Один счастливый вечер

…Мне было, наверное, лет десять. Потому что только в этом возрасте я могла взять не за руку, а под руку свою невысокую бабушку Анну и быть с ней вровень. Потом, позже, я быстро потянулась вверх и значительно переросла ее.

Бабушка очень любила духи «Красная Москва»: это один из запахов моего детства – и шуба, и все ее вещи пропахли ими…

Был канун Нового года, и мы с бабушкой быстрым шагом шли темно-синим морозным декабрьским вечером по ярко освещенному проспекту Ленина. Заходя в попадающиеся на пути магазины, покупали что-то к праздничному столу. А в одной кулинарии купили селедочное масло на развес: обе страшно любили «посолиться».

Мы шагали по улице, одинаково обутые в валенки – самая ходовая зимняя обувь на Урале.

…Да, дело было на Урале, где в таежном гарнизоне служил мой папа-ракетчик, женившийся на моей маме, которая родилась и выросла в городе, по центральной улице которого шла десятилетняя я и моя совсем еще молодая бабушка…

В самом конце улицы виднелась установленная на площади перед Драмтеатром сияющая разноцветными огнями новогодняя елка. Мы шли, и мое детское сердце переполняло невероятное ощущение беспредельного счастья. Стоит закрыть глаза, и я вспоминаю тот вечер, как вчерашний!..

* * *

Улица или проспект Ленина были в каждом советском городе. Как правило, имя вождя мирового пролетариата давали самой главной, самой красивой улице или проспекту.

В городе моего детства эта улица вела от Привокзальной площади до Драмтеатра. Нижний Тагил, старинный, трудовой, промышленный, и все же провинциальный… Но Драматический театр в нем был!

Во время Великой Отечественной войны в Тагиле день и ночь работали военные заводы, сюда эвакуировали людей с оккупированных территорий: вражеская авиация до Урала не долетала… «Урал, опорный край державы» – с детства помню эту чеканную строчку, которую так любили помещать на фасадах уральских административных зданий рядом с лозунгами «Слава КПСС!». Интересно, кто ее автор? До сих пор не знаю…

Здесь, в Нижнем Тагиле, сохранились не только здания «сталинской» постройки, но и те домины, что построил легендарный уральский промышленник Акинфий Демидов и его отпрыски. Богатство ввергло его в невероятную гордыню и позволило бросить вызов царской власти. Помню страшную легенду про Невьянскую башню, в подвалах которой Демидов приказал затопить станки, чеканившие фальшивые серебряные рубли, вместе с теми, кто на них работал…

В городе много исторических памятников, музеев, он гордится своими прославленными гражданами. Например, изобретатели паровоза, отец и сын (их почему-то многие считают братьями…) Черепановы, отлитые в бронзе, красуются на площади Драмтеатра…

В паспорте этот город значится местом моего рождения.

Одно время, благодаря кино, название моего города стало едва ли не именем нарицательным: глушь, тьмутаракань, непроходимая провинция. В социальной комедии «Гараж» героиня Светланы Немоляевой, «жена Гуськова», даже кидает упрек своему начальнику: «Сам-то в Париж поехал, а моего Гуськова – в Нижний Тагил…» В другом фильме прозвучала реплика еще обиднее: «Ты что – с Урала?»

Ну да, довольно отдаленное от столицы место. Опять же, лагеря особого назначения плотно окружают город. Криминогенная обстановка, по понятным причинам, соответствующая. Но благодаря тому, что сюда и в сталинское лихолетье ссылали «врагов народа» с семьями, в городе осели и укоренились представители питерской и московской научной интеллигенции, инженеры, врачи. Долгое время медицина в Нижнем Тагиле была на очень хорошем уровне. Как сейчас – не знаю…

Я не была в этом городе… тридцать семь лет! Вот, как уехала когда-то, после отцовской демобилизации из армии, так и все. Папа ведь рвался к своим родным, в Белоруссию.

А моя мама с трудом акклиматизировалась в новых условиях. Здесь у нас – теплее, но очень высокая влажность, а на Урале – климат резко континентальный. Это значит: жаркое сухое лето и холодная сухая зима…

* * *

…Холодная сухая зима…

Морозы бывали до пятидесяти градусов! Пробежишься до булочной и обратно – и выбившаяся из-под шапки челка, ресницы в инее: холодный воздух дыхание обжигает, а пар изо рта моментом превращается в кристаллики льда на волосах. Красиво! Чувствуешь себя Снегурочкой…

Сугробы – по пояс. Машины расчищали тротуары и дорогу, как ножом равняя снежный массив: получалось, что вдоль пешеходных проходов идет белая, искрящаяся под солнцем, ровная стена.

…Хоть на минутку бы вернуться, вдохнуть этот воздух!..

На самом деле, экологическая ситуация в городе, я думаю, была не очень: Уралвагонзавод, металлургический гигант – НТМК, на территории которого может расположиться небольшой городок, Коксохим, завод огнеупоров и трубы, трубы, трубы – в какую сторону ни глянь. Помню, однажды на последней обложке журнала «Смена» (было такое популярное молодежное издание в советские времена) была напечатана репродукция картины какого-то малоизвестного художника под потрясающим названием – «Дымы Тагила»!

…Розовые, желтые (знаю, когда кокс горит, дым получается ядовито-желтый…), серые, черные и белые столбы, клубы и струйки дыма образовывали радужный купол над моим славным городом. Вероятно, художнику показалось все это буйство красок эстетичным. А я, помнится, просто опешила: ничего себе – вдохновился на шедевр! ЭТИМ ЖЕ ДЫШАТ ЛЮДИ! В воздухе действительно всегда едва угадывался запах не то гари, не то смазки: так часто пахнет на вокзале, в паровозном депо. Кто-то объяснил однажды: «окалина…»

Но все это – взрослые мысли.

В детстве думается по-другому.

…Да, я же о счастье.

Ощущение свежего, как морозный воздух, искрящегося, как снег под светом фонарей, счастья от того зимнего вечера осталось со мной на всю жизнь. И никакого рационального объяснения этому я не нахожу.

Ведь я даже толком не помню: а куда мы направлялись?… Ну что заставило нас с бабушкой, которая в то время была моложе меня сегодняшней, бежать по этой улице к Драмтеатру? Мы, наверное, спешили спрятаться в трамвай, который шел на Гальянку, за пруд? Туда, где в небольшом, насквозь прокуренном частном доме жил дядя Сережа со своим отчимом Михаилом Ивановичем?… И это значило, что там бабушка быстро настряпает пирожков с мясом, которые будут скворчать на сковородке, еще чего-нибудь наварит, на пару дней вперед, а дядя Сережа поставит ей, для настроения, пластинку на проигрыватель «Концертный» с каким-нибудь Массне или Дебюсси, и потом мы будем ужинать все вместе?…

Дядей Сережей его называли и моя мама, и мамина младшая сестра Лена, так же с детства привыкла его звать и я. Дядей он никому из нас не приходился. Кем он был? Человеком, за которого моя бабушка Анна давным-давно вышла бы замуж, если бы ей не запретила мать. То есть моя прабабушка, Евдокия Яковлевна. И, представьте себе, взрослая дочь не ослушалась, не пошла против материнской воли. Во какие были семейные устои!

Первый муж Анны, оставив в 1941-м молодую жену с дочкой, которой на тот момент было всего 13 дней, вернулся с фронта живой и здоровый. Но не туда, где оставил семью. Он уехал в Украину с новой женой, которая выходила его после ранения в госпитале. Женился на ней по военному билету, в котором ничего о его женатом положении не значилось. Многие тогда так поступали… Женщина, родившая ему сына и дочь, долгие годы ничего не знала о первой семье Василия Дементьевича…

Красивая и молодая Анна погоревала, обняв осиротевшую при живом отце дочку, мою будущую маму, а через год вышла замуж.

Александр Николаевич Домрачев работал начальником цеха на заводе имени Куйбышева и был гораздо старше ее. Но его интеллигентность, порядочность, доброта и прочное материальное положение настрадавшейся от житейских трудностей Анне были куда милее чьей-то цветущей молодости. Вскоре родилась Лена, моя будущая тетя.

Александр Николаевич научил мою маму читать. Маме было всего пять лет, и раннее знакомство с огромной библиотекой отчима очень повлияло на ее становление. Отчим был необычным человеком, и моя мама, благодаря полученному в раннем детстве воспитанию, тоже выросла необычной. Не похожей на своих сверстниц: начитанной, умной, независимой в суждениях. Все это очень не приветствовалось в детском саду и школе, но сильно помогло ей во всей дальнейшей жизни. Она боготворила этого человека при его жизни и до сих пор благословляет его память…

Но Александр Николаевич был старше своей жены почти на четверть века… Больше Анна замуж не рвалась, да и на двоих девчонок «идти» немного находилось охотников.

Дядя Сережа появился в жизни моей бабушки, когда она уже была… моей бабушкой. И бабушкой моего двоюродного брата Андрюши: тетя Лена уже тоже давно была замужем. В нашей семье все женщины выходили замуж в девятнадцать лет. Я первая нарушила традицию…

И с таким приданым – в виде замужних дочерей и внуков – в третий раз «под венец»? В общем, жениться им было категорически запрещено. Потому что в свое время моя прабабушка и собственную судьбу решила так же.

* * *

…Как рассказывала мне прабабушка Евдокия Яковлевна, которую с моей легкой руки, вернее, детского языка, вся семья стала звать «бабка Гуня», своего жениха до свадьбы она видела один-единственный раз. «На катушке» – так в Березниках, откуда она родом, называли ледяную горку. На Святках молодежь развлекалась катанием с гор, там парни и девушки могли познакомиться и приглянуться друг другу.

Степан Завьялов был очень красивым молодым человеком, со стороны матери родом из небогатых дворян. С отцовской стороны родня была попроще, но зато побогаче. Крепкий был род, состоятельный.

Завьялов был военным: несмотря на молодость, он уже воевал на Первой мировой, имел Георгиевский крест за храбрость и офицерское звание.

Девушка, которую он сбил с ног, катаясь «на катушке», ему очень понравилась: хоть и зарылась в сугроб так, что только валенки торчали, не разревелась, а наоборот, смеялась громче всех. А после не отказалась сесть сзади «обидчика» на салазки, обхватив его за пояс, и скатиться вдвоем.

В общем, мой будущий прадед не стал откладывать женитьбу на потом и скоро заслал сватов.

Отец Дуняши, Яков Андреевич Гилев, работал государственным подрядчиком: строил школы, больницы, церкви, являлся депутатом четырех созывов Государственной думы. В семье было четверо дочерей и двое сыновей. Евдокия была третьей по возрасту, и ей было самое время выходить замуж: две старшие сестры уже были выданы и разъехались в разные стороны. Самая старшая, Наталья, жила в Нижнем Тагиле…

Они поженились накануне революции. В разгар гражданской войны Евдокия Завьялова родила дочь Анну Степановну. В это время она была вместе с мужем в Омске, «столице» Колчаковских войск…

Когда колчаковцы были разгромлены, попавших в плен офицеров, в том числе моего прадеда, судил революционный трибунал. Молодая жена успела навестить Степана в Омс кой ЧК незадолго до того, как его расстреляли. Им дали свидание, и Дуняша показала, что дочка уже пошла. Прижала малышку к решетке, чтобы отец мог потрогать ее ручку. Он подержался за маленькую руку, ласково приговаривая: «Нюрочка, Нюрочка…»

Тело юной вдове не выдали: трупы расстрелянных белогвардейцев топили в Иртыше. Пожалевший ее красноармеец научил: «Уезжай к родне, если есть кто живой. Езжай на поезде, с солдатами. Скажи, что вдова красноармейца».

Она так и сделала. Поехала к сестре Наталье, в Нижний Тагил.

И там ее вскоре просватал товарищ сестриного мужа Семен Никитин – положительный, работящий и, до поры до времени, непьющий инженер-путеец. Надо было жить дальше… Дуняша вышла замуж и записала дочь Анну на нового мужа. На всякий случай, изменила и дату рождения: так Анна помолодела на два года. В общем, от родного папы ей остались только ясные голубые глаза и изломанные посередине густые черные брови. Да, время было непростое, расстрелянным отцом-белогвардейцем гордиться не приходилось…

Моя прабабушка Евдокия Яковлевна прожила до 98 лет. До последних дней не утратила ясности ума и очень любила удивлять сотрудников собеса и поликлиники дореволюционной датой своего рождения. Так и говорила, нараспев: «Одна тыща восемьсот девяносто восьмой!» И наслаждалась произведенным эффектом.

Я всегда знала, почему она такая стойкая, сильная, цельная и почему прожила так долго. Все самое страшное – гибель любимого мужа и потерю родителей – она пережила в ранней молодости. Пережила и выжила, не сломалась. Никогда ничего не боялась!

Когда второй ее муж, Никитин, от которого она родила двоих сыновей, Анатолия и Сергея, стал пить и бить ее, она терпеть не стала. Ловкая, стройная, схватила лежащий под лавкой топор и замахнулась на буяна: «Убью! Еще раз тронешь – и убью!»

Муж поверил. Руку больше не поднимал. Но она все равно от него ушла, от пьяницы. Больше предложений руки и сердца не рассматривала. И дочери запретила. Как говорится, первого мужа Бог дает, второго – добрые люди, а третьего… Сами понимаете, кто.

…А сама до последних дней вспоминала про своего любимого Степана Ивановича. Вспоминала свою свадьбу, перечисляла, какое богатое у нее было приданое, на каких лошадях ехали в церковь. И у нее, пережившей столько потерь, похоронившей всех своих сестер, братьев и обоих сыновей, всегда при этом в глазах появлялись слезы. А по другим поводам плачущей я свою бабку Гуню и не припомню.

* * *

…У этой истории есть совершенно необыкновенное продолжение!

…На фестивале «Лiстапад» в конкурсной программе показывали фильм «Свои» режиссера Дмитрия Месхиева. Интересный фильм с потрясающим Богданом Ступкой в главной роли. Он сыграл человека странного, загадочного, оставшегося таковым до самого финала картины.

После просмотра моя редактриса, возглавлявшая жюри кинопрессы, пригласила меня поприсутствовать на его заседании. Просто так, в качестве гостя, так сказать – кофейку попить, коллег послушать… Я с радостью согласилась.

Началось горячее обсуждение. И одна дама, член жюри, вдруг сказала: «Да, этот старик… Он кто, вообще? Для крестьянина очень умный… И откуда он знает французский? И запах французского коньяка на расстоянии различает?…»

Я, не наделенная правом голоса, естественно, молчала. Но мой визави, сидящий через стол молодой журналист из центральной газеты, встретился со мной взглядом… Выражение его интеллигентного лица убедило меня в том, что он-то сразу все понял про героя Ступки. И я шепотом сказала ему: «Валик (так я позволяю себе к нему обращаться, учитывая долгое знакомство и значительную разницу в возрасте), да ведь он дворянин… Скорее всего, и деревня, и вся округа была его имением…» Валентин кивнул: «Конечно. Вы заметили, как он правил бричкой?…»

Поводья он держал, как наездник, а не как извозчик. И его дочь, единственный раз повернувшаяся к зрителям, явила лик такой аристократичной красоты и благородства, который можно только унаследовать от многих, многих поколений достойных предков.

…Делясь со своей матерью впечатлениями от фильма, я сказала: «Представляешь, и только один-единственный человек все понял с первого взгляда». И назвала фамилию молодого журналиста. «Редкая фамилия… Такая же была у полковника, с которым моего деда расстреляли в один день. У него осталось двое сыновей – бабка рассказывала», – сказала мама.

…Через какое-то время мы встретились с молодым журналистом с исторической фамилией по приятному для меня поводу: Валентин брал у меня интервью. Когда все темы были исчерпаны, я рассказала ему о том, как моя мама среагировала на его красивую фамилию. И спросила, не было ли у них в роду белогвардейских офицеров?

«Да, у нас есть такая семейная легенда. Прапрадеда расстреляли в годы гражданской войны, – сказал мой молодой коллега, – но это было далеко, где-то в Сибири…»

* * *

Я все стараюсь вспомнить: ну почему же таким удивительно счастливым кажется мне зимний вечер далекого детства?

Разве мало было у меня праздников? У меня, которую так любили мои родители?…

Сейчас воспитываю сына, пытаясь поступать так же, как когда-то поступала моя мама. Кто-то может упрекнуть меня: балуешь… Нет! Ведь сама же я не избаловалась, имея лучшие игрушки, самые интересные книжки, нарядные одежки, все, чего так хочет маленькое детское сердце? Зато я никогда и никому не завидовала: у меня было все, о чем я мечтала. И поэтому, как мне кажется, у меня сформировалась очень правильная система ценностей: материальные блага в ней находятся далеко не на первом месте. Я становлюсь старше, а они неуклонно продолжают сдавать свои позиции.

Родители при этом, в моем далеком детстве, не купались в роскоши: ну какая роскошь может быть у кадрового военного, которого в любой момент могут отправить на новое место службы? Мы жили налегке! Я за время учебы сменила три школы, а некоторые мои ровесники – и четыре, и пять. Какое счастье, что очень долго папины дислокации располагались недалеко от города, где жили мои бабушки Анна и Евдокия, от Нижнего Тагила!..

Я так радовалась, когда к бабушкам по большим праздникам съезжалась вся родня. Две небольшие комнаты на улице Заводской вмещали всех: тетю Лену с дядей Аркадием, моего брата Андрюшу, мою маму (папа был редким гостем – служба…), меня. Приходили гости, накрывался стол… Как вкусно готовила моя бабушка, какие пироги пекла! Совершенно авторитарная, она не пускала на порог кухни никого – была там единовластной хозяйкой. В результате ни моя мама, ни тетя Лена великими кулинарками не стали. Вот чему жизнь научила, то и готовят – обе. Но бабушкиных изысков им не сотворить никогда…

Мужчины пили водку, а вот бабушка очень любила кагор. И мне тоже наливали – примерно две столовые ложки – сладкого, густого «церковного» вина.

А потом, после застолья, все дружно садились играть – в лото или в «рамс»: была такая карточная игра. Играли на деньги: ставки маленькие, копеечные, а азарт – куда там Лас-Вегасу, о котором в те годы никто и не поминал!.. У нас в роду никто за словом в карман не лезет, так что шутки и смех не смолкали, бывало, до полуночи.

…Кстати, о юморе. Недаром команда КВН «Уральские пельмени» имеет такой успех: на Урале, в самом деле, у юмора – особая тональность. Юмор, естественный, как дыхание, который рождается, кажется, из ничего. Не придуманный, а как бы выделенный из повседневного общения…

А может, климатические условия как-то влияют и на чувство юмора, и на менталитет? Закаляют характер, позволяют проще смотреть на трудности, учат радоваться всему, чем радует жизнь. На морозе лучше смеяться, чем плакать!..

