Вячеслав Добрынин

Со Славой Добрыниным я познакомился в конце 1972 года, когда я уже стал лауреатом Международного фестиваля эстрадной песни в Сопоте и был достаточно популярным человеком. Именно тогда я начал ощущать, что мне как исполнителю явно не хватает музыкального материала с подчеркнуто современной стилистикой. Трудно уже было игнорировать тот факт, что, помимо советской песни, на отечественной эстраде возникает новое художественное направление, порожденное музыкой «Битлз», которое выражает взгляды наиболее продвинутой молодежной зрительской аудитории того времени. Вот эти-то новейшие веяния и олицетворяли собой такие яркие, не похожие на всех других музыканты, певцы и композиторы, как Александр Градский, Вячеслав Добрынин, Сергей Дьячков, Юрий Антонов, которые писали и исполняли музыку в современной манере, вели поиск новых музыкальных форм. Естественно, меня, как молодого исполнителя, тянуло к ним. Несмотря на успех у нашей «взрослой» аудитории, настроенной в общей массе на песню гражданственного, лирического звучания, мне конечно же хотелось петь и для молодого поколения, интересующегося западной музыкой. К тому же следует учесть и мое юношеское увлечение рок-н-роллом, который я пел уже тогда, когда еще и не помышлял даже о певческой карьере. Свою роль в этой ситуации сыграло и Гостелерадио, штатным сотрудником которого я являлся целых десять лет и где весь мой вокальный репертуар был жестко запрограммирован в соответствии с господствующей идеологией. Поэтому там априори не могла звучать музыка Добрынина, Антонова, Дьячкова и иже с ними. Но одно дело — официозная структура радио, другое — живая концертная аудитория, постоянно требующая от нас, эстрадных исполнителей, чего-то нового, соответствующего духу времени.

Успех на концертной эстраде был в принципе эквивалентен количеству песен, так сказать, «неофициозного» характера. И вот как-то на концерте в Астраханском цирке я услышал, как мой приятель и коллега Володя Арустамов исполняет прекрасную мелодичную песню под названием «На земле живет любовь». Звучала она до того свежо, раскованно и современно, что я не удержался от вопроса:

— Слушай, Володя, а кто автор, композитор этой песни? Прелесть какая…

Он говорит:

— Добрынин Слава. У него таких полно.

— А кто он, что он?

— Ну, Слава сам москвич, интеллигентный парень, классный, эрудированный музыкант.

А вскоре по возвращении в Москву мне представился случай познакомиться с Добрыниным на одном из концертов в зале «Россия». Не скрою, он произвел на меня большое впечатление уже своим внешним видом — очень модный, элегантный парень в красном пиджаке, с роскошными черными кудрями до плеч. А броский, импозантный галстук более чем красноречиво говорил о том, что его обладатель — ярко выраженный московский стиляга. Мы познакомились, разговорились. Как выяснилось, основным местом его пребывания был известный арбатский ресторан «Лабиринт», где Слава играл на гитаре, исполнял как певец современные западные шлягеры, а также песни своего сочинения. В дальнейшем я также узнал, что Добрынин — один из участников группы музыкантов под названием «Орфей», куда, помимо него, входят Саша Градский, Володя Матецкий… Словом, наши нынешние корифеи.

Я его спрашиваю:

— Скажите, а не найдется ли у вас песни для меня, для моей фактуры, моего голоса? Очень уж хочется петь что-то действительно современное.

Он говорит:

— Хорошо, я подумаю.

И назначает мне встречу у себя дома на улице Горького в самом центре Москвы, где он жил тогда со своей первой женой Ириной. Квартира была, правда, небольшая, двухкомнатная, но уютная и располагающая к дружескому общению. Мы со Славой сели к пианино, на котором он и исполнил мне несколько своих вещей. А на мои вопросы — что он, кто он и откуда — ответил, что окончил в свое время исторический факультет МГУ со специализацией искусствоведение.

И действительно, эрудиция его во многих областях искусств была феноменальной, энциклопедической. То, в каком объеме он знал музыку практически всех направлений, начиная от джаза, рока и кончая классикой, поневоле вызывало по отношению к нему некую почтительную зависть. Но Слава при всем при этом отнюдь не был затворником, этаким ученым «книжным червем». Он, к примеру, страстно интересовался спортом, в чем мы мгновенно нашли с ним общий язык. А когда выяснилось, что он и я когда-то были баскетболистами — он играл за команду «Строитель», а я за «Динамо», — наша дружба упрочилась еще больше.

Но и помимо этого, конечно, у нас хватало общих тем для разговоров. И самой, пожалуй, больной из них была для нас тема исполнения добрынинских песен на радио и телевидении. Тогда существовало незыблемое правило — в советском эфире может звучать только музыка, принадлежащая членам Союза советских композиторов! А таким сугубо «прозападно» настроенным музыкантам, как, скажем, Градский, Добрынин, Антонов, Мартынов, о членстве в вышеназванном Союзе нечего было даже и мечтать. Тем не менее, используя свое служебное положение, то есть будучи штатным работником Гостелерадио, я все же пытался пробить брешь в этой несокрушимой твердыне. Трудно даже перечислить те редакторские кабинеты, которые я атаковал, потрясая клавирами все новых и новых песен Добрынина и Антонова и убеждая редакторов в гениальности их авторов!..

На «живой» же эстраде творилось нечто совсем противоположное — сочинительская звезда Вячеслава Добрынина восходила все выше, он становился одним из самых популярных песенных композиторов страны. К слову, это приносило Славе и довольно приличные доходы. Но композитор, не имеющий студийных записей, не выпускающий своих пластинок, альбомов, не звучащий в эфире, — это, согласитесь, все-таки нонсенс! А проще говоря — совершенно противоестественная и оскорбительная ситуация.

Так вот, я немало горжусь тем, что первую в своей жизни студийную запись Слава Добрынин осуществил именно с моим участием. Кроме того, в этой исторической уже, по сути, записи его песни «Я вас люблю» на стихи Игоря Кохановского приняла также участие и молодая, мало кому тогда известная певица Аллочка Пугачева, до триумфального взлета которой на фестивале «Золотой Орфей» оставалось еще целых два года… Надо ли говорить, что запись на нашей радиостудии была целиком делом моих рук, ибо я в 1973 году был уже у нас достаточно популярным и влиятельным человеком, имеющим право самостоятельно заказывать себе смены. Для Аллочки же здесь, как, впрочем, и для Славы, многое было внове. Помню, какой радостью светилось ее лицо, когда мы вышли из студии, и с каким восторгом она говорила о прошедшей записи, где мы с ней пели дуэтом. Это, кстати, единственный мой дуэт с Аллой за все время нашего с ней пребывания на отечественной эстраде! Неплохо было бы найти сегодня эту запись, наверняка существующую где-то в хранилищах Гостелерадиофонда…

А после того как я помог Славе произвести еще две-три студийные записи его песен, он уже получил возможность идти с ними на фирму «Мелодия» на предмет выпуска авторской пластинки. И спустя какое-то время она появилась в виде так называемого гибкого диска, в который вошли такие его вещи, как «На земле живет любовь», «Я вас люблю» и еще какая-то песня, не помню, к сожалению, ее названия. А наша со Славой дружба, соответственно, окрепла еще больше. Слава дал мне сразу несколько своих новых песен, предупредив, правда, что их у него уже взяли ансамбли «Самоцветы» и «Добры молодцы». Но тогда одновременное исполнение несколькими солистами одной и той же вещи считалось нормальным явлением, в отличие от ситуации сегодняшнего дня… Единственным исключением в этом смысле явилась песня-баллада «Сны», которую я записал для своего первого альбома. Хотя аранжировка ее, сделанная замечательным саксофонистом Алексеем Зубовым, представляла собой некую мощную композицию не совсем в добрынинском, а скорее в авангардно-джаз-роковом ключе. Одним словом, с этого момента мы начали с Добрыниным сотрудничать на регулярной основе.

Препон же к исполнению его песен как на радио и телевидении, так и со стороны Союза композиторов ничуть не убавлялось. Скажем, люди, бывавшие на моих концертах, выражали порой нескрываемое удивление: «Слушайте, у вас, оказывается, такой замечательный репертуар! Совсем не похоже на того Лещенко, который звучит в эфире, — здесь вы такой живой, современный, раскованный… Почему бы вам не петь все это по радио?» Что я им мог сказать? Что в системе Гостелерадио царит идиотская драконовская цензура, запрещающая сочинения «нечленов» Союза композиторов?

Единственной отдушиной для нас в этом смысле стала тогда фирма «Мелодия», впрямую заинтересованная, в отличие от Гостелерадио, в успешном сбыте своей продукции. На «Мелодии» я записал со Славой такие его песни, как «Старый альбом», «Все, что в жизни есть у меня», «Все от тебя», «Вишневый сад»… То есть в каждой моей новой пластинке обязательно присутствовали две-три песни Добрынина. Владимир Дмитриевич Рыжиков, главный редактор отдела песни «Мелодии», был человеком необычайно лояльным к молодым талантам и открыл для эстрады большое количество новых звездных имен. Но и ему не все давалось легко, ибо в худсовете «Мелодии» сидели все те же «старые большевики» — то бишь члены Союза композиторов СССР, главной задачей которых было, судя по всему, губить на корню любые ростки таланта.

Но, как говорится, капля камень точит. В любом начатом тобой деле главное — не останавливаться на полпути. И в 1976 году мне удалось «пробить» песню Добрынина «Напиши мне письмо» на стихи Леонида Дербенева для исполнения в программе праздничного «Голубого огонька». Слава ждал этого момента с огромным нетерпением, так как это означало бы уже нечто вроде его официального признания как композитора.

Так вот, в связи с записью этого «Огонька» вспоминается один забавный казус, красноречиво характеризующий телевизионные нравы того времени. В финале этой песни я подпрыгиваю на месте с возгласом: «Ап!» Делаю, словом, остановку. А на просмотре отснятого материала присутствует, как назло, глава тогдашнего Гостелерадио Сергей Георгиевич Лапин, личность в высшей мере одиозная. Увидев мой прыжок, он качает головой: «Смотрите-ка, как Лев прыгнул!» (Он так несколько панибратски обращался ко мне потому, что мы с ним часто бывали в различных депутатских и прочих поездках.) Ретивые редакторы тут как тут: «Прикажете вырезать?» Лапин посмеивается: «Вот именно! Песню вырезайте, а прыжок — оставьте!» Но, видя, что до его рьяных помощничков шутка не дошла и они готовы всерьез осуществить сказанное, со смехом машет рукой: «Ладно, ладно, оставьте и песню!» Так состоялся телевизионный песенный дебют Славы Добрынина…

Кроме того, я записал с ним несколько его песен на мои собственные стихи — «Так уж получилось», «За тихою рекой», «Пустые разговоры», где были такие строки:

Как я уже не раз говорил, в то время исполнитель, записавшийся на пластинку, не имел с этого ровно ничего. Весь гонорар с ее тиражей доставался композитору и поэту. Помимо этого, той же творческой паре причитался и доход с концертного исполнения их песни. Так что Добрынин, Антонов и подобные им авторы были, по тогдашним меркам, попросту богачами. Но это тем не менее не снимало со всех тех, кто не входил в достославную когорту композиторского Союза, клейма изгоя.

Так, скажем, еду я в 1978 году в качестве почетного гостя на фестиваль в Сопоте, предполагая, что мне придется исполнять небольшой концерт-рецитал из восьми-девяти песен. Естественно, запасаюсь всем лучшим, что есть в моем репертуаре. Главным же моим сюрпризом является великолепная песня Славы Добрынина «Родная земля», написанная им по такому случаю специально по моему заказу. Но поляки вдруг заартачились. Восемь песен, но их мнению, это слишком много, достаточно будет и двух. Тогда, говорю, я вообще не буду выступать!.. В результате я спел всего три песни — «Родная земля», «Притяжение земли» и «Соловьиная роща», имевшие большой успех.

Казалось бы, чего еще надо, если новая песня Добрынина прогремела на столь высоком международном уровне? В самый раз ей, значит, место в ежегодной телевизионной программе «Песня года»! Но тут вдруг на нашем со Славой пути вновь оказывается все тот же неподражаемый товарищ Лапин. Вызывает меня к себе:

— Что это ты хочешь протолкнуть в «Песню года»? Какие-то еврейские напевы?

Я обалдеваю:

— Почему еврейские?

Как выясняется, некие не в меру ретивые редакторы положили ему на стол клавир «Родной земли», прокомментировав его в том смысле, что тут «явно отдает ближневосточными интонациями». Раз такое дело, дай, думаю, сыграю на интернационализме.

— Ну а как же, Сергей Георгиевич, быть со всемирной дружбой всех народов и наций? Мы ведь должны быть ориентированы не только на Север и Ближний Восток?

Но, увы, мои доводы не возымели действия…

А Слава тем временем продолжал набирать все большие и большие обороты на «живой» концертной эстраде. За достаточно короткий срок он стал признанным королем эстрадной песни определенного жанра, за что позднее получил даже неофициальный почетный титул «Доктор Шлягер». Доходы его стали поистине баснословными, что, естественно, стало страшно раздражать официозный композиторский Союз, многим членам которого и не снилось иметь такую бешеную популярность. И где бы ни появлялась его фамилия, тут же возникал кто-либо из «корифеев» Союза со словами: «Товарищи, это же очень плохая музыка, вредная в идеологическом смысле!»

А в следующем, 1979 году в объединении «Экран» режиссер Владимир Македонский снимает телефильм «От сердца до сердца» в жанре киношоу с оригинальной музыкой Вячеслава Добрынина. Картина посвящается предстоящей московской Олимпиаде-80. В главной роли занят я. Зрелище, на мой взгляд, получилось очень современным — море музыки, балет, различные ансамбли… Словом, стопроцентное музыкальное шоу. Все, кто его видели, были в восторге. И тут некто Шалашов, узнав, что Лев Лещенко чуть ли не подпольно делает на «Экране» телефильм, берет тексты наших песен и летит с ними к тому же Лапину:

— Вот, опять какая-то подпольщина, все тот же Добрынин, тот же Лещенко!..

Почему обошли нас — музыкальную редакцию ТВ? Уж очень подозрительно все это!

Лапин вновь вызывает меня на ковер:

— Лев, ну что это за песни такие? Чушь какая-то: «Видишь, я в глазах твоих тону»! Как это можно — утонуть в глазах? И вообще — бред, ерунда, банальщина…

Что ему можно было возразить? Что эти стихи написал превосходный поэт Михаил Пляцковский?.. Словом, закрыли нам этот эпохальный проект. Так и пролежал этот ролик на полке до 1990-х годов. А потом, когда я его вновь просмотрел, вижу — уже поздно. Кино надо показывать вовремя. То есть дали мне опять по шапке, и все, так сказать, «за связь» с Добрыниным. Досталось от грозного Лапина и главному редактору «Экрана» за якобы допущенную им растрату…

Но все эти мытарства только закалили нашу со Славой дружбу. У нас с ним до сих пор самые лучшие отношения, он, пожалуй, единственный из нашего поколения, кто остался со мной до конца. Вот, скажем, сочинил он песню «Дамочка бубновая», которую мы с ним исполняем вместе. Вообще же он написал для меня, если я не ошибаюсь, около пятидесяти песен! Естественно, мы с ним дружим семы, ми, справляем вместе праздники, иногда ездим на совместные гастроли… Кстати, мы с ним первым открыли гастрольную деятельность в Германии.

Слава — удивительно тонкий, чуткий человек, правильно оценивающий все происходящее. Но он, по моему мнению, чистой воды «экзистенс», человек, замкнутый исключительно на себя, на свой внутренний мир. Он не желает зависеть от кого бы то ни было, всячески чурается любой общественной деятельности. Словом, практически игнорирует реальность. Правда, в последнее время он все же начинает, по-моему, проявлять кое-какой интерес к окружающему. Надо сказать, что Слава — блистательный знаток не только футбола, но и хоккея и баскетбола. И однажды в каком-то конкурсе знатоков спорта он даже занял второе место после знаменитого спортивного комментатора Владимира Перетурина! Что и говорить, талантливый человек талантлив во всем.

Что касается его семейной жизни, то он сейчас женат во второй раз. Его новую жену, как и первую, зовут Ириной. Катя, дочь от первого брака, замужем за американским кинематографистом и живет сейчас в США. Недавно родила ребенка, так что Слава у нас теперь дедушка.

Но творческой энергии у него от этого не поубавилось. С огромным успехом прошли его гастроли в Америке, в которых принимали участие, помимо меня, ансамбль «Самоцветы», Алена Апина, Валя Легкоступова, Володя Маркин, Леша Глызин. Так что коллег по творчеству и любящих его людей ему не занимать. И невзирая на время, приносящее с собой все новые и новые перемены, Слава внутренне остается прежним — таким же прекрасным мелодистом, находящим самый краткий путь от сердца артиста к сердцу зрителя. То есть старается не выходить за рамки своего жанра, в котором является признанным лидером. Те же, кто пытается ему подражать, балансируют на грани китча. Ибо то, что делает Слава, уникально в своем роде: это песня, рассчитанная на то, чтобы ее пели повсюду — на улице, за праздничным столом, да в том же ресторане. Словом, везде, где кипит жизнь. В этом — его главный секрет.

Что же касается так называемых «кабацких» интонаций в его творчестве… Я, скажем, никогда не скрывал, что это направление мне не близко, оно не лежит в русле моих интересов, а потому практически никогда не пел песен этого жанра. В свое время, когда Слава предложил мне исполнение его суперпопулярного хита «Не сыпь мне соль на рану», я отказался. Говорю: «Слава, при всем моем к тебе уважении я это спеть не смогу. Эта песня — мне не по плечу!» То есть спеть-то я ее, конечно, спел бы, дело здесь не в профессии. Просто для исполнения подобного репертуара нужно обладать и соответствующим внутренним настроем, который я назвал бы «мелодраматическим», «сентиментальным». Но что же мне, извините, делать, если мелодрама — не мой жанр? А у Славы Добрынина все, если надо, получается блистательно! Так что счастья тебе и долгих лет жизни, мой дорогой Слава — наш замечательный «Доктор Шлягер»!

 

До и после перестройки

Игорь Крутой * Рэм Вяхирев * Рим Сулейменов * Ралиф Сафин * Вагит Алекперов

В 1980 году я ушел из Гостелерадио, организовал свой собственный эстрадный коллектив и стал работать в Росконцерте. Это потребовало от меня огромных усилий, так как содержание ансамбля стоило очень больших денег. Приходилось давать по триста-четыреста концертов в год. Таким образом, мой коллектив в составе двадцати человек неплохо кормил Росконцерт, принося после каждой поездки в его копилку по двести — триста тысяч рублей чистой прибыли. Это, напоминаю, было в то самое время, когда средняя зарплата по стране составляла сто с лишним рублей. В конце концов я написал справку заведующему идеологическим отделом ЦК партии Василию Пантелеймоновичу Шауро, где просил увеличить мне концертную ставку. Скажем, оперный артист получал за концерт сто шестьдесят — сто восемьдесят рублей, в то время как я, артист эстрады, имел за то же самое всего… двадцать семь рублей пятьдесят копеек. И это была самая высокая ставка на советской сцене. Для того чтобы как-то заработать на жизнь, приходилось пускаться на всякого рода ухищрения — то выступать от имени каких-то фондов, то попросту устраивать по три-четыре концерта в день, что выматывало до полного изнеможения. Конечно же это было уже не творчество, а ремесло чистой воды, что ведет к профессиональной деградации, убивает все искренние чувства, с которыми артист должен выходить к публике. И чтобы сделать свою работу более качественной, я старался выбирать лишь те площадки, где мне могли платить хотя бы двойную ставку, как это было принято в некоторых дворцах спорта. То есть так или иначе в нашей реальной концертной работе происходили какие-то незначительные нарушения тогдашней финансовой дисциплины. За что, собственно, начиная с 1984 года меня, Аллу Пугачеву, Соню Ротару, Валеру Леонтьева, Володю Винокура таскали по органам прокуратуры.

Это началось с приходом на пост генсека Юрия Андропова, с именем которого связаны известные попытки ужесточения режима. Тенденция была все та же, что и в незапамятные сталинские времена, — уравнять всех во всем, независимо от рода деятельности каждого и заслуг его перед страной. В первую очередь я имею в виду нас, артистов. Сегодня, как известно, наша прокуратура проявляет порой не меньшую активность по отношению к известным личностям, но это, слава Богу, регулируется рамками закона. А тогда все целиком зависело от прихоти и произвола какой-либо начальственной персоны. Защиту от этого чиновничьего произвола я мог искать только в ЦК партии, хотя все это вместе составляло в общем-то единую структуру.

Причем, что характерно, в то же самое время из ЦК пришла так называемая разнарядка по приему артистов в члены партии. То есть сам артист, как, впрочем, и любой другой представитель советской интеллигенции, не мог по своему желанию вступить в Ряды КПСС, на что существовала особая жесткая квота. Что же касается «простых людей», рабочих и колхозников, на них эти ограничения не распространялись — подавай заявление о вступлении в партию когда хочешь! Таким образом, если тебя, как человека творческой профессии, включали в разнарядку, это означало проявление к тебе особого внимания со стороны правящей партии. А если еще учесть, что все это в данном случае исходило из самого ЦК… Позиция партийной верхушки была ясна — кому же еще, дескать, быть коммунистом, как не певцу Лещенко, известному своим исполнением песен патриотического и гражданского содержания? Но, как я уже не раз говорил, я считаю искусство и политику вещами несовместимыми. Артист — не политик, у него свои задачи. И хотя такое предложение со стороны партийных верхов означало, что мне дается как бы индульгенция на доверие властей, внутренне я противился вступлению в ряды какой бы то ни было идеологической организации, памятуя стихи Андрея Вознесенского: «Умеют хором журавли, а лебедь не умеет хором».

Но как бы там ни было, творящийся произвол требовал принятия каких-то мер для защиты, что и побудило меня обратиться с письмом в ЦК. Шауро обещал помочь и обещание свое сдержал — ставку мне увеличили. А спустя еще какое-то время я был принят в партию. Но, как ни странно, даже столь явно выраженное заступничество всемогущего ЦК не охладило пыл прокуратуры, по-прежнему рьяно пытавшейся инкриминировать мне и моим коллегам по искусству какие-то противоправные действия. Объяснить сие могу только тем, что работники этого ведомства терпеть не могли ни музыку, ни эстраду, ни искусство вообще и всеми силами пытались доказать, кто у нас тут хозяин. И только когда до них дошло, что все их попытки дискредитировать меня в итоге не приносят никаких результатов, от меня отступились. Большую роль в этом, прямо скажем, сыграл известный правовед, ректор Юридического института Олег Кутафин, который однажды обратился к помощнику тогдашнего генерального прокурора с настоятельной просьбой: «Послушайте, да отстаньте вы наконец от этих трудяг-артистов! Вам что, заняться больше нечем? Злоупотреблений нераскрытых в стране мало?»

Что же касается моей дорогой и нежно любимой подруги Сонечки Ротару, то у нее вдруг объявился совершенно неожиданный защитник — зять Брежнева Юрий Чурбанов, замминистра МВД, который просто-таки спас Соню от грозивших ей обвинений: «Не трогайте вы эту прекрасную певицу, оставьте ее в покое. И вообще — артистов больше не тревожить!»

Одним словом, вся эта судебно-прокурорская «эпопея» попортила нам всем немало крови. Но сбить с нас творческий настрой, стремление все больше и больше постигать тайны своей профессии она так и не смогла. И как бы ни бывало порой тошно от этих бесконечных и беспочвенных придирок, я не переставал заниматься главным — создавать все новые и новые концертные программы, то есть «выбивать» необходимую аппаратуру, шить костюмы, ездить на гастроли…

А спустя какое-то время, с приходом к власти в 1985 году Михаила Горбачева, началась пресловутая перестройка. Возникли так называемые кооперативы, ныне благополучно канувшие в Лету. С другой стороны, с чего-то же нужно было начинать переход к новым экономическим реалиям, и первые кооператоры сыграли в этом весьма значительную роль. Мне это Удивительное время запомнилось прежде всего своими пышными «кооперативными» концертами, где с нами, артистами, рассчитывались не по каким-то убогим тарифным ставкам, а согласно ранее составленному договору. Все зависело теперь от объективных условий, все играло свою роль — общая сумма сборов, Уровень твоей популярности и еще масса тому подобных факторов. Работать, соответственно, стало намного интересней. Я уже мог позволить себе снять видеоклип, разнообразить привычную форму концерта — одним словом, не топтаться на месте.

А время тогда выкидывало, как известно, самые неожиданные кульбиты. Начать с того, что перестройка захлебнулась, выродившись в некое «псевдоускорение», вожжи от которого оказались в цепких руках спешно переродившихся ретивых «комсомольских мальчиков», жаждущих урвать свой кусок общественного пирога. Главной их целью было якобы утверждение неких «новых идеологических ценностей» путем отрицания ценностей прежних, «застойных», что было конечно же чистой воды лицемерием — за всей этой публичной мишурой и трескотней не стояло ничего, кроме тайной жажды наживы. А так как певец Лев Лещенко, по громкому определению одной из центральных газет, был не кем иным, как «песенным символом советской эпохи», вышеупомянутые «мальчики» постаралась отыграться на нем, что называется, по полной программе. Вот почему промежуток времени с 1987-го по 1990 год стал для меня самым настоящим испытанием на прочность. С виду все вроде бы было как и прежде — меня довольно часто приглашали на концерты, я много гастролировал, хотя, может быть, и не так активно, как до перестройки, что давало мне возможность нормально жить в материальном смысле. Но вот что касается морального удовлетворения… Одним, скажем, из самых болезненных ударов по моему самолюбию стал тот факт, что меня не то в 1988-м, не то в 1989 году «забыли» пригласить на телевизионный фестиваль «Песня года». Хотя я, как никто иной, мог бы считать себя истинным рекордсменом по количеству «Песен года», в которых принимал участие с самых первых выпусков программы. А те «перестроечные» новогодние «Голубые огоньки», которые проходили теперь без участия Иосифа Кобзона, Льва Лещенко, Софии Ротару? Не знаю, как другие, но я это воспринимал достаточно болезненно, учитывая то, что за двадцать лет работы на сцене внес, надеюсь, кое-какой личный вклад в развитие отечественной песенной эстрады. С другой стороны, можно было отчасти оправдать создавшуюся ситуацию тем, что происходит вполне закономерная смена поколений, что не вечно же нам, старой гвардии, царствовать на песенном Олимпе и что возраст тоже вещь вполне реальная и объективная… Мне ведь, слава Богу, к тому времени было уже под пятьдесят — для эстрадного исполнителя возраст довольно солидный. Хотя, по правде говоря, я никогда не считал себя «чисто эстрадным» исполнителем. Я ведь и на Гостелерадио пришел не как представитель какого-то одного направления, а как певец, владеющий достаточно обширным арсеналом жанров, таких, как, скажем, оперная классика и русский романс.

Но, как бы там ни было, я ощущал образовавшийся вокруг меня вакуум. Причем в подобном критическом положении оказался, естественно, далеко не я один, а тысячи и миллионы людей моего возраста, выросших в одно со мной время. Они метались по жизни, потеряв свои прежние ориентиры и не находя в ней новых. Им тоже было неимоверно трудно вписаться в новую реальность.

Но постепенно привыкаешь ко всему. И даже столь кардинально изменивший всю картину нашего мира 1991 год не показался уже мне явлением глобального порядка. Самым интересным для меня в этот период стало то, что новая власть, которая, казалось бы, должна была априори отрицать все культурные приоритеты прежней власти, отнеслась ко мне, одному из таких «приоритетов», в высшей степени лояльно. Может быть, сыграло роль то, что практически все окружение Бориса Ельцина меня хорошо знало лично. А что касается самого Бориса Николаевича, то я был с ним знаком еще с 1980-х годов в его бытность первым секретарем Свердловского обкома партии… Таким образом, мои контакты с тогдашней верховной властью не только не оборвались, а, напротив, у пились даже более, чем раньше. А такие вещи, как близость к верхам, никогда не проходят незамеченными для тех деятелей рангом пониже, кто живет по известному принципу «чего изволите». И как только они в этом убедились, отношение ко мне со стороны наши» доморощенных культуртрегеров вновь изменилось в самую лучшую сторону. Что поделаешь, такова жизнь…

Но к счастью, тут как раз подоспело одно весьма знаменательное событие в моей жизни, которое дало мне возможность убедиться на деле в том, как ко мне относятся не флюгероподобные начальники «от культуры», а те, кому я верно служил всю свою жизнь, а обыкновенные, простые зрители, ставшие свидетелями празднования моего пятидесятилетнего юбилея в. Концертном зале «Россия» в 1992 году. А проще говоря — как ко мне относится наш народ. Без ложной скромности скажу, что это был мой триумф как певца и как личности. Кроме того, на юбилей приехали представители известных зарубежных агентств и множество моих друзей из Болгарии, Чехословакии, Германии. У меня неожиданно появилась масса спонсоров, преподносивших мне прекрасные подарки. Что уж говорить о моих старых, проверенных временем друзьях, таких, как Володя Винокур, Муслим Магомаев, Иосиф Кобзон, Алла Пугачева (к которой вскоре присоединился прилетевший специально на мое празднество Филипп Киркоров), Саша Розенбаум, Гена Хазанов, Женя Петросян! Это был праздник, которому, по мнению бывалых сотрудников Концертного зала «Россия», не было равных до сих пор и, наверное, уже не будет… Кстати, название для своего юбилейного вечера я придумал сам — «50 не 50», обыгрывая известное выражение «50 на 50». К шестидесятилетнему юбилею это уже, конечно, не подходит, так что придется придумывать что-нибудь новенькое.

Так вот, этот юбилей дал невероятно мощный импульс всему моему дальнейшему существованию — как в творческом, так и в чисто житейском плане. Во всяком случае, я получил более чем веское подтверждение тому, что все свои двадцать лет на песенной эстраде я прожил не зря. С этого момента, как мне кажется, не то начался новый виток моего жизненного развития, не то открылось второе дыхание… Не важно, как это назвать, но я вновь приступил к активной работе, меня опять стали наперебой приглашать на самые престижные творческие мероприятия. Я стал, как и прежде, желанным гостем на радио и ТВ, начал принимать участие в возобновившемся телевизионном фестивале «Песня года».

Очень важным для себя считаю тот факт, что теперь эту программу выпускала фирма «Аре», принадлежащая Игорю Крутому. Оказалось, что этот суперсовременный музыкант, композитор, создавший огромное количество хитов, с большим трепетом и пиететом относится к нашей песенной сокровищнице прошлых лет. Появления такого человека российская музыкальная эстрада ожидала уже давно, ей не хватало мощного продюсера — создателя крупных концертных организаций. Это было для нас нечто принципиально новое, не имеющее никаких аналогов в советском прошлом, где всем заправляли Рос-, Мос-, Госконцерт, обладавшие монопольными правами на все и вся. По сути дела, Игорь Крутой стал первым серьезным предпринимателем в среде отечественного шоу-бизнеса. Все, что ни делалось в этой области до него, никак нельзя было назвать системой. Начал же он с того, что стал объединять под своей эгидой некоторых артистов, живущих стихийной, неуправляемой, неорганизованной гастрольной жизнью, приносящей им порой, вместо доходов, одни лишь убытки. Словом, инициативные люди, чье существование зависело от их концертной деятельности, так или иначе включились в организационную системообразующую работу. Не миновала чаша сия и меня.

Случилось так, что в 1990 году, будучи на гастролях в Уренгое, я познакомился с Рэмом Ивановичем Вяхиревым. После концерта меня пригласили в комнату, где кроме него находился еще и начальник НГДУ «Уренгойгазпром» Рим Султанович Сулейменов. Рэм Вяхирев был тогда в ранге замминистра нефтяной и газовой промышленности. Ну, как водится, приняли по рюмке водочки, завязался разговор. И тут вдруг Рэм Иванович, узнав о том, что меня в последнее время одолевают многочисленные проблемы, делает неожиданное заявление: «У такого человека, как Лещенко, не должно быть в этой жизни вообще никаких проблем! А если есть, то решение их я беру на себя». Я, естественно, был всем этим очень тронут и по просьбе гостеприимных хозяев поведал им о том, что как раз сейчас идет организация моего собственного театра «Музыкальное агентство». Театр этот, с одной стороны, как бы уже и существует, но, с другой стороны, как бы еще и нет — по той простой причине, что нам не хватает средств на его полное и окончательное становление. Выслушав это, Вяхирев выразительно смотрит на Сулейменова: «Ну что, Рим Султанович, надеюсь, задача понятна? Надо нашему нефтегазу стать спонсором театра Льва Лещенко». Я, разумеется, от таких слов почувствовал себя на седьмом небе. К этому, как выяснилось позже, были все основания, Рэм Иванович оказался человеком слова. Вернувшись в Москву, мы уже имели возможность арендовать для себя офис в здании Росконцерта на Берсеневской набережной, которое к тому времени сдавалось внаем всем желающим, сняли там две комнаты, куда посадили секретарей и помощников. «Мы» — это я и режиссер Евгений Лейн, с которым мы, собственно, и организовали Театр эстрадных представлений «Музыкальное агентство».

Предыстория же всего этого была такова: директором по организации моих концертов вплоть до 1988 года был молодой способный парень Женя Розенгауз. Но когда на советской эстраде начался настоящий бум, вызванный появлением небезызвестных групп и солистов типа «Ласкового мая», Жени Белоусова и Кати Семеновой, которые начали «косить» совершенно баснословные «бабки», между мной и Розенгаузом пробежала, как говорится, черная кошка. В результате чего он и стал работать директором Кати Семеновой. Со мной, однако, остался второй директор — Слава Мамонтов, в прошлом танцовщик Ансамбля народного танца СССР под руководством Игоря Моисеева. С ним мы плечом к плечу и бились с одолевающими нас невзгодами до тех самых пор, пока не возник Женя Лейн с идеей создания театра «под имя» Льва Лещенко.

Здесь следует пояснить, что «Музыкальное агентство» — в большей степени название, чем определение сущности нашего предприятия. По сути, это конечно же эстрадный театр, дающий возможности и для моей нормальной творческой работы, и для тех, кто меня окружает, — музыкантов, исполнителей самых разных жанров. Первостепенной моей задачей является их «промоушен», что означает «раскрутка», продвижение — словом, устройство их судьбы. Помимо этого, мы занимаемся организацией концертов, фестивалей, презентаций и так далее. Я в принципе могу сам на гастроли не ездить и в концертах не участвовать. Но что я должен делать непременно, так это создавать для своего коллектива прочную экономико-юридическую базу. С другой стороны, определение «театр» в данном случае звучит также достаточно условно. «Музыкальное агентство» вовсе не является неким зданием с привычным всем зрительным залом, где находится сцена с кулисами, хотя наше штатное расписание представляет практически все театральные профессии, начиная с режиссерской группы и заканчивая бухгалтерией. Так что, когда нам необходимо подготовить; какой-то сценический номер, мы либо арендуем репетиционный зал в Концертном зале «Россия», либо ухитряемся репетировать прямо за сценой… Что же касается моих обязанностей, то они достаточно разнообразны, при том, что за мной остается общее руководство. Как глава фирмы, я в ней все определяю сам, с партнерством у меня получается явно хуже. Так было, скажем, с тем же Евгением Лейном, с которым у нас уже в 1991 году начались разногласия в смысле того, кто же из нас все-таки в нашем театре главней — он, как главный режиссер, или я, как художественный руководитель. В результате мы без особенного кровопролития пришли к соглашению, что нам придется расстаться.

