Рифмуется с любовью…
В дверь кабинета Ольги Николаевны негромко постучали. Конечно, это дежурный врач Ирина Сергеевна. «Могла бы и не стучать, это же не гостиничный номер», – подумала Ольга. Она знала, что Ирина Сергеевна таким нехитрым образом проявляет свое уважение, а если уж совсем откровенно – приучает к подчеркнуто уважительному отношению ее, Ольгу, не так давно занявшую пост заведующего отделением старшего возраста в детском онко-гематологическом центре. Обращается к ней теперь большей частью официально, по имени-отчеству, особенно при сотрудниках, хотя иногда точно так же прилюдно называет – то ли по ошибке, то ли по привычке – просто Олей, как это повелось у них давным-давно, с тех пор, как они стали работать вместе…
А ведь, и правда, уже немало лет прошло. Сколько – семь? Восемь? Больше?
– Оля, соседке твоей сегодня получше, уже можно подойти.
– Температура упала?
– Да, почти нормальная. Скачет пока.
– В динамике понаблюдаем. Напугана девчонка?
Ирина Сергеевна с сомнением покачала головой:
– Не знаю. Виду не подает. Интересная девочка: то ли очень хорошо воспитанная, то ли такая гордая…
– И то, и другое.
– Ты ее родителей знаешь?
– Не близко. Виделись иногда, здоровались через раз. Они живут в соседнем подъезде. Марина с моей Наташей в параллельных классах учатся.
– А почему ее в отдельную палату попросили после реанимации положить? С девчонками все же лучше было бы, наверное…
– Попробую узнать.
– Я так поняла, папа из «новых»?
Ольга задумчиво пожала плечами.
Однажды ярким летним воскресным утром поднявшаяся по привычке рано Ольга смотрела из окна кухни во двор. Из соседнего подъезда вышли трое – мама, папа, дочь.
Ольга знала, что девочку зовут Марина Бохан, она училась в восьмом «Б» классе, а вот с ее родителями знакома не была. Впрочем, с самой девочкой она тоже не знакомилась: Наташа с Мариной подругами не были. Просто Ольга Николаевна знала, что эта красивая стройная девочка – сверстница дочери. Довольно высокая, с темными блестящими волосами до плеч, ровно подстриженными, как у моделей «Космополитена», Маринка очень красиво двигалась. Ольга всегда ставила ее в пример Наташке: «Выпрямись, не сутулься, смотри, как девочка замечательно ходит, как струнка». Дерзкая ее Наташка беззаботно отмахивалась: «Она с пяти лет танцами занимается, а ты меня зачем-то в художественный уклон отдала. Теперь она ходит как струнка, а я рисую, как… Кукрыниксы».
Маринкин папа – невысокий, плотный моложавый мужчина с приятным улыбчивым лицом – судя по всему занимался каким-то бизнесом. Навряд ли он был крупным дельцом. Жили-то они, в конце концов, по соседству, разве что квартира у Боханов была четырехкомнатная, кажется…
Мама – очень хрупкая, всегда немного грустная большеглазая женщина, ровесница Ольги, не работала, наверное поэтому у нее чаще всего был такой скучающий вид, а может просто Ольге она попадалась не в настроении.
В то утро они подошли к своему нарядному джипу «Kia» цвета морской волны и какое-то время стояли рядом, о чем-то переговариваясь. В руках у отца были объемные сумки, Марина держала сетку-авоську с арбузом, мама шла налегке. Наверное, собирались на пикник. Эта радующая глаз картина была похожа на рекламный ролик: дочь с отцом засмеялись чему-то, а мама казалась по обыкновению немножко меланхоличной. По ее лицу было заметно, что она пытается понять, над чем смеются ее муж и дочь, но мысли ее далеко. Она улыбалась мягкой, немного отсутствующей улыбкой. Ольга, наблюдавшая за ними, стала невольно повторять их мимику: сначала улыбалась, потом так же, как красивая мама девочки, чуть удивленно приподняла брови…
Почему Ольга Николаевна вспомнила то прелестное утро именно сегодня, когда в восемнадцатой палате лежала с пугающим диагнозом (а других у Ольги в отделении просто не было) красивая девочка Марина? Наверное потому, что тогда, летом, ей показалось: у этих людей нет и не может быть проблем, такие они спокойные, жизнерадостные и благополучные. Она была в этом так же твердо уверена, как в ясном солнечном утре за окном.
* * *
В палате у Маринки сделали все, чтобы комната как можно меньше была похожа на больничную палату. Одеяло принесли свое, яркое и легкое, поставили маленький портативный телевизор, рядом – такой же небольшой магнитофон, на подоконнике рассадили пять кукол Барби в разных нарядах.
Маринка сидела на кровати, откинувшись на две подушки, немножко бледная, особенно по контрасту с развеселой пестренькой пижамкой, и очень серьезная.
Когда Ольга вошла в палату, девочка удивилась. Узнала. Нет, пожалуй, даже обрадовалась.
– Здравствуй, Марина, – произнесла Ольга Николаевна и улыбнулась, как улыбнулась бы хорошей знакомой, подруге дочери.
– Здравствуйте.
Ольга взяла стул и пододвинула его ближе к кровати. Журнал регистрации и ручка в ее руках – только повод для неурочного визита. Она приветливо, с симпатией смотрела на Маринку.
– Узнала меня?
– Конечно. Простите, я…
– Меня зовут Ольга Николаевна.
– Я знаю, вы мама Наташи Ботяновской.
– Да, и теперь еще твой лечащий врач.
Марина опустила глаза, минутное оживление прошло. Ольга открыла свой журнал, взяла со стола градусник, встряхнула его и протянула девочке.
– Как ты себя чувствуешь сегодня?
– Нормально.
Пауза.
– Замечательно, – пауз быть не должно. Лечить надо всем – словом в том числе. Каждое слово, произнесенное рядом с больным человеком, должно нести успокоение и, по возможности, искреннюю надежду. «Температуры нет – уже хорошо. А завтра будет еще лучше, а послезавтра, возможно…» Ничего не возможно, послезавтра никого не выписывают с подозрением на острый лейкоз. Маринке об этом знать не обязательно, но Ольга-то знала наверняка.
– Ольга Николаевна, я что… умру? – вопрос был произнесен старательно спокойным голосом, но вот страшное слово выговорить без запинки и взрослому не под силу, а тут – дитя. Взрослеющее, но все-таки дитя. Ольга перестала заполнять журнал, подняла на девочку глаза. Секунду оценивала ее настроение, а потом ровным будничным голосом, без какой-либо деланной бодрости ответила:
– Нет, не умрешь.
Опять зависло молчание. Видно было, что Марине очень хочется спросить о многом, но что-то мешает. Что? То же, что и Ольге – страх. Ужас, не прошедший после возвращения из пылающего тошнотворного забытья, дремлющий до поры в каждом…
– Раньше с тобой было что-нибудь похожее? – спросила Ольга осторожно, но все так же буднично, как если бы речь шла о насморке.
Марина задумалась ненадолго и кивнула.
– Не так, но… как-то зимой на физкультуре стало плохо, голова закружилась, я даже упала. В медпункте сказали, что это возрастные изменения. Я вообще устаю очень часто. Мама говорит: «Привет тебе от компьютера, от Масяни твоей ненаглядной…»
Марина улыбнулась, вспомнив, наверное, маму, а может – Масяню. Ольга, понятия не имеющая, о ком идет речь, все же кивнула и, пользуясь минутным изменением настроения девочки к лучшему, спросила мягко:
– Ты уже немножко освоилась тут?
Маринка подняла на нее вмиг похолодевшие глаза:
– А мне нужно освоиться? Я что, надолго сюда?
– Пока не знаю. Нужно пройти полное обследование. Маринка помялась немного и все-таки, наконец, решилась:
– Ольга Николаевна, я не ребенок, со мной можно по-взрослому разговаривать. Скажите мне правду.
Ольга невольно улыбнулась: «Хорошая какая девчонка, отважная…»
– Начнем с того, что ты все-таки ребенок, и уже поэтому у тебя максимум шансов на выздоровление. Детский организм не спрашивает у своего хозяина разрешения, вопросы провокационные ему не задает, как ты, он просто хочет быть здоровым. Твой организм сделает все возможное, чтобы поправиться, я тоже. И не я одна, так что лучше нам, Маринка, не мешать.
– Чем? – едва слышно произнесла Марина.
– Настроением мрачным, вопросами вот такими неправильными.
Помолчали. Ольга взяла градусник, посмотрела, встряхнула. 38.7, ничего хорошего.
– А ты не заскучаешь одна в палате?
– Я люблю быть одна, привыкла.
– Потому что одна у родителей?
– Я везде одна. У родителей одна, у бабушки с дедушкой одна, в школе одна.
– У тебя что, подружек нет?
Опять настороженный взгляд.
– А это имеет отношение к моей болезни?
Ольга даже смутилась: как, однако, умеет держать дистанцию эта девочка!
– Иногда не знаешь, что имеет, а что нет. Хорошо, Марина, я поняла, что тебе надоели мои вопросы, впредь я буду менее любопытна.
Маринин взгляд смягчился, она даже попыталась улыбнуться:
– А можно я тоже вас кое о чем спрошу?
– Конечно.
Несколько секунд Марина смотрела на Ольгу пристально, изучающе. Ольга постаралась не показать замешательство, но… уж очень умные у девчонки глаза. Нет, почему-то передумала спрашивать:
– Ну хорошо, я подумаю и потом спрошу.
Ольга встала, мягко прикоснулась к худенькому плечу девочки.
– Я вечером еще раз приду.
И уже у дверей, взявшись за ручку, оглянулась на Марину еще раз:
– Только не спрашивай, какова длина Дуная и как в телефон голос по проводу попадает. На остальные вопросы я постараюсь ответить.
Маринка улыбнулась чуть теплее чем раньше. Поняла, что Ольга Николаевна хочет поднять ей настроение, хотя бы незамысловатой шуткой.
Ольга закрыла за собой дверь и на секунду остановилась. Проходивший мимо высокий молодой человек в белом халате поздоровался с ней; она, очнувшись от тяжелых мыслей, ответила и пошла к себе.
«Стоит ли уговаривать родителей положить ее вместе с другими девочками? Она, пожалуй, слишком хорошо понимает свое положение. Слишком… Речь правильная, девчонка начитанная. Все она понимает… Еще и другим объяснить сможет».
* * *
Геннадий вбежал в вестибюль больницы, нажал кнопку лифта, нетерпеливо посмотрел на табло: лифт стоял на предпоследнем этаже. Ладно… Быстрым шагом он направился в сторону боковой лестницы, побежал по ней вверх через две ступеньки, считая этажи и на ходу вытаскивая из сумки белый халат.
Вот и четвертый этаж. Выход с лестницы прямо посередине длинного коридора, по одну сторону которого палаты, по другую – широкие окна. Направо или налево? У кого бы спросить? Время для посещения неурочное, и медперсонала что-то не видно.
Лифт приехал. Из него вышла и уверенно направилась куда-то направо пожилая женщина. Солнечный свет, льющийся из широких окон, очень ярок. Бабуля под ним – как на ладони: разношенные старые туфли на низком резиновом ходу, бордовая трикотажная кофта, темная немаркая юбка, простые чулки, платочек беленький на голове повязан… Простая деревенская женщина, похожая на многих. Похожая…
Гена внезапно почувствовал, как в горле встал комок. Сам не понял, как негромко окликнул:
– Мама!
А женщина услышала и обернулась.
Конечно, это не мама – мамы уже нет… У пожилой женщины доброе милое загорелое лицо, напевный голос с сильным полесским акцентом. Именно с полесским, Гена сразу понял это, когда она, дождавшись, когда он подойдет ближе, ласково заговорила с ним:
– Памылiўся, сынок?
– Да, извините…
– А чаго ж ты iзвиняешся? Хiба ж ты мяне пакрыўдзiў? Засмеялась тихим, застенчивым смехом:
– Нават бабулей не назваў – «мама»… Хто жа на «маму» пакрыўдзiцца? Пахожа на мацi тваю? Жывая яна?
– Умерла два года назад.
– А-а… Царства нябеснае…
Пошли рядом. Женщина покивала головой, сочувственно глянула на Гену снизу вверх:
– А тут у тебя кто, сынок?
– Дочка.
– Маленькая?
– Пятнадцать лет.
Снова кивнула бабуля. Вздохнула тяжко:
– А у мяне ўнучачка маленькая, шэсць гадкоў усяго. Хварэе.
Дальше шли молча до места, где коридор разделял воздушный переход в соседний корпус. Женщина остановилась, посмотрела на Геннадия и, помешкав немного, перекрестила его:
– Помогай тебе Бог, сынок.
Посмотрела ему в глаза и добавила:
– I нiчога ты не памылiўся. Усе мы тут родныя. Ва ўсiх гора адно.
Пошла своей дорогой, медленно переставляя заметно уставшие ноги.
Геннадий посмотрел ей вслед, потом повернулся и пошел по коридору в противоположную сторону, читая таблички на дверях.
Вот, наконец, то, что нужно: «O. Н. Ботяновская». Коротко постучался и, не дождавшись приглашения, вошел:
– Ольга Николаевна, здравствуйте.
Ольга, что-то искавшая в книжном шкафу, обернулась:
– Здравствуйте…
На лице у вошедшего мужчины – удивление, радость узнавания и… какая-то неожиданная надежда. Он даже заулыбался:
– Это вы? Надо же!
Ольга улыбнулась в ответ:
– Садитесь, пожалуйста.
– Как хорошо, что это вы… – с волнением в голосе проговорил отец Марины. – Мне будет легче с вами разговаривать. А я не знал, что вы врач, то есть я, кажется, слышал, но не думал…
Помолчал, то и дело пятерней ероша длинноватые волосы…
– Не знаю, с чего начать…
– Простите, как вас можно называть? Геннадий… – решила помочь ему Ольга Николаевна, вспомнив запись из истории болезни его дочери.
– Можно просто Геннадий, Гена.
Что-то в Ольгиных глазах, а может, просто ее белый халат, заставило Геннадия продолжить:
– Степанович.
– Геннадий Степанович, я пока не могу сказать вам ничего определенного. В течение недели, может быть, полутора-двух будут сделаны все необходимые анализы, тогда можно будет говорить о чем-то конкретно.
Ольга старалась говорить как можно мягче: ей понятно было состояние отца. Сколько раз она произносила похожие слова, скольким мамам и папам.
Геннадий набрал полную грудь воздуха и выговорил главное, то, ради чего пришел:
– Я хотел бы вывезти дочь на лечение за границу. Когда и как я смогу это сделать? Объясните мне механизм, так сказать, в какой последовательности…
В первый момент Ольга смотрела на Геннадия с удивлением, впрочем, только в первый момент, – и это не однажды бывало в ее практике.
– Геннадий Степанович, давайте не будем забегать вперед. Кроме того, заграница – не Мекка, не панацея. Не исключено, что Марине мы сможем помочь здесь, дома, своими силами.
Ольга почувствовала вдруг, что начала заикаться, чуть ли не мямлить: не могла подобрать нужные, убедительные слова – очень мешало какое-никакое, а знакомство, просто соседство с этим человеком. Ей стало стыдно перед самой собой – что это она вдруг?
– Я не хочу говорить резкости, но вы, надеюсь, не рассуждаете по принципу «нет пророка в своем отечестве»? – взяв себя в руки, спросила она довольно холодно.