* * *

Нет, не знаю, почему так счастлива была я в тот морозный зимний вечер, когда бежала, крепко обхватив бабушкин меховой рукав, соединив свои руки «муфтой». Но тепло, согревавшее нас обеих, чувствую до сих пор.

* * *

 

Лето. Красное. Пропела…

У меня есть приятельница Лена, которая работает в соседней редакции и с которой я очень люблю общаться. Но общаемся, как это часто бывает с ближайшими соседями, урывками, от случая к случаю. Однако профессиональная привычка концентрировать информацию делает наше общение вполне насыщенным и интересным. Встретились, поделились чем-то насущным, посмеялись, кофе попили, разбежались.

Чаще всего говорим о детях. Младший сын Лены Глеб – наш «песочный» друг, мы долго жили в одном районе, ходили на одну детскую площадку; со старшим Никитой я лично не знакома. Но при встрече могла бы ему сказать: «Наслышана!» Потому что Лена мне рассказала столько забавных историй про своего старшенького, что вполне сама могла бы написать целую книжку «Никиткиных рассказов». Но, пока Никитина мама собирается с мыслями, я расскажу вам один лишь эпизод «в тему».

…Никита с самых малых лет обнаруживал артистические способности. Настоящие способности. То есть он, конечно, декламировал (по необходимости) со стульчика стихи Агнии Барто громким и «выразительным» голосом, скакал на новогодних утренниках зайкой под елкой, но это, как вы понимаете, другое. Мальчик очень ярко и неординарно воспринимал действительность, каким-то образом свои впечатления осмысливал, а потом делился результатом с родными и близкими. Что не мог рассказать, показывал. Вот тут-то оно и проявлялось, настоящее…

Лена – очень хорошая мама и абсолютно здравомыслящая женщина. Ей никогда и в голову не приходило внушать сыну мысль о его дремлющем до поры великом таланте. Знаете, хочется, чтобы у детей была какая-то реальная профессия, в общем, подальше от искусства… Это я уже больше от себя говорю.

Но талант в землю сам не зарывается, а наоборот, растет и вылезает наружу в самых неожиданных местах. Никита свой недюжинный артистизм начал проявлять в школе, как водится, на уроках. Ну и, разумеется, не талантом трагика наделила его затейница-природа, напротив – этот паренек мог заставить хохотать не только весь класс, но и учителей! И быстро научился этим пользоваться. Обаятельный, гибкий, с живой мимикой, острым умом, он любую ситуацию – от невыученного урока до испорченного невзначай школьного инвентаря – мог обратить в свою пользу!

В школьной самодеятельности он тоже участвовал и был там звездой. Классу к седьмому Никита понял: он не может жить без искусства. И объявил родителям, что хочет переводиться в знаменитую 136-ю школу «с театральным уклоном».

В семье принято уважать детей, и к решению сына отнеслись серьезно. Стремительно надвигались летние каникулы, надо было как-то определяться с переводом. В 136-ю мало перенести документы, там нужно «показываться».

Были вычищены ботинки, выглажены брюки, расчесана буйна голова. Папа, делегированный на прослушивание в качестве сопровождающего лица, надел галстук.

Они уже готовы были пуститься в путь, но тут Лене пришло в голову спросить, в лучших театральных традициях: чем удивлять-то будешь? Никита глубоко задумался. Импровизатор до мозга костей, специального репертуара он не имел. Значит, нужно что-то выучить наизусть. Учеба не была его сильным местом никогда. Лена бросилась листать учебник по литературе.

– «Горе от ума» помнишь?

– Нет.

– Лермонтова учил? – голос матери явно давал понять, что надо ответить «да», иначе…

Начали повторять «Тучки небесные, вечные странники…» С горем (не имеющим отношения к уму…) пополам повторили еще пару бессмертных поэтических произведений. Наконец, благословленные, папа и сын уехали…

…Вернулись спустя три часа, совершенно расстроенные. Папа, войдя в дом, первым делом стянул и швырнул в угол галстук:

– Если бы я знал, на какой позор иду! – горестно воскликнул он.

– А что случилось? – спросила Лена.

Рассказывал сам герой дня.

Приемная комиссия, увидев симпатягу Никиту, очевидно, настроилась благодушно.

– Что прочитаешь, мальчик?

Никита решил, что лучше всего будет начать с классики. И объявил первым номером своей программы стихотворение Пушкина. Держался с присущей ему свободой и раскованностью. Провел расправленной пятерней по волосам, вздохнул, глядя куда-то в неведомую даль – вошел в образ:

По выражениям лиц комиссии было ясно: им нравится! Хорошо! Окрыленный Никита набрал воздуху и продолжил:

– Короче! – здесь он сделал выразительный жест – рубанул воздух ладонью, как бы прекращая возможные прения, и объявил веско: – Становился день…

Последовал дружный хохот. Закончить Никите не удалось, но до комиссии дошло: не лирический герой стоит перед ними, а бывалый комик. Отсмеявшись, один из членов комиссии спросил:

– Чем еще порадуешь?

Никита втайне мечтал, что можно ограничиться одним «стихом», но раз уж этот номер не прошел, оповестил присутствующих, что прочитает отрывок из поэмы Грибоедова «Горе от ума». И начал читать… то, что вспомнил:

– Тучки небесные, вечные странники…

Директор школы прервала декламатора:

– Никита… Ты, конечно, очень одаренный мальчик. Но будущему артисту нужно больше читать. Актеры – культурные люди. Приходи к нам через год.

В общем, в театральную школу Никита больше поступать не стал, закончил свою, а позже поступил в БГУИР: точные науки ему все же давались легче, чем гуманитарные предметы. Но он по-прежнему невероятно популярен в своей студенческой среде (особенно – у девчонок…), настоящий любимец публики – включая преподавателей и вахтеров!..

…Историй про Никиту много. Вот испрошу у вечно занятой, вечно «командировочной» Лены разрешение и напишу «Никиткины рассказы». А пока…

* * *

Я в детстве тоже была артистичной натурой. Вот только скромность и застенчивость не позволяли мне проявлять свой артистизм на людях. Тем более, я носила очки…

Но в моем богатом воображении я была и актрисой, и фигуристкой, и балериной. У нас был трехстворчатый шкаф с большим зеркалом. Вот перед этим зеркалом и разыгрывались разные сцены: то я была принцессой, то эстрадной певицей. Поставлю на проигрыватель пластинку и открываю рот перед зеркалом…

Читать я научилась рано. И рано стала чувствовать магию слова. Вернее, подозревать, что какая-то тайна, связанная с написанным на бумаге, существует. Это в математике «от перестановки мест слагаемых сумма не меняется», а со словами – наоборот. Слова можно подобрать и расставить таким образом, что будет очень смешно. Или, наоборот, грустно до слез. Можно написать так, что мне, читателю, станет страшно. Или сердце забьется от волнения и радости – за придуманных героев, за тех, кого и в природе-то нет!.. Но ведь забьется же! Вот, как это?

Стихи тоже писала… лет с восьми. Стихи – это условно, конечно. Старалась, чтобы окончания в строчках хоть примерно одинаково звучали, обильно вставляла, где надо и не надо, слово «ведь». Смысл при этом в расчет не особенно принимался. Ужасные стишата.

Уроки литературы я в школе очень любила. Хорошо писала сочинения. Но «программные» произведения чаще всего читала задолго до того, как их нужно было «проходить» в школе. Например, я почему-то в детстве до упаду хохотала над баснями Крылова. В дедовской библиотеке нашла томик и читала по доброй воле на каникулах. Особенно любила «Мартышку и очки», для меня, очкарика, и сегодня это произведение – апофеоз иронии! «Квартет» представляла в лицах и просто дохла со смеху. Такое у меня в детстве было обостренное чувство юмора.

…На каникулы меня всегда отправляли в Беларусь, где жили мои дед и бабушка с папиной стороны. У деда, полковника в отставке, была огромная библиотека: он собирал книги всю жизнь, очень любил читать. Она в целости и сохранности и сейчас: это семейная реликвия. А вот моего замечательного деда уже нет. И бабушки, в честь которой меня назвали, тоже…

В классической басне «Стрекоза и Муравей» мой взгляд зацепился за строчку «Лето красное пропела…». Я повторила ее про себя раз, два, три, на разные лады… И поняла, что это – стихотворная схема моих каникул: «Лето! Красное! Пропела!» Не потому, что я – легкомысленная бездельница или очень уж люблю петь, а потому, что деревня, в которой жили мои родные, называется Красное. Я бывала там каждое лето. И радости от каникул всегда было столько, что иначе и сказать было нельзя: «ПРОПЕЛА!»

* * *

Я и сейчас часто езжу в Красное. Это совсем близко от Молодечно, да и от Минска относительно недалеко, если ехать на электричке. Станция Уша.

Военный городок, в котором от деда осталась квартира в старом-престаром, 1936 года постройки, «ДОСе» (доме офицерских семей), находится почти посередине деревни. В глубине от широкой дороги, разделяющей деревню надвое. Если ехать на Молодечно, справа можно заметить въезд с остатками металлических ворот, когда-то украшенных красными звездами. Раньше там располагался контрольно-пропускной пункт, и надо было сказать, к кому идешь. Постовой звонил по телефону и если получал разрешение – пропускал приезжих.

…Эх, если бы прямо за этими воротами начиналось мое детство! Пройдешь КПП и – вот оно, лето детства: запах нагретой хвои, теплого песка, яблок…

Если бы я бывала в Красном реже, эту магию возвращения можно было бы сохранить. Но я слишком часто бываю здесь. Раньше – ездила к деду и бабушке, потом – только к деду, а теперь, вот уже десять лет, приезжаю как на дачу – в любое время года, на выходные, в отпуск, на Радуницу… В наш опустевший, но не утративший своей живой прелести и теплоты дом.

Я все делаю для того, чтобы он был живым. Мы все это делаем – я, мой отец, тетя…

Во-первых, ощущение домашнего тепла сохраняют… толстенные стены и батареи! Это – в буквальном смысле: строить до войны умели! Холодно здесь не бывает ни зимой, ни летом. Во-вторых, впечатление живого пространства создают книги. Книги, вообще, особая субстанция. Почему-то не могу сказать о них – вещи, хотя и у вещей бывает интереснейшая биография…

Все книги дедовской библиотеки оказались в многочисленных застекленных шкафах и на полках не случайно, а собирались планомерно, в течение долгих, долгих лет. На титульной странице каждой – дата и место, где была приобретена книга, две-три строчки, написанные острым, каким-то готическим почерком деда.

…Возьму наугад. Вот, например, эта, тоненькая: «г. Бельцы, 24.09.91». Значит, дед был в гостях у моей тети Альбины, в Молдавии, в городе Бельцы, где и приобрел болгарский детектив «Двойная игра» Александра Карасимеонова. Скоротал за чтением вечерок-другой – не Бог весть, какой шедевр – и книжечка осела на полке…

В библиотеке деда множество раритетов. Первое советское издание всего Пушкина, например. Рядом – классики и современники. Попадаются какие-то полузабытые имена: дед любил поэтов Багрицкого и Сосюру. Знаю, где-то во втором ряду стеллажа стоит полное собрание сочинений И. В. Сталина. Как дед стал его обладателем? Теперь уже не спросишь.

Дед читал детективы, приключения, фантастику, поэзию, собирал сказки народов мира, обожал биографические книги (вся «ЖЗЛ» у него есть!), историческую литературу. Книги, изданные в легендарном «Детгизе» – богато иллюстрированные, в солидных обложках. Академические издания, многотомные сочинения Майн Рида, Вальтера Скотта, Артура Конан Дойла, Виктора Гюго… Все это была такая особая, культурная дань его бедной юности, когда читать хотелось, а читать было нечего.

Став постарше, я позволяла себе посмеиваться над дедом, которого часто можно было «застукать» с томиком Луи Буссенара или Рафаэля Сабатини. Дед любил почитать про пиратов, ковбоев и прочих рыцарей с большой дороги…

* * *

Я так люблю это место!

Два портрета – молодой бабушки на фоне заиндевевших веток, в голубой шапочке, с голубой же муфтой в руках, и деда, в профиль, в капитанских погонах, с дымящейся сигаретой, зажатой в пальцах, – раньше стояли в кладовке. А теперь украшают стену над двумя главными книжными шкафами. «Смотрят» друг на друга… Их когда-то написал художник-самоучка, дедов ординарец. Бабушка Юля почему-то не любила их доставать из «запасника». Может, потому, что хорошенькая рыжеволосая и синеглазая девушка осталась только на портрете, а ее место в жизни заняла невысокая подвижная полненькая старушка с повышенным артериальным давлением.

Бабушка, сколько помню ее, очень за собой следила, прекрасно одевалась, потому что шить, вышивать, вязать и скорняжничать умела сама. И все же ей всегда можно было дать ее возраст. Нелегкую жизнь прожила: много работала, вырастила троих детей, в конце войны перенесла острую дистрофию, из которой выкарабкаться помог только младший сын, «дитя Победы». На память о том времени сохранилась уникальная фотография на пропуск. На ней молоденькую дистрофичную бабушку кто-то сзади держит за волосы, за простыней, на фоне которой снимали офицерских жен: чтобы голова не свешивалась от слабости на грудь… Но, в награду или авансом, за пережитые трудности судьба подарила ей такого мужа, о котором только можно было мечтать.

Они прожили душа в душу всю свою долгую жизнь. Темпераментная, импульсивная, скорая на расправу бабушка командовала в доме, но – до определенной границы. Которую не переходила никогда. Потому что – я свято в это верю – очень любила и уважала мужа. Хотя и обзывалась порой по-черному: «Пьяница! Старый ведьмак!»

Мой хороший дед! Мой замечательный дед! Я уверена, что во мне говорит не только обычная детская любовь. Никаким пьяницей он не был. Да, любил выпить рюмку водки за обедом и при этом очень вкусно ее закусить. А как он управлялся со столовыми приборами! Так изящно есть научился сам: пажеский корпус, понятное дело, не заканчивал…

Еще любил зайти в «Ветерок» после бани или с пенсии да и выпить холодненького пивка с мужиками. Постоять возле круглого столика на высокой ноге, угоститься разливным…

Дожидался сыновей и уж с ними, бывало, отрывался. Так, чтобы подискутировать с огоньком, обсудить сложную международную политическую обстановку, заклеймить врагов советской власти. Советская власть дала ему все. Дед был убежденный и последовательный советский человек.

* * *

Он был умный, добрый, очень справедливый. Я могла бы доверить ему какую угодно тайну, да и доверяла. Знала: он никогда меня не выдаст, никому, ни при каких обстоятельствах. Не будет подтрунивать, поднимать на смех. Если надо – поможет, прикроет, выгородит, в конце концов!

Дед прекрасно чувствовал детскую душу: своих троих воспитал. Он и поддерживал меня, и направлял, но ни тебе дидактики, ни каких занудных поучений. Сколько потрясающих историй я узнала от него… Зачитывал мне какие-то отрывки из книг, после чего я спешила вырвать у него эту книгу и читать ее от начала до конца… Вспоминал свою боевую молодость, пускался в рассказы о том, что услышал когда-то от своего деда. И делал это так, что я заслушивалась, могла ходить за ним часами и только дергать: «А дальше что было?»

Наша красненская квартира кажется большой, но у нее странная планировка: в кухне установлена также и ванна, одна комната проходная (она считалась столовой), вторая – в общем, зал. По периметру – четыре книжных шкафа, один платяной и сервант. Посреди комнаты – пианино: и бабушка хорошо играла, и тетя, в прошлом – оперная певица.

Пианино делит комнату на две части: за «спиной» у инструмента – две сдвинутые большущие, старинные металлические кровати с шариками. На которых, впрочем, установлены новомодные ортопедические матрасы. Сколько себя помню, на каникулах мы спали на этом безразмерном ложе втроем: с одной стороны – бабушка, посередине – я, с другого бока – дед.

Уляжемся, бывало, и я начинаю канючить, чтобы оттянуть время сна: «Расскажи что-нибудь…» И дед начинал специальный колыбельный рассказ, в котором главным было не повествование, а тягучий рефрен: «Сорок дней, сорок ночей…» Да, надо было крепко повзрослеть, чтобы понять: заунывные «сорок дней и т. д.» были призваны усыпить меня до того, как дед придумает, чем закончить историю.

Но тут он жестоко ошибался! И первым, под свой «припев», сам начинал посвистывать носом. А вот я не дремала, ни в прямом, ни в переносном смысле: «Дед! Просыпайся! Дальше что?…»

В доме есть подвал и чердак – два места, куда в детстве мне разрешалось ходить только с кем-то из взрослых. Ах, какой яблочный дух стоял в подвале! И винный: дед держал там бутыль со своей настойкой, которую почему-то называл странным словом «чемергес»…

Мистифицировал меня постоянно! Например, сумел убедить девчонку, что в нашем старом доме водится привидение. Но не скучный средневековый призрак в балахоне, а польский офицер, застрелившийся когда-то на чердаке от неразделенной любви. И ведь слышались иногда шаги на чердаке, честное слово, слышались! Дед красноречиво поднимал указательный палец, чтобы я прислушалась, и заговорщицки предлагал: «Пошли! Проверим!» Ага, конечно!..

…Мне бы согласиться, поддаться на провокацию хоть раз! Тут-то бы дедовские страшилки и лопнули, как мыльный пузырь: наверняка это какая-то соседка развешивала на чердаке белье. Летом крыша так нагревалась за день, что ночью высыхали хоть простыни, хоть толстые одеяла.

Но какой же ребенок пойдет на темный чердак ловить привидение, хоть бы и с дедом…

* * *

Подружки у меня в Красном тоже были, но самая лучшая, самая любимая, самая-самая – Танечка Конькова, внучка соседей Суховых.

Мы расставались с ней на целый год, а когда встречались снова – как будто и не было разлуки! Скорей все рассказать, скорей куда-то бежать…

Очень непохожие внешне – кареглазая, с темными толстыми косичками Таня и беленькая я, – мы всегда придумывали игры, которые были интересны только нам. Рядом с нами росли и внучка соседей Базановых, и девочки из «новых» домов, и «лоботряс и губошлеп» Вовка Васильев, и самый красивый мальчик городка Мишка Спас… Но мы все равно крепенько держались друг за друга, всегда особняком.

Часто уединялись, убегали в огород Суховых, где была просто сказочная красота! Он находился очень близко к границам базы, на которой служили наши деды. Там сохранились деревья, которые Суховы пожалели вырубать – несколько ив, кусты. Бабушка Тани посадила смородину и крыжовник, и получилось отгороженное от всех остальных участков деревьями и кустарниками пространство. А мы, с нашей фантазией, чувствовали себя отрезанными от всего мира, от всех этих Вовок, Мишек… Но самое красивое, что было у Суховых на огороде, – два бассейна! То есть, конечно, это были не бассейны: просто в сохранившихся от каких-то разрушенных построек фундаментах естественным образом накапливалась вода. И над водой свисали ветви ивы…

Мы «разыгрывались» там так, что забывали про все. Пока до нас дойдут ее или моя бабушка, пока погонят обедать… У нас даже был свой секретный язык. Его придумала Таня: надо просто было добавлять к каждому слогу одну, определенную, согласную букву и ту же гласную, что в слоге. Непонятно? Да нет, очень даже просто! Например: «Юсюляся хосоросошасаяся десевосочкаса». Ага!.. Вот никто и не разбирал эту тарабарщину, а всего-то – «Юля – хорошая девочка».

