В Риге я чувствовал себя птенцом, который долго ходил по земле и наконец-то расправил крылья и взлетел. Должно быть, птицы испытывают от полета такое же счастье, какое испытывал я от выступлений в кафе «А.Т.». Я чувствовал себя настоящим артистом. Не то чтобы я раньше был артистом липовым, просто до «настоящего» мне кое-чего недоставало. В моих собственных глазах.

В Риге у меня быстро появились поклонники. Рижане говорили: «Пойдем в «А.Т.» слушать Лещенко». Иногда, пускай и нечасто, меня узнавали на улице. Рижане — люди сдержанные. В Кишиневе можно преспокойно завязать разговор с незнакомцем, а в Риге такое не принято. То, что меня узнали, я понимал по взглядам, которые задерживались на мне немного дольше обычного. Только раз одна восторженная дама наговорила мне комплиментов, от которых я не знал, куда деваться. Я не любитель пышных, цветистых славословий и вообще не слишком-то склонен доверять словам. Гораздо больше могут сказать глаза во время выступления. Когда я вижу, как глаза сияют, или же вижу на них слезы, то понимаю, что мое пение оценено по достоинству. Все рецензии, все похвалы и славословия ничто перед теми живыми откликами слушателей, которые я вижу во время выступлений. Давно решил, что как только перестану видеть эти отклики, то прекращу петь. Кому нужно пение, которое не затрагивает сокровенных душевных струн? Никому такое пение не нужно.

За год работы в кафе «А.Т.» я как артист вырос на голову. Я — самоучка, до всего, что знаю и умею, доходил сам с помощью добрых людей. Поднимался по ступенькам все выше и выше, совершенствуя свое актерское мастерство. Но в какой-то момент (это произошло в Черновцах) я понял, что давно уже не поднимаюсь, а топчусь на месте. Для дальнейшего развития мне нужен был толчок, какой-то мощный стимул, и таким стимулом стало знакомство с Оскаром Строком.

Оскар — талантливый композитор и замечательный человек. У него есть редкий дар чувствовать музыку. Не слышать, а именно чувствовать. Тот, кто чувствует музыку, поймет, что я имею в виду. Словами этого не объяснить. Огромное счастье для певца или музыканта иметь своего композитора. Композитора, который хорошо тебя знает, понимает твои возможности, пишет музыку персонально для тебя и дает хорошие советы. Оскар Строк может заменить собой целую консерваторию, настолько широки его познания. Композиторы бывают разные. Есть такие, кто не видит дальше своего носа, а есть такие, как Оскар. Сколько хорошего ни напиши об этом человеке, все будет мало. Во время войны мы потеряли друг друга из виду. Я с тревогой думал — как дела у Оскара? Успел ли он эвакуироваться или же попал к немцам, что означало для него верную гибель. Не могу описать, с какой радостью узнал я после войны о том, что Оскар жив-здоров и по-прежнему живет в Риге. Надеюсь, что в недалеком будущем смогу его обнять. С великим нетерпением жду нашей встречи.

Любой эстрадный певец в начале своей певческой карьеры невольно пытается подражать оперным певцам. Я не исключение. Кумирами моей юности были Шаляпин, Собинов, Севастьянов, Смирнов… Стараясь подражать им, я утрачивал индивидуальность и вообще пел хуже, чем мог петь. Оскар посоветовал мне: «Не надрывайся, помни что ты не в опере, а в кафе. Надо мягче, нежнее…» Если бы записать все советы, которые дал мне Оскар, то из них можно бы было составить книгу. Но я их не записывал, а запоминал, на то, что касается работы, память у меня хорошая.