Геннадий немного смутился. Но решимости не утратил:
– Я… совершенно безотносительно… я не имел в виду вас конкретно, вообще наших врачей… но… Нет, я не хочу оправдываться! И не буду. Вы же не будете спорить, что уровень…
Ольга выслушала его длинную сбивчивую тираду молча. Потом сказала тихо, без малейшего пафоса, без агрессии:
– Поверьте мне, «квасной патриотизм» тут ни при чем. Да, многое оставляет желать лучшего. Странно было бы спорить по поводу оборудования – на восемьдесят пять процентов оно не наше, и медикаменты мы используем большей частью импортные. Уход, возможно, тоже лучше у них, но что касается квалификации, может быть не стоило бы так категорично…
Геннадий красноречиво прижал руку к сердцу, но Ольга жестом попросила не перебивать ее:
– Оправдываться я ведь тоже не собираюсь, ни в коем случае. И к диспуту нашему не готовилась заранее, поэтому точных цифр не назову, но вы уж поверьте, я же практикующий врач: процент излеченного лейкоза у детей в возрасте Марины и у них, и у нас примерно одинаков. Да, я скажу страшную вещь: одинаково невысок. Взрослых это впрочем, к сожалению, тоже касается.
Геннадий неожиданно резко перебил Ольгу:
– Я вам не верю.
Ольга замолчала. Трагических примеров своей правоты приводить не хотелось, а ведь они были, да что там – они были у всех на слуху…
Потом спросила очень тихо:
– Вообще мне не верите или в частности, по поводу статистики?
– Да не цепляйтесь вы к словам.
Только сейчас стало заметно, что Геннадий не просто расстроен, но и очень устал. Видимо, не спал ночью – глаза красные. Ольга посмотрела на него с сочувствием и пониманием, которого он от нее, видимо, не хотел принимать.
– Знаете, я ведь не враг ни вам, ни, тем более, вашей дочери. Мое твердое убеждение: кровь нужно лечить там, откуда человек родом, понимаете?
Геннадий устало, но при этом все равно иронично кивнул головой:
– Ольга Николаевна, а вы идеалистка.
Ольга опустила глаза: все, что угодно, только не идеалистка. Ей ли, с ее опытом, так часто печальным, трагическим, кидать в лицо ни на чем не основанные обвинения. Идеалистка? Звучит почти как идиотка. При чем тут идеализм… Да, она в глубине души считала себя оптимисткой, но вслух этого никогда и никому не говорила. Была суеверной. И это скрывала. Верила в Бога. Но не считала нужным афишировать и свою веру.
Без веры в этой профессии работать нельзя – так считала Ольга. Конечно, она знала немало людей, которых можно было смело называть профессионалами и которые работали, даже не задумываясь о столь высоких материях. В большинстве своем они честно и ответственно, насколько хватало совести и умения, исполняли свой долг. Чаще всего их было не в чем упрекнуть. Ну, разве что в… излишне спокойном отношении к делу. Работа, мол, как работа… Заметнее всего это спокойствие – вот ведь в чем ужас! – было пациентам. А ведь они работали и работают с детьми.
И все-таки ей претили досужие разговоры о так называемом профессиональном равнодушии и цинизме. Не судите! Им все равно, несмотря ни на что, «есть чем оправдаться перед Богом».
Геннадий видел, что Ольга искренне огорчена финалом их разговора. Видно по ней, что она просто хороший человек. И все же он решил не сдаваться. Решила не сдаваться и она.
– И все-таки… Мы еще поговорим на эту тему, – попробовала не обидеться Ольга Николаевна.
– На эту – навряд ли, – отрезал Геннадий. Встал:
– Я могу сейчас навестить Марину?
Ольга посмотрела на часы над дверью кабинета:
– Сейчас тихий час.
– Я ждать не могу, у меня времени мало. Время для меня теперь, знаете ли, как никогда, – деньги.
Ольга Николаевна кивнула, понимая, что Геннадий не просто остался при своем мнении – он настроен на решительные действия. Что ж, это его отцовское право. Неизвестно, в какие двери кинулась бы стучать она, Ольга, если бы…
– Если она не спит, конечно, зайдите. Вы ведь никого не побеспокоите: кроме нее, там никого нет.
Все-таки проскользнуло в интонации какое-то недопонимание… Геннадий почувствовал его и усмехнулся:
– У Марины непростой характер, Ольга Николаевна. Она всегда выбирала, с кем быть, сама. Ей сейчас трудно, наверное, не время менять ее привычки.
– Знаете, изоляция, даже добровольная, в ее состоянии – не самое лучшее. Ей бы отвлекаться чаще на что-то, просто с кем-то болтать…
– Маринка не болтушка. Она…
Геннадий улыбнулся неожиданно милой, обезоруживающей улыбкой. Улыбнулся так нежно, будто дочка оказалась рядом. Сразу стало видно, что он очень любит дочь и по-настоящему страдает.
– Она – философ.
Ольга невольно улыбнулась в ответ, вспомнив серьезную девочку, умеющую так четко формулировать свои мысли. И не стала рассказывать отцу, какие «философские» вопросы задает его Марина.
– Пойду.
– До свидания, Геннадий Степанович.
Дверь за Геной закрылась.
Ольга задумчиво повторила:
– До скорого свидания…
* * *
Утром Ольга, стараясь производить как можно меньше шума, причесывалась возле зеркала, когда из соседней комнаты послышался заспанный голос дочери:
– Мама, я сегодня к папе поеду.
– Он сам к нам собирался в субботу приехать: бабушка яблок из деревни передала… – откликнулась Ольга и заглянула к дочери.
Наташка потягивалась, но вставать, по всему видать, не собиралась.
– Вставай, Наташка, стройся, сейчас ЦУ на день буду давать.
Ну, конечно, так и встанет Наталья по команде: перевернулась на живот, змейкой переползла на другой край кровати, чтобы было видно сквозь открытую дверь, как мать причесывается:
– Папа звонил? А я где была?
Ольга в тон дочери повторила:
– А ты где была?
Наташа засмеялась. И надо же – вышла все-таки из своей кельи в пижаме, завязанной узлом на загорелом животе, начала расплетать растрепанную за ночь косу:
– Мам, в школу через две недели, дай хоть последние деньки как следует догулять, чтобы не жалеть, что лето кончилось.
И стала приплясывать у зеркала, как Бритни Спирс, покачивая бедрами, сверкая голым пупком и напевая при этом совсем из другого репертуара:
– Я так хочу, чтобы лето не кончалось!..
Ольга внимательно и нежно посмотрела на дочь, все той же танцующей походкой слоняющейся между кухней и комнатой. Взрослеет. Заметно округляется… Если не видеть совсем еще детского личика, можно подумать – девушка, настоящая…
Она не в состоянии была контролировать Наташку – просто времени не хватало, именно на контроль. И поболтать вроде успевали утром, и посекретничать иногда, и бытовые проблемы решить – ну, получалось же как-то, между делом. А вот следить за распорядком ее дня, режимом питания, фиксировать приход и уход – никак. Оставалось только доверять ей. Но, кажется, этот стихийно выработавшийся метод воспитания оказался вполне действенным. Об одном только просила Ольга у дочери, нет, требовала категорически: не курить! Наташка пообещала, что курить не будет. Честно рассказала, что пробовала, но ей не очень понравилось. «Не очень?» – переспросила Ольга Николаевна, грозно насупив брови. «Совсем мне не понравилось», – ничуть не струсив, успокоила Наташка.
Наверное, со временем возникнут проблемки посерьезнее, чем «курить – не курить»… Но это уж будем принимать, как говорится, по мере поступления. И… философски надо ко всему этому попробовать относиться. «Что миру – то и мамкиному сыну». Дочери, то есть.
И тут же, конечно, вспомнила про Марину. Уже стоя у дверей, оглянулась на дочь и спросила:
– Ты Марину Бохан хорошо знаешь?
– Знаю. И ты ее знаешь – она в соседнем подъезде живет.
– Она заболела очень серьезно, лежит у меня в отделении…
Наташка посмотрела на мать с каким-то недоверием. Молчала, думала.
Ольга спросила:
– Хорошая она девочка, Маринка?
Наташа задумчиво ответила:
– Нормальная. Потом помотала головой:
– Хорошая…
Потом засмеялась и добавила:
– Помнишь, как-то в мае жарко-жарко было, градусов под тридцать? Сережка Котовицкий поливал из шланга грядки под окном?
– Как жарко было помню, а как Сережка грядку поливал не помню, извини…
– Ну, не важно. Он-то петрушку, цветы поливал, огородик там у его мамы маленький, а жарко же…
– Ну и что?
– А то, что ребята в футбол играли, говорят ему: «Полей, Котя, сверху, сделай дождь…» Ну он и полил.
– А зачем ты мне все это рассказываешь?
– Да потому что он, когда струю воды на мальчишек направил, попал на лобовое стекло этого Маринкиного джипа!
– А дальше?
Наташка засмеялась, вспоминая ЧП дворового масштаба:
– А что дальше? Стекло-то темное, под солнцем за день нагрелось, а вода – холодная! Поняла?
– Что, лопнуло?
– Не просто лопнуло, а как…
Наташка подбирала слова…
– Как мозаика стало, в мелкую трещинку!
Ольга ахнула…
А дочь, довольная произведенным эффектом, продолжала:
– Котя зеленый стал от страха, как этот джип. Баксов семьдесят такое стеклышко стоит, прикинь! Где Котиной маме их взять?
Ольга кивнула понимающе…
– Так вот. Маринка отцу сказала, что это она сама, хотела, мол машину помыть, ну и…
Ольга улыбнулась, открыла дверь. А Наташка, уходя в сторону ванной, еще договаривала, уже больше сама себе:
– А ведь никто ее об этом не просил…
* * *
Геннадий вышел из магазина, направился к машине, припаркованной неподалеку, и тут его окликнул плотный симпатичный молодой мужчина с очень коротко стрижеными волосами. «Андрюха», – подумал Гена, не оборачиваясь. Так и есть.
– Гена, Ген!
Геннадий помахал другу рукой, мол, вижу, подходи, и вставил ключ в замок. Тот уже подбегал слега вразвалку: несмотря на то, что Андрей был моложе Гены лет на шесть-семь, он был грузноват, хотя круглолицего симпатягу-весельчака Андрюшку по кличке Чингачгук это не портило.
Гене не очень хотелось разговаривать сейчас с Андреем, но и обижать его не хотелось тоже. А он точно обидится, если отделаться парой фраз да уехать, куда глаза глядят…
Подбежал, запыхался:
– Привет! Ты куда пропал? Вчера Тимошка в «Данькове» праздновал тридцатник, спрашивал, чего тебя нет?
Геннадий, поворачивая ключ в замке, ответил спокойно:
– Не смог, Андрюша. Занят очень.
– Что, опять сам в рейсе был?
– Нет, Лешка поехал.
– А чего тогда?
Гена посмотрел на Андрея минуту-другую, на его веселое круглое лицо, раздумывая, стоит ли посвящать его в свои проблемы… Решил, что не стоит.
– Андрей, настроение не то.
– А вот и поднял бы! Очень неплохо отдохнули. Я еще и в рулеточку погулял классно. Просадил, правда, две штуки, но зато стресс снял! На месяц вперед! – Андрей хохотнул довольно, вспоминая, видимо, вчерашний вечер.
Гена кинул на него отчужденный взгляд. И даже сам почувствовал – нехорошо посмотрел на друга. Так смотрят не на друзей, а как раз совсем наоборот… На классовых врагов так смотрят, пожалуй. Переспросил, как будто не расслышал:
– Сколько продул?
– Две штуки, говорю, – а Андрей, по всему видно, испытывал удовольствие оттого, что легко может позволить себе такой проигрыш.
Гена непроизвольно помотал головой, как будто прогоняя нахлынувшие невеселые свои мысли.
Простая душа, Андрей, судя по всему, несколько озадачился странноватой реакцией друга:
– А чего ты, Геник? А для чего я ломаюсь, как папа Карло? Мне и Киска ни слова не сказала. Я ж зарабатываю… Я че, каждый день две тонны просаживаю? Я выигрываю, может, больше. Чем зарабатываю вообще…
Гена кивнул рассеянно, посмотрел на него длинно… «Сказать – не сказать? Нет, не сказать». И открыл дверцу:
– Все, Андрюха, извини. Спешу.
Андрей, уже начиная понимать, что все-таки что-то не то и не так, попытался задержать его:
– Ген, а что случилось-то? Может, тебе бабки нужны? Чего ты на эти две штуки так задергался? Я ж вижу! Тебе что, для дела не хватает? Ты, может, задолжал кому?
Но Гена уже сел в машину.
Андрюша все не мог успокоиться:
– Геник, я ж тебе сам по жизни должен, как белка лесу… Ты только скажи…
Геннадий, уже вставив ключ зажигания, ответил:
– Андрей, не в бабках дело. Вернее, не только. Ты не поможешь. И никто мне не поможет.
Машина тронулась с места.
Андрей остался в явном недоумении. Постоял, разведя руки, и еще сказал, уже вслед:
– Ну, я не понял…
* * *
Гена открыл дверь своим ключом. Прямо в прихожей на низенькой кожаной банкетке сидела Светлана, его жена. Голова запрокинута, глаза закрыты, руки замочком на животе. Она часто так руки складывала, когда Маринкой ходила…
Посмотрел и понял: она сидит в этой позе уже давно.
– Свет, ты чего тут сидишь? – Гена присел на корточки перед женой.
Света подняла на него полные муки большие глаза. Карие, как у дочери…
– Был у Марины?
Гена встал со вздохом, снял и повесил на вешалку куртку.
– Был.
– Как она?
– Нормально. Ну, в общем, нормально.
– Плачет?
– Нет. Вопросы вот только разные задает. А я ничего не могу ей ответить.
Подошел к жене, стал ласково перебирать темные, как у Марины, волосы.
Света тут же начала тихо, без всхлипов, плакать. Гена, обняв жену, быстро-быстро заговорил, гладя ее по голове, как маленькую:
– Не плачь, не плачь, Светка. Я все сделаю, не плачь. И деньги будут, все нормально будет. Я сегодня Чингачгука встретил, он тоже денег даст, если надо будет.
Света привыкла верить мужу. Уже немножко успокоившись, вытирая мгновенно покрасневшие от слез глаза, спросила у Геннадия:
– Ген, а почему вы Андрюшу Чингачгуком зовете? Потому что Каранчук?
Гена, все еще гладя Свету по голове, объяснил:
– Да он же свои первые деньги на гадах сделал. В смысле, на змеях.
Света, невольно улыбнувшись сквозь непросохшие слезы, пошутила:
– Он их что, на вес продавал? Или яд доил?
– Он их купил оптом, дешево, случайно почти. Смешная история… А потом показывал за большие деньги.
Света удивленно подняла брови:
– Кому?
– Ну не нам же с тобой… Людям. Выставку открыл в Тройке. У народа на руках тогда была денежная масса – инфляция, а ни хлеба особого, ни зрелищ не было. Вот все валом и повалили на его экзотических гадов смотреть.
Света вздохнула, неожиданно почувствовав какое-то странное облегчение. Даже засмеялась. И Гена от радости, что жена отвлеклась, продолжал свой рассказ про Андрюхины «миллионы», чтобы еще немного ее рассмешить.
– Сами сходили – друзьям рассказали, что вот, мол, питона с анакондой по улицам водили, как видно, напоказ… Из уст – в уста, из уст – в уста, короче, поперло тут Андрюхе. Немалую капусту он на этом деле срубил. Сам не ждал! Вот. А потом он, неблагодарный, всех гадов таким же оптом школе какой-то подарил с зоологическим уклоном, а сам издательский комплекс купил, небольшой такой.
Света, уже почти успокоившаяся, вытирая ладошками непросохшие ресницы, направилась на кухню. Гена – за ней, украдкой заглядывая в милое заплаканное лицо.
– И что издавал?
– Этикетки, обертки для кондитерских изделий печатал. Не сам, конечно. А уж потом занялся этим своим чугунным литьем. Это ему ближе как-то – каминные решетки, ограды, ворота опять же. Да и бизнес пошел неплохо. Сейчас вот навострился ворота свои чугунные с дистанционным управлением делать. Молодец!