Однажды мой вечно увлекающийся чем-то папа снял нас на кинокамеру: у него была эта дорогущая по тем временам «игрушка», снимающая на 8-миллиметровую пленку. Звук она не записывала, только изображение. Почему-то мы с Таней категорически не хотели сниматься: отворачивались от оператора, взявшись за руки, уходили в сторону. Глупые маленькие девчонки, разве мы думали, что когда-нибудь этот день, этот сад, это детство станут светлым воспоминанием… Нам было некогда! «Неповторимо» – да мы такого слова не знали!..

«Восьмимиллиметровку» можно посмотреть только на стареньком проекторе. Каким-то чудом он еще вполне дееспособен, и папа переснял всю нашу семейную «хронику» на видеокамеру. Под треск кинопроектора наша далекая жизнь как-то особенно трогательно выглядит: две хорошенькие сердитые девочки важно и надменно покидают беседку, демонстративно отворачиваются от объектива и, наконец, уходят в сад… Папе, видно, тоже надоело нас уговаривать, и больше фильмов, где мы вдвоем с Таней, нет.

* * *

Самое любимое приключение детства – пойти с дедом на базу проверять караул.

…Дед отдал армии пятьдесят лет своей жизни и очень этим гордился. Любил сравниться с графом Игнатьевым, написавшим когда-то книгу «Пятьдесят лет в строю»…

Караулы надо было проверять глубоким вечером.

«Не струсишь?» – «Нет!» – «А если волки?» – «Ну и что!» – «А разбойники?» – «Ха-ха-ха!..»

Дед облачался в офицерскую плащ-палатку, я хваталась за его локоть и мы уходили в лес, окружавший наш военный городок с трех сторон. Там, почти сразу, начинался длинный забор, окружавший базу.

Мы шли вдоль забора по протоптанной тропинке, лес шуршал, трещал сучками, и дед обязательно что-то рассказывал. Что-то, хорошо подходящее к кромешной тьме, лесным шорохам и нашей ответственной миссии.

Мой дед тоже был большим артистом! Какие паузы он делал, как играл интонацией, как выделял особые моменты… Иногда, для пущего эффекта, он останавливался и, зорко вглядываясь в тьму, произносил: «Тихо! Что это?» И громче: «Эй! Кто там? Выходи!..» Я тряслась рядом от неизвестности и восторга. Р-раз: дед направил дальнобойный фонарь, вынутый из кармана… «Ничего! Идем дальше…» И будто подвиг совершили!

Обратно идти было куда веселей. Я преодолела большое расстояние, я не струсила, я – молодец! Дед шагает широко, а легонькая я, вцепившаяся в его локоть под плащ-палаткой, едва ли не лечу рядом, подобно вымпелу.

И вот уже видны ярко освещенные окна нашего ДОСа. Вот наш сад, и палисадник, и две беседки, напротив каждого из двух подъездов. Сильно пахнет ночной фиалкой…

Издалека дед начинает свистеть условным свистом: «Фью-фью, фью-фью, фью-фью…» Никогда не умела свистеть!

В ответ из окна раздается отклик – это отзывается мой молодой папа, а может – дядя. Бабушка суеверной не была, а свист был ритуалом… Какое счастье: мы вернулись домой, а там светло, там не спят, ждут нас, смельчаков! Одно из лучших воспоминаний детства: этот дом, эти освещенные окна. Все живы, все молоды, все любят друг друга. Лето, теплая ночь, завтра будет солнечный день…

…Когда бы мы ни приезжали в Красное, мой папа тоже свистел с улицы, а из дома слышался отзыв деда. Свист всегда был молодцеватым, даже когда дед уже передвигался с трудом на своих кривых кавалерийских ногах. Свист ведь не голос, возраста не выдает…

* * *

Конечно, все здесь изменилось. Половина сада, посаженного когда-то дедом, ушла под фасад двухэтажного дома, смотрящего в «глаза» нашему старичку.

Давно снесены две беседки, так украшавшие наш двор.

А вот палисадник остался, летом он почти так же хорош, как при жизни моей бабушки: садовые ромашки, ноготки, любимая в нашем дворе маттиола…

И, конечно, не так уж много осталось в этом месте людей, которые помнят меня девочкой.

Тетя Оля, живущая напротив. В молодости она была красивая, как «пани Тереза» из «Кабачка 13 стульев». Дед служил с ее мужем, Романом Антоновичем.

Сын тети Оли Витя тоже помнил меня, у нас с ним небольшая разница в возрасте, лет семь. Но он умер в прошлом декабре. Витя спился, а пить начал по причине… золотых рук. В деревне (наш городок – тоже в своем роде деревня…) принято расплачиваться за любую помощь, за работу бутылкой. А Витя умел делать все – хоть евроремонт «под ключ», хоть трактор починить, хоть DVD-плеер.

Витя был разный: в пьяном виде бывал просто отвратительным. Но никогда не был злобным, подлым, агрессивным. Так, покричать что-нибудь да свалиться спать – вот и весь дебош.

Он умер трезвый, на «объекте» – работал по найму на строительстве коттеджа у одного состоятельного человека. И работал очень хорошо. Просто стало плохо с сердцем. Полежал немного и умер.

Владелец недостроенного коттеджа сделал все, что мог, для семьи. Помог с похоронами, заказал и оплатил памятник. Так Витя обрел заслуженный покой. Конец его жизни оказался таким же достойным, какой могла бы стать вся жизнь, если бы не горькая его привычка.

Когда я узнала о его смерти, то плакала так горько, что сама от себя не ожидала.

Учительница Евгения Федоровна, у которой я даже не много поучилась: по семейным обстоятельствам во втором классе я осталась в Красном на целый сентябрь. Моей маме сделали операцию, и она долго лежала в больнице. Потом папа приехал за мной. Я успела немножко выучить белорусский язык и песню «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой…»

Вот и все, кто остались.

* * *

Лучшая подруга детства Танечка Конькова тоже умерла.

…Но я еще при жизни поблагодарила ее за то, что она родила и вырастила мне подружку! Вот такой необыкновенный подарок судьбы, светлый привет от нашего общего детства: ее дочь Наташа теперь живет в Красном, в соседнем от нас подъезде, и мой сын старше ее Федьки всего лишь на год…

Мальчишки дружат.

* * *

 

Лучшая подруга

У меня не так уж много близких подруг: чтобы их пересчитать, хватит пальцев на одной руке. Раньше их было немного больше, но время, по разным причинам, скорректировало и без того недлинный список. Не хочу эпитетов: ни жестокое, ни быстротечное, просто – время. Как его ни обзывай, оно бесстрастно и беспристрастно. Течет само по себе, а уж наша забота – успевать за ним или от него отставать. Или – совсем исчезать.

С тех пор, как в ходу мобильники, нет особой нужды в телефонных книжках: карта памяти сама сохраняет номера абонентов. А в эпоху стационарных аппаратов связи и телефонных будок на улицах городов мне всегда было очень грустно заново переписывать телефоны из записных книжек, которые заканчивались. Кто-то из знакомых переходил в новые блокноты, кто-то – нет. Но несколько женских имен (…не всегда фамилий, фамилии-то как раз менялись, кое у кого и не по разу!) повторялись и повторялись на разделенных по алфавиту страницах – Марина, Светлана, Лариса, Алена, Татьяна…

Несмотря на свою коммуникабельную профессию и обилие знакомств, я много лет стараюсь оставаться в едином дружеском кругу. И, конечно, у меня есть лучшая подруга.

Мы дружим с ней с детского сада. В яслях дети не дружат, просто играют в одном месте, а вот в младшей детсадовской группе все уже точно знали: Юля и Марина – подружки. Смешные, непохожие: круглолицая, невысокая, крепенькая, с задорными ямочками на румяных щечках Маринка и худенькая, длинненькая, с печальным личиком я. Может, из-за непохожести мы и подружились: мне очень нравилась полненькая «булочка» Маринка, а ей всегда хотелось хоть чуть-чуть подрасти. Ну вот, так и тянулись друг за другом.

Мы – астрологические близнецы, родились с разницей в несколько часов, 1 и 2 мая одного далекого года. И, наверное, поэтому в наших судьбах произошли некоторые одинаковые события жизни, только с некоторой разбежкой во времени. Как родились с небольшим «интервалом», так и живем.

…Уж как нас жизнь ни разлучала, уж как ни разбрасывала по разным адресам: отцы были кадровыми военными, а переброски на новое место службы для детей военных – дело привычное… Но мы цеплялись друг за друга, находились и снова восстанавливали связь. Писали письма, изредка встречались и, несмотря ни на что, сохранили детскую дружбу до сих пор.

В прошлом году отмечали… столетие со дня рождения: просто объединили юбилеи. Что такое – несколько часов разницы по сравнению с круглой датой? С вечностью, можно сказать!..

* * *

Вот не были мы похожи, а нам так хотелось!

Однажды я привезла с каникул, от бабушки из Беларуси, подарок – красивое и модное красное демисезонное пальто. Каково же было мое изумление, когда Маринка похвасталась такой же яркой обновкой, тоже красным осенним пальто! Похож был силуэт – приталенный, с широким поясом, похожа буклированная ткань… Чего там удивляться: не сильно фантазийная мода советского легпрома предлагала примерно одинаковые модели для девочек-подростков. И не важно, где было сшито пальто – в Ленинграде или столице БССР. А вкусы у нас совпадали, вот мы и выбрали почти одинаковую одежку.

Маринке мама-рукодельница еще и сшила озорную серую кепку с большим козырьком а-ля Гаврош: очень получилось стильно. Значит, и мне нужна такая кепка, и моя мама вооружилась спицами… Такую же шестиклинку с козырьком мама связала из модной в то время пряжи «дарница», срочно куплен ной у спекулянток на городском рынке. Ансамбль завершали черные брюки-клеш, сшитые на заказ нашей классной руководительницей Эммой Павловной.

И снова нечему удивляться: в маленьком военном городке отношения были простые. Да, Эмма Павловна была нашей классной, и ее сын Алеша учился с нами в одном классе. Но «обшивала» она всех желающих: ведь ателье в городке, на много километров окруженном тайгой, не было, а быть модными хотелось всем, особенно нам, девчонкам-подросткам.

…Удивляюсь теперь: почему над нами никто не смеялся? Наверняка со стороны мы выглядели довольно комично. Но нам только говорили: «Вы – как сестры».

Тогда, в детстве, нам нравилось, что так считают. Став взрослыми, мы обе убедились: чтобы быть родными, вовсе не нужно быть сестрами. Ох, какие страсти порой раздирают сестер, какая ревность, какая разноцветная зависть… И никуда не деться от сестры-соперницы – родная кровь. А мы – как нашли друг друга на ясельном ковре, так и держались рядом. Не потому, что связаны кровными узами, а потому, что близкие души. Так лучше!

* * *

С первого класса сидели мы за разными партами. Или, как тогда говорили, «на разных партах». Потому что парты в наше время были цельные: особая такая деревянная конструкция, сложно соединяющая скамейку с наклонной столешницей. Крышка парты откидывалась, в открывающуюся нишу можно было положить портфель. Когда стали постарше – постороннюю книжку. Да-да, дети тогда были читающие и рискованно позволяли себе полистать на уроке что-нибудь интересненькое. Жюль Верна или Льва Кассиля.

Нас с Маринкой рассаживали по разным углам принципиально. Иначе мы болтали бы без умолку.

В шестом классе меня посадили с деревенским мальчиком Юркой Малюковым (в школу ходили дети из соседней с нашим городком деревни Бобровка), Маринку – с Сережкой Чепуштановым. Оба мальца были нам, прямо скажем, не ровня: Юрка – просто шалопай, Сережка – старательный и добродушный троечник. Ни тебе влюбиться, ни поговорить.

Влюблялись, традиционно, в старшеклассников. В знаменосца пионерской дружины Женьку Машкина. В синеглазого двоечника Игоря Пахомова по прозвищу Пахомяк. Ну и, как водится, все это – безответно.

Оставалось – учиться.

Учились, надо заметить, по-разному. Маринка – прирожденная и к тому же потомственная отличница. Учеба давалась ей легко – что математика, что русский, что география.

Я отличницей не была никогда. Правда, с русским языком была на «ты»: всегда очень много читала, а это сильно отражается на грамотности. У меня было благоприобретенное чувство языка, а вот правил я, как правило, не знала.

Справлялась с историей, опять же, по причине начитанности.

Несмотря на то, что очень стеснялась носить очки, вполне способна была отыскать нужную страну на глобусе и город на карте.

С математикой дело обстояло похуже. А перед математичкой Светланой Алексеевной я просто терялась. Не потому, что была она строга. Проблема была в том, что у нее сильно косил один глаз. Мало того, что я со скрежетом осваивала математическую науку, так еще и вечно, как загипнотизированная, устремляла свой взгляд туда, куда был обращен один из ее независимых (друг от друга) зрачков. И всегда ошибалась! Со стороны это выглядело так: девица-подросток с отсутствующим видом смотрит, Бог ее знает, куда, только не на доску с примерами. Ну, и о какой успеваемости может идти речь?!

Но в нашей школе, где в каждом классе училось по десять-двенадцать человек, просто нереально было плохо учиться. Спрашивали практически каждый день! Наши «тройки», как впоследствии выяснилось, вполне приравнивались к городским пятеркам. Потому что учителя, которые одновременно были нашими соседками по лестничной площадке, женами отцовских сослуживцев, подругами матерей и тоже мамами всех знакомых детей, спуску нам, однако, не давали.

…За что отдельное им, хоть и довольно запоздалое, «спасибо»!

* * *

Очень многие женщины в городке не работали. Офицерским женам с трудоустройством непросто во все времена и во всех родах войск, а уж «ракетчицам»… Городки маленькие, объектов хозяйствования – раз, два и обчелся. Штат средней школы укомплектован на сто процентов, в офицерском клубе все вакансии заняты, та же картина в магазине, аптеке, медпункте, столовой…

Моя мама, юрист, ездила на работу в город: сорок минут на автобусе туда, сорок – обратно. Маринкина мама, полиграфист, сидела дома, воспитывала дочь и ее младшего братишку. И так же поступали многие офицерские жены – сидели дома, а дипломы об образовании хранили до лучших времен.

Кому первой, моей маме или Маринкиной, пришло в голову дополнительно обучать нас с подругой английскому языку? Неведомо.

Но вскоре нас поставили перед фактом: Ирина Анисимовна, молоденькая москвичка, связавшая свою судьбу с человеком в погонах, будет давать нам частные уроки английского языка. Два раза в неделю мы с Мариной должны будем ходить к ней домой, в 54-й дом, и учиться. Как будто нам мало было школьных уроков.

… Нет, ничего случайного в жизни не бывает. Уроки английского стали для нас еще и уроками психологии, и уроками хороших манер. Она была очень интеллигентная, с негромким голосом, сдержанными жестами. До того, как выйти замуж за военного и попасть в наш закрытый гарнизон, Ирина закончила МГИМО. Любовь стала непреодолимым препятствием в ее возможной карьере: ведь муж служил в ракетных войсках. Однако она сделала свой выбор.

«Москва» тогда звучала для меня куда волшебнее, чем «МГИМО». Москва… Столица нашей необъятной Родины, Союза Советских Социалистических Республик! И вот оттуда – сюда, в тайгу. Ирина Анисимовна казалась нам с Маринкой почти декабристкой…

Ирина Анисимовна учила нас по своим книжкам, привезенным из Москвы. Они как-то особенно пахли, вкусно-вкусно, плотной бумагой, цветными иллюстрациями. «Why do you cry, Willy, why do you cry?» – старательно повторяли мы за нашей учительницей. И, несмотря на то, что стихотворение про плаксу-Вилли изучали и в школе, здесь оно звучало по-особому. Мы чувствовали свою избранность, исключительность.

Относительно психологии. Ирина Анисимовна у себя «в классе» не выделяла ни одну из нас, но обеим нашим мамам докладывала об успехах и неуспехах дочерей. «У Юли хороший музыкальный слух, она замечательно интонирует, но не хочет учиться, ленится. Домашние задания готовит, судя по всему, прямо перед уроком. А Марина усидчивая, старательная, но над произношением надо работать и работать».

Уроки были платные. Мамы, выслушав милую Ирину Анисимовну, вопреки психологии и педагогике нас ругали – и ленивую меня, и старательную Маринку.

Вскоре мужа нашей учительницы направили на учебу в Академию. Прощаясь, Ирина подарила нам по маленькому словарику: мне достался бордовый русско-английский, Маринке – синий англо-русский. Нам хотелось поменяться, но на титульном листе учительница сделала именные дарственные надписи.

… Вот бы она, наверное, удивилась, узнав, что Марина на сегодняшний день знает четыре иностранных языка. И все они: английский, немецкий, французский и венгерский – в свое время пригодились ей в профессиональной деятельности.

А я, со своим музыкальным слухом и законченным университетом, не могу сказать, что знаю английский хотя бы «со словарем». Тем самым, русско-английским, подаренным ею…

* * *

Спросите у себя: почему вам дороги родные люди? Скорее всего, чтобы выразить свои чувства, вам понадобится одна-единственная фраза: «Я их люблю». Вот и все.

Но она ведь ничего не объясняет, правда? «Рацио» и «эмоцио» – это две большие разницы, как давно говорят уже не только в Одессе. И если постараться что-то – хотя бы для себя! – сформулировать… Ну, тогда получится подобрать для выражения своих самых чистых, самых искренних чувств еще две-три банальные, затертые фразы. Чтобы тут же, застеснявшись, их поскорее забыть.

… Все действительно просто: родные люди – это те, с которыми ты чувствуешь связь, даже если их нет рядом.

Попытавшись как-то, с помощью всеведущего яндекса, расшифровать личный номер в своем паспорте, с веселым удивлением обнаружила, что цифра 4 в его начале обозначает, что я – женщина, рожденная в прошлом веке. Да, так и есть, родилась я давно, но… чтобы НАСТОЛЬКО давно?! М-да.

К чему я это? В общем, у нас, в прошлом веке, было принято писать друг другу письма.

После того, как моего папу перевели на новое место службы, мне оставалось только писать своей подруге Маринке письма. Она отвечала. Какая, кстати, была радость обнаружить в почтовом ящике конверт с ее тонким, чуть растянутым по строчкам почерком: так дети иногда рисуют морские волны. Это была гораздо большая радость, чем нынешние приходящие по электронке послания, даже украшенные всевозможными смайликами.