После ухода Лейна я опять остался все с тем же Славой Мамонтовым, прекрасным администратором и хорошим, славным парнем. Зрителям нашего поколения он был известен как артист благодаря своему знаменитому эстрадному номеру «Нанайка» — это когда на сцене как бы боролись друг с другом два нанайца в экзотической национальной одежде, а в итоге выяснялось, что все это проделывает один и тот же человек, что приводило публику в неописуемый восторг. Так вот, Слава здорово помогал мне практически во всех моих творческих начинаниях. А в 1992 году у меня в офисе вновь появился Евгений Розенгауз. Пришел он с предложением помочь мне в организации моего пятидесятилетнего юбилея. Я согласился. И они на пару со Славой Мамонтовым, надо отдать им должное, справились с этим блестяще. Мой юбилей стал как великолепной рекламной акцией, так и весьма успешной акцией коммерческой. На последовавший затем роскошный банкет в том же Концертном зале «Россия» пришла масса моих друзей и коллег, благодаря чему все это грандиозное мероприятие получило очень эффектное завершение. В результате я, решив забыть о былых разногласиях, предложил Евгению Розенгаузу стать коммерческим директором-распорядителем моего театра, на что он дал согласие. Слава, соответственно, остался при этом как бы на вторых ролях. Я был одновременно и директором театра, и его худруком, в этом качестве пребываю и по сей день.

Тогда же, после моего юбилея, у нас началась необычайно активная жизнь. Мы очень много ездили по стране, выступая сами или создавая все новые и новые концертные программы с другими артистами. К слову, незадолго до этого произошел еще один весьма удачный поворот в моей жизни. В 1991 году я познакомился с руководством нефтяной компании «Лукойл». Тогда это была еще совсем маленькая, только-только зарождающаяся фирма, имевшая всего два-три кабинета в доме на Люсиновской улице. Но возглавляли ее такие энергичные, симпатичные и деятельные молодые люди, что сразу же становилось ясно — их ожидает большое будущее. И теперь мне конечно же очень лестно сознавать, что мой прогноз оказался верным. Первым, с кем я там познакомился, был Ралиф Сафин, ныне известный еще и тем, что является отцом восходящей звезды эстрады юной Алсу. С Ралифом, с которым мы вскоре стали очень хорошими друзьями, мы, помню, провели вместе немало времени… Через него я познакомился с Вагитом Алекперовым, также со временем ставшим моим другом. В этом случае, кстати, очень интересно проследить, в какие сложные узоры сплетаются порой человеческие судьбы. Дело в том, что задолго до знакомства с Вагитом я хорошо знал его сестру Нелю, которая была руководителем группы журналистов радиостанции «Маяк» и вообще всю свою жизнь проработала на радио. Неля — одна из тех, кто видел мои самые первые шаги в радиоэфире. Я же, познакомившись с Вагитом, не знал, что они с Нелей — брат и сестра. Следует отметить и еще одну своеобразную ситуацию, ознаменовавшую общность наших с Вагитом интересов. Когда мы в одной из поездок оказались вместе в самолете, он вдруг начал расспрашивать меня о Большом симфоническом оркестре Центрального телевидения и радиовещания под управлением Владимира Федосеева. Я сказал, что это коллектив профессионалов высшей пробы, а лучшего дирижера, чем Федосеев, в стране не сыскать вообще. Вагит, заметив некоторое мое недоумение, вызванное этим вопросом, объяснил, что к нему поступило предложение спонсировать этот коллектив и он теперь просит у меня не столько совета, сколько рекомендации. Я попытался убедить его в том, что, если он возьмет на себя опеку над федосеевским оркестром именно сейчас, в тот момент, когда все в нашей стране разваливается буквально на глазах, история отечественной культуры воздаст ему за это сторицей. Надеюсь, что моя горячая «апологетика» сыграла свою роль и как-то повлияла на решение Вагита. А позже я узнал, что с точно такой же просьбой к нему обращалась и Неля. В результате чего она в конце концов стала директором оркестра Федосеева, а «Лукойл» и по сей день является главным спонсором этого блистательного коллектива, то есть оплачивает ему дорогу, проживание за границей и так далее. Так что по части «меценатской жилки» Вагит Алекперов оказался просто-таки уникальным человеком! И где-то уже в 1992 году компания «Лукойл» поручила нашему театру проведение Дня нефтяника. Мы, надо сказать, не ударили в грязь лицом, праздник вышел на славу. С тех пор «Лукойл» иногда поддерживает нас в трудную минуту. Мы все — я, Вагит, Володя Винокур — гордимся нашей давней дружбой, о чем Вагит на различного рода мероприятиях высказывается примерно так: «Нам, нефтяникам, очень приятно сознавать, что с нами всегда рядом такие замечательные артисты, как Лева и Володя. Мы любим за то, что они единственные люди, которые не просят у нас нефть!..»

Что тут скрывать, ведь с той поры, когда спонсором отечественной культуры являлось само наше государство, много воды утекло, мир был перекроен не единожды. Кто должен был взять на себя заботу о талантливых молодых певцах, музыкантах, танцовщиках в ситуации полной неспособности власти осуществлять эту опеку? Все, на что было способно тогдашнее Министерство культуры Российской Федерации, — это созывать нас, деятелей искусства, на бесконечные совещания, на которых ничего не решалось. Министр культуры Евгений Сидоров оправдывал это тем, что, дескать, на развитие культуры из госбюджета у нас отпущено всего лишь… три сотых процента! Отсюда вопрос — как же в таком случае Министерство культуры собирается влиять на средства массовой информации, не находящиеся под его патронажем? Или, может быть, сейчас уже никто ничем и никем в сфере культуры не управляет и каждый сам по себе? Но тогда в чем состоит роль и предназначение Министерства культуры вообще? Как, какими средствами новая российская государственность намерена утверждать в общественном сознании новую идеологию, когда таковая наконец у нас появится? Вопросы, вопросы… Но жизнь, собственно, и представляет собой всего лишь ряд вопросов, по мере разрешения которых и осуществляется прогресс. То есть в полном соответствии с законом выживания успеха добивается лишь тот, кто умеет найти на них верные ответы. И горе тому, кто ответит неверно.

 

Владимир Винокур

В 1969 году Володя Винокур явился на приемные экзамены в ГИТИС, как до этого и я, в солдатской форме, в этом наши с ним судьбы достаточно сходны. Мало того, он точно так же пытался поступить в ГИТИС до армии, но безуспешно, в результате чего ему пришлось три года прослужить в Ансамбле песни и пляски Московского военного округа. А в этот раз он сразу же попал в поле зрения нашей студенческой «коридорной кафедры», состоявшей из старшекурсников. В мою бытность ее возглавляли такие известные в будущем певцы, как Владислав Пьявко, Сергей Менахин и Алик Тучинский.

Наши добровольные обязанности заключались в том, что мы посещали все творческие вечера, проходившие в ГИТИСе по вторникам, садились там в задние ряды (так как передние, естественно, были заняты педагогами), давали свои собственные оценки выступающим на сцене студентам и уже на основании этих оценок делали свои выводы и рекомендации. И хотя все это происходило на полушутливом, полусерьезном уровне, последствия таких дружеских советов могли быть весьма дельными. Так, скажем, ни один педагог по вокалу никогда не скажет своему коллеге, что занимающийся у него студент заметно регрессирует, теряет голос, а потоку не лучше ли тому студенту поменять методику, а заодно и педагога. А мы, студенты, народ прямой, не стесняемся говорить откровенно. Нечто подобное, кстати, случилось и со мной, когда я, проходя курс обучения у Павла Михайловича Понтрягина, стал чувствовать что-то неладное — мой голос потускнел, утратил силу, начались проблемы со связками и так далее. Тогда-то «верхушка» нашей «коридорной кафедры» во главе с Владиком Пьявко и заявила мне со всей определенностью: «Лева, тебе нужно срочно менять педагога. Мы все помним, как ты здорово пел в начале курса, и видим, что с тобой теперь. Нам кажется, что методика Понтрягина тебе не подходит, тебя неправильно «ведут». И это, между прочим, возымело действие… А когда о том, что у меня сильно потускнел голос, мне говорил руководитель нашего курса Георгий Павлович Ансимов, я этому серьезного значения не придавал. Так что студенческая «коридорная педагогика» — великое дело, там тебя оценят по гамбургскому счету, безо всяческих скидок.

Со временем, став старшекурсником, я приобрел в «коридорной кафедре» немалый вес. И когда наше внимание привлек молоденький парнишка в военной форме, ему, можно сказать, крупно повезло — значит, было в нем нечто привлекавшее внимание. Останавливаем его, спрашиваем, стараясь сохранять строгое «педагогическое» выражение лиц:

— Эй, паренек, а ну-ка иди сюда! Поступать собираешься?

Он отвечает:

— Да.

— А на какой факультет?

— Хочу на музкомедию.

— Ага, значит, поешь и танцуешь… А как тебя, кстати, зовут?

— Володя Винокур.

— Ну что ж, идем, Володя Винокур, на консультацию, прослушаем тебя. Посмотрим, на что ты годишься.

Естественно, нам было интересно знать, кто идет нам на смену. Завели мы его в один из учебных классов и устроили экзамен по полной программе — пришлось ему петь, танцевать и читать басню. Когда Володя явился уже на настоящий экзамен, Понтрягин его спрашивает:

— Послушайте, Винокур, а вы разве были у нас на консультации?

Володя честно отвечает:

— Был!

Понтрягин недоумевает:

— Что-то я вас, извините, не помню. Видимо, пропустил… Ну ладно, давайте пойте. Что там у вас?

В этот момент нам, членам «коридорной кафедры», понадобилось зачем-то заглянуть в аудиторию. Понтрягин повышает голос:

— Лещенко, немедленно закройте дверь! Вы что, не видите, идет экзамен? Ходят тут, понимаешь…

То есть возникает ситуация, как бы один в один повторяющая эпизод из известного фильма «Приходите завтра». Но думаю, это не мы, студенты, «разыгрывали» сцены из фильма, а, напротив, авторы картины использовали в своем сюжете столь типичную для творческого вуза ситуацию. Изображать из себя умудренных педагогов перед робеющими абитуриентами было для нас истинным удовольствием. Володя, по его признанию, сразу же понял, в чем дело, но обижаться не стал, и впоследствии мы с ним часто со смехом вспоминали этот случай.

Но ГИТИС предоставлял старшекурсникам и вполне легальную возможность поучать новичков, делиться с ними кое-каким уже накопленным артистическим опытом. Так, четыре человека с нашего курса, помимо меня, еще в институте начали работать в Театре оперетты. И потому с высоты своего положения на встречах с «молодняком», специально для этого устраиваемых, мы охотно просвещали ребят по части актерской жизни, рассказывали, что их ждет впереди. А проще говоря, выпендривались перед ними как могли. Я даже пару-тройку раз приглашал целую компанию первокурсников в ресторан угоститься за мой счет. Для них это, конечно, было верхом шика и необычайно льстило их самолюбию. Ну а я мог иногда позволить себе такое, потому что, во-первых, начинал прилично зарабатывать, а во-вторых, и цены в тогдашних советских ресторанах были вполне терпимыми. Но дело было, разумеется, не в угощении, а в моем доброжелательном к ним отношении и готовности всегда помочь.

И тут самое время ответить на вопрос, который нам с Володей Винокуром постоянно задают уже на протяжении двадцати с лишним лет, — где истоки нашей с ним столь долгой дружбы. Ну что тут ответить? Разве есть какой-то «рецепт» дружбы? Все было как обычно — день за днем, месяц за месяцем, год за годом незаметно складывались поначалу просто приятельские, а затем уже и дружеские отношения. Но была тому еще одна причина. Да простят меня некоторые из Володиных однокурсников, но он уже тогда выделялся среди них своим ярким артистическим дарованием, и знал это. Поэтому, очевидно, когда я уже был достаточно известным опереточным артистом, а Володя еще только студентом второго курса, нас с ним вместе пригласили на актерские пробы в музыкальную картину режиссера Владимира Гориккера «Звезда экрана». Меня пробовали на роль героя, а Володю — на простака, так как фильм представлял собой нечто вроде мюзикла или опереточной истории. И хотя нас с Володей на роли не утвердили, это было для нас лишним поводом пообщаться, поближе приглядеться друг к другу. Затем начались наши с Володей периодические встречи на различных гастрольных маршрутах, где я впервые увидел, как он среди прочих исполняет пародию на Льва Лещенко. Я на него помню, тогда за это не рассердился, в отличие от некоторых моих коллег-артистов, которые вначале выражали по поводу его пародий большое недовольство. Я же, как человек достаточно ироничный и, главное, самоироничный, воспринял Володино лицедейство спокойно. И даже более того, в душе порадовался за себя — ведь стать объектом для пародии может лишь артист с определенным уровнем известности, а иначе как узнает публика, кого изображает пародист?

Но, честно говоря, и у меня не все порой с Володей проходило гладко. Однажды, когда мы с ним были на гастролях в Ереване, я завершал своими песнями большой концерт. Песни были подчеркнуто серьезного, гражданственного характера, и мне казалось, что в данном случае винокуровские пародии на мое исполнение (а Володя шел по программе как раз передо мной) могут создать не совсем выгодный для меня эффект. Надо четко понимать и различать, где есть место смеху, а где — нет. И потому я Володе перед его выходом на сцену так прямо и сказал: «Я тебя умоляю, не делай сегодня пародии на Лещенко! Думаю, ты понимаешь, почему не надо этого делать?» Он кивает: «Да, конечно, понимаю». А потом, когда публика начала вызывать его на бис, тормоза у Володи отказали, и он, как бы сам того не замечая, нарушил свое обещание. С одной стороны, его тоже можно было понять — Лев Лещенко со своей специфической манерой исполнения был тогда для Винокура самым, что называется, «большим шлягером». Когда он пародировал мою «Соловьиную рощу» с характерным покачиванием головой, зал ревел от восторга. Немудрено, что Винокура занесло и он не удержался от того, чтобы блеснуть своим коронным номером… Что было дальше, легко себе представить — не успела публика отойти от хохота, вызванного пародийным изображением Льва Лещенко, как тут же перед нею появляется сам Лев Лещенко с вполне серьезным лицом и соответствующим репертуаром. А настроение у людей еще весьма игривое, то и дело раздаются смешки, хихиканье… В общем, Володя доказал и в этот раз, что он бесспорно, человек талантливый — не каждому дано смешить народ. Но мое состояние в те минуты было, естественно, далеким от веселья. Надо ли говорить, что после концерта я к Винокуру не подошел и вообще с этого момента как бы перестал его замечать. А через неделю он подходит ко мне сам: «Лева, ты прости меня, так получилось, не смог удержаться… Да публика уж очень просила, требовала просто: «Лещенко давай! Лещенко давай!» Что было делать?» Ну, я человек в принципе незлобивый. Ладно, говорю, чего там, замнем для ясности. Короче, помирились мы с ним. Но он дал мне слово, что с этих пор будет прислушиваться к моим просьбам. Хотя, что скрывать, для него это было нелегко, так как две его лучшие работы всегда шли на ура — пародия на Лещенко и пародия на Магомаева. Неплохо у него принимались пародии и на модного тогда эстонского певца Тыниса Мяги, и на знаменитого Вахтанга Кикабидзе. Но кстати, после того, как Буба на него стал обижаться, Володя перестал его пародировать… Так что хлеб артиста-пародиста — не самый легкий на эстраде.

Между тем природа одарила его более чем щедро: он прекрасно пел, великолепно читал эстрадные монологи и фельетоны, хорошо двигался, был артистичен в каждом своем жесте, но самое главное — обладал острым чувством комического. Помню, когда он «включал» эту свою уникальную способность имитатора еще в ГИТИСе, педагоги хохотали до слез. А Петр Иванович Селиванов, наш педагог по вокалу, сказал ему как-то: «Ох, Винокур, Винокур… Не знаю уж, какой из тебя выйдет певец, но как комик ты всегда себе заработаешь на кусок хлеба с маслом…» И точно, всякий раз, когда Володя выходил на институтскую сцену во время наших творческих «вторников» с целью исполнения какой-либо вокальной партии, это почему-то уже само по себе вызывало у присутствующих повышенную веселость. А когда он, и не думая никого при этом специально насмешить, просто клал руку на рояль и; объявлял своим звучным баритоном: «Чайковский, ария Онегина!» — дальше уже ничего не было слышно, потому что в зале раздавался общий хохот. В таких случаях Павел Михайлович Понтрягин начинал кричать: «Винокур! Прекратите паясничать! Уходите со сцены! Выйдите еще раз и объявите номер как положено!» Володя, недоуменно хлопая глазами, уходил за кулисы, затем появлялся оттуда с тем же серьезным видом, как и в предыдущий раз, и точно так же, положив руку на рояль, торжественно провозглашал: «Чайковский, ария Евгения Онегина из оперы…» В зале же в этот момент начиналась уже истерика, люди буквально валились от хохота. Дошло однажды до того, что Понтрягин, доведенный до белого каления, просто-напросто выгнал Володю со сцены, запретив ему какое-то время выступать на «вторниках».

Как бы там ни было, будучи третьекурсником, Винокур уже становится стажером в Театре оперетты, а в 1977 году, по окончании ГИТИСа, приглашается в его штат. Но искусство оперетты не было его планидой. Володю манила эстрада. И вот в 1977 году, став лауреатом Всероссийского конкурса артистов эстрады как артист разговорного жанра, Винокур переходит на работу в Москонцерт. К слову, мастеров этого жанра у нас тогда было раз-два и обчелся — Геннадий Хазанов да Евгений Петросян. Еще не было ни Михаила Евдокимова, ни Ефима Шифрина, ни Клары Новиковой… Так что Володе было где развернуться и продемонстрировать все свои многочисленные таланты. Что же касается наших с ним дружеских отношений, то они начали более-менее укрепляться только где-то после поездки на Универсиаду в Кобе, где нам пришлось провести вместе дней пятнадцать — двадцать. Общение наше стало гораздо содержательнее и активнее, чем было раньше, и из Японии мы, можно сказать, вернулись уже закадычными друзьями. То есть с того момента, как мы познакомились, прошло уже лет десять. Поначалу нас с Володей связывало только творчество, потом мы начали дружить домами. Львиная же доля нашего общения приходилась на совместные зарубежные поездки.

Что и говорить, мы были в то время людьми в этом смысле довольно востребованными — ни одна олимпиада, ни один чемпионат мира или подобного масштаба мероприятие не обходилось без того, чтобы туда для создания психологической поддержки наших спортсменов не была бы отправлена группа ведущих советских деятелей искусств. Скажем, в 1980 году одна из таких групп в составе Иосифа Кобзона, Льва Лещенко, Владимира Винокура, Левона Оганезова и Людмилы Сенчиной оказалась в Лейк-Плэсиде — столице зимних Олимпийских игр. Условия нашего проживания там были типично спартанскими — в одной комнатке приходилось умещаться вчетвером. Интересно, что наш маленький отель «Данна Море» располагался как раз напротив колоссального здания федеральной тюрьмы. К слову, вместе с нами в этом же отеле, но в другом номере, проживал и наш великий актер Евгений Павлович Леонов… Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде, тем более что почти всем нам пришлось в детстве и юности пройти школу совместного коммунального быта. Так, сразу же вспомнилось былое, когда по утрам приходилось, как и в давние времена, занимать очередь в единственный туалет. «Стоит ли говорить, что душой и мотором нашего мини-коллектива был Иосиф, в котором заложена неистребимая потребность лидерства. Он жить не может без того, чтобы о ком-то заботиться, кого-нибудь опекать. Так было и на этот раз. Иосиф поднимался раньше нас, быстро приводил себя в порядок, готовил все необходимое для немудреного завтрака и будил нас сод словами: «Сынки, подъем!» Мы, разумеется, охотно признавали его «отцовство», тем более что он и был постарше нас. Потом мы доставали свои легендарные походные кипятильники, заваривали чай и кофе, нарезали хлеб и колбасу (купленную предварительно все тем же Иосифом Давыдовичем и, что немаловажно, за его собственный счет). Затем собирались, садились в автобус и ехали на спортивную арену. Там мы и общались с нашими ребятами-спортсменами: с кем-то прямо на лыжне, кого-то просто поддерживали выкриками с трибун. Что скрывать, было очень приятно, когда перед стартом тренеры наших спортсменов подводили нас к ним, говоря: «Вот, ребята, вам желают победы Иосиф Кобзон, Лев Лещенко, Владимир Винокур, Евгений Леонов!»

Мы с Володей тогда уже держались несколько обособленно от остальных, так как у нас с ним обнаруживалось все большее и большее сходство по многим вопросам. Но групповых интересов тоже нельзя было избежать полностью. Так, с первого же дня нашего пребывания в Лейк-Плэсиде встала проблема общения с эмигрантами из СССР. С их стороны начались звонки, предложения встретиться. Наш мудрый Иосиф решил сразу же поставить все точки над «i». Он пришел в наше представительство и спросил — ввиду того, что нас беспрестанно атакуют эмигранты, будет ли у нас возможность с ними общаться? Слава Богу, у советского посольства хватило ума не запрещать нам этого. Хотя имели место и попытки откровенных провокаций. Бывало, что антисоветски настроенные эмигранты, да и сами американцы кричали нам прямо в лицо: «Русские, убирайтесь из Афганистана! Русские, убирайтесь домой!» При этом нам совали в руки какие-то листки, которые мы с Винокуром набирали, помню, целыми охапками, после чего благополучно отправляли в мусорные ящики.

Было и еще одно неудобство. Дело в том, что, поскольку мы входили в туристическую группу, места на трибунах стадиона нам доставались весьма неважные. Приходилось торчать где-то на «галерке», где ничего нельзя было толком увидеть и услышать. Тогда мы, то есть я, Иосиф и Володя, начали вести себя по привычному советскому образцу — стали садиться на часто пустовавшие места в ложе для прессы. И вот как-то, придя на хоккейный матч между сборными СССР и США, садимся мы на свободные сиденья и начинаем оживленно комментировать игру. Но тут к нам подходит полицейский и вежливо просит предъявить билеты. Мы достаем свои билеты, он их изучает, после чего делает нам с Иосифом приглашающий жест на «галерку» — дескать, ваши места находятся там. Мы, естественно, удивляемся, почему это «коп» осчастливил своим вниманием именно нас двоих, но приказание послушно исполняем — не дома ведь у себя как-никак… Но спустя какое-то время решаем: «А, черт с ним, давай вернемся туда опять! Что он нам, в конце концов, может сделать? Не расстреляет же…» Сказано — сделано. Второй тайм смотрим вновь из ложи прессы. Но вскоре к нам подходит тот же самый «коп» и снова требует наши билеты. Причем добавляет: «Предупреждаю в последний раз. Если еще вас здесь увижу, то…» И красноречиво бренчит висящими на ремне наручниками. Тут к нам с Иосифом подходит Винокур, который до этого сидел в стороне, и в знак солидарности отправляется с нами на «галерку», хотя его никто не беспокоит. Я пожимаю плечами: «Странно, почему он привязался именно к нам двоим, ведь там же куча народу сидит, как и мы, «незаконно», на чужих местах? К ним почему-то никаких претензий, кстати, как и к Винокуру…» На что Иосиф насмешливо кивает: «Ты что, так и не понял До сих пор, на чем он нас «вычислил»? Посмотри, как мы с тобой одеты — дубленки, шапки пыжиковые… типичный «советский набор». У «копов» на это дело глаз наметан. А Володя у нас — вылитый американец в своей шикарной «Кохе»!» И тут мы начинаем дружно хохотать, вспоминая, как недавно наша хоккейная звезда Валерий Харламов подарил Володе модную пуховую куртку фирмы «Коха» ярко-красного цвета, причем тот еще и отнекивался, стесняясь принимать такой дорогой подарок… Тут к нам подходит известный журналист-международник Мэлор Стуруа, жалуясь на то, что у него такие же плохие билеты. Но главное огорчение нас ожидало впереди, когда наша команда проиграла и американцы начали орать от восторга как помешанные. Еще бы, разгромить непобедимую в те времена хоккейную сборную Советского Союза! Это казалось нам невероятным — подарить победу на Олимпиаде не чехам, не канадцам, не шведам, а команде США!.. Правда, если бы мы могли предвидеть, какой сюрприз нам устроит сборная России в 2000 году на Чемпионате мира по хоккею в Петербурге, мы бы, наверное, не так расстроились. Тогда же мы, помню, залили горе пивом, которым угостил нас Мэлор…

А перед самым отлетом отправились с одним из наших приятелей-эмигрантов осматривать нью-йоркский «Плейбой-клуб». Это был Рафик Фель, один из бывших администраторов джаз-оркестра Леонида Утесова, куда я в свое время поступал на работу. Но дружба, как говорится, дружбой, а служба службой (имеются в виду службы, предназначенные для наблюдения за советскими гражданами за рубежом). И потому мы, опять же по мудрому совету Иосифа, прихватили с собой за компанию для душевного спокойствия одного из представителей советского посольства. Был с нами и Евгений Павлович Леонов. «Плейбой-клуб» произвел на нас, помню, большое впечатление — первый его этаж занимали какие-то офисы, на втором был ресторан, на третьем — комнаты для бриджа, на четвертом — дискотека и так далее. Голых девушек мы там, правда, не встретили, но зато там были девочки с заячьей ушками и хвостиками, живьем, так сказать, воплощающие знаменитого «зайчика» — эмблему «Плейбоя». Нас, кстати, строго предупредили о том, что руками трогать этих девочек запрещается, за это положен штраф. Так вот, выходим мы, значит, из «Плейбой-клуба», садимся в свой уютный посольский микроавтобусик и продолжаем знакомство с достопримечательностями Нью-Йорка. А я никак не могу адаптироваться к другому часовому поясу, все время засыпаю. Даже «Плейбой-клуб» меня не пробудил от этой спячки. Чего, однако, никак нельзя было сказать о нашем обожаемом кумире публики Евгении Павловиче Леонове. Помню, как он вертел головой туда-сюда, с изумлением поглядывая на светящиеся рекламы порнографических кинотеатров на Сорок второй авеню — самом что ни на есть «злачном» районе Нью-Йорка. Выходить из машины мы не решались — мало ли что… Хотя посмотреть там было на что, скажем, на стайки тех же жриц любви, тусующихся на каждому углу, — зрелище в понятии советского человека более чем экстравагантное. Ведь, как известно, тогда у нас в СССР секса не было… И тут выяснилось, что самый смелый из нас — это Евгений Леонов, который к тому же еще и подтвердил свою репутацию человека с большим чувством юмора. Он вдруг кричит:

— Стойте, стойте! Я хочу выйти, посмотреть на них поближе!

— На кого? — испуганно вскидывается наш посольский гид.

— На проституток, на кого же еще! — пожимает плечами Леонов.

Гид мнется, затем принимает компромиссное решение: «Ладно, мы притормозим. Но только умоляю вас, Евгений Павлович, — из машины не выходить! А то как прицепятся сейчас, не оторвешь…»

Машина тормозит, Леонов открывает дверь, становится на ступеньку и кричит во весь голос:

— Эй, вы! Американские проститутки! Привет вам от советских кинематографистов!

Мы все расхохотались от души, у меня даже сон прошел. А гид наш еще долго крутил головой, приговаривая:

— Ну и ну, Евгений Павлович…

Но самое забавное, что приключения Евгения Леонова в Америке этим эпизодом не ограничиваются. Еще в Лейк-Плэсиде к нашей небольшой компании подошел как-то местный полицейский. Как выяснилось, мы ничего не нарушали, внимание же стража порядка привлекла невероятных размеров лисья шапка на голове Леонова. «Коп» говорит:

— Вы кто такие?

Наш переводчик объясняет:

— Русские, советские.

«Коп» тычет пальцем в шапку Евгения Павловича:

— О, какая хорошая шапка у этого парня! Он кто?

— Знаменитый советский артист.

— Что? С такой внешностью, с таким лицом? Кого вы хотите обмануть? — возмущается полицейский. — Да это же — вылитый агент КГБ!

Кое-как удалось его разубедить. И вдруг у него рождается новая инициатива.

— Слушай, парень, — говорит он Леонову, — продай мне эту чудо-шапку! В жизни такой не видал. Я тебе дам за нее двести долларов.

Леонов, однако, ни в какую:

— Что же это я, буду лысым ходить по морозу?

Ну, полицейский махнул рукой и пошел себе дальше…

И вот только теперь, в Нью-Йорке, Евгений Павлович осознал, какую промашку он допустил в Лейк-Плэсиде. В одном из шикарных супермаркетов, куда мы зашли перед отъездом купить подарки для родных и близких, Леонову вдруг очень приглянулось платье для жены, какое в Союзе и днем с огнем не сыщешь. А цена, извините, кусается. А нам на все про все еще в самом начале поездки выдали всего по девяносто долларов. Так что на те деньги, которые у него остались, Евгений Павлович мог теперь купить разве что поясок к этому платью. Ну и расстроился же он: «Эх, дурак я дурак, что не продал шапку! Сейчас бы такого домой накупил!» Увы, мы с Володей и Иосифом помочь ему ничем не могли — сами были не в лучшем положении. Хотя я, надо сказать, уже порядочно к тому времени набил руку на знаменитом советском «ченче», когда все мы, выезжающие за рубеж, запасались «Столичной» и икрой, чтобы «менять» их на доллары.

Что же касается той нашей с Володей памятной поездки в Лейк-Плэсид, запомнился еще один смешной эпизод, связанный с упомянутым «ченчем». Как-то, будучи на соревнованиях по горным лыжам, мы познакомились с очень эффектной американской супружеской парой — шикарной дамочкой лет тридцати пяти и ее мужем, солидным мужчиной в мощной волчьей шубе, показавшимся нам не менее как мультимиллионером на отдыхе. Так вот, этому самому господину вдруг очень приглянулась наша очаровательная Люся Сенчина. Он просто глаз от нее не отрывал, невзирая на присутствие стоящей неподалеку жены. Ну, слово за слово, не будешь же стоять молчком, короче, принялись мы с ним «ченчевать» — начали обмениваться значками и прочими безделушками. И вдруг он заявляет, обращаясь ко мне (так как Люся стояла рядом со мной, он, очевидно, посчитал ее не то моей женой, не то подругой):

— О'кей, я предлагаю тебе настоящий американский суперченч. Давай мы с тобой обменяемся нашими женщинами, я тебе — свою, ты мне — свою!

Я пожимаю плечами:

— Да ради Бога, нет вопросов. Происходит обмен, все честь по чести — я беру под руку его супругу, он — якобы «мою» Люсю. Расходимся в разные стороны. Я вальяжно разгуливаю с американкой, используя для утонченной беседы с ней весь свой скудный словарный запас, но не забываю поглядывать и в сторону другой «парочки», где все, по-видимому, не так складно, ибо господин отчего-то подпрыгивает и суетится вокруг Люси, как будто его током бьет. Вдруг «моя» американка восклицает:

— О, какой у тебя красивый значок! Давай делать «ченч». (Имелся в виду мой значок с олимпийским Мишей.)

Я говорю:

— Да ладно, какой там «ченч»! Я тебе его так подарю.

Она протестует:

— Нет, нет, тогда это будет уже не «ченч», это не по правилам! — И неожиданно срывает со своей шеи роскошный алый шарф с олимпийской символикой Лейк-Плэсида, стоящий, на мой взгляд, уйму «баксов».

Тут уже я начинаю возражать:

— Извините, но это очень дорогая вещь, она гораздо дороже значка…

Она в ответ смеется:

— Это мой шарф и мой «ченч», что хочу, то и делаю! После чего подходим мы к мужу, который все еще суетливо топчется вокруг Люси. Американка, словно бы ничего не замечая, радостным тоном сообщает своему благоверному:

— Поздравь меня, дорогой, я только что сделала совершенно потрясающий «ченч»! Вот посмотри! — И показывает ему при этом на значок с Мишей и на наброшенный мне на плечи алый шарф.

Муж молча смотрит на то и на другое и недоуменно покачивает головой:

— Да уж, ничего себе «ченч».

Хотя ко всяким розыгрышам и «приколам» лично у меня отношение в высшей степени положительное. Я и сам большой любитель этих процедур и не обижаюсь, если кому-то удается разыграть меня. Вообще способность посмеяться над самим собой, увидеть себя в юмористическом освещении я ставлю в ряд главных человеческих качеств. Ничто так не сбивает с тебя спесь, не помогает против «звездной болезни», как хорошая доза самоиронии. И в этом плане мои жизненные воззрения абсолютно совпадают со взглядами Владимира Натановича Винокура, величайшего мастера «приколов». Ибо Владимир Натанович обладает ко всему еще и уникальным даром пародиста-имитатора, то есть умеет с необыкновенной точностью подделывать чужие голоса, что, как известно, открывает для классного прикольщика поистине безбрежные возможности… А так как после возвращения из Лейк-Плэсида наша с Володей дружба укрепилась и мы, как говорится, стали дружить семьями, винокуровские розыгрыши посыпались на меня градом. Да и как иначе, если ты имеешь дело с профессиональным эстрадным юмористом. Нужно же ему на ком-нибудь оттачивать свой метод…

Жена Володи Тамара Первакова была тогда балериной Музыкального театра имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. С тех пор с Володей они прожили вместе вот уже больше четверти века, и теперь она на пенсии, как это и положено балеринам. Хорошо помню их первую квартиру, находившуюся где-то в районе киностудии «Мосфильм». Это было типичное «малогабаритное» помещение из двух тесноватых комнатенок, в которых всегда каким-то чудом умещалась масса народу, так как Володя с Тамарой обожали принимать гостей. Но мы с моей Ириной были там, надеюсь, Желанными гостями, и со временем все праздники, в том числе и свои «внутрисемейные», мы начали отмечать совместно — или у них, или у нас.