Света, внезапно изменившись в лице, спросила:
– Так он сказал, что даст денег, да?
Гена вздохнул.
– Если попрошу, конечно, даст. Сколько сможет. Но я сначала сам постараюсь все сделать. Если надо будет, я все машины продам. Свою долю Леше продам. Главное – Маринку вылечить! А уж потом пойду к Андрюхе в рабочие наймусь, каминные решетки буду ваять…
Света посмотрела с нежностью на мужа:
– Ты же не умеешь…
– А знаешь: научись танцевать, а остальному горе научит…
Да. Напрасно. Напрасно произнес это слово – «горе». Так и есть: снова заструились слезы.
Но ведь шути – не шути, а горе, оно горем и останется. Геннадий добавил:
– Маринку наша соседка лечит, знаешь, из второго подъезда.
Света спросила, нахмурив брови:
– Кто это?
– Ольга Николаевна. Симпатичная такая, темненькая, волосы узлом, дочка ее с Маринкой вроде учится.
– А, да… Что она говорит?
– А что она скажет? Будем лечить, будем надеяться.
Света снова закрыла лицо руками, снова заплакала:
– Ген, ну за что? Ну почему Маринка? Разве я… Разве мы…
Гена, поняв, что утешения бесполезны, ушел в соседнюю комнату.
Это комната дочери. Когда въехали в новую большую квартиру, разрешили ей выбрать себе «помещение». Долго пришлось ютиться у Светиных родителей – втроем в одной комнатке… Ну, она и выбрала… Родители тогда переглянулись: спальня им в результате досталась куда меньше. Ладно, Маринка, владей!
Большое зеркало – во всю стену, как в тренажерном зале, станок – это Гена сам из толстого орешника вырезал, отполировал, привинтил. Два раза поднимал после этого: выросла доченька… Шкаф. Несколько платьев, остальное – джинсы, брючки, бермуды, майки, топики, боди, бюстье… Гена знал толк в девчачьей моде: первый советник у дочери и главный спонсор, конечно.
За стеклом книжного шкафа стояли ее любимые фотографии. Вот она танцует, вот в маминой шубе – с накрашенными губами, в большом шелковом с кистями мамином же платке, плотно повязанном на голове концами назад, позирует, как взрослая… Вот она смеется, запрокинув голову… Гена улыбнулся изображению, как будто Маринке в ответ. И позавидовал жене, что она может плакать.
* * *
Ольга уже два часа, как пришла домой, а Наташки все не было…
Ольга и поужинать успела на скорую руку, и заварила чай, и нарезала любимую Наташкину коврижку с орехами и изюмом. Одной пить чай было неохота, а когда еще эта красавица заявится. Хоть бы позвонила…
И тут раздался звонок. Но позвонили в дверь. Подбежавшая Ольга открыла – нет, не Наталья. Это Костя Дубинский из хирургического отделения.
Костя с мамой жил недалеко и часто заходил к Ольге. В последнее время даже чаще, чем раньше.
Они дружили и до того, как Ольгу назначили заведующим отделением, только до назначения он называл ее без отчества. Ольга, на «вы». Ну, ничего. Одиннадцать лет разницы между ними позволяли ей в ответ называть его просто Костей. У себя дома, разумеется.
– Можно, Ольга Николаевна? Не помешаю?
– Заходи, Костя. Чайку хоть со мной попьешь, а то без компании как-то и не пьется.
Костя зашел и первым делом вымыл руки. Намылил два раза, как перед операцией, вытер тщательно. Сразу видно, что он хирург: сильные руки с аккуратными, коротко подстриженными ногтями даже на вид надежные…
Сел за стол, оперся привычно спиной на холодильник… Ольга придвинула ему чай и варенье, села напротив с дымящейся чашкой. Такие вечера уже давно вошли у них в привычку: два-три раза в неделю Костя приходил к Ольге. И Ольга, конечно, догадывалась, почему он так зачастил именно сейчас…
– Варенье клубничное?
– Яблочное.
– Это жаль… Клубничное-то поглавнее будет…
– Не будет. Яблок в этом году прорва, а свекровь все присылает и присылает. На зиму мы с тобой, Константин, при яблоках, имей в виду.
– Наташка дома?
– Где там. Последние деньки вольные, гуляет подруга моя.
– Я тогда покурю.
– Курите, доктор… – Ольга подвинула ему им же когда-то давно принесенную пепельницу в виде коричневой спящей собачки.
Костя затянулся, посмотрел на Ольгу, как будто приготовился к разговору. И даже начал говорить, но Ольга сразу почувствовала, что это не то, что он хочет с ней обсудить. Уже довольно давно хочет, уже скоро полгода…
– Ирина сказала, что девочка из восемнадцатой палаты ваша знакомая?
– Ну как знакомая? С Наташей в параллельных классах учатся, но не дружат. Кстати, анализы ее должны были быть готовы к вечеру? Ты не в курсе?
– Миелограмма еще не готова.
«Это – только через месяц…» – подумала про себя Ольга Николаевна, кивнув Косте.
А Костя полувопросительно произнес:
– Родители ее в Германии хотят лечить.
Ольга тяжело вздохнула. Молчала, задумчиво покусывая губы. Казалось, забыла про гостя. Но Костя этого не заметил, а может, просто решился начать важный для себя разговор:
– Знаете, я до сих пор не решил, правильно я из науки в практику ушел, или нет. Когда цифрами оперируешь, статистикой, как-то легче. Больная Н., поступила тогда-то, с первичным диагнозом… А когда оказывается, что больной Н. восемь лет, что у нее серые глазки и оттопыренные ушки прозрачные… И громче всего больная Н. плачет оттого, что бантик повязать ей больше некуда – головка-то лысенькая…
Костя глубоко затянулся – и треть сигареты сразу превратилась в ломкий серый столбик.
Ольга все еще молчала, но теперь внимательно слушала, подперев лицо ладонью.
Костя продолжал, с заметным усилием выговаривая слова:
– Знаю, что вы скажете. Если не я, то кто же… Но самое паршивое – сознавать себя бессильным…
Ольга покачала головой, сказала вполголоса, боясь спугнуть решившегося, наконец, на тяжелый разговор Константина:
– Не всемогущим, Костя. Так верней.
Он взял в руку пустую чашку, повертел ее, потом поставил обратно.
– Оля, я уже полгода не оперирую. Если по-хорошему – уходить надо.
Ольга жестом попросила его замолчать:
– А, вот ты о чем… Нет, об этом – давай не сегодня, Костя. И лучше – никогда! Я думала, ты оперировать уже в состоянии…
– Да нет, сегодня! Я ведь давно вам хочу сказать. Да все эти полгода! Ольга Николаевна, боюсь, это была… не минутная слабость!
– Костя, когда эта твоя «не минутная» слабость все-таки пройдет, тебе стыдно будет. А она пройдет. Надо только подождать. Ты даже говорить ничего будешь. Не будешь рассуждать, правильно ты к нам на работу пришел или неправильно… Просто начнешь работать. Как раньше. И не оправдывайся, пожалуйста. Это уж точно лишнее. Я про тебя и так лучше всех все знаю.
Ольга встала, выглянула в прихожую: на часах почти девять.
– Интересно, куда же это все-таки Наташка ускакала…
Костя сидел, склонив голову, играл своей пачкой сигарет – то на один бок поставит, то на другой перевернет. «Минздрав предупреждает…» Не предупреждает. Опять предупреждает…
– Когда мне было совсем паршиво, вот тогда вы мне помогли. Помогите мне еще раз. Тем более это теперь в вашей… компетенции.
Ольга стояла у двери, опершись на косяк плечом. Задумчиво смотрела на молодого коллегу. Нет, должен справиться сам…
– Знаешь, Костя, ничего я тебе говорить не буду. Я сейчас ищу слова, которые нужны другому человеку. У тебя – проблема, а у него – горе. И вот ему я сначала должна помочь словом, а потом, по возможности, делом. Если, конечно, получится…
– Если получится… – эхом повторил Костя. И тут снова раздался звонок в дверь.
Ольга подхватилась:
– Может, Наташка… Сейчас получит, негодяйка!
Но это снова не блудная дочь, на пороге – яркая пышнотелая женщина, ровесница Ольги:
– Привет-привет! Ничего, что я без звонка? Карточки нет, а до киоска идти столько же, сколько до подъезда…
Она зашла вслед за улыбающейся Ольгой на кухню и увидела Костю. Тот встал – не для того, чтобы уйти, а просто по привычке вставать перед вошедшей дамой. Эффектная женщина с удовольствием посмотрела на симпатичного гостя подруги, кивнула Ольге, чтобы та представила их друг другу. Ольга сделала жест в сторону Кости:
– Это Костя, мой коллега. А это Лена, моя подруга детства.
Лена очень оживленно выразила удовольствие от знакомства с молодым доктором:
– Очень приятно, – было заметно, что ей и в самом деле очень приятно.
Костя улыбнулся, даже чуть-чуть поклонился в ответ, но все-таки начал прощаться:
– Ну ладно, Оля, я пойду уже, мама волноваться будет…
Ольга понимающе кивнула, а вот Лена, судя по всему, немного расстроилась:
– Ну вот, не успели познакомиться, а вы уже уходите…
Константин, немного виновато улыбаясь, все-таки направился к выходу.
Оля пошла за ним вслед:
– Я провожу…
Она смотрела, как доктор Костя нажимает кнопку лифта, улыбалась ему как можно нежнее. Ей было до слез жаль парня, но ведь ему, как хирургу, не хуже ее была известна истина: иногда, чтобы вылечить, нужно сделать больно.
– Оля, депресняк-то уже прошел. Я почти в порядке.
Ольга кивнула:
– Ты даже не представляешь, как я тебе верю. У тебя просто сердце очень нежное. Тебе бы сердце немножко закалить, а руки…
– А руки заточить.
Ольга Николаевна засмеялась:
– Костя, когда ты родился, тебя Бог за руки подержал.
Костя сделал какое-то движение к Ольге, но она быстро-быстро закрыла дверь, и уже оттуда крикнула:
– До завтра, доктор!
А на кухне на нее напала Лена:
– Ну, чего ты его отпустила? Какая-такая мама, взрослый же мужик. Красивый такой доктор Костя. Жалко, молодой. Нет, ну чего это он убежал так быстро? Я не кусаюсь.
– Ленка, брось. Это… без вариантов.
– Знаю, знаю, не ходи сорок за двадцать. Так ведь я не замуж собралась! – Лена расхохоталась.
Ольга проговорила с улыбкой:
– И тебе не сорок, и ему не двадцать. Просто… не тот вариант и все.
Лена закурила, с явным интересом взглянула на подругу:
– А что, у вас… роман?
Ольга отрицательно покачала головой:
– Ленка, отстань. Просто, если будешь его у меня встречать, глазки не строй. И вообще, не трать обаяние напрасно. Он… ну, не такой, как тебе нужно.
Лена смотрит на подругу с внезапной догадкой:
– Да что ты? Не такой? Не «какой»?
Ольга с укоризной остановила Лену:
– Ой, не придумывай ты ничего лишнего. Совсем в другую сторону не такой. Проблемы у него. Я сказала, ты забыла. Принимай все так, как есть.
Лена, уже задумчиво, с какой-то материнской ноткой протянула:
– Ну надо же, такой парень чудный – и на тебе. А чего он, ликвидатор? Или на атомной подводной лодке служил, что ли?
Ольга не выдержала:
– Лен, ты успокоишься или нет? Какая, к черту, лодка? У него психологическая травма дала такой сбой. Это посильнее реактора бывает!
Потом уже спокойно продолжила:
– А он и правда чудный, впечатлительный только. Жаль, что все свои комплексы в профессию приволок. И мама у него пожилая, поздно родила его.
Помолчала, посмотрела на притихшую подругу, оценила – доверить ли, и рассказала:
– Полгода назад у него на столе девочка умерла.
Лена охнула, положив руку на высокую грудь…
– Его вины никакой, он сделал все правильно, все, что мог… Комиссия работала…
Ольга замолчала, вспомнив события полугодичной давности. Именно тогда она поняла, что обозначает выражение «почернеть от горя». Костя в те дни действительно был черным: сгорбившийся, бледный, нахмуренный, с вечно опущенными в пол ясными своими глазами.
Далекая от медицины подруга не сводила с нее глаз, слушая и переживая, – и за бедного доктора Костю, и за маленькую девочку, и за ее несчастную, незнакомую ей мать…
– А у него стресс: оперировать не может, – продолжила наконец Ольга. – Не может взять в руки скальпель. Ассистирует только, а хирург – от Бога. Ну, и все остальное тоже не может. Да и не хочет, по-моему.
Лена кивнула понимающе и все же спросила:
– А кто-нибудь еще знает, что у него проблемы?
– Ну, естественно. В смысле, с работой. А про личные только я знаю, потому что от него невеста ушла сразу, он мне и рассказал. Ну, девице-то скатертью дорога. Дура, ей бы помочь ему… А все? Все думают, что он мой любовник. Мы же дружим…
– А ты не отрицаешь?
– Не-а. Зачем? Я женщина свободная.
Лена попыталась осмыслить ситуацию. Посидела, пожимая плечами, поднимая и опуская брови… И вдруг раскатисто, звонко рассмеялась:
– Слушай, у меня соседка есть, это чудо какое-то. Раньше мы с ней немного общались, ну так, по-соседски – соли там занять, спичек, сигаретку стрельнуть… Она думала, я в разводе. А я ей как-то сказала в порыве откровенности, – что на меня нашло, не знаю, – что замужем не была, а Люся – плод моей большой свободной любви… Ой, ты бы видела, как она переменилась. Свысока – не свысока, но как-то покровительственно стала себя держать. Ну, она-то замужем, законная, так сказать супруга своего… – Ленка засмеялась еще громче. – …А этот ее Сидореня – фамилиё их такое замечательное – еще и бьет ее смертным боем, по-моему, в честь каждого полнолуния… Но все равно! Гордая такая мужняя жена. И что характерно, фингал у нее всегда строго под правым глазом. Я однажды ей в лифте говорю: «Нина, а что муж-то твой, левша, что ли?»
Ленка расхохоталась до слез, Ольга тоже засмеялась.
– И что?
– А все! Не здоровается со мной!
Подруга утерла выступившие от смеха слезы. И сказала уже совсем серьезно:
– А с Костиком этим чудным… Ну надо же, как нечестно!
Спросила через паузу:
– С Андреем видишься?
Ольга покивала:
– Угу. Он же к Наташке приходит. Ну, вот где ее черти носят, а?
– Придет, не волнуйся, не поздно еще. А назад не просится?
– Андрюша? Нет, – Ольге не очень хотелось говорить на эту тему, ну да куда от Ленки денешься?
– А если бы попросился?
– Не знаю, Лен, ничего я не знаю.
– А кто знает?
– Ну что теорию разводить? Не просится же.
Подруги помолчали.
Лена вдруг засобиралась, спохватившись:
– Ладно, пойду, психотерапевт ты мой внештатный. Люська уже, небось, заждалась.
И обе замерли, услышав, как в замке поворачивается ключ.
Лена радостно пошла в прихожую:
– Вот, зря волновалась. Привет, красавица!
Наташка даже вздохнула с облегчением, увидев мамину подругу – значит, не влетит:
– Здрасть, теть Лен, – и, хитренько улыбаясь, убежала в сторону ванны. «Косметику смывать, будто я не видела, что опять глаза, как у бульдога, с двух сторон обведены», – поняла Ольга.
Лена, уже в дверях, сказала подруге, кивнув на закрытую дверь ванной:
– А хороша растет, чертовка! Твоя кровь…
Ольга помахала вошедшей в лифт Лене и медленно закрыла за ней дверь. Что-то, может быть, слово «кровь», вернуло ее к прежним мыслям о грустной девочке с длинными волосами, которая ждет ее в палате номер восемнадцать.