Может, с тех самых, давних пор у меня и появилась привычка поверять свои мысли бумаге, в надежде, что их прочитают и поймут? Маринка меня всегда понимала.

Я сменила за свою школьную юность три школы и нигде не стремилась скорее обзавестись друзьями: у меня ведь была моя лучшая подруга. Не исключено, что именно это позволяло мне сохранять независимость. Не внешнюю, а ту, что внутри. Она всегда со мной.

* * *

…Вот так и жили-были две девчонки, росли, взрослели, набирались опыта… Иногда, можно сказать, даже проводили опыты над собой. Имею в виду заведомые, предсказуемые ошибки юности, избежать которых не удается почти никому. Ну и что? Хуже мы от этого не стали.

Детство закончилось для нас обеих, когда мы, отделенные друг от друга большими расстояниями, сделали первые попытки поступить в институт. Маринка поступала в педагогический на факультет иностранных языков. Ее вуз располагался в небольшом городе, ближайшем к месту службы отца.

Я, под влиянием мамы-юриста, отнесла документы на юрфак Белорусского государственного университета: демобилизовавшись, мы уже жили в Минске.

Это называется «энергия заблуждения». В общем, я провалилась. Маринка, разумеется, нет. Не буду умалять достоинства Нижне-Тагильского педагогического института: это был филиал славного Свердловского «педа». Сюда тоже поступали далеко не все. Марине очень пригодились и ее сформировавшаяся за десять лет в школе привычка хорошо учиться, и уроки английского Ирины Анисимовны, которая старательно вырабатывала у нас аристократическое «оксфордское» произношение.

Она не успела доучиться в НТГПИ до четвертого курса: из армии демобилизовался и ее отец. Семья переехала в Ленин град. Вот тут-то и начались испытания!

Марина переводом поступила в Ленинградский институт иностранных языков. Юную «провинциалку» однокурсницы встретили высокомерно: в самом деле, что это такое – «Нижне-Тагильский пед»? И вообще – Нижний Тагил?… Что, и Верхний еще есть?… Гордая Маринка поднимала брови и опускала глаза, даже на словах не предавая места, где прошли наши детство и юность. Не уточняя, что и мама, и папа – коренные «питерцы», и у нее самой в паспорте местом рождения значится город Ленинград.

И блистала на семинарах своим чистым «оксфордским» английским, которому в таежном военном городке ее обучила совсем не заносчивая москвичка с невостребованным дипломом МГИМО… На занятиях студентам иняза в качестве учебного пособия демонстрировали видеозаписи с тронными речами английской королевы. Так вот: моя подруга говорила с венценосной Елизаветой на одном «диалекте»! И это не могло остаться незамеченным!.. А вот подруг, конечно, не добавило.

Нас снова выручала наша верная дружба. Я была с ней незримо, как ангел за спиной: всей душой поддерживала мою подругу, заменяя письмами и звонками тех, кто мог бы, но не хотел принять ее в свой круг.

…Все, конечно, образовалось в конце концов. Блокада была снята, рафинированные ленинградки Маринку «приняли», подруги появились. Но лучшей среди них не нашлось.

* * *

Когда-то в кинотеатрах перед фильмом показывали «журнал». Это мог быть, если повезет, выпуск «Фитиля», но чаще, почему-то, демонстрировали «Новости спорта». Вот в «Новостях спорта» между сюжетами была такая перебивка: изображение как бы проматывалось на скорости и на экране мелькало стремительное перемещение картинки со смазанными очертаниями. Как будто крутанулась карусель и все слилось в один пестрый мазок: киножурнал «Новости спорта» был черно-белым.

Так и некоторые периоды в жизни в памяти остаются как стремительная «перемотка», только не черно-белая, а яркая, цветная.

…Студенческая жизнь закончилась. Какой беззаботной, оказывается, она была!.. А взрослая…

Нет, она не застала врасплох, а подхватила и понесла, набирая обороты, нас обеих. Мы стали редко видеться. Марина делала успешную карьеру, получила еще одно, экономическое, образование, ее взяли на работу в авторитетную международную консалтинговую компанию.

Я тоже занималась любимым делом – работала в газете, затем – в журнале, пробовала писать для кино. И, конечно, мы продолжали писать друг другу письма, все чаще – не от руки, а на компьютере.

У взрослой, такой суматошной и озабоченной, жизни все же обнаружились кое-какие явные преимущества перед скромной юностью: финансовая самостоятельность, например. А это значит, что теперь можно ездить друг к другу в гости, не спрашивая у родителей разрешения!.. Особенно, если есть повод.

А поводы всегда находились! Сначала мы, с небольшим интервалом, вышли замуж. Наши избранники носили одинаковое имя – Сергей. Вскоре у Марины родилась дочь Александра, и подруга с головой окунулась в материнство. Еще одним, неизменным поводом увидеться оставался наш общий день рождения, всегда так удачно выпадавший на майские праздники, на большие выходные.

…Позже были, разумеется, и худшие поводы. Развод, например. Сначала – ее, потом – мой. Ничего, пережили. Жизнь продолжается, дети растут. И с лучшими подругами, как с детьми, слава Богу, не разводятся!..

* * *

Мы ездим друг к другу до сих пор.

Правда, я так и не полюбила Ленинград, давно уже ставший Санкт-Петербургом. Стыдно признаться, но мне всегда жаль было тратить время на экскурсии. Да, да, да, я ни разу не была в Эрмитаже!

А недавно подруга сказала мне, что, пожалуй, купит себе тур по Беларуси: она тоже никогда толком не видела даже Минска, не говоря уже о Мирском замке, Брестской крепости и других наших достопримечательностях.

Ну, не до экскурсий, не до туров… Столько всего нужно всегда обсудить! Нам и сейчас не хватает времени на все животрепещущие темы, приходится наверстывать по телефону.

* * *

На наше сорокалетие я сделала нам обеим подарок под нахальным девизом: «Не каждому дано так щедро жить – друзьям на память сериал дарить!» Он называется «Подружка Осень», в его сюжете – частички нашей биографии, а главная героиня – спасибо питерскому продюсеру! – похожа на юную Маринку.

В общем, все же неплохо, что в свое время я не поступила на юрфак. Зато вместе с профессией я получила возможность писать о тех, кого я знаю, помню и люблю. Вот и пишу. Помню. И люблю!..

 

Два дождя, две радуги

Плохая погода – это последнее, что может испортить мне настроение.

Никогда не раздражаюсь из-за климатических условий. И удивляюсь, когда кто-то начинает всерьез хандрить оттого, что темное время суток становится все длиннее, день ото дня, и холодает, и моросит, и хлюпает под ногами. Наверное, свойство характера: всякие мелкие и крупные житейские трудности воспринимаю как… тренировку, что ли? «Ну, и как мы это преодолеем?…» Все это бессознательно, конечно, инстинктивно. Невербально, скажем так. Просто выйдешь из дома, вдохнешь полной грудью – ах, холодно! Ну, вперед!..

Дождь вообще люблю: запах прибитой дождем пыли, мокрого асфальта – один из отчетливых запахов городского детства. Запах мокрой хвои, промытой листвы, песка – тоже из детства: так в дождь пахло на летних каникулах.

В юности, моей милой, вечно влюбленной (и вечно безответно) юности у дождя был не только запах, но и мотив: «Я вас люблю, мои дожди, мои холодные, осенние… За то, что вы во мне посеяли, спасибо вам, мои дожди…» Кто это пел? Не знаю, но эту песню я часто слышала из отцовского магнитофона, и она очень хорошо ложилась на мой элегический душевный настрой. И не важно, осень была на дворе или весна.

…Жаль, что не помню всех слов из этой старой песни…

Повзрослела, и моя вечная любовь к дождю приобрела дополнительный, практический оттенок: ранней осенью дождь обещает грибной урожай, а летом заменяет полив огорода.

Один такой дождь случился в день, который мне помнится как один из самых счастливых в моей жизни. Казалось бы, ничего особенного или знаменательного, кроме дождя, в тот день не произошло… А вот вспоминаю – и так тепло на душе, так ясно!..

* * *

Ясно было с раннего утра. То есть так ясно, что ничего, кроме палящего зноя, днем ждать не приходилось.

Была суббота. И не важно, что суббота в нашей стране – законный выходной, а у иудеев, например, вообще священный день. Мы не иудеи, и в субботу ни свет ни заря должны ехать на огород к свекрови. И вот это, как раз, святое.

Как говорится, «что летом ногой толк, то зимой рукой хвать». Битва за урожай.

…И урожай-то, не Бог весть, какой! И если сложить стоимость затраченного бензина с количеством приложенной мышечной энергии, вычесть из жизни отличный летний выходной, разделить результат на общий вес полученной сельскохозяйственной продукции, а потом сравнить все это дело с актуальными сезонными ценами на Комаровке, то… можно прослезиться. Но!.. У свекрови другое мнение на этот счет: иметь огород и не возделывать его – еще большая глупость, чем все вышеперечисленное.

Ладно. Итак, мы собираемся и едем. Мы – это муж, собака и я. Сначала едем за свекром и свекровью в Чижовку. Благо, бабушкина деревня Королищевичи, в которой располагаются семейные угодья, совсем близко от кольцевой: на всю дорогу уходит чуть больше часа.

Как мы вмещаемся в нашу «пятерочку»? Просто: впереди муж с отцом, сзади «дамы», включая нашу собаку-девочку.

У всех сидящих этим ранним утром в транспортном средстве очень разные выражения лиц.

Муж спокойно следит за дорогой: он раз и навсегда оповестил родных и близких, что аграрием становиться не собирается и в наших бессмысленных трудовых подвигах участия принимать не будет. Разве что костлявая рука голода не схватит его за горло. А это, судя по всему, в ближайшее время не предвидится.

Свекор кроток и молчалив: он-то, как раз, самый опытный из огородников. Он вырос в деревне и в полевых условиях умеет делать все. Все!.. Другой вопрос – хочет ли? Но, опять же, некоторые вопросы просто не обсуждаются.

Свекровь очень подвержена перепадам настроения, но, когда мы уже в пути, когда уже расстилается впереди дорога, ведущая в наш рукотворный рай, лицо у нее становится ясное и красивое, как в молодости. Она едет заниматься любимым делом, семья выполняет поставленные ею задачи, а это значит, все уважают и любят ее. Чего еще требовать от жизни?

Она права. Если бы было иначе, меня первой не было бы в составе этой сельскохозяйственной экспедиции. Но я смирно сижу на заднем сиденье и, как всегда, болтаю и смеюсь. А мне и правда весело! Природная веселость – мое лучшее лекарство от всех бед. Я уже настроилась на «барщину», к чему еще кукситься?…

Собака, которой жарко в тесном салоне, сидит между нами столбиком с открытой пастью и ворочается от нетерпения. У нее в деревне свои маленькие радости: побегать вволю на лугу, что рядом с домом бабушки, полаять на коров, погонять деревенских простодушных псов. Если повезет – уцепить курицу. Впрочем, если повезет ей, то сильно не повезет ее хозяину… Потому что девяностолетняя бабушка, слава Богу, в светлом уме, по-прежнему имеет сильный характер и авторитет в семье. Если что – достанется и собаке, и любимому внуку!

…Бабушка Янина. В первые дни войны ее любимый муж Валерик ушел на фронт и почти сразу погиб в бою. А она осталась одна, с тремя детьми – молодая, красивая, еще совсем недавно такая счастливая!.. Любила танцевать и даже замужняя еще бегала иногда на деревенские танцы. А Валерик оставался с детьми дома: пусть Янинка попляшет… Знал: жена любит его беззаветно. Из богатого дома пошла за него, против родительской воли. И ведь не ошиблось девичье сердце: лучшего мужа, чем добрый, работящий, красивый Валерик, и искать не надо.

Из троих выросших детей только старший, мой свекор, хорошо помнил отца: когда началась война, ему было шесть лет.

Иногда он пускался в воспоминания и рассказывал все так подробно, с такими мельчайшими деталями, что его сестра, тетя Люся, перебивала: «Леничек, ты так скоро довспоминаешься, как в партизанах был…»

Леничек обижался и надолго замолкал. Он действительно многое помнил. Отец не успел его научить домашней работе: чем по хозяйству мог помочь шестилетний мальчишка? Кур покормить, травы нарвать, огород прополоть. Но он видел, как отец косит, как косу правит, за конем ходит, картошку садит. Остальному Леню жизнь научила…

А в ту субботу наше путешествие началось со слов свекра о том, что мы едем «прогуляться»: поливать не надо, потому что в прогнозе погоды сказали, что будет дождь и гроза.

«Ну, конечно! В Бресте, может, и будет. Вон… Ни облачка», – тоном, не терпящим возражений, заявила свекровь, кивая на небо.

Отец семейства пожал плечами: «Как хотите, по радио передали – дождь».

Однако хотели мы (я, в частности…) или не хотели, а поливать пришлось. Мой муж, знатный собаковод, принципиально в этой акции не участвовал. Почему? (См. начало.) И еще всегда уточнял, что овощи гораздо дешевле обходятся, если не пластаться ради них на огороде, а покупать их у «специально обученных» овощеводов.

Ну, эти разговоры свекровью всегда успешно игнорировались, а мною воспринимались как напутственное слово. Потому что ссориться с матерью мужа из-за такой ерунды, как работа на грядках, мне не хотелось.

* * *

…Колонка совсем недалеко от калитки, но это после пятого ведра уже не кажется большим удобством. Потому что таких ведер только на теплицу, где зреет особая гордость свекрови – роскошные помидоры «Бычье сердце», надо двенадцать. А еще есть ненасытные кабачки, уходящие за горизонт грядки с огурцами, луковая плантация и чертов чеснок, укрывшийся под сенью яблонь. И так еще, по мелочи: фасоль, петрушка, бураки, морковь и прочая редиска.

Говорят, у всех Тельцов, которые принадлежат к знаку земли, от природы есть хорошие данные для огородничества. У меня, по крайней мере, точно «зеленый палец»: так иногда говорят о человеке, у которого пышно растет и колосится все, что он ни посадит.

По весне свекровушка часто мне говорила: «Ты только посади, а полоть я сама буду». Потому что две параллельные гряды, посаженные нами в две руки, всегда очень сильно отличались друг от друга. У меня – буйство растительности, а у нее насаждения поскромнее. Кто его знает, почему? Однажды свекор даже выполол чахлые былинки, приняв их за сорняк, а то была стручковая фасоль, посаженная его старательной женой. Крику было…

Вот так, насадив всю эту флору, я потом молча роптала, что вся она дружно принялась, взошла без всякой меры и вечно алкала влаги…

Раз пробежались с ведрами и лейками, два, десять… Свекор наблюдал за нашим трудовым энтузиазмом с нескрываемой иронией. И, надо отдать ему должное, был настойчив. После полива теплицы буквально уговаривал: «Хватит, будет дождь, зачем надсажаться?» Сам он от полива был освобожден: как-то повредил руку острой косой, да и годы брали свое.

Свекровь просто ходила мимо него, никак не реагируя. А я позволила себе выразить недоверие к прогнозу синоптиков: птицы в ясном безоблачном небе летали высоко и очень уж орали от счастья – лето!.. И ни облачка.

Свекор безнадежно махнул на нас рукой и ушел в сарай что-то чинить. В деревне всегда есть работа.

Мы со свекровью продолжали деловито сновать, изредка переговариваясь на хозяйственные темы. Бабушка, насмотревшись на наши перебежки, ушла в хату от жары. Муж на лугу вымыл машину, вытряхнул коврики и, раскрыв настежь все дверцы, ушел на выспу – кидать собаке в воду палки, чтобы она поплавала, освежилась…

Поливать закончили, бабушка сварила картошку, нарезала сало, выставила на стол малосольные огурчики. Водочку из холодильника достала: почему не выпить по рюмочке – славно поработали… Мы все ушли в дом и момент, когда внезапно потемнело небо и хлынул ливень, упустили. Но это случилось!

Когда в небе громыхнуло в первый раз, торжествующий свекор даже не опустился до того, чтобы сказать: «Ну, что я вам говорил?» За него это сделал мой муж. Свекровь мужественно игнорировала его изящные подколки. Мало того, гордая женщина взяла миску и храбро пошла собирать сливы, невзирая на стихию. Свекор двинулся за ней, чтобы и дальше наслаждаться своей правотой.

Я тоже вышла на крыльцо и села рядом с «ночевкой», в которую по водосточной трубе лилась вода с крыши.

Сидела и смотрела по сторонам. На веселого свекра. На негромко ворчащую свекровь, насквозь промокшую, но продолжающую сбор слив.

Слушала, как в комнате с бабушкой о чем-то говорит мой муж. Он говорил чуть громче, чем обычно, бабушка стала совсем плохо слышать. На секунду выскочила из хаты собака, видимо, проверить, где я, ткнула меня мокрым носом и убежала назад к хозяину.

И вот тут, вдохнув мой любимый запах дождя, я почувствовала, как счастлива. Как безмерно я счастлива сегодня…

Что там впереди? Не так уж важно, когда случаются вот такие дни, когда счастье растет само по себе, как петрушка под дождем. Можно подставить руку и поймать несколько капель. Можно умыться теплой чистой водой. И я умылась.

Свекровь набрала слив и плавно двигалась между грядок к крыльцу, на котором я сидела. Поравнявшись со мной, протянула мне сливы. Я взяла горсть. Мы встретились глазами и начали хохотать. И долго еще не могли унять смех… Усталости – как не бывало.

* * *

Где дождь – там радуга. Почти всегда!

Вот, кажется, все разгадано, все понятно: интерференция, цвета все время одни, спектр – «Каждый охотник желает знать…». А все-таки какая-то магия в радуге есть всегда.

Никогда не слышала никаких примет про радугу, только красивые метафоры. Пройтись ни по радуге, ни под радугой невозможно, но так хочется! Радуга всегда далекая…

Когда у нас была собака, мы все время гуляли в ближайшем к нам лесу. Сейчас обустроенный, обнесенный оградой авторынок, кажется, положил конец его вырубке. А раньше, на краю вырытого для авторынка котлована деревья, лишенные почвы и части корней, сами собой усохли и стали как бы забором между лесом и наступающим городом. Позднее стало ясно, что нарушенная целостность почвы сыграла свою роль – корневая система в лесу сложная, многомерная. Срезали край леса, а где-то в его глубине начинало сохнуть, гибнуть дерево…

Обрыв получился крутой со всех сторон. Наша собака любила бросаться в него, очертя голову, за брошенной палкой, а потом, с превеликим трудом карабкаясь по песчаному склону, возвращалась с добычей. Так играть с ней можно было до полного изнеможения. Своего изнеможения. Однако и собачонка уставала! А это как раз то, что нужно импульсивному, слегка истеричному доберману для настоящего выгула. Но уж больно невеселый пейзаж… И, наигравшись до высунутых языков, мы уходили в лес…

«…полный сказок и чудес» – для собаки, конечно.