Так, скажем, в памяти осталась встреча нового, 1981 года в нашей с Ирой новой большой двухкомнатной квартире на Ленинском проспекте. Компания была большая, шумная. Пришли Саша Масляков и Саша Ворошило, с которым, кстати, я дружу очень давно. Володя же пригласил Пашу Слободкина с Настей Вертинской, у которых тогда был бурный роман. Но Паша с Настей где-то задерживались, и мы, помню, с Володей все время выбегали в одних рубашках на улицу (естественно, подшофе) и орали во все горло: «Скоро Настя приедет, скоро Настя приедет!» Так продолжалось вплоть до четырех часов утра, но Настя с Пашей так и не приехали. Казалось бы, мелочь, что тут вспоминать, но вот же, запало в душу…

А потом, когда у Володи появилась дача, которую он, к слову, построил раньше всех нас, мы стали отмечать некоторые праздники и там.

Продолжались и наши с ним совместные гастроли, как по Союзу, так и за границей. Побывали мы и в Мексике, и второй раз в Японии, и в Германии… А в конце 1980-х годов совершили пять или шесть морских круизов чуть ли не по всему свету. Это, во-первых, было очень удобно со стороны познавательной, а во-вторых — очень выгодно со стороны финансовой. До сих пор, кстати, понятие «совмещать приятное с полезным» у меня ассоциируется исключительно со словосочетанием «морской круиз»…

Но наша с Володей дружба не выходила еще за рамки чисто житейского ее определения. А проще говоря, нас не связывало совместное творчество, я выступал на сцене сам по себе, он — сам по себе. Но однажды, где-то в начале 1990-х годов, случилось следующее. Так как мы с Володей практически везде и всюду появлялись вместе, нас в артистической среде поневоле стали воспринимать как нечто целое, неразделимое. Причем надо учесть и то, что никто не мог перещеголять Винокура по части его мастерских пародий на Льва Лещенко. Доходило порой до того, что он становился как бы моим двойником, настолько точно он копировал мой голос и присущую мне пластику. То есть мы с Володей становились в восприятии зрителей чем-то вроде «близнецов», почти неотличимых друг от друга.

Это и навело меня на кое-какую мысль, когда нас с Винокуром пригласили принять участие в эстрадном шоу близнецов. Я подумал: «А почему бы и нам самим здесь не выступить с Володей в качестве неких пародийных близнецов? Это, наверное, удачно оттенило бы выступления близнецов настоящих, природных. Ведь в этом, собственно, и суть пародии — оттенять, ставить с ног на голову все привычное и примелькавшееся. Во всяком случае, надо попробовать, рискнуть…» Но одно дело — задумать пародийный эстрадный номер, и совсем другое — его воплотить. Где взять сценарий, текст, стихи? А так как времени заказывать все это кому-либо уже не оставалось, я решил обязанности автора возложить на себя. Посидел, подумал день-другой, и у меня как бы сами собой стали рождаться строчки:

Словом, получилось огромное количество куплетов, которые я положил на музыку популярного рок-н-ролльчика. Сделали аранжировку, после чего была записана так называемая минусовая фонограмма, где звучит одно сопровождение без голоса. Теперь оставалось только найти сценические образы этих двух удивительных «неразличимых близнецов», которых можно спокойно поменять местами, и никто ничего не заметит. В итоге мы оба вышли на сцену в одинаковых шляпах, темных очках и смокингах, пропели свои куплеты в ритме рок-н-ролла и собрали богатый урожай аплодисментов, какие и не снились настоящим близнецам, выступавшим на этом концерте! Прежде всего публику поразила новизна и неожиданность нашего имиджа, хотя, как я уже говорил, в том, что мы выступили в образе «близнецов», не было ничего неожиданного (во всяком случае, для нас с Володей). Уж мы-то знали, что к этому нас подвела сама жизнь, то есть наша с ним долгая дружба и работа на сцене…

И все это время не прекращались попытки то с его, то с моей стороны получить пальму первенства по части всевозможных розыгрышей и приколов. Поехали мы как-то опять же в составе группы психологической поддержки в Испанию на Чемпионат мира по футболу. Но на этот раз наша дружная бравая компания разделилась на две части: Винокур с Кобзоном и Оганезовым оказались в Барселоне, а я, Георгий Мовсесян, Вахтанг Кикабидзе и жена Кобзона Неля — в туристической группе, которая жила в Мадриде. И вот однажды направились мы в летнюю жару на футбольный матч в Барселону, за шестьсот километров, на автобусе без кондиционера. Ну, Нелю, естественно, влекла туда надежда повидаться с мужем. Мы же терпели все эти лишения исключительно из-за желания увидеть матч. Такие уж были страстные, заядлые болельщики. И когда наш автобус, прибыв в Барселону, вырулил почему-то прямо на городской пляж, мы заорали от радости и, скинув с себя одежду прямо на песок, тут же побежали купаться. А когда вылезли из соленой морской воды и натянули на себя рубашки, оказалось, что в одежде теперь полно песка, который в союзе с морской солью создает совершенно непередаваемый эффект. Я, во всяком случае, понял, что если сейчас же, немедленно, не приму душ, то сойду с ума от жуткого зуда, охватившего все мое тело. Оставалось одно — срочно ехать в отель к нашим «барселонским» ребятам. Я позвонил Винокуру, объяснил, в чем дело, он ответил: «Конечно, давай приезжай!» — после чего мы с Нелей и Жорой Мовсесяном рванули в отель. Винокур, Кобзон и Оганезов жили в огромном двухкомнатном люксе, поражавшем своей роскошью, но мне было не до этого, я сразу же бросился в ванную. Намылился, стою под струями воды, с наслаждением чувствую, как отступает этот страшный зуд. И слышу из-за двери голос Винокура, разговаривающего по телефону с моей женой: «Ирочка, ты только не волнуйся. Все в порядке, ребята добрались благополучно. Почему Лева сам не может подойти? Он, видишь ли… Да ничего с ним не случилось, что ты так переживаешь? Ну, выпил человек, не рассчитал, с кем не бывает? Где он сейчас? Да в ванне, конечно, лежит, отмокает. Как же он будет с тобой говорить, если он лыка не вяжет?» Я в панике хватаю трубку телефона, висящего в ванной, и кричу в нее: «Ира, Ира, это я, Лева! Ничего подобного, я не пьяный! Не верь ему, не верь!» Но вместо голоса жены слышу в трубке голоса Винокура и Кобзона, которые почти дуэтом заявляют укоризненно: «Ну ты, сынок, совсем уже шуток не понимаешь». Я, конечно, виду не подал, но все это зафиксировал.

Но особенную радость доставляют мне, конечно, те случаи, когда Винокур попадается на мой розыгрыш. В свое время, как многие помнят, в телеэфире появились эффектные ток-шоу с очень модным в то время эстонским телеведущим Урмасом Оттом. Все звезды из столичного бомонда стремились попасть в эту престижную программу. Володя Винокур не стал в этом смысле исключением и сделал все для того, чтобы одним из первых оказаться гостем Отта. Но что-то у них на телевидении не заладилось, и передача с Винокуром вовремя в эфир не вышла. Естественно, он волновался за ее судьбу и всячески пытался выяснить, что с ней случилось. Поэтому, когда мы приехали на гастроли в Таллин, Винокур мне говорит:

— Думаю, надо бы позвонить Урмасу, узнать, в чем дело.

Я не спорю:

— Да, конечно.

На следующий день рано утром набираю телефон Володиного номера в гостинице и, после того как он взял трубку, приветствую его голосом Урмаса Отта с характерным эстонским акцентом:

— Володя, здравствуй, это Урмас. Как это так, что ты у нас здесь, в Таллине, и мне не позвонил?

Володя начинает извиняться:

— Прости, Урмас, хотел я тебе позвонить, но все было некогда, очень поздно кончился концерт.

— Ну хорошо, — говорю, — тогда давай где-нибудь встретимся за чашкой кофе.

— Да, конечно, буду очень рад! Кстати, Урмас, а что там с нашей передачей, почему ее не выпускают?

— О, ты знаешь, Володя, с передачей есть проблемы. Там такие дураки сидят в ЦТ, говорят, передача очень острая, боятся дать ее в эфир.

Володя, чувствую, заволновался:

— Да что же там острого? Это же юмор, сатира…

— Вот я и говорю, давай встретимся и все обсудим.

— А ты где сейчас?

— Да внизу, в твоей гостинице.

— Так заходи ко мне скорей, я жду!

Я поднимаюсь на двенадцатый этаж, стучу в дверь номера.

— Кто там? — кричит запыхавшийся Володя. — Подождите, я еще не одет!

— Это Урмас, — отвечаю я.

Он тут же распахивает дверь и… оторопело смотрит на меня.

— Ну что же ты, Володя? — улыбаюсь я ему. — Не узнаешь? Это же я, твой Урмас!

Володя рассмеялся:

— Ну ты и «приколол» меня…

Но разумеется, было бы неверно представлять нашу дружбу так, будто бы мы с Владимиром Винокуром только и делаем, что непрестанно разыгрываем друг друга. Мало того, с Володей я, по-моему, ругаюсь гораздо чаще, чем с другими. Почему так? Да просто потому, что Володя, во-первых, «свой» и ему я могу сказать прямо в глаза то, о чем бы воздержался говорить кому-либо «чужому». Во-вторых, надо учитывать, что по характеру Владимир Винокур — человек весьма авторитарный и, стало быть, не выносит возражений и критики в свой адрес. Ему, как говорится, палец в рот не клади! Единственным, кроме меня, кому это дозволялось делать в свое время, был его отец Натан Львович, к которому Володя всегда относился с безграничной сыновней любовью. Натан Львович был заслуженным строителем России, очень образованным и интеллигентным человеком. За свою жизнь он построил в Курске, откуда родом Володя, огромное количество сооружений, в том числе и знаменитый архитектурный комплекс — памятник советским воинам в честь битвы на Курской дуге. Вообще Володя в этом смысле человек поистине необыкновенный: где бы мы ни находились, куда бы нас ни занесла актерская судьба, не было дня, чтобы он не позвонил в Курск своим родителям, не поговорил бы с ними, не узнал бы о их самочувствии.

А с тех пор как Натана Львовича не стало, я иногда без особой подготовки могу сказать Володе, что я думаю по его поводу в том или ином случае. Да и он особо не церемонится со мной. Но это же рождает, в свою очередь, массу вопросов у окружающих: «А в чем, собственно, может состоять суть ваших разногласий? Есть театр «Музыкальное агентство» Льва Лещенко, есть Театр пародии Владимира Винокура, каждый из вас занят своим делом. Что же вам в таком случае делить?» На это я отвечу так, что независимо от какой-либо совместной деятельности у двух людей, которых связывает давняя дружба, найдутся поводы для разногласий. Такова жизнь. Но в последнее время, особенно после успеха наших совместных выступлений, нас с Володей начали очень активно приглашать на различные концерты. То есть Лещенко и Винокура зрители гораздо чаще хотят видеть в паре, чем каждого по отдельности. Так почему бы не пойти навстречу желаниям публики? Я пою, Володя читает эстрадные монологи, затем мы что-то исполняем вместе… А в итоге получается некая цельная эстрадная программа. На новое творческое содружество тут же откликнулись и авторы, пишущие для эстрады. Скажем, известный сатирик Аркадий Хаит сочинил для нас сценку, где мы с Володей поздравляем нашего старого товарища Геннадия Хазанова с его пятидесятилетием и где впервые называем друг друга «Левчиком» и «Вовчиком». Этот номер так понравился публике, что теперь нас зачастую именуют этими «ласкательно-уменьшительными» именами даже вне сцены. А несколько позже поэтесса Лариса Рубальская с композитором Лорой Квинт написали для нас песню-дуэт под названием «Гей, славяне», которая также стала пользоваться огромным успехом. Во всяком случае, на разного рода юбилейных торжествах, презентациях и тому подобных мероприятиях мы теперь, за очень редким исключением, появляемся только вдвоем.

Одним из самых памятных событий в этом духе стал как для нас, так, надеюсь, и для всех присутствующих наш с Володей поздравительный дивертисмент на юбилейном вечере Бубы Кикабидзе. Володя до неузнаваемости изменил внешность, употребив для этой цели огромный «грузинский» нос из своей же знаменитой миниатюры про хирурга «Рэзать — нэ рэзать» и нацепил на плечи кавказскую бурку. Я, в свою очередь, явился вместе с ним перед сидящим на сцене юбиляром в черкеске с газырями, косматой папахе и при усах, так что удивленный Буба поначалу попросту не понял, кто же скрывается под личинами «истинных кавказских горцев». Не узнал он нас с Володей и тогда, когда мы с типичным грузинским акцентом начали разыгрывать перед ним сочиненную нами интермедию. А после того как Винокур легко и непринужденно перешел на грузинский, провозглашая: «Моди давлиот!» («Давай выпьем!») — Кикабидзе, по его собственному признанию, почти уже уверовал в то, что его приехали поздравить некие загримированные земляки. И догадался, кто мы такие, только после того, как мы с Володей затянули песню «Тбилисо» на грузинском языке. Так вот, закончив интермедию и собираясь уходить за кулисы, Винокур вдруг спрашивает:

— Буба, можно обратиться к твоим гостям, которые сидят в этом зале?

Буба кивает:

— Конечно!

Винокур подходит к микрофону и возвещает:

— Первый и второй ряд, кто заказывал хинкали, они готовы! Всех приглашаем на банкет!

После чего Буба, рассмеявшись, сказал:

— Большое спасибо ребятам, Володе и Леве! Видимо, надо очень сильно любить своего старого друга, то есть меня, чтобы придумать и сыграть такое великолепное поздравление. Ведь если ты к человеку равнодушен или он тебе не нравится, ты в лучшем случае просто отделаешься букетом цветов…

А два года назад, в 1999 году, мы с Винокуром торжественно отметили на сцене Концертного зала «Россия» событие, прямо скажем, не совсем обычное — тридцатилетие нашей с ним дружбы, которое мы назвали «Тридцать лет спустя». Соответственно, все представление было оформлено в мушкетерском духе — на декорациях висели шпаги, шляпы с перьями, стояла бочка с пивом… Посреди этого романтического антуража наши любимые друзья-артисты и просто старые друзья поздравляли нас с Володей с таким вот необычным юбилеем. Вообще «юбилейная» тема занимает в наших взаимоотношениях с Володей особое место. Скажем, однажды, готовясь к моему юбилею, он, что называется, отмочил такой номер, что ввел в заблуждение не только публику, но и свою собственную маму Анну Юльевну, присутствующую в этот момент в зале. Дело было так. Володя выкрасил свои волосы в цвет моих волос и придал им форму моей шевелюры. К тому же он еще и немножко похудел. А когда он оделся точно так же, как и я, и придал лицу соответствующее выражение, его сходство со Львом Лещенко стало просто поразительным. (Кстати, я часто думаю, а не таится ли в этом разгадка «тайны» столь долгой дружбы между нами, вызывающей такой интерес у окружающих?) По нашей с ним задумке, он выходит на сцену в образе Льва Лещенко, открывает юбилейный вечер, а потом уже появляюсь я собственной персоной. И вот, когда он вышел и заговорил (естественно, моим голосом), его мама наклонилась к своей внучке Насте и прошептала ей на ухо:

— Видишь, Настенька, как дядя Лева-то поправился? Не мешало бы ему похудеть, как и твоему папе…

На что Настя с удивлением ответила:

— Ба, ты что? Это же наш папа!

Я в данном случае, как нетрудно заметить, оказываюсь в том же примерно положении, как и в свое время Вахтанг Кикабидзе, оценивший наше с Володей юбилейное приветствие как наглядное выражение самых теплых дружеских чувств. Действительно, ведь Винокур, относись он ко мне несколько по-другому, мог бы вполне ограничиться тем же букетом. И так — практически во всем. Понятно, что мне во много раз легче шагать по жизни, чувствуя его постоянную дружескую поддержку, зная, что мне есть на кого опереться в трудный час. А ведь, как я уже говорил, характерец у Владимира Натановича — отнюдь не сахар! Заслужить его расположение, не говоря уже о дружеской привязанности, дано отнюдь не каждому. Так что мне, я считаю, повезло в этом смысле как мало кому еще. И потому Володя, пользуясь моим к нему ответным расположением, эксплуатирует его нещадно. Скажем, садится в моем офисе за телефон и начинает моим голосом отвечать на звонки: «Так, мол, и так, сегодня у меня весь день занят… Поговорите на эту тему с моим директором Розенгаузом, Евгений Львович все вам объяснит…» На нашем с ним языке это называется «парить мозги». Иногда доходило до того, что даже моя жена Ира, позвонив мне в офис, поначалу не догадывалась, что говорит не со мной, а с Винокуром. Наблюдать за ним в такие моменты всегда крайне любопытно, как и за каждым мощным актером-лицедеем, примеряющим на себя чье-либо лицо. Причем Винокур тут замахивается, на мой взгляд, на нечто даже гораздо большее — он примеряет на себя уже саму другую личность, в данном случае — мою. То есть как бы становится отчасти мной. А ведь люди мы с ним на самом деле очень даже разные. Скажем, многим из тех, кто когда-либо сталкивался с Володей, известно, что Винокур — человек достаточно резкий в общении. И в этом смысле наш с ним союз представляет собой как бы сочетание по контрасту: он порой проявляет нетерпимость к людям, я — терпимость, он обычно обостряет ситуацию, я ее смягчаю. Бывает, что в застольях на весьма высоком уровне Володя вдруг порывается рассказать некий сомнительный анекдот. Я тут же начинаю в панике давить ему под столом на ногу, на что он реагирует так: «Вы знаете, вот сейчас мне Лещенко давит на ногу, а ведь сам он, между прочим, и рассказал мне этот жуткий анекдот!» То есть «взвинтить» ситуацию, довести ее до точки кипения — любимое Володино занятие.

Что же касается его повышенной требовательности к людям, он однажды попытался объяснить мне это на примере недавно ушедшего из жизни нашего с ним старого друга, артиста Театра оперетты Славы Богачева: «Теперь я стал немного понимать, почему Слава был всегда таким нетерпимым в общении. Суть в том, что он так относился не ко всем без исключения людям, а только к бездарям, ничтожествам, лентяям и тупицам. Он их, так сказать, морально уничтожал. Девизом всей его жизни было: «Или ты делаешь свою работу талантливо и профессионально, или не берись за это дело вообще!» Грех сравнивать себя с кем-либо, но я, как мне кажется, в этом смысле похож на него. Я понял, почему я часто бываю так резок с людьми. Да, но не с каждым же, а только с теми же середняками, бездарями и тупицами, которых ненавидел Слава! Помнишь, как любил повторять один наш знакомый музыкант: «Чего только люди не придумают, лишь бы у станка не стоять!..»

Ну что я мог Володе на это возразить? Что не каждого из нас Господь Бог в темечко поцеловал? Что же в таком случае остается делать миллионам и даже миллиардам «нецелованных»? Что касается меня, то я отношусь к наличию или отсутствию каких-либо талантов в человеке далеко не так ригористично. Кто знает, не скрыт ли вот в этом, к призеру, случайном прохожем такой талант любви и доброты, какой и не снился какому-нибудь трижды заслуженному деятелю? Так что все весьма относительно.

Но это так, к слову. Пока же, проведя на пару с Володей несколько совместных концертов, мы с сожалением констатировали, что начинаем уже некоторым образом повторяться и топтаться на месте. Пришло осознание того, что нам необходим какой-то новый рывок, прорыв в иное качество. На наш взгляд, возможности жанра театрализованного «капустника», в котором мы себя попробовали, исчерпались полностью. И тут перед нами замаячила вполне реальная перспектива создания крупной, масштабной сценической постановки в форме мюзикла, где мы можем использовать свои собственные козыри, такие, как, скажем, танец, музыку, вокал, мы можем сделать из этого материала вполне оригинальное музыкальное шоу, где нам никто уже не конкурент. Такого уж точно никто, кроме нас двоих, не сделает. В настоящее время мы в поисках такой пьесы, музыку к которой, возможно, напишет Вячеслав Добрынин, а возможно, и Игорь Крутой, недавно сочинивший для Володи три прекрасные песни. Причем одна из них, «Мама», посвященная матери Володи Анне Юльевне, произвела на меня большое впечатление. Сразу вспомнились знаменитые «курские посиделки» в доме у Володиных родителей, где нас, его друзей, принимали всегда с необычайным хлебосольством. Много я в жизни повидал семей, но такую дружную и ладную, как семья Винокуров, особенно когда еще был жив ее глава Натан Львович, доводилось встречать не часто. Да и более нежного и любящего сына я в жизни не видывал… Теперь, правда, Анна Юльевна живет уже в Москве и помогает воспитывать его дочку Настю, юную балерину, будущую выпускницу Московского хореографического училища. Володя всячески поддерживает это учебное заведение своим авторитетом и не пропускает там ни одного праздника…

Ну что еще можно было бы добавить к «портрету» лучшего друга? Разве лишь то, что Володя уже: отметил свой пятидесятилетний юбилей, поседел, многое в жизни переосмыслил. Мне, скажем, очень отрадно сознавать, что он сейчас делает новый стремительный виток в своей творческой карьере. Работает он невероятно много, относясь к разряду тех очень редких на сегодняшний день гастролеров, которые дают не один, а два концерта в день. То есть у каждого из нас идет своим чередом собственная концертная деятельность. Но когда выдается возможность поработать вместе, мы используем ее с огромным удовольствием.

Но основное поле деятельности Владимира Натановича — его Театр пародии. В принципе это — такое же музыкальное агентство, как и у меня, которое занимается организацией гастролей как самого Винокура, так и его артистов. Одним словом, человек он беспокойный, ищущий. И когда кое-кто высказывает мнение, что наша с ним давняя дружба — это якобы лишь «вывеска» для искусно создаваемого нами актерского имиджа, я даже спорить с ними не собираюсь. У меня свое железное убеждение — совместно работать в искусстве можно лишь с тем, кто тебе по-человечески близок и приятен. Иначе что тогда есть психологическая совместимость? Очевидно, нас соединили друг с другом два интереса — человеческий и творческий. Вот и все.

 

Валентина Толкунова

Валя Толкунова появилась на Гостелерадио где-то году в 1972-м, в то время как я, «отслужив» там уже год, считался бывалым певцом. Но по-настоящему мы с ней подружились в нашей первой гастрольной поездке на Камчатку, куда вместе с нами отправились молодые восходящие звезды советской эстрады Гена Хазанов и Женя Мартынов и диктор Центрального телевидения Света Моргунова. Почему именно Камчатка? Да потому, что туда практически никто из известных артистов не ездил и, по нашим прогнозам, там за полтора-два месяца гастролей можно было сделать огромное количество концертов, заработать приличные деньги.

Естественно, ничто так не сближает, как совместно переносимые тяготы долгого пути. А тягот на Камчатке нам хватало. Если даже центральная территория Советского Союза далеко не всегда могла блеснуть более-менее пристойным гостиничным сервисом, что уж тогда говорить о земле, расположенной в буквальном смысле слова на краю света? Правда, край этот — красоты неописуемой, которой мы и наслаждались сполна, пролетая над знаменитыми камчатскими вулканами. На земле же приходилось заниматься вещами гораздо более прозаическими, включая хождение по местным магазинам в поисках провизии и приготовление еды в суровыл походных условиях.

Все это помогало нашему общему сближению, из поездки мы вернулись друзьями, как говорится, нм всю жизнь. Но с Валей нас, кроме этого, сдружила еще и совместная творческая работа. Известный композитор Людмила Лядова написала специально для нас песню в форме дуэта под названием «Танго», а навел ее на эту мысль вокальный дуэт, который мы с Валей исполняли незадолго до этого.

С тех пор дуэтом на сцене мы с Валей стали появляться все чаще и чаще. Что и дало основание нашей охочей до всяческих досужих вымыслов публике усмотреть в этом «нечто особенное». Точно так же, скажем, зрители «поженили» между собой знаменитых кавээнщиков Свету Жильцову и Сашу Маслякова, ведущих «Песни года» Ангелину Вовк и Евгения Меньшова, и так далее и так далее. Что же касается Льва Лещенко и Валентины Толкуновой, то здесь народная фантазия разыгралась до того, что из нас с Валей делали не только мужа и жену, но в некоторых случаях даже… брата и сестру! Мы, прекрасно зная об этом, никак не препятствовали распространению подобных домыслов — во-первых, это в какой-то степени способствовало нашей популярности, а во-вторых, все равно ничего с этим поделать было невозможно. Забавно, что некоторые нынешние эстрадные звезды специально устраивают «семейные» рекламные шоу для привлечения внимания жадной до сенсаций публики — то есть якобы сходятся или разводятся со страшными скандалами, хотя на самом деле все у них в полном порядке. Мы же с Валей и пальцем не пошевельнули для достижения упомянутого эффекта — народная молва все сделала сама…

Теперь мне, правда, все чаще приходит в голову, что возникновение в тогдашнем массовом сознании, выражаясь современным языком, «виртуальной пары Толкунова — Лещенко» имело под собой, может быть, более глубокие основания, чем кажется. И вот почему. Действительно, мы с Валей, появляясь на эстраде или же телеэкране, выглядели словно бы типичные добрый молодец и красна девица из русского фольклора. Рискуя навлечь на свою голову упрек в «распространении национализма», решусь тем не менее предположить, что не последнюю роль в объединении нас с Валей не то в супружескую, не то в семейно-родственную пару сыграли наши с ней ярко выраженные славянские черты (что бы там ни говорили, но человечество пока что делится на расы и нации, и ничего с этим не поделать, равно как и с поэзией, которая, по меткому выражению Маяковского, «пресволочнейшая штуковина — существует, и ни в зуб ногой!»). Так вот, скорее всего, народное общественное сознание (или, напротив, массовое бессознательное, несущее в себе древнейшее архетипическое начало) так или иначе избрало нас с Валей на роли выразителей некой «общеславянской идеи». Валя олицетворяла собой исконно русское женское начало благодаря своему проникновенному лиризму, ибо в русском человеке эти качества неистребимы, я имею в виду особую грустинку, склонность к жалостливости, к сантименту… Невольно вспоминается фраза какого-то из наших классиков: «Женщины на Руси не любили, а — жалели». И когда Валя выводила своим хрустальным голоском «Где ж ты раньше был» и «Мы на лодочке катались» — не было, я думаю, в зале человека, у которого при этом не повлажнели бы глаза. Такова уж природа ее таланта, проникновенного и чуткого, воздействующего на самые сокровенные глубины человеческой души. В этой связи невольно вспоминается оценка, данная Валентине в книге эстрадного режиссера Александра Конникова, где автором было сказано буквально следующее: «Толкунова — певица для домохозяек». Думается, если автор попытался как-то сыронизировать над природой дарования певицы, приуменьшить масштаб ee воздействия на слушателя, то добился он результата совершенно противоположного. Ведь, рассуждая логически, режиссер Конников тем самым делает певице Толкуновой самый грандиозный комплимент, какой только можно представить! И действительно, если аудитория Валентины — домохозяйки, то в число ее слушателей должна входить, по сути, большая часть населения, представленная женщинами, каждая из которых так или иначе является домохозяйкой! Если же автор имел в виду, что песни Толкуновой так легки в запоминании, что их способна напевать во время своих бесконечных хлопот любая домохозяйка, то его невольный комплимент в адрес певицы возрастает в еще большей степени. Кто же из нас, певцов, не мечтает о том, чтобы его песни были у всех на устах?..

Да, не всем дано иметь голосовые данные Лучано Паваротти или Монтсеррат Кабалье. Но кто сказал, что это — обязательное условие для успешной певческой карьеры? Или, быть может, Джо Дассен брал за душу людей каким-то своим феерическим вокальным аппаратом? Не стоит ли в таких случаях понятие «вокального диапазона» переводить в иное измерение — в понятие «масштаба личности»? Воздействовать же на чью-то личность может только личность большего масштаба, каковой в моем представлении и является замечательная певица Валя Толкунова.

И лучший, на мой взгляд, тому пример — замечательное исполнение песни Эдуарда Колмановского, начинающейся словами «Хохотушка и вертушка лет пяти…». Сюжет этой песни прост и одновременно мудр, так как в нем выражается сущность человеческого бытия. Сначала перед зеркалом резвится пятилетняя девчушка, ничего еще не смыслящая в жизни. Затем перед ним красуется она же, но — уже в качестве девушки-невесты. Потом в зеркальное стекло глядит усталая женщина сорока с лишним лет. И наконец, на свое отражение смотрит пожилая седая женщина. Тут, казалось бы, и сказке конец. Сейчас под магнетическим влиянием проникновенного голоса певицы слушатель уронит сентиментальную слезу, скорбя над быстротечностью нашей жизни. Но — в тот же самый момент происходит, так сказать, переключение регистра. И вот уже снова перед тем же зеркалом — «хохотушка и резвушка лет пяти», другая уже, разумеется, сменяющая свою бабушку в вечной эстафете поколений. Другим настроением наполнен и голос певицы, вновь поворачивающей восприятие слушателя в сторону светлого, оптимистического восприятия бытия… И все это выражено в основном лишь вокальными средствами, без привлечения того, что называется «зримым эффектом».

Такой подход к исполнению — еще одна важная черта, роднящая нас с Валей на эстрадном поприще. Ведь что касается меня как певца, то я никогда не стремился к броским внешним эффектам, скорее, это была внутренняя выразительность. Путеводной звездой для меня в этом смысле служило творчество Шаляпина. Я буквально зачитывался его двухтомником, где Федор Иванович очень четко определяет природу певческого таланта, а именно, что это — умение одним лишь голосом передавать всю драматургию действия. Тому же меня учили и мои педагоги: «Не пой никогда одним и тем же звуком! Если Ты, скажем, поешь арию дона Базилио, ты должен решать ее в острохарактерном, едком, язвительном ключе, откуда и буффонадный, иронический характер звука. А вот ария царя Бориса требует, напротив, благородства, героичности, пафоса. И уже ничего общего с ним не имеет та интонация, с которой ТЫ воплощаешь вокальными средствами образ глубокого старца-страдальца Филиппа II из «Дон Карлоса»… Этим урокам я пытаюсь следовать и по сей день, то есть иду скорее от своей певческой фактуры.

Но это отнюдь не означает, что перед нами — некая догма, канонам которой должны строго следовать все без исключения. Средства певческой выразительности безграничны, как само вокальное искусство. Возьмем, к примеру, Аллу Пугачеву, которая, вне всякого сомнения, является прекрасной драматической актрисой. Почти из каждой своей песни она делает маленький спектакль. Хотя справедливости ради надо сказать, что предшественницей Аллы в этом смысле была, безусловно, великая Клавдия Шульженко, а задолго до нее — Александр Вертинский. Это уже после их основополагающих открытий в жанре едва ли не все звезды нашей музыкальной эстрады стали наперебой делать заявления о том, что, дескать, из каждой своей песни они сотворяют некий мини-спектакль (что, разумеется, неправда, так как этот метод требует особой творческой природы, которую я назвал бы склонностью к актерству, лицедейству). К примеру, непревзойденным мастером такого рода шоу — яркого и красочного зрелища — является Валерий Леонтьев. Но это, повторяю, требует особых качеств от певца, основная задача которого состоит все же в том, чтобы передавать весь мир переполняющих его эмоций исключительно голосовыми средствами. А для этого, по авторитетному мнению Федора Ивановича Шаляпина, певцу, как минимум, требуется ум.

Что же касается Вали Толкуновой, то она — очень умный человек. Не часто я встречал певиц, столь требовательных к текстам своих песен. Поэтому, видимо, практически каждая песня из репертуара Вали — это песня-размышление, песня-раздумье (что, согласитесь, как-то не слишком свойственно многим представительницам прекрасной половины человечества на нашей эстраде). В этом смысле, думается, Валя гораздо ближе к Клавдии Ивановне Шульженко, чем Алла Пугачева, даже при том, что не исповедует метод «песни-спектакля».

Я бы охарактеризовал творческий подход Валентины Толкуновой как своего рода «внутреннюю театральность». И что интересно, это касается не только ее сценического существования, но и реальной, земной жизни. Кто-нибудь помнит хотя бы один скандал, эпатажную выходку или еще что-то подобное, связанное с именем Толкуновой? Нет, разумеется! Потому что и в жизни и на сцене Валя, так сказать, едина. Основой ее бытия является то, о чем в наше буйное, бурное время и говорить как-то стало не принято, а именно — скромность. Не та скромность, которую иногда пренебрежительно называют «кратчайшим путем к бесславию», ибо славы Валентине Толкуновой как раз не занимать. Это, на мой взгляд, та самая «тургеневская» скромность, идущая от врожденного благородства и интеллигентности, которая в свое время составляла сущность российского просветительства, «хождения в народ». Никто, кажется, так много и так часто, как Валя, не ездил по российской глубинке, чтобы своим искусством хоть как-то скрасить существование нашей современной периферии. И было это как раз в тот период, когда различного калибра «сиротские» бригады «косили ломовые бабки» на многотысячных стадионах под громыхающие ритмы «Белых роз»… Никому из упомянутых «косителей» и в голову бы не пришло рвануть со своими «розами» в какую-нибудь забытую Богом, вымирающую российскую деревню, где на пятерых старушек вряд ли порой наберется с десяток рублей… А Валя — ездила. Шла, как говорится, в народ. Потому что она сама — плоть от плоти народа.

Кому же тогда, как не ей, называться истинно народной певицей? К этой уникальной категории у нас относятся, на мой взгляд, лишь считанные имена — Лидия Русланова, Клавдия Шульженко, Людмила Зыкина и Валентина Толкунова. В их творчестве живет, звучит сама душа народа. Что касается Вали, она сумела передать сокровенные чувства, мысли и; переживания, свойственные любой женщине. Ее песне требуются простор, воздух, дальний горизонт, ей нужен запах полевых цветов. Вот почему многие ее песни стали, по существу, народными, вошли в его плоть и кровь. И в этом смысле лично я, Лев Лещенко, ставлю Валю, как певицу, в один ряд с такими великолепными певицами, как Алла Пугачева, Эдита Пьеха, София Ротару и другими знаменитыми эстрадными звездами. Народ не ошибается в своих сердечных привязанностях. Уже в самом начале творческого пути Вали Толкуновой он признал в ней певицу свою, незаемную, поверил в ее искренность. Вот почему и дарована ей столь долгая и яркая творческая жизнь.

 

Художник и власть

Прежде чем начать рассказ о людях, возглавлявших нашу страну в так называемое «застойное время», я бы хотел кое-что пояснить. В некоторых главах этой книги я порой достаточно нелицеприятно отзываюсь о многих явлениях, имевших тогда место в нашей жизни. Меня, скажем, не устраивал принцип всеобщей нивелировки личности, когда провозглашался лозунг: «У нас все равны, независимо от того, кто ты, что ты и каковы твои заслуги». Меня, как и всех моих коллег по творческому цеху, во многом не устраивал метод оплаты нашего труда, когда мы, собирая миллионы зрителей, получали за свой труд гроши. Можно еще было бы упомянуть и систему нашего трагикомического «ченча» в зарубежных поездках, когда мы были вынуждены из-за вечного недостатка денег брать с собой для обмена водку, икру и прочее. Словом, недостатков в том нашем обществе хватало. Но точно то же самое можно сказать и о любом из нас! И как нет идеальных людей, так нет и не было еще на свете идеального общества. И в этом смысле слово «апология», употребляемое в книге, отнюдь не означает какого-то моего бездумного, слепого, безоглядного восхваления прошлого, которое якобы всегда лучше настоящего — и вода тогда, дескать, была мокрее, и жилось веселее… Я вообще не отношу себя к числу ригористов-максималистов, делящих мир на черное и белое. Что-то было хорошо тогда, что-то — хорошо сегодня. А в чем-то те времена, возможно, превосходили нынешнее.

