РОДНЫЕ ПЕНАТЫ

21 апреля. Пятница. Ночь

Похоже, ко мне снова вернулась простуда, которую я схватил в самом начале недели. У меня промокли насквозь ноги (как, собственно, и все остальное), опять появился насморк, ужасно болели глаза (я уже забыл, когда последний раз снимал контактные линзы), а общая слабость была такая, что не было сил даже идти. Пару раз я приседал на поваленные деревья, меня всего знобило, очень хотелось лечь, закрыть глаза и заснуть. А до чертова Г. было еще идти и идти.

Через полчаса я вышел на обширную поляну с металлическим стендом «Берегите лес!». Этот дурацкий стенд меня ободрил. Я миллион раз видел его из окон автобусов, когда уезжал или приезжал в Г. Отсюда на автобусе до Г. было минут пять, значит, пешком идти до окраины города еще максимум полчаса. На деле же я еще битый час околачивался по лесу (по дороге идти опасался), пока не вышел на бензоколонку «Лукойла». Сразу за заправкой маячила стела «Ласкаво просимо в Г.», за ней шли частные дома, через километр — автовокзал, а и за ним начинался уже и сам город. Чтобы добраться до дома Федченко, надо было пройти весь город (это еще километров пять-шесть). В общем, мне предстояло еще путешествовать как минимум полночи.

Бензоколонка заманчиво светила огнями, но завалиться туда в таком помятом виде, да еще и без машины, было бы слишком заметно, хотя и очень хотелось выпить чего-то горячего. Наконец, я вышел на дорогу и пошел вдоль частных новостроек с дурацким названием «Царское село» по направлению к автовокзалу. Еще через двадцать минут я был уже почти возле него и, чтобы хоть немного согреться, завернул в круглосуточный кабак «Блудный сын». Хоть я и имею прописку в Г., но в этот притон заглянул впервые. Тут же в глаза ударил плотный табачный туман, а в уши — попса начала 90-х, кажется, пела Вика Цыганова. За деревянным грязным столом сидели четверо мужиков, на вид дальнобойщиков, которые, видимо, остановились на ночевку и квасили водку, закусывая ее дешевым шашлыком. Рядом с ними расположилась компания из трех девиц и четырех разновозрастных и одинаково прыщавых парней (самому старшему было не больше двадцати пяти). Эти пили ту же водку, но уже не с шашлыком, а с пивом. А в самом углу «заведения» сидели еще трое угрюмых товарищей — все с такой же бутылкой водки (которая, как мне показалась, стояла уже пустая) и грязными пустыми тарелками.

Мое появление в этом убожестве вызвало неподдельный интерес всех присутствующих. Пусть я и был мокрый и не совсем чистый, но все же в белых брюках, рубашке и туфлях ночью, мне кажется, здесь еще никто никогда не появлялся. На какое-то время все замолкли, показалось, что даже Вика перестала петь.

Я прошел к барной стойке и увидел перед собой некогда миловидную девушку лет двадцати с явно потасканной физиономией.

— Здравствуйте! Что у вас есть поесть?

Кобылы за моей спиной демонстративно заржали. Понятно, что словосочетание «есть поесть» звучит диковато, но я сейчас был не в Санкт-Петербурге, а за моей спиной было не светское общество, а быдло, даже по меркам Г.

— У нас был шашлык, есть отличные домашние котлеты, винегрет, вкусные бутерброды.

«Был шашлык». Еб твою мать.

— То есть шашлыка больше нет?

— Нет, уже нет. Зато есть вкусные котлеты.

— Про котлеты я уже слышал. А на первое что-нибудь есть?

— Нет, первого, к сожалению, нет. Зато есть винегрет.

Ну да, винегрет замечательно заменяет первое.

— Ладно. Давайте две котлеты и винегрет.

— А бутерброды? Очень вкусные.

— Нет, вкусные бутерброды не надо. Спасибо.

— Что-то пить будете?

— Да, чай.

— Чай?

— Да, черный, с лимоном.

— У нас к сожалению, нет чая.

— А кофе?

— Кофе есть. Но нет горячей воды.

— То есть кофе тоже нет?

— Кофе есть. Воды горячей нет.

Я что, буду всухомятку жевать, дура безмозглая?! Чем больше я говорил с барменшей, тем быстрее ощущал резкое неприятие всего, что меня здесь окружало. Неужели в этой стране нельзя зайти в кабак, чтобы девицы за спиной мерзко не ржали, тупые идиоты тебя не разглядывали, а продавцы просто продавали, не задалбывая идиотскими встречными вопросами?

— Ох! Давайте сок.

— Какой?

— Апельсиновый.

— Апельсинового уже нет.

— Тогда на ваше усмотрение!

Эта дура стала уже выводить меня из себя.

