старикам, — они не особенно этим довольны, и я вхожу в их тяжелое положение. Лучше меня вы никого не могли бы найти в этом случае; я помещу вас в отдельной комнатке, где вы будете в полной безопасности.

Дон Гарсиа провел в имении несколько дней, с нетерпением ожидая Аврору. Наконец, она приехала со своим ревнивцем, который, по обыкновению, прежде всего осмотрел все комнаты, чуланы, погреба и чердаки, дабы удостовериться, что там не скрыт какой-нибудь враг его чести. Садовница, хорошо знавшая дона Дзанубио, предупредила его о пребывании девушки и рассказала, что понудило ее просить пристанища.

У Дзанубио, хотя и очень недоверчивого, не возникло ни малейшего подозрения; он только полюбопытствовал взглянуть на незнакомку, а та просила не спрашивать у нее ее имени, — она должна хранить его втайне ради семьи, которую она как-никак обесчестила своим побегом; при этом мнимая беглянка так остроумно сочинила целую историю, что капитан пришел от нее в восторг. Он почувствовал даже некоторую склонность к этой привлекательной девушке, предложил ей свои услуги и в надежде извлечь из ее присутствия какую-нибудь пользу и для себя, приставил ее к своей жене.

Когда Аврора увидела дона Гарсиа, она покраснела и смутилась, сама не зная почему. От молодого человека это не ускользнуло, он решил, что, вероятно, Аврора его заприметила в церкви, где они встречались; чтобы выяснить это, он сказал, как только остался с ней наедине:

— Сударыня, у меня есть брат, который часто мне говорил о вас. Он видел вас как-то в храме; с этого часа, о котором он вспоминает тысячу раз в день, он находится в состоянии, достойном вашей жалости.

При этих словах Аврора внимательнее прежнего посмотрела на дона Гарсиа и ответила:

— Вы слишком похожи на брата, чтобы обмануть меня этой хитростью; я отлично вижу, что вы переодетый кабальеро. Я помню, как однажды, во время обедни, мантилья на мне приоткрылась и вы меня увидели; я из любопытства наблюдала за вами: вы не спускали с меня глаз. Когда я вышла из храма, вы, кажется, пошли за мной следом, чтобы узнать, кто я такая и где живу. Говорю «кажется» потому, что я не смела обернуться и посмотреть на вас; муж, провожавший меня, заметил бы это движение и поставил бы мне его в вину. На другой день и все следующие дни я была в той же церкви, опять вас видела и так хорошо запомнила ваше лицо, что узнаю вас, хоть вы и переодеты.

— Значит, мне приходится скинуть маску, сударыня, — возразил дон Гарсиа. — Да, я человек, плененный вашей красотой, — я дон Гарсиа Пачеко, которого привела сюда в этом обличье любовь.

— И вы, вероятно, воображаете, — продолжала Аврора, — что я, потакая вашей безрассудной страсти, стану содействовать вам в вашей хитрости и помогу обмануть моего мужа? Нет, — ошибаетесь! Я ему все открою; тут уж дело идет о моей чести и моем спокойствии. Впрочем, я очень рада, что представляется такой удобный случай доказать ему, что моя добродетель надежнее его бдительности и что, как он ни ревнив и ни подозрителен, все же меня труднее провести, чем его.

Едва произнесла она последние слова, как вошел капитан и вмешался в разговор:

— О чем это вы толкуете? — спросил он.

Аврора тотчас ответила:

— Речь зашла у нас о кабальеро, добивающихся любви молодых женщин, у которых старые мужья, и я говорила, что если бы такой волокита осмелился забраться к нам переодетый, я бы сумела проучить его за дерзость.

— А вы, сударыня, — обратился Дзанубио к дону Гарсиа, — как бы вы поступили в подобном случае с юным кабальеро?

Дон Гарсиа до того смутился и растерялся, что не знал, как отвечать капитану, и тот непременно заметил бы замешательство юноши, если бы в эту минуту слуга не доложил капитану, что какой-то человек, прибывший из Мадрида, желает с ним переговорить. Капитан вышел узнать, в чем дело.

Тогда дон Гарсиа бросился к ногам Авроры и воскликнул:

— Ах, сударыня, неужели вам доставляет удовольствие ставить меня в такое затруднительное положение? Неужели вы так жестоки, что подвергнете меня гневу взбешенного супруга?