Ее ждали и другие дети, но не так, как эта знакомая девочка. Ольга ощущала ее ожидание почти физически. Ожидание и надежду.
* * *
В Маринкиной палате с утра тихо звучала музыка. Это Элтон Джон, ее любимый певец. Он пел о том, что верит в любовь. Дома на видеокассете у Маринки был записан клип, где плавали между небоскребами фантастические дирижабли и одинокая девушка со скрипкой играла посреди автомагистрали.
У Маринки не было мальчика, как у большинства ее одноклассниц, да и не влюблялась она еще ни разу по-настоящему. Ну, разве что позапрошлым летом в Болгарии ей очень понравился красивый смуглый мальчик Благовест… Они даже целовались в последний вечер. Это была Маринкина тайна от всех, даже от папы.
Марина полулежала на подушках, листала иллюстрированный женский журнал и подпевала Элтону Джону «I belive in love…», когда дверь с еле слышным скрипом открылась. Марина с удивлением посмотрела на это странное явление, потому что дверь открылась, а на пороге никто не появился.
– Кто там? – тревожно спросила она. Неужели кто-то шутит? Может, папа пришел? Он любит розыгрыши…
Из-за косяка выглянуло пол-личика – видны только маленькое ухо и краешек глаза:
– Я, – голос тонкий, но не робкий. Его обладателю интересно, а не страшно. Бояка не пошел бы вот так запросто в чужую палату.
– А кто – ты?
В проеме двери появилось дитя – маленькая худенькая девочка в линялом байковом красном халатике в розовых ромашках. Головка – совсем «босая», поэтому девочка больше похожа на мальчика. Немножко смешная. Нет, совсем не смешная. Хорошая, как воробышек.
– Я Зося.
Маринка улыбнулась маленькой гостье:
– Ну, проходи, Зося, раз пришла.
Зоська зашла и, косясь на рассаженных на подоконнике кукол, осторожно присела на краю Маринкиной постели. Видно, почувствовав, что нельзя только таращиться на чужих кукол, а надо и разговор вести, спросила:
– Ты новенькая?
Марина кивнула, глядя на Зоську с симпатией и интересом.
– А как тебя зовут?
– Марина.
Зоська поболтала маленькими ножками в комнатных тапочках, видно было, что ей и хочется поговорить с красивой взрослой девочкой, но она не очень знает о чем. И Маринка пришла ей на помощь:
– Ты в какой палате лежишь?
– В десятой. Нас там шесть: я, Янка, Света, еще одна Светка, Инна и… Галька еще была.
Она вдруг почему-то замолчала и быстро взглянула на Марину. Марина невольно нахмурилась. В голову ей опять полезло все самое ужасное…
Но Зоська, и не заметившая, как замерла Марина, беззаботно продолжила:
– А Гальку выписали на прошлой неделе. До дому. Это все твои куклы?
Марина улыбнулась: девчонке сразу хотелось про кукол спросить, она видела.
– Да, но только я в них давно не играю. Это просто… талисман.
– А что такое талисман? – Зося отвлеклась от созерцания красавиц на окне ради интересного непонятного слова.
– Ну, это такая вещь, которую всегда берут с собой, чтобы повезло.
Задумалась маленькая. И вдруг просияла:
– У меня тоже есть.
– А у тебя что?
– А вот, – и Зоська достала из-под халатика крохотный серебряный крестик на шнурке.
У Маринки вздрогнули губы:
– Это самый лучший талисман, Зося, лучше, чем мои куклы.
Зоська, услышав про кукол, подошла к подоконнику, внимательно осмотрела каждую, но не притронулась ни к одной. Маринка смотрела на девочку, улыбалась. Прошло время, когда она так же смотрела на прекрасных Барби.
…Вон ту, «Barby-style», папа первую привез из Польши, давным-давно. Она была первой не только у Маринки, но и вообще в их подготовительной группе. «А ручки согинаются?» – спрашивали девчонки. Маринка, которая и в шесть лет знала, как надо правильно говорить, важно отвечала: «Согинаются». И великодушно всем давала с Барби поиграть. И хотя у нее и ручки, и ножки сгибались, подружки играли с ней как со стеклянной.
Это уж потом глазастые, пышногрудые, длинноногие настоящие и поддельные Барби заполонили прилавки магазинов и рынки. У Маринки все были настоящие, от фирмы «Маттель». Ей-то не особенно это важно было, но вот папа любит все настоящее.
Маринка вспомнила про каждую куклу, и про детский сад, и про папу, а Зося все ходила от одной Барби к другой, заглядывала в их близнецовые лица.
– Какая тебе нравится, Зося? – спросила у девочки Марина.
– Все, – шепотом ответила гостья.
Маринка улыбнулась, глядя на худенькие ручки, заложенные за спину:
– Хочешь, я тебе подарю одну? Зоська испуганно повернулась:
– Ой, што ты, яна ж колькі грошыкаў каштуе! – и взялась руками за ушки, покачивая при этом головой. Видно было, что она кому-то подражает, от кого-то это уже слышала.
Маринка не отступала, понимая, что надо скромную Зоську уговорить:
– Выбирай, Зося.
Девочка поняла, что эта взрослая Марина не шутит и правда может подарить. Взяла одну, в пышном вечернем платье-кринолине с декольте и вырезом на спине, скрытом под пышными белокурыми волосами. Но потом, видимо, решила, что это слишком, и поставила ее на место. Выбрала самую скромную, «Barby-sport», в костюмчике для большого тенниса, с ракеткой в руке.
Маринка хотела привстать, но… так вдруг закружилась голова, накатила слабость, что пришлось откинуться на подушки и полежать тихонько… Вот, сейчас, пройдет…
Не проходит. Маринка собралась с силами и сказала, так четко выговаривая слова, что получилось почти строго:
– Зоська, возьми ту, что тебе понравилась, в пышном платье. Мне не жалко, а ты чего сама себе жадничаешь?
Зоська взяла куклу за ножки, разгладила кринолин, повертела так и сяк, любуясь, как сверкает бриллиантовое колье на шее куклы-красавицы. Оглянулась на бледную, покрывшуюся испариной Маринку, еще не веря, что куколка ее… И, как маленькая сомнамбула, начала двигаться к выходу. Потом, будто опомнившись, вернулась к лежащей неподвижно Марине, тихо-тихо сказала:
– Спасибо.
И выбежала, не простившись, со своим богатством из Маринкиной палаты. Затопали все дальше, дальше маленькие ножки…
Маринка какое-то время полежала неподвижно, глядя перед собой невидящим взглядом. Потом расстегнула пижамку и достала из-за выреза майки свой нательный крестик – изящный, золотой, на тоненькой цепочке. Он лежал на ее узкой ладошке и поблескивал алмазной гранью так празднично, как маленькая елочная игрушка. Она перевернула его и прочитала на оборотной стороне слова, которые очень часто слышала от покойной бабушки, подарившей ей когда-то этот бесценный крестик: «Спаси и сохрани».
* * *
Около полудня в кабинет заведующей отделением пришла медсестра, положила на стол Ольги Николаевны кипу разновеликих листков и листочков. Ольга перебрала их все, внимательно перечитала. Отложила несколько в сторону, в том числе с надписью «Бохан М. Г.».
Прочитала и задумалась…
А вот и Ирина Сергеевна.
– Ну, посмотрела? Как тебе Петкевича результаты? Неплохо, правда?
– Да, картина не самая плохая. Наверное, не стоит менять комплекс… – Ольга замолчала, снова взяла в руки Маринкин листик.
– Видели, Ирина Сергеевна?
Ирина Сергеевна заглянула в бумажку, кивнула:
– Четвертая группа, резус отрицательный… Не часто встретишь.
Ольга усмехнулась:
– У меня такая же…
Ирина Сергеевна посмотрела на Ольгу профессиональным взглядом:
– Я не знала, что ты резусница. Ты поэтому второго так и не родила?
Ольга грустно улыбнулась в ответ:
– А мне и Наташку не советовали. Не рекомендовали, так сказать.
Ирина Сергеевна сложила руки на груди:
– А ты, конечно, не послушалась?
– Как видите. Я хоть и студентка была, но все равно – медик, а в собственных глазах – так просто завтрашнее светило медицины. Кто бы меня смог убедить, что от беременности стоит воздержаться, а уж если случилось, то… чревато как бы. Никого я не послушала.
Ирина Сергеевна кивнула с одобрением:
– И слава Богу!
Ольга немного помолчала, а потом продолжила, улыбаясь своим воспоминаниям:
– Самое интересное, что по генетике у меня была пятерка. Я все эти резус-факторы посчитала, все учла, прикинула процент вероятности аномалии… В общем, не учи ученого! Но это теория. А практика… Короче, рожала я на два с минусом, вот с этим самым, от резуса отрицательного.
Ирина Сергеевна села на стул, приготовившись слушать. Но Ольга, кажется, уже все рассказала. Улыбка сошла с лица, она стала смотреть в окно, как будто стараясь увидеть что-то очень важное, но… далекое. Потом минутное наваждение прошло и она «вернулась». Заметила по-прежнему заинтересованное лицо Ирины Сергеевны и завершила разговор:
– А Наташка-то у меня получилась положительная… Она мое молоко выплевывала. Выплюнет, да как заорет басом! А я сцеживаюсь в раковину и тоже реву в голос: больно, обидно – молоко такое густое, качественное…
Ирина Сергеевна покивала:
– То-то твоя Наталья на искусственном вскармливании такая богатырша вымахала.
– Она и родилась больше четырех килограммов. Крупный был плод… – задумчиво сказала Ольга, снова вчитываясь в Маринкины бумажки.
Ирина заметила, что Ольга не отводит глаз от исписанных листков. Сказала:
– Какой папа у этой Маринки хороший. Каждый день к ней приходит. Я мимо палаты проходила, слышала, как она смеется. Он ей что-то говорит «бу-бу-бу», голос низкий, а она, как звоночек: «ха-ха-ха».
Ольга выслушала и произнесла со вздохом:
– Он ее в Мюнстер повезет. Для него в своем Отечестве… ничего нет.
Ирина Сергеевна взглянула на коллегу, прищурившись. А потом решилась:
– Оля, я не берусь его судить.
– Разве я сужу? Просто мне кажется, что тут, дома, ей и стены помогут, не только мы с вами.
Ирина кивнула, но все же пожимает плечами в раздумье:
– Конечно, ему спонсоры не нужны.
Ольга досадливо покачала головой:
– Нужны будут. Он не олигарх. Да только вот… Маринка здесь родилась, и он сам, и ее мама. И бабушка, и дедушка пили эту воду, ели этот хлеб, дышали…
Заметив поднятые брови Ирины Сергеевны, с некоторой запальчивостью продолжила:
– Ну да, и воздух у нас не горный, и вода далеко не криничная, и Чернобыль бабахнул… Но у крови есть память. Немецкий донор, при всех факторах совпадения поделится с ней еще и своей… генетической памятью, информацией, ну как еще объяснить? Его кровь, его мозг – не хуже и не лучше. Они просто другие. Чужие. Степень вероятности отторжения от чего зависит? А здесь, в Беларуси, и чужой человек хоть немного, а родной.
Ирина Сергеевна развела руками:
– Оленька, да ты просто поэт от гематологии.
Ольга махнула на нее рукой: она уже слышала нечто подобное от Геннадия Степановича Бохана!
– Не надо иронизировать. В чем-то я все равно права, вы же со мной согласны. Папа этой девочки сказал, что я идеалистка. Ну, хорошо. Но когда-нибудь, кто-нибудь, пусть не я, найдет этой «поэзии» вполне научное объяснение.
Ирина Сергеевна со вздохом вернулась на землю:
– А без донора девочке не обойтись – ни там, ни здесь. У нее есть брат или сестра?
Ольга подняла на нее печальные глаза:
– Она одна. Но вот у родителей надо обязательно взять анализы, на всякий случай. Будет хотя бы ясно, кому с ней ехать… в Мюнстер.
* * *
Вечером к Ольге Николаевне заглянула медсестричка:
– Ольга Николаевна, там вас девочка из восемнадцатой палаты, из отдельной, просит зайти, Марина… как ее, Бохан…
Ольга кивнула и пошла к Маринке.
Было еще не очень поздно. В вестибюле дети – маленькие и подростки – смотрели какой-то совсем взрослый, судя по жгучему поцелую на экране, сериал. Один, другой заметили идущую по коридору Ольгу, начали здороваться вразнобой. Ольга прошла мимо, чуть коснувшись пары головок рукой…
В палате у Марины телевизор не работал, зато звучала музыка: сегодня у нее было настроение для Бритни Спирс.
Бритни была единственной поп-звездой, которую Ольга Николаевна узнавала, что называется, с закрытыми глазами: Наташка очень любила ее песенки и всячески подражала хорошенькой американке.
Ольга Николаевна зашла к Марине, тихо закрыла за собой дверь. Постояла у двери, положив руки в карманы халата:
– Что случилось, Марина? Тебе нехорошо после процедур?
– Добрый вечер, Ольга Николаевна. Если честно, я просто узнала, что вы дежурите и хотела поговорить. У вас найдется для меня время?
Ольга села на стул рядом с кроватью, некоторое время помолчала, глядя на уже сгустившиеся сумерки за окном. Маринка тоже молчала. «Ладно, – подумала Ольга, – помолчим».
Потом сказала с мягкой улыбкой:
– У тебя очень хорошие манеры, Марина. Моей Наташке есть чему у тебя поучиться… Знаешь, я сейчас шла мимо нашей комнаты отдыха, и детки все: «Здравствуйте, здрасьте, Ольга Николаевна!» А видели меня сегодня раз по пять каждый… Потому что в деревне здороваются чаще, чем в городе: принято так. Они же почти все из маленьких поселков, деревень… И я вот шла и подумала: а чем плохо лишний раз человеку здравствовать пожелать. Правда, Маринка?
Необычное обращение врача заставило Марину тоже улыбнуться и немного расслабиться. Она кивнула и вспомнила, как в деревне летом ходили с бабушкой в продуктовый магазин. Через всю деревню шли и всю дорогу: «Добрый день! Здравствуйте!»
Ольга легонько вздохнула и спросила:
– Так о чем ты хотела поговорить?
Марина опустила глаза.
– Ольга Николаевна, я не буду спрашивать… ну, о чем вы не разрешаете спрашивать. Я просто хочу попросить вас… Когда будут приходить мои родители… Вы не говорите им правды, – и с отчаянием посмотрела на Ольгу. Видно было, что ее очень тревожит ее состояние.
Ольга посмотрела на Марину с укоризной, но ничего не сказала в ответ. Тогда девочка, как бы собравшись с духом, продолжила:
– Знаете, Ольга Николаевна, у нас такая семья, как бы это вам объяснить… Мама очень болезненная. Голова у нее все время болит, она даже плачет от этого. Мы с папой всегда старались ее беречь. Она вот на лыжах покатается – и неделю с температурой. Или окно откроет в машине – и все, готово: простыла. И нервы у нее слабые, она плачет вообще часто от ерунды.
Ольга внимательно слушала, а Маринка, видя, что ее слушают с интересом, стала говорить свободнее:
– У нас с папой даже шутка такая есть: у нас в семье один ребенок и двое взрослых, а ребенок – это мама.
Ольга улыбнулась, и Маринка улыбнулась тоже.
– И с чувством юмора у нее проблемы. Иногда с ней пошутишь, а она обидится, в общем, сложно с ней.
Маринка непритворно вздохнула, а Ольга постаралась спрятать улыбку. Следующие слова Марины не оставили от этой улыбки и следа:
– А теперь вот я заболела… Не знаю, как она перенесет. Я ведь у нее одна, других детей уже не будет.