Другим моим учителем стал Герберт Шмидт. Мои выступления проходили на его глазах, и стоило мне сделать что-то не так, как Герберт указывал мне на это и объяснял, как надо делать. Должен признаться, что далеко не всегда я выслушивал замечания Герберта с благодарностью. Иной раз мне казалось, что он придирается ко мне. Тем паче, что в отличие от мягкого и бесконечно терпеливого Строка Герберт мог делать замечания в резкой форме. Например, мог сказать: «Ты поешь так, будто подаяния просишь» или «Это никуда не годится! Люди слушают только тех, кто поет лучше их, а не хуже». Я начинал спорить, но спорить с Гербертом было невозможно. Стоит, качает своей умной головой и повторяет одно и то же: «Петр, ты ошибаешься!» В жизни Герберт был невероятно спокойным человеком. Преображался он, лишь когда брал в руки скрипку. Играл зажигательно, мощно. Я слушал и думал о том, что так же, наверное, играл великий Паганини. Тогда я временами обижался на Герберта, но сейчас вспоминаю его советы с огромной благодарностью. Артист, который совершенствует свое мастерство для того, чтобы стать настоящим артистом, нуждается в строгом советчике, который замечает все огрехи и вовремя на них указывает. И советчику этому положено быть придирчивым, то есть замечать и то, чего не заметила публика.

В декабре 1930 года я выехал на месячные гастроли в Белград. Это были уже совсем не те гастроли, как прежде. Прежде мне приходилось самому искать, с кем бы заключить контракт, чтобы обеспечить себя работой на несколько месяцев. Сейчас же я получил приглашение. «Вас рекомендовали наши общие знакомые… Не пожелали бы вы выступать у нас на таких-то условиях?..» Совершенно иной тон. Я колебался — ехать или нет? В кафе меня отпускали на месяц, но Зиночка была на восьмом месяце, и я не хотел оставлять ее в такой момент. На протяжении всего срока ее беременности я сильно переживал. Временами мое волнение было таким, что я просто места себе не находил. Это случалось, когда Зиночка жаловалась на недомогание или когда ее что-то огорчало. Я боялся повторения трагедии. Но все, начиная со Строка и заканчивая Зиночкой, в один голос сказали, что я должен ехать. Первое серьезное приглашение, нельзя им пренебрегать. Тем более что Белград был самым русским городом Европы и гастроли в Белграде были для русского певца своеобразным знаком отличия. Окончательно мои сомнения развеяла моя теща. «Вы скоро станете отцом, и вам не стоит пренебрегать хорошими заработками, — сказала мне она. — Поезжайте с легким сердцем, ведь вы оставляете Зину не одну, а на моем попечении».

Я поехал. Встретили меня очень тепло, несмотря на то что тогда я был никому не известным в Белграде артистом из Риги. А белградская публика была весьма избалованной. Меня уговаривали остаться еще на месяц, но я отказался, потому что Зиночка вот-вот должна была родить, а я хотел в этот знаменательный момент быть рядом с ней. Я успел вернуться в Ригу до того, как родился наш сын Игорь. Роды прошли благополучно, ребенок родился здоровым, у меня будто камень с души упал. Роды начались вскоре после того, как я ушел в кафе выступать. Незадолго до конца выступления в кафе появилась наша соседка Ева. Встала в дверях, встретилась со мной взглядом и дважды кивнула, давая понять, что ребенок родился. Я взглядом спросил: «Кто?» Ева нарисовала в воздухе пальцем букву «D», потому что «сын» по-латышски будет «делс». А я понял — дочь. Прибегаю домой и кричу: «Покажите мне Оленьку!» А теща глаза на меня вытаращила и спрашивает: «Какая Оленька? Зина мальчика родила!» Крошечному человечку взрослое имя Игорь подходило мало, поэтому мы переделали его в Икки.

Новости в Риге распространяются мгновенно, и совершенно незнакомые люди в кафе поздравляли меня с рождением сына. Счастью моему не было предела. Мальчик родился здоровым, все хорошо, теперь только жить да радоваться. Жить и работать. В «А.Т.» я зарабатывал так, что и на жизнь хватало, и была возможность кое-что откладывать на черный день. Но я старался заработать как можно больше, чтобы моя семья ни в чем не нуждалась. Я всегда помнил о том, что актерская слава переменчива и непостоянна. Кто знает, что ждет меня впереди? Пока есть возможность, следует работать как можно больше.