И еще для Антошки, нашего «приходящего» сына. Городской ребенок, помнится, впервые поехал с нами в деревню и увидел за окном поля, простиравшиеся вдоль кольцевой. «Папа, это чисто поле?» «Да, – засмеялся папа, – а вон там – дремучий лес!»

Антошка всегда ходил в лес как в «дремучий». Но, слава Богу, ни Серого Волка, ни Мишку косолапого, никаких лесных разбойников мы в лесу ни разу не встретили. Но было одно приключение – всем приключениям приключение!

Мы вышли из дому вчетвером. Лето в зените, светает рано, роса сохнет быстро. Солнце сияло в чистом небе, и ничто не предвещало дождя. Одеты мы были легко, по погоде, только у меня поверх топика на бретельках была накинута ветровка.

Решили пойти «большим кругом»: до ТЭЦ и обратно – вдоль железной дороги (там всегда полно земляники!), мимо рынка, домой.

Летний ливень – явление всегда внезапное, особенно если заранее не поинтересоваться прогнозом погоды. Нам с утра было некогда включать телевизор: собака, всей шкурой чувствуя, что, раз все дома, значит, настал выходной, требовала прогулки. Бегала, цокая когтями по полу, возбужденно подскуливала, силилась выбить чашку с чаем из рук, торопя: скорей!

В общем, ливень с грозой застал нас в лесу! Собаке все нипочем: она у нас грозы не боялась. Молния сверкнет, гром грянет, а она только быстрее бегает между деревьями, стараясь не пропустить какое-нибудь место, где недавно был пикник. А вдруг остатки шашлыка? А вдруг косточка? Хлеб – тоже сойдет: у нашей собаки страсть была к объедкам, найденным в лесу. Ну что поделаешь? Даже у представителей самых элитных, искусственно выведенных пород где-то в глубине собачьей души дремлют древние инстинкты…

Прятаться под деревьями смысла не было: не прошло и пяти минут, как мы вымокли до нитки. Хорошо еще, что на мне была ветровка – ее я накинула на плечи Антошке. И мы устремились из леса! Возвращаться назад смысла не было, мы находились ровно посередине нашей «чащи». Наш папа скомандовал: только вперед!

Мы бежали по неширокой лесной дорожке, когда где-то сбоку вдруг, ломая соседние ветви, рухнуло сухое сучковатое дерево. Это было неожиданно и странно. И страшно! Потом упало еще одно – довольно высокая сосенка с высохшей кроной, и еще… Все они были на большом расстоянии от нас, но ведь следующим могло стать то, что растет где-то рядом, где-то у нас на пути. Мало ли такого сушняка теперь в лесу! Мы с мужем переглянулись. Вот вам вырытый огромный котлован, подточивший лесную силу… Одно такое приключение – и ты навсегда становишься убежденным гринписовцем.

Но кто бы мог подумать, что теплый быстрый июльский ливень имеет такую мощную ударную силу! Страшнее всего было Антошке. Вцепившись в локоть отца, он бежал, подпрыгивая, как в игре «гигантские шаги». Мы, наизусть знавшие наш лес, уже видели впереди просвет между деревьями.

Когда мы достигли края леса, ливень прекратился, как будто его и не было. Из лесу, на дорогу, ведущую в город, вышло три насквозь мокрых человека в «чавкающей» обуви. Мокрую ветровку с Антона я сняла, но на себя надевать не стала и выглядела при этом, как финалистка конкурса «мокрых маек». Антошка начал канючить: «Папа, у меня ноги мокрые…» Да, как ни странно, моя ветровка прикрыла мальчишке и плечи, и шортики: мокрыми остались только ножки.

А у нас было мокрое все – белье, джинсы, кроссовки… Чтобы прекратить нытье, я сказала Антону: «Антошка, знаешь, на что это похоже? Вот представь: поле битвы, кругом лежат тела побитых воинов… И по этому полю бредет один солдатик и дует на пальчик, приговаривая: „Я порезался! Ах, какая царапина…“» Антон ужасно любил всякие россказни: заулыбался, представляя эту картину.

«Смотрите, вояки!» – сказал мой муж. В небе стояла высокая двойная радуга: верхняя – яркая, широкая, нижняя – как акварельное повторение. Необыкновенная красота привлекала внимание прохожих. Но те прохожие, которые видели нашу «влажную» группу (два выплывших из пучины морской ихтиандра, мужского и женского пола, относительно сухой ребенок восьми лет и абсолютно сухая собака), улыбались нам. А может – подсмеивались. Хотя чего смеяться? В лес с зонтиками не ходят…

Когда Антон вырос, мы как-то вспоминали с ним то лесное приключение. Я спросила, помнит ли он, как падали деревья за нашей спиной и рядом с нами? Оказалось, он помнил, но считал, что ему это показалось. Все-таки он был маленький. Нет, милый, не показалось…

«Зато я помню радугу! – сказал он. – Я больше никогда, нигде не видел такую большую радугу…»

И я подумала: наверное, это здорово, что так устроена детская память. Да, что-то грохотало и падало, но это прошло. А потом была радуга. И все было хорошо.

* * *

…Хорошего в жизни так много. А запоминается не все. Потому что чаще всего хорошее, как радуга, недолговечно: украсило собою день и ушло, испарилось. Пронизанные солнцем чистые капельки похожи на светлые слезы: от них всегда легче.

Еще одно воспоминание о радуге осталось в сердце. Не потому, что небесная дуга была какой-то необыкновенной, а потому, что я получила от жизни еще один неожиданный, но наглядный урок.

…В дедовском доме в соседнем подъезде живет молодая женщина Лена. С переменным успехом борется с мужем, который любит время от времени «зарулить». Причем, что самое неприятное, в прямом смысле: то есть выпить – и за руль, рассекать окрестности с опасностью для своей и чужой жизни.

Лена воспитывает двоих детей – сына-подростка и маленькую дочь, ровесницу моего мальчишки. Дети, как это часто бывает в похожих семьях, замечательные. Трудолюбивый сын вовсю помогает маме, а маленькая красавица дочка очень милая, дружелюбная, умненькая, старательно учится во втором классе. Но сама Лена долго казалась мне… очень уж приземленной. Разговаривали мы с ней больше о детях, об их болезнях, о разных хозяйственных делах. А другие темы не возникали, да я подозревала, и возникнуть не могли.

Лена красивая, натуральная блондинка, голубоглазая, с очаровательным польским выговором. Но выглядит старше своих лет: в общем, благополучие в семье целиком и полностью лежит на ее плечах. Это, конечно, не молодит.

Чаще всего я бываю в деревне только летом, вырываюсь на выходные. Поэтому вижу Лену от случая к случаю. Соседка, и не более того.

Но однажды произошел случай, который заставил меня увидеть Лену в ином ракурсе, что ли…

…Отгремела летняя гроза. Сверкало и грохотало так бурно, вниз по асфальту текли такие полноводные реки, что любо-дорого! Хоть разуйся и беги по лужам – они даже на вид казались теплыми. Окна промылись сами собой, зазеленели листья яблонь, вздохнули полной грудью огороды. Красота!

Небеса расчистились, а солнце собралось заходить за горизонт. Еще пару минут – и закат!

Выглянув за окно, я поняла: сейчас где-то должна появиться радуга. Прыгнула в шлепанцы – и во двор. Выскочила и оглядываюсь. И перед тем, как понять, что радуга – за домом, краем глаза увидела, что из соседнего подъезда вышла Лена. Стоит и тоже оглядывается по сторонам…

– Кого ищешь, Лена? – спросила я, подозревая, что она ищет или мужа, или сына.

– Радугу! – весело и немного застенчиво ответила Лена.

Я махнула ей рукой:

– Пошли за дом, – и мы побежали, как девчонки. Там, из фиолетовой громады, уносящей грозу все дальше и дальше от наших мест, на голубую половину неба перекинулась красавица радуга.

Мы даже ничего не сказали друг другу. Посмотрели на чудо природы, улыбнулись и пошли обратно.

– Володя дома? – спросила я, чтобы не молчать.

– Дома, – специальным тоном ответила Лена. В одном слове вместилось все: «Кому он еще нужен… Надолго ли он дома – пока дождь… Ну уж, какой есть, а родной…»

И знаете, я теперь с удовольствием общаюсь с этой моей соседкой. Обо всем, не боясь, что она не поддержит беседу по какой-нибудь ничтожной причине – разнице в образовании, например. Кое-что общее у нас все-таки есть. Радуга. Много это или мало? Как посмотреть…

* * *

Вдруг вспомнился еще куплет из старой песни про дожди:

«А листья ластятся к стволам, и тротуары – словно зеркало. И я плыву по зеркалам, в которых отражаться некому…»

А может быть – «отражается небо». По-моему, про небо – лучше.

* * *

 

Рита

Не стоит судить о людях по первому впечатлению.

Для кого-то это аксиома, а вот для меня – по-прежнему теорема, хотя и не раз уже самой себе доказанная.

Рита. Нет ни одного дня, чтобы я не вспомнила о ней. Ни одного. Даже если бы хотела ее забыть, не получилось бы. Потому что каждый день что-то обязательно напомнит о Рите: чей-то взгляд карих глаз, имя – прочитанное или услышанное, просто улица, по которой мы когда-то шли вместе…

…Ах, какая замечательная, какая беззаботная у меня началась пора после окончания «альма матер»! Стараниями своего педагога я, счастливо избежав распределения в райцентр Белыничи, попала на работу в городской кинопрокат, издававший маленькую рекламную газетку «Кинонеделя Минска». Пять-шесть коротеньких аннотаций, несколько кадров из премьерных фильмов, список тематических кинопоказов да расписание сеансов в кинотеатрах столицы – вот и вся газета формата А4. Не Бог весть, какой таблоид, ну и что! Наплевать на амбиции: малопрестижная работа в «Кино неделе…» даровала мне бесценную свободу от необходимости переезжать из теплого отчего дома в неведомый городок на Могилевщине, где издают свою маленькую газету, наверняка наполненную «вестями с полей» и очерками о передовиках производства! Нет, я бы, конечно, приноровилась и писала бы о передовиках, возможно, даже с душой… Но, поверьте, обидно после пяти лет учебы и стольких же лет сотрудничества с лучшей, на мой взгляд, молодежной газетой республики, после написанных курсовых и дипломной работ на тему киноискусства вдруг раз – и пожалуйте в Белыничи!..

Моя любимая профессорша, светлой памяти Ефросинья Леонидовна Бондарева знала о моей мечте с первого курса. Нет, даже раньше: еще с собеседования, перед вступительными экзаменами, она знала – я люблю кино! Я слушала ее лекции, ходила на ее факультатив, предъявляла ей свои опубликованные материалы, горячо надеясь на скупую похвалу, и эту, в самом деле, довольно скупую похвалу получала… Это к ней я подошла где-то на курсе третьем и, едва ли не дергая за подол, стала просить в стиле Ваньки Жукова, помните: «Милый дедушка, Константин Макарович… Забери меня отседа…» Ну, текст, конечно, был другой: «Ефросинья Леонидовна, я хочу работать в кино. Пожалуйста, устройте меня на работу на киностудию. Кем угодно! Ну, хоть „хлопушкой“…» Знаете, что услышала в ответ? «Ну, не дура? Пять лет учиться в университете, чтобы потом хлопушкой работать? Не выдумывай». Но она-то знала: моя просьба – не блажь. Поэтому в нужное время приложила определенные усилия, и меня, студентку четвертого курса, приняли на полставки в «Кинонеделю…».

Вспоминаю эту историю как одно из множества свершившихся чудес в моей жизни. В общем, встреча с по-настоящему хорошим человеком – это всегда чудо. Я очень любила эту строгую, малоулыбчивую, почти суровую женщину, которая никогда не заигрывала со студентами, не пыталась им понравиться или, как поступали некоторые ее коллеги, «обаять» их. Ей это было не нужно. Обаяние ее было в уме, справедливости, в доброте. Она не начитывала свой предмет, а приглашала размышлять, учила думать, анализировать. Через кино, которому посвятила всю свою жизнь, она преподавала нам и эстетические, и морально-этические установки. Звучит как-то… очень назидательно? Жаль, потому что на ее занятиях никогда не было скучно: ведь мы вместе с ней смотрели интереснейшее кино, мировые шедевры!.. За Бондаревой не ходили толпами, не ездили к ней на дачу «запросто», нет, никакого «амикошонства»: нас, ее учениц, вообще было немного. Но все мы стали теми, кого она надеялась из нас вырастить. Все!

Моя первая «взрослая» работа позволяла иметь пусть не прямое, пусть опосредованное, но все же вполне профессиональное отношение к Кино. Это был мой первый и очень важный шаг на длинном пути…

А еще по вторникам у нас были информационные просмотры: директора, методисты кинотеатров и сотрудники кинопроката по долгу службы отсматривали новые фильмы, выходящие на экраны страны. С утра и до обеда – два-три фильма, в зависимости от числа серий. Это был просто праздник какой-то – для меня, фанатично любившей кино… Тем более что просмотры проходили в зрительном зале старого, «того самого» Дома кино – легендарного Красного костела, места, попасть куда в те годы могли лишь избранные!..

* * *

Увидев Маргариту впервые (а случилось это, как сейчас помню, при весьма прозаических обстоятельствах – как раз в один из «просмотровых» вторников, в очереди в женском туалете, причем в зеркальном отражении…), я подумала буквально следующее: по закону компенсации эта неописуемая красавица должна быть круглой, полной, окончательной и бесповоротной дурой. Зачем, спросите, столько экспрессии и вообще лишних слов? А потому, что слова возникали в моем сознании постепенно, по мере того, как взгляд по очереди отмечал очень большие карие глаза, накрашенные по тогдашней моде (длинные стрелки, тени трех цветов, плавно переходящие из тона в тон), высокие дугообразные брови, небольшой, четко очерченный яркий рот… Кожа у красавицы была белая, без тени загара, а пышные, вьющиеся, распущенные по спине волосы – темно-каштановые, почти черные. Волосы достигали линии талии, а талия, подчеркнутая модным кроем синего платья (силуэт назывался «тюльпан»), при этом была очень тонкая. В зеркале отражалась верхняя часть туловища, и отражение не скрывало высокой груди и тонкой шеи. Да, девушка была удивительно красива. Как-то даже излишне – для сотрудницы городской кинопрокатной организации, в которой мы обе, судя по присутствию на рабочем просмотре, работали.

Писаная красавица мне не понравилась: сама она показалась надменной, а наряд – нарочито продуманным. И вообще, я пришла к достаточно пошлому выводу: раз уж Бог дал девушке «в одни руки» такую красоту, значит, других достоинств быть не должно по определению. Так не честно, как говорится!..

…Как я могла быть такой категоричной? И такой поспешной в выводах? Все просто: мне ведь и самой было чуть-чуть за двадцать, а молодости свойственно преувеличивать собственное знание о жизни, о людях. Все мы в двадцать три – великие психологи… К счастью, я поменяла свое мнение о Рите очень скоро. Профессиональное любопытство заставило меня познакомиться с ней поближе: интересно же, какими судьбами попала в нашу скромную обитель этакая жар-птица?

Наполовину русская, наполовину армянка, от южных своих предков она унаследовала не только огромные карие очи, но и особенный тембр голоса – низкий, вибрирующий, гортанный. Моя прямодушная мама однажды выдала: «Рита, ты прямо как павлин – такая красивая, а голос противный…» А мой добрый папа всегда говорил: «… у Риты голос, как у Патрисии Каас, волнующий», – и почему-то исключительно этим объяснял ее неотразимость.

Не знаю. Не уверена. Однажды мне домой позвонил робот-автоответчик, предупреждающий об отключении телефона за неуплату, а я решила, что со мной говорит моя подруга, да и поздоровалась с ним: «Привет, Рита…» Да, голос у Риты был очень низкий, не богатый интонациями, с хрипотцой. Надо было к нему какое-то время привыкать, чтобы потом уже он, возможно, и понравился бы.

Но простуженное контральто абсолютно теряло значение на фоне ее прекрасного лица. А уж когда с Ритой доводилось немного пообщаться, и лицо, и голос отходили на второй план. Второй? Да на десятый: она была пронзительно умна, обладала хорошим чувством юмора, редким здравомыслием и, самое главное, добротой. Уважительная, спокойная, она никогда не повышала голоса, я не вспомню, чтобы она кого-то «поставила на место», просто огрызнулась бы. А ведь она работала с очень разными людьми: расписывая фильмы по киноустановкам, общалась с методистами, фильмопроверщицами, случалось – с водителями. Уровень культуры у всех разный, настроение тоже… Рита первая сказала мне фразу, которую я до этого не слышала, а потому приняла за ее личный афоризм: «Ты добра, а это значит, как женщина ты состоялась». Этот постулат я уяснила твердо: женщина должна быть доброй. Для того чтобы быть красивой, нужно быть доброй. Рита была зримым подтверждением своей правоты.

И для того, чтобы быть счастливой, тоже нужно быть доброй: до этого я уже дошла своим умом, через собственные «тернии»… Сколько бы ни культивировали стервозность как основополагающую черту Настоящей Женщины, сколько бы ни издавали «учебников по стервологии» и сколько красивых мифов на эту тему ни создавалось бы. Добро всегда побеждает зло, потому что самый злой злодей (или злодейка) все равно хочет добра по отношению к самому себе, – вот и все, другие доказательства излишни.

… Сколько хорошего сказала Маргарита мне за годы нашей дружбы! Унеслось, улетело, теперь не вернешь. В памяти от тех дней осталось только ощущение радости, какое-то звенящее в ушах предвкушение счастья, вдох полной грудью. Закрою глаза и вспомню то время – как мелодию, как запах духов, даже знаю, каких… Мы были такие веселые, такие молодые, жизнь почти ежедневно преподносила нам сюрпризы. А может, это мы, по молодости лет, воспринимали все происходящее с нами, как большое, увлекательное и, наверное, бесконечное приключение?

Как здорово, когда с подругой работаешь в одном месте, хотя и на разных этажах! А с Ритой мы еще и жили по соседству: я – в шестнадцатиэтажной башне с фреской на фронтоне, выходящем на главный проспект столицы, она – в соседней девятиэтажке. На работу ездили вместе, с работы – тоже. Говорили бесконечно, не молчали ни минуты, нам так интересно было обсуждать друг с другом все-все-все! Мы то рассуждали на отвлеченные темы, то вспоминали «случаи из жизни», делились секретами, много говорили о кино, с которым имели дело каждый день, слегка поругивали начальство (кто ж его не ругает?), иногда судачили о коллегах. В коллективе на ту пору работало очень много молодых женщин примерно нашего возраста или чуть старше: можете представить, какой эмоциональный фон был на работе! Скучать не приходилось…

А в общем, у нас была обычная девичья жизнь. Разве что мы совсем не ходили по «злачным» местам: ни рестораны, ни бары нас не интересовали. Обе были домашние девушки, тем более, имеющие – каждая по отдельности – сложившийся круг друзей.