Ольга заговорила мягко, стараясь не обидеть девочку, но тоном, не допускающим возражений:
– Марина, есть темы, на которые я вынуждена тебе запретить говорить.
Марина поспешно кивнула. Ей очень важно было, чтобы Ольга Николаевна не ушла:
– Да, я знаю, знаю, но я не об этом даже хотела…
Потом помолчала немного. Глаза ее предательски заблестели, а голос задрожал, но она все-таки сказала:
– Да нет, об этом.
У Ольги вздрогнули брови: уж очень похожа интонация девочки на отцовскую, Генину.
– Ольга Николаевна, вы обманывайте моих родителей, пожалуйста, сколько можно будет. Не говорите им, как у меня на самом деле. Ведь клятва Гиппократа не про это, не про то, чтобы правду говорить?
Ольга подвинула свой стул ближе, чуть-чуть приобняла Марину за плечи:
– Хорошая ты, Маринка. Дочка-мама… И не плачь, пожалуйста.
* * *
В гастрономе вечером обычная толчея. Усталая после работы Ольга Николаевна положила в корзину пакет кефира, сметану, направилась к хлебной стойке.
А Светлана перебирала коробочки с йогуртами, когда краем глаза заметила Ольгу. Долго смотрела на нее, забыв про покупки, но подойти не решалась.
В кассе Света заняла очередь почти сразу за Ольгой, машинально расплатилась, не сводя глаз с Ольги, которая, по-прежнему не замечая ее, неторопливо пошла к выходу из магазина.
И на улице Света шла за Ольгой шаг в шаг, и так же, гуськом друг за другом, они направились к дому.
Но когда между ними осталось всего несколько шагов, Света остановилась, развернулась и пошла к своему подъезду. Но тут мимо Ольги с веселым визгом пронесся на трехколесном велосипеде малыш, сделал резкое движение и чуть не вывалился из седла. Ольга успела подхватить его и… заметила Свету, стоящую возле своего подъезда. Кивнула приветственно ей головой. Света робко улыбнулась в ответ, сделала один нерешительный шаг по направлению к Ольге, другой, но Ольга уже сама шла навстречу Светлане.
– Здравствуйте.
Света как эхо ответила:
– Здравствуйте.
Ольга сделала паузу, потом, не дождавшись от Светланы никакого вопроса, произнесла:
– Марина сегодня неплохо себя чувствует. Только мне показалось, что она очень скучает без вас. Папа бывает у нее часто…
Света быстро-быстро закивала, опустив голову. Потом сказала приятным тихим голосом:
– Я всю эту неделю собираюсь, собираюсь… и не могу.
Ольга удивилась и даже не дала себе труд скрыть это:
– Почему?
Света подняла на нее свои огромные глаза, быстро наполняющиеся слезами, снова отвела взгляд:
– Ничего, если мы посидим с вами немножко?
Ольга с готовностью присела на скамейку.
И вдруг, как будто вспомнив, Светлана сказала:
– Меня Светлана, Света зовут. Извините, я сразу не представилась.
Ольга кивнула, и Света, глубоко вздохнув, начала говорить:
– Вы, наверное, привыкли к исповедям, да?
Ольга пожала плечами:
– Дети редко исповедуются. Жалуются, капризничают, плачут, ябедничают, но исповедоваться – нет. Да и в чем им?
Светлана опустила голову:
– Мне есть в чем.
Ольга решила переждать все паузы, все вздохи. Ей нелегко, этой женщине.
– Видите ли, Ольга Николаевна, у нас такая семья. Мы с мужем…
Было заметно, что ей трудно говорить. Мимо с победным кличем снова промчался, бешено крутя педалями, бесстрашный малыш на велосипеде. Света задумчиво посмотрела ему вслед.
– В общем, я знаю, что нуждаюсь в моей семье, в моем муже сильнее, чем они во мне.
Это признание прозвучало довольно неожиданно для Ольги. Она хотела остановить поток признаний Светы, но та жестом попросила выслушать:
– Да ничего в этом особенного нет, Господи, сплошь и рядом кто-то целует, а кто-то подставляет щеку. Главное – любить. Но я… В общем, вольно или невольно, теперь уже не знаю – так получилось, но я в нашей семье оказалась на положении самой слабой, что ли. Вы не поверите, ведь даже Маринка относится ко мне как старшая!
Ольга кивнула, вспомнив разговор с девочкой.
Света немного помолчала, а потом сказала уже совсем другим тоном, почти отчужденно:
– Это я виновата, что Маринка больна. Бог меня наказал, что надо мной всегда тряслись, как над маленькой: «Тише, мама уснула, у нее головка болит, у нее сосуды слабые», «Мамочка посидит в шезлонге, пусть отдыхает, может быть, заснет, а мы с тобой на складных стульчиках». И так всегда, везде, все время, а трястись надо было над ней.
Ольга сидела, опустив глаза, не перебивала, но и не делала ничего, чтобы выразить свое отношение.
Судя по всему, они ровесницы. И, конечно, ей было понятно, как трудно Свете сейчас. Она понимала, что избалованная, благополучная Светлана ненавидит себя за то, что смогла когда-то, возможно просто повинуясь женскому инстинкту, занять в семье самое привилегированное положение. «Мама-ребенок»…
Скорее всего, с ребенка все и началось. Беременная Светочка плохо себя чувствовала, ее в буквальном смысле носили на руках. Потом Светочка родила, и не высыпалась, и уставала, и мастит, и еще сто напастей – мало ли что.
Ольга строила свои догадки, а Света продолжала, почти сквозь слезы.
– А теперь… А теперь я вообще не знаю, что делать.
Но закончить ей не удалось: прямо к ним, сидящим на скамейке, широкими шагами, с широкой улыбкой на симпатичном лице и тяжелым рюкзаком («с яблоками!» – мигом догадалась Ольга) за плечами приближался бывший муж Ольги Андрей.
– Добрый вечер! Я не опоздал?
Ольга и Света встали, но не потому, что Андрей явился, а потому что разговор нарушился, оборвался на полуслове. Посмотрели друг на друга: Ольга – в замешательстве, Света – в смущении.
Ольга представила их, раз уж встретились:
– Света, это мой муж, Андрей.
Света протянула Андрею слабую тонкую руку:
– Светлана.
Андрей начал, наконец, понимать, что помешал какому-то важному разговору:
– Я, кажется, помешал…
Света очень быстро отрицательно покачала головой:
– Нет-нет, что вы! Мне уже пора.
Ольга легонько прикоснулась к Светиному рукаву:
– Встретимся завтра вечером, Света, хорошо? Договорим.
Света кивнула с несколько принужденной улыбкой:
– Обязательно, – и почему-то обеим стало понятно, что решиться на вторую попытку поговорить Светлане навряд ли удастся.
Ольга Николаевна взяла Андрея под руку, и они вместе направились к их подъезду. Андрею было не очень удобно идти так, как они шли, – рюкзак тянул назад сильнее, чем легкая рука жены, но лицо у него было почти счастливое:
– Спасибо тебе.
– За что?
– Что сказала муж, а не бывший муж.
Ольга засмеялась:
– Ой, не подлизывайся, пожалуйста.
И внезапно остановилась, как будто наткнулась на какую-то невидимую преграду. Ей показалось, она что-то поняла, когда Андрей сказал бывший муж… Она взглянула на него, освободила свою руку, быстро вынула из кармана ключи, сунула их ему, развернулась и быстрыми шагами, почти бегом устремилась к Светиному подъезду:
– Андрюша, я сейчас…
Она догнала Светлану на втором пролете лестничной площадки. Голос ее прерывался от быстрой ходьбы:
– Света, что все-таки случилось? Ведь что-то еще случилось, правда?
Света посмотрела прямо в глаза Ольге и, наконец, выговорила:
– У меня будет ребенок.
Ольга невольно охнула. Лицо ее посуровело:
– Какой срок, Светлана?
Что-то в ее тоне покоробило Светлану, и она ответила с едва заметным вызовом:
– Месяц, может быть, полтора.
Опустила голову.
– Я не знала. Да и не надеялась уже… мы не надеялись.
Ольга молчала, опустив глаза. На лице у нее почти ничего не отразилось, но она все-таки выговорила:
– Теперь даже не стоит проверять, подходите ли вы ей в качестве донора.
Света посмотрела на Ольгу, нахмурив брови. Она поняла, как именно расценила Ольга Николаевна известие о ребенке:
– Ольга Николаевна, я не пыталась… подстраховаться. Вы ведь об этом подумали, да? Маринку… – голос ее дрогнул, – не заменит никто. Но Гена…
Ольга, услышав это «но Гена…», тихо спросила:
– Вы боитесь, что муж оставит вас?
Светлана, услышав в этих словах не вопрос, а утверждение, даже упрек, произнесла спокойно и твердо:
– Пожалуйста, не нужно оценивать меня до цента, Ольга Николаевна. По отношению к своей дочери я не совершила никакой подлости. А муж… Если с Маринкой что-нибудь… Мне его… на этом свете не удержать, а вот ребенок удержит.
Женщины еще какое-то время стояли молча, погрузившись каждая в свои мысли. Потом Света, не попрощавшись, начала медленно подниматься вверх по лестнице. Ольга, тоже ничего не сказав, пошла вниз.
* * *
Ольга своей быстрой уверенной походкой шла по коридору клиники, мельком взглядывая на таблички. Вот и нужная дверь с надписью «Лаборатория».
– Здравствуйте, девочки, – сказала она приветливо сидящим за столиками пятерым разновозрастным женщинам. Девочки, недавние выпускницы медучилища среди них тоже есть, но самая старшая – Екатерина Васильевна – куда старше Ольги.
– Здравствуйте, Ольга Николаевна, – очень охотно отозвались на «девочек» сразу все пять голосов.
Ольга подошла к ближайшему от двери столику, расстегивая и подтягивая кверху рукав халата, села на место пациента.
– Екатерина Васильевна, возьмите у меня на развернутый анализ.
Дородная женщина в белоснежном до легкой голубизны халате, застегивающемся сзади, взяла необходимый инструмент, при этом слегка удивленно посмотрев на Ольгу. Та заметила ее взгляд:
– Да-да, хочу внести свои данные в банк доноров.
Опытная лаборантка кивнула, по ней было заметно, что она недоумевает, но предпочитает ни о чем не спрашивать. Надо – значит, надо.
Быстрые, точные, отработанные за долгие годы работы движения… Ни одного лишнего усилия, ни одной лишней секунды боли для пациента: осторожно, бережно, уверенно. Ольга откровенно любовалась работой Екатерины Васильевны.
Ну вот, кажется, все готово. Все емкости заполнены, все бумажки подписаны. «Ботяновская О. Н.»
Профессиональным голосом Екатерина Васильевна произнесла:
– Завтра после тринадцати…
Потом, спохватившись, что это анализ Ольги Николаевны, добавила с извиняющейся улыбкой:
– Я сама завтра занесу, Ольга Николаевна.
Ольга пошла по коридору, зажимая локтем ватку.
Увидела знакомую фигуру, движущуюся от лифта.
Это Зоськина бабушка. Ездит к своей ненаглядной «унучачке», как на работу.
– Здравствуйте, Ольга Николаевна, – приветливо улыбнулась докторше бабуля, полезла в сумку, достала банку с грибами. Грибы белые, крошечные, разрезанные красиво пополам. – Это вам. А я опять до Зоськи, скучает она без меня.
Ольга улыбнулась, укоризненно покачала головой:
– Софья Павловна, я же просила, не возите ничего. Неловко понесла банку, взяв одной рукой за крышку, кивнула идущей навстречу Ирине Сергеевне:
– Опять Зоськина бабушка грибочки привезла.
Ирина Сергеевна покачала головой:
– Скажу я ей…
Ольга махнула рукой:
– Не надо, я выброшу, а бабку не стоит расстраивать – она же от чистого сердца. Я уже ей пыталась объяснить один раз про цезий, а она мне: «А ў нас ўсе ядуць – i нiчога!» И верно – ничего…
Ирина Сергеевна заметила, наконец, что у Ольги ватка в сгибе локтя:
– Что, Ольга Николаевна, решили собой в кои-то веки заняться?
Ольга с загадочной улыбкой кивнула и толкнула свободной рукой дверь в свой кабинет.
Ирина Сергеевна какое-то мгновение постояла, потом пожала плечами и пошла дальше по своим делам.
* * *
Гена подъехал к зданию со скромной вывеской «Мы и наши дети. Благотворительный фонд». Припарковался рядом с черным «мерсом», направился к внушительной деревянной двери. Тяжелая дверь советского образца открывалась с трудом. А может, ему просто так показалось от не проходящего в последнее время, не отпускающего ни днем, ни ночью чувства усталости.
Геннадий постучался и вошел в небольшой светлый кабинет. На столе – компьютер, вокруг – солидная офисная мебель, за столом – благообразный респектабельный человек средних лет с участливым лицом. «Профессиональное какое у него лицо», – мелькнуло у Геннадия.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – подчеркнуто сердечно откликнулся привставший ему навстречу человек за столом.
А Света в это время сидела дома на диване, рассматривала старые фотографии: их с Геной свадьба, маленькая Маринка, все трое на пляже… Она подолгу вглядывалась в каждое фото, читала надписи на обороте – у Гены была привычка делать подписи на снимках. Он всегда хорошо помнил, что они делали перед съемкой, что говорили, как прошел день, даже что ели!
Вот на обороте ее, Светиного портрета, написано: «Светка сегодня все время проигрывала в настольную игру „Эрудит“ и злилась. А чего злиться? Пусть наша мама не эрудит, зато какая КРАСАВИЦА!»
Света отложила фотографию – собственная безмятежная физиономия вызывала у нее чувство, похожее на брезгливость.
А вот осеннее фото. Да, это они ездили в деревню к Генкиной маме, она еще была жива. Все четверо на фоне старого, но крепкого, достойного деревенского дома. Вот здесь очень заметно, как похожи Гена, его мать и Маринка. А Света – как из другого теста… Убрала и эту фотографию.
Ей тяжело далась Маринка. Замучил ранний токсикоз, она почти все время лежала в больнице. Несколько раз положение было настолько тяжелым, что ей предлагали сделать прерывание беременности, но Светлана, вопреки всему, чувствовала: на самом деле угрозы жизни ни ей, ни ее капризному младенцу нет.
После родов тоже были осложнения: она и понятия не имела, что у нее проблемы с почками, оказалось – есть.
Долго не могла набрать вес. Других после родов разносит вширь, а Света высохла как щепка. Даже такая пышная, «голливудская», как говорил иногда Гена, до родов и во время беременности грудь опала. Светлана украдкой от мужа оплакивала свою былую красоту. Остались только большие карие глаза да улыбка, которая так нравилась мужу…
Он старался помогать ей, как мог. Но это было время, когда их с Лешей фирма только разворачивалась. У них было два большегруза, они занимались грузоперевозками – из России в Беларусь, из Беларуси – в Украину. Часто сами садились за руль. Как говорил Гена: «Корона не упадет».
Корона и не падала, но и до того времени, когда машинный парк вырос в четыре раза, было далеко. Почти целая Маринкина жизнь, с первого дня бережно запечатленная ее отцом на фотографиях.
Геннадий вышел из здания благотворительного фонда. Какое-то время стоял на крыльце, засунув руки в карманы. Ему казалось, что он о чем-то думает. А на самом деле он повторял название фонда, которое при многократном повторении приобретало какой-то странный смысл: «Мы и наши дети». Ну да. Именно мы и наши дети. Вид у него был растерянный и озадаченный.
Мимо проходил мужчина средних лет. Геннадий остановил его жестом:
– Извините, у вас закурить не найдется?
Мужчина зачем-то сначала мельком кинул взгляд на вывеску, потом только отрицательно помотал головой:
– Бросил, не курю.