— Нет, Пачеко, — ответила она, улыбаясь, — молодые женщины, у которых старые и ревнивые мужья, не так жестоки; успокойтесь. Я только хотела чуточку позабавиться вашим испугом, но этим вы и отделаетесь. Я думаю, что это не слишком дорогая цена за позволение остаться здесь.

При столь утешительных словах страх дона Гарсиа сразу исчез, и у него зародилась надежда на благосклонность Авроры, в чем молодая женщина его и не разубеждала.

Однажды капитан застал их, когда они любезничали, находясь вдвоем в комнате. Не будь он даже таким отчаянным ревнивцем, виденного было бы достаточно, чтобы с полным основанием заключить, что прекрасная незнакомка — переодетый мужчина. При этом зрелище он пришел в ярость; он бросился к себе в кабинет за пистолетами. Но в его отсутствие любовники ускользнули, заперли снаружи двери, захватили с собой ключи и убежали в соседнюю деревню. Здесь дон Гарсиа заранее оставил слугу с двумя отличными конями. Он сбросил с себя женское платье, посадил Аврору на лошадь позади себя и по ее просьбе отвез в монастырь, где настоятельницей была ее тетка. Затем он возвратился в Мадрид ожидать последствий этого приключения.

Между тем Дзанубио, обнаружив, что его заперли, начал кричать, сзывая людей; на его крик прибежал слуга, но нашел двери запертыми и не мог их отворить. Капитан старается выломать дверь, но это ему не удается, и он в порыве нетерпения бросается из окна с пистолетами в руках, падает навзничь, ранит голову и остается распростертым без чувств. Сбегаются слуги, вносят его в залу, кладут на кушетку, прыскают в лицо водой; словом, тормошат его до тех пор, пока он не приходит в себя. Но как только капитан очнулся, ярость снова овладела им. Он спрашивает, где его жена. Ему отвечают, что она вышла с чужой дамой через садовую калитку. Капитан приказывает, чтобы ему немедленно подали пистолеты; приходится повиноваться. Он велит оседлать коня и, не взирая на то, что ранен, пускается вскачь, но не по той дороге, что любовники. Весь день прошел в тщетной погоне; ночью капитан остановился на отдых на постоялом дворе. От полученной раны и душевного потрясения он заболел горячкой, а затем воспалением мозга, от которого чуть не умер.

Чтобы окончить рассказ в двух словах, скажу, что полторы недели Дзанубио пролежал больной в деревне, потом возвратился в свое поместье и, удрученный горем, постепенно сошел с ума. Узнав об этом, родители Авроры тотчас же перевезли его в Мадрид и поместили в сумасшедший дом. Его жена все еще в монастыре: родители решили оставить ее там на несколько лет в наказание за нескромное поведение или, скорее, за проступок, виновниками которого являются они сами.

Тут же, возле Дзанубио, — продолжал бес, — находится сеньор дон Блас Десдичадо, весьма достойный кабальеро. В столь плачевное состояние привела его смерть жены.

— Странно, — заметил дон Клеофас. — Смерть жены повергает мужа в безумие! Я и не думал, чтобы супружеская любовь могла доходить до умопомешательства!

— Не торопитесь, — перебил его Асмодей. — Дон Блас помешался не от горя, что потерял жену; рассудок его помутился оттого, что жена не оставила ему детей, и поэтому ему пришлось возвратить родным покойной пятьдесят тысяч дукатов, полученные за ней в приданое.

— Ну, это другое дело, — согласился Леандро, — теперь я уже не удивляюсь его несчастью. Но скажите, пожалуйста, кто этот юноша в соседней камере, который скачет, точно козленок, а по временам останавливается и хохочет, схватившись за бока? Вот веселый сумасшедший!

— Так оно и есть — помешательство его вызвано избытком радости, — отвечал Хромой. — Он служил привратником у знатной особы, как вдруг получил известие о смерти богатого родственника, казначея, единственным наследником которого он был. Не в силах перенести такое счастье, он рехнулся.

Теперь взгляните на этого долговязого юношу, который поет, аккомпанируя себе на гитаре. Это — меланхолик. Жестокость возлюбленной довела его до отчаяния, и его пришлось запереть сюда.

