Летом 1936 года я выступал на Рижском взморье. У нас было принято каждое лето выезжать в Ригу для работы и встреч с друзьями. Я так привык к Риге, что она стала для меня третьим домом наряду с Кишиневом и Бухарестом.

Наиболее ценными для меня были встречи с Оскаром Строком, который был мне не только другом, но и мудрым советчиком. Также Оскар продолжал писать для меня песни. Всякий раз я возвращался из Риги с новыми песнями. Я был счастлив от того, что для меня пишет такой композитор, как Оскар, а Оскару нравилось, что мои песни звучат повсюду, с каждого патефона. В какой-то момент так и стало. К кому в гости ни придешь, у всех есть мои пластинки. Но я никогда не почивал на лаврах своей известности. Работал как одержимый. У артиста есть только один способ оставаться на высоте. Надо стараться лезть все выше и выше, петь все лучше и лучше, делать свой репертуар все интереснее и интереснее. Стоит только остановиться, как сразу же покатишься вниз. Примером может служить Юрий Морфесси. Как только он решил, что внимание публики обеспечено ему пожизненно, его слава сразу же пошла на спад. И даже Сокольский ничем не смог ему помочь. Морфесси закончил плохо не только как певец, но и как человек, он добровольно пошел на службу к фашистам. Я был знаком с Морфесси. Он родился в Греции, но с пятилетнего возраста жил в Одессе и считал себя русским, а не греком. Греческими у него были только фамилия и внешность. Он со слезами на глазах вспоминал Одессу и Петербург, говорил о том, как тоскует по России, как хочет там побывать. А затем вступил в Русский корпус, где под командованием гитлеровских генералов собрались оголтелые враги России.

Мне в годы войны пришлось надеть румынскую форму, но я очень долго сопротивлялся этому, шел на различные уловки, а когда меня все же отправили на фронт, дал взятку для того, чтобы меня назначили заведовать офицерской столовой. В свой черед я расскажу обо все этом подробно. Сейчас же я хочу подчеркнуть лишь то, что форму мне пришлось надеть по принуждению, а Морфесси сделал это по доброй воле. Во время войны он выступал в Берлине и кичился своим знакомством с самим Герингом. Я не понимаю, как можно считаться русским патриотом и одновременно служить фашистам. В годы войны мне приходилось слышать от многих эмигрантов, что Гитлер является спасителем России, ее избавителем от большевиков. Я поражался человеческой глупости. Хорош спаситель, который считает русских «неполноценной» расой и хочет превратить их в рабов! Впрочем, скорее то была не глупость, а злоба, навсегда засевшая в душах некоторых эмигрантов. Старые обиды превратились в ненависть к России. Ненависть эта до поры до времени скрывалась под маской патриотизма, но когда пришло время делать выбор, все маски разом слетели.

Я еще напишу о том, что происходило в годы войны, а пока хочу рассказать о том, как меня пытались завербовать немцы в Риге. Это было в 1936 году. До начала войны оставалось три года, но тень ее уже витала в воздухе. Тем, кто мог думать и делать выводы, было ясно, что Германия рано или поздно развяжет войну. В марте Германия грубо попрала Версальский договор, введя войска в Рейнскую область. Газеты писали об этом по-разному. Одни осуждали, а другие объясняли, что Гитлер не мог поступить иначе. Для умных людей это стало подтверждением агрессивных планов Гитлера. Какими бы доводами ни пытались оправдать свой поступок фашисты, было ясно, что они готовятся к войне.

Рига всегда была не столько латышским, сколько немецким городом. Еще при царе здесь всем заправляли немцы, и такое же положение сохранилось и после развала империи. Президент Улманис был горячим сторонником Муссолини, а следовательно, и Гитлера. Немцы чувствовали себя в Риге как дома. В кинотеатрах демонстрировались фильмы на немецком языке, в театрах шли немецкие пьесы, во многих ресторанах пели немецкие песни. Многие из чиновников тоже были немцами.

В Министерстве внутренних дел Латвии работал Карл Шнайдер. Я познакомился с ним, когда впервые подавал прошение для получения разрешения на выступление в Риге. По каким-то неведомым мне причинам выступать в Риге можно было только с разрешения министерства, причем всякий раз по приезде нужно было брать новое разрешение. Это была пустая формальность, но тем не менее ее следовало соблюдать. За все годы моих выступлений в Риге у меня никто ни разу не спросил этого разрешения. Карл оказывал мне услугу, ускоряя рассмотрение моего прошения. Будучи чистокровным немцем, он любил цыганские песни и частенько бывал в «А.Т.», когда я там выступал. Слушал мое пение и в других местах. А еще Карл обожал сливовую цуйку. Обычно я привозил ему из Бухареста одну-две бутылки. Особой дружбы между нами никогда не было.