Две молодые девушки, чуть старше Маринки на вид, проходя мимо и заинтересованно глянув на представительного мужчину, остановились. Одна из них, совсем юная, открыла сумочку, достала пачку «L amp;M», с улыбкой протянула Гене.
Он, внезапно нахмурившись и смерив девчонку взглядом, отказался:
– Спасибо, я передумал. И вам, девчонки, не стоит курить.
Девушки, иронично переглянувшись («Да неужели?») и недоуменно пожав плечами, пошли дальше.
Он еще постоял, посмотрел им вслед, потом медленно направился в противоположную сторону. Шел медленно, погруженный в свои мысли, Потом, опомнившись, повернул назад, к забытой им от огорчения машине.
* * *
Ольга сидела за столом, вытянув перед собой руки, рядом, на стуле, опершись локтями о колени, с опущенной головой сидел Гена. Так сидели и молчали они уже довольно долго.
Наконец, Ольга тихо произнесла:
– Этого следовало ожидать.
Гена покачал сокрушенно головой:
– Я не ожидал. Мне казалось, в острых случаях…
Ольга осторожно перебила, украдкой посмотрев на Гену:
– Очень многие нуждаются… Очень много острых случаев…
Мужчина выпрямился на стуле. В его позе – и отчаяние, и решимость:
– Я все равно найду выход.
И тут совсем тихо, почти бесшумно приоткрылась дверь… но никто в кабинет не зашел.
Ольга сказала:
– Войдите, – в ее интонации проскользнула какая-то нотка, по которой Геннадий понял: она знает, кто прячется за дверью.
Но нет никакого ответа. Гена удивленно посмотрел на Ольгу, попытался встать и подойти к двери, но она жестом остановила его:
– Зося, это ты? – позвала, чуть повысив голос.
В ответ из-за двери послышалось тихое хныканье. Ольга очень ласково заговорила, протяжно, певуче выговаривая не совсем знакомые Гене слова:
– Зоська, нэндза, хадзi спаць…
Из-за двери донесся детский голос, так же растягивающий гласные:
– Нэ хо…
А Ольга все продолжала уговаривать невидимую «нэндзу» на понятном им двоим языке:
– Шо ще такэ – «нэ хо»? Сцiхнi, Зося, i хадзi сюды. Така хвайна дзеўка, а раве як удод.
Хныканье стихло на мгновенье – обидное слово «удод» заставило замолчать девчонку. А потом тонкий голос начал свою заунывную песню сначала:
– Ольга Николаевна, пазванiце бабе, я да дому хочу…
В слове «хочу» девочка делала ударение на первый слог. Ольга посмотрела на Гену, как бы ища поддержки, и еще раз напевно, ласково произнесла:
– Баба ў цябе ўрано была, она ж не доiхала ще…
Тихое хныканье стало тихим всхлипыванием, потом послышались быстрые удаляющиеся шажки – Зоська убежала, не закрыв за собой дверь.
Гена, наблюдавший эту сцену с невольной улыбкой, спросил:
– На каком это вы языке с ней говорили – по-украински?
Ольга отрицательно покачала головой и пошла к двери:
– Она из Брестской области. Там что ни деревня, то своя мова. Мешанка, «трасянка» – и польские слова, и русские, и белорусские, и украинские… Все ведь рядом. А вот песни поют – и не слышно, что речь мешаная. Такие там песни красивые, особенно свадебные.
Закрыла дверь, выглянув на всякий случай в коридор – а вдруг стоит где-то недалеко, плачет, как часто бывало, у окна маленький зяблик в красном хала тике? Нет, побежала в палату к подружкам. По не счастью…
– Я там, когда училась в институте, практику проходила. И после Чернобыля работала в Ивановском районе, там река Ясельда протекает, приток Припяти.
Оба молчали, задумавшись, – каждый о своем.
Потом, коротко взглянув на Гену, как будто оценив, стоит ли ему доверить чужую беду, Ольга Николаевна произнесла:
– Зосю мы вылечить не можем, поддерживаем только. Она у нас по полгода лежит. Не знаю, как в школу пойдет – ей ведь шесть уже исполнилось весной. А за границей ей могли бы помочь, но…
Гена понимающе кивнул – теперь он этот вопрос изучил обстоятельно.
Ольга продолжила:
– К сожалению, ее очередь не скоро подойдет. И я просто Бога молю о чуде…
Гена спросил осторожно:
– Семья… неблагополучная?
Ольга даже руками всплеснула возмущенно:
– Да почему же сразу неблагополучная? Обычная семья. Живут в деревне, у родителей еще двое детей, постарше. К счастью, они здоровы. Каждую копейку берегут, собирают Зоське на операцию…
Гена взъерошил по привычке волосы:
– Я ведь и раньше в газетах часто видел – просят помочь, публикуют счета. Все думал: надо перечислить, а потом как-то все не до того. Еще и подумаешь – что мои деньги, капля в море. А вот теперь…
Ольга покачала головой:
– А как же – и у Зоськи есть свой счет.
Гена с надеждой взглянул на врача:
– И что? Поступают деньги?
Ольга, с грустной улыбкой ответила:
– Без комментариев, как говорят в голливудских фильмах.
Гена невольно улыбнулся:
– А вы любите голливудские фильмы?
Ольга, неожиданно открыто улыбнувшись после этого грустного разговора, подтвердила:
– Люблю! Особенно мелодрамы – у них почти всегда счастливый конец.
* * *
Заглянув на следующее утро в палату Маринки и увидев ее спящей, Ольга хотела уйти, но голос девочки остановил ее:
– Ольга Николаевна, не уходите.
Ольга подошла ближе.
– Температуру измерим? – спросила Марина.
Ольга Николаевна отрицательно покачала головой:
– Тебе же недавно Ирина Сергеевна мерила. Вроде, нормально пока, в пределах допустимого… Ты же, наверное, сама чувствуешь, что полегче?
Ольге очень хотелось спросить ее о вчерашней встрече с отцом, но она не решилась. Но все равно Маринка опередила ее:
– Ольга Николаевна, помните, вы разрешили задавать мне любые вопросы, кроме?
– Конечно, помню, – поспешно кивнула Ольга.
– У меня есть один вопрос, но он… взрослый, – Марина села поудобнее, а руки скрестила на груди.
Поза получилась неожиданно напряженная и почему-то властная, ни дать ни взять – прокурор при исполнении! Ольга Николаевна почувствовала даже какой-то трепет: о чем спросит-то?
– Интересно, интересно… в смысле – его задают только взрослым, или его вообще не стоит задавать?
Маринка с сомнением посмотрела на Ольгу и все же спросила:
– Ольга Николаевна, почему вы развелись с Наташиным папой?
Ольга поняла, что изменилась в лице, не смогла совладать с собой: она ожидала всего, чего угодно, но только не этого. Неужели девочка чувствует, что в отношениях родителей намечается кризис? Может быть, хочет подстраховаться, набраться опыта «выхода из кризисных ситуаций»? Нет, не похоже.
Ну что? Выразить недоумение? Намекнуть на бестактность и неуместность подобных вопросов? Спросить, ей в тон: «А это имеет отношение к чему бы то ни было?» И все – доверия больше не будет. А оно еще так им понадобится…
Ладно, о чем бы дитя ни спрашивало, лишь бы не… И все-таки чувство некоторого комизма ее собственного положения взяло верх, она улыбнулась и сказала:
– Хорошо, раз обещала, отвечу. Мы не сошлись характерами.
Маринка кинула на нее обиженный взгляд и замкнулась.
Ольга, понимая, что обидела девочку, осторожно проговорила:
– Я догадываюсь, Марина, что ты спросила не просто из любопытства, но почему все-таки?
Марина ничего не ответила, испытующе глядя на Ольгу. Ольга, пожав плечами, нерешительно продолжила:
– У нас… возникли разногласия по разным вопросам. Нет, серьезные глаза Маринки не дадут отвертеться, и Ольга продолжила, слегка иронично:
– Ну, например, я встаю очень рано, а он может спать до полудня, потому что спать ложится в полночь. Я люблю бисквитный торт, а он – песочный, и цвета нам всегда нравились разные…
Потом коротко взглянула на девчонку и уже совершенно серьезно закончила:
– Я носила белый халат, от меня и дома всегда пахло больницей, я часто дежурила по ночам, а ему, как оказалось, больше нравились черные кружева, французские духи и… свобода выбора.
Сделала паузу, а потом, совсем как взрослую подругу, попросила:
– А теперь объясни мне, зачем тебе это нужно было знать.
Маринка долго собиралась с мыслями и выдала, наконец:
– Я догадывалась. Он просто не любил вашу работу.
Ольга улыбнулась одними губами, а Маринка, заметив эту кривоватую улыбку, абсолютно уверенно заявила:
– Он вас просто ревновал, да! А вы ведь свою работу не поменяете, правда? Вот ему и пришлось уйти. Но, я думаю, он вас любит, очень любит.
Ольга встала, какое-то время смотрела на Маринку, склонив голову. Все понятно. Она хотела убедиться, что работа для нее, Ольги, важнее всего. Вот и убедилась таким простым способом. Не клятву же Гиппократа, в самом деле, с нее заново брать? Бедная, маленькая Маринка, еще и постаралась утешить: «он вас любит».
Ну, ладно. В конце концов, она так долго набиралась храбрости для этого вопроса.
– Когда-нибудь из тебя выйдет очень неплохой психолог, Маринка. Поступай после школы в мединститут! Хотя это совершенно не обязательно должно стать профессией…
Маринка посмотрела на нее сначала с затаенной болью – после школы? А оно наступит, это «после школы»?
И все-таки потом на лице сама собой расцвела улыбка. Ольга поняла: девочка и в самом деле верит каждому ее слову. И поняла, что очень хочет поплакать где-нибудь, где никто не увидит ее слез. Поплакать о бедной Маринке, о своей Наташке, об Андрее, который дорог несмотря ни на что, о себе, о Косте… Но нет такого места у Ольги Николаевны, нет…
Перед тем как выйти, Ольга наклонилась, поцеловала Маринку в бледный висок – так уж попало – и сказала девочке то, что та очень хотела услышать:
– А я и правда очень люблю свою работу. И тех, кого лечу, очень люблю…
* * *
Гена ходил к Маринке через день. Не потому, что не хотел – очень хотел, рвался к ней всей душой! Но мысль о том, что рассчитывать он отныне может только на собственные силы и астрономическую, по его понятиям, сумму должен набрать в невероятно, рекордно короткие сроки, – ведь грозная болезнь кредита не даст, – заставляла его работать с удвоенной силой. Он искал заказы, расписывал рейсы таким образом, чтобы это было суперрентабельно. Леша, ныне финансовый директор, а раньше, и прежде всего, лучший друг и верный соратник, почуял недоброе в этой вновь введенной «потогонной системе».
– Ген, всех денег не заработаем. Ты чего? Август кончается, в отпуск пора, ребятам надо отдохнуть.
Геннадию не хотелось до поры до времени рассказывать другу о болезни Марины, но, видимо, это время все-таки настало.
– Леша, купи у меня мой пакет акций.
– Давай, – с едва заметной иронией тут же согласился Алексей и полез в карман за бумажником. – Почем отдаешь?
Но шутить Гене совсем не хотелось:
– Очень скоро мне понадобятся тридцать тысяч долларов.
– Хорошие деньги, – серьезно ответил Алексей. – Когда нужны?
– Вчера.
Алексею тоже расхотелось шутить. Знал он Гену давно, не раз были в серьезных переделках, в бытность свою «водителями». Если нужны деньги – значит, нужны. Если не говорит зачем – тоже есть причина. Помощи не просит. А это почему?
– Своими силами хочешь обойтись?
– А иначе не получается.
– В чем дело-то? На выкуп похоже, уж ты меня прости. Что молчишь? Случилось что?
Гена посмотрел на друга: сам того не зная, Леха попал в точку. Выкуп. Только не у людей, с людьми бы как-нибудь, общими усилиями…
У Леши у самого двое, близнецы Петр и Павел, ему ли не понять.
– Маринка заболела моя. Острый лейкоз. Нужна операция за границей.
Алексей смотрел исподлобья, думал. А что думать? У него налички нет, все в деле. Генкину долю выкупить – опять же не за что. Кредит в банке? Связей таких нет, что их грузоперевозки – мелочь…
Впрочем, если задуматься, и сумма невелика. Но вот чтобы сейчас взять и достать из сейфа – нету.
– Гена, думать будем, – сказал Алексей. Больше пока он ничего сказать не мог. Гена и сам это знал.
* * *
Гена засунул через щель в двери руку, хлопнул ею страшно, как Кинг-Конг. Потом зашел сам. Маринка с улыбкой отложила книгу:
– Папа!
Геннадий вошел, сел на краешек кровати, обнял дочь. Долго они сидели молча, чувствуя родное тепло друг друга. Отец спросил:
– Ну, как ты, котенок?
Маринка пожала плечами:
– Знаешь, я почти полдня как будто здорова, а вечером опять температура поднимается.
Маринка вздохнула – ей отца было жаль чуть ли не больше себя: вон как рубашка вспотела, круги синие под глазами.
Гена взял руку дочери в свою, погладил ее, сказал подчеркнуто убедительно и твердо:
– Все будет хорошо.
Марина посмотрела на отца так прямо и так внимательно, что он невольно смутился, но тут же взял себя в руки и продолжил все тем же уверенным тоном:
– Мне нужно уладить кое-какие дела на фирме и очень скоро я тебя увезу в Германию. Немецкие врачи творят чудеса…
Марина неожиданно резко оборвала отца:
– Не всегда.
Геннадий отрицательно покачал головой и с прежней твердостью повторил:
– А я говорю – все будет хорошо, вот увидишь. Я все сделаю.
Марина, все так же прямо глядя на папу, сказала:
– Что ты все сделаешь, я верю. Я даже знаю, что ты сделаешь. Фирму продашь, да? Эти все «алки» и фуры, да? Дачу нашу продашь, вообще все продашь, да?
Геннадий молчал какое-то время, потом почти усталым голосом произнес:
– Да, Маринка, я все продам и увезу тебя в Германию.
Некоторое время оба сидели тихо. Потом Маринка, как бы сдавшись, спросила:
– А Ольга Николаевна с нами поедет?
Геннадий удивленно посмотрел на дочь:
– Маринка, ты же у меня не маленькая. В каком качестве с тобой поедет Ольга Николаевна? И зачем, вообще? И почему она должна с тобой ехать? Если в качестве лечащего врача – так там свои специалисты. Если ты с ней подружилась и это твой каприз – я даже не знаю, что сказать. У нее работа, своя жизнь, масса обязанностей, я просто удивляюсь тебе.
Маринка упрямо молчала, глядя в одну ей видимую точку на стене, а потом заявила спокойно и твердо:
– Значит, я никуда не поеду.
Нервы у Геннадия, наконец, сдали, и он почти закричал на дочь:
– Нет уж, это я буду решать, мы с мамой, – поедешь ты или нет! Это тебя Ольга Николаевна уговаривает не ехать?!
Маринка положила успокаивающе руку отцу на плечо:
– Да не сердись ты, папа. Ничего она не уговаривала, не думай, просто мне кажется…
Маринка замолкла, теребя кончик пижамки:
– Папа, я ей верю. Она говорит, что я поправлюсь. Я ей верю, папа. Она вылечит меня.
Геннадий смотрел на дочь и чувствовал, как жалость пересиливает раздражение. Сил на продолжение этого разговора уже не было. Оба молчали.
Маринка, внезапно почувствовав прилив слабости, откинулась на подушку.
– Пап, ты иди, я посплю.