…Когда за мной на работу впервые пришел мой будущий муж, знакомство с которым я до поры скрывала от коллег, одна из женщин, сидевших с Ритой в кабинете, увидела его, терпеливо стоящего у парадного крыльца с цветами.

– К кому это, интересно, такой кавалер пришел?

Рита выглянула в окно и только улыбнулась: она сразу поняла – к кому.

Был июль, жаркий день клонился к закату. Я вышла на крыльцо и оглянулась, почувствовав на себе чей-то взгляд. Рита стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на меня из окна. Я помахала ей рукой…

* * *

Спустя два месяца я вышла замуж.

Для моего мужа это был второй брак, поэтому я решила, что пышная свадьба нам ни к чему. Даже по поводу свадебного наряда особо не заморачивалась: в день бракосочетания надела недавно сшитую (вовсе не по этому случаю) Маргаритой роскошную черно-белую юбку, белую блузочку, украсилась чешской бижутерией, тоже, кстати, Ритиной…

Мы с моим Сережей так любили друг друга, что формальности нас мало волновали. Вот заблестевшие на пальцах кольца радовали: они были скромным, но благородным, как металл, из которого их отлили, подтверждением наших чувств. А фата и прочая амуниция, включая многолюдное празднество, – так ли это важно?

Многое же мне надо было пережить, чтобы, наконец, согласиться с народной приметой о том, что замуж нужно выходить обязательно в белом и обязательно – в платье, то есть – неделимом одеянии. А я облачилась в черно-белый наряд, разделенный на две части. О том, что гостей на моей свадьбе было тоже немного – одна родня да свидетели, я тоже пожалела со временем.

Рита подарила мне связанные своими руками ажурные перчатки из тончайшей шерсти: «Ты теперь – замужняя дама». «Дама» прыснула, но перчатки носила с удовольствием: они были такие мягкие, тепленькие, и колечко было видно через узор…

Замужество не стало препятствием для нашей с Ритой дружбы. Сергей, артист популярного танцевального коллектива, часто уезжал на гастроли. Я тосковала дома. Именно дома, у своих родителей: в другое время мы жили у свекрови.

Рита всегда была рядом. Мы вместе считали дни до возвращения моего артиста, ее я «грузила» своими страхами, переживаниями. Все мне казалось, что неисчислимые беды, болезни и опасности подстерегают его в долгих, по большей части зарубежных командировках… Рита даже сшила мне очень смешного тряпичного зайца, чтобы он все время был со мной. Дело в том, что я своего молодого мужа звала Заяц. Он меня, кстати, тоже.

* * *

В один прекрасный год у нас появилась своя квартира – маленькая, однокомнатная, в Малиновке, самом необжитом на то время районе столицы. Но какая это была радость! Только теперь мы стали настоящей, самостоятельной семьей. Детей у нас не было, зато была собака, коричневый доберман Кэрри – смешная, с несимметрично торчащими острыми ушами, неправдоподобно добрая для своей породы. Там, в Малиновке, ей было раздолье: совсем недалеко от нашего дома, за кольцевой, начинался лес…

Теперь мы виделись с Ритой только на работе. Но нам хватало и этого общения: мы ведь были так близки, что достаточно было увидеться, посидеть рядом, шепотом поделиться текущими делами. И, конечно, мы просто взрослели. Добавились бытовые проблемы, стареющие родители требовали большего внимания. Жизнь ускорялась помимо нашего желания. После тридцати самая верная дружба уходит на второй план. Не знаю, как у мужчин. У женщин – как правило…

* * *

А потом я поменяла работу. Ни я, ни Рита телефонного общения никогда не любили, а видеться стали совсем редко. Да и разговоры по телефону становились все лаконичнее и… схематичнее. Мы постепенно отдалялись друг от друга.

Почувствовав это, однажды я зазвала ее к нам в гости, не дожидаясь выходных. Поняла: если отложить сейчас, само собой отложится на потом, на потом, на суп с котом… Рита, видно, тоже это все поняла и приехала.

…У нее была красивая, плавная, несколько даже замедленная походка: как в «рапиде». Было бы неплохо, если бы во время грациозного Ритиного дефиле звучала фонограмма классической музыки: это было бы очень гармонично, Рита и музыка. Орган, например. Голову идущая Рита держала с достоинством, прямо, а глаза опускала, глядя себе под ноги. Тут причина была уважительная: моя подруга плохо видела. Зрение у нас обеих было так себе, я носила контактные линзы, а Рита – очки, но только при крайней, исключительной необходимости на работе. Вот и ходила медленно, как бы осторожно. Я, со стороны глядя, как Маргарита шествует – по-другому ее передвижение назвать было трудно, – не раз комментировала, дождавшись торжественного приближения: «Линкор „Императрица Мария“, входящий в Царскую гавань». Она смеялась: в этом мы были как лед и пламень, я-то хожу гораздо быстрее, вообще прогуливаться не люблю. Наверное, потому, что вечно опаздываю.

Рита несла свою красоту с остановки автобуса мне навстречу, а я стояла со своей собакой, которую прихватила, чтобы попутно выгулять. Сережа ждал дома, где был накрыт стол на три персоны. Не Бог весть какой банкет, но я знала, что после застолья меня еще ждет «концерт по заявкам»: это была традиция…

Раньше, когда у нас еще не было квартиры и перспектива ее приобретения была весьма призрачной, денег мы не копили. В числе прочих подарков мой гастролирующий супруг часто привозил из Европы дефицитные и дорогие (у нас) ликеры «Амаретто», «Шеридан», «Малибу». Мы с удовольствием дегустировали заморские напитки, а потом Рита с моим Сережей развлекались игрой на разнокалиберных хрустальных рюмках и бокалах. Они выстраивали их в ряд и ударяли (она – проволочной оплеткой от бутылок, он – карандашом) по ним, воспроизводя нехитрые популярные мелодии – «В траве сидел кузнечик», «Пусть бегут неуклюже», «Огней так много золотых». Процесс был непростой, рюмки надо было не просто поставить рядком, но и наполнить водой, каждую – на определенный уровень, ведь от этого зависела тональность «инструмента». Ставили, двигали, подливали, убавляли: «Си… до… ми… Добавь-ка сюда… Ми-ми-ми…» Репетиция оркестра, ни дать ни взять, и два подвыпивших симпатичных маэстро отталкивают друг друга локтями. И вот – все готово, начали! В две руки, верно выдерживая ритм: слух у обоих был исключительный. Все это выходило у них так ловко, а музицировали они с такими серьезными лицами, что я просто каталась от хохота…

«Парней так много холостых…»

Да, иногда мне казалось, что Рита и мой муж немножко влюблены друг в друга. Но – вот странность – ревности я не испытывала. Так уверена была в себе? Или в них? Наверное, это было просто правильно: они должны были испытывать какую-то взаимную нежность, более сильную, чем просто дружеская симпатия. Потому что оба были мне очень нужны, по-разному, но очень дороги.

А вот концерта-то в тот раз и не случилось: засуетилась, запрыгала собака, которой надоело наше долгое сиденье за столом, и было решено всем вместе вести ее на прогулку.

* * *

«Пошли, покажем тебе, где мы с собакой гуляем. Там красиво», – предложил мой муж, и мы пошли на еще незастроенный пустырь с остатками яблоневого сада, густо заросший ромашками. «Да у вас не Малиновка, а Ромашковка какая-то…», – залюбовалась Рита.

Чуть дальше располагался заброшенный песчаный карьер: где-то на самом его дне били ключи, и он постепенно заполнился водой. Малиновские жители тут же приспособили берега этого водоема под пляж. В тот день на «пляже» никого не было, только какой-то мужчина плескался в воде с двумя своими мальчишками, по виду, лет семи и девяти. Мы расположились на противоположном берегу. Сергей бросал в воду палку, Кэрри плавала за ней, опрометью возвращалась, на бегу стряхивая с себя брызги, не церемонясь, наступала то на подол Ритиного сарафана, то на мои ноги…

На купавшихся папу с сыновьями первым обратил внимание мой муж. Что-то было явно не то: мальчишки сидели какие-то скукоженные, на корточках, на берегу, а их отец все плюхался и плюхался посередине водоема.

«Мужик, ты тонешь, что ли?» – громко спросил Сергей. «Пловец» в ответ только бил руками по воде и отфыркивался.

«Да он тонет, точно», – присмотревшись, сказал мой муж и быстро начал раздеваться. Как ни торопился, а разоблачился с толком: сначала снял майку, потом шорты, потом развязал шнурки кроссовок, стянутые носки аккуратненько вложил в кроссовки. Забыл снять – или не посчитал нужным, кто теперь разберет, за давностью лет, – только очки и часы. Вот так, во всеоружии, и прыгнул в воду, поплыл на помощь бедолаге.

Мужика он вытащил на берег. Того стошнило, он плохо дышал, но выговорил: «Судорога свела… Спасибо…», – и протянул руку. Продрогшие от страха за папу мальчишки плакали.

«Живи», – пожал дрожащую руку мой муж. После произошедшего нам расхотелось гулять, да и Сергей был совсем мокрый… Мы поплелись обратно. Навстречу нам попалась ватага молодых парней, на ходу стягивавших майки: они спешили искупнуться после работы.

«Мы пришли сюда только для того, чтобы ты спас этого человека», – сказала Рита после затянувшегося молчания. Она сказала правду. В этот едва занимавшийся вечер знойного буднего дня, кроме нас, мужика спасти было некому.

Нам было отчего-то немного грустно, но очень хорошо. Сережа с собакой остался дома, а я пошла провожать Риту на автобус. И мы опять молчали. Потому что даже такие болтушки, как мы, никогда не выговорили бы друг другу вслух «высокие» слова, звучавшие в тишине нашего молчания: «Как здорово, что мы друг у друга есть… Какой он хороший у тебя… И у тебя все будет хорошо… Я вас люблю… И мы тебя любим…»

Ни она, ни я представить не могли, что расстаемся надолго. Но получилось, что на целый год.

* * *

Во-первых, Малиновка действительно была таким удаленным от центра микрорайоном, что наши друзья участливо справлялись: минская ли у нас прописка… Взвесишь все «за» и «против», встретиться с подругой или сразу после работы пуститься в долгий путь домой, да и… выберешь второе.

И главное: тот год для меня прошел под знаком Кино!

Моим сценарием заинтересовалась питерская студия «Позитив ТВ», и началась работа над телефильмом «Подружка Осень». Мечты начали сбываться…

Эту повесть я писала «с миру по нитке» – от всех своих друзей и подруг брала по черточке, по словечку, по эпизоду из биографии. Несмотря на то, что история была печальная (в общем, я откликнулась на актуальные требования киностудии: там был недостаток в мелодрамах), подруги с удовольствием разгадывали эту шараду – кто и какую лепту внес в сюжет.

Голова моя кружилась от новых впечатлений, кино, которое я безумно люблю до сих пор, стремительно завоевывало в моей жизни все главные позиции. Я ушла в творчество с головой, с этой самой, кружащейся…

Тогда как голову-то стоило оставить «на поверхности». Чтобы чего-то важного в реальности не упустить.

Не получилось: упустила. «Год прошел, как сон пустой», и далее по пушкинскому тексту. Но об этом – в другой раз.

Премьера фильма состоялась осенью, в рифму с названием. И той же осенью я узнала, что Рита смертельно больна.

* * *

Нет, мы не совсем потерялись за этот год. «Не совсем».

Например, я почти случайно (буквально, «к слову пришлось») узнала от подруги, что вместе с ней стал жить ее гражданский муж, владелец небольшого предприятия, кажется, маслосыродельного. Почему-то Рите не захотелось, чтобы мы дружили семьями. Впрочем, я понимаю, почему: мужья не стали бы друзьями.

Так же, глубоко постфактум, узнала, что Ритина мама умерла. Рита никому, кроме членов семьи, ничего не сообщила! Это было вполне в Ритином духе: все тяжелые моменты она предпочитала переживать в гордом одиночестве.

…Мы горько плакали – и вновь по телефону. И не было – ни мне, ни ей – оправдания в том, что я не проводила в последний путь Ритину маму. Анна Семеновна была просто лучистая женщина – такая открытая, жизнерадостная, энергичная, всегда веселая. Ей было чуть-чуть за шестьдесят! Рукодельница, кулинарка – душа семьи, согревающая и освещающая своей добротой всех и вся. Я любила ее, почти безотчетно, еще и за то, что так же звали мою бабушку, мамину маму. Назовешь – и вроде бабушку позвала, и на душе «роднее» от этого.

90-е вошли в историю нашей страны под разными эпитетами, чаще всего их называют «лихими». Ну да, конечно. Но это была моя счастливая молодость, и сильно ли я страдала от тотального дефицита в магазинах и талонной системы на «товары народного потребления»?… Анна Семеновна замечательно шила, и Рита переняла от нее способности к шитью. Моя райская птичка всегда так ярко, так странно, так эффект но наряжалась! И все, от сарафана до пальто, вполне могла сшить своими руками. Выкройки только брала из «Бурды» – мои ровесницы еще помнят, каким спросом пользовался этот модный журнал с действительно классными выкройками.

Меня они тоже вдвоем «обшивали». Ритины вещи я очень любила: во-первых, таких не было ни у кого, а во-вторых, они были как будто согреты ее руками. Верьте – не верьте, но у них была своя особая энергетика: я себя в них чувствовала по-особому и, кажется, была красивее, чем это было на самом деле!

Вспоминая все это, мы плакали о Ритиной маме – вслед… Я сказала: «Рита, роди дочку, назови Аней».

И вот тогда Рита сказала мне, что не получится. Потому что безнадежно больна. И что муж, узнав об этом, ушел от нее. И еще добавила: «Ты пиши в следующий раз поосторожнее: то, что ты пишешь, сбывается…» Она решила, что «Подружка Осень» напророчила ей болезнь.

* * *

Так вот: Малиновка, как оказалось, не так уж далеко расположена от центра, а в сутках, при желании, можно выкроить час-полтора-два для того, чтобы съездить к больной подруге. Все, чем я оправдывала нашу разлуку, оказалось полнейшей ерундой перед лицом того ужаса, который свалился на Риту.

На красавицу Риту, которая так любила жизнь и так украшала ее одним своим присутствием…

Сложнопроизносимый диагноз, поставленный ей врачами, обозначал обширную неоперабельную опухоль в области малого таза. Рита похудела, тело утратило свою совершенную красоту: со стороны казалось, что она беременна. Только лицо оставалось прекрасным.

Муж-бизнесмен, покинувший Риту, когда-то заставил ее уволиться с работы: предпочитал, чтобы она была домохозяйкой. Рита согласилась и, наверное, ей нравилось вести дом. Мама была жива, работы по дому всегда хватает, почему бы и нет?… Но сейчас все обстояло таким образом: работы нет, накоплений – тоже, есть пенсия отца и… Ритины умелые руки. Но для умелых рук нужно еще было бы чуть больше сил. А сил начинало не хватать.

Как гордо она сопротивлялась обстоятельствам, как стойко переносила физические страдания, как искала выход.

Отказывалась признавать себя инвалидом, не желала оформлять пенсию, надеялась, что ее сильная воля все-таки возьмет верх над недугом.

Читала книги тех, кто победил болезнь, выискивала новые методики, обращалась к знахарям и травникам.

Испытывала на себе все, что обещало выздоровление: пила яды, делала настойки, отвары, выжимала соки, делала вытяжки из зеленых зерен кофе.

Очень хотела жить. Не верила, что она, девушка, на которую всегда оглядывались прохожие, которую любили все, кто знал, должна умереть от распирающего ее изнутри ада…

* * *

Нас было четыре подруги, взявшиеся помогать Рите.

Наташа, с которой Рита работала на киностудии, мать двоих детей, занятая «выше крыши» своего не слишком благоустроенного дома в частном секторе, изыскивала средства и щедро делилась деньгами и продуктами. Времени ей самой не хватало катастрофически: работа и семья требовали двадцать шесть часов в сутки, а Наташа едва «наскребала» двадцать пять…

Лариса, спокойная, серьезная, очень добрая. Работая в кинопрокате, мы общались только по работе и были, скорее, приятельницами. Но, узнав о Ритиной беде, она приняла на себя часть забот. Часто бывая в командировках, привозила лекарства из ближнего зарубежья, не считаясь с тратами, довольно ощутимыми для ее собственного скромного бюджета.

Вторая Наташа была когда-то Ритиной начальницей. Она уволилась из проката вслед за Ритой – так совпало. Но на новом месте что-то не сложилось, начался трудный период. Тогда Рита пришла на помощь ей и ее сыну, которого мы обе знали и очень любили. Весть о болезни Риты дошла и до нее, и, конечно, Наташа поспешила присоединиться к нашему «сестричеству».

Четвертой была я. Не обладая ангельским нравом и не претендуя на славу Флоренс Найтингейл, я ездила к ней так часто, как это было можно или когда это было нужно ей. И тоже делала все, что требовалось. И даже чуточку больше: однажды, например, отрезала свою длинную косу и продала расторопным покупателям по объявлению. Знаете, зачем? Хотелось рассмешить Риту столь простым способом добычи денег: фактически вырастила, как капусту, и продала «урожай»! Как сейчас помню: дали двадцать долларов.

У моего доброго дела оказался забавный побочный эффект: долго оттягивавшиеся под собственной тяжестью волосы, обрезанные до минимума, неожиданно… завились! А я, в отличие от кудрявых моих подруг, часами выпрямляющих свои локоны, всегда мечтала о таких вьющихся волосах.

Мое появление на Ритином пороге имело успех! И деньги оказались кстати, и вид мой ее порадовал невероятно…

Иногда я ехала на ее зов, а оказывалось, что ничего не нужно было ни в магазине, ни в аптеке. Просто ей было плохо. И тогда я просто «включала клоуна»: рассказывала обо всем, что ее могло заинтересовать, максимально расцвечивая свои рассказы юмором. Рита смеялась, как… когда-то. Как прежде.

Да, и еще – я делилась своими семейными проблемами. А проблемы к тому времени «встали в полный рост». Рита была не первой, кто говорил мне, что в семье должен быть ребенок. Но почему же я услышала ее, только когда голос подруги начал слабеть?…

* * *

Однажды я прискакала к ней на минутку: надо было еще зайти к родителям. Заскочила буквально по пути, очень хотела рассказать, что приняла участие в популярном ток-шоу, сказала там несколько слов и кое-что – специально для нее. Я так хотела, чтобы она посмотрела и поняла, что именно о ней я говорила, к ней обращалась…

Речь в студии шла, конечно же, о кино. И когда обаятельный ведущий спросил, каким, по моему мнению, должен быть главный герой будущего отечественного кино, я сказала: «Это будет женщина! Потому что только женщина способна проявлять героизм ежедневно. И ее героизм – врожденный, естественный: женщина дарит и бережет жизнь, она никогда не сдается, она жертвенна, милосердна и всегда живет надеждой…»

Молоденькая, но уже известная актриса, помнится, захлопала первой. Аудитория ее дружно поддержала.