— Эй, парень, ты здесь повежливей себя веди, — прокричал мне один из тройки «грустных пацанов». — Ты понял, что я сказав?

Ага, именно «сказав».

— Петя, успокойся! — барменша тут же заступилась за меня. — Присаживайтесь. Я сейчас все подогрею и принесу.

Я сел у столика возле двери, повернувшись к трем отморозкам спиной. Зато теперь я наблюдал, как на меня таращилась компания выпивших девиц со своими спутниками. Одним только дальнобойщикам все было по барабану. Через несколько минут барменша принесла котлеты с винегретом, и я стал их с аппетитом уминать. Хоть от котлет шел неприятный запах, а винегрет был несоленым, но ел я все быстро и с задором.

— Ты вообще откуда взялся?! — за спиной прокричал все тот же гнусавый голос с гоп-акцентом.

Я сделал вид, что не услышал. Но бычье города Г. на то и бычье, чтобы просто так не отстать.

Парень подошел ко мне и без спроса сел за мой столик:

— Шо, вкусно?

Я посмотрел на него презрительным взглядом и продолжил доедать свою котлету.

— Ты, я смотрю, хамить любишь? Да? Ты чиво малчишь? Пацаны, — гопник обратился к своим «пацанам» за моей спиной, — молчит.

Те дружно заржали.

— Петя! — это опять была барменша. — А ну успокойся! Не мешай человеку есть.

— Ша! Я тебе сейчас успокоюсь. Не мешай с челавекам пагаварить. Ты чиво, челавек, малчишь, а?

Я уже все съел и снова уставился на этого дебила. Лет 18-19, не больше, невысокого роста, коротко стриженный, морда вся в царапинах и синяках, грязные ногти — типичный человеческий мусор. Такое пырнет не задумываясь, физически оно тоже значительно сильнее меня. К тому же за спиной два его корешка. Еще две недели назад я бы или попытался убежать, или… Но теперь, когда за мной охотились гулу, хотел ограбить настоящий бандюга-таксист, словить «беркутовцы» с автоматами и убить богатырь Жора с топором, после всего этого испугаться такого сморчка…

— Ты думаешь, это вилка? — я поднял перед его маленькими свиными глазками вилку, которой только что доел котлету. — Впрочем, такое животное, как ты, не в состоянии думать, но я попробую тебе как можно доходчивее все объяснить. Это не просто вилка, это твоя новая и последняя история. Заключается она в том, что эту вилку я воткну тебе в глаз и очень медленно начну наматывать на нее содержимое твоей тупой башки. Тебе будет больно, очень больно, ты даже будешь кричать и за всем этим наблюдать своим вторым глазом. А я достану твой глаз и заставлю тебя его съесть. Тебя тут же вырвет, и если хоть капля блевотины попадет на меня, вот тогда, маленький ссыкунчик, я очень сильно расстроюсь. Этой же вилкой я проткну твой живот, прямо через эту грязную рубашку, и достану весь твой кишечник наружу. А потом я приеду к твоей маме и расскажу ей, как долго ее сынок сдыхал без глаза и без кишечника. Мамочка будет рыдать, ей станет так грустно, а я ей скажу: «Не плачь. Ты родила животное. Оно должно было сдохнуть». И знаешь что? — Я достал из кармана удостоверение помощника народного депутата и раскрыл перед носом гопника. — Капитану уголовного розыска за это ничего не будет.

Теперь, собственно, и наступила кульминация. Я внимательно смотрел в лицо этого урода, но совершенно ничего не мог на нем прочитать — ни испуга, ни удивления. Или я говорил слишком долго, и он просто не успел все схватить, или… хрен его разберет. Теперь оставалось завершить монолог и ждать ответной реакции.

— Ты хочешь, чтобы это произошло прямо здесь?

— Ни.

Фух! У меня все отлегло, идиот таки купился.

— Если ты действительно хочешь, животное, чтобы было «ни», ты сейчас же извинишься, при этом очень убедительно, и тут же испаришься из этого генделя.

— Да я тилькы хотел поговарить. Выбачтэ, я… — гопник стал путать украинские и русские слова, вот теперь до него уже стало доходить все мною сказанное, и он начинал бояться.

— Пшло вон, — я процедил это несколько театрально, сквозь зубы, в стиле Глеба Жеглова, но сейчас уже проходили все понты. Гопник поднялся и неуверенно направился к своим товарищам, которые побоялись заступиться за своего дружбана.

— Туда! — я указал пальцем на выход.

Чмырь секунду помялся и вышел на улицу. Кругом все молчали и смотрели в мою сторону. На самом деле, по закону жанра, должен был выйти я, особенно учитывая, что тарелка у меня уже была пуста. Но тут, как назло, из кабака гуськом вышли и товарищи гопника. Выходить на улицу теперь было нежелательно, они хоть и идиоты, но могут начать задаваться вопросами, а чего это капитан уголовного розыска ходит по притонам ночью и ест котлеты с винегретом?