Геннадий, не отводя взгляда от лежащей с закрытыми глазами Маринки, послушно пошел к двери. Показал ей, не открывающей глаз, на пакет с фруктами, который он повесил на спинку стула:
– Мама тебе прислала, что ты любишь…
Уже в дверях он столкнулся с Ольгой. Они встретились глазами, и Ольга почти растерянно ответила на прямой и строгий взгляд Геннадия. Не поздоровавшись и не попрощавшись, он вышел. Ольга какое-то время смотрела ему вслед: от вчерашнего доверительного взаимопонимания, казалось, не осталось и следа.
* * *
Несколько дней спустя Геннадий встретил Андрюху Каранчука. Поздоровались, и Гена сразу понял: Андрей все знает.
Но обсуждать с ним свои проблемы ему не хотелось. Из головы не шел пустенький разговор на улице: «Две штуки… Две тонны…» Так все запросто…
«Странный все же парень, этот Андрюха, – подумал Гена. – Из простой семьи, Киска его, в смысле, Ксения – тоже девчонка без затей. А ведь какие аристократические замашки! Давно ли бегал как саврас без узды, заказы перехватывал, хвастался: „Мороженое „Герда“ ел? Оберточку видел? То-то!“»
Андрей играл, и очень немногие, его жена Ксения да пара друзей, знали, что это у Чингачгука уже не забава, а болезнь. Другие проигрывали легкие, шальные деньги – Андрей проигрывал то, что зарабатывал. При этом что было, пожалуй, самым опасным, он был везучим.
Деликатности при всем том у Андрюхи было не занимать. Он понял: ни расспрашивать Геннадия не надо ни о чем, ни советов давать. Да и что он мог посоветовать? Поделиться – да, а советы… Кому они нужны?
– Гена, давай посидим где-нибудь завтра или послезавтра, как у тебя со временем?
И незамысловатое это предложение вдруг вызвало у Гены неожиданный отклик в душе. Да, хотелось расслабиться. Нет, если честно, хотелось напиться.
– Давай, Андрюша. К себе приглашаешь?
Андрей головой покачал:
– Не, у меня мы по-черному нажремся. Не надо это. В приличное место пойдем, в «Мида$».
– Это куда ты деньги относишь всю дорогу? – не удержался Гена.
Добродушный Андрюха и в мирное-то время в драку не лез, а уж теперь и вовсе не хотел огрызаться:
– И приношу оттуда же… Там кухня хорошая, кабинеты есть, тебе понравится.
* * *
Если бы Ольга Николаевна умела читать мысли, она давно начала бы со Светланой Бохан нужный им обеим разговор.
Она пришла бы к ней домой, не уточняя адреса, как на свет маяка. Свете и в самом деле казалось, что она излучает тревогу и боль, что эту ее ритмично, с каждым ударом сердца отдающуюся в висках, пульсирующую боль можно увидеть. Светлана даже точно знала, какого цвета ее боль. Конечно, красная. Багровая…
Ольга Николаевна не услышала «позывных» Светланы. И тогда Света сама нашла ее, это оказалось совсем не трудно.
…Они сидели в комнате Ольги Николаевны с шести часов вечера. Время близилось к полуночи. Давно пришла и тихонько позвякивала чем-то то на кухне, то в ванной Наташка, несколько раз звонил телефон, зачем-то приходила и ушла ни с чем пожилая соседка со второго этажа. Женщины разговаривали, и им нельзя было мешать: Наташа, заглянувшая в комнату матери и увидев грустную Маринкину маму, поняла это сразу и, как смогла, постаралась обеспечить конфиденциальность.
Светлане нужно было выговориться, нужно было покаяться.
Столько накопилось в ней за недолгое время болезни дочери… И главное – то, что прежде стало бы праздником в доме, теперь виделось карой Божьей, испытанием, которое послано свыше и которое она не сможет вынести достойно.
Света боялась сообщить мужу о своей беременности. Она просто не могла представить, как он прореагирует. Радости не ждала. Скорее, Геннадий увидит в этом дурной знак. Столько лет они мечтали о втором ребенке, а дождались именно теперь, когда жизнь дочери на волоске!
Света терзалась: чем она реально могла помочь своей дочери? Изменило ли бы что-нибудь в ее судьбе избавление от…
– Что делать? – спрашивала и спрашивала Света у Ольги.
Но вопрос, даже повторенный многократно, оставался риторическим.
Кто посмел бы давать советы матери, когда решалась судьба ее ребенка? Никто. А когда решалась судьба обоих ее детей – Маринки и того, у кого еще не было ни земного возраста, ни имени?
И Ольга тоже долго думала, прежде чем рассказала Светлане о том, о чем обычно не рассказывала никому: о страшном дне, когда новорожденная Наташка могла осиротеть, если бы…
Если бы не чужая кровь, которая стала ей родной.
* * *
Светлана сделала ошибку и понимала это. Исправить ее было уже невозможно.
Марина в тот раз встретила ее почти весело, но Света знала за ней эту особенность: дочь привыкла ее жалеть. Наигранная бодрость Маринки под лозунгом «маму нельзя волновать» не могла обмануть материнское сердце. Бледненькая, с постоянно появляющейся на лбу испариной, синевой вокруг больших карих глаз… Ей хотелось плакать, глядя на дочь, а вместо этого она делала вид, что все в порядке.
Сейчас ее просто угнетали ее собственные, кажущиеся пустяковыми болячки. Да наплевать и растереть всю эту вегето-сосудистую дистонию! Эти вечные, изматывающие мигрени! Света, совсем недавно всерьез страдавшая от тяжких головных болей, перестала болеть совсем. Она обнаружила отсутствие головных болей почти случайно: когда не болит, об этом ведь и не вспоминаешь. «Да я просто симулянтка…» – изводила она себя упреками. А потом вспомнила: где-то читала, что на войне люди не болели «мирными» болезнями. «Я сейчас тоже на войне, болеть – не время».
Да, «маму нельзя волновать». Это же неписаный закон для Маринки, кажется, с тех пор, как она начала говорить. А вот теперь пусть мама поволнуется по полной программе. Заслужила. Всей своей безмятежной жизнью до…
Как случилось, что они заговорили об этом?
Марина, давно не видевшая мать, стала рассказывать ей про Ольгу Николаевну, про девочку Зоську, которая приходит к ней в гости каждый день. Она проходит в клинике ежегодный курс лечения, но скоро уедет, потому что пойдет в школу. И как она будет без нее? Без ее нехитрых рассказов про деревню, про бабулю, про огород и трудодни, про «куренят», которых нужно спасать от ворон, про диснеевские мультики, которые давным-давно не смотрит сама Маринка.
А Света слушала, с какой нежностью к почти незнакомой, чужой девочке говорит Маринка, и хотела рассказать ей про маленького брата или сестру, который появится скоро. Очень хотела, но боялась. Ей казалось, что обещание встречи с маленьким родным человечком заставит думать только о будущем, о самом хорошем, и для этого она должна будет собрать все силы для жизни. Иногда же, наоборот, она воображала, что Маринка может заревновать к еще нерожденному малышу, что почувствует себя лишней. Как можно было рассказать и одновременно дать понять, что она по-прежнему, навсегда главная в их с папой жизни?
И она ни о чем не рассказала девочке. Только не потому, что не успела найти нужные слова, а потому, что Марина вдруг, без видимой связи с предыдущим, спросила у матери:
– Мама, почему у меня такая плохая кровь – резус отрицательная?
Светлана на мгновение задумалась: она не знала ответа. Потом заговорила, на ходу придумывая, как это можно объяснить Маринке:
– Плохая? В смысле – отрицательная? Она не плохая и не хорошая сама по себе, но достаточно редкая. Я читала, что отрицательный резус только у четырех процентов населения Земли. Я, кажется, даже слышала, что происхождение этой группы крови – инопланетное. Может быть, кто-то из наших дальних родственников с Марса? Наверное, мой дядя Сережа. – И Света улыбнулась со слабой надеждой, что дочка вспомнит маминого дядю, блондина с огромными синими глазами, и эта простенькая шутка хоть ненадолго отвлечет Марину от тяжелых мыслей.
– И все эти инопланетяне больны как я?
Сердце Светланы сжалось.
– Нет, не все. Болезнь вообще не выбирает группу крови.
– А что она выбирает? – Марина смотрела на мать в упор.
А ведь Ольга предупреждала и Геннадия, и Светлану о возможности таких разговоров и очень просила пресекать их на корню. «Девочка впечатлительная, – говорила она. – Хватит ей и того, что она придумывает себе сама. Никакой пищи для ее раздумий не должно поступать извне!»
С Ольгой Николаевной Маринке дискутировать было бы куда сложнее, а мама, стоит признать, не была для Марины таким уж непререкаемым авторитетом.
Она ведь и в семье вела себя как взрослая, а с матерью – как старшая.
Света вспомнила недавний, в начале этого лета состоявшийся телефонный разговор с подругой. Та позвонила Свете и стала по обыкновению жаловаться, что ни на что не хватает времени, что она ходит пегая – некогда в парикмахерскую вырваться, что нужно делать ремонт, а муж никак не раскачается, и так далее. «А как ты?» – спросила она у Светы, наконец выговорившись.
«А я в баню собираюсь, – смеясь, ответила ей Светлана. – Пойдем со мной, бросай ты свое семейство. Я с собой масочки возьму, травку в термосе настоим, попьем после баньки, потом в парикмахерскую зайдем, ты покрасишься, я постригусь…»
Подруга на это сказала: «Счастливая ты, Светка» – и отказалась от культпохода в баню.
А Света еще и добавила: «А я, моя дорогая, свое счастье с девятнадцати лет строю. Вот теперь одно мое счастье пирог на кухне печь собирается, а другое квартиру убирает. Вернусь из баньки, а все будет в ажуре!»
Что пироги! Маринка в магазин ходила лет с шести! За хлебом, конечно, за молоком: за чем еще посылать кроху? А мясо выбирать научилась, кажется, с десяти. Готовила отлично: ей просто нравилось кормить семью, она любила, чтобы мать с отцом восхищались ее талантами и хвалили стряпню. Бабушка, покойная Генина мама, научила ее чудные огурцы солить в банках, но с таким особенным бочковым хрустом…
«Моя бедненькая, моя маленькая мамочка», – нежно говорила она иногда Свете, лежащей с холодным компрессом на голове и таблеткой «тройчатки» наготове. И Светлана знала: маленькая, это не потому, что Марина была ее уже года два как выше на пару сантиметров.
И эта «маленькая» мамочка не смогла бы даже при сильном желании обмануть свою «большую» дочь.
– Пойми, Маринка, из всякой ситуации есть выход. Всегда! Ты даже не представляешь, как много людей сейчас ищут этот выход для тебя. Ольга Николаевна мне рассказала подробно, что и в какой последовательности она будет делать. Все это очень серьезно. Придется многое вынести, но ты же у меня хорошая, умная девочка. Ты должна очень стараться выдержать все это и выжить, – Светлана говорила и не знала, верный ли она нашла тон. «Плакать нельзя!» – это Ольга приказала, лгать нельзя – дети остро чувствуют ложь.
Но Маринка не должна терять надежду! И какой ценой этого добиться – так ли это важно?
– У Ольги Николаевны такая же группа крови, как у тебя, – сказала мать, глядя прямо в большие глаза дочери.
Умная Маринка выдержала взгляд и не задала больше ни одного вопроса, но поняла: мама сказала ей об Ольге Николаевне не просто так, к сведению, и не для того, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Она сказала это зачем-то. Зачем?
* * *
Нужно было сделать несколько очень важных дел.
Полностью подготовить Наташку в школу – это, предположим, она сделает и сама.
Закупить продукты впрок насколько возможно, наготовить полуфабрикатов.
Попросить маму почаще контролировать Наташку по телефону, хотя эта хитрюга при желании бабушку вокруг пальца обведет запросто, какой уж там контроль.
Надо договориться с Андреем, чтобы он пожил какое-то время дома, в смысле, у них дома, с Наташкой.
Ольга задумалась. Да, даже если это покажется Андрею замаскированным приглашением вернуться обратно, все равно она будет просить его пожить с дочерью.
Что скрывать, она давно хотела, чтобы Андрей вернулся. Никаких кардинальных изменений после развода в его судьбе не произошло: не женился, снимал квартиру, работал по-прежнему в маленькой стоматологической фирме с милым названием «Смайлик».
Возможно, она поторопилась в свое время, не стоило делать таких резких движений. Ну, загулял мужик… бывает.
Нет, невозможно от всего на свете застраховаться и ко всему морально подготовиться. А ведь когда-то они с Ленкой на одном из частых их «советов в Филях», помнится, разводили теории за рюмочкой коньячку: почему это мужчины переносят измену тяжелее, чем женщины?
– Потому что мужики своих братьев по полу уважают просто по определению и крепко обижаются, до глубины души, – важно, со знанием дела рассуждала Елена.
Ольга кивала: верно, без разницы, – случайная измена или длительный роман, – мужчина разбираться не будет (если он мужчина, конечно) и из ревности много бед наделать может.
– А женщины? Господи, конечно, внешние проявления могут быть самыми разными, – продолжала глубокомысленно теоретизировать подруга, – кто-то слезы льет, кто-то чешский хрусталь бьет вдребезги. Ну, это у кого какой темперамент. А в душе, в этой самой ее глубине? Женщина для женщины все равно никакая не загадка и не авторитет, по большому-то счету. Чем какая-то тетка или девица лучше меня, прекрасной? Отвечаю: ничем. Практически невозможно! Скажи?
– Да, – с готовностью кивала Ольга, мол, прекрасней нас найти трудно!
– Куда легче простить измену под лозунгом «Не вижу соперницы!» – продолжала мудрая как змий Ленка. – Особенно, если неверный супруг не собирается под венец.
Ольга поддакивала: да, мол, если случайная интрижка – ерунда, можно и простить. После испытательного срока. Легко! Вот если встретится умная, которая его душевно привлечет, тогда все. Но ведь умных-то – раз, два и обчелся? Ты да я, да мы с тобой…
Вот так они рассуждали, красивые, уверенные в себе, состоявшиеся именно так, как хотели, именно в том деле, которым занимались, молодые женщины, с легкостью строя теории и втайне надеясь, что практикой их проверять не придется.
Пришлось. И не Ленке, конечно, которая сама долгое время была любовницей, хотя слова этого сильно не любила.
Так уж совпало тогда: выдался очень тяжелый месяц, Ольга дневала и ночевала на работе. Аврал в клинике совпал с защитой диссертации, в общем, свет мерк в глазах. Напряжение сказывалось, но волю эмоциям на работе она дать не могла – рикошетило по родным и близким. Наташка, зная крутой нрав матери, просто по стенке ходила, а Андрей как-то задумчив стал. Ольга думала, тоскует по ней, неласковой и невнимательной, вечно усталой и раздраженной. Нет, и не тосковал вовсе, какая там тоска…
Здесь бы ей встрепенуться, вернуться в семью, переложив часть своей непосильной ноши на кого-то, кому можно доверять. Разве их мало рядом с ней, надежных товарищей?… Нет. «Хочешь, чтобы было сделано хорошо – сделай сам». Вот сама и делала, рвалась на части.
… Поняла, что изменил, – вдруг. Не думала, не анализировала, теорий не строила – просто поняла: есть другая.
И вместо гнева, ярости, еще каких-то ярких эмоций навалилось тяжелое глиняное разочарование. «Иди ты к черту, – подумала тогда Ольга, – если уж я тебе не жена и не женщина, иди ты к черту…»
И, кажется, что-то в этом роде и высказала.
Он почему-то на удивление оперативно собрался и в самом деле ушел.
Потом Ольга Николаевна, изменив собственным принципам, обратилась к знакомому юристу, многим ей обязанному, и тот устроил молниеносный развод.
Вот скоропалительного развода Андрей, пожалуй, не ожидал. Развод его мигом отрезвил. И так же, как раньше Ольга ясно поняла, что есть у него дама сердца, сейчас она тоже ощутила: нет больше этой дамы.