Рита, моя маленькая героиня. Хрупкая, безоружная перед медленно раскрывающейся, как жуткая пасть, бездной. Я знаю, как страшно ей было. И как мужественно она держалась: ведь не озлобилась, не возненавидела весь свет, не замкнулась, не послала нас всех к чертям со всем нашим сочувствием и участием…

…Нет, иногда стойкость ей изменяла.

Потому что судьба продолжала наносить удары. Умер отец. Вслед за ним умер один из двоих ее братьев, живший на Дальнем Востоке. Диагноз брата отличался от Ритиного только в деталях.

Однажды она мне сказала: «Я устала. Я вот… открою газ…»

Как я заорала на нее! Я кричала, что она не думает ни о ком, кроме себя! Малейшая искра, электрический разряд – и дом сложится вдвое. А на девяти этажах – молодые мамки с детьми, старики, что будет с ними?

«Тогда повешусь!» – сквозь слезы выкрикнула Рита.

«Да?! И знаешь, как ты будешь при этом выглядеть? Ты, которая ведро не выносила, не накрасив губ!..»

Я в жутчайших подробностях расписала все последствия любого из самоубийств. И, выкричавшись, добавила: «И не говори мне больше, что веришь в Бога».

Потом мы долго плакали, утешая друг друга. Тогда я и решила: раз Рита считает, что в ее болезни виновата придуманная мною история, накликавшая беду, я напишу другую книгу. В которой тоже будет болезнь, но все кончится хорошо. И тогда Рита поправится. Я напишу, я знаю, как…

Эта повесть называется «Рифмуется с любовью». Так же называется фильм, который снят по ней. Моя подруга не видела ни книги, ни фильма. Я опоздала.

* * *

…Рита, ты прости меня, если слышишь. Просто – прости, без объяснений. В том, что ты меня слышишь, я не сомневаюсь. Потому что…

* * *

…Потому что в последний раз, когда я видела свою подругу, не знала о том, что это – последний раз. И сердце не подсказало, и предчувствия не было.

Все было буднично: я принесла какую-то понадобившуюся ей женскую мелочь, какие-то фрукты. Полчаса мы обсуждали бытовые проблемы, потом, примерно столько же, превратности моей судьбы… Я сознательно сворачивала разговоры о ее болезни: помогая и сочувствуя мне, Рита отвлекалась от… Теперь понимаю, что ни от чего она не отвлекалась.

«Завтра приду», – сказала я, натягивая сапоги…

Рита стояла, прислонившись к косяку.

«Все, вечером позвоню», – уже открывая дверь…

Рита запахнула поплотнее халатик, стояла и улыбалась, скрестив руки на груди.

«Поцелуй меня, у меня губы накрашены», – перед тем, как нажать кнопку вызова лифта, подставила я ей щеку. Рита поцеловала, а я почмокала накрашенными губами в воздухе…

Уже стоя в лифте, сделала ладошкой «пока!». Рита смотрела на меня из полутьмы коридора с улыбкой: «Пока!..»

… Мне бы обнять ее покрепче! Мне бы остаться!.. Может быть, то, что она припасла заранее и хранила где-то, в тайне от меня, и не пригодилось бы ей?…

* * *

В утро, когда Риты не стало, кошка спала у меня на груди. Такая однажды появилась у моей кошки умилительная привычка – укладываться клубочком на груди и, не замечая мои перевороты под одеялом, крепко держаться на завоеванном рубеже.

Внезапно я проснулась от шепота!.. Восстанавливая в памяти события, и сегодня мучаюсь от того, что не могу вспомнить, что произошло раньше: кошка спрыгнула с груди, оставив глубокую царапину на моей коже, или я услышала этот шепот?… То есть кто из нас услышал его раньше?

«Ю-ля!..»

Сердце стучало так сильно, что дышать было нечем. Кошка унеслась в кухню, глубокая царапина кровоточила… Шепот был ни мужской, ни женский. И я слышала его так же явственно, как шум включившегося холодильника. Я нажала кнопку телефона и посмотрела на часы: было 5.50. Черное декабрьское утро.

* * *

«Что-то с Ритой», – сказала я и объяснила, почему, только зайдя на порог редакции: мои сотрудницы были в курсе всех этих событий и переживали вместе со мной.

«Если бы рассказал кто-то другой, не поверила бы», – резюмировала моя редактриса. Но мне не очень важно было, верят мне или нет. Я точно знала: что-то случилось. И все же откладывала звонок подруге: обычно она еще спала в это время.

Дождавшись половины десятого, позвонила.

…Вы не замечали, телефонные гудки звучат по-разному: если дома кто-то есть – так, а если никого нет – иначе. Я слушала безответные гудки в трубке, и каждый следующий звучал все безнадежнее.

Тогда я позвонила ее брату. Вечно занятому брату, у которого своих проблем, кроме больной сестры, было предостаточно. Дозвонилась, и он ответил мне, что, возможно, она куда-то вышла. В магазин.

…Мобильники в ту пору были не в ходу…

Но я-то знала: никуда она не собиралась. Я вчера принесла все, что ей нужно. Она – там…

Ритин брат сказал, что сейчас он занят с внучкой, к Рите поедет позже, когда освободится. Может быть, после обеда. Или вечером.

Что было делать? Ехать к ней и стоять там под дверью? Ломать дверь? А на каком основании?

Кто стал бы меня слушать? Кто вызвался бы мне помочь?

И я тупо, раз за разом набирала Ритин номер. Телефон гудел: «Нет… Нет… Нет…»

* * *

Вечером ее брат позвонил мне сам и сухо сообщил, что Риты больше нет.

* * *

И так же сухо разговаривала со мной девушка-следователь в прокуратуре района, куда меня вызвали в связи со смертью Маргариты. Я была единственной «знакомой» сестры, которую сумел вспомнить и назвать Ритин брат. И я последняя видела ее живой.

Девушка-следователь предложила мне посмотреть фотографии с места происшествия.

Я отказалась.

Ответила на все вопросы, заданные мне. Они были формальными: так положено, когда человек умирает в одиночестве. Хотя в факте самоубийства сомнений не было ни у кого.

После всей этой тягостной процедуры можно было получать разрешение на похороны.

Я поняла только то, что Рита, решившись уйти, выполнила данное мне обещание: никто посторонний в результате ее смерти не пострадал.

…Вот только я страдаю до сих пор. И больнее всего мне вспоминать тот вечер, когда ни взглядом, ни словом она не выдала себя и свое последнее в жизни решение. Кроме нежности и доброты, в ее глазах ничего не было. Как всегда, когда она смотрела на меня.

* * *

На поминках жена Ритиного брата спросила, не хочу ли я что-нибудь взять на память о Рите. Я ответила, что заберу маленькую акварель, которую когда-то нарисовал и подарил Рите мой муж: болотце, камыши, понурые деревца. И еще кружку с сердечком, красиво упакованную в целлофан с бумажным бантиком: я просто поняла, кому Рита приготовила подарок на день рождения, и решила его все-таки адресату передать – от нее.

А после, выбрав момент, когда нас никто не слышал, Ритина золовка сочла нужным объяснить мне: «Мы все равно опоздали бы. Эксперт сказал, что смерть наступила около шести часов утра…»

* * *

* * *

…Прошло почти десять лет. У меня родился сын. И о чем бы я ни писала, жизнь в моих историях всегда побеждает смерть, и рождаются дети, и возвращается любовь. Любовь – бессмертна.

 

Алена

Когда я вспоминаю про отпуск, то первым делом мне хочется голосом попугая из популярного мультика осведомиться: «Вы бывали на Таити?»

Нет? Ну и Бог с ним, с Таити! Потому что для меня вот уже шесть лет как нет в мире лучшего места для отдыха, чем Болгария.

…И я сразу как будто слышу дружный хор разочарованных голосов: «Болгария? Вот еще – лучшее место в мире! Гоа! Израиль! Египет! Крит! Турция, на худой конец! А то – Болгария…»

В общем, каждому – свое. Но шестой год подряд мы с моей подругой Аленой организуем нашу отпускную кампанию таким образом, чтобы в июле обязательно оказаться на Солнечном Берегу или в каком-то другом месте черноморского побережья Болгарии. Вчетвером: я, Алена, Петя и Сережа. Мужские имена принадлежат нашим сыновьям, разница в возрасте у которых – три года, в пользу Пети.

Каждый год, в марте (зябком и скользком, ветреном и неласковом, несмотря на два реально радостных праздника – Восьмое марта и день рождения моей подруги…) Алена активизируется и звонит мне: «Ну что, пора оформлять раннее бронирование!» И я, внутренне вздрогнув от необходимости что-то находить и сравнивать в интернете, с кем-то созваниваться и что-то срочно оформлять, от всей души благословляю на эти подвиги Алену. И она берется за дело.

… Все! Полдела сделано! Ситуация под контролем! В успехе я не сомневаюсь: будет выбран самый оптимальный вариант, ни одна валютная копейка «работающих женщин», как выражается Алена, не будет потрачена напрасно, накладок не будет. С нашей стороны, по крайней мере.

Алена необыкновенно предусмотрительна и рациональна, одним словом – практична. В ком-то другом меня это свойство характера, возможно, раздражало бы, но только не в ней.

* * *

…Просто когда-то, давным-давно, меня раздражало в Алене совсем другое.

К примеру, привычка к месту и не к месту декламировать стихи Марины Цветаевой или Константина Бальмонта. Двадцатый (во времена моей юности…) век на дворе, а она нет-нет да и заведет, мечтательно глядя в потолок: «Вы столь забывчивы, сколь незабвенны, ах, вы похожи на улыбку вашу…» И все это, представьте себе, относилось к однокурснику, чье лишенное выразительности лицо своими чертами более всего напоминало истукана с острова Пасхи! Правда, интеллектом он превосходил многих прочих, включая и меня…

Что еще?… Простейших анекдотов она часто не «догоняла». Приходилось дополнительно объяснять, и это было уже отдельным анекдотом. А если юмор совпадал с ее представлениями о смешном, смеялась, но в таком ритме, что я, кажется, в возникающих между ее «ха-ха-ха» паузах успела бы посмеяться еще…

Кокетничать, опять же, принималась, не считаясь с обстоятельствами или наличием сколько-нибудь подходящего объекта. Даже если мы были только нашим девичьим кружком – все равно! Начнет ручки свои рассматривать – крохотные, тоненькие, аристократичные – наследство от дворян по материнской линии… Глаза устанавливать – в сторону и вверх, чтобы ресницами до бровей достать… Тренировалась, что ли, в ожидании предстоящих увлечений?

И вообще…

Вот это «и вообще» бывает, как нетрудно догадаться, только в юности. Как быстро она проходит! И каким нежным флером однажды покрывается все, что когда-то казалось нелепым, смешным, надуманным, искусственным…

В общем, как вы догадались, мы с Аленой дружим с юности. Вернее, со студенчества, но с большими перебоями. Вот так: с первого по третий курс, затем последовала грандиозная ссора и перерыв в дружбе длиной… в двадцать лет. Потом случился юбилей – не ссоры, а нашего выпуска, и мы снова «нашлись». И больше, надеюсь, не потеряемся.

Надеюсь! Прожитые годы ведь никому не добавляют ни здоровья, ни красоты.

… Но у нее – и не отнимают! Красоту, по крайней мере.

* * *

Правда, по поводу Алениной внешности всегда имелись… как бы разночтения. Конечно, она всегда была очень хорошенькой, как куколка. Большие голубые глаза, губки сердечком и льняные кудри тому виной: всякая девушка неполных восемнадцати лет воспринималась бы как кукла с таким галантерейным набором красоты. Еще и голосок птичий, чирикающий, еще и мягкую «р» она картавила: «рле-ка, рле-бенок». Вот и получалось общее впечатление редкостной инфантильности. Можно всем этим умиляться. Но я не умилялась. А как раз наоборот.

Она приехала поступать в университет из Херсона, где обосновались после увольнения отца-офицера в запас Аленины родители. Привезла с собой кучу нарядов в стиле выпускницы Смольного института: вечно какие-то были на ней рюшечки, какие-то юбки до щиколотки, с воланом, шарфики легкие… Ей почему-то все это очень шло, она ведь и сама была слегка заблудившейся во времени.

Вот теперь, имея за плечами… (сколько же?…) много десятков лет разнообразного общения с людьми, ясно понимаю: да не из прошлого была Алена – с ее романтикой, причудами, наивностью, женственностью, нежностью! Она, видимо, была из далекого светлого будущего, когда в мире не будет зла, грубости, хамства. Того самого будущего, в котором «жить не придется ни мне, ни тебе»…

Я и сама грубиянкой никогда не была, вульгарности боялась как огня. Но я была старше Алены на два года, а это в юности – огромный срок. Дома она общалась в своем школьном кругу и была там лидером: еще бы, мама – учительница, сама – отличница… А я уже поработала два года в серьезном коллективе, у меня появились взрослые подруги и соответствующие манеры. Трепетная, эфемерная Алена никак не вписывалась в мои представления о «нашей современнице». И о журналистке – тоже.

Конфликт зрел.

* * *

Когда на втором курсе поехали на картошку, то мы, пятеро девчонок, попросили, чтобы нас поселили вместе.

Маленькая наша компания к тому времени уже сгрудилась вокруг Тани – очень славной девчонки, с которой всем нам хотелось дружить.

Считается, что хорошо дружат четверо: время от времени переключаясь друг на друга, никто не остается в стороне. А нас было пятеро: Таня, Алена, Ирина, Катя и я. Веселую добрую Таню все мы очень любили и просто откровенно делили. Если бы не Таня, я, например, не дружила бы ни с Аленой, ни с Иркой. Катя не дружила бы вообще ни с кем из нас, Алена не стала бы дружить с Катей, да и я ей не особо нравилась, и так далее. Ну, так бывает: Таню каждая тянула к себе, а друг друга мы, по большей части, терпели…

Я была старшей в нашей группе: за плечами были два года трудовой деятельности после школы – удел большинства проваливавших вступительные экзамены в институт. Два года подряд я несла свои документы на юрфак – о, эта энергия заблуждения!.. Но после двух провалов, соответственно, набрав два года стажа, дающего льготы при поступлении (нет худа без добра!), я резко передумала и понесла документы на факультет журналистики.

Из всей нашей компании журналистками, кстати, хотели стать только мы с Таней. Таня с детства сотрудничала с радио, ее красавица-мама работала на республиканском телецентре, так что интерес к профессии дочь унаследовала от нее.

Я, безответно влюбившись в известного журналиста, тоже как-то втянулась и увлеклась…

А вот москвичка Катя не скрывала, что больше всего на свете хочет выйти замуж. Но в кругу, к которому принадлежали ее родители, именитые журналисты АПН, невесты без диплома не котируются. В МГУ поступить было не то чтобы проблематично, просто в столице нашей необъятной советской родины (это было начало 80-х…) Катюша вынуждена была жить одна: родители работали за рубежом. А тут, в Минске, жила тетка. Какой-никакой, а присмотр. Это и определило Катину «альма матер».

Алена, с ее романтическими завихрениями, видимо, просто примерила на себя этот образ, столько раз эффектно показанный в кино…

Ирина тоже пришла на журфак за дипломом: она вообще не связывала свое будущее с нашей страной, не говоря уже о журналистике.

В связи со всем вышеперечисленным все мы, имея столь различные побудительные мотивы… очень неплохо учились!

Так вот, пятеро очень разных девушек все-таки дружили. Прибегая на лекции, занимали друг для друга пять мест рядом, вместе ходили в столовую, готовились к сессии, вообще – все делали вместе. И постоянно общались. Даже на лекциях не могли прервать общение: перешептывались и переписывались. За что неоднократно были удаляемы с занятий… Прекрасное время!

Но таящиеся в глубине противоречия нет-нет да и вырывались наружу.

…Итак, мы приехали на картошку, в населенный пункт Киселева Буда, что на Могилевщине, где нас, рафинированных и избалованных комфортом горожанок, поселили в большую хату, принадлежавшую некогда многочисленной семье, а теперь наполовину пустовавшую. Хозяйка, женщина малоприветливая, вместо «здрасьте» сразу спросила, курим ли мы. А то! Мы с Катькой дымили, как паровозы, Ирка тоже частенько баловалась… «Нет, что вы!» – заверила хозяйку Аленка своим честным тоненьким голоском и поморгала большими глазками. «Глядзiце ў мяне. Каб хату не спалiлi…» На время студенческого нашествия хозяйка переехала к свекрови, на другой конец деревни.

Можно подумать, кроме нас некому было спалить ее хату: во втором-то крыле жили наши мальчишки – однокурсники и курсом старше. Они не только курили, но и выпить были не дураки.

Эх, долго ли, коротко ли, да только наши «соседи» живо взяли нас в оборот. С поля они всегда приносили картошку, из магазина – что Бог пошлет, а без выпивки не проходило и дня! Но готовить, в славянской традиции, должны женщины. Что ж, мы не остались в стороне от вековых обычаев.

Ужины у нас были организованные: блюда из картошки (вареная, жареная, драники…) разнообразились вполне доступными соленьями, что-то слали из дома жалостливые родители, которые, думаю, даже не предполагали, что дефицитная сыровяленая колбаска с длительным сроком хранения храниться-то как раз и не будет, а в ближайшее время уйдет на закусь… Конечно, мы, девушки, так лихо не пили, но ведь в этих застольях главным был не алкоголь, а атмосфера!..

Нет, мы в самом деле были хорошие девчонки. Однажды, устав после реально тяжелой работы в поле, Ирка лежала на койке за занавесочкой, пытаясь вздремнуть. Однако стол уже вовсю накрывался: парни должны были вот-вот нагрянуть.

Алена заглянула к Ире и пропела своим нежным голоском:

– Ирка, вставай.

– Не хочу, – ответила Ирина.

– Ты не хочешь кушать? – не отставала заботливая Алена.

– Нет, я не хочу водки, – слабо проговорила Ирина.

– Ты не хочешь водки? – машинально переспросила Алена. И вроде же ничего особенного не произнесла, а мы все, кто слышал, включая усталую трезвенницу Ирку, просто поползли от смеха. В ее устах это звучало примерно так же дико, как если бы Дюймовочка обратилась к своему возлюбленному эльфу: «Мужчина, угостите сигареткой?» Мальвины, Белоснежки и Золушки не пьют водки сами и, тем более, не приглашают выпить подруг…

Вот было что-то в Алене – не то чтобы сказочное, но и не совсем реальное!