В июне 1936 года Карл неожиданно пригласил меня поужинать вместе. Я удивился, поскольку раньше между нами такого принято не было, но отнес это приглашение за счет моей возросшей известности. Решил, что Карлу лестно показаться на людях в моем обществе. Мне очень нравился летний ресторан в Малом Верманском парке, и я предложил Карлу поужинать там. Карл согласился. В назначенный час он появился в ресторане не один, а с мужчиной средних лет, которого представил как своего приятеля Отто Леманна, коммерсанта. Отто оказался веселым и общительным человеком. Начал с того, что отвесил мне парочку комплиментов, затем рассказал смешной анекдот, после анекдота начал пересказывать последние рижские сплетни… Я тоже что-то рассказал, и так, в оживленной беседе, мы провели время до десерта. Карл в нашей беседе участия почти не принимал, только поддакивал изредка. Когда подали кофе, Карл вдруг вспомнил о каком-то срочном деле (уверен, что то был предлог) и ушел. Мы с Отто к тому времени так сблизились, что прекрасно выпили кофе без Карла. Чувствовали мы себя не как только что познакомившиеся люди, а как давнишние приятели. Отто умел расположить к себе. После ужина он предложил мне прогуляться по парку. Я согласился.

По выходе из ресторана Отто сменил веселое выражение лица на серьезное и сказал, что у него есть ко мне деловое предложение. Я не удивился, потому что деловые предложения мне делали часто. Большей частью они касались открытия на паях какого-нибудь заведения — кафе или кабаре. Я такие предложения неизменно отклонял, поскольку мне хватало забот от одного-единственного ресторана. Некоторые предложения касались «выгодных» вложений в коммерческие операции. Их я тоже отклонял, всякий раз вспоминая строительную аферу Теодора Мейера. Но оказалось, что предложение Отто носит совершенно иной характер. «Вы — известный артист, — сказал он. — Вас все знают, вы много где бываете, встречаетесь с разными людьми. Вы общительны, и вам нетрудно будет собирать информацию, за которую вам хорошо бы платили». Я сначала подумал, что речь идет о коммерческой информации, ведь Карл представил мне Отто в качестве коммерсанта. Но оказалось, что речь идет о другой информации. «Коммерческая информация нас тоже интересует, — сказал Отто, — но не в первую очередь». Я попросил его разъяснить мне суть дела. Отто кивнул — да, лучше сразу все разъяснить — и сказал, что представляет в Риге службу информации при германском Генштабе. Сейчас уже я понимаю, что речь шла об абвере, гитлеровской военной разведке. Тогда же я такого слова не знал.

Я задумался, прикидывая, в какую форму мне следует облечь свой отказ. Разумеется, я не собирался становиться шпионом, тем более — гитлеровским. Но после того, как проведешь с человеком два часа в непринужденной дружеской беседе, трудно сказать ему сухое: «нет», развернуться и уйти. Во всяком случае, для меня трудно.

«Вы получите не только деньги, но и нечто гораздо большее, — сказал Отто, явно истолковав мое молчание как колебание. — Вы устроите свое будущее самым наилучшим образом. Мы не забываем наших друзей». Тогда я не придал значения этим словам и вспомнил их только после начала войны, когда румынские газеты начали взахлеб писать о том, что гитлеровский Neuordnung будет распространен на весь мир. Отто предлагал мне теплое местечко в мире, который будет жить по фашистским порядкам.

— Отто, вы напрасно потратили на меня столько времени, поскольку я совершенно не гожусь для подобной работы, — сказал я. — Не гожусь и не испытываю к ней никакой склонности. Давайте будем считать, что вы мне ничего не предлагали.

— Это ваше окончательное решение? — спросил Отто.

— Да, окончательное, — ответил я.

— В таком случае я действительно ничего вам не предлагал, — сказал Отто.

Через несколько минут мы распрощались, и я больше никогда его не видел. Карл Шнайдер в 1937 году уехал в Германию. До этого мы виделись с ним несколько раз, случайно или по делу. Про Отто Леманна ни он, ни я не вспоминали.