— Ах, как мне жаль его! — воскликнул дон Клеофас. — Позвольте мне выразить ему соболезнование! Такое несчастье может случиться со всяким порядочным человеком. Если бы я влюбился в красавицу, которая была бы ко мне жестокой, боюсь, что и меня постигла бы такая участь.

— По этим словам узнаю в вас настоящего кастильца, — сказал бес. — Только тот, кто родился в Кастилии, может помешаться из-за отвергнутой любви. Французы не так чувствительны, и, если хотите знать разницу между французом и испанцем в этом отношении, прислушайтесь к песенке этого помешанного, которую он сейчас сочинил:

Так говорит испанский кабальеро, когда с ним дурно обращается дама его сердца. А вот как француз недавно оплакивал подобный же случай.

— Этот Пайен, вероятно, трактирщик? — спросил дон Клеофас.

— Ясное дело, — ответил бес. — Итак, продолжаем.

— Лучше перейдем к женщинам, — предложил Леандро, — я горю нетерпением их видеть.

— Будь по-вашему, — сказал дух. — Но сначала мне хочется показать вам еще двух-трех несчастных из числа тех, что здесь находятся, это может принести вам некоторую пользу.

Посмотрите в каморке, что рядом с каморкой гитариста, на этого бледного, исхудалого человека, который скрежещет зубами и, кажется, хочет перегрызть решетку своего окна. Этот честный человек рожден под такой несчастной звездой, что, несмотря на все свои достоинства и на двадцатилетние старания, не смог обеспечить себе куска хлеба. Он помешался, видя, как один из его знакомых, весьма незначительный человечек, поднялся на вершину колеса фортуны благодаря тому, что хорошо знал арифметику.

Сосед этого сумасшедшего — старый секретарь; он рехнулся из-за того, что не мог перенести неблагодарности вельможи, которому служил в течение шестидесяти лет. Нельзя было нахвалиться усердием и верностью этого служащего; он никогда ничего не просил; за него говорили его работа и прилежание. Но его господин отнюдь не был похож на македонского царя Архелая, который отказывал, когда его просили, и давал, когда не просили; придворный умер, не вознаградив секретаря ничем. Он ему завещал ровно столько, чтобы тот мог прожить остаток жизни в нищете, среди умалишенных.

Теперь я вам покажу еще только одного — вон того, что погрузился в глубокую думу, облокотившись на подоконник. Это — сеньор идальго из Тафальи, маленького городка в Наварре. Он переехал в Мадрид и растратил там все свое состояние. У него была страсть знакомиться с известными остряками и угощать их. Всякий день он устраивал пирушки; а писатели — народ неблагодарный и невежливый: объедая его, они над ним же насмехались. Но идальго лишь тогда угомонился, когда прокутил с ними все свои небольшие средства.

— Наверно, он сошел с ума от огорчения, что так глупо разорился? — спросил Самбульо.

— Совсем наоборот, — возразил Асмодей, — он сошел с ума от того, что уже не мог больше продолжать такой образ жизни. — Теперь перейдем к женщинам, — прибавил он.

— Что это! — воскликнул Леандро. — Я вижу только семь или восемь безумных женщин! Их меньше, чем я думал.

— Здесь содержится только часть сумасшедших, — сказал, улыбаясь, бес. — Если хотите, я вас перенесу сейчас в другую часть города, — там целый дом полон ими.

— Это не обязательно! С меня довольно и этих, — ответил дон Клеофас.

— Вы правы, — согласился Хромой. — Здесь содержатся большею частью знатные девушки: по чистоте помещений вы можете судить о том, что они непростого звания. Я расскажу вам, отчего они тронулись.

В первой комнате живет жена судьи, которая лишилась рассудка от негодования, что некая придворная дама назвала ее мещанкой. Во второй помещается супруга главного казначея совета по делам Индии; та рехнулась от досады, что ее карете пришлось на узкой улице попятиться, чтобы дать дорогу экипажу герцогини Медина-Цели. В третьей сидит молодая вдова купеческого звания; она помешалась от горя, что ей не удалось выйти замуж за вельможу, как она надеялась. Четвертая каморка занята девушкой высшего круга, по имени Беатриса. Историю ее несчастья я вам сейчас расскажу.

У доньи Беатрисы была подруга, донья Менсия; они встречались ежедневно. С ними познакомился кавалер ордена Сантьяго, мужчина учтивый и статный. Они обе в него влюбились и вскоре стали соперницами: обе горячо оспаривали его сердце, но оно больше склонялось в сторону доньи Менсии; на ней кабальеро и женился.