Летом мы уехали из Риги в Либаву, моду отдыхать в которой завел еще Александр Третий. Там я пел в ресторане «Юрмала» и в двух кинотеатрах. Владельцу ресторана (забыл его имя) сильно не нравилось то, что я выступаю на стороне. Он хотел, чтобы я пел только у него. Однако в нашем контракте такого пункта не было. Я предложил ему единственно верный выход из создавшегося положения. Пускай он доплачивает мне то, что я получаю в ресторанах, и тогда я стану петь только у него. Оскар, узнав об этом, рассмеялся и сказал, что я продешевил, поскольку эксклюзивный контракт подразумевает двойную, а то и тройную плату. Я этого не знал, поскольку со мной никто прежде таких контрактов заключать не пытался.

Выступления в Либаве сильно поспособствовали росту моей известности. В Либаву съезжалась публика отовсюду. Много было из Ревеля, приезжали из Кенигсберга и даже из Варшавы. Русская речь слышалась повсюду. В Либаве я познакомился с Казимиром Юношей, рижским поляком, владельцем нотного магазина. Юноша в прошлом был импресарио и сохранил полезные связи по всей Европе. В сентябре, уже по возвращении в Ригу, он предложил мне записать в Берлине несколько пластинок с моими песнями. Речь шла о знаменитой фирме «Парлофон». Юноша заверил меня, что мои пластинки будут хорошо раскупаться. Я же колебался, поскольку ехать в Берлин и жить там мне предстояло за собственный счет. Около двух недель без работы, расходы, а будет ли от пластинок толк, неизвестно. В моем представлении свои песни на пластинки записывали только признанные знаменитости, к примеру, такие как Шаляпин. Кто купит пластинку Петра Лещенко? Но Юноше все же удалось уговорить меня. Решающим доводом стало то, что он собирался выписать в свой магазин крупную партию моих пластинок. «Ну раз уж такой опытный торговец музыкальным товаром хочет торговать моими пластинками, то дело стоящее», — подумал я и поехал в Берлин.

Юноша договаривался относительно меня с самим Карлом Линдстремом, владельцем «Парлофона». Линдстрем сильно меня удивил, когда сказал, что сам в музыке ничего не смыслит, но доверяет знатокам. Я думал, что Линдстрем шутит, но позже мне объяснили, что он на самом деле совершенно не разбирается в музыке, но зато у него есть коммерческая хватка и инженерный ум. Контракт, который я подписал с Линдстремом, предполагал выплату процента от продаж пластинок. В случае неуспеха я не получал ничего. Это было справедливо, ведь то была моя первая запись.

При записи пластинок возникло неожиданное препятствие, которое едва не погубило всю затею. Выяснилось, что у меня не получается петь хорошо в незнакомой, немного нервировавшей меня обстановке и вдобавок — в отсутствие зрителей. Для того чтобы песня ожила, нужны зрители, а в студии я чувствовал себя так, словно меня засунули внутрь патефона. Два дня ушли на то, чтобы освоиться. Я закрывал глаза, представлял, будто нахожусь в «А.Т.», и пел. Пришлось изрядно помучиться, но в итоге я записал все десять песен, которые отобрал для пластинок Юноша, и уехал в Ригу довольный. В том, что мои пластинки будут иметь успех, я уже не сомневался. Раз уж сам Линдстрем доверяет мнению Юноши, то конфуза выйти не должно. Вспоминаю добрым словом Отто Добрина, оркестр которого аккомпанировал мне во время записи. Отто понимал, что я новичок в этом деле, что я сильно волнуюсь, и всячески старался меня приободрить.

Я вообще по натуре человек мнительный. Не люблю загадывать: семь раз отмерю, прежде чем отрезать. А если когда-то и поспешу, понадеюсь на «авось», то сразу же получаю от жизни хорошую плюху.

Пластинки мои имели успех и принесли мне неплохой доход. Зиночка радовалась успеху больше моего. Часто рассказывала мне: «Вот сегодня я шла по такой-то улице и услышала из раскрытого окна твое пение». Патефон с живым голосом не сравнить, но мне нравилось, как звучали мои песни с пластинок. Я опасался, что получится хуже. В жизни моей стало одним удовольствием больше. Теперь я мог дарить людям мои пластинки. Это оказалось невероятно приятным занятием. Первую пластинку я подарил Оскару, написав на конверте: «С благодарностью за все». После, при каждом случае, дарил ему новую. Оскар шутил, что он по примеру Христиана Барона собирается сделать особый шкаф для моих пластинок.