Несмотря на то что все ждали войну, ее начало стало неожиданностью. Я имею в виду нападение Германии на Советский Союз. До тех пор война шла где-то далеко. Гитлеровцы постепенно прибирали к рукам Европу, топили английские корабли, бомбили Англию. Румынии эти дела впрямую не касались. Когда же гитлеровцы напали на Советский Союз, стало ясно, что началась большая война, мировая.

Румыны в те дни раскололись на два лагеря. Одни (таких было большинство) громко радовались «возвращению» Бессарабии, «возрождению Великой Румынии» и прочим «благам», которые, по их мнению, могла принести Румынии война с Советским Союзом. Находились такие, кто сравнивал Антонеску со Стефаном Великим или же Гитлера с Александром Кузой, собирателем земли румынской. Чем кончил Куза, они предпочитали не вспоминать. Здравомыслящее меньшинство шепотом говорило, что на Востоке сумасшедший фюрер свернет себе шею, и жалели о том, что Румынию втянули в заведомо проигрышную войну. В те дни, когда газеты и радио трубили о том, что гитлеровские дивизии все ближе и ближе подходят к Москве, метрдотель моего ресторана Георгий сказал мне: «Наполеон занял Москву, а после не знал, как унести ноги из России».

Я верил в то, что Гитлеру не удастся победить, но сердце мое тревожно сжималось, когда я слушал по радио ежедневные сводки ОКВ. Даже если делить немецкое хвастовство надвое, картина все равно получалась неутешительной. «Когда? Когда их остановят и погонят назад?» — думал я.

Бессарабию заняли в июле 1941 года. Гитлер сделал Румынии «подарок» — Транснистрию. Легко дарить то, что тебе не принадлежит. По сути дела, никакого подарка не было. Это все равно что переложить монету из одного кармана в другой, потому что самостоятельной, независимой Румынии в то время не существовало. Всем заправляли немцы. Антонеску не предпринимал ничего, пока не получал приказ из Берлина. В Бухаресте и по всей Румынии немцы вели себя как хозяева. Например, если немецкий офицер устраивал дебош в моем ресторане, то румынская жандармерия предпочитала не вмешиваться. «Вы сами виноваты, что вызвали недовольство господина майора (или капитана, или лейтенанта)», — говорили жандармы. В моем ресторане часто случались дебоши. Он был русским рестораном, и немцы приходили сюда для того, чтобы напиться и кричать о том, что скоро они завоюют Россию и превратят ее в одну из германских провинций. Сидя за столом в ресторане, легко рассуждать о воображаемых победах. Ресторан — не окоп. Я видел этих «победителей» в 1944 году. Никакого сравнения с теми бравыми вояками, что были в 1941 году. В 1944-м на Запад отступали не люди, а их тени — изможденные, оборванные, шатающиеся от усталости. Я никогда не радовался чужой беде, но, глядя на отступавших гитлеровцев, даже не радовался, а ликовал. Покорили Россию? То-то же! Будет вам урок! Но то было в 1944 году, а в 1941-м приходилось терпеть выходки немецких офицеров. Мне советовали переименовать ресторан и петь в нем немецкие или румынские песни, но я отказывался. Как был русский ресторан, так пускай и будет! «Не пой хотя бы цыганские песни!» — советовали мне знакомые. Цыган гитлеровцы преследовали наравне с евреями. Но я продолжал петь цыганские песни. Раз нет прямого запрета на их исполнение, то почему бы не петь их? Немцев принято считать образцом всяческого порядка, но на самом деле это не так. Весь их хваленый порядок зиждется на бездумном исполнении приказов. А порядка как такового нет, есть (то есть была) чудовищная бюрократическая машина, постоянно совершавшая ошибки. Вот пример. За исполнение еврейских песен грозили крупные неприятности, а цыганские можно было исполнять. У меня лишь однажды проверили документы, видимо, заподозрили во мне цыгана. Но узнав, что я русский, оставили меня в покое.

А вот от русских эмигрантов, создававших различные комитеты и союзы, покою мне не было. С началом войны откуда ни возьмись повылезала всякая нечисть, которая многие годы пряталась по углам. То ко мне приходили с предложением вступить в «Комитет по спасению России», то в «Союз русских патриотов», то еще куда. И всякий раз требовали сделать взнос или пожертвование. Я отправлял всех приходящих к моему компаньону Марику Кавуре, который в то время был основным владельцем ресторана (в 1940-м Кавура выкупил у другого компаньона — Станислава Геруцкого его долю). Кавура умел отказывать таким решительным образом, что просители сразу же уходили и больше никогда не приходили. Забегая немного вперед, скажу, что ресторан «Лещенко» просуществовал до ноября 1942 года и был закрыт по требованию префекта жандармерии Бухареста. Кавура попытался спасти ресторан и дал крупную взятку кому-то из высоких чинов префектуры, но это не помогло. Высокий чин деньги взял, а дела не сделал. Когда же Кавура явился к нему и выразил недовольство, то был арестован и провел в тюрьме около трех месяцев. Выйдя на свободу, он не вспоминал о пропавших деньгах, радовался тому, что его выпустили.