Для меня, как для молодого человека, вступающего в жизнь, эпоха Брежнева связана прежде всего с моим духовным и творческим становлением, осмыслением происходящего вокруг. Придя из армии, я тут же поступил в институт, где начал всерьез готовить себя к будущей творческой деятельности. Практически во всех книгах по искусству, которые я изучал, говорилось о том, что советский артист является в первую очередь выразителем дум и чаяний всего народа. То есть каждый мой творческий акт был как-то связан с выражением существующей тогда у нас идеологии. Выбирая для себя песенный репертуар, я должен был в равной мере ориентироваться и на окружающую меня реальность, и на свои собственные политические убеждения. А какими они еще могли быть у человека, закончившего школу имени Зои Космодемьянской, ту самую, где училась и сама Зоя, образ которой служил примером для целых поколений? И смею утверждать, что это было совсем даже неплохо. Кроме того, еще в период моей армейской службы в ГДР мне довелось в буквальном смысле испытать на себе все треволнения карибского кризиса 1962 года, когда казалось, что вот-вот вспыхнет третья мировая война, и нам, солдатам, приходилось спать не раздеваясь, с автоматами в руках. Там-то я, собственно, и ощутил, что такое чувство патриотизма, любовь к Родине не на словах, а на деле. Когда ты знаешь, что только несколько километров чужой земли отделяют тебя от твоего «возможного противника», который в любую минуту может стать из «возможного» настоящим, многое воспринимается иначе. Так что ледяной холодок, веющий с полей сражений «холодной войны») Для меня после всего этого стал вещью вполне осязаемой. И когда одной из тем моего репертуара стала лирико-гражданственная тема, мой выбор никак нельзя было назвать случайным или необдуманным. То есть я пел, как думал, как считал, и как я думал, так и пел. А считал я тогда, что мы, советские люди, живем единственно правильным образом.

Поэтому не совсем правы были те из моих критиков, которые полагали, что вот, мол, Льву Лещенко просто-напросто невероятно повезло на классных композиторов, таких, как Шаинский, Фрадкин, Тухманов, Пахмутова… А все дальнейшее было уже, как говорится, делом техники. Да, не спорю, был в моей судьбе и элемент везения, случая. Но всякий раз все это падало на хорошо подготовленную почву — я твердо знал, о чем мне петь, что выражать своими песнями. И потом, не так уж сильно мне и везло. Например, песня Давида Тухманова «День Победы» далеко не сразу стала «моей», до этого ее не раз исполняли другие… Так почему же «День Победы» так прозвучал именно в интерпретации Лещенко? Может быть, тому причиной — предельная искренность исполнения, когда выражению твоих чувств и мыслей служит буквально все твое существо — и тембр голоса, и дыхание, и выражение глаз? В этом смысле уже само личное отношение певца становится определяющим фактором, а не его вокальные возможности. Да что далеко ходить, У нас наверняка существует много певцов-баритонов с гораздо лучшими, чем у Лещенко, голосовыми Данными… Так что, видимо, дело тут не только в силе и диапазоне голоса, хотя и это очень важно. Необходимо еще и актерское мастерство, умение точно войти в образ, безошибочно попасть в смысловую тональность, быть доверительным. А искренность и доверительность на пустоте не рождаются, тут все идет в дело, включая, может быть, всю твою предыдущую жизнь, начиная с первого сказанного тобой слова. Причем, что самое смешное, больше всего мне досталось уже в новые времена от «новейшей» нашей критики за, так сказать, «прославление коммунистических ценностей» в моей известной песне «Любовь, комсомол и весна». Что я мог им ответить? Что, во-первых, я и в этом случае был человеком искренним, верящим в то, что пою. А во-вторых, эта песня Александры Пахмутовой и Николая Добронравова — практически единственная в моем репертуаре вещь такого плана, то есть скорее исключение, чем правило.

Правила же мои таковы, что я по самой своей природе недолюбливаю пафос, тем более — открытый, кричащий. Если я в своей повседневной жизни никогда не повышаю голос, как я могу кричать на сцене и в эфире?

К сведению моих суровых критиков могу сообщить, что в свое время мне чуть ли не в приказном порядке было предписано к какому-то там по счету юбилею Леонида Ильича Брежнева исполнить созданную в его честь торжественную оду под названием «Товарищ Генеральный секретарь». И я отказался. Хотя за такие «фокусы» тогда по головке могли не погладить. Отговорился же я тем, что у меня, дескать, к великому сожалению, слишком лиричный и мягкий тембр голоса, в котором напрочь отсутствует «металл», крайне якобы необходимый для исполнения столь мощного произведения. Мало того, мне до этого не раз предлагали спеть и знаменитую пахмутовскую «Малую землю», посвященную подвигам все того же нашего многоуважаемого Генерального секретаря. Но ведь не спел же, не пошел наперекор себе, своему собственному понимаю того, что мне следует петь, а что — нет! Хотелось бы только добавить, что, отказываясь исполнить песню «Товарищ Генеральный секретарь» как певец, я вовсе не испытывал никаких неприязненных чувств к самому Генеральному секретарю как человек. Мне просто было неприятно видеть профанацию искусства, торжество лизоблюдства, переходящего всякие границы. Я понимал, что все это — на руку действующей Системе, а не «лично Леониду Ильичу». И у меня были для этого основания. Во-первых, наше знаменитое низкопоклонство перед власть имущими — у нас в крови, оно неистребимо, оно стало частью нашего национального менталитета. И какой бы силой воли ни обладал Леонид Ильич (который, как известно, был очень даже неплохим психологом, умеющим манипулировать людьми), он был конечно же не в состоянии сопротивляться той стихии обожествления, что накатывала на него со всех сторон.

Мне же довелось увидеть Брежнева «вживую» в первый раз в Новороссийске в 1974 году на торжествах по случаю присвоения этому городу звания города-героя. Понятно, что на празднике такого уровня должны были выступать только звезды из первого эшелона, к которым уже имел честь принадлежать и я. Нас, артистов, помню, поселили в местной гостинице «Бригантина», где, что характерно, выразил желание остановиться и Леонид Ильич (а ведь к его услугам были апартаменты в какой-нибудь шикарной загородной резиденции, принадлежащей партийной элите). Нас поместили на шестом этаже, Брежнев занял четвертый, а на пятом разместились служба охраны, обслуживающий персонал и так далее. Когда нас расселяли по гостиничным номерам, нам с женой дали обычный двухместный номер, хотя я в 1974 году уже мог бы, честно говоря, претендовать и на номер люкс. Но так как «Бригантина» изобилием люксов не отличалась, пришлось довольствоваться тем, что есть.

А вот что касается приехавшей с нами прославленной певицы Клавдии Ивановны Шульженко, то с ней произошел забавный казус. Узнав, что ее поселяют не в люкс, она взбрыкнула и устроила едва ли не скандал — как это для нее, народной артистки СССР, не нашлось здесь соответствующего помещения. Скандал постарались быстро замять, обрисовав для Клавдии Ивановны сложившуюся ситуацию: «В этой гостинице есть всего три номера экстра-класса, расположенные на четвертом этаже. В одном из них поселился Леонид Ильич Брежнев, в другом — секретарь крайкома партии Медунов, а в третьем — помощник генсека Голиков, которому поручено все руководство торжествами, а посему его апартаменты становятся как бы главным штабом предстоящего праздника. Но для такого уважаемого человека, как артистка Клавдия Шульженко, местные власти согласны пойти на любые уступки! А именно — готовы тотчас же освободить для нее любой из этих люксов. Пусть только скажет, какой именно — Брежнева, Медунова или Голикова?» Ну, Клавдия Ивановна, оценив по достоинству юмор местных властей, тут же поспешила сменить гнев на милость и гордо удалилась в отведенное ей помещение.

А мы чуть позже имели удовольствие наблюдать за приездом в гостиницу самого генсека. Подъехала его «Чайка» с небольшим эскортом из «Волг», и, когда Брежнев вышел из машины, его тут же обступила толпа собравшихся у подъезда местных жителей, принявшихся шумно и радостно приветствовать дорогого гостя. Леонид Ильич вошел прямо в толпу, оставив позади свою несколько обескураженную этим поворотом дела охрану, и начал активно общаться с народом — пожимал руки, принимал какие-то записки, словом, как бы символизировал собой в этот момент известный лозунг тех времен «Народ и партия едины». А когда он наконец вошел в гостиницу и поднялся в свои апартаменты, это на жизни гостиницы никак не отразилось. Мы, как и прежде, могли свободно циркулировать по этажам, ничем не стесняемые в своих передвижениях. Таким образом, каждое утро мы могли с балкона видеть сцену отъезда Брежнева, который, как нам было известно, все дни мотался по окрестным предприятиям и колхозам. То есть на самом деле это была одна из его плановых рабочих поездок по стране, которую он решил совместить с торжественной церемонией вручения Золотой Звезды городу-герою Новороссийску.

И вот однажды вечером в его охранной службе началась настоящая паника — обнаружилось, что Брежнев куда-то пропал! Как позже выяснилось, он тайком вышел из гостиницы через черный ход и отправился прогуляться по городу. Во время его импровизированной прогулки встречные прохожие, естественно, застывали от изумления, не в силах поверить собственным глазам, что неудивительно, так как Леонид Ильич к этому времени находился у власти уже десять лет и не знать его в лицо было просто нельзя. Но, как оказалось, нашлись в Новороссийске и такие. Говорят, что на набережной подошла к нему какая-то старушка, привлеченная его весьма респектабельным внешним видом.

— Вы, наверное, не местный, а из тех, что приехали к нам на праздник?

Он отвечает:

— Да, я приезжий. А она:

— Вы знаете, я ведь во время войны защищала город, воевала и, кстати, лично знала полковника Брежнева. Вот если бы кто-то мог ему передать…

— А что именно? — интересуется Брежнев. — Может быть, я могу вам в этом посодействовать? У вас есть к нему какая-то конкретная просьба о помощи?

— Да нет, — говорит она, — передайте ему, что мы, новороссийцы, его помним и любим. Ну, он, конечно, растрогался, хотя и выразил некоторое удивление тем, что она его не узнала. А затем сказал, что он и есть Леонид Ильич. Старушка ахнула, сослалась на темноту и слабое зрение и поведала, что, несмотря на то что она сейчас уже пенсионерка, она по-прежнему такая же боевая, а посему готова, как и раньше, в меру своих сил помогать Леониду Ильичу… О том, что такого рода приключение якобы действительно имело место, говорится в некоем рапорте службы охраны, сотрудники которой, отыскав пропавшего генсека на набережной, и стали свидетелями этой почти сказочной ночной встречи. Но по слухам, последствия ее оказались для подслеповатой бабушки вполне реальными — она тут же получила новую квартиру.

Сам я склонен верить в правдивость этой удивительной истории хотя бы потому, что слышал о трогательной душевной щедрости, с которой Леонид Ильич относился ко всем своим друзьям и сослуживцам. Можно, конечно, расценивать это как своего рода «кумовство», «протекционизм» и все такое прочее, но лично я такой точки зрения не придерживаюсь. Дело в том, что мне довелось какое-то время спустя увидеть семью Брежневых, так сказать, изнутри. Всякий раз, когда я, бывая на брежневской даче, общался с членами его семьи, меня поражала отнюдь не показная скромность и непритязательность этих людей. Надо было видеть, с каким увлечением жена Брежнева Виктория Петровна самолично солила огурцы и капусту, за что над ней постоянно подтрунивали Андрюша и Лешка… Что касается дочери Брежнева Галины, она действительно всегда была женщиной увлекающейся, в какой-то степени экстравагантной, любящей яркие впечатления, яркую жизнь. Но с ней мне довелось общаться мало, в отличие от ее дочки Вики, которую я знал довольно хорошо и которая в то время жила вместе с Леонидом Ильичом.

Однако обо всем этом — чуть позже. А пока что вернемся в Новороссийск 1974 года. На второй день после нашего приезда на местном стадионе состоялся замечательный концерт, в котором выступали Эдик Хиль, Галя Ненашева, Клавдия Ивановна Щульженко, ну и, естественно, я и моя первая жена Алла Абдалова (которая, кстати, на состоявшемся вслед за этим банкете с большим успехом исполнила два старинных русских романса). Я спел на стадионе «За того парня», «Не плачь, девчонка», «Королева» — словом, все свои тогдашние хиты. Затем был дан большой банкет в ресторане гостиницы «Бригантина», где за столами, поставленными буквой «П», располагалось человек сорок приглашенных. Мы, скажем, сидели рядом с Александрой Пахмутовой, Николаем Добронравовым и Клавдией Шульженко. Сидели и с нескрываемым волнением ожидали появления в банкетном зале Леонида Ильича. Говорю о том своем волнении без всякого смущения — что было, то было. Мне тогда было тридцать с лишним лет, я понимал многое из того, что происходит в стране, я знал, что заграница живет лучше нас и все тому подобное.

Но если все это имело отношение к существующей Системе, то никак не относилось к отдельной личности. Леонид Ильич Брежнев был частичным продуктом этой Системы, как и все мы тогда. Только теперь стало известно о том, как крепко его держал за руки так называемый «ближний круг». Да и не только, кстати, его. Ведь предлагал же наш премьер Алексей Николаевич Косыгин в 1978 году реформы с внедрением в социализм каких-то элементов капитализма. Естественно, все это закончилось ничем. А Брежнев был на своем высоком посту лишен и такой даже свободы маневра. Никому, даже генсеку, не дано тогда было выйти за рамки Системы, которая, несмотря на свой якобы «застойный» характер, была еще ох как сильна. Что из того, что Брежнев по природе был миролюбив, избегал лишний раз идти на конфликт? Втянули же его в конце концов в бессмысленную и никому не нужную афганскую войну, воспользовавшись его болезнью…

Но тогда, в 1974 году, Брежнев выглядел еще весьма бодро и произвел на меня самое выгодное впечатление. Он был, что называется, очарователен. Поначалу нам сказали, что Леонид Ильич неважно себя чувствует после очередной поездки и вряд ли спустится в банкетный зал, так что банкет будет вести Медунов. Но через какое-то время Брежнев все же появился в зале ресторана. Мы все встали, раздались аплодисменты. Леонид Ильич извинился перед собравшимися, так объяснив причину своей задержки: «Вы знаете, дорогие друзья, устал я немножко за эти дни. Я ведь встаю в семь утра, в восемь уже начинаю работать и ложусь спать в два часа ночи. Не будете возражать, если сегодня мы все будем жить по режиму Генерального секретаря и мой рабочий день продлится до двух ночи?» Все засмеялись, захлопали в ладоши: «Конечно, с удовольствием!» И тогда он начал говорить свой тост. Он говорил минут тридцать без всякой бумаги, и все это было очень трогательно, очень толково, очень разумно и очень взвешенно. Он вспоминал о войне, рассказывая о маршалах, генералах и рядовых солдатах с одинаковым ко всем уважением, включая и своего тогдашнего денщика. В этом не было никакой позы, нарочитости, пафоса, что мне, как человеку, избегающему всяческой риторики, понравилось больше всего. И поэтому теперь, когда я слышу о том, что Брежнев, дескать, не мог связать и двух слов, я знаю цену этим глупостям.

Да, что скрывать, впоследствии начались у него серьезные проблемы и со здоровьем вообще, и с речью в частности. И он, прекрасно понимая это, не раз порывался уйти по болезни в отставку, на покои. Так не отпустили же его все эти Сусловы, подгорные и прочие, хватая его за руки и лицемерно причитая-«Ой, да куда же мы без вас, дорогой наш Леонид Ильич? Пропадем ведь!» Им всем был выгоден такой генсек — больной, немощный, почти не владеющий речью, — прикрываясь именем которого можно было что угодно творить со страной, ведя ее к неминуемому развалу. Потому и держали они его «на подсосе» до последнего часа жизни…

А Леонид Ильич, повторяю, в пору своего расцвета был совершенно нормальным человеком. Потому тот наш официозный, по сути, банкет в его присутствии как-то незаметно, сам по себе и преобразился в уютную дружескую вечеринку, где на время забылись дистанции между чинами, званиями и должностями. Все веселились от души. Что мы только там не пели в этот вечер вместе с Леонидом Ильичом, довольно верно подпевавшим каждой песне, — и песни военных лет, и «Подмосковные вечера», и «Забота у нас такая»… А некоторые известные песни он даже сам и запевал. На рояле играла Александра Николаевна Пахмутова, что-то пел я, что-то Галя Ненашева… Словом, вечер получился очаровательный.

И когда потом, во время горбачевской перестройки, сняли мемориальную доску с дома, где жил Брежнев, я воспринял это как позор всей нашей нации. За что, почему? Что такого безобразного и страшного он натворил с нашим народом? Могу еще понять, почему убрали памятник Дзержинскому, это действительно противоречивая фигура, но Брежнев… Давайте положим на чаши весов то, что было сделано при Брежневе за восемнадцать лет его правления, и то, что сделано правителями нынешней России за последние Десять лет. С одной стороны, Брежнев — это свобода. Что бы там ни говорилось про «социалистический тоталитаризм», я в те времена никогда не чувствовал себя сильно ущемленным. В любом случае я мог устраивать свою жизнь по своему усмотрению — куда пойти учиться, куда пойти работать… Но если даже Меня тогда в каком-то смысле в чем-то и ущемляли, разве сейчас, при сегодняшней демократии, я могу быть до конца уверенным в завтрашнем дне, спокойным за себя и за своих близких? А говоря об экономическом росте, не при Брежневе ли произошел у нас подъем сельского хозяйства? А успехи во внешней политике, взять хотя бы его знаменитый договор с Америкой по ПРО? Ну а по поводу состояния нашей армии тогда и сейчас даже и говорить не стоит… Что же касается социальной сферы, люди, во всяком случае, в мусорных баках во времена Брежнева не рылись.

Могут сказать: «Ну вам-то, Лев Валерьянович, грех жаловаться на нынешнюю ситуацию — у вас и фирма, и доход, и уважение…» На это я отвечу: «Да, я живу хорошо. Но я — не народ, я только часть народа, хотя художники и должны так жить…» А что, при «режиме» Брежнева плохо жилось, скажем, поэту Ошанину, режиссеру Михалкову или певцу Магомаеву? Да, не спорю, мы не жили тогда, как жили многие художники на Западе. Не по карману было мне тогда иметь свой особняк. Однако тогда не было и таких диких перекосов, когда один член нашего общества имеет виллу на Канарах, а другой копается в помойке! Я ни в коем случае не противник демократии, частной собственности и так далее, но я категорически не приемлю проведенной у нас грабительской приватизации, когда заводы и фабрики зачастую покупались на наворованные деньги.

Это, кстати, во многом и определяет мое отношение к прошлому, которое тоже ведь не было столь уж безоблачным. Материальные проблемы «доставали» и таких людей, у которых, казалось бы, все в этом смысле должно было быть благополучно. И вот тому живой пример. На упомянутом мною банкете с участием Брежнева наша легендарная певица, всенародная любимица Клавдия Ивановна Шульженко подошла к помощнику Голикова и вручила ему письмо, в котором сетовала на то, что по достижении ею пенсионного возраста ей назначили обычную, «рядовую» пенсию, соответствующую статусу обычной же «рядовой» артистки. Но разве народную артистку СССР можно отнести к разряду «рядовых»? Вопрос решился моментально, и уже чуть ли не на следующий день был подписан указ о предоставлении Клавдии Ивановне персональной пенсии. Вообще же, что касается не творческой сферы, в которой Клавдии Шульженко у нас долгое время не было равных, а чисто житейской, личной, бытовой, тут, я думаю, знаменитой певице мало бы кто мог позавидовать. То есть при всей ее поразительной «артистической молодости», длящейся долгие годы, Клавдия Ивановна конечно же не была счастливым человеком в личной, семейной жизни, и закат свой ей выпало встретить в одиночестве. А что может быть печальнее одинокой старости?.. Слава Богу еще, что ее соседкой по дому оказалась известная певица Ольга Воронец, взявшая на себя часть забот по уходу за бывшей королевой советской эстрады. К слову, подобную же горькую участь судьба уготовила и великой артистке Фаине Раневской, о кончине которой, говорят, соседи узнали лишь спустя два дня…

Что же касается Леонида Ильича, я с ним встречался еще несколько раз то в концертном зале, то в Доме приемов в Барвихе. А спустя какое-то время получил и возможность бывать на его даче, где он жил вместе со своей внучкой Викторией и ее мужем Геннадием Варакутой, с которым я был знаком. А произошло это так. В 1975 году я отправился в Киев на «Укртелефильм» сниматься в музыкальном фильме «Ищу зарю» в качестве главного героя. В нем также снимался молоденький парнишка по имени Гена Варакута, исполнявший роль второго плана. Мы с ним довольно быстро подружились. Это был очень умный, симпатичный парень. А так как съемки происходили на идущем по Днепру теплоходе и податься было некуда, то мы с Геной проводили много времени в разного рода дискуссиях и беседах, бывало, что и под водочку. Там я ему и подкинул идею — пора, мол, перебираться в Москву и поступать в какой-нибудь театральный вуз, где ему как актеру можно будет в полной мере реализовать свои способности. Помню, все внушал ему: «Ген, ты же сам видишь, что здесь у тебя нет никаких перспектив. Начнешь учиться, отец у тебя — человек состоятельный, в правительстве работает, авось без поддержки не оставит. Если будет надо, я сам тебе в Москве помогу чем могу…» Сказано — сделано. После съемок двинули мы с ним в Москву. Гена идет на консультацию, а через десять дней с блеском поступает в ГИТИС. Там, кстати, он познакомился и с Володей Винокуром. А на третьем курсе — со студенткой театроведческого факультета Викторией, любимой внучкой Брежнева. Впоследствии они стали мужем и женой.

Таким образом, мы с Володей стали бывать на даче Брежневых, где в основном общались с супругой Леонида Ильича Викторией Петровной, с истинно материнской заботой опекавшей молодоженов. Но сам Леонид Ильич, врать не буду, ни разу за это время не вышел к столу, за которым все мы отдавали должное кулинарному искусству Виктории Петровны. Конечно же там были, помимо Вики, еще два внука Брежнева — Андрей и Леша. Обстановка была самая уютная, люди они были очень милые и славные. Вот все, что я могу сказать.

 

Три великих «Ф»

Три «Ф», как их часто в шутку называли друзья, — это, соответственно, Марк Фрадкин, Ян Френкель и Оскар Фельцман, три наших замечательных композитора, во многом определившие лицо современной отечественной песни. Чередование имен в этом блистательном триумвирате можно в принципе и поменять, что никак не отразится на сути дела. Ибо к каждому из них я питаю глубочайший пиетет — и к ныне здравствующему Оскару Борисовичу, и к безвременно ушедшим от нас Марку Григорьевичу и Яну Абрамовичу.

Но коль уже так сложилось, начну с Марка Фрадкина — великого мастера, еще при жизни считавшегося классиком песенного жанра. И здесь непременно нужно воздать должное популярному современному композитору, главе фирмы «Арс» Игорю Крутому, который, честь ему за это и хвала, на проходившем в Витебске музыкальном фестивале «Славянский базар-99» организовал специальный вечер, посвященный памяти Марка Григорьевича, который умел собирать вокруг себя талантливых людей и отдавал им все тепло своей души. В собственном творчестве Фрадкин был своего рода «однолюбом» — целиком посвятил себя служению Ее Величеству Песне. Он не Разбрасывался, не превращал свою высокую профессию в ремесло. Бывало, сочинял всего лишь две-три от силы — четыре песни в год. Но зато какие это были песни: «Ночь коротка», «За фабричной заставой», «Течет Волга», «За того парня», «И это добрая примета» и еще множество других, ставших, по сути, шедеврами советской песенной лирики!

Как я уже неоднократно упоминал, в свое время вокруг его песни «За того парня» разгорелись нешуточные страсти, когда Союз композиторов СССР отобрал ее для исполнения на Международном фестивале эстрадной песни в Сопоте. Фрадкин предполагал, что эту песню буду исполнять я. А фестивальная комиссия Министерства культуры решила направить туда другого вокалиста. Вот тут-то Марк Григорьевич и проявил свою недюжинную силу воли, категорически заявив, что, ежели с его песней не поедет Лещенко, с ней не поедет никто. Ослушаться его не посмели, в результате чего я и стал лауреатом фестиваля в Сопоте.

Само собой, после такого случая у нас с Марком Григорьевичем завязались самые теплые отношения. Не было, пожалуй, ни одного его авторского концерта, на который бы он не пригласил меня с исполнением его песен. А иногда приглашал также и мою первую жену Аллу Абдалову, которую очень любил за тембр ее голоса. Таким образом, я имел возможность наблюдать именитого маэстро в самые разные моменты его жизни. И надо сказать, было на что посмотреть, ибо Марк Григорьевич был удивительной, уникальной личностью.

Прежде всего, он был человеком так называемой старой закалки, то есть из породы российской интеллигенции в чеховском понимании этого слова. Для Фрадкина было чрезвычайно важно, как он одет. Он всегда носил безукоризненно сшитые костюмы, в которых выглядел как прирожденный джентльмен. От него, кстати, я перенял манеру носить вместо галстука шейный платок, что в те времена было особым шиком. Когда я, к примеру, бываю приглашен на какую-то «демократическую» тусовку, куда не пойдешь в галстуке, но неловко являться и в джинсовой куртке, я в качестве компромисса выбираю шейный платок «а-ля Фрадкин». Кроме него, я знаю лишь одного человека, отдающего предпочтение шейным платкам, — это конечно же мой добрый приятель поэт Андрей Вознесенский. Щеголем Фрадкин был, можно сказать, феерическим — ходил в неизменно светлого тона пиджаках непременно с шейным платком и торчащим из кармашка уголком носового платка. И если, как это часто бывает, хороший крой одежды призван сглаживать, скрывать недостатки телосложения, то у Фрадкина все было наоборот — подчеркнуто стильный покрой его костюмов лишь выявлял изящество и стройность его фигуры. У него была необычайно мягкая походка и очень красивый тембр голоса, которым он мог заворожить кого угодно. Что же касается его каллиграфического почерка, то меня это всякий раз наводило на подозрение, уж не филолог ли он… А как он говорил! Если бы Фрадкин не был музыкантом, из него бы, я думаю, вышел совершенно потрясающий оратор. Причем к своим глубоким, умным, тонким, полным иронии и юмора публичным выступлениям он никогда специально не готовился.

А с какой великолепной «небрежностью» он относился к своему композиторскому творчеству!.. Его, допустим, спрашивают: «Говорят, вы написали что-то новенькое?» А он рассеянно отвечает, словно о чем-то не очень значительном: «Да вот написал тут одну песенку. Называется «Течет Волга» — и переводит разговор на какую-то другую тему. Заинтригованный собеседник не унимается: «Покажите, пожалуйста, Богом молю». Тогда лишь Марк Григорьевич, пожав плечами, садится к инструменту и напевает своим великолепным баритоном: «Издалека долго течет река Волга…» Слушатель ахает: «Невероятно… превосходно…» А Фрадкин спокойно отвечает: «Вы так считаете? Я рад, что вам понравилось». На чем разговор о его очередном песенном шедевре обычно и заканчивается.

Очень интересно у нас с ним проходила работа над песней «За того парня». Собственно, трактовка ее полностью принадлежала Фрадкину. Он мне сразу же заявил в открытую, без обиняков:

— Лев, вы, надеюсь, понимаете, что песня эта — не совсем, так сказать, фестивальная? Типичная балладная форма, песня-рассказ, построенная на раздумчивой, негромкой интонации. Тем более, что и публика там будет не наша, не русскоязычная. И чем же в таком случае вы собираетесь эту публику «брать»?

Я соглашаюсь:

— Да, Марк Григорьевич, сейчас у нас действительно все как-то слишком ровно чередуется: куплет-припев, куплет-припев. Так эту песню исполняет в фильме Кавалеров, в том же сдержанном, лирическом ключе ее поет Кобзон. Но что делать, если здесь железно выстроен «квадрат»?

И тут вдруг Фрадкин хитро усмехается:

— А что, если мы его возьмем да и сломаем? — И объясняет, что и как нам нужно сделать, чтобы в финале происходил внезапный эмоциональный выплеск, взрыв, совершенно неожиданный для публики, настроенной на заведомо ровное течение песни.

И замысел мастера оправдался блестяще. Когда я на концертной площадке в Сопоте пропел всю песню до конца, пошел оркестровый проигрыш. После чего можно было бы ожидать еще одного повторения припева, и на этом — все. Однако я повторил не припев, а начало первого куплета. Точнее, первые его четыре строчки:

Именно на четвертой строчке и произошел задуманный нами «эмоциональный выплеск». Графически это можно изобразить с помощью, скажем, нескольких восклицательных знаков в конце фразы, ритм в ее начале как бы замедляется, а затем следует взрывной силы голосовая атака:

И на этом песня завершается.

Эффект неожиданности сработал на славу: этот финал действительно обрушился на сопотскую публику и вызвал невероятную реакцию. «Вот тебе и баллада, песня-рассказ…» — думал я, глядя на неистово аплодирующий амфитеатр.

По правилам конкурса бисирование концертных номеров не разрешалось, так что исполнить «За того парня» два раза подряд мне довелось лишь на завершающем концерте лауреатов Сопота. Публика, впрочем, требовала и третьего исполнения, но это в глазах устроителей фестиваля было уже чересчур. И потому, не имея возможности спеть всю песню целиком, я еще раз повторил последний припев песни:

Это, собственно, и было тем, к чему мы с Фрадкиным стремились, — донести до иноязычного слушателя смысл песни во всей ее обнаженной сути. Стоит ли говорить, что львиной долей успеха в этом случае мы были обязаны блистательным стихам поэта Роберта Рождественского.

Но с другой стороны, композиторско-исполнительская трактовка — это еще не все. Мало кто знает, что для песни «За того парня» была сделана не одна, а несколько аранжировок. Первую сделал Алексей Зубов, вторую — Борис Рычков, потом в работу включился В. Терлецкий, потом еще какой-то музыкант, не помню, к сожалению, его имени… И лишь когда мы соединили все эти аранжировки воедино, у нас получилась современная, динамичная, эмоциональная партитура. Такова цена успеха, за который, как правило, приходится платить адским трудом. Казалось бы, что значит какая-то высокая нота в конце песни? А вот поди ж ты ее сначала определи, эту самую ноту…

Но что касается Марка Григорьевича, вы ни за что не разглядели бы за «сверкающим фасадом» его изысканных нарядов и манер вечного труженика, неугомонного творца. Таким уж он был создан — предпочитал, чтобы люди видели в нем прежде всего не трудягу-музыканта, а комильфо самой высокой пробы. Ему, как истому аристократу духа, страшно не хотелось признаваться в том, что за всеми его песенными шедеврами стоит огромная черновая работа. Какой же барин будет делать «черную работу»? К слову, в своих «аристократических притязаниях» Фрадкин был не одинок. Так, скажем, Чайковский злился на Михаила Глинку, называя его дилетантом (пусть даже и гениальным) как раз за то, что Глинка якобы в гораздо большей степени был барином, чем профессиональным музыкантом, в силу чего и не реализовал свой дар полностью. Но более всего, мне кажется, образ Фрадкина созвучен образу пушкинского Чарского, одаренного поэта-аристократа, тщательно скрывающего от всех свое увлечение поэзией. Чего только не делает барин Чарский, демонстрируя окружающим, что поэзия в его жизни — так, безделка, легкое увлечение, не стоящее никакого внимания, и что главное для него — это умение вращаться в высшем свете…

Недаром Марк Григорьевич безумно нравился женщинам, прекрасно это сознавал и делал все от него зависящее, чтобы нравиться им еще больше. Наряды его были всегда шикарны, манеры покоряли всех без исключения. Что же касается характера его взаимоотношений с представительницами прекрасного пола, то я, разумеется, об этом ничего сказать не могу. Да и кто о подобных вещах может что-либо знать? Единственное, что приходит на память, это реакция Марка Григорьевича на появление какой-либо красивой актрисы на экране телевизора. Если рядом с ним в этот момент был кто-то из его друзей, он, кивая головой, произносил с загадочной улыбкой: «Я ее знаю…» И более никаких комментариев — дескать, думайте по этому поводу что хотите.

Вспоминается также, что, когда Марк Григорьевич был уже, что называется, в возрасте, он начал нас — то есть меня, Иосифа Кобзона, Сережу Захарова — как бы немножко ревновать к нашей молодости. Как-то раз на фестивале «Красная гвоздика» в Сочи стою я на пляже в одних плавках — спортивный, молодой мужчина в полном расцвете сил. А рядом — Фрадкин со своими друзьями примерно его возраста. Я подхожу, здороваюсь. А он в ответ полушутя-полусерьезно: «Лева, ну что вы тут трясете перед всеми своей фигурой? Думаете, только у вас такой атлетический торс?» Подтягивает живот, выпрямляет спину, демонстрируя спортивную осанку: «Ничего, ничего, не вы один такой!» Но дело здесь было не только в спортивном телосложении. К тому времени почти все мы, молодежь, птенцы, выпорхнувшие когда-то из-под крыла Фрадкина, постепенно входили в славу, приобретали всенародную популярность, рост которой, видимо, также вызывал некоторую ревность у Марка Григорьевича.

А жена Фрадкина Раиса Марковна — красавица, очаровательная женщина — буквально обожала своего мужа. Называла его исключительно Маркушей. Да и вообще всех, кто приходил к ним в дом, она звала ласкательно-уменьшительными именами — Левушка, Иосичка, Сереженька… Такое впечатление, что Она любила всех, стараясь делать всем только приятное. Доходило порой до смешного. Скажем, подходит она к Кобзону: «Иосичка, как замечательно вы поете «За того парня»! Никто лучше вас ее не поет». Но тух же, увидев, что я стою рядом и все это слышу, добавляет с ласковой улыбкой, адресованной уже мне: «Кроме Левушки!» Или, допустим, забрасывает меня комплиментами: «Левушка, как вы поете песню «За фабричной заставой»! Неподражаемо, невероятно!» А через минуту почти то же самое звучит в адрес Кобзона: «Иосичка, вы меня так поразили своим исполнением «За фабричной заставой»! Лучше вас ее не спеть уже никому». При всем при том Раиса Марковна была очень мудрой женщиной, понимающей, что такое быть женой выдающегося художника, человека, который всегда на виду. Тем более Марка Фрадкина — обворожительного, безумно элегантного, привлекающего к себе массу поклонниц, пользующегося любовью огромного количества людей. Но я ни разу не был свидетелем какого-либо проявления ревности со стороны Раисы Марковны. Хотя, конечно, кто может утверждать, что между ними никогда не происходило всем известного «выяснения отношений»? Но она избрала в этом вопросе верную тактику, прекрасно понимая, что любовь поклонниц так или иначе воспламеняет воображение художника, будоражит его фантазию и что пытаться лишать его этой любви неразумно. (В этом, кстати, политика жены Фрадкина в корне отличалась от политики жены Силантьева, в порыве ревности способной шарахнуть своего благоверного бутылкой по голове…) И Марк Григорьевич, обладавший помимо своего феноменального композиторского дара еще и большой житейской мудростью, ценил, как мне кажется, позицию своей жены в этом вопросе очень высоко, благодаря чему они и прожили вместе много лет.