Донья Беатриса, до тех пор уверенная в могуществе своей красоты, была насмерть оскорблена этим предпочтением и как истая испанка затаила в глубине сердца жгучую жажду мести. В это самое время она получает записку от дона Гиацинта де Ромарате, другого поклонника доньи Менсии, который ей сообщает, что, как и донья Беатриса, он глубоко оскорблен замужеством своей возлюбленной и решил драться с завладевшим ею кабальеро.

Это письмо доставило донье Беатрисе большое удовольствие; желая смерти провинившегося, она надеялась, что дон Гиацинт убьет своего соперника. Покуда она с нетерпением ожидала, что исполнится это ее истинно христианское желание, случилось, что ее брат тоже поссорился с доном Гиацинтом, дрался с ним и был пронзен двумя ударами шпаги, отчего и скончался. Долг требовал от доньи Беатрисы привлечь к суду убийцу брата, но она этого не сделала, дабы дать возможность дону Гиацинту вызвать на дуэль кавалера ордена Сантьяго. Вот вам доказательство, что женщинам всего дороже их красота. Так же поступила Паллада, когда Аякс соблазнил Кассандру. Богиня не наказала сейчас же нечестивого грека, осквернившего ее храм: она хотела, чтобы сначала он помог ей отомстить Парису за его суд. Но, увы! Донья Беатриса была не столь счастлива, как Минерва: она не вкусила сладости мщения. Ромарате погиб в поединке с кабальеро, и эта дама сошла с ума от горя, что нанесенное ей оскорбление так и осталось неотомщенным.

Из двух следующих помешанных одна — бабушка адвоката, другая — престарелая маркиза. Первая так изводила внука своим дурным характером, что он весьма почтительно поместил ее сюда, дабы от нее избавиться. Другая была влюблена в собственную красоту: вместо того чтобы с покорностью принимать наступление старости, она постоянно плакала, видя, как увядают ее прелести и, наконец, однажды, смотрясь в беспристрастное зеркало, сошла с ума.

— Тем лучше для маркизы, — сказал Леандро, — теперь она, вероятно, уже не замечает перемен, произведенных временем.

— Конечно, не замечает, — отвечал бес, — она не только не видит на своем лице признаков старости, но ей кажется, что цвет лица ее — сочетание лилий и роз, ей чудится, что она окружена грациями и амурами; словом, она мнит себя самой богиней Венерой.

— Значит, она счастливее в безумии, чем была бы в здравом уме, ибо сознавала бы, что она уже не та, — сказал Самбульо.

— Разумеется, — отвечал Асмодей. — Ну, нам осталось посмотреть еще только одну даму, ту, что живет в последней комнате. Она уснула после того, как три дня и три ночи провела в страшном волнении. Это — донья Эмеренсиана. Рассмотрите ее хорошенько. Как она вам нравится?

— Она мне кажется очень красивой, — отвечал Самбульо. — Какая жалость, что столь прелестная женщина лишилась разума! Что довело ее до такого состояния?

— Слушайте внимательно, — сказал Хромой. — Я расскажу вам историю ее невзгод.

Донья Эмеренсиана, единственная дочь дона Гильема Стефани, безмятежно жила в отцовском доме, в Сигуэнсе, когда дон Кимен де Лисана нарушил ее покой ухаживанием, в котором он всячески изощрялся, надеясь ей понравиться. Она не ограничилась тем, что выказала некоторую благосклонность к исканиям этого кабальеро; она была столь малодушна, что поддалась на хитрости, которые он пустил в ход, чтобы поговорить с ней наедине, и вскоре они поклялись друг другу в любви до гроба.

Влюбленные были равны по происхождению, но девушка считалась одной из лучших партий в Испании, тогда как дон Кимен был младшим сыном в семье. Было еще и другое препятствие к их браку. Дон Гильем ненавидел весь род Лисана и отнюдь не скрывал своей неприязни, когда заходила речь об этом семействе. Особенное же отвращение, казалось, он питал к дону Кимену. Эмеренсиана была очень огорчена таким отношением отца, видя в этом дурное предзнаменование для своей любви. Однако она не желала добровольно отказаться от возлюбленного и продолжала с ним тайно встречаться при содействии горничной, которая время от времени впускала его ночью в комнату своей госпожи.