И только тогда, после развода, как горькое послевкусие, пришла обида. Стали вспоминаться прекрасные годы их жизни – все, за исключением вот этого, проклятого года. Как они учились, как жили вместе, по-детски стараясь быть самостоятельными, как родилась Наташка, и какой новой, другой стала жизнь с ее появлением.
Однажды, еще «до того», Андрей как-то сказал ей: «Ты ощущаешь, между нами сейчас какое-то другое чувство, уже не совсем любовь». Ольга опустила тогда голову: любимая работа отнимала у нее много сил, и не всегда на нежность мужа у нее находился отклик. Она даже придумала шутливо-грустную отговорку: «Я люблю тебя всей душой, а на большее ты не рассчитывай…»
Но он говорил о другом: «Я люблю тебя и как жену, и как ребенка, и как мать. Это любовь, похожая на дружбу, а может дружба, похожая на любовь».
Они прожили тринадцать лет и развелись за четыре дня.
Ухитрились помириться – на уровне дружественных визитов и ответных коммюнике – ради Наташки. Но сердце… сердце у Ольги очень болело, и она знала: оно также болит и у ее мужа, которого она так и не научилась называть бывшим.
* * *
Между тем, как Геннадий оглушительно хлопнул дверью в собственном доме и очень тихо закрыл за собой дверь в кабинете Ольги Николаевны, прошло минут сорок. Двадцать из них – на дорогу. Еще двадцать – на разговор.
– Как вы могли? Что вы наделали? Я же дал вам ясно понять: я делаю все, что в моих силах, чтобы найти каналы и средства и вывезти мою дочь на операцию в Германию! – почти кричал, тяжело переводя сбившееся после бега по ступенькам дыхание, Геннадий.
Ольга сидела за своим столом, как судья на процессе, но чувствовала себя, как обвиняемый. Дождавшись паузы, произнесла:
– Никто не стал бы делать операцию без вашего согласия. Я лишь поставила вашу жену в известность о том, что есть донор, который может оказаться идеальным для Марины.
– А может и не оказаться! – вновь мгновенно вскипел Геннадий.
– Есть факторы, которые невозможно учесть, – как могла спокойно отвечала Ольга.
– А какие факторы вы учли, принимая за меня решение об операции?!
Это было слишком! Даже для расстроенного отца.
– Геннадий Степанович, я практикующий врач, и отдаю себе отчет в своих действиях и… планах.
Гена замолчал, время от времени глубоко вздыхая, как если бы ему не хватало воздуха. Ольга Николаевна оценила его душевное состояние и решила, что нужно с ним говорить именно сейчас.
– Видите ли, Гена, – она сознательно опустила отчество, очень нужно было добиться взаимопонимания, – существуют факторы совпадения. Они включают в себя множество параметров: группа крови и резус – это из тех понятий, которые доступны любому человеку, не обязательно медику, другие большей частью имеют латинские названия и редко употребляются в повседневном общении, но, поверьте мне на слово, – они тоже есть.
Длинная речь заметно успокоила раздраженного Геннадия. Он слушал, не понимая половины, завороженный спокойной интонацией и такой же спокойной уверенностью Ольги.
– Вы меня называли идеалисткой, кажется? Нет, я не идеалистка, я холодный расчетливый прагматик, когда речь идет о жизни моих пациентов. И еще, вы не вправе меня упрекать ни в чем, потому что Марина – ровесница моей дочери. Я помню ее во дворе совсем маленькой. Она мне… не чужая, так уж получилось, пусть простят меня другие детки. Для нее я сделаю не просто, как всегда, – все, что могу. Я сделаю больше, чем могу.
– Я хочу вам верить, очень хочу. Боюсь, у меня и выхода другого нет, но… – начал Геннадий, но, увидев, что Ольга не договорила, остановился.
– И еще – к вопросу об идеализме. Вернее, я совсем о другом, о факторе совпадения.
Ольга посмотрела в глаза отцу Марины.
– По-всякому может случиться, но попытку сделать нужно, тем более, что результаты подбора донора очень хорошие…
Ольга задумалась на мгновение, а потом продолжила:
– Видите ли, операцию по пересадке костного мозга можно сравнить… – Ольга невесело улыбнулась, вспомнив другой разговор, с Ириной Сергеевной, – ну да, с поэзией. Рифму подобрать легко, но вот получатся ли стихи? Знаете, рифма к слову «кровь» – не одна. Но вот если со словом «любовь» она рифмуется поэтично, то с «морковью» – не очень…
– Как вы можете вот так, несерьезно… – начал с упреком Геннадий.
И тут, так вовремя и так не вовремя, вошел Костя Дубинский:
– Можно к вам, Ольга Николаевна? Вы вызывали?
– Подожди минутку, Костя, – сказала Ольга, но Геннадий сделал запрещающий жест рукой:
– Я ухожу.
«С чем он ушел? – с острой жалостью подумала Ольга. – Куда он пошел?»
* * *
В жизни бы не догадалась Ольга Николаевна, куда двинули Геннадий Степанович Бохан со срочно вызванным другом Андреем Каранчуком. Они пошли, предусмотрительно оставив машины на круглосуточной стоянке, напиваться в казино «Мида$».
И сначала по-честному хотели только напиться. И это им, конечно, удалось, – но тоже не сразу.
Андрея не то подводила в этом вопросе, не то, наоборот, выручала «весовая норма»: при весе почти в сто килограммов выпить ему, чтобы действительно напиться, нужно было немало. Как он сам говорил: «Если никто по башке бутылкой не треснет, я под стол не упаду».
Геннадия «не брало» – сказывалось нервное напряжение. Не «помогла» и усталость – полбутылки литрового «Абсолюта» прошли незамеченными…
Но теперь, правда, Гена мог говорить с Андреем, как с другом, без недосказанностей.
Света дала согласие на то, чтобы Маринку оперировали здесь, в больнице, где она сейчас лежит.
Андрей тяжело вздохнул:
– Гена, если дело только в деньгах, дай время – наберем «комсомольским набором», – заговорил он, прижав руку к груди.
– Знаю, – отмахнулся Геннадий, – знаю, что наберем. Как наберем – знаю, как отдавать – ладно, тоже придумаю, но время, время не ждет!
Помолчали.
– Сначала сделают химию, химиотерапию. Это ужас, Андрюша, это кошмар… – Гена понял, что может расплакаться как ребенок, перевел дыхание. – Потом нужно будет пересаживать костный мозг от донора.
– А донор есть? – осторожно спросил Андрей.
Геннадий кивнул:
– Она говорит, что есть, но вот рифма… – Гена помотал головой.
Андрей с некоторой опаской заглянул ему в опущенное лицо: нет, это, кажется, не пьяный бред, но какая, к черту, рифма?
…Как они оказались за игровым столом в точности сказать потом не мог ни Андрей, ни, тем более, Гена.
Однако это случилось.
Наверное, алкоголь все-таки сделал свое черное дело, потому что дальше Геннадий помнил события вечера только отрывочно. Помнил девушку-крупье в серебристой блузке и черном фирменном галстуке-бабочке с миниатюрной брошечкой в виде значка «$». Помнил кучку разноцветных и постоянно меняющихся в количестве фишек. Помнил толпу, выросшую сама собой вокруг их стола…
В какое-то мгновение пропал звук – так ему показалось. Он видел Андрея, широко и беззвучно открывающего рот и какую-то миловидную даму в сильно декольтированном коротком черном платье, которая тоже беззвучно хохотала и аплодировала. Кому?
Потом пропало изображение…
Наверное, ненадолго. Вот какая-то лестница, по которой Гена идет, нет, плывет, как катер на воздушной подушке. А это мощные руки Андрюхи поддерживают его в пути по почти отвесным лестничным маршам.
А это кто? Какая-то мерзкая рожа… Рядом еще две или три, и тоже не краше…
Тут включился звук:
– С тобой, падла, поделиться? – это Андрюшин голос. И Андрюшин чугунный кулак, от которого рожа вместе с хозяином улетела куда-то в сторону.
А на помощь уже бежали рослые ребята в черных костюмах с бейджами на лацканах – секьюрити «Мида$а»…
* * *
Гена очнулся только дома. На диване. По диагонали. Одетый. Обутый.
За окном занималось раннее утро. Господи, и Светка лежит рядом…
Почувствовав, что Гена проснулся, открыла глаза жена:
– Гена, что произошло? – начала было она. – Как ты себя чувствуешь?
Вопрос о самочувствии вызвал у Геннадия нервный смешок – самое время справиться у него о здоровье.
– Света, ты прости, я не помню… Я что-нибудь натворил? – Геннадий попытался заглянуть жене в глаза. Получилось с трудом. Но нет, кажется, не плакала.
Светлана ответила не сразу, немного искоса глядя на мужа:
– А ты что, совсем ничего не помнишь?
– Помню, – храбро ответил Геннадий. Ни черта он не помнил, только опять промелькнули, как в кино, кадры прошедшего вечера.
Света села на диване, потом, поправив халатик, двинулась куда-то в сторону прихожей.
Вернулась. В руках, чуть наотлет – пестрый пластиковый пакетик. Белозубая красотка с бокалом чего-то красного в руках улыбалась с пакетика отвратительно зазывной улыбкой…
– Что это? – спросил без особого интереса Геннадий. Света молча подошла к дивану и высыпала на пол кучу перетянутых резинками серо-зеленых пачек.
– Андрей все говорил вчера: «Дуракам везет, новичкам – пруха…» – процитировала она тихим голосом.
Гена медленно отвернулся к стене.
* * *
Ольга лежала на столе и улыбалась. Ей так странно было видеть знакомые лица именно в этом ракурсе – снизу. Костя в зеленой униформе, с поднятыми вверх кистями, затянутыми в перчатки, Леночка, Николай Петрович, анестезиолог… Не поворачивая головы, она знала, чувствовала: где-то рядом Маринка.
– Ольга Николаевна, будем считать до десяти? – это Николай Петрович спросил.
Ольга Николаевна смотрела, как опускается к ее лицу маска.
– Нет, я вам стихи лучше прочитаю…
И медленно начала:
– «Ты излучаешь ясный свет. Пять сотен „да“, семь сотен „нет“. Забудь вопрос, найди ответ…»
И все. Мягкая теплая пелена накрыла ее: сначала потерявшие вес ноги, потом подобралась к груди, и, наконец, окутала голову…
…В палате кроме нее лежало еще четверо «первородок», но она, Ольга, была самой молоденькой и единственным медиком, пусть еще не дипломированным, но все же. Она внимательно прислушивалась к своим ощущениям со вчерашнего вечера. Срок… Ужасно волновалась, хотя уговаривала себя, и дышать старалась по учебнику.
Наталья Дмитриевна приходила к ней, когда надо было и когда не надо:
– Ну что, Олюшка? Просится?
– Затаилась чего-то, – слабо улыбалась ей Ольга.
– Ну, к утру разойдется. Пора уже, – погладила ее по плечу пожилая акушерка.
Они познакомились на практике. Дотошная студентка совалась во все, что ей нужно и не нужно было знать – все-то она хотела уметь… Очень понравилась молодая женщина Наталье Дмитриевне и вот надо же – к ней и попала рожать. Да что там, попросилась.
«Я не потому, что мне обязательно по знакомству рожать надо, – сказала она тогда, как бы извиняясь. – Я всю жизнь так живу: со мной рядом только те люди, кому я доверяю полностью. Иначе не могу…»
Можно сколько угодно готовиться к родам, но случаются они все равно всегда внезапно.
В шестом часу Оля тяжело спустила ноги с кровати, пошла в туалет, вымыла руки, посмотрела вниз на лужицу возле умывальника: «Неужели я наплескала?…» Э, нет, это воды отходят…
– Девочки! – тихо крикнула, выйдя в коридор. Медсестра за столиком подняла со скрещенных рук голову – заснула. Увидела держащуюся за живот, согнувшуюся пополам и медленно оседающую на пол Ольгу, и побежала к ней, роняя с ног шлепанцы.
– Ну что ты будешь делать, – причитала над протяжно стонущей, закусившей до крови губу Ольгой Наталья Дмитриевна, – как врач, так все не слава Богу.
Ольга то слышала ее знакомый голос, то не слышала ничего кроме оглушительной, кромсающей ее на части боли. Крик младенца, ее дочери, она тоже не слышала. Началась жизнь ее бесценного ребенка – и стремительно, стуча в висках отбойными молотками, пошла на убыль ее собственная.
Она не слышала, какой переполох поднялся в родильном отделении. Не знала, как вливали в нее все запасы нужной группы, имеющиеся в отделении, и как они, эти запасы, кончились. А она все истекала кровью, и не было, казалось, силы, чтобы ее остановить…
Не знала, что по радио уже несколько раз передали тревожное сообщение: «Молодой женщине в родильном отделении роддома на улице Бельского срочно требуется прямое переливание крови четвертой группы, резус отрицательный…»
Не знала, что рядом с роддомом очень быстро образовалось скопление такси – таксисты все время слушают радио, потому и откликаются первыми… Не знала, что они же бесплатно подвозили и подвозили тех, кто спешил к ней на помощь, бросив все свои дела, забыв о своих заботах… Она никогда не видела их лиц и, конечно, не узнала их имен…
Просто однажды наступило утро, а потом день, когда усталая Наталья Дмитриевна выговорила рядом с ней, но как будто через бархатный занавес:
– Ну, слава Богу! – и перекрестилась.
Сидела рядом с ней долго-долго, украдкой вытирая слезы, чтобы Ольга их не видела.
– Где Андрюша? – прошептала запекшимися губами Ольга.
– Внизу, скурился весь, два дня не ел, не спал… – ответила Наталья Дмитриевна, тяжело, но с облегчением вздохнув. – Как девчонку-то назовешь?
– Теперь – Наташей, – уголками губ улыбнулась Ольга.
– Спасибо, – помедлив, сказала Наталья Дмитриевна. – А хотела-то как?
– Маринкой, – ответила Ольга.
– Ну, а как дальше-то? Как дальше?
…А ведь это не далекий голос Натальи Дмитриевны. Это мужской голос… а, это Николай Петрович!
– Дальше? – спросила, с трудом возвращаясь из забытья, Ольга и вспомнила последнюю строчку: – «Тебе всего пятнадцать лет…»
– Это ваши стихи, Ольга Николаевна? – спросил Николай Петрович. Ольга знала эти хитрики – проверяет, в сознании ли пациент.
– Нет, – ответила она, – это один кубинский поэт написал, давно, в прошлом веке.
* * *
Как тогда, как давным-давно, сидел возле ее кровати Андрей. Господи, какое усталое, какое родное у него лицо… Что это он, плачет? Плакал, милый…
– Олюшка, ты прости меня, прости, – прошептал Андрей. – Какой я неумный был, это, наверное, не я вообще был, да?
– Неумный? – как могла иронично прошептала Ольга.
– Ну, дурак я был, идиот, – твердо произнес муж, так и не сумевший стать бывшим. – Простишь?
– Я люблю тебя, я очень люблю тебя, – сказала Ольга. Ей очень хотелось спать. Теперь, она знала, что будет спать очень сладко, как в детстве, а может быть как тогда, когда вернулась в жизнь – к мужу, к маленькой дочери, к людям…
* * *
Геннадий Степанович Бохан зачем-то подергал ручку знакомой двери – конечно, закрыто. Оглянулся.
Медленно пошел по коридору, читая таблички. Вот, кажется, сюда…
Ирина Сергеевна почему-то сразу обратила внимание на пестрый пакет в руках Маринкиного папы.
– Здравствуйте, – сказал он. – Я хотел бы узнать расчетный счет одной девочки, фамилию я, к сожалению, не знаю. Зовут ее Зося. София, наверное?
Ирина Сергеевна кивнула.
– Именно София. Пишите…