Что касается другого великого «Ф» — композитора Яна Абрамовича Френкеля, — то он был во многом противоположностью Марку Фрадкину. Гораздо более «демократичен». Но отнюдь не прост. Общей же их чертой было умение потрясающе одеваться. Плюс к этому рост Френкеля зашкаливал где-то за метр девяносто, что вкупе с его безукоризненным римским профилем и феерическими усами производило впечатление неизгладимое. А живи он, скажем, не в Москве, а в Париже, его изумительный бархатный голос безусловно принес бы ему славу незаурядного шансонье. Недаром его так часто просили самого исполнять свои песни. И когда эта «глыба» в идеально пошитом костюме садилась за рояль, зал замирал — настолько впечатляющим было сие зрелище. Я никогда не расспрашивал Яна Абрамовича о том, из какой он семьи, но, судя по всему, воспитанием детей там занимались серьезно. Подружились же мы с Френкелем во время совместных гастролей с оркестром Юрия Силантьева, где Ян Абрамович выступал с исполнением своих песен — сам садился к роялю, а оркестр ему аккомпанировал. Но с нашим творческим сотрудничеством дело долго не ладилось. Помню, он предложил мне как-то принять участие в записи его пластинок на фирме «Мелодия», исполнить одну из его песен. И на этом — все. Я, правда, не особенно расстраивался, понимал, что каждый именитый композитор представляет собой некую «нишу», вмещающую ограниченное число «собственных» исполнителей. Я знал, что в «нише Френкеля» давно и прочно «сидят» Иосиф Кобзон, Майя Кристалинская и некоторые другие певцы, так что «втиснуться» мне туда просто невозможно — там и без меня довольно тесно. Но на наших дружеских отношениях с Яном Абрамовичем это не отражалось никак, и мы с удовольствием общались с ним при любом удобном случае. Особенно наша дружба укрепилась после того, как его знаменитая песня «Журавли» принесла мне звание лауреата фестиваля «Золотой Орфей».

И вот как-то, будучи на гастролях, Ян Абрамович продемонстрировал мне свою так называемую «систему Френкеля», согласно которой следует грамотно пить водку. Видя, как мы все это делаем Френкель досадливо морщился: «Господи, до чего непросвещенный народ… Ну разве так можно — пить и пить почти без перерыва, пока не окажешься под столом?» А на вопрос: «И как же надо?» — отвечал: «А вот как. Берешь обыкновенный граненый стакан, вмещающий в себя двести граммов водки, и выпиваешь ее залпом. После чего закусываешь бутербродом — лебом с салом, с сыром или с чем-нибудь еще. А затем начинается пиршество: ешь вволю, пей вволю, но — только не водку. Водку во второй раз пить нельзя. Это уже излишество, чудовищный перебор. А одноразовый прием дает вот что. Во-первых, вы мгновенно получаете невероятный кайф. Да оно и понятно, после такого-то алкогольного удара… А во-вторых, этот кайф, если правильно закусывать, становится долгосрочным, то есть продолжается три-четыре часа. Таким образом вы получаете несколько часов хмельного блаженства, после которого возвращаетесь в обычное трезвое состояние. А если все время повторять и добавлять, то подобного эффекта достигнуть практически невозможно. Кайф, так сказать, «размазывается» во времени, теряя всю свою прелесть. И тогда уже не поймешь, что это — не то «выпиваловка», не то «обжираловка».

Уважая мнение маэстро, я решил последовать его совету, но… Так уж я устроен, что достаточно мне принять даже не стакан, а всего полстакана водки залпом — и я уже «готов», меня можно уносить. Конечно, я несколько утрирую, но в принципе так оно и есть. И если мне, скажем, маячит в перспективе целая «поллитра», я стараюсь растянуть ее на целый вечер. Но вообще-то я пьянею моментально и, зная о такой своей особенности, стараюсь алкоголем не злоупотреблять. Хотя, понятное дело, у нас в России неучастие в обильных возлияниях воспринимается довольно настороженно, если не сказать — подозрительно. Если не пьешь, стало быть, не наш, не свой. И это при том, что нация спивается катастрофически. Но если уж нельзя не пить совсем, то почему бы не принять повсеместно «систему Френкеля»? Во всяком случае, алкоголизм у нас уменьшится наверняка.

Как-то в Курске, будучи в гостях у Володи Винокура, который принимал нас в своей родной семье, я рассказал присутствующим о «системе Френкеля». Помню, все были поражены, что такой интеллигентный человек, как Ян Абрамович, хлещет водку стаканами. Я тут же уточнил — речь идет как раз не о множестве стаканов, а всего лишь об одном. Тогда брат Володи Борис решил провести эксперимент — проверить «систему» на практике. «Опрокинул» стакан водки, закусил его кусочком хлеба с чем-то и говорит мне: «Слушай, а ведь это действительно потрясающий «улет». Привет Френкелю!» Я с гордостью раскланялся, как будто похвалили мое изобретение. Но минут через пятнадцать Борис заявляет: «Лева, ты знаешь, эта «система» мне до того понравилась, что я, пожалуй, повторю ее еще раз…» Я чуть со стула не упал. Вот, думаю, и двигай после этого «культуру пития» в массы! А Боря, как ни в чем не бывало, принял потом на грудь еще стакана два, не забывая каждый раз выражать свое бурное восхищение замечательной «системой Френкеля»…

Но если серьезно, то об интеллигентности Яна Абрамовича ходили легенды. Практически со всеми, кто его окружал, у него складывались какие-то удивительно теплые отношения. А с какой нежностью он относился к своей жене Наталье! И это в общем-то закономерно, так как и в своем творчестве Ян Френкель был, что называется, неисправимым лириком. Стоит только вспомнить чудесные мелодии таких его Песен, как «Подмосковный городок», «Август», «Журавли», «Русское поле», «Старый вальсок»… Любопытно, что подавляющее большинство этих песен написано в размере три четверти, так сказать, в ритме вальса. Налицо подчеркнутая камерность, меланхоличность его музыки.

Кстати, мне трудно было бы представить себе Марка Фрадкина снимающимся в кино — «не царское» это, видимо, занятие. А вот Ян Френкель был прирожденным актером и охотно снимался в тех картинах, где звучала его музыка. Тут же вспоминаются кадры из фильмов «Новые приключения неуловимых» и «Корона Российской империи», где он выступает, по-моему, в роли ресторанного тапера. И если мне не изменяет память, он в молодости, в начале своей карьеры, вроде бы даже работал в каком-то киевском ресторане… Так что если уж проводить какие-то сравнения, которые конечно же всегда очень условны, то Фрадкин в жизни был аристократом, но трудягой в музыке, а Френкель был и оставался «просто артистом» всегда и везде — и в своем творчестве, и в жизни. Кроме того, Ян Абрамович обладал большим чувством иронии и самоиронии, чего явно недоставало Фрадкину. Порой даже трудно было понять, когда Френкель шутит, а когда говорит серьезно. Одним словом, замечательный был во всех смыслах человек.

Что же касается Оскара Борисовича Фельцмана, дай ему Бог доброго здоровья на долгие годы, то в чисто житейском смысле он представляет собой, на мой взгляд, совершенно уникальную фигуру. Оригинальность его как в творчестве, так и в жизни стала в артистических кругах притчей во языцех. Даже просто побеседовать с ним — непростое дело. Только откроешь рот, чтобы что-то сказать, как он тут же тебя перебивает: «Слушай меня, слушай меня… Это вот так надо делать, вот так… Слушай, слушай, слушай… Погоди, я сейчас скажу… Вот это хорошо, а это плохо… Да не перебивай ты, слушай, что я тебе скажу!» Такой вот разговор, напоминающий игру в одни ворота. Уходишь с полным ощущением того, что если и есть на свете некий всеведущий человек, который знает все за всех, то имя ему — Фельцман. При том, что Оскар Борисович великий, так сказать, теоретик, он — человек весьма даже «реальный», великолепно ориентирующийся в обстановке, знающий, откуда что берется.

Конечно же ему, прославленному отечественному композитору, создателю таких блистательных песенных хитов, как «Ландыши», «Баллада о красках», «Огромное небо», «Черное море мое», «Венок Дуная» и еще многих, многих других, грех жаловаться на судьбу. Мало чьи произведения звучали в космосе в исполнении самих космонавтов, подобно его знаменитой песне — «Четырнадцать минут до старта»… Но мне лично иногда чуть-чуть жаль, что пик творческой активности Фельцмана не пришелся на теперешнее время с его невероятными возможностями. Родись он этак на тридцать — сорок лет позже, он, безусловно, сделал бы себе и в наши дни феерическую карьеру. Все дело в его профессиональной хватке. Он всегда во всем был у нас первым. Фельцман первым начал делать современные аранжировки, первым начал записывать фонограмму не на две, как было принято, а на четыре, а то и восемь дорожек. Он первым начал раздельно записывать ритм и мелодию. Никто, пожалуй, кроме него, не уделял столько внимания аранжировке и трактовке песни. Это был и есть музыкант невероятного «чутья» на все самое передовое, современное. Когда с ним общаешься, не покидает впечатление, что внутри него идет какой-то сложнейший, безостановочный мыслительный процесс. Как будто часики стучат: «Тик-так, так-так, тик-так…» А то, что он в этот момент еще и общается с тобой, для него всего лишь некое побочное, не главное действие, не мешающее той самой внутренней работе. Одним словом, Оскар Фельцман даже и сейчас, в свои немалые уже годы — «человек-ракета», «реактивный» человек. Он настолько поглощен своим внутренним процессом, что На него порой даже обидеться нельзя всерьез — если он тебя чем-то и задел, то неумышленно, не ставя это своей целью.

Правда, однажды я обиделся на него довольно крепко. Хотя именно композитор Фельцман, и никто иной, стал волею судьбы моим «крестным отцом» на Гостелерадио: с ним я сделал первую в жизни студийную запись — это была песня «Улица Мари-Роз», принадлежавшая его перу… В данном же случае речь идет о песне Фельцмана «Баллада о красках» на стихи Роберта Рождественского, которую Союз композиторов СССР и Министерство культуры СССР единодушно утвердили для исполнения на фестивале в польском городе Сопоте. Я, как первый исполнитель этой песни, получивший ее, можно сказать, прямо из рук автора, имел все основания считать, что в Сопот поеду именно я. Не буду сейчас повторять уже не раз рассказанную мной «темную» историю о том, как мои планы сорвались и что тому было причиной. Интересно не это, а то, как повел себя в такой непростой ситуации Оскар Борисович. «Баллада о красках» была, что называется, не «фестивальной» песней. В «Балладе» шло, по сути, драматическое повествование в стихах. Все, что требовалось от исполнителя, — максимально точно донести до слушателя ее содержание. А что, если этот слушатель — иноязычный, владеющий русским лишь постольку поскольку? К тому же Сопот есть Сопот, суть фестиваля — песни скорее облегченно-развлекательного, нежели драматического свойства. Так что, с одной стороны, выбор именно этого произведения для Сопота мог показаться довольно странным. С другой стороны, надо не забывать, в какой стране мы тогда жили. Для советских и партийных органов главную ценность любой песни составляли отнюдь не музыкальные достоинства, а ее идеологическое звучание. «Баллада о красках» была признана высокоидейной, стало быть, ей и отправляться в Сопот…

Забавно, что автором этой «высокоидейной песни» был все тот же Оскар Фельцман, которому несколькими годами ранее власти устроили жестокую головомойку за его знаменитые «Ландыши», объявленные официозной критикой «верхом безыдейности и пошлости в советском эстрадном искусстве». За эту в общем-то совершенно безобидную, милую песенку на Фельцмана «наехали» так круто, объявив его чуть ли не врагом народа, что он, по его собственному признанию, стал всерьез опасаться, как бы ему не загреметь в тюрьму. Времена, как известно, были тогда для этого вполне подходящие…

Что же касается «Баллады о красках», то после ее высочайшего утверждения ничего не оставалось, как готовить песню к конкурсу. Надо было пробовать различные варианты аранжировок «Баллады» и по возможности «обкатать» ее, «впеться» в нее на гастролях — что я и сделал, отправившись в поездку по стране с оркестром Вадима Людвиковского.

Первый вариант аранжировки меня как певца в принципе устраивал. Но, чувствуя, видимо, что «Балладе» все же не хватает фестивального блеска, наше руководство предложило сделать второй вариант, причем даже не поставив в известность меня, уже заявленного исполнителя. В Зеленом театре было устроено нечто вроде генеральной репетиции «Баллады» с оркестром Бориса Карамышева, который совершенно неожиданно для меня выдал вдруг аранжировку в стиле модного тогда биг-бита! Серьезной, задушевной, раздумчивой по характеру песне попытались приделать чужие «ноги». Меня это буквально подкосило, я жутко растерялся, ибо результат оказался убийственным, песня просто погибала, и я вместе с ней. Но потом все же вернулись к первому варианту. Впрочем, меня это уже не касалось — стало известно, что в Сопот я не поеду. Оскар Борисович даже и не попытался хоть как-то Поддержать мою кандидатуру. Подозреваю, что Фельдман не сделал этого вовсе не потому, что относился ко мне плохо, а просто ему, очевидно, было в принципе все равно, кто будет это петь. Но, как показало будущее, такое равнодушное отношение к судьбе собственной песни обернулось в конечном итоге против него самого — «Баллада» не вошла даже в число дипломантов сопотского фестиваля. Впрочем, никакого серьезного следа в биографии Оскара Фельцмана этот факт не оставил. Ну а молодой певец Лев Лещенко, надувшись на маэстро, на некоторое время заметно охладел к его творчеству. Но потом все это постепенно сгладилось, забылось, так что мы и по сей день остаемся с Оскаром Борисовичем добрыми друзьями.

Оскар Фельцман — человек поистине феноменальный. Особенно меня поражает его способность мгновенно находить выход из затруднительной ситуации. Так, например, в какой-то период своей концертной деятельности Фельцман работал, как нас это называют, на пару с известным композитором Аркадием Островским, то есть каждый из них имел по одному отделению в концерте. Однажды они выступали во Дворце культуры ЗИЛа. У каждого из этих мастеров были свои исполнители. Песни Островского, который вел первое отделение, исполняли такие признанные звезды, как Иосиф Кобзон и Тамара Миансарова. После исполнение Миансаровой песни Островского «Пусть всегда будет солнце» публика пришла в такой восторг, что не хотела отпускать со сцены ни Островского, ни его артистов. А следом за этим по программе должен был выходить Оскар Фельцман, которого такой ажиотаж конечно же не очень радовал. Что тут скрывать, все настоящие художники во все времена достаточно болезненно воспринимали успех своих собратьев. А тут еще Аркадий Ильич решил, так сказать, добавить масла в огонь. Причем сделал он это в буквальном смысле слова — достал из кармана изящную зажигалку, щелкнул ею перед микрофоном и одновременно с появлением язычка огня из зажигалки полилась мелодия его песни «Пусть всегда будет солнце». На зрительный зал это произвело впечатление взорвавшейся бомбы, и он вновь разразился неистовыми аплодисментами. Одним словом, пребывание Островского на сцене явно затягивалось, что, с точки зрения Фельцмана, уже выглядело вызовом. Но всему наступает конец, и, когда Аркадий Ильич, раскланявшись, ушел за кулисы, из-за них тут же появился Оскар Борисович. С невозмутимым видом подошел к микрофону, поздоровался с публикой, представился, а затем сказал: «Дорогие друзья, у меня, как вам известно, тоже есть немало популярных песен. И вот сейчас наша промышленность выпустила особый сорт пудры «Космос». Когда вы открываете коробку с этой пудрой, из нее доносится мелодия моей песни «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы!» Знаете ее, конечно? — и, дождавшись утвердительного ответа зала, со вздохом сожаления добавил: — Жаль, я не знал, что это нужно приносить с собою на концерт!» В зале, разумеется, поднялся хохот, а больше всех, говорят, за кулисами хохотал сам Аркадий Ильич Островский…

Ну что тут скажешь? Была такая пудра или нет, не имеет никакого значения. Главное — прекрасно вышел из этой необычной ситуации. Разве можно долго дуться на такого человека? Вот и я так решил. И вновь начал петь песни Оскара Фельцмана, блестящего композитора и неординарного человека. Другое дело, что его творческую «нишу» плотно занимали другие певцы — Эдита Пьеха, Иосиф Кобзон, Майя Кристалинская, ВИА «Цветы»… Но тем не менее я продолжал и продолжаю петь песни Фельцмана пусть и не в первом исполнении. Какая разница, если это — песни настоящего мастера, одного Из «тройки» наших великих «Ф»?

 

Интродукция пятая

«Расул Гамзатов хмур, как бизон…»

Эта шутливая строчка из стихотворения Андрея Вознесенского всегда приходит мне на память, когда я слышу о Расуле Гамзатове или перечитываю его стихи. Конечно, в жизни всякое бывает, невозможно всегда быть веселым. Но, вспоминая мои встречи с выдающимся поэтом, моменты нашего общения, могу заверить, что Расул — на редкость жизнелюбивый и общительный человек.

А было так. В 1975 году Расул пригласил к себе в Махачкалу двух знаменитых композиторов — Оскара Фельцмана и Яна Френкеля, которые, в свою очередь, пригласили в эту поездку своих друзей-артистов, в том числе и меня. В махачкалинском театре прошли два совершенно очаровательных творческих вечера, где звучали песни на стихи Расула Гамзатова — Ян Френкель исполнял их сам, а песни Оскара Фельцмана пел я. Это делалось по личной просьбе Расула, который сказал прямо: «Лева, я тебя прошу, пусть Оскар не поет мои песни на сцене, у тебя это выходит гораздо лучше». Кстати, среди песен, которые я исполнял, была, помню, даже одна, посвященная жене Гамзатова Патимат…

А после этих блистательных концертов мы все вместе отправились на вертолете в махачкалинские степи на празднование Дня чабана. С нами были председатель Президиума Верховного Совета Дагестана и другие крупные руководители. Прилетаем на какую-то площадку, видим, впереди стоят рядами «Волги», затем «Жигули», потом мотоциклы, а замыкает все это великолепие некоторое количество ишаков Народу собралось тьма-тьмущая, спустились, видимо, со всех окрестных гор. Первыми, естественно, выходят Расул и глава Дагестана. Расул приветствует собравшихся и заявляет, как о чем-то само собой разумеющемся: «Вообще-то по порядку перед вами должен был бы выступать не я, а наш министр культуры. Но он сейчас, извините, немножко занят, выносит на сцену рояль».

Кстати, большой друг Расула Махмуд Эсамбаев часто не сходился со своим министром культуры во мнениях. Тот начинал горячиться: «Как ты разговариваешь с министром культуры? Кто ты такой?» На что Махмуд величественно изрекал: «Помолчи! Вся твоя культура — это я!»

Расул, как известно, очень трепетно относился к своим соплеменникам и считался у них настоящим аксакалом — с ним было очень интересно общаться, так как он постоянно пересыпал свою речь забавными историями, шутками и прибаутками из дагестанского фольклора. Да и сам по себе он очень остроумный и находчивый человек. Помню, однажды между ним и Оскаром Фельцманом состоялся любопытный диалог:

— Расул, ты, мне кажется, умеешь взять от жизни все. На концертах тебе устраивают овации, ты — депутат Верховного Совета СССР, лауреат многих Государственных премий, у тебя — Золотая Звезда Героя Соцтруда… Что же тебе еще осталось взять от жизни, как ты думаешь?

— Осталось только взять почту и телеграф.

А какие Расул Гамзатов тосты говорит! Так, скажем, на прощальном ужине перед нашим отъездом поднимает он бокал вина: «Дорогие друзья мои! Я очень рад, что мы с вами познакомились здесь, у меня на родине. Поэтому прошу вас — когда мы встретимся с вами снова, не делайте, пожалуйста, вид, что вы меня не знаете!» Ну что тут скажешь?

Но вернемся к нашему импровизированному концерту в дагестанской степи. Конечно же собравшимся чабанам, плохо знающим русский язык, было не очень интересно слушать песни на стихи своего знаменитого земляка, звучащие по-русски. Но когда Расул начал читать им свои стихи по-аварски, а читает он великолепно, народ отреагировал более чем живо. Было видно, что людям это действительно нравится. А затем прямо в одной из больших палаток был дан банкет в честь высоких гостей. Ощущение этого настоящего горского праздника живет в моей памяти и по сей день.

Вообще все, что связано с Расулом, ассоциируется у меня с какой-то праздничной, приподнятой, эмоционально насыщенной атмосферой. Как, скажем, забыть концерт в Колонном зале Дома союзов, устроенный в честь юбилея поэта? Как водится, звучат песни на его слова, чтецы выступают с переводами его стихов, а в конце вечера на сцену выходит Расул и начинает читать свои стихи сам, разумеется на аварском. Читает он всего минут пять. Сидящие в зале, соответственно, аварского не знают, но по завершении авторского исполнения разражаются громкими аплодисментами — Гамзатов как-никак! Расул на это говорит: «Я знаю, вы не поняли, о чем эти стихи. Но поверьте мне на слово, это — величайшая поэзия!» Зал замирает, не зная, как воспринимать такого рода заявление. Если оно сделано в шутку — это, конечно, одно. Если же всерьез… Пауза становится многозначительной, зал напряжен. И тут Расул с невозмутимым выражением лица выдает: «Это — мой перевод на аварский язык поэмы Александра Сергеевича Пушкина «Медный всадник»… Что тут начало твориться, невозможно передать словами — смех, крики «Браво!», «Гениально!», «Ну дает!».

Очень интересно было наблюдать за Расулом в бытовой обстановке — каков он по отношению к домашним, каковы его привычки. Мне, считаю, в этом смысле крупно повезло, так как я неоднократно бывал гостем Расула. Как-то раз, когда еще была жива-здорова любимая жена Расула Патимат, мы собрались у них на даче под Махачкалой. Брат Патимат, председатель какого-то большого колхоза, привез огромных размеров осетра, из которого мы сделали шашлык. А Расул только-только приехал из санатория, где он проходил лечение — ему промывали желудок. Выпивать ему было не то чтобы запрещено, но, во всяком случае, не рекомендовалось. Однако даже Патимат, накрывшая для нас шикарный стол, решила сжалиться над мужем, разрешив ему выпить с нами рюмочку вина. На что Расул сурово отвечал:

— Нет, Патимат, я пить не буду. Не могу. Иначе все лечение пойдет насмарку.

У нас, гостей, его непоколебимая позиция, естественно, вызвала нескрываемое уважение — еще бы, иметь такую силу воли! Но, как только Патимат на какое-то время отлучилась от стола, Расул, подмигнув мне, со словами «Лева, наливай!» быстро опрокинул рюмочку. Тут вновь вошла Патимат, посмотрела с жалостью на мужа:

— Расул, ну выпей рюмочку, это не страшно.

— Нет, Патимат, — тоскливо вздохнул Расул. — Я слово дал, ни капли до полного выздоровления!

Нам, понятное дело, не оставалось ничего иного, как провозглашать тост за тостом за здоровье хозяина дома, так твердо соблюдающего верность данному слову… В конце концов Расул «напринимался» до того, что не заметить этого было уже нельзя, тем более это не скрылось от зоркого глаза Патимат. Тогда Расул пошел в открытую:

— Патимат, дорогая, я думаю, ты права. Пожалуй, я с ребятами немножко выпью.

Патимат расцвела:

— Конечно, конечно, Расул!

После чего Расул попросил слова и встал с наполненным бокалом.

— Ну что ж, доктора в санатории мне сказали, что я неплохо восстановил там у них свое хозяйство. Так что теперь я, видимо, могу себе позволить все это хозяйство снова начать разрушать?

Чем замечателен Расул — так это своей удивительной естественностью, простотой в общении. Он — человек, не испорченный нашей цивилизацией. И потому к его поэзии, я думаю, вполне применимы слова Чайковского, сказанные о музыке: «Музыку создает народ, а мы, композиторы, ее только аранжируем». Расул Гамзатов замечательно «аранжировал» мысли своего народа. А еще ему необычайно повезло в том, что поэты Наум Гребнев и Яков Козловский сумели очень тонко прочувствовать и точно передать саму суть его поэзии, благодаря чему мы можем наслаждаться великолепными стихами Гамзатова в прекрасных переводах.

А ведь, как известно, сделать идентичный поэтический перевод очень трудно, порой и невозможно в принципе. Говорю это с полным основанием. Помню, как-то я решил перевести с помощью подстрочника стихи замечательного кабардино-балкарского поэта Алима Кешокова, признанного мудреца-философа. Но, увы, у меня это не получилось. Невероятно сложным оказалось сохранить авторскую мысль и одновременно авторскую форму-размер.

Но кое-кому это удается, и вот пример из того же Кешокова:

Такое вот четверостишие…

Вообще поэзия горских народов — это подлинная сокровищница духа и мысли. Кто, скажем, из поклонников Аллы Пугачевой не знает о том, что основой для ее знаменитой песни «Женщина, которая поет» послужило стихотворение великолепного поэта Кайсына Кулиева? Кому из поклонников творчества народного поэта Дагестана Расула Гамзатова неизвестен тот факт, что его отцом был народный поэт Дагестана Гамзат Цадаса? Как говорится, комментарии излишни. Вывод из всего вышеизложенного следует, по всей видимости, один — только те культурные достижения вливаются в общую копилку культурных ценностей человечества, которые питаются национальными традициями, имеют национальные корни. И к этому уже добавить нечего.

 

Как стать звездой

Марина Хлебникова * Надежда Шестак * Наташа Королева * Катя Лель * Маша Распутина * Лада Дэнс * Ольга Арефьева

Возникновение каждой новой эстрадной звезды — это всегда в своем роде маленькое чудо. И действительно, сам порой удивляешься, каким образом из вот этого юного существа, не имеющего пока никаких основ для работы на сцене — ни актерского опыта, ни большого и сильного певческого голоса, ни яркой артистической фактуры, ни умения владеть вниманием зрителя, словом, всех слагаемых нашей нелегкой профессии, — со временем вырастает звезда, вызывающая восторг многотысячных аудиторий.

Все это, естественно, в большой мере относилось и ко мне, когда я еще только-только начинал и было много разных предпосылок к тому, что ремесло певца так и останется для меня несбывшейся мечтой. Но в том-то и заключается талант педагога в сфере творчества, что он обладает умением, во-первых, увидеть, различить в робком, смущающемся абитуриенте способного человека и предоставить ему возможность учиться профессии, а во-вторых, развить, выпестовать талант своего подопечного, помочь ему зазвучать в полную силу.

Я довольно часто задаюсь вопросом о том, что же такое педагогический талант и в чем, так сказать, его щерило. Вот уже несколько лет я отдаю много времени педагогической работе, которая заключается в поиске и открытии новых звезд. И дело это, надо сказать, архисложное. Бывает, человек, на первый взгляд, не проявляет никаких особых творческих способностей. Махнешь на него рукой — а он вдруг через какое-то время уже в другом вузе у другого педагога начинает выдавать такое!.. Или наоборот. Человек явно музыкально развит, в нем видно личностное начало, желание учиться и так далее. А по окончании учебного курса всем становится ясно, что все это — пустота, одна лишь видимость. Таланта в этом человеке нет. Поэтому цена педагогической ошибки в любом случае достаточно высока, ибо за ней стоит человеческая судьба. Но я, видимо, педагог достаточно везучий, мне удавалось порой дать «путевку в жизнь» действительно талантливым ребятам. И в этом смысле очень показателен пример такой замечательной артистки, как Марина Хлебникова.

Начну с того, что мне однажды предложили преподавать в Музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных на вокальном отделении. Тогда, кстати, многие даже очень известные эстрадные артисты не имели специального высшего образования. Идея же создания такого отделения принадлежала Иосифу Давыдовичу Кобзону совместно с руководством вуза. На эстраде уже блистали такие популярные певицы, как Ирина Отиева, Валентина Легкоступова… но, несмотря на достигнутый, казалось бы, успех, им хотелось двигаться дальше, стать дипломированными специалистами своего дела. Так поступили в свое время Алла Пугачева, Лайма Вайкуле, Евгений Петросян, окончившие ГИТИС уже будучи звездами первой величины. Но если там они, так сказать, расширяли свои творческие возможности в других направлениях, то в Гнесинке был создан факультет «чисто» эстрадного пения. Таким образом, придя туда на педагогическую работу в 1990-х годах, я получил сразу шестерых учеников, среди которых были такие одаренные певицы, как Надежда Шестак (ныне уже народная артистка Украины), Инга Калвале… А для вокальных занятий с ними к нам назначили девочку-студентку фортепьянного факультета, которую звали Марина Хлебникова. Обязанности ее заключались в том, чтобы аккомпанировать моим ученикам. Но, судя по ее активности, желанию принимать участие во всех делах курса, одного этого ей было явно мало. И уже после нескольких уроков Марина стала помогать моим ребятам разучивать песни, грамотно выстраивать музыкальные фразы… Одним словом, вскоре я уже мог как педагог вполне на нее положиться.

Так как это было заочное отделение, мы занимались один месяц летом и один месяц зимой, но зато уж приходилось вкалывать с утра до позднего вечера. И Марина, будучи прекрасной пианисткой и неравнодушным к делам курса человеком, оказалась для меня незаменимым помощником. Порой я даже удивлялся ее музыкальной эрудиции: она с одинаковой легкостью играла классику, эстраду, джаз — словом, все, что требовала учебная программа, и даже более того. И вот спустя какое-то время Марина обращается ко мне с просьбой:

— Лев Валерьянович, можно, я спою вам две-три песни? Очень хотелось бы услышать ваше мнение.

— Пожалуйста, я слушаю.

Марина садится к роялю, играет, поет. А потом говорит:

— Дело в том, что скоро я заканчиваю Гнесинку как «классическая» пианистка. Но, если вы позволите, я хотела бы факультативно заниматься на вашем курсе вокалом.

Я не возражал, и все последующие годы Марина училась как бы на двух отделениях сразу. Хотя я, признаться, никаких особенных надежд на нее как на певицу не возлагал. Так прямо ей и говорил: «Марина, ты — хорошо образованная пианистка, У тебя есть жизненная хватка, прекрасные внешние данные, обаяние, шарм. Словом, налицо все слагаемые успеха. Но я, извини, не вижу у тебя настоящего эстрадного голоса…» То есть Марине никак не удавалось по-настоящему «распеться», «зазвучать» в полную силу. То, что, начиная с первого курса, на экзаменах ей обычно ставились хорошие отметки, дела не меняло — оценивалась в основном ее безусловная музыкальность. Все, что у нее пока было, это тембр. Исходя из этого, мы подбирали для нее вокальные произведения, не отличающиеся особой кантиленностью, распевностью. В таких случаях Марина, что называется, больше брала своими актерскими данными и природным шармом. Поэтому я часто предлагал ей петь шансон. И действительно, у нее совсем неплохо получались французские песни, где не нужно было применять кантилену. Тем более, что Марина, как грамотный музыкант, умела очень хитро обходить все острые углы, тем самым привлекая к себе внимание не как «вокалистка», а как «исполнительница». И лишь на предпоследнем году обучения Марина наконец «зазвучала», у нее прорезался неплохой голос.

А тут как раз подоспело одно событие. Наш курс укрепили еще двумя педагогами, и на факультет был приглашен преподавателем Александр Градский. В связи с чем ко мне подошел Кобзон: «Лева, если у тебя слишком большая нагрузка по студентам, ты можешь Двоих-троих смело передать Градскому». И я рассудил так: «Со стороны вокала я, как педагог, сделал с Мариной все, что только можно. А с точки зрения музыки, композиции и репертуара для нее конечно же нужнее будет Градский. Саша — прекрасный композитор, превосходный знаток всего современного репертуара…» Короче говоря, я предложил Марине перейти в группу Градского. Расстались мы с ней полюбовно и до сих пор находимся в прекрасных дружеских отношениях.

Не скрою, все это время я пристально и с большим интересом наблюдал за ходом ее артистической карьеры. Так, видимо, велико было ее желание покорить эстрадный Олимп, что сразу же по окончании Гнесинки Марина создала инструментальную группу и начала работать над своим репертуаром. Появился ее знаменитый хит «Чашка кофею», затем еще ряд шлягеров, после чего Марина Хлебникова получает наконец статус эстрадной звезды. А к моей искренней радости по поводу судьбы бывшей ученицы примешивается и чувство изумления. Я, повторяю, никак не ожидал, что за сравнительно короткий срок эта прелестная, милая девочка добьется такого успеха. Каюсь, что недооценивал Марину Хлебникову! Но если это и ошибка, то из тех, которые приятно сознавать, не испытывая чувства горечи…

Но если Марина была моей, если можно так выразиться, внеплановой ученицей, то с Надей Шестак я занимался с первого до последнего дня учебного курса. В результате из нее вышла незаурядная певица с очень красивым голосом, тяготеющая к традициям советской эстрадной песни. Мне было очень приятно заниматься с Надей, и я, честно говоря, сожалею о том, что она не осталась в Москве, где могла бы получить настоящую известность. Хотя и на Украине она сегодня пользуется большой популярностью…

Конечно же у меня на курсе учились не одни только девочки, были и способные ребята. Но в дальнейшем, к сожалению, у них не было возможности получить так называемую «раскрутку» в средствах массовой информации, без чего сегодня немыслима карьера молодого исполнителя.

Здесь я хотел бы сделать одно необходимое пояснение. На мой взгляд, педагогическая деятельность в области искусства не обязательно подразумевает прямую зависимость «учитель — ученик», осуществляемую непосредственно в стенах учебного заведения. Всем хорошо известно, какую роль в судьбе начинающего артиста играет порой счастливый случай, благоприятное стечение обстоятельств, возможность быть замеченным (и отмеченным!) кем-то из признанных мастеров. Все это зачастую и решает будущность талантливых людей, делающих свои первые шаги на сцене.