В одну из таких ночей, когда Лисана проник в дом дона Гильема, тот случайно проснулся и услышал подозрительный шум, доносившийся из расположенной неподалеку комнаты дочери. Этого было достаточно, чтобы встревожить недоверчивого родителя. Эмеренсиана до сих пор так ловко вела дело, что, несмотря на его подозрительность, ему и в голову не приходило, что дочь поддерживает тайные отношения с доном Кименом. Но, будучи недоверчивым, он все же потихоньку встал с постели, отворил окно и стал терпеливо ждать, покуда не увидел, что с балкона по шелковой лестнице спускается дон Кимен; при лунном свете он его тотчас же узнал.

Какое зрелище для Стефани, самого мстительного и самого жестокого из людей, когда-либо родившихся в Сицилии! А он был сицильянцем! Но дон Гильем не поддался первому порыву гнева и не поднял шум из опасения, что от него ускользнет главная жертва, намеченная его злобой. Он сдержал себя и дождался утра; когда Эмеренсиана встала, он вошел в ее комнату. И только тут, оставшись наедине с дочерью, он бросил на нее сверкающий яростью взор и сказал:

— Несчастная! Несмотря на свое благородное происхождение, ты не постыдилась опозорить себя? Приготовься к заслуженному наказанию. Этот клинок, — прибавил он, вынимая спрятанный на груди кинжал, — лишит тебя жизни, если ты не скажешь всей правды. Назови мне дерзновенного, который сегодня ночью приходил к тебе и обесчестил мой дом.

Эмеренсиана стояла, ошеломленная; она так испугалась, что не могла выговорить ни слова.

— А, презренная! — продолжал отец. — Твое молчание и испуг слишком красноречиво изобличают твое преступление. Неужели, недостойная дочь, ты воображаешь, будто я не знаю, что происходит? Я видел сегодня ночью этого наглеца, — я узнал дона Кимена. Тебе мало того, что ты по ночам принимаешь у себя мужчину; нужно было еще, чтобы этот человек был мой злейший враг. Рассказывай тотчас, каково же оскорбление, которое он нанес мне. Говори все без утайки; только искренность может спасти тебя от смерти.

Эти последние слова дали Эмеренсиане некоторую надежду избегнуть печальной участи, которая ей угрожала; немного успокоившись, она отвечала:

— Сеньор, я не могла не выслушать дона Кимена. Но да будет небо свидетелем чистоты его чувств. Он знает, что вы ненавидите весь его род и поэтому не осмеливался просить вашего согласия, и только для того, чтобы сообща придумать, как добиться его, я иногда позволяла дону Кимену приходить сюда.

— А через кого вы передаете друг другу письма? — спросил Стефани.

— Эту услугу оказывает нам один из ваших пажей, — отвечала дочь.

— Вот все, что я хотел знать, — сказал отец. — Теперь остается только привести в исполнение задуманный мною план.

После этого, не выпуская из рук кинжала, он велел дочери взять чернила и бумагу и заставил ее написать под диктовку записку следующего содержания:

«Возлюбленный супруг, единственная отрада моей жизни! Извещаю вас, что отец уехал в свое имение, откуда возвратится только завтра. Воспользуйтесь этим. Я льщу себя надеждой, что вы с таким же нетерпением будете ожидать ночи, как и я».

Когда донья Эмеренсиана написала и запечатала это вероломное письмо, дон Гильем сказал ей:

— Позови пажа, который так хорошо исполняет твои поручения, и прикажи ему отнести эту записку дону Кимену. Но не вздумай меня обманывать. Я спрячусь и прослежу, как ты дашь ему это поручение. Если молвишь хоть слово или сделаешь малейший знак, по которому послание покажется ему подозрительным, я немедленно вонжу кинжал тебе в сердце.

Эмеренсиана слишком хорошо знала отца, чтобы посметь ослушаться его. Она передала пажу записку, как делала это обычно.