Тяжелым и непонятным было для меня то время. Казалось, что все перевернулось с ног на голову. Тяжелым не в бытовом смысле, а в психологическом. В 1941 году в Румынии цены росли не сильно, и всего пока было достаточно.

В начале октября 1941 года я получил извещение из 16-го пехотного полка с требованием явиться в город Фалтичени для получения назначения на службу. Полк этот, к которому был приписан, считался в румынской армии «привилегированным», поскольку находился не на фронте, а в тылу и занимался в основном охраной лагерей военнопленных. Кадровых офицеров в нем было мало, большинство составляли такие, как я. Многие давали взятку для того, чтобы попасть на службу в 16-й полк. Охрана военнопленных была более спокойным и безопасным делом, нежели война на передовой. Конечно же, я не собирался охранять своих соотечественников, попавших в руки к румынам, или же заниматься конвоированием несчастных евреев. 16-й полк выполнял и такую задачу. В то время евреев со всей Буковины отправляли на работы в Бессарабию. Мало кому удалось вернуться живым с этих работ.

Я порвал извещение и никуда не поехал. Понадеялся, что обо мне забудут. Но мои надежды были напрасными. В начале декабря пришло повторное извещение. Извещения приходили по почте, а не вручались под расписку, поэтому я порвал и второе. Но третье извещение, в самом конце декабря, мне вручил нарочный под расписку. В этом извещении было сказано, что в случае неявки я буду предан военному суду как дезертир. Пришлось мне ехать в Фалтичени. Для того чтобы избежать службы, я купил медицинское заключение о том, будто страдаю язвой желудка и с сентября по декабрь лечился по поводу очередного обострения. Обошлось мне это в немыслимые деньги. С началом войны бухарестские врачи озолотились, потому что от желающих избежать призыва не было отбоя, и цены на услуги подобного рода все росли и росли. Характерная деталь — те из моих знакомых, которые громче других кричали о своем патриотизме и о «Великой Румынии», первыми приобрели медицинские справки, освобождавшие их от воинской службы.

В штабе полка я узнал, что меня как уклоняющегося от службы будет судить офицерский суд чести. Я обрадовался — хорошо, что не военно-полевой. Суд выразил мне порицание. После суда его председатель, бывший также начальником штаба полка, сказал мне, что не верит моему медицинскому заключению. «У меня нет возможности выводить на чистую воду каждого симулянта, — сказал он, — но не думайте, что вам удалось меня обмануть. Когда-нибудь я вам это припомню».

Служить меня не заставили, отправили домой «долечиваться» и обязали явиться в марте 1942 года. Но я не явился, отправил почтой новое медицинское заключение, в котором говорилось, что моя язва трудно поддается лечению и пока еще я не могу приступить к службе. Следующая моя встреча с начальником штаба состоялась только в мае 1943 года. Он кричал на меня, топал ногами, обещал устроить мне «райскую жизнь» и отправил меня в другой полк, который находился в Крыму. Крым считался в румынской армии гиблым местом, потому что там вовсю орудовали партизаны. Полковник явно надеялся на то, что меня в Крыму быстро убьют. Но я выжил. В свой черед я расскажу об этом подробнее.

В декабре 1941 года произошло событие, которое коренным образом изменило мою дальнейшую жизнь. Но тогда я еще не знал об этом. Я получил приглашение от директора Одесского оперного театра Виктора Селявина. Хочу сказать о нем несколько слов. Селявин не имел такой славы, как Шаляпин или Собинов, но в дореволюционное время он был известным певцом, тенором. Он не эмигрировал, остался в Одессе и работал там. Когда Одессу заняли немцы и румыны, артистам оперного театра, как и всем остальным горожанам, пришлось как-то устраиваться, чтобы не быть отправленными на принудительные работы. Туда отправляли всех, кто не имел справки о трудоустройстве. Артисты решили возобновить работу театра и на собрании выбрали своим директором Селявина. На этой должности нужен был такой человек, который устраивал бы всех — и артистов, и новую власть. Селявин подходил на должность директора идеально. Он имел огромный опыт и в то же время был добрым, незаносчивым человеком, всегда готовым прийти на помощь своему брату-актеру. Румын он также устраивал, поскольку не был коммунистом и имел дореволюционное прошлое, то есть был известным актером в Российской империи. Сам Алексяну, любивший играть роль ценителя и покровителя искусств, часто приглашал Селявина на различные торжества. Покровительство губернатора делало Селявина почти неуязвимым, и он пользовался этим для того, чтобы помогать людям. Десяткам евреев он помог получить нееврейские документы. Селявин сам был женат на еврейке, которая все время оккупации с успехом выдавала себя за русскую. С его негласного одобрения в театре прятались те, кого искали жандармерия и гестапо. Нуждающимся он помогал деньгами. Но самой главной его заслугой было то, что в оккупированной врагом Одессе он сохранил русский театр и ставил в нем русские оперы и балеты: «Бориса Годунова», «Евгения Онегина», «Спящую красавицу», «Лебединое озеро». Алексяну, одержимый идеей румынизации Одессы, требовал ставить произведения румынских композиторов. Не выполнить это требование было невозможно, но Селявин нашел способ. Такие постановки, как «Свадьба в Карпатах» или «Сон в зимнюю ночь», ставились в театре небрежно, как шутили артисты: «с полутора репетиций». Артисты играли спустя рукава, не вызывая восторга у публики. Спустя некоторое время неприбыльные постановки снимались с репертуара. Формально придраться было не к чему. Требование губернатора исполнено, поставлен румынский балет, а уж почему публике он не понравился, мы знать не можем. Точно так же, как не можем играть при пустом зале. По сути дела, то был саботаж, но саботаж такого рода, за который невозможно привлечь к ответственности. Немецкие произведения также было нужно ставить. Фашисты очень любили Вагнера, но Селявин ставил «Фауста». Это был очень хороший человек, настоящий русский патриот. К огромному моему сожалению, он умер в 1945 году.