— Бутылку пива, пожалуйста, — я улыбнулся барменше.

В результате бутылка пива умножилась на пять, и я просидел еще полтора часа в кабаке. Девчонки за соседним столиком больше не ржали, а смотрели в мою сторону с неподдельным интересом и даже строили глазки. Их спутники были этим весьма недовольны, но связываться с «капитаном уголовного розыска» боялись. Барменша мне представилась Ирой и тоже строила глазки, постоянно виляя вокруг меня своим задом. А дальнобойщики, когда уходили, даже сказали мне «до свидания». В общем, мне стало здесь хорошо. Но надо было идти. Часы над барной стойкой показывали начало третьего ночи.

— Уже уходите? — барменша Ира догнала меня в самых дверях, хотя я уже расплатился.

— Да.

— А вам записку передали, — и девушка вручила мне свернутый пополам листок в клеточку.

— Хорошо, спасибо, — кто именно передал записку, я спрашивать не стал, посчитав, что это или девицы с соседнего столика, или кто-то из гопников, которых я отсюда прогнал, или сама Ира под видом записки пытается обратить на себя мое внимание. — До свидания.

— До свидания. Земля пухом.

Я остановился как вкопанный в дверях:

— Что вы сказали?

Ира улыбалась как ни в чем не бывало:

— Я сказала «до свидания».

— А потом?

— Больше ничего.

Вот сучка.

Я вышел из шалмана и побрел по центральной улице через весь город к дому Федченко. Людей уже не было совершенно, хотя обычно с пятницы на субботу молодняк бухает и шляется чуть ли не до утра. Переходя центральный перекресток, я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Слева виднелся угол моей родной пятиэтажки. Я перешел дорогу и, приблизившись к подъезду, стал смотреть на балкон кухни пятого этажа. Две недели назад мы сидели с мамой на кухне, ели картошку с отбивными, пили вино, и мама все время подгоняла меня, говоря, что мы опоздаем на автобус. Лучше бы я тогда опоздал. Я повернул обратно к перекрестку, но вдруг меня остановила секундная вспышка лампы. Кто-то зажег и тут же погасил свет на моей кухне! Мне стало страшно, это не могла сделать моя мама. Она часто встает ночью покурить, но никогда не зажигает свет, так как прекрасно ориентируется в квартире. И даже если бы ей нужен был свет, она бы не зажигала его на долю секунды. В доме был кто-то чужой.

Вернувшись к перекрестку, я пошел вдоль забора интерната в противоположную сторону города. До дома Федченко было еще минут двадцать ходьбы. Пройдя центральную площадь с памятником Ленину, кинотеатром и парком, я свернул к убогому частному сектору — здесь начинался самый бедный район Г.

Я шел по извилистым улочкам, где время от времени на меня лениво лаяли собаки, и чувствовал, что погода вновь стала портиться. Поднялся ветер, и пошел мелкий дождь. Действие алкоголя стало проходить, и я вновь стал ощущать простуду. Наконец появилось медучилище, за ним, на следующей улице, уже жили Федченки. Дойдя до их забора, я остановился и прислушался. Кругом была тишина, свет нигде не горел. Просунув руку в щель забора, я оттянул засов, и калитка сама со скрипом открылась. Прямо передо мной за бетонной дорожкой стояла летняя кухня, а слева дом. Я подошел к будке и тут услышал тявканье — внутри оказался крупный щенок, который пытался цапнуть меня за руку. Наличие пса меня озадачило. Щенок был еще маленький, и, если он здесь, значит, или мама Сани сейчас в доме, или каждый день приходит, чтобы его покормить. В любом случае следовало вести себя очень тихо, чтобы не разбудить ни ее, ни соседей.

Одной рукой я стал гладить щенка (он тут же завилял хвостом и принял меня в друзья), а второй нащупал ключ под потолком будки, который по-прежнему висел на том же месте.

Уже через минуту я очутился в летней кухне — сухой, с мягким старым диванчиком. Я закрылся изнутри, залез под старый плед и уже собираясь заснуть, как вспомнил про записку от барменши. Решив ее прочесть, я вылез из такой уютной постели, зашторил единственное в помещении окно и, включив свет, стал читать записку. «Дорогой В. У меня все хорошо. Я много читаю. Скоро меня примут в комсомол, а потом я поеду учиться и стану известной актрисой. Злобная А. сказала, что все тайны хранятся на кладбище, но я с ней не согласна. Я бы тайны хранила в библиотеке. Всего хорошего тебе, В.! Апрель 1969 г.».

Я выключил свет и опять лег на диван. Но спать уже не хотелось. Этот почерк я не спутаю ни с каким другим в мире. Потому что эта записка была написана рукой моей мамы.