Таким именно образом и осуществились, на мой взгляд, творческие амбиции известной на сегодняшний день эстрадной исполнительницы Наташи Королевой. То есть хотя я и не имел удовольствия быть ее педагогом в вузе, но мое мнение о ней в определенной степени сыграло, надеюсь, свою роль. Надо сказать, что я всегда уделял огромное внимание работе с молодыми одаренными ребятами, о чем говорит моя работа в телепрограмме «Стар и млад», автором и ведущим которой я являлся. Главная цель этой передачи заключалась в том, чтобы помочь выйти на большую эстраду безусловно способным, но еще неоперившимся, не очень опытным и не имеющим известности артистам. В свое время я вел на телевидении и программу «Споемте, друзья!», в которой была рубрика «Музыкальное открытие». Поэтому всюду, где мне приходилось бывать с концертами, я получал возможность знакомиться и с многообещающими юными дарованиями. Так случилось, что во время одной моей поездки в Киев мне представили начинающую певицу, совсем еще девочку по имени Наташа. Сначала мне, правда, показали лишь ее фотографию, заверив, что это — очень талантливый ребенок, на которого мне явно стоит обратить внимание. Потом я встретился с ее мамой, искавшей возможности показать дочку людям, имеющим влияние в мире эстрады. Я дал согласие послушать ее «чудо-ребенка», и через какое-то время Наташа с мамой появились в Концертном зале «Украина», где тогда проходили мои гастроли. Наташа произвела на меня самое благоприятное впечатление, я убедился в том, что девочка действительно одарена, и обещал, что в какой-то из своих ближайших телепрограмм — или «Споемте, друзья!», или «Шире круг!» — обязательно дам возможность Наташе выступить со своим номером. Работал я тогда в тесном контакте с прекрасным мастером своего дела — редактором музыкальных массовых программ редакции народного творчества Ольгой Молчановой, всемерно помогавшей ТВ в поисках и «раскрутке» молодых талантливых ребят в основном из сферы художественной самодеятельности. Очень жаль, кстати, что сегодня на нашем отечественном телевидении нет таких программ, где творчески одаренные люди могли бы блеснуть своим мастерством… Что же касается Наташи Королевой, она, как я и обещал, спустя какое-то время появилась в одной из программ «Шире круг!». Хотя ей тогда было всего тринадцать лет, она показала достаточный уровень профессионализма: прекрасно пела, танцевала — словом, продемонстрировала себя с самой лучшей стороны. С этого момента она и попала, что называется, в фокус внимания телевизионных редакторов, занимавшихся поисками талантливой молодежи. Им тогда было известно все — что, скажем, в Киеве живет такая вот Наташа, в Одессе — Люся, а где-нибудь в Барнауле — очень одаренный парень Миша Евдокимов… После чего Наташу более активно стали приглашать в подобные программы, что в принципе и определило всю ее дальнейшую судьбу, ибо главное для начинающего артиста — быть вовремя замеченным. Я же, представив Наташу на телевидении, в дальнейшем несколько ослабил свое к ней внимание и не столь уж активно интересовался ее судьбой. Но Наташа, как я и предполагал, оказалась человеком талантливым не только в творческом, но и в жизненном плане. Не ожидая, так сказать, милостей от природы и проявив достаточную инициативу, она в итоге привлекла к себе внимание одной из крупнейших звезд нашей эстрады, замечательного композитора, поэта и исполнителя собственных песен Игоря Николаева. И в скором времени я с большой радостью приветствовал ее появление уже на большой профессиональной сцене с одним из хитов Николаева, который, как выяснилось, стал ее музыкальным продюсером, а в дальнейшем и мужем. Немалую роль во всем этом, надо сказать, сыграла опять же Наташина мама, трезво отдававшая себе отчет в том, что успех на телевидении в рубрике народного творчества — это еще только половина дела и нужно искать какие-то новые пути для выхода Наташи на серьезную профессиональную сцену. И сама Наташа, соответственно, понимала, что без своих собственных, только для нее предназначенных песен, без своего автора ей настоящей певицей не стать. А всем дальнейшим в ее жизни уже распорядилась судьба в образе Игоря Николаева…

Теперь, спустя несколько лет, мы с женой Ириной поддерживаем с Наташей и Игорем теплые семейно-дружественные отношения, чему во многом способствует и то, что наши загородные дома в Крекшине находятся рядом. Вообще в нашем дачном поселке есть всего три дома в шведском стиле с островерхими крышами, где живут артисты: в одном — Игорь с Наташей, в другом — Леня Агутин с Анжеликой Варум, а в третьем — Лева Лещенко со своей женой. Володя Винокур живет там же, но дом у него несколько иной конструкции. Причем надо отметить, что Наташа, несмотря на свой юный возраст, проявила себя столь оперативной и предприимчивой хозяйкой, что, начав строительство своего дома гораздо позже нас, опередила нас в этом где-то на полгода. Впрочем, такие темпы объяснялись еще и тем, что им с Игорем в то время, по существу, просто негде было жить. Когда же Игорь и Наташа пригласили нас на новоселье, гости немало подивились тому, как стильно, с каким художественным вкусом оформлено их жилище. Все предусмотрено — и место для занятий музыкой, и место для занятий спортом, и уютное местечко, где приятно отдохнуть, поваляться с книжкой в руках… Одним словом, дом вышел на славу. Ну и, естественно, кроме того, что мы с Наташей — добрые соседи, мы иногда выступаем с ней в сборных концертах и вообще всегда очень рады видеть друг друга. Не знаю, кому это доставляет больше удовольствия, но мне приятно сознавать, что и я прикоснулся когда-то к ее судьбе…

По-своему интересна, на мой взгляд, и творческая судьба еще одной молоденькой девушки, ныне — популярной эстрадной исполнительницы, становление которой происходило на моих глазах и не без моей активной поддержки. Речь идет о Кате Лель. С Катей мы познакомились однажды в Парке культуры и отдыха имени М. Горького, где проходило мое выступление. Она пришла ко мне за кулисы и довольно смело заявила о том, что мечтает о будущем эстрадной певицы, а кроме того, надеется увидеть себя еще и в качестве композитора и автора стихов для песен. Все, о чем она меня попросила, — дать ей возможность показаться мне с целью поступления в Институт имени Гнесиных. Поскольку я в то время был преподавателем Гнесинки, я не мог ей в этом отказать. Таким образом, она в назначенное время пришла в мой учебный класс, села к роялю и исполнила несколько песен собственного сочинения. Я, честно говоря, мало что понял, так как в этот момент куда-то безумно торопился. Предложил ей встретиться на следующий день в Лефортове, где тогда находился мой главный офис. При новой встрече Катя спела мне свои песни уже с микрофоном. Это показалось мне довольно любопытным. Я предложил ей сделать студийную запись, чтобы понять, как ее голос ложится на магнитофонную пленку-Катин тембр с характерной легкой сипотцой мне понравился, но дело было не только в этом — Катя просто-таки удивила меня своей музыкальностью. Но когда я предложил ей поступить ко мне на курс, обнаружилось одно обстоятельство — Катя в данный момент учится в своем родном городе Нальчике на втором курсе Музыкально-педагогического института. Существовал еще и ряд других сугубо житейских проблем, которые нельзя было решить одним махом. Тогда Катя вновь проявила инициативу, попросив меня дать ей возможность работать в качестве эстрадной певицы в моем «Музыкальном агентстве». В тот момент у меня в театре не было вокальной группы, и я как раз всерьез подумывал над ее созданием. И я решил рискнуть.

— Ну хорошо, — говорю, — а можешь ты в таком случае поехать со мной на гастроли?

Катя, даже не удивившись, спрашивает:

— Когда?

— Да буквально через день.

— Нет вопросов!

Мне, честно говоря, очень понравилась такая готовность к работе.

— Ну ладно, — говорю я ей, — только нужно будет срочно сделать одно дело. У тебя ведь, по сути, есть лишь одна минусовая фонограмма, так что тебе надо с моими музыкантами записать еще одну. Лучше всего, я думаю, выбрать какую-нибудь популярную песню в стиле ретро.

И мы выбрали с ней песню «Мишка, Мишка, где твоя улыбка», которую Катя потом с большим успехом исполняла довольно долгое время.

Так началась для нее гастрольная жизнь. Катя оказалась очень деятельным, пытливым человеком, мы с ней подружились. Она мне часто читала свои стихи, показывала музыку, но я понимал, что это все пока еще достаточно приблизительно и условно для того, чтобы стать своей песней. Со временем я также помог Кате перевестись из Нальчика в Институт имени Гнесиных на второй курс. Мы, помимо вокала, очень активно работали над созданием ее сценического имиджа — Катя быстро переросла ученический уровень, так что я уже мог организовывать. Для нее ее собственные выступления. И на последних курсах Гнесинки Катя начала выступать со своими сольными программами. Немаловажную роль в ее судьбе сыграло и то, что Я познакомил ее с моим хорошим другом, предпринимателем Александром Волковым, который и по сем день является ее продюсером. Я объяснил Саше, что «раскрутка», «промоушен» современной эстрадной исполнительницы — дело далеко не простое, требующее больших финансовых вложений. Мы с ним довольно долго обсуждали эту тему, после чего он сделал такое заключение: «Да, мне эта девушка понравилась. Есть в ней что-то своеобразное, отличающее ее от других. Так что, пожалуй, я рискну и стану продюсировать ее «промоушен». Таким образом, Катя, будучи еще студенткой Гнесинки, смогла записать несколько песен, которые успешно «засветились» в телерадиоэфире. С этого момента я, уверовав в ее силы, перестал уделять ей столько внимания, сколько прежде, и помогал разве что в выборе репертуара. Катя с блеском защитила диплом и, став профессиональной певицей, время от времени подтверждает свои талант и мастерство, например, такими популярными хитами, как «Елисейские поля», «Это я по тебе скучаю»… Мы с ней находимся в самых дружеских отношениях и как-то на одном из моих творческих вечеров исполнили дуэтом песню Андрея Савченко «Учитель и ученица». Немалую роль в продвижении Кати на эстраду сыграл также и известный музыкальный продюсер Юрий Айзеншпис, который, как я думаю, взялся за это по просьбе Саши Волкова…

И третьей из самых достойных моих учениц является, вне всякого сомнения, Оля Арефьева — очень самобытная творческая личность, пишущая свою музыку, свои стихи. Поскольку она активно работает в так называемой «неформальной» музыке, современном андеграунде, ее имя, возможно, не очень известно в кругах почитателей облегченной «попсы». Но это никак не умаляет ее мощного творческого потенциала. Одна из самых известных ее песен в этом духе — «Зачем нам война, пошла она на!..». Вообще же Оля работает в оригинальном стиле регги, основанном на национальной русской мелодике. Она конечно же принадлежит стихии рок-н-ролла, поэтому и менталитет ее направлен в сторону серьезных, философских проблем. Когда она впервые появилась у нас в Гнесинке и начала исполнять под гитару свои песни, я сразу почувствовал некое равное стремление как к бардовской, авторской песне, так и к рок-музыке. Я понял, что Оля по складу дарования — человек своеобразный, с особым видением мира, и потому постарался не нагружать ее чрезмерно эстрадными песнями из общепринятого репертуара. На экзаменах она исполняла либо свои собственные сочинения, либо русские народные песни, которые ей были наиболее близки, интерпретируя их в ключе современной стилистики. Во всяком случае, в кругах молодежи, ориентированной на «неформальную» музыку, стоящую вне общего потока масс-культуры, Ольга Арефьева пользуется необычайной популярностью. И не случайно, наверно, такой серьезный, взыскательный человек, как Артемий Троицкий, приглашал ее в свое время в свою знаменитую программу «Кафе «Обломов». С Ольгой мы также время от времени встречаемся — она активно выступает в качестве исполнительницы в моем «Музыкальном агентстве». И я немало горжусь тем, что помог ей в выпуске первого альбома, который, к слову, был моментально распродан…

Все это дает мне основания думать, что моя преподавательская практика в Гнесинке принесла определенные плоды и все мои усилия по взращиванию и пестованию молодых дарований не прошли даром.

Происходили в моей жизни и события иного плана, когда я как бы и не оказывал никакого непосредственного влияния на судьбу начинающего исполнителя, но тем не менее, надеюсь, наши пути пересекались не без пользы для его дальнейшей судьбы. Ведь что означала, скажем, для никому пока не известного певца или певицы из провинции возможность выступить в сольном концерте эстрадного артиста, как не шанс продвинуться вперед еще на одну, пусть даже маленькую, ступень? Тем более, если это происходило в те незапамятные времена, когда порой путь на вершину успеха мало чем отличался от крестного пути. Это сегодня возможно все — заплатив какую-то необходимую сумму, вы моментально показываетесь в какой-нибудь популярной телепередаче и в одночасье заявляете о себе. Что там будет дальше, это уж как Бог даст… А тогда, когда, к примеру, начинала свой путь на большую эстраду замечательная певица Маша Распутина, ей довелось много чего испытать — и вдоволь помотаться по периферии в составе каких-то сомнительных концертных бригад, и попеть по ресторанам перед соответствующей публикой…

Если мне не изменяет память, впервые я увидел Машу во время одного из моих концертов на стадионе, где она работала у меня на так называемом «разогреве», то есть исполняла несколько своих песен в самом начале, после чего я уже пел свою сольную программу. Маша, которая выступала тогда еще под своим настоящим именем — Алла Агеева, была фантастически молода, красива, очень изящна и пластична. Во всем ее облике, в манере пения ясно читалась неудержимость и одержимость ее натуры. Когда она буквально вылетала на сцену, сияя своими огромными горящими глазами, в черном комбинезоне, подчеркивающем ее идеальную фигуру, публика испытывала нечто вроде эмоционального шока. Помню, меня поразила одна деталь ее сценического костюма — белые, доходившие до локтей перчатки. Яркая, броская блондинка с красиво очерченной линией губ, сверкая то и дело ослепительной улыбкой, она как метеор носилась по гаревой дорожке, пытаясь взбудоражить, «завести», «взорвать» зрительскую массу, вывести ее из состояния спокойного созерцания. В этом Маша явно опережала свое время, ибо до такого метода эмоционального воздействия наша эстрада тогда еще не доросла. И когда ко мне подходили мои коллеги-специалисты с вопросом: «Ну как тебе эта девушка?» — я отвечал: «Да, она обязательно станет звездой». В ней чувствовались незаурядные вокальные способности, и хотя исполняла она какую-то жуткую ерунду, силой своего таланта так завораживала публику, что вообще не думалось, о чем она поет. Но главным ее достоянием являлся конечно же ее экспрессивный, широкого диапазона голос. Кроме того, она брала за душу своей искренностью — было видно, что певица отдается стихии исполнения не на сто, а на сто восемьдесят процентов. Меня, естественно, не могло не заинтересовать такое новое явление на нашей эстраде. Но в разговоре со мной она была достаточно сдержанной, чувствовалось, что ее несколько смущает уделяемое ей внимание. И это было объяснимо. Уж очень труден и долог был тогда путь артиста из периферии на столичную эстраду. Но вот спустя какое-то время у Маши Распутиной (такой звучный псевдоним они придумали вместе с ее продюсером Владимиром Ермаковым) появился наконец хит, с которым она приобрела настоящую известность, — это была песня композитора Игоря Матеты «Играй, музыкант». Затем Вячеслав Добрынин пишет для нее песню «Льется музыка, музыка, музыка», открывшую ей дорогу на телефестиваль «Песня года». И снова ее выступление произвело впечатление мощного эмоционального «залпа», сражающего публику наповал.

С тех пор у Маши начался очень успешный творческий союз с легендарным поэтом-песенником Леонидом Петровичем Дербеневым, не прекращавшийся До самой его смерти. Предполагалось, что Маша будет петь песни только на его стихи. И в самом деле, Дербенев сумел настолько тонко и точно прочувствовать саму суть, сам нерв исполнительской манеры! Маши, что сочиненные им тексты шли как будто бы из самого нутра певицы. Чего стоит в этом смысле хотя бы знаменитое песенное «требование» Маши: «Увезите меня в Гималаи, в первозданной побыть тишине, там раздеться смогу догола я, и никто не пристанет ко мне!», заканчивающееся «угрозой»: «А не то я завою, а не то я залаю, а не то я кого-нибудь съем!» Представить себе подобные экстравагантные тексты в репертуаре какой-либо другой певицы, кроме Маши, просто невозможно, это «идет» ей, и только ей. Точно такое же абсолютное «слияние» автора и исполнительницы происходит и в песне Матеты «Живи, страна, необъятная моя Россия», раскрывающей дарование Маши как певицы плоть от плоти народа, остро ощущающей его боли и радости.

С другой стороны, такого рода «опека» со стороны уважаемого поэтического мэтра была для Маши, быть может, и несколько чрезмерной, особенно в последние годы его жизни. Певице, по-моему, было тесновато в рамках одного предложенного ей имиджа, ее широкая натура рвалась на простор. Дарование Маши Распутиной — очень разноплановое. Я убежден, что, если бы она начала, скажем, сниматься в кино, из нее получилась бы очень неплохая драматическая актриса. Ее актерская природа, мне кажется, близка природе Нонны Мордюковой, а по части сексапильности она вполне бы могла поспорить с Мэрилин Монро. И в этом смысле ее псевдоним — Маша Распутина — подходит ей как нельзя лучше… Но в любом случае мне приятно сознавать, что я в какой-то, пусть даже и малой степени способствовал когда-то становлению этой прославленной ныне певицы, что, думаю, и дает мне сегодня право считать себя в некотором смысле ее предсказателем в искусстве. За что Маша, как я знаю, платит столь же искренним и теплым ко мне отношением…

Не знаю, чем уж вызвано особое расположение ко мне Господа Бога, но то, что он время от времени посылает мне встречи с очень красивыми и очень талантливыми представительницами прекрасной половины человечества, — неоспоримый факт.

Ладу Дэнс я впервые увидел на песенном фестивале в Юрмале, когда она еще была участницей вокального ансамбля «Женсовет», в который, помимо нее, входили певицы Светлана Лазарева и Алена Витебская. Затем все они, как мне кажется, приняли правильное решение — каждая из них занялась собственной сольной программой. Во всяком случае, имена Лады Дэне и Светланы Лазаревой стали широко известны публике. Лада Дэнс увлекалась музыкальным стилем «техно-поп», а» ее муж Леонид Величковский стал ее продюсером. И надо сказать, Лада очень удачно вписалась в формат молодежной эстрады. С этого, собственно, времени мы и начали с ней дружить.

И как-то, находясь в одном круизе, где мы оба давали каждый по своему сольному концерту, я подошел к ней со следующим замечанием:

— Лада, если позволишь, я на правах старшего товарища мог бы проанализировать твое творчество. Вот сегодня, скажем, я слышал, как ты наряду с «техно-попом» исполняла песни совсем другого характера, одну из них — чисто джазовую. Почему ты себя так обедняешь? Почему не поешь настоящий классический джаз, голосовые песни, обладая такими великолепными возможностями? Жаль не использовать такое богатство…

— Ты знаешь, — отвечает она, — я тоже об этом думала. Но я все еще сомневаюсь — а вдруг у меня не получится?

— В таком случае, — говорю, — весь возможный риск я готов взять на себя. Во-первых, мы обязательно должны спеть с тобой дуэт, по которому будет снят видеоклип, а во-вторых, я тебе настоятельно рекомендую спеть концерт с живым оркестром.

И вот спустя какое-то время после нашего возвращения Лада наконец решилась реализовать мои предложения. Она подготовила программу с джаз-оркестром Олега Лундстрема, и ее концерт прошел в Театре эстрады при огромном стечении публики.

С этих пор закончилась ее жизнь в «техно-попе» и началась жизнь в, так сказать, «настоящей» эстрадной музыке. Мы записали с ней очаровательный дуэт — песню Олега Сорокина на стихи Леонида Дербенева «Ни к чему» и сняли, как и планировалось, видеоклип, после чего наша дружба с Ладой окрепла еще больше. И теперь во всех концертах, где я выступаю в качестве организатора или продюсера, непременно выступает Лада Дэнс. Должен сказать, что Лада — великая выдумщица, на концертах она постоянно поражает нас разнообразными «приколами» — то наденет какой-то невероятный парик, то выйдет на сцену в совершенно умопомрачительном наряде… Ее стремление к экстравагантности, своеобразному эпатажу, желание удивить, шокировать публику не знает предела. А еще необычайно интересно наблюдать за прихотливыми извивами ее сценических фантазий: то она вдруг поет «неформальную» музыку в духе андеграунда, то достаточно сложные камерные партии на грани джаза и музыки «соул». Так что сегодня Лада, безусловно, исповедует достаточно тонкую музыкальную эстетику и демонстрирует великолепный исполнительский вкус. Правда, уйдя из «техно-попа», она до конца еще не нашла себе подходящей «ниши» в так называемой «попсе», без которой сегодня не обходится ни один популярный исполнитель. Но если бы я начал составлять свой собственный рейтинг для всех наших сегодняшних эстрадных певцов, то думаю, что Лада Дэнс вошла бы в его первую пятерку.

 

Иосиф Кобзон

Основная черта Иосифа Кобзона как феномена нашей современной отечественной культуры — это, на мой взгляд, его необычайно тонкое артистическое чутье, умение уловить и выразить самую суть времени, суть происходящих в нем изменений. Этим и объясняется его поистине фантастическое «долгожительство» на музыкальном эстрадном Олимпе. При этом, что поразительно, Иосиф никогда не был артистом конъюнктурным, никогда не гонялся за сиюминутной модой. Напротив, зачастую он сам эту моду и диктовал — стоит хотя бы вспомнить его, казалось бы, неожиданное обращение к жанру русского романса в середине «застойных» 1980-х годов. Что мне, как певцу, всегда было близко — его бесчисленные творческие метаморфозы происходили исключительно в вокальной плоскости, никак практически не отражаясь на его всем знакомом сценическом имидже, неизменном и по сей день. Да и к чему было бы все это, если данный ему от Бога голос способен выражать тончайшие оттенки чувств? С другой стороны, Иосиф всегда был у нас редким везунчиком. Кто знает, как сложилась бы его судьба, не встреться он в нужный момент с выдающимся композитором 1960-х годов Аркадием Островским, создавшим для него и для певицы Майи Кристалинской суперпопулярную в те времена «шлягерную серию» «А у нас во дворе»? Ту самую, в которой место и время действия Истории переместились во двор каждого дома.

А время было удивительное — доброе, спокойное и тихое. И стало слышно то, что раньше заглушалось бравурными маршами и песнями про «перелетных птиц», — «Каблучками стучит по асфальту она…». Она — это девчонка нашей юности, с высоченной копной волос «а-ля Бабетта», в узенькой юбочке выше колен и в туфельках-лодочках с тонюсенькими каблучками-шпильками. И то, что наш замечательный поэт-песенник Лев Ошанин расслышал в гуле времени именно этот негромкий, милый цокот каблучков, я считаю его гениальной творческой находкой. Стоит мне с этих пор услышать голос Иосифа Кобзона, который словно бы даже и не поет, а искренне и задушевно повествует: «А у нас во дворе есть девчонка одна…», как на меня волной накатывает аромат того времени, когда мы все — и родные, и соседи, и вовсе порой незнакомые люди — ощущали себя большой единой семьей. Когда по праздникам все жители, скажем, дорогих моему сердцу Сокольников высыпали во двор, который заполнялся столами с нехитрой домашней снедью — пирожками, печеной картошкой, квашеной капусткой, ну и, естественно, водочкой, куда же без нее… Да, пусть мы жили тогда небогато, но дружно. Да, пусть это была, по меткому наблюдению группы «Дюна», «коммунальная страна», но процент человечности и чувства локтя (если такое вообще можно измерять в процентах) был тогда у нас неизмеримо выше, чем сейчас…

Вот эту-то неповторимую «интонацию человечности» необычайно точно выразил тогда Кобзон. С другой стороны, как говаривал Суворов, раз повезло, два повезло, но надобно и умение! Я не был свидетелем того, как Иосиф, по слухам, «доставал» Островского с Ошаниным просьбами продолжить столь блистательно начатый ими шлягерный «дворовый сериал», но если даже так оно и было, это только делает честь характеру и чутью исполнителя. Уж кому-кому, а мне-то хорошо известно, что такое найти своего песенного автора. Чем был бы, к примеру, тот же Лев Лещенко без «Белой березы» Владимира Шаинского, «За того парня» Марка Фрадкина или «Дня Победы» и «Соловьиной рощи» Давида Тухманова? А разве все эти шедевры нашей песенной лирики мне, как певцу, с неба упали, достались без всяких трудов и хлопот? Или, допустим, удивительное певческое мастерство того же Иосифа Кобзона на него что, с луны свалилось, само по себе, безо всякой вокальной школы? Нет, конечно нет, чудес на свете не бывает.

Насколько мне известно, Иосиф родом из Днепропетровска. Приехал в Москву и поступил в Музыкально-педагогический институт имени Гнесиных в 1958 году. Будучи студентом, как и я, подрабатывал на авторских вечерах известных композиторов. На одном из таких концертов на Иосифа и обратил внимание композитор Островский, после чего родился популярный в то время вокальный дуэт Иосиф Кобзон — Виктор Кохно, исполнявший сразу ставшую любимой всеми песню «Мальчишки». Казалось бы, путь открыт и надо теперь развивать успех в намеченном направлении, как это обычно делают нынешние скороспелые эстрадные мальчики и девочки, тут же начинающие бешено эксплуатировать «золотую жилу», открывшуюся им в первом удачно подобранном шлягере. Не таков был Иосиф, всегда отличавшийся вдумчивым и рассудительным подходом к чему бы то ни было. Он, видимо, понял, что, продолжая одну лишь линию романтически приподнятых «Мальчишек», он будет, разумеется, иметь с этого определенные творческие и материальные дивиденды, но никаких новых открытий его на этом пути уже не ожидает. В данном случае не включается в работу его главное богатство — задушевность и проникновенность интонации в сочетании с красивым бархатным тембром баритона подлинно кантиленного звучания. А это, уж поверьте мне как профессионалу, чрезвычайно редкое явление. Именно кантиленность, распевность, способность тянуть ноту и отличает, собственно, так называемые «задушевные» песни Кобзона от «задушевных» песен признанных корифеев этого жанра Марка Бернеса и Владимира Трошина, которых, при всем к ним уважении, певцами в полном смысле слова назвать все же нельзя. Чтобы быть певцом, нужно иметь голос. История, кстати, знает массу примеров того, как люди с блистательными голосовыми данными так и не достигали успеха. Причина, очевидно, в том, что их подчас великолепному в техническом отношении вокалу недоставало как раз той самой задушевности, которая единственно и переводит исполнение из регистра пафоса в регистр лирики.

Конечно, Иосиф, будучи студентом Гнесинки, вряд ли вдавался в подобные аналитические выкладки. Скорее всего, в то время он постигал тонкости вокального искусства больше интуитивным, подсознательным путем. Но как мне кажется, он решил для себя, что уж точно никогда не станет петь в манере громогласного «короля советского радиоэфира» Владимира Бунчикова и иже с ним. Иосиф знал, что ему нужно искать свою дорогу, исходя из собственных природных данных. Благо к этому располагала и тогдашняя эстрадно-музыкальная конъюнктура. В «нише», избранной для себя Кобзоном, конкуренцию ему могли составить лишь суперпопулярные в то время Марк Бернес и Владимир Трошин. Но они, как я уже сказал, были все-таки не певцами, а поющими драматическими актерами. Таким образом, вплоть до появления в 1962 году ярко вспыхнувшей звезды Муслима Магомаева у Кобзона ни на эстраде, ни в эфире серьезных соперников не было. И немудрено — его богатый, сильный, неповторимого тембра бархатный баритон, образно выражаясь, вошел в уши целого поколения.

А чуть позже, вслед за Магомаевым, на сцену хлынул просто-таки поток талантливых эстрадных исполнителей, таких, как Виктор Вуячич, Вадим Мулерман, Владимир Макаров, Валерий Ободзинский… Это очень наглядно показал конкурс эстрадной песни 1964 года, в котором, кстати, принимал уже участие и я, будучи студентом первого курса ГИТИСа. Словом, было ясно, что состоялось рождение совершенно новой певческой генерации, неоспоримое лидерство в которой принадлежало Иосифу Кобзону. (Несмотря даже на то, что на упомянутом конкурсе лауреатом первой премии стал Володя Макаров, а Кобзон и Вуячич поделили между собой вторую и третью. Так ведь какую песню пел тогда Володя, это ж тоже нужно понимать! А исполнял он не более не менее как «Смело, товарищи, в ногу», причем в эстрадном плане это выглядело достаточно оригинально.) Что касается моего участия в этом мероприятии, то я тоже постарался не ударить в грязь лицом. Отставив в сторону микрофон (вот, дескать, я каков), начал петь, что называется, вживую. Но сия дерзкая инициатива особого впечатления на жюри не произвела, и я «слетел» с первого же тура. Но в своем отчаянном поступке не раскаивался, отлично понимая, что главное сейчас для меня, студента, не победа, а участие… Кстати, когда за кулисами ко мне подошел фаворит конкурса Володя Макаров, дружески похлопал по плечу и участливо поинтересовался, кто я, что я да откуда, я воспринял это как должное — вот, дескать, такая звезда, а выделил меня из всех других участников! Значит, что-то во мне, видимо, есть…

Уже будучи артистом Театра оперетты, я довольно часто принимал участие в концертах оркестра Гостелерадио под управлением Юрия Силантьева, в которых участвовал и Иосиф. Мы с ним, естественно, видели и слышали друг друга, но до близкого знакомства дело пока не доходило. С другой стороны, психологически это было и понятно — кто был он и кто я. Кобзон был признанной звездой, с ним носились администраторы концертов, он никак не был обижен невниманием со стороны ведущих композиторов. Я же, как начинающий певец эстрады, в то время только лишь нащупывал свою собственную творческую «нишу», подыскивая нужный репертуар. Пока же приходилось довольствоваться песнями, уже исполненными кем-то до меня.

А на эстраде в это время был подлинный бум, связанный с появлением молодого Муслима Магомаева. Муслим пользовался таким оглушительным успехом, что, похоже, соперничать с ним было просто некому. На фоне этой бурной, яркой «магомаевской экспансии» фигура Иосифа Кобзона, казалось бы, несколько потускнела, ушла в тень. Но мне, несмотря на молодость, чутье все же подсказывало, что долго так продолжаться не может. И как оказалось в дальнейшем, я не ошибся. Иосиф — от природы стайер, бегун, так сказать, на длинную дистанцию, умеющий тщательно рассчитывать свои силы. А Муслим — великолепный спринтер, способный так «рвануть на стометровку», как дай Бог каждому, но зато и выплеснуть в этом рывке огромное количество заложенной в нем энергии. То есть Муслиму, человеку чрезвычайно эмоциональному, нужно было все сразу, немедленно. И он почти мгновенно добился всего, о чем может только мечтать артист, — популярности, славы, достатка, армии поклонников… Он настолько высоко поднял свою планку, что удержать ее на такой высоте было достаточно непросто. Тем не менее в течение лет десяти Магомаев был у нас на эстраде певцом номер один. Причем, что самое интересное, никто его с вполне заслуженного «трона» не свергал. Муслим уступил его сам, следуя свойствам своего же характера, — когда он понял, что всего в жизни добился, что стремиться ему теперь вроде бы уже не к чему, он просто-напросто расслабился, отпустил, образно говоря, вожжи и успокоился на достигнутом…

И тогда, что совершенно закономерно, вперед вновь вырвался Иосиф Кобзон — со своей беспредельной работоспособностью, неуемным стремлением подчинить себе все существующие песенные жанры и неодолимой жаждой заполнить собой весь эстрадный мир. Такой уж у него характер — быть вторым ему никак не по нутру. Конечно, жизнь есть жизнь, приходилось и ему порой бывать на вторых и на третьих местах, но аутсайдером, замыкающим Кобзона представить просто невозможно! Даже теперь ни у кого не повернется язык сказать, что «Иосифа нет», что «Иосиф иссяк», «испелся» и так далее. Он, зрелый уже человек, достигший феерических высот в профессии и завершивший, казалось бы, свою песенную карьеру, даст сто очков вперед любому, кто посмеет усомниться в его безусловном лидерстве в пределах жанра.

И вот с такой феноменальной личностью свела меня судьба летом 1970 года в Тамбове на фестивале «Мелодии друзей», где нам с Иосифом Кобзоном довелось выступать на одной концертной площадке в сопровождении джаз-ансамбля из оркестра Вадима Людвиковского. Причем Кобзон не был даже предварительно заявлен на афише как участник концерта. Его положение давало ему право пребывать в свободном полете, быть не связанным никакими обязательствами. Он выбирал свои дороги сам. И тут Володя Чижик, первая труба джаз-ансамбля, звонит Иосифу в Москву со следующим предложением: «Не мог бы ты приехать сюда и поддержать нас своим авторитетом — выступить в роскошном новом зале на тысячу четыреста мест с великолепной аппаратурой?» Иосиф дает согласие. Но, как я подозреваю, соблазнил его Чижик отнюдь не классным залом и роскошной аппаратурой. Причина была в другом. В этом фестивале помимо нас принимали участие и звезды из так называемых стран народной демократии. Утверждать не буду, но догадываюсь, что Иосифа, который в это время, после развода с Людмилой Гурченко, был, так сказать, одиноким, связывали некие романтические отношения с очаровательной певицей из Югославии Лилиан Петрович… Но, как бы там ни было, внезапное появление Кобзона в Тамбове, где его никто не ожидал, произвело на публику ошеломляющее впечатление. Бесспорно, он был там номером один. При каждом его выходе на сцену зрители просто вставали с мест. К тому же Иосиф завершал программу фестиваля своими головокружительными шлягерами, звучавшими по радио с утра до вечера.