Тогда Стефани вложил кинжал в ножны. Но в течение всего дня он ни на минуту не оставлял дочь, не позволял ей говорить ни с кем с глазу на глаз, так что Лисана никак не мог быть предупрежден о расставленной ему западне. Молодой человек явился на свидание. Едва он вошел в дом возлюбленной, как почувствовал, что трое сильных мужчин схватили его и обезоружили, не дав времени и возможности защищаться; они заткнули ему рот платком, чтобы он не кричал, завязали глаза и скрутили руки. В таком виде они отнесли его в заранее приготовленную карету и сели с ним сами, чтобы не оставлять его без надзора. Его отвезли в имение Стефани, находящееся близ деревни Миедес, в четырех милях от Сигуэнсы. Вслед за ними, в другой карете, выехали дон Гильем с дочерью, двумя горничными и отвратительной дуэньей, которую он нанял в тот же день. Он увез с собой и других своих слуг, кроме одного престарелого камердинера, который ничего не знал о похищении дона Кимена.

В Миедес они прибыли еще до рассвета. Прежде всего сеньор Стефани приказал запереть Лисану в сводчатый погреб, тускло освещавшийся оконцем, таким узким, что пролезть через него было невозможно; затем он велел слуге Хулио, своему доверенному, бросить пленнику вязанку соломы для подстилки, держать его на хлебе и воде и говорить всякий раз, как Хулио будет приносить ему пищу: «Вот, подлый соблазнитель, как обращается дон Гильем с тем, у кого хватает дерзости оскорбить его». Жестокий сицильянец не менее сурово поступил и с дочерью. Он заточил ее в комнату без окна, отнял у нее горничных и посадил к ней, чтобы сторожить ее, выбранную им дуэнью, которая, как никто, умела мучить отданных на ее попечение девушек.

Так дон Гильем распорядился судьбой любовников. Однако он не намерен был ограничиться этим. Он решил отделаться от дона Кимена, но хотел совершить это преступление безнаказанно, что, конечно, было делом нелегким. Так как в похищении дона Кимена ему помогали слуги, он не мог надеяться, что поступок, который многим известен, останется втайне. Как же быть, чтобы не иметь дела с правосудием? И вот дон Гильем решил действовать, как последний негодяй. Он собрал всех своих слуг-соучастников в отдельном флигеле, в стороне от замка, и сообщил им, что весьма доволен их усердием, а потому намерен в знак благодарности наградить их деньгами, предварительно хорошенько угостив. Их усадили за стол, и во время пиршества Хулио по приказанию своего господина отравил их. Затем хозяин и слуга подожгли флигель. Не дав пламени разгореться, чтобы не сбежались на пожар селяне, дон Гильем и Хулио убили двух горничных Эмеренсианы и маленького пажа, о котором я говорил, и бросили их трупы к остальным. Вскоре все здание заполыхало и, несмотря на старания окрестных крестьян, превратилось в кучу пепла. Надо было видеть, как сицильянец выражал свое горе; он казался безутешным, что лишился слуг.

Обеспечив себе, таким образом, молчание людей, которые могли бы его выдать, дон Гильем сказал своему наперснику:

— Дорогой Хулио, теперь я спокоен и могу, когда мне вздумается, покончить с доном Кименом. Но прежде чем я принесу его в жертву моей поруганной чести, я хочу насладиться его страданием: ужас и муки долгого заточения будут для него тяжелее смерти.

Действительно, Лисана денно и нощно оплакивал свое несчастье; не надеясь когда-либо выйти из заточения, он желал, чтобы смерть поскорее избавила его от страданий.

Но напрасно надеялся Стефани, что будет спокоен после совершенного им подвига. Через три дня его стала терзать новая тревога: он боялся, как бы Хулио, принося пищу заключенному, не соблазнился его обещаниями; эти опасения внушили ему мысль ускорить расправу с доном Кименом, а затем пристрелить и Хулио. Но слуга тоже был настороже; он догадывался, что. Стефани, покончив с доном Кименом, пожелает ради собственного спокойствия отделаться и от него. Поэтому он решил как-нибудь ночью бежать, захватив с собой все, что можно унести.

Вот о чем размышляли про себя эти два достойных человека, как однажды, совершенно неожиданно, в ста шагах от замка, их окружили пятнадцать — двадцать стражников братства святой Эрмандады с возгласом: «Именем короля и закона!» При виде их дон Гильем побледнел и смутился, но, взяв себя в руки, все же спросил у начальника, кого ему нужно.

— Именно вас, — отвечал офицер, — вас обвиняют в похищении дона Кимена де Лисана; мне поручено сделать тщательный обыск в замке и произвести поиски этого дворянина, а вас арестовать.