Поблагодарив Селявина за приглашение, я ответил, что в данный момент не могу приехать в Одессу. Для поездки в Транснистрию и уж тем более для того, чтобы выступать там, нужно было получить разрешение, а я в то время не мог за ним обращаться. В случае обращения сразу же мог возникнуть вопрос: почему я, военнообязанный младший лейтенант, вместо того, чтобы быть на военной службе, собрался ехать в Транснистрию? Письмо от Селявина пришло между вторым и третьим извещениями из полка.

Но провидение упорно влекло меня в Одессу, где должна была состояться моя судьбоносная встреча с Верочкой. В январе 1942 года, вскоре после возвращения из Фалтичени, я получил второе письмо от Селявина. Он писал мне, что меня ждут в Одессе, что все билеты на мои концерты проданы, осталось только определиться с датами. Я понял, что он не получил моего письма и истолковал мое молчание как согласие. Я написал Селявину еще одно письмо и для надежности также отправил телеграмму. Письма могли пропасть, а телеграммы доходили по назначению всегда. Селявин прислал мне ответную телеграмму, в которой обещал все устроить.

В начале апреля ко мне приехал из Одессы главный администратор театра Михаил Друзюк. Мы сразу же почувствовали взаимное расположение, которое очень скоро переросло в дружбу. На все время моего пребывания в Одессе Михаил стал моим ангелом-хранителем. Он знал всю Одессу, а вся Одесса знала его. Я даже давал домашние концерты в его квартире на Елизаветинской улице. У Михаила благодаря стараниям его самого и его очаровательной жены Евгении я чувствовал себя как дома. Для человека, оказавшегося в незнакомом городе, очень важно иметь таких друзей.

Михаил привез мне разрешение на приезд в Одессу и выступления в ней, подписанное директором городских зрелищных предприятий Руссу, и сказал, что хотел бы заранее согласовать не только даты моих концертов, но и репертуар. В Бухаресте я пел все, что мне хотелось петь, а в Одессе по требованию Алексяну в моем репертуаре непременно должны были быть песни на румынском языке. Хотя бы десятая часть. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы я пел что-то «патриотическое». Я выбрал несколько лирических песенок, таких как «Мне снилось, что я с тобой», «Твои глаза меня околдовали», «Сердце бродяги», «Ее взгляд свел меня с ума». По названиям этих песенок можно судить об их содержании.

Михаил пообещал устроить мне справку о моей мобилизации на месте, которая избавила бы меня от военной службы. «Я знаком с генеральным прокурором военно-полевого суда полковником Кириллом Солтаном, — сказал он. — Через него можно сделать любой документ, надо только позолотить ему руку». Я удивился тому, что такой высокий армейский чин раздает за взятки фальшивые справки. Он же генеральный прокурор, надзирающий за исполнением законов. Михаил рассмеялся и сказал: «Не знаю, как у вас в Бухаресте, а у нас в Одессе взятки берут все. Разница только в размерах. Даже Алексяну не гнушается принимать «подарки». Деньги его не интересуют, он коллекционирует старинные драгоценности».

Я должен был выступать в ресторане до 17 мая, когда заканчивался зимний сезон. Мы договорились с Михаилом, что я приеду в Бухарест 20 или 21-го числа и сразу же начну репетировать с театральным оркестром. Первое мое выступление мы решили назначить на 5 июня. Я поосторожничал. Михаил уверял меня в том, что оркестр у них замечательный, но я на всякий случай решил порепетировать подольше. Мало ли что.

Михаил не обманул меня. Оркестр оперного театра оказался выше всяких похвал. Двух репетиций хватило для того, чтобы успокоить меня. Но мне не пришлось скучать до начала выступлений.