Что касается меня, я о подобном собственном репертуаре мог только мечтать. Ни одного хита типа «Не плачь, девчонка» или «Родительский дом» у меня тогда еще не было. Все песни доставались мне, так сказать, «с барского плеча». Таким образом, когда меня наконец представили Кобзону, я смотрел на него как на небожителя. В Москве мы уже встретились с ним в преддверии осени в Киноконцертном зале «Октябрь», где он выступал с оркестром Людвиковского. Надо было видеть, как Иосиф подкатил к служебному входу на своем шикарном «бьюике», пожалуй единственном тогда в Москве. А если еще учесть, что он дружил с Юрием Гагариным и вообще был коротко знаком практически со всеми сильными мира сего… Однако я набрался храбрости и обратился к нему с просьбой: «Иосиф, дело в том, что я хочу принять участие в Четвертом Всесоюзном конкурсе артистов эстрады, который состоится в сентябре этого года. Но у меня серьезная проблема — нет такой ударной песни, с которой я мог бы рассчитывать на призовое место. Не поможете ли вы мне в этом вопросе?» Иосиф отвечает, как и подобает истинному олимпийцу: «Вы знаете, Лев, я как раз сейчас разучиваю очень хорошую песню Павла Аедоницкого на стихи Расула Гамзатова «Берегите друзей». Но вам она, как я вижу, сейчас гораздо нужнее. Так что, если хотите, берите ее и учите…» Мог бы так поступить человек мелочный, жадный, завистливый, опасающийся конкуренции? Да никогда в жизни! Так поступают либо люди очень добрые, либо очень щедрые, либо очень уверенные в своих силах. Мало того, Иосиф же рекомендовал Оскару Фельцману дать мне для исполнения на конкурсе его знаменитый балладный триптих на стихи Роберта Рождественского — «Балладу о красках», «Балладу о знамени» и «Огромное небо». Таким образом, во многом благодаря Иосифу у меня постепенно подобрался неплохой конкурсный репертуар, с которым я и выступил. Что касается песни «Берегите друзей», которая могла бы, я думаю, стать одним из украшений песенного репертуара Иосифа, она в итоге стала «моей» песней, которую я впоследствии исполнял довольно часто. Не знаю, что чувствовал в эти моменты Иосиф, принимавший участие в тех же концертах, но мне было бы, честно скажу, не по себе, если бы кто-то «параллельно» со мной вздумал бы взять на вооружение какой-либо из моих хитов, такой, скажем, как «Родительский дом». Также с легкой руки Иосифа мне досталась добавившая мне немало популярности песня Павла Аедоницкого на стихи Юрия Визбора «Я вас люблю, столица».

Но жизнь есть жизнь, и судьба нередко сталкивает между собой даже тех, кто желает друг другу только добра. Так в принципе случилось и с нами. После того как я, по сути, выиграл конкурс артистов эстрады, разделив на нем второе место с «Песнярами» и «Диэло» (первая премия тогда не присуждалась вообще), я стал участвовать в международных песенных фестивалях. И вот в 1972 году мне предложили поехать на конкурс в Сопот. Для этого, как я уже не раз рассказывал, была выбрана песня Марка Фрадкина «За того парня», на которую, как я узнал чуть позже, очень рассчитывал в свое время Иосиф Кобзон. Мало того, он уже начал исполнять ее в своих концертах и даже записал на радио. А после того как я спел ее с потрясающим успехом в Сопоте, «За того парня» немедленно включили в «звездный» список телевизионного фестиваля «Песня года-72». И тут же возникла дилемма: кому там представлять песню — Лещенко или Кобзону? кто будет ее петь? В итоге мы пришли к совершенно невероятному, неслыханному в истории песенных конкурсов соглашению: первым эту песню будет петь Кобзон (в своей, естественно, трактовке), а буквально вслед за ним я — в своей! Можно себе представить изумление миллионов телезрителей, которым пришлось слушать дважды одну и ту же песню! Иосиф исполнял ее как своего рода сдержанную балладу в «гитарно-лирическом» плане, я же, напротив, нажимал на эмоциональность, вплоть до ее «пикового» выплеска на коде: «Все, что было не со мной, помню!» Сразу же скажу, что победителем в этом необычном соревновании не стал из нас никто, успех мы поделили поровну. И как ни удивительно, остались после всего этого добрыми друзьями! Не могу себе вообразить подобной ситуации ни с одним больше из своих коллег по песенной эстраде…

И дело ведь тут было не только в решении пресловутого вопроса: «Кому это петь?» Все обстояло гораздо сложнее. Это теперь, четверть века спустя, мы с Иосифом немного размежевались по части нашей с ним репертуарной политики. А в то время мы имели с ним в этом смысле достаточно много общего. Он — баритон, и я — баритон. Он — певец преимущественно лирико-гражданственного направления, и я — певец преимущественно лирико-гражданственного направления. По идее сам Бог как бы велел нам обоим то и дело сталкиваться лбами как при «добыче» репертуара (а это порой именно добыча, охота и все такое), так и при выходе с оным репертуаром на широкую публику. Ибо кормит-то нас, артистов, не кто иной, как Ее Величество Публика! То есть ну никак я, певец Лев Лещенко, не мог не ревновать певца Иосифа Кобзона ко всему, что касается творчества, — к поэтам-песенникам, композиторам, аплодисментам… Не сомневаюсь, что и Иосиф относился ко мне с известной долей ревности. Но между нами никогда не возникало ни малейшего антагонизма. Чем это объяснить, не знаю. Напротив, с самых давних пор наши с ним отношения складываются по схеме «папа» и «сынок». «Сынок», соответственно, я. Куда бы нас с ним ни забросила совместная гастрольная судьба, Иосиф на нравах старшего брал опекунство (и не только, кстати, надо мной одним), щедро одаривая поистине отеческой заботой. На что я, естественно, отвечаю ему столь же искренней «сыновней» любовью, хотя по возрасту он мне в «папаши» никак не подходит. А что есть жизнь каждого артиста, как не череда бесконечных гастролей, переездов с места на место?

Помню, в том же памятном для меня 1972 году группу артистов, в которую, кроме нас с Иосифом, входили Галина Ненашева, Валерий Ободзинский, Александр Лифшиц и Александр Левенбук из «Радионяни» и множество других, не менее известных звезд эстрады, пригласили на проведение новогодней кампании в Ижевске. Лидером нашего представительного артистического коллектива является, безусловно, Иосиф. Все прекрасно знают, что Новый год нам доведется встречать, увы, не у себя дома, а в скромных апартаментах ижевской гостиницы. Понятно, что все с нетерпением ждут новогоднего вечера. Но у нас с Иосифом есть в этом отношении своя «маленькая тайна», то, о чем еще не знают другие: сразу же после боя Кремлевских курантов по телевидению начнется демонстрация невероятно популярной в то время передачи «Песня года», где мы с Кобзоном исполняем друг за другом одну и ту же песню. Как это выглядит в записи, со стороны? Все паши с ним помыслы сосредоточены на том, чтобы, не дай Бог, не опоздать в гостиницу к началу передачи. Но человек, как известно, предполагает, а Бог располагает. Так вышло, что наш вечерний предновогодний концерт 31 декабря не в меру затянулся и закончился только в половине двенадцатого ночи. Быстро переодеваемся, выбегаем в морозную иол-ночь, ждем автобус, который должен доставить нас в гостиницу. И где-то без пятнадцати двенадцать узнаем, что автобус сломался и придется добираться на своих двоих. Что делать? Двинулись пешком — впереди Иосиф, за ним все остальные. Времени — в обрез. Мы понимаем, что уже не успеваем не только к бою курантов, но и к началу «Песни года», что обидно вдвойне. И в этот момент, словно в сказке, издалека доносится веселый звон валдайских колокольчиков! Из-за поворота выезжает самая что ни на есть всамделишная русская тройка, влекущая за собой расписные сани с бородатым, закутанным в тулуп ямщиком! Мы бросаемся к нему:

— Старик, ты куда едешь?

— Да прямо, по центральной улице…

— Подбрось нас до гостиницы!

— Валяйте…

Мы заваливаемся в сани и ровно без трех минут двенадцать врываемся в гостиницу, летим в номер Иосифа и с последним ударом Кремлевских курантов успеваем открыть шампанское. И одновременно с его пенной струей на экране телевизора появляются заглавные титры «Песни года». Зрелище было что надо. При каких только обстоятельствах не доводилось мне встречать Новый год, но этот запомнился особо…

К слову, после того, как мы с Иосифом насладились созерцанием своих собственных персон на телеэкране, был у нас с ним разговор. Спорить мы не спорили, но каждый остался при своем мнении. Кобзон считал, что его трактовка «За того парня» более точная, так как это песня явно не героического, не пафосного плана. Я же исходил из того, что мне было необходимо исполнить эту песню с повышенной эмоциональностью — применительно к фестивальному звучанию. Ведь для подавляющего большинства как зрителей, так и членов жюри русский язык все же не является родным, и потому многие нюансы поэзии Рождественского могут оказаться просто-напросто данной публикой не воспринятыми. Отсюда и наш упор на повышенную эмоциональность, которая, как известно, свойственна всем людям и в переводе не нуждается. Как бы там ни было, мы с Иосифом по данному вопросу к «консенсусу» так и не пришли, но ничего страшного в этом, разумеется, нет. Обе трактовки этой песни — моя и Иосифа — живы до сих пор, и каждая из них имеет свою собственную аудиторию. На наших же с ним дружеских отношениях этот случай не отразился никак, о чем красноречиво говорит один эпизод, связанный с празднованием моего пятидесятилетнего юбилея в 1992 году. Когда Иосиф вышел на сцену со своим поздравлением, я сказал ему:

— А помнишь, как мы с тобой оба спели подряд одну и ту же песню?

Он улыбается:

— Конечно помню.

— Так, может быть, тряхнем сейчас стариной? Только теперь уже немножко по-другому — ты куплет, и я куплет…

На мой взгляд, получилось очень даже неплохо.

Но этот наш с Иосифом «баритональный дуэт» символизировал на самом деле нечто гораздо большее, чем демонстрацию дружеских чувств. Осмелюсь предположить, что мы тогда с ним, возможно, даже заложили фундамент одной весьма популярной нынче концертно-исполнительской традиции. Ведь что такое дуэт в его привычном, классическом понимании? Это когда двое певцов, как говорится, делятся на два голоса — первый и второй, исполняя каждый свою партию, свою вокальную строчку. То же самое происходит в классическом трио, квартете, квинтете и так далее. Цель этого разделения по голосам и партиям — добиться эффекта голосового аккорда, гармонического созвучия, которое, к примеру, производит такое необыкновенное впечатление при пении а капелла. Гораздо реже практикуется пение в унисон, когда практически одинаковые по характеру звучания голоса исполняют одну и ту же тему. Во всяком случае, на профессиональном уровне такое встречалось не часто. Однако, скажем, в народном искусстве такого рода унисон — обычное явление…

Не случайно, наверное, на мировой сцене появилось поразившее всех вокальное трио, состоящее из одних лишь теноров. Имена их говорят сами за себя — Лучано Паваротти, Пласидо Доминго, Хосе Каррерас. Поют они по-всякому: и по куплету одной и той же песни каждый, и в унисон, и каждый свой отдельный номер, но сути это не меняет — перед нами трио однотипных теноров. Результат же от такого не совсем обычного «голосового союза» — сногсшибательный. Что лишний раз доказывает, что в искусстве возможно все, лишь бы это делалось на высочайшем профессиональном уровне…

К слову, когда к нам с Иосифом все на том же моем юбилейном концерте присоединился еще один баритон — Володя Винокур, мы образовали уже самое что ни на есть профессиональное вокальное трио, которое под громовые аплодисменты публики исполнило несколько хитов подряд — и «Лапти мои», и «Во кузнице»… Таким образом, мы не только попали в струю новой общемировой тенденции, но и в определенном смысле даже предвосхитили ее появление!

Впрочем, все, что связано с неустанным творческим поиском Иосифа Кобзона, удивляет и радует своей новизной. Достаточно вспомнить то ошеломляющее впечатление, которое произвели на всех нас в середине 1970-х годов песни из телесериала «Семнадцать мгновений весны». Немыслимо себе даже представить эти знаменитые произведения композитора Микаэла Таривердиева и поэта Роберта Рождественского в чьем-либо другом исполнении, кроме Кобзона. Помню, с каким нетерпением все мы дожидались окончания очередной серии, чтобы на идущих в финале титрах вновь услышать бесконечно волнующие слова: «Не думай о секундах свысока…» На мой взгляд, это было высшее достижение певца Иосифа Кобзона, на которого, и без того уже пользовавшегося в стране поистине беспрецедентной популярностью, нахлынула, образно говоря, волна новой славы.

Так что по части творчества у Иосифа всегда все было в порядке. Чего никак нельзя было сказать о его личной, семейной жизни. В первый раз он был женат на эстрадной певице Веронике Кругловой, во второй — на актрисе Людмиле Гурченко, союз с которой также закончился разводом. Что было тому причиной, судить не мне. Я считаю, что в таких делах решают только двое. Что же касается новой женитьбы Иосифа на юной обворожительной ленинградке Неле, то мне, увы, даже не довелось побывать на их свадьбе. Знаю только, что Неля тогда училась не то в каком-то техникуме, не то в училище, но, по признанию самого Иосифа, когда их друг другу представили, между ними сразу же вспыхнуло взаимное чувство. Хотя, конечно, что означает понятие «быть представленным» по отношению к знаменитому артисту, которого знает вся страна? Не скрою, поначалу меня, как и многих друзей Иосифа, поразил его выбор. Мы рассуждали примерно так: «Чем, интересно, взяла нашего друга эта незнакомая, неизвестная нам девушка? Что может стоять за ней, кроме молодости и красоты? А посему этот его новый бурный роман наверняка продлится не долго…» Но, как известно, в итоге победила именно Неля, доказавшая всем, что лучшей подруги жизни у Иосифа, видимо, быть просто не может. При здравом размышлении я пришел к выводу, что и сам когда-то поступил примерно так же, как и Кобзон, — выбрал себе в жены женщину не из нашего пресловутого «мира искусства». История знает массу примеров того, чем обычно заканчиваются союзы двух, так сказать, «муз». Хотя известны и весьма удачные и стойкие альянсы, достаточно назвать такие творческие семьи, как Ирина Скобцева и Сергей Бондарчук, Тамара Синявская и Муслим Магомаев, Светлана Немоляева и Александр Лазарев, Инна Чурикова и Глеб Панфилов, Наталия Белохвостикова и Владимир Наумов, Елена Санаева и Ролан Быков… Но это, на мой взгляд, блистательные исключения, лишь подтверждающие общее правило: «Актерская семья — недолговечна». Я, во всяком случае, в свое время зарекся на всю оставшуюся жизнь связывать себя брачными узами с представительницей артистической, а если конкретно — певческой профессии. Артист в семье может быть лишь один — или он, или она, — это мое твердое убеждение. Кто-то один должен ждать другого из бесконечных, изматывающих гастрольных поездок, с лаской и заботой встречать его в уютном, ухоженном доме. Только в таком случае артист сможет отдаваться своей работе полностью. Так что с Иосифом в данном вопросе я был солидарен полностью… А спустя какое-то время у него родился первенец Андрей, который впоследствии пробовал себя в музыке, но теперь занимается предпринимательством, и, как мне известно, вполне успешно. Таким образом, теперь и на этом фронте у моего старшего друга, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, абсолютный порядок.

А слово «порядок» — едва ли не главное в лексиконе Кобзона. Он — в высшей степени принципиальный человек. Я, скажем, верю в его искренний патриотизм, когда он выражает свое мнение по этому вопросу, в чем сильно сомневаюсь порой, слушая других. Иосиф — один из тех очень немногих отечественных звезд эстрады, а точнее — суперзвезд, который раз шесть-семь бывал в Афганистане в период афганской войны. И если там он, к примеру, подружился с генералом Борисом Громовым, то этой фронтовой дружбе остается верен до сих пор. На нынешнего президента Ингушетии генерала Руслана Аушева Иосиф тоже обратил внимание в Афганистане, когда тот был еще майором. И очень, на мой взгляд, помог тогда этому боевому офицеру в смысле его дальнейшей карьеры… Я сам три раза был в Афгане во время военных действий и знаю, что такое война, не с чужих слов. Доводилось летать на «МиГ-29», ездить на танке, бронетранспортере… Что же заставляло Иосифа, который, как никто другой, мог спокойно почивать на лаврах, в прямом смысле слова рисковать жизнью? Думаю, его увлекал неистребимый, жадный интерес ко всему, что происходит вокруг, стремление все увидеть своими глазами, во всем разобраться самому. А потом, соответственно, всеми доступными ему средствами сфокусировать на этой проблеме общественное мнение. Хотя с ходу разобраться в сложившейся ситуации было далеко не просто. Слова «интернациональный долг» были для нас не пустым звуком, как и понятие патриотизма, долга перед Родиной. И потому мы делали, что могли, — выступали во фронтовых госпиталях, в военных лагерях, объехали почти весь Афганистан — и Фарах, и Джелалабад, и даже Кандагар — в самый разгар боев…

Так вот, что касается Иосифа, он совершенно удивительный парень в смысле «первооткрывательства». Из всех нас, советских артистов, он приехал в Афганистан первым. Там, правда, была еще Эдита Пьеха, но она там оказалась по приглашению какой-то международной организации… Не кто иной, как Иосиф, открыл в свое время для нас сверхдальние гастрольные маршруты, такие, как Сахалин и Камчатка. Конечно, эти его бесчисленные поездки в не освоенную еще никем глубинку были прежде всего связаны с финансовыми интересами, так как в центральных регионах СССР мы могли иметь лишь строго ограниченное количество концертов. Но в то же время все это говорит еще об одной важной черте характера Кобзона — его безусловной самостоятельности.

На моей памяти Иосиф Кобзон никогда ни под кого не прогибался и не прогибается по сей день. Это ему часто здорово вредило, но он непоколебимо стоял на своем и поступал так, как считал нужным. Меня очень радует и то, что мы с ним абсолютно сходимся в оценке нашего не столь далекого советского прошлого, особенно в области решения социальных проблем. Мы убеждены, что, несмотря на многие серьезные недостатки, присущие социализму, тогда все это делалось намного точнее и правильнее. При этом мы конечно же не ностальгируем по тому времени. Но и не отрицаем огульно все то ценное, что в нем было.

Иосиф — беспокойный, живой, увлекающийся, невероятно энергичный человек с таким запасом жизненных сил, которых, кажется, хватило бы на добрую дюжину других людей. И именно эта его вечная увлеченность своим любимым делом вкупе с неистощимостью его творческих потенций создавали для него, пожалуй, единственную проблему в общении с нами, коллегами по сцене. Для исполнителей, выступавших в программе сборного концерта после Кобзона, всегда было сущей бедой как раз то, что Иосиф, как правило, очень много поет (если только это благородное явление можно назвать «бедой»). Ведь что такое «сборная солянка», как мы на своем сленге называем концерт с участием многих исполнителей? Это значит, что артист, отработавший уже где-то два-три подобных концерта, прилетает сюда весь в мыле, часто опаздывая, и сучит от нетерпения ногами, стремясь как можно скорее «отстреляться», дабы успеть куда-нибудь еще. Я несколько утрирую ситуацию, но, в общем, так оно и есть. И что же прикажете делать означенному артисту, выходящему следом за Иосифом, когда тот под несмолкающие аплодисменты любящей его публики вместо заявленных в программе двух песен исполняет подряд три, четыре, пять, шесть, семь, восемь? Иосиф, как высочайший профессионал, понимает, естественно, что он делает, но пересилить себя в данном случае просто не может. Что уж тогда говорить о его сольных выступлениях, где он, по-моему, побил все мыслимые рекорды? Помню, лет десять назад на своем творческом вечере в ЦДРИ Иосиф простоял на сцене пять часов как вкопанный, а один из сидевших рядом со мной зрителей ради интереса подсчитал, что он за это время спел шестьдесят четыре песни! И как спел! Что же касается его знаменитого «прощального вечера» в Концертном зале «Россия», го, начав его своими песнями в семь вечера, Иосиф закончил его где-то в четыре часа утра следующего дня, что характерно, не присев при этом ни на миг. И хотя пел он на этот раз не в режиме «нон-стоп» (то есть подряд, без остановки, так как в паузах ему нужно было принимать подарки от бесконечной череды поздравляющих), его поистине сверхъестественная выносливость потрясла всех. Самое поразительное, что, отпев за это время совершенно фантастическое количество песен, Иосиф был к четырем утра свеж и бодр.

Такой вот человек. Недаром же Валентин Гафт адресовал ему одну из самых своих блистательных эпиграмм:

Иосиф — фантастически независимый человек, не приемлющий роли ведомого. Он — прирожденный лидер, о чем свидетельствуют и числа в его «квадрате судьбы». «Квадрат судьбы» ведет свое происхождение от пифагорейской школы, придающей магическое значение числам. Это — своего рода гороскоп, где по датам рождения и всему прочему определяется назначение личности. Единица здесь, скажем, отображает характер, двойка — связь с космосом, тройка — здоровье и так далее, за точность не ручаюсь. Так вот, у Иосифа значение характера определяется сразу пятью единицами, что свидетельствует о невероятной твердости его характера и поистине нечеловеческой силе воли…

Есть у него и такие «ноу-хау», в которых его не догнать никогда. Взять хотя бы его уникальную систему под названием «Кобзон-обзвон». Это не просто записи в еженедельнике, которые ведет каждый из нас. Это такая особая «бумага», на которой очень мелким почерком записана вся «телефонная программа» действий Иосифа Кобзона на текущий день. Причем эта привычка идет у него еще со студенческих лет. Однажды я ради интереса заглянул в одну из таких бумаг и насчитал там не менее сорока телефонных номеров! И так — буквально каждый день. Где Иосиф при столь невероятной коммуникативной активности находит время для того, чтобы еще и выступать на сцене, репетировать и разучивать новые песни, для меня остается загадкой. Сидим мы с ним недавно, к примеру, на совещании у министра культуры Михаила Швыдкого. В числе присутствующих — Геннадий Хазанов, Георгий Гаранян, Игорь Крутой, Михаил Жванецкий, Александр Достман, Эмиль Кио, Александр Петров, Петр Шаболтай… Все, естественно, предельно сосредоточенны и озабоченны, так как решается важный вопрос о возобновлении Всероссийского конкурса артистов эстрады. Обсуждается в первую очередь сама необходимость подобного конкурса. Нужно ли это в эпоху расцвета телерейтингов и прочего интерактива, по которым определяется уровень популярности того или иного исполнителя? Я беру слово: «Думаю, что такой конкурс необходим жизненно. Ибо с эстетической стороны наши эстрада на сегодняшний день находится просто-таки в плачевном состоянии. Нужны хоть какие-то эстетические ориентиры! Какой к черту может быть интерактив, если согласно ему (то есть мнению зрителей!) не так давно лучшим артистом года был признан Дмитрий Харатьян, в то время как великий русский актер Олег Борисов занял лишь «почетное» сороковое место? Решать, кто у нас сегодня на эстраде первый, а кто второй, должен не безграмотный анонимный интерактив, а представительное жюри, состоящее из профессионалов. Только тогда «путевка в жизнь», данная этим жюри победителю конкурса, сможет помочь истинно талантливому человеку пробиться, выжить в жуткой современной ситуации, когда все решают деньги…» Ну, словом, начинается дискуссия. Иосиф, как и следовало ожидать, принимает в ней самое активное участие. Но при этом, как я замечаю, не забывает все время вносить какие-то пометки и заметки в свой разложенный на коленях легендарный «Кобзон-обзвон»! Ну что тут еще скажешь?

Так что завершить этот весьма конечно же несовершенный портрет Иосифа Кобзона мне, как одному из его «сынков», хотелось бы таким пожеланием: «Папа, никогда не старей и продолжай в том же духе!»

 

Песни и судьбы

Роберт Рождественский * Давид Тухманов * Леонид Дербенев * Юрий Антонов * Андрей Никольский * Филипп Киркоров * Лайма Вайкуле * Надежда Бабкина * Ирина Аллегрова * Евгений Болдин * Игорь Крутой

В свое время я записал на радио свыше четырехсот песен. Все они для меня по-своему дороги, все одинаково хороши, хотя не всем из них, что вполне естественно, была суждена долгая жизнь. У каждой из них есть свои авторы, отразившие в ней свое время, свои взгляды и настроения. Но чтобы воплотить песню в жизнь, чтобы она зазвучала, недостаточно одних лишь авторов и исполнителя. Сначала это — встреча с композитором, знакомство с новой песней. Затем — «впевание» в нее, работа в студии, где в процесс ее создания включается порой очень большое число людей, среди которых и музыканты-оркестранты, и аранжировщики, и музыкальные редакторы, с помощью которых происходил отбор каждой из моих песен, и звукорежиссеры на радио и на концертах, отвечающие за качество звучания… Словом, огромное количество самых разных человеческих характеров и судеб, образующих вокруг каждой песни как бы некий особый пространственно-временной континуум, целую «галактику», живущую по своим собственным законам. Все это, естественно, в той или иной степени осталось запечатлено в моей памяти. Данная книга и есть, по сути, попытка зафиксировать все то, что сохранила намять, чтобы в дальнейшем воспроизвести минувшие события в гораздо более подробном виде. То есть я не исключаю возможности создания и следующей книги, где основное мое внимание будет уделено уже не биографической канве событий, как это делается здесь, а их внимательному рассмотрению и осмыслению. Что же касается той «галактики» людей, профессионалов, принимавших наряду со мной участие в создании песен, влияние их на меня было велико и огромно. Многих из них я вспоминаю теперь с благоговением, даже тех, с кем не был особенно близок в жизненном плане. И первым среди них, человеком, перед которым и сегодня я преклоняюсь, был Роберт Рождественский.

Это была уникальная личность, поэт, ставший для нас, тогдашней молодежи, негласным духовным лидером, по сути, определившим для нас высокие жизненные идеалы. Его поэзия была образцом искреннего гуманизма и столь же искреннего патриотизма, что было тогда очень ко времени. Страна вставала из руин войны, духовный тонус людей был очень высок, и это позволяло творить истинные чудеса уже на мирном фронте. Тысячи молодых людей с азартом устремились на освоение целины, затем на строительство Норильска в непроходимой тайге, шло освоение космических дорог. Все это и заряжало созидательной энергией поэзию Рождественского. Представить себе стихи, несущие столь мощный позитивный заряд, сегодня — просто невозможно. Причем пафос Рождественского вовсе не был громогласным, оглушительным. В том-то и дело, что его жизненный позитивизм воплощался всегда в достаточно сдержанной поэтической форме. Поэтому каждый раз, произнося строки его стихов, я воспринимал их как свои собственные, идущие из глубины моей души. Так было, когда в начале 1970-х годов я записывал фонограммы с песнями на стихи Рождественского для спектакля Центрального детского театра «Молодая гвардия». В моем репертуаре появились три его замечательные песни-баллады — «Огромное небо», «Баллада о красках» и «Баллада о знамени» на музыку Оскара Фельдмана.

Мы тогда еще не были знакомы, но, «общаясь» с его стихами, я остро ощущал воздействие его таланта и его вдохновения. Забавно, но до нашей с ним встречи он представлялся мне человеком огромного роста, могучим гигантом, чуть ли не достающим головой до небес. Когда же я увидел его воочию, то не был в этом смысле разочарован, хотя Роберт Иванович ничем не напоминал гиганта. О масштабе его личности говорило другое — огромные проницательные глаза, высокий лоб… Было в его облике нечто, напоминающее мне Маяковского, моего любимого поэта. Впечатление масштабности, монументальности, исходившее от Рождественского, не портил даже небольшой дефект речи — он немного заикался. Именно такой большой человек, глобально ощущающий жизнь и одновременно оценивающий ее с феноменальной тонкостью, мог дать ответы на многие вопросы мне, молодому парию, только-только пришедшему в мир искусства. А проще говоря, мне крайне нужно было тогда в этом необъятном мире за что-то зацепиться, ощутить под ногами опору. И в этом смысле поэт Рождественский стал для меня своего рода нравственным поводырем.

Скажу сразу, что после нашей встречи никаких дружеских отношений у нас не возникло. Во-первых, он был значительно старше меня, а во-вторых, он все же был Робертом Рождественским, одним из самых крупных и почитаемых поэтов того времени. Естественно, ему не мог быть ровней молодой начинающий певец, способный только восхищаться его поэзией и личностью, что с моей стороны могло бы выглядеть несколько не по-мужски. И только значительно повзрослев и как бы тем самым немного сравнявшись по возрасту, мы вновь встретились на фестивале «Красная гвоздика» в Сочи в компании известных всей стране поэтов и музыкантов. И тогда я сделал вот что. Я попросил разрешения произнести тост и воздал должное каждому из собравшихся, в том числе, естественно, и Роберту Ивановичу, которого данная ситуация уже позволяла мне без особого стеснения называть дорогим для меня поэтом современности и моим песенным кумиром… За это Рождественский выразил мне благодарность в своей обычной сдержанной манере — улыбкой и наклоном головы. С этого момента и возникла, как я надеюсь, его ответная ко мне симпатия…

А потом я переживал вместе со своими друзьями, когда с Робертом случилась беда и он должен был лечь на операцию за рубежом. Но, слава Богу, тогда все обошлось, и он смог после этого прожить еще несколько лет, хотя его последняя книжка явилась как бы предчувствием ухода…

На конкурсе артистов эстрады я впервые победил, выступая с песнями-балладами на стихи Роберта Рождественского. Судьбоносной встречей с песней на его стихи стало для меня исполнение «За того парня» на Международном фестивале эстрадной песни в Сопоте. И еще одной, поистине великой песней, которую мне довелось исполнять, я считаю созданную им в соавторстве с композитором Давидом Тухмановым песню «Притяжение земли», где рефреном звучат слова:

Именно в этой песне я смог практически полностью использовать широкое, распевное, кантиленное звучание своего голоса. Дело в том, что обычно, когда я исполняю эстрадную песню, то не «включаю» весь голосовой диапазон — песня вообще требует более «открытого», естественного звука, более «разговорной», доверительной интонации, в отличие, скажем, от оперного исполнения, где звук «прикрытый». В «Притяжении земли» поэтом был создан настолько удобный фонетический ряд, что это давало мне возможность петь полным голосом. Вообще когда певец говорит, что такие-то стихи не годятся для песни, он зачастую прав — он, как никто другой, знает, что, например, «ударная» строчка должна заканчиваться не на согласную, а на гласную букву, так как согласная не тянется, и так далее и тому подобное. Все это блистательно учитывал в своих песенных текстах Роберт Рождественский, демонстрируя потрясающее мастерство поэта-песенника. Словом, я бесконечно благодарен судьбе за то, что она подарила мне эту встречу.

А мое творческое сотрудничество с Давидом Тухмановым, которого я считаю одним из самых выдающихся песенных композиторов XX столетия, началось, увы, отнюдь не с песни на стихи Рождественского. На встречу с Тухмановым я рвался долгие годы, надеясь, что когда-нибудь он все же даст мне что-нибудь для исполнения. Дело в том, что, когда я еще только-только появился на эстраде, он уже был автором многих очень популярных в то время песен, которые исполняли самые известные певцы — Эдита Пьеха, Нина Бродская, Владимир Макаров, Валерий Ободзинский… На всю страну гремели «Эти глаза напротив», «Последняя электричка» и еще многое, многое другое. Поэтому, получив в один прекрасный день от Тухманова песню «Двадцать три часа полета», я был, конечно, рад, да и песня мне нравилась. В то же время я понимал и то, что Давид Федорович, так сказать, с барского плеча, особо не задумываясь, дал мне, молодому исполнителю, песню, которая по каким-то причинам осталась у него невостребованной. И хотя я тогда был вовсе не таким уж и «молодым», как-никак за моими плечами были победы на международных фестивалях, с Тухмановым у меня контакта почему-то долгое время не происходило. Так или иначе, я сделал запись этой песни, которая, впрочем, не принесла особых лавров ни мне, ни ее автору. Но вот настал наконец момент, когда Тухманов позвонил мне сам:

— Лева, мне кажется, для тебя есть подходящая песня. По-моему, получилось. Ты ведь просил написать песню специально для тебя? Так что давай, приезжай…

Я тут же приехал к нему на дачу в Переделкино, где он жил со своей женой, поэтессой Татьяной Сашко. Вид его усадьбы с железными воротами меня просто-таки потряс. Меня провели в дом с огромным камином, огромным обеденным столом и высокими креслами в готическом стиле. Когда я пришел в себя и немного освоился с обстановкой, Давид сел за рояль и исполнил мне (а поет он очень даже неплохо) песню на слова Анатолия Поперечного, в которой был такой лихой рефрен: «Из полей уносится печаль, из души уходит прочь тревога…» Чувствовалось, что этой своей вещью он чрезвычайно доволен. Но, честно признаюсь, я с ним этих чувств не разделял. Опять, думаю, прокол. Какой-то полуцыганский припев, да и все остальное — не очень. Словом, «Соловьиная роща» не произвела на меня ровно никакого впечатления.

Уехал я в подавленном состоянии, больше уже не надеясь на удачу. Но песню, правда, добросовестно выучил, а через день началась ее запись в пятой студии Дома радиовещания и звукозаписи, там, где обычно пишутся большие симфонические оркестры. Адику (так мы между собой называем Давида), по причине его сверхпопулярности, всегда давались лучшая студия, лучшее время и лучшие звукорежиссеры, такие, как Аркадий Мелитонян, который в этот день сидел за пультом. И все бы ничего, но тут к нам на запись явилась Татьяна Сашко и начала буквально, что называется, вытягивать из меня душу, а проще говоря, привязываться к каждому моему слову. То, по ее мнению, я не так спел фразу, то это слово надо петь «открыто», а вот это — «закрыто»… Здесь надо учесть, что я все-таки был в то время уже достаточно зрелым и опытным артистом, прекрасно знающим свои певческие и актерские возможности. И потому к концу записи я находился в предыстерическом состоянии, еще бы немного — сорвался бы, послал всех подальше и хлопнул дверью. Тем более, что писали мы эту песню, по моим меркам, чудовищно долго — три или четыре часа, «колдуя» буквально над каждым ее словом! Я же привык записываться «с лету», делая обычно один или два дубля, так как пел всегда интонационно очень чисто и актерски точно, что авторов устраивало полностью. А тут — настоящий кошмар… Но с другой стороны, я помнил, что когда-то, в самом начале своего пути, я записал песню Шаинского «Не плачь, девчонка» со второго же дубля и был собой очень доволен. А потом, прослушивая запись, обратил внимание на то, что в одном месте не совсем чисто пою такую-то ноту. Ну, песня и в таком виде пошла, конечно, в жизнь, но я-то этим мучаюсь и по сей день…

А что касается записи «Соловьиной рощи», то Таня не позволила мне здесь ни одной неверной интонации, не говоря уже о «нечистой» ноте. Но тем не менее я вышел тогда из студии совершенно измочаленным и с одной-единственной мыслью в голове: «Стоило ли так долго мучиться, чтобы записать еще одну никому не нужную песню?»

И вдруг спустя какое-то время до меня стали доходить слухи, что «Роща», прозвучавшая в радиоэфире, начала пользоваться все возрастающим успехом у слушателей. Я, грешным делом, в это не поверил. Но тут одна из наших девочек-гримерш, обычно очень иронично относившаяся к солистам из вокальной группы Гостелерадио, делает неожиданное заявление: «Знаешь, Лещенко, у тебя наконец-то появилась довольно приличная песня. Она очень современная, модная, в стиле диско, и в то же время в ней есть настоящая русская удаль, размах…» Ну, я чуть не упал от удивления.