Стефани, поняв из этого ответа, что он погиб, пришел в ярость; он выхватил из кармана два пистолета и объявил, что не позволит обыскивать его дом и размозжит офицеру голову, если тот сейчас же не уберется со своими людьми. Но начальник святого братства, презрев эту угрозу, все же подошел к сицильянцу. Тот выстрелил в упор и ранил офицера в щеку; но выстрел этот стоил безумцу жизни, ибо два или три стражника в отместку за своего начальника сразили его наповал. Хулио сдался без сопротивления, и у него не пришлось выпытывать, находится ли дон Кимен в замке: слуга во всем сознался, но, видя, что его господин убит, свалил все на него.

Затем он повел командира и его подчиненных в погреб, где они нашли лежащего на соломе дона Кимена, связанного по рукам и ногам. Несчастный кабальеро, живший в постоянном ожидании смерти, при виде вооруженных людей решил, что они пришли его убить, и был приятно изумлен, узнав, что к нему явились не палачи, а освободители. Когда они развязали его и вывели из погреба, дон Кимен поблагодарил их и спросил, каким образом им стало известно о его заточении.

— Я вам расскажу это в нескольких словах, — отвечал командир. — В ночь вашего исчезновения один из похитителей пошел перед отъездом проститься со своей возлюбленной, которая живет в двух шагах от дома дона Гильема, и имел неосторожность открыть ей весь план похищения. Два-три дня эта женщина молчала, но когда распространился слух о пожаре в Миедесе и всем показалось странным, что погибли все слуги сицильянца, она начала подозревать, что виновник пожара дон Гильем и, чтобы отомстить за своего дружка, пошла к сеньору дону Феликсу, вашему отцу, и рассказала ему все, что знала. Дон Феликс, испугавшись, что вы находитесь в руках человека, способного на все, повел женщину к судье. Тот, выслушав ее, понял, что у Стефани вас ожидают тяжкие и долгие мучения и что именно он виновник дьявольского пожара. Чтобы расследовать это дело, судья прислал мне сегодня утром в Ретортильо — на место моего жительства — приказ отправиться верхом с моим отрядом в этот замок, разыскать вас и взять дона Гильема живым или мертвым. Относительно вас я хорошо исполнил поручение, но жалею, что не могу доставить преступника живым в Сигуэнсу; своим сопротивлением он принудил нас убить его.

Потом офицер обратился к дону Кимену:

— Сеньор кабальеро, я составлю протокол о том, что здесь произошло, а затем мы отправимся в Сигуэнсу, ибо вам, конечно, хочется поскорее успокоить вашу семью.

— Подождите, сеньор командир, — воскликнул Хулио при этих словах, — я вам еще кое-что сообщу для вашего протокола. Тут есть еще заключенная, которую надо освободить. Донья Эмеренсиана заперта в темной комнате, где безжалостная дуэнья мучает ее и оскорбляет своими разговорами, не давая ей ни минуты покоя.

— О небо, — воскликнул Лисана, — жестокий Стефани не удовольствовался мною, чтобы изощряться в жестокости! Пойдемте скорее освободим несчастную девушку от тиранства дуэньи.

Тут Хулио повел командира и дона Кимена в сопровождении пяти-шести стражников в комнату, служившую тюрьмой дочери дона Гильема. Они постучались, и дуэнья отворила им дверь. Можете себе представить радость, с которой Лисана ожидал свидания со своей возлюбленной, после того, как уже отчаялся когда-либо увидеть ее; теперь надежда в нем воскресла, или, вернее сказать, теперь он был уверен в своем счастье, ибо единственного человека, который воспротивился бы ему, уже не было в живых. Увидев Эмеренсиану, он бросился к ее ногам. Но как передать его горе, когда вместо возлюбленной, готовой ответить на его страсть, он увидел помешанную? И действительно, дуэнья так мучила девушку, что та сошла с ума. Некоторое время Эмеренсиана все задумывалась, потом вообразила себя прекрасной Анжеликой в крепости Альбрак, осажденной татарами. Она приняла мужчин, вошедших к ней, за рыцарей, которые явились ее спасти; начальника святого братства — за Роланда, дона Кимена — за Брандимарта, Хулио — за Губерта де Лион, стражников — за Антифорта, Клариона, Адриена и за двух сыновей маркиза Оливье. Она встретила их весьма учтиво и сказала:

— Храбрые рыцари, мне не страшны отныне ни император Агрикан, ни царица Марфиза: вы защитите меня от воинов всего света.

При этих невразумительных словах офицер и его подчиненные прыснули со смеху, но не то было с доном Кименом: он был так потрясен, увидев даму своего сердца в столь печальном состоянии, что ему казалось, будто он сам вот-вот лишится рассудка; но он все же не терял надежды, что его возлюбленная придет в себя.

— Милая моя Эмеренсиана, неужели вы меня не узнаете? — ласково сказал он. — Очнитесь! Все наши невзгоды окончились. Небо не хочет более разлучать сердца, которые оно само соединило. Жестокий отец, так мучивший нас, не может уже противиться нашей любви.

Ответ, который дала на эти слова дочь короля Галафрона, был опять обращен к храбрым защитникам Альбрака, но они уже не смеялись. Даже суровый по природе командир почувствовал сострадание при виде того, как удручен горем дон Кимен.

— Сеньор кабальеро, — сказал он, — не теряйте надежды, ваша дама выздоровеет; у вас в Сигуэнсе есть врачи, которые вылечат ее своими снадобьями. Здесь нам нельзя дольше оставаться. Вы, сеньор Губерт де Лион, — прибавил он, обращаясь к Хулио, — знаете, где в этом замке конюшни; проводите туда Антифорта и двух сыновей маркиза Оливье, выберите лучших лошадей и запрягите в колесницу принцессы, а я тем временем составлю протокол.

Затем он вынул из кармана бумагу и чернильницу и, написав все, что требовалось, предложил руку Анжелике, чтобы помочь ей спуститься во двор, где заботами рыцарей была приготовлена карета, запряженная четырьмя мулами. Командир сел в нее вместе с дамой и доном Кименом; он велел сесть туда и дуэнье, полагая, что судье интересны будут ее показания. Но это еще не все: по его распоряжению Хулио заковали в цепи и посадили в другую карету, в которой везли тело дона Гильема. Затем стражники вскочили на коней, и все отправились в Сигуэнсу.

Дорогой дочь Стефани говорила еще много нелепостей, которые отзывались в сердце ее возлюбленного, как удары кинжала. Он не мог без гнева смотреть на дуэнью.

— Это вы, жестокая старуха, — сказал он, — это вы своими преследованиями довели Эмеренсиану до отчаяния и лишили ее рассудка.

Дуэнья лицемерно оправдывалась, говоря, что во всем-де виноват покойный.

— Причина несчастья, — восклицала она, — один только дон Гильем! Этот суровый отец приходил каждый день пугать дочь угрозами, пока не свел ее с ума.

По прибытии в Сигуэнсу командир отряда поспешил к судье, чтобы отдать отчет в исполненном поручении. Судья сейчас же допросил Хулио и дуэнью и отправил их в тюрьму, где они находятся еще и теперь; он выслушал также показания дона Кимена, который затем поехал к отцу; там горе и беспокойство сменились радостью.

Донью Эмеренсиану судья отправил в Мадрид, где у нее есть дядя со стороны матери. Этот добрый человек охотно согласился управлять имениями племянницы и был назначен ее опекуном. Чтобы не показаться нечестным и не дать повода заподозрить его в намерении обобрать племянницу, ему пришлось сделать вид, будто он желает ее выздоровления, и пригласить к ней лучших врачей. Опекун не раскаялся в этом, потому что после множества усилий врачи объявили, что болезнь неизлечима. Основываясь на этом заключении, он не замедлил поместить подопечную в этот дом, где она, судя по всему, и проведет остаток своих дней.

— Какая печальная участь! — воскликнул дон Клеофас. — Я искренне растроган! Донья Эмеренсиана заслуживала лучшей доли. А дон Кимен? — прибавил он. — Что с ним сталось? Мне хотелось бы знать, как он поступил.

— Весьма благоразумно, — ответил Асмодей. — Когда он убедился, что болезнь его возлюбленной неизлечима, он уехал в Новую Испанию. Он надеется, что в странствиях понемногу забудет донью Эмеренсиану; этого требуют его рассудок и покой… Но, — продолжал бес, — после того как я показал вам помешанных, заключенных в сумасшедшем доме, я должен показать вам таких, которые хоть и живут на воле, но вполне заслуживают, чтобы их держали под замком.