Дальше — больше. И вот, наконец, становится ясно, что «Соловьиная роща» в исполнении Льва Лещенко — одна из самых любимых песен нынешней молодежи. А сам Лев Лещенко занимает в одном из журнальных рейтингов того времени верхнюю строчку как лучший исполнитель (но не исполнитель какой-то конкретной песни, а «исполнитель» в общем смысле). Вот тебе, думаю! Недаром мы тогда, оказывается, так мучились! Надо ли говорить, насколько с этих пор возросло мое доверие к Тухманову. И тут в 1975 году, то есть в юбилейный год тридцатилетия Победы, подходит ко мне Адик:

— Лева, ты знаешь, есть тут у меня одна неплохая песня. Но ее почему-то не берут на радио…

А рядом с ним стоит редактор радиостанции «Юность» Женя Широков, который пытается втолковать Давиду, что нельзя эту песню про День Победы давать для исполнения девушке. Оказывается, этой «девушкой» была не кто иная, как Таня Сашко. Но худсовет радиостанции «Юность» все это категорически «зарубил», объявив, что ни сама песня, ни ее исполнительница никуда не годятся. И тут же Женя посоветовал Адику:

— Пусть эту песню попробует спеть Лева Лещенко. Он ведь у нас — певец как раз гражданственно-лирического плана, обладает мягкой выразительностью…

Давид соглашается:

— Ладно, давай попробуем.

И вот где-то уже в апреле я разучиваю песню «День Победы», после чего уезжаю на гастроли в Алма-Ату и исполняю ее впервые на публике. И вижу, что в зале творится что-то невероятное — люди встают, скандируют «Бис!», «Браво!», какой-то пожилой мужчина расплакался как ребенок и выбежал из зала… Я понимаю, что «День Победы» произвел на них ошеломляющее впечатление. Вывод один: «День Победы» Давида Тухманова на слова Владимира Харитонова — не просто песня, это великая песня. В тот же вечер звоню Давиду в Москву:

— Адик, если бы ты видел, как народ сегодня принимал «День Победы»! Это было что-то потрясающее, в жизни еще такого не видел! Как только вернусь, немедленно надо ее записать! Так что ты придержи ее пока для меня…

А Давид отвечает:

— Лев, да я-то в принципе не против. Но дело в том, что эту песню уже вроде как отобрали для праздничного «Голубого огонька», где ее будет петь Сметанников.

Я говорю:

— Ну что поделаешь… Но все равно, когда приеду, я ее тут же запишу.

Одним словом, приезжаю я, записываю «День Победы», ее один раз прокручивают на какой-то волне, но в центральный эфир не дают якобы по той причине, что премьера ее должна состояться в «Голубом огоньке». Я, правда, эту передачу не смотрел, но узнал, что после исполнения «Дня Победы» Леонидом Сметанниковым эту песню «прикрыли» наглухо. Якобы в ней слишком много пафоса, дурного тона, и вообще все это — «ряд примитивных строчек, положенных на какой-то современный фокстрот», то есть здесь происходит явная дискредитация такой святой для нас темы, как Победа в Великой Отечественной войне…

Ну, прикрыли так прикрыли, думаю. Петь ее в концертах это мне не помешает. И исполняю ее каждый раз с сумасшедшим успехом. Тут наступает концерт по случаю Дня милиции, который, как правило, транслируется на всю страну. И я контрабандой «протаскиваю» «День Победы» в прямой эфир на этом самом концерте. На следующий день все телевидение буквально завалено письмами телезрителей с просьбой еще раз повторить эту песню в исполнении Лещенко. А через два месяца я исполняю «День Победы» на «Песне года-75»…

После этого проходит года два, в течение которых мы записываем с Адиком еще две его песни — «Женщины» и «Свадебные кони». И наконец, появляется в моем исполнении третья прекрасная песня Тухманова — «Притяжение земли». Я считаю, что Тухманов и Рождественский создали здесь не что иное, как гимн Космоса, гимн Галактики и гимн планеты Земля одновременно. Думаю, что эта удивительная песня актуальна и сегодня, спустя двадцать с лишним лет, и останется актуальной до тех пор, пока будет существовать Земля. И если ее сейчас порой не слышно, то это не ее вина, а наша. Что делать, если на Земле царят хаос, разброд, междоусобицы, если люди забыли, что они — дети своей планеты?

Таким образом, я могу смело говорить, что Давид Тухманов написал для меня всего три песни. Но какие!..

А еще я не могу не вспомнить моего друга по жизни, потрясающего поэта-песенника Леонида Петровича Дербенева, с которым мы проводили довольно много времени, общались семьями. С ним я всегда находил общий язык. Это был человек очень, так сказать, «реальный», живой, остро чувствующий современность. О его едкости и ироничности ходили легенды, он не выносил никакой бездарности в любой сфере жизни. Но главное — он необычайно ценил свое рабочее время и никогда не тратил его зря. Он говорил: «Все должно быть конкретно — вот это я пишу, это нужно. А это я не пишу, это мне не нужно». То есть он все ставил на свои места. Вместе с тем он был страшно ранимым человеком. Будучи уже известнейшим и популярнейшим поэтом, песни на стихи которого распевала вся страна, он постоянно натыкался на целую систему цензурных запретов, возводимых для него редактурой Гостелерадио. Ему все время приходилось слышать: «Нет, Леонид Петрович, эта песня в эфир не пойдет. Слова там у вас уж больно такие…» — «Какие? — взвивался Дербенев. — Да вы хоть знаете, что я написал? Слыхали вы то-то, и то-то, и то-то?» Но чинуша-редактор был непробиваем, руководствуясь главной чиновничьей заповедью: «Как бы чего не вышло».

Причина же подобного отношения к Дербеневу со стороны официоза была до предела проста — не знаю почему, но такой популярнейший поэт, как Дербенев, так до конца своих дней и не сподобился стать членом Союза писателей СССР, где, кстати, подвизалось огромное количество литературных ничтожеств и бездарностей. Мало того, он даже не был членом Союза журналистов. Поэтому, если он, скажем, работал на пару с кем-то из наших корифеев — Фрадкиным, Фельцманом, Колмановским или Бабаджаняном, — то корифеи своим авторитетом «пробивали» для него место в эфире. Но когда он вступал в творческий союз со Славой Добрыниным или с Юрой Антоновым, то всегда была трагедия, ибо и их самих, как «не членов» Союза композиторов, на пушечный выстрел не подпускали к телерадиоэфиру. Поэтому, когда я брался исполнять, скажем, песню Добрынина и Дербенева, мне доставалось уже сразу за них обоих. Песни же были такие: «Напиши мне письмо», «Ни минуты покоя», «Где же ты была» — все безусловные шлягеры, имевшие невероятный успех у моей концертной публики. Или, допустим, такая блистательная вещь, как «Родная земля», написанная ими специально для моего выступления в Сопоте…

Так что, если говорить о наших поэтах-песенниках, Леня конечно же был в числе самых лучших из них. Его перу принадлежат песни более чем к ста кинофильмам, среди которых «Кавказская пленница», «Бриллиантовая рука», «31 июня». Что же касается его суперпопулярного хита из фильма «Земля Санникова» — «Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь», — то это, на мой, да и не только на мой взгляд, гениальная поэзия в полном смысле этого слова.

Кино и эстрада, по сути, и были единственной отдушиной для Дербенева, ибо там его никто не редактировал, в отличие от Гостелерадио, где нужно было проходить сквозь жуткое редакторское сито. Естественно, его постоянно мучила эта дикая, противоестественная ситуация, положение человека, хорошо знающего себе цену и абсолютно не оцененного официозом. С другой стороны, с материальной точки зрения ему было грех жаловаться на жизнь, деньги за повсеместное исполнение своих песен он получал немалые и жил вполне обеспеченно, в полном комфорте. Но это, увы, не прибавляло ему комфорта душевного. Не помогало даже такое его давнее увлечение, как коллекционирование антиквариата. А одно время он даже увлекся собиранием икон. Но это, вероятно, было связано еще и с тем, что в последние годы жизни Леонид Петрович стал глубоко верующим человеком, бросил курить, выпивать. В то же время у него начал заметно портиться характер. Первым, с кем он всерьез разругался, был его ближайший друг и соавтор Слава Добрынин, вместе с которым они написали невероятное количество шлягеров, заполонивших всю страну. На тот момент они были самыми востребованными авторами на эстраде, так как открыли для себя закон сочинения «коммерческой» музыкальной продукции в хорошем смысле этого слова. Каждый исполнитель считал своим долгом спеть песню Добрынина-Дербенева, так как ей всегда сопутствовал успех.

Что касается меня, то я записал где-то около двадцати песен на стихи Дербенева, среди которых, кроме уже мной названных, хотелось бы особо выделить песню Максима Дунаевского «Городские цветы». К слову, когда я делал ее аранжировку, я сократил ее на один куплет. Миша Боярский, который также исполняет эту песню, поет ее в, так сказать, «первоначальном» виде. Я же сделал свой акцент на словах:

Мне кажется теперь, что эти строчки в какой-то степени передают ощущения самого поэта, терзаемого противоречиями и так и не нашедшего из них выхода…

Конечно же жизнь тогдашней творческой элиты во многом, если не целиком, определялась отношением к ней официальной власти. И как же доставалось в этом плане бедному нашему Жене Мартынову!.. Как доставалось Юрию Антонову!..

Вот, скажем, Женя, который является композитором таких, не побоюсь этого слова, песенных шедевров, как «Алексей, Алешенька, сынок…», «Яблони в цвету», «Лебединая верность», «Отчий дом» и еще многих, многих других, — чем он был так виноват перед официозом, что на его произведения постоянно накладывался запрет? Может быть, дело было в его совершенно фантастическом, детском, наивном восприятии жизни? Он словно бы смотрел на этот мир глазами какого-то «вечного» семиклассника, так и не повзрослевшего четырнадцатилетнего подростка. Он радовался всему, как ребенок, и хотел, чтобы эту радость разделяли с ним другие. И он очень часто добивался своего — почти все сочиненные и исполненные им песни пользовались поистине головокружительным успехом. Он блестяще играл на рояле, так как был профессиональным дипломированным музыкантом, а что касается вокала, тут он мог дать фору многим известным певцам. Словом, одарен был Богом свыше всякой меры. Но ему, как мне казалось, помимо этой его вечной детской восторженности и наивности, сильно вредил в жизни его, увы, оставшийся неистребимым провинциализм. Чувствовалось, что от своего провинциального прошлого ему уже не избавиться. Хотя, может быть, именно это и делало его шарм неповторимым. У Жени была очень миловидная внешность, очаровательная ямочка на подбородке… Но, как ни парадоксально, именно эта его пресловутая ямочка и доставила ему немало горьких минут. Когда, скажем, в верхах Гостелерадио порой планировались съемки новой телепередачи с песнями Мартынова, заместительница Лапина Стелла Ивановна Жданова почему-то, как правило, вычеркивала ее из плана со словами: «Боже мой, ну сколько можно показывать на экране этого слащавого мальчика, типичного купчика с ямочкой на подбородке!..» Хотя была она вроде бы человеком неглупым, образованным, кажется, даже театроведом, а вот поди ж ты… Дикость же ситуации заключалась в том, что эта высокопоставленная чиновница ставила свои личные вкусы и пристрастия выше интересов и вкусов многомиллионной зрительской аудитории, буквально обожавшей Женю. Словом, Женина ямочка являлась причиной того, что послушные холуи-редакторы, зная «мнение» товарища Ждановой, беспощадно вырезали выступления Жени из многих телерадиопрограмм. «Красавчик-купчик» — и все тут.

Но не все, как выяснилось, женщины планеты разделяли лютую неприязнь начальственной Стеллы Ивановны к симпатичным молодым мужчинам. Как-то, оказавшись вместе на всемирной Универсиаде в Мексике, где Женя имел потрясающий успех у команды наших спортсменов, мы с ним пошли прогуляться по городу. Подходит к нам старушка очень интеллигентного вида и что-то спрашивает по-испански. Мы, естественно, ответить ей не можем. Она повторяет свой вопрос по-английски. Мы, увы, молчим опять. Затем, уже с помощью переводчика, объясняем, что мы — русские, «совьетико». И вдруг она, совершенно неожиданно для всех нас, нежно гладит Женю по щеке своей сухонькой ладошкой. Женя — в шоке, мы стоим выпучив глаза: «Что сие значит?» А она гладит да приговаривает:

— Найс, найс…

Женя, отпрянув от нее, спрашивает:

— Что ей нужно? Что она сказала? Переводчик смеется:

— Ничего страшного, совсем даже наоборот… Просто ты очень понравился бабушке. Вот она и восхищается — какое, дескать, у тебя красивое лицо!

Женя поворачивается к нам и с юмором говорит:

— Слыхали? Слыхали? Вы теперь Стелле Ивановне все это расскажите!..

Можно себе представить, что было с нами, его друзьями, когда мы узнали о смерти Жени, которому и было всего-то сорок один год. Он умер от внезапного сердечного приступа, упав в подъезде своего же дома. Пока его обнаружили, пока приехала машина «Скорой помощи», прошло сорок минут, и Женю спасти не удалось. Если бы его нашли чуть пораньше! Но видимо, такова была его судьба. Хотя, конечно, трудно порой понять, почему так рано уходят из жизни самые лучшие, талантливые, самые чистые из нас…

Много добрых слов хотелось бы сказать и о моем давнем друге и коллеге, замечательном отечественном композиторе и исполнителе Юрии Антонове. Юра возник на эстрадном небосклоне в 1970 году с одной из самых лучших своих песен «Не умирай, любовь», возник как яркий метеор. Работал он тогда в совершенно прелестном, на мой взгляд, ленинградском вокально-инструментальном ансамбле «Поющие гитары». Заявив о себе как об очень интересном, самобытном композиторе, он создает вслед за этим массу суперпопулярных хитов.

Я же как раз испытывал подлинный репертуарный голод. Хотелось каких-то новых, свежих, нетрадиционных интонаций и мелодий. Такого рода музыку и сочиняли тогда совсем еще молодые, двадцатилетние композиторы — Юра Антонов, Слава Добрынин, Женя Мартынов…

Юра жадно впитывал в себя все новое, что появлялось тогда в мировой эстрадной музыке, воплощая затем в своих неповторимых песнях. Я, помню, очень хотел с ним познакомиться и взять у него что-нибудь для исполнения. Когда такой случай представился, Юра дал свое согласие, но предупредил: «На Гостелерадио мою музыку не записывают, на фирме «Мелодия» — тоже. Но у меня есть возможность записать три мои песни в Минске, в моем родном городе. Тебя там, как звезду первой величины, примут с распростертыми объятиями. Я имею в виду радио Белоруссии, где есть замечательный оркестр Райского, а также вполне приличная звукостудия». Мы купили за свой счет билеты и поехали в Минск. Чтобы мне не мыкаться по гостиницам, Юра предложил остановиться на три дня у его родителей, совершенно очаровательных людей. Приняли они меня как нельзя лучше, и мы могли полностью отдаться работе, в результате чего в моем репертуаре появились такие песни Антонова, как «Если выйдешь ты мне навстречу» и «Рыжее лето» (песня, написанная, к слову, на стихи Леонида Дербенева). Но, как мы и опасались, ни одна из них не прозвучала потом по радио.

И вот однажды, набравшись смелости, я привел Юру прямо в кабинет главного музыкального редактора Гостелерадио Нины Нарцесовны. Юра сел к роялю и показал ей несколько своих песен. Но у людей, заправлявших тогда музыкальной эстрадой, на все имелись отговорки. Так вышло и на этот раз. Нина Нарцесовна определила с ходу, что музыка Антонова несамостоятельна, вторична и потому для всесоюзного эфира никакой ценности не представляет. Я попросил Юру подождать за дверью и спросил: «Скажите, как вы можете так пренебрежительно отзываться о человеке, песни которого поет вся наша молодежь?» Нина Нарцесовна помялась и промямлила, что она в принципе ничего против Антонова не имеет, что мы можем с ним записать несколько песен, показать их ей, а она потом посмотрит, давать их в эфир или нет…

После этого я, помню, записал песню Юры Антонова «Зеркало», но прошло лет десять или пятнадцать, прежде чем Юра сам спел ее заново в новой записи. Я же выступал с ней исключительно в концертах. Записал я также его чудесную песню «Маки» на стихи Григория Поженяна. И поскольку она относилась к военной тематике, ее приняли на Гостелерадио. Но Юра, повторяю, смог полностью реализовать как свой композиторский, так и исполнительский дар только после того, как рухнула Система. Точнее даже, не сама Система, а процветавшее в ее недрах трусливое чиновничество, пугавшееся всего нового и озабоченное одной лишь мыслью — как бы не потерять свое теплое местечко.

А сколько крови попортили тем же Добрынину, Антонову, Дербеневу, Шаферану и многим другим зачастую далеко не столь одаренные, как они, члены всевозможных Союзов, композиторских и писательских! Единственное, в чем можно было отдать должное этому, по выражению Вознесенского, «клубку литтарантулов», — это объединяющий их дух корпоративности. Здесь им не было равных. Естественно, что руководствовались они при этом вовсе не высокими творческими или моральными принципами, а простой грубой корыстью. Пустить в свою «кормушку» явно талантливых авторов означало для них рисковать своим собственным жирным куском.

Но зависть и подсиживание в творческой среде — настолько естественная вещь, что это даже не требует комментариев. А учитывая вспыльчивый характер Антонова, который, если ему что-то не по нутру, может и послать куда подальше, легко представить, каково ему приходилось в те благословенные времена. И я очень рад тому, что теперь, когда к нему пришло настоящее признание, мы с Юрой остались добрыми друзьями. Кстати, то, что я когда-то был практически единственным человеком, пытавшимся пробить бюрократическую стену ради Юры, дает мне все основания называть это своей «апологией», то есть попыткой защитить талантливого человека от несправедливости и произвола властей предержащих…

В подобного же рода «апологии» в свое время нуждался и такой ныне известный музыкант и певец, как Андрей Никольский. Подойдя ко мне как-то на фирме «Мелодия», он подарил мне две кассеты со своими песнями и оставил телефон. Я позвонил ему буквально через пару дней: «Андрюша, я, видимо, запишу целый диск с вашими песнями». Мне так понравились песни Андрея, что я принял активное участие в его дальнейшей творческой судьбе. И на концерте, посвященном моему пятидесятилетнему юбилею, предложил Людмиле Чурсиной и Ирине Мирошниченко составить трио и исполнить песню Андрея «Ах, как жаль». Но Люся по каким-то причинам отказалась, в результате чего и родился наш с Ирой дуэт. Своего рода творческий союз возник и у Андрея с Ириной, благодаря чему она стала исполнительницей многих его песен. Затем я познакомил Никольского с совсем еще молодым Филиппом Киркоровым, который вскоре включил в свой репертуар великолепную песню на музыку и слова Андрея «Я поднимаю свой бокал». До сих пор украшают и мой собственный репертуар такие его песни, как «Подождите, вы уходите», «Тройка серых лошадей», «Как скучаю по тебе, милая, хорошая» и «Славянский базар». Наиболее успешно, на мой взгляд, Андрей работает в русле той фольклорно-жанровой городской песни, того «городского романса», образцы которой донесли до нас Алексей Дмитриевич и Александр Вертинский…

Что касается Филиппа Киркорова, то на моих глазах прошло не только его становление в качестве крупнейшей звезды отечественной эстрады, а, можно сказать, все его детство. Да что там детство, коли знал его родителей еще в ту пору, когда они были даже не женаты! Дело в том, что я поступил в ГИТИС в том самом году, когда будущий отец Филиппа — певец из Болгарии Бедрос Киркоров — учился там на пятом курсе. Иногда к нему заходила совершенно очаровательная девушка такой красоты, что мы все сбегались полюбоваться на нее, как на какое-то чудо. Бедрос тогда уже начинал выступать в Москонцерте, где наибольшей популярностью пользовался его хит на итальянском языке «Луна и море». Мы с ним тогда не были особо близкими друзьями, тем более что он был иностранцем, что в те времена придавало ему в наших глазах особенный шарм. А тут еще рядом с ним такая красивая женщина… Потом они поженились, и через какое-то время у них родился Филипп. Младенцем я его, правда, не помню, но уже в возрасте трех-четырех лет он стал появляться со своими родителями практически на всех наших концертах. А потом, по прошествии нескольких лет, юный Филя вышел на эстраду уже в качестве начинающего певца. В тот же вечер подходит ко мне его мама:

— Ну, Левочка, как тебе мой сын?

— Ты знаешь, — говорю, — по-моему, очень талантливый мальчик. Но думаю, ему совсем не помешало бы заняться спортом, физкультурой, а конкретно — своей пластикой. Уж очень он какой-то неуклюжий, неловкий…

Она смеется:

— Ты слишком много от него хочешь, он ведь еще совсем ребенок, только что закончил Училище имени Гнесиных.

Филипп, надо сказать, очень ярко стартовал, и тому есть объяснение — он с самых малых лет благодаря своему отцу варился в самой гуще артистической кухни. А затем его папа очень мудро указал ему прямую дорогу в Театр-студию Аллы Борисовны Пугачевой.

В то время было модно создавать театры, в результате чего появились Театр Пугачевой, Театр Хазанова, Театр Винокура, Театр Лещенко… Так что Филипп сразу же нашел себе место в эстрадном мире, где Алла Борисовна взяла его под свое крыло. Но невероятно стремительной артистической карьерой Филипп конечно же в огромной степени обязан себе самому. Такую потрясающую работоспособность, неодолимую тягу к профессионализму, жажду покорения все новых и новых творческих высот не часто встретишь у молодых людей, мечтающих о восхождении на эстрадный Олимп.

Но лично меня в Филиппе поражает даже не это, а присущая ему душевная тонкость, человечность, неизменно доброе, уважительное отношение к окружающим. Помню, как меня приятно удивило то, что Филя, прервав свои успешные гастроли, приехал в Москву, чтобы принять участие в концерте по поводу моего пятидесятилетнего юбилея. Был у меня в этом концерте эпизод «Родители и дети», когда я должен был приглашать на сцену Володю Преснякова-старшего с Володей Пресняковым-младшим, Юру Маликова с Димой Маликовым, Иосифа Кобзона с Андреем Кобзоном и Бедроса Киркорова с Филиппом Киркоровым. Все они исполняли для меня свои шлягеры в; качестве юбилейного подарка. Так что Филипп наглядно опровергает в моих глазах расхожее мнение o том, что в мире эстрады нет места нормальным человеческим чувствам и добрым взаимоотношениям. Самое же замечательное, что и Володя, и Андрей, и Дима, и Филипп зовут меня просто «Лева», а не, допустим, «дядя Лева» или «Лев Валерьянович», и мне это очень даже нравится!

Вспоминается один очень трогательный момент, связанный с Филиппом, когда мы с ним, будучи на гастролях в Иерусалиме, заглянули в обувную лавку. И вдруг Филя совершенно неожиданно для меня заявляет, снимая с полки модные кожаные сандалии:

— Левочка, можно мне сделать тебе маленький подарок?

А дело было в том, что мы прилетели в жаркий Израиль из пасмурной, холодной Москвы, и теперь наша обувь явно не соответствовала здешнему климату.

Я говорю:

— Филя, прекрати. Ты что?

А он:

— Ну пожалуйста, позволь мне это!

И тут же платит тридцать или сорок шекелей за эти самые сандалии, которые с сияющим лицом вручает мне. Надо ли говорить, как тепло у меня стало на сердце от этого доброго, чисто дружеского жеста человека, которого я знаю чуть ли не с пеленок?

Жаль, что объем данной книги не позволяет рассказать обо всех тех хороших, дорогих мне людях, с которыми мною пройдено рука об руку немало жизненных дорог. Говорить о них вскользь, походя, в рамках короткого эссе — значит вообще ничего о них не сказать. Но тем не менее я не могу сейчас не упомянуть о трех моих замечательных подругах, ставших для меня настоящими образцами женственности, красоты и жизненной энергии во всем, что касается нашей нелегкой артистической профессии. Я говорю о Лайме Вайкуле, Надежде Бабкиной и Ирине Аллегровой. Все они — великие труженицы эстрады, и все абсолютно не похожи друг на друга в жанровом плане.

Что касается Лаймы, то она прошла огромный путь, начиная с ресторанного варьете и заканчивая истинным классическим эстрадным шоу. О ее дружелюбии и доброжелательности вся наша актерская братия знает не понаслышке. Скажем, нас с Володей Винокуром Лайма воспринимает как двух братьев, «братанов», как она нас часто называет. Артистка она совершенно феерическая, человек с безграничной фантазией, раскрывающая себя во множестве ипостасей. Она сама себе и постановщик танцев, и прекрасная танцовщица, не говоря уже о том, с каким артистизмом она исполняет свои блистательные песенные номера!..

Надя Бабкина, можно сказать, создала новый, оригинальный, «стильный» образ русской народной песни. Хотя, на мой взгляд, она не всегда бывает права в некоторых частностях, но ее нескрываемое желание сделать русскую песню более современной, близкой нынешнему поколению вызывает глубокое уважение. Действительно, не век же нашей русской песне быть кондовой, «лапотной», такой, чтобы от нее за версту несло исконным деревенским духом… При этом Надя стремится сохранить все то, чем, собственно, и ценна народная мелодика, — ее красоту, проникновенность и озорной характер. Задача эта — чрезвычайно трудная, и потому не все конечно же Надежде удается. Я довольно часто спорю с ней по поводу тех или иных ее трактовок. Но в любом случае ее стремление создать на эстраде яркое, самобытное зрелище на основе русской народной песни заслуживает всяческой поддержки и поощрения. И естественно, никакие творческие споры не мешают нам с ней сохранять самые теплые дружеские отношения…

Ира Аллегрова — еще один очень близкий мне человек. Она — актриса достаточно трудной творческой судьбы. Ее отец, Александр Аллегров, был великолепным опереточным актером, и я, еще работая в Театре оперетты, был много о нем наслышан. Думаю, Ира получила от него в наследство незаурядное артистическое дарование. Мне довелось наблюдать за самыми первыми шагами Иры на профессиональной эстраде с того момента, когда она появилась на сцене Колонного зала Дома союзов в авторском концерте Оскара Фельцмана и сразу же обратила на себя внимание как зрительской аудитории, так и опытных профессионалов. С тех самых пор и по сегодняшний день Ирина — в вечном творческом поиске. А совсем недавно она просто потрясла меня своей авторской композицией из песен Давида Тухманова! В этот момент я четко осознал, что перед нами — великая певица. Ее профессиональный рост от неприхотливых эстрадных шлягеров типа «Фотография девять на двенадцать» до произведений такого уровня, как «тухмановская» композиция, не может не вызывать восхищения. Для создания сценических образов такой силы нужен большой драматический талант, и он у Иры есть.

Таким образом, я очень рад, что могу выразить признательность и любовь ко всем трем моим подругам и коллегам, достойным самых замечательных эпитетов, и эта тема, возможно, найдет более широкое освещение в моей следующей книге.

Несколько слов хотелось бы сказать и о моих близких друзьях Евгении Болдине и Игоре Крутом.

Мало кому сегодня известно, какова заслуга Евгения Болдина в том, что так высоко взошла когда-то звезда Аллы Пугачевой… Что же касается меня, то Женя, придя в мир эстрады в одно время со мной, стал самым первым администратором-организатором моей концертной деятельности. Описание всего того, что мы с ним испытали за время наших гастролей, заняло бы немалые тома. Вечный выдумщик, Женя одним из первых привнес в нашу концертную деятельность элементы шоу-бизнеса. Уже в те годы он серьезно думал о рекламе, мог устраивать нашим звездам настоящий «промоушен» в западном стиле. Он был также и одним из первых, кто поставил отношения в эстрадном мире на коммерческую основу в хорошем смысле этого слова, пробивая бреши в том окружающем нас тогда глухом заборе, на котором висели пугающие надписи: «Вход талантам воспрещен!», «Будьте проще!». С Женей, с которым я знаком уже более двадцати пяти лет, мы сохранили до сих пор самые тесные дружеские отношения, не было дня, чтобы мы с ним не созванивались, не советовались бы по какому-либо вопросу. Евгений Болдин является сегодня крупнейшим шоу-продюсером, подарившим нам встречи с такими суперзвездами мировой эстрады, как Тина Тернер, Стинг, Элтон Джон, Лучано Паваротти… А будучи в свое время мужем Аллы Пугачевой, он сделал невероятно много для того, чтобы раскрыть ее талант и дать ему заблистать в полную силу…

По моим наблюдениям, эстрада наша переживает сейчас очень тяжелый период своего развития. Появилось огромное количество новых исполнителей, что, естественно, расслоило публику. Музыка воспринимается сегодня чрезвычайно дифференцированно — один слушает это, другой — это, у каждого есть свой кумир, своя музыкальная страница. Мне, как человеку, как артисту, исповедующему жанр лирико-гражданственной песни, хотелось бы, чтобы это направление продолжало существовать. Да, жизнь меняется, на эстраду приходят новые темы, новые имена и ритмы — ход истории необратим. Но в то же время надо понимать, что забвение своих же богатейших песенных традиций ведет к выхолащиванию, деградации отечественной культуры! Необходимо что-то срочно предпринимать.

И мне хочется низко поклониться Игорю Яковлевичу Крутому, выдающемуся, на мой взгляд, деятелю современной эстрады, который это и пытается делать. А именно — соединять то, что кажется несоединимым, — распавшуюся связь времен. И у него это, надо сказать, неплохо получается. Самый показательный тому пример — его телевизионный фестиваль «Песня года», ставший доброй традицией на государственном телеканале. В этом блестящем телешоу находится место всему — и супермодной поп-группе, и, может быть, слегка забытому сегодня кумиру 1970-х годов Эдуарду Хилю… Несмотря на то что Игорь Крутой сам является весьма незаурядным композитором, создавшим немало прекрасных песен для Аллы Пугачевой, Александра Серова, Ирины Аллегровой, Александра Буйнова, Лаймы Вайкуле, Льва Лещенко и еще многих, многих других, он огромную часть своего времени уделяет чисто просветительской миссии. Конечно, как человеку творческому, даровитому, ему бы больше внимания надо уделять своей основной, композиторской, а не административной работе. Но, возглавляя такую огромную производственную структуру, как концертная фирма «Аре», он тем не менее находит силы пропагандировать лучшие образцы отечественного песенного жанра. Ведь он, по сути, «подхватил» фестиваль «Песня года» в тот момент, когда «Песня года» практически умирала. Игорь Крутой фестиваль возродил, придав ему еще больший блеск и небывалую масштабность в демонстрации всего происходящего на нашей песенной эстраде.

В чем состоит особенность сегодняшней ситуации на эстраде, в радио- и телеэфире? В том, что музыкальные идеи и вкусы сейчас уже не насаждаются сверху, путем так называемого тотального зомбирования нации, примером чего служит достопамятная разгромная статья в сталинской «Правде» под названием «Сумбур вместо музыки», где абсолютно четко предписывалось, какую музыку советскому человеку любить положено, а какую — не положено. Теперь все перевернулось с ног на голову с точностью до наоборот.

Как известно, состояние и содержание сегодняшнего эфира определяется во многом вкусом толпы или так называемых масс, что же касается небольшой части истинных ценителей настоящей музыки, то они не в силах повлиять на политику вещания, на его эстетику и направить все это в нужное русло. Да и нет у них того мощного нахрапа, который свойствен торжествующей пошлости. Вот и получается, что «власть охлократии» (от греческого «ох-лос» — толпа) — вовсе никакая не абстракция, а реально существующая данность, в чем очень легко убедиться, включив телевизор в любое время дня и ночи на любой программе. Повсюду одно и то же — бесконечные, чудовищные по вкусу «мыльные» сериалы зарубежного производства и нагоняющая тоску музыкальная продукция уже нашей собственной выделки…

На вопрос, почему так, телевизионные боссы пожимают плечами: «А мы что? Мы даем то, чего хочется массам…» Самое интересное, что они в принципе правы — подавляющей массе действительно нравится именно это. Что тут еще остается, как не вспомнить пословицу — против лома нет приема? Но тем не менее «угнетенные низы», то есть люди, взыскующие качества и имеющие на это право, часто адресуются к нам, работникам искусства, со справедливым упреком: как вы, дескать, такое допускаете? Или, в крайнем случае, причиняет ли подобное положение страдания вам самим? Я лично мог бы ответить так: «Я не страдаю, не рыдаю от всего этого прежде всего потому, что я — человек достаточно образованный, в силу чего я в состоянии трезво осмыслить происходящее и дать ему оценку».

Во всем, что сейчас происходит, проглядывают закономерности нашей сегодняшней жизни — жизни рыночной, неуправляемой. Но кто рискнет сейчас, подобно Христу, изгнать торговцев из храма, то бишь снести с лица земли заполонившие всю Россию-матушку торговые палатки и лотки? А ведь упомянутые сериалы и «попса» и есть своего рода варианты тех же рыночных лотков, неосязаемых, правда, на ощупь, но приносящих своим эфирным хозяевам вполне осязаемую прибыль. Так что хочешь не хочешь, приходится идти на какие-то компромиссы с существующей реальностью. Другое дело, как при этом сохранить лицо, не изменить своим духовным принципам. В конце концов, можно ведь просто игнорировать то, что тебе претит. Я, скажем, почти не смотрю наши музыкальные программы. Зачем портить себе настроение?

А ведь когда-то весь мир подпевал вслед за нами и «Катюшу», и «Подмосковные вечера»… Отсюда, кстати, и сумасшедший успех недавнего проект ОРТ под названием «Старые песни о главном», котором я тоже принимал участие. Наши люди просто-таки истосковались по мелодичной, легко запоминающейся песне, по внятному, ясному, поэтическому песенному тексту. Помимо всего прочего, мы ведь впитали в себя русскую мелодику с молоком матери, это у нас в генах сидит. Причем понятие «русское» я интерпретирую именно как ядро, основу широкого понятия «российское». Разве, скажем, те же татары или удмурты не ходят на концерты популярных певцов, поющих на русском языке? Разве есть у нас какой-то иной вариант языка межнационального общения, кроме русского? К примеру, довелось мне не так давно выступать с концертами в двух белорусских городках: Лепеле и поселке при ГРЭС. На поляне у озера в Лепеле собралось пять тысяч человек. Надо было видеть, как все эти люди — и белорусы, и русские, и представители других национальностей — воспринимали песни, любимые нашим народом на протяжении вот уже лет тридцати! И я почувствовал, что вокруг этих песен люди могут сплотиться. А суперсовременный примитив служит, напротив, разобщению, разъединению людей. Бороться с этим явлением при помощи дубины бессмысленно, равно как и отстаивать одни лишь песни прошлых лет, пусть даже и очень качественные. Стало быть, остается уповать на мудрость народа, который со временем сам определит, какие песни ему по душе. А петь их у нас всегда найдется кому!..

Что еще можно было бы добавить в качестве своеобразного эпилога? Да разве что глубокую свою благодарность всем тем замечательным людям, которые поверили в меня, когда-то вывели меня в блистающий мир искусства и помогли мне совершить в этом мире то, что я, как мне представляется, уже совершил и надеюсь совершить еще.