Короче, когда пришли мальчишки, за столом рядком сидели все, включая златокудрую Алену и мрачную Ирку. Повторюсь: главное же было в общении, в дружном хохоте по поводу и без, в ощущении свободы, в легком флирте…

Между прочим, вернувшись в город, мы специально собрались в общежитии нашей «картофельной» компанией. И знаете, что выяснилось? В городе водка «не пошла» – у нас, девчонок. И флирт тоже. Ни один «картофельный» роман продолжения не имел…

* * *

Мы с Таней – не деревенские. Но на картошке так и не научились затаптывать клубни обратно в землю, как это делали некоторые наши однокурсники. Нас ведь «гнали» по бороздам: отсюда и до обеда. Кто скорее пройдет, тот и молодец. А нам с Танькой было жалко большую, замечательную, сортовую картошку, вот мы и работали честно. Когда один парень-третьекурсник (он как раз был деревенский) заметил, что мы стараемся, он перешел к нам и стал помогать: ему тоже было стыдно гноить урожай.

Мы работали, а наши подруженьки – заносчивая Катька, Аленка с ее крохотными ручонками и Ирка, у которой вообще были холеные руки пианистки, просто «проходили» борозду. Катька выбирала самые крупные картофелины, игнорируя мелочь. Ирка двигалась с грацией королевы в изгнании: «Что это – картошка? Боже мой… В ведро?… И нести к машине?… Ужас…» Но шла! Аленка пыталась работать, но влюбившийся в нее парень все делал за нее сам: накидывал ведро, забрасывал его на борт машины, бежал обратно, смешить ее и слушать этот детский смех: «Ха-ха-ха…»

Не то, чтобы это сильно злило, но…

Дни шли, миновало бабье лето, и погода лучше не становилась. Мы продолжали работать, то и дело с надеждой всматриваясь в затянутое тучами небо: ждали дождя. Потому что под дождем мы не работали: не положено. Вот и глядели – то в небо, то на коричневую куртку нашей однокурсницы Наташи: почему-то на ней любая капелька расплывалась в большое мокрое пятно. Тут-то и надо было хором сигнализировать об осадках! И тогда уж все, конец смены…

Хорошо было! Правда, хорошо…

Беда пришла, когда ее не ждали. То есть на ужин.

Хозяйка, эффектно откинув ситцевую занавеску, возникла в дверном проеме и увидела, как веселые студенты отдыхают после трудового дня. Студенты выпивали и закусывали. Ни слова не говоря, она вышла, заглянула за хату, а там… А там стояла Ирка и, никому не мешая, курила тонюсенькую дорогую сигаретку «More», что в переводе с английского обозначает «Еще».

– От кур-рва! – гаркнула хозяйка так, что услышали вмиг притихшие столовники, пережидавшие визит хозяйки все там же, в хате. Все высыпали на зычный голос.

Хозяйка еще долго выкрикивала непечатные противопожарные агитки, а Ирина, девушка из хорошей семьи, которая таких слов в свой адрес не слышала ни до, ни после описываемого события, просто прошла мимо и стала в нашем закутке собирать свои вещи. Но куда пойдешь, на ночь глядя? Даже если и очень обидно.

Наутро хозяйка вернулась, с ней пришел хмурый бригадир и объявил, что нас расселяют по разным хатам. Аленка и Катя плакали, Таня успокаивала их, невозмутимая Ирина, упаковавшаяся накануне, приняла переезд как должное. Ей не нравилось здесь, ей также не понравится и в другом месте. Ирина была горожанка до мозга костей: к примеру, удобства во дворе не просто шокировали ее, но и временно блокировали обмен веществ. Чем так, лучше никак. В общем: «… какая разница, где страдать?»

А я, честно говоря, просто рассвирепела. И, прищурив глаза на тетку, которая почему-то не заметила, насколько чище стала ее выдраенная нами (для себя – месяц планировали жить!..) хата, как светились промытые окошки, какой порядок был в кухне, а вот Иркину сигаретку раздула в мировой пожар, я сказала зловеще:

– Ничего, девчонки. Отольются ей ваши слезки, вот увидите.

Хозяйка ответила нецензурно, но нам уже было все равно.

… Немного прошло времени – дня четыре. Мы уже жили в разных домах, встречались в поле да на танцах. Мне в соседки досталась Танька!.. И вот, дружно шествуя на обед в столовую, вдруг увидели стоящую возле дороги нашу бывшую хозяйку. Выделив из толпы мою блондинистую стрижку, она дождалась приближения нашей группки. И, поймав мой ледяной от непрошедшей злости взгляд, сказала вполголоса, но так, чтобы слышали все:

– Ведьма!

Потом уже, по «сарафанному радио» мы узнали: у хозяйки случилась серьезная материальная потеря – издох кабан. Она держала его в сарае у свекрови, так что мы даже издалека не видели покойное животное. Что привело к его безвременной кончине, тоже осталось неизвестным. Для меня от всей этой истории осталось одно неприятное воспоминание: обращенный ко мне Аленин небесный взгляд, в котором ужаса и восхищения было поровну!

Я даже головой помотала: а ведь она поверила, что… Представляете, поверила!

История повторилась, когда однажды, с трепетом душевным ожидая зачета по английскому, я в сердцах пожелала нашей молодой, красивой и очень высокомерной преподавательнице NN: «Хоть бы она споткнулась бы, что ли, где-нибудь… Ну, легонечко…» Английский всегда был моим слабым местом. А незачет грозил долгоиграющими проблемами.

Преподавательница на зачет не явилась. Зато пришла девочка из деканата и сказала, что NN накануне каталась на коньках, серьезно вывихнула ногу и сейчас в гипсе. В смысле, нога. Алена как-то очень выразительно, всем корпусом повернулась ко мне, притихшей от смешанных чувств на задней парте, и я снова увидела тот же взгляд. Слово «ведьма» произнесено не было, но я его явственно услышала. Прочитала в ее лазоревых очах.

М-да. Конфликт зрел.

* * *

Созрел и взорвался, когда в нашей маленькой компашке пронеслась сенсационная весть о том, что Алена влюбилась в однокурсника. В того самого, «с острова Пасхи». Путем логики, но отнюдь не чувства я пришла к мысли, что, как ни странно, эта целлулоидная кукла оказалась права. Если уж в кого-то и можно было влюбиться у нас на курсе, то только в Него! И как же это мне самой не пришло в голову!

…Что ж, лучше поздно, чем никогда! И я, вслед за Аленой, а может, назло ей, влюбилась «туда же»…

Да, сначала – назло. А потом мне в самом деле понравился этот странный парень. Я ему – нет. Ему, кажется, вообще никто не нравился. Была у него одна любовь – футбол. Вот и все. Он хорошо учился, играл в футбол, его нечастые «выступления» в виде реплик на лекциях и ответов на семинарах были очень уместны и остроумны, он был независим и хладнокровен, влюбленных взглядов эффектно не замечал. «Чем меньше женщину мы любим…» Ясно, да? Все это было совершенно неотразимо…

И я горько плакала дома, но, наплакавшись, еще веселее смеялась на факультете – над влюбленной Аленой, в первую очередь. И вела активную партизанскую войну.

Мне просто везло! То на дружине (был такой красивый советский обычай заставлять студентов раз в месяц «дружинить» вместе с милицией в самых отдаленных от центра микрорайонах) меня поставят в одну пятерку с нашим героем. То в библиотеке с ним рядом окажусь, попрошу что-нибудь дать: ручку, там, листик… В общем, как в «Золушке» – «один знак внимания, два знака внимания…»

Кроме того, оттачивая профессиональное мастерство владения словом, я постоянно ставила Алену «на место». По малейшему поводу. Ничто не укрывалось от моего скептического взора: ни ее новая одежка, ни выступление на семинаре, ни публикация в газете. Все, что она говорила, носила, делала, подвергалось безжалостной критике. И особенно, конечно, то, что она любила Его… Ее попытки отстоять свое достоинство ловко пресекались на корню. Кроткая Алена гордо страдала, не в силах отвечать мне столь же язвительно и метко.

Я побеждала «по очкам». Но это была Пиррова победа…

Да, очки. Как же это я забыла? Я же еще и носила очки… Может, этим и объяснялось мое яростное желание выделиться каким-то другим способом?… Быть ну очень особенной?…

Долго ли, коротко ли, но наши «боевые действия» ни к чему не привели. Он оставался равнодушным.

А вот нескончаемые словесные дуэли между мной и Аленой привели к тому, что Таня, наша «главная» и любимая подруга, честно сказала мне, что больше не будет со мной дружить. Что я, конечно, умная и яркая, и все такое прочее, но зачем все это нужно, если я такая бессердечная и злая.

Мне бы одуматься… Но я только пожала плечами: что ж, у меня и без того было много подружек. И на курсе. И за курсом. Переживу!..

…Больно стало позднее. Когда остыла голова и успокоилось сердце. Хладнокровный юноша перестал занимать мои мысли, а вот потерянная дружба и, главное, моя неоправданная жестокость по отношению к маленькой Алене стали терзать меня изнутри. Стыд просто жег меня, но гордыня не позволяла просто извиниться. Я, напротив, искала и находила себе какие-то слабые, неубедительные оправдания. Долго.

Но однажды, после каникул, я все же решилась. Это был уже четвертый курс, студенчество стремительно приближалось к дипломированному финалу, в общем, надо было окончательно взрослеть и не тащить во взрослую жизнь свои юношеские грехи. История с Аленой тяготила меня, я была не в ладу с собой. Я просто измучилась. Поэтому подошла к ней и очень искренне попросила меня простить, даже, помню, заплакала. Алена молча выслушала меня, глядя в сторону. Пожала плечами и сказала, что давно простила меня.

Да, к тому времени она уже была невестой, собиралась выходить замуж за замечательного парня, того самого, что таскал за нее ведра на картошке: он был не с нашего курса, не был похож на истукана с острова Пасхи, и вообще – красивый, умный, веселый…

И все же тогда она меня не простила: а как можно простить человека, который так деятельно и талантливо отравлял ей жизнь целый год?! Целый год ее прекрасной, не повторимой юности!.. Для меня это была жестокая азартная игра, а для нее – горький опыт утраты иллюзий.

Совесть моя так долго болела, я так много думала об Алене, что в ночь, когда она рожала своего первенца, мне приснился сон, в котором моя бывшая подруга держала на руках мальчика. УЗИ в те годы не делали, и Алена все девять месяцев мечтала о дочке. А тут – мальчик…

Чтобы проверить свою интуицию, я позвонила однокурснице, и та радостно сообщила мне: «Да, родила сегодня ночью, мальчик!..»

Никита – кудрявый светловолосый мальчик, похожий на Алену… От рождения Никиты до появления на свет Пети прошло пятнадцать лет.

От нашей старой ссоры до нашей новой дружбы – двадцать.

* * *

Звонок раздался через двадцать лет после окончания журфака. И тоненький, по-прежнему детский голос из прошлого назвал меня по имени и сообщил, как трудно меня было найти: мало того, что у меня поменялись фамилия и адрес, так я еще и ушла в декрет!.. Алена щебетала и смеялась, все так же, с расстановкой, с крохотными паузами между «ха-ха-ха»…

Я была очень рада ее слышать, хотелось поговорить о многом, но я только осторожно спросила, как ее дела. То, что она мне сказала в ответ, удивило и расстроило. Двумя предложениями свернув тему, Алена спросила, пойду ли я на встречу курса? Конечно, пойду!..

…Увидев ее спустя столько лет, я сразу поняла: Господи, она же не изменилась. То есть, она всегда была такой хорошей. Вот только больше не кокетничает перед зеркалом. И стихов не декламирует: жизнь оказалась прозаичнее, чем мы ожидали. Именно «мы» – я, Алена, Таня, Ира, Катя…

Кормящая мать, я не могла веселиться на встрече выпускников столько, сколько хотела: надо было спешить к ребенку. У меня было примерно полтора часа. И за это короткое время я успела вернуть то, что так глупо потеряла когда-то давно! Я вернула Алену!..

* * *

Зная, что зал заказан выпускниками 1986 года, администрация ресторана обеспечила соответствующее музыкальное сопровождение. Им хотелось как лучше, они старались, но «не попали». Чуть-чуть промахнулись: им надо бы сделать поправку на возможную интеллигентность публики, что ли?…

Хотя, по-моему, 80-е – вообще удивительный отрезок времени, какой-то таинственный временной портал со своей особой, неповторимой энергетикой. Он как будто НЕ ВПУСКАЕТ путешественников во времени: например, ни одна попытка в кино воспроизвести эти годы не увенчалась успехом! Все, что было раньше – куда ни шло: война, 50-е, 60-е – пожалуйста, а вот наше… Таким, каким было на самом деле, оно осталось только в нашей памяти – вместе с модой, прическами, странным макияжем, популярными актерами, музыкой, танцами…

В общем, мы не бросились в пляс под «Белый теплоход». Переходя от одного к другому, с интересом смотрели друг другу в лица, спрашивали и отвечали на вопросы – кто бегло, кто подробно. Слушали увлеченно, то там, то сям раздавался смех, и тогда туда подтягивались другие: интересно же! Сразу видно – журналисты: излагать свои мысли так, чтобы стало интересно другим – наша профессия… А уж если речь идет о студенческих мемуарах, то тут каждому есть что вставить!

Из нашей прежней тесной девичьей компашки на вечере встречи были только я, Таня и Алена. Ирина со своим именитым мужем, профессором математики, и двумя сыновьями давно жила в Лондоне, а следы Кати затерялись где-то в Западной Европе: говорили, что она все-таки работает по профессии. Мы сидели втроем и обсуждали очень животрепещущую тему: наши мужья, вернее, наши с Аленой – бывшие и Татьянин – действующий. Если бы нужно было придумать заголовок к нашему брифингу, я бы предложила такой: «Мужья. Кто виноват и что делать?» Или: «Супружеская жизнь. Конфликты, кризисы и компромиссы». Или вот еще: «Приоритеты супружества: два взгляда на верность». Основным докладчиком была Таня, в прениях было что добавить нам с Аленой.

Эмоции зашкаливали! Темпераментная Татьяна переживала непростой период в супружеских отношениях, а мы с Аленой уже пережили все, что можно считать непростым (да еще каким непростым!). И теперь просто занимались своими детьми. Таня высказывала свои мятежные мысли вслух, а мы пытались как-то успокоить ее. Я что-то говорила по поводу цикличности в супружестве, теоретизировала на тему «ссориться – это искусство…». О неизбежных, то есть естественных кризисах, которые нужно преодолевать. Призывала на помощь народную мудрость. Типа «замужем только терпеливые».

Шашки в руках у Тани не было, и вилкой она не размахивала, но мои благостные теоретические атаки отбивала со свистом, приводя куда более убедительные контраргументы – то из моей личной биографии, то адресуясь к Алениным семейным «этапам большого пути». Я опускала голову: а что мне оставалось – только соглашаться. Алена задумчиво водила рюмкой по скатерти. Хотела высказаться и она, но Таня не давала ей слова: зная подругу, поняла, что Алена никогда не будет выступать в духе «все мужики – сво…».

…В этот момент наш однокурсник, с которым каждую из нас в свое время связывали теплые отношения (я с ним когда-то дружила, Таня была в него когда-то влюблена, а Алене он и вовсе был родня – крестный ее старшего сына), неторопливо поднялся со своего места и направился к нам: его заинтересовало, почему мы так давно сидим особняком, о чем так эмоционально разговариваем… Повторюсь: темой для нашего разговора вполне мог служить и он сам. Он шел между столиков с бутылкой красного вина в руках и с ласковой улыбкой на симпатичном лице. Шел, не чуя беды, все ближе, ближе…

Наконец он – великолепный образчик мужской породы, в расцвете мужества, успешности, обаяния – подкрался совсем близко и мяукнул игриво: «Девчонки! Чего это вы тут одни? О чем болтаете?»

Разом оставив наш спор, мы обратили к нему свои лица, тут же принявшие одинаковое выражение: это был ВРАГ! Представитель ВРАЖЕСКОГО ПЛЕМЕНИ! ВРАЖИНА!..

«Иди отсюда!» – не сговариваясь, заорали мы хором. Он, теряя по пути свой фирменный шарм, ретировался совершенно растерянный: чем виноват? Наверное, и до сих пор не понял. А выяснять не стал: говорю же, с каждой из нас его что-то такое, особенное, связывало…

Изгнание «посла доброй воли» развеселило нас, как будто мы одержали мелкую победу в священной войне полов… Таня как-то успокоилась, я вообще беспокоилась только по поводу кормления – не пропустить бы, а вот Алена, которой пришлось так долго молчать, все-таки решила высказаться.

«Таня, а я все равно не буду злиться на своего мужа. Я всегда буду благодарна ему. У меня была такая прекрасная жизнь, так долго. Спасибо ему! У меня двое сыновей, наших сыновей. Я рада, что они оба на него похожи. Я простила его и хочу, чтобы он был счастлив», – тихо сказала Алена.

Возникла пауза. Тихий ангел не пролетел, потому что он сидел рядом с нами, все так же плавно водя донцем рюмочки по скатерти.

Мы все вспомнили Алениного мужа. И нашу молодость. И наши ошибки. Да, повзрослев, ошибок хочется делать поменьше… И тема закрылась.

Вот так мы и помирились.

* * *

Откуда взялась эта ее, многажды мной подчеркнутая практичность? Из преодоленных трудностей, разумеется. На ее долю их выпало достаточно. Даже для того, чтобы кого-то учить на своем опыте.

Она научила меня варить для ребенка творог из сметаны.

Объяснила, как надо правильно кормить, а не раскармливать ребенка.

Щедро делилась всем, что знала о материнстве…

…и всем, из чего вырастал Петька. А он вырастал, что характерно, из фирменных дорогущих вещей.

Таскала экологически чистые овощи со своей дачи.

И главное – снова открыла мне свою душу. За все, за все – спасибо ей.

И – слава тебе, Господи! Ты, наверное, простил меня, вернув мне Алену…

* * *

…Итак, мой сынок достаточно подрос, чтобы можно было выезжать с ним за границу. До трех лет мы отдыхали исключительно в родных широтах: у нас, в дедовском «имении» под Молодечно, прекрасный сосновый лес вокруг, старый яблоневый сад, крохотный огородик и замечательные соседи, знающие меня с детства. Не с их, а с моего детства…

Но как веско сказала опытная мать Алена: «В профилактике простудных заболеваний ничто не заменит море!»

Хорошо, согласна. Море – значит море. Однако экстремальная турецкая жара (а именно экстремальная, пятидесятиградусная жара, с трудом переносимая маленькими детьми, устанавливается в Турции во время нашего отпуска) меня вовсе не привлекала. Алена не стала настаивать на Турции, в которой была много раз.

Тогда я вспомнила Бердянск – там, на Азове, я как-то побывала на кинофестивале. Остались чудесные впечатления от мелкого теплого моря, светящегося по ночам из-за того, что в середине лета там размножается какой-то фосфоресцирующий моллюск.

«Ну, нет!» – отрезала Алена. Она очень долго жила в Херсоне, откуда до Бердянска рукой подать, и Азовское море за море считать отказывалась.

«Тогда, может, Болгария, – робко предложила я, – там же Черное море…»

Надо сказать, что моя разумная и практичная подруга во времена своего счастливого замужества объездила лучшие курорты Турции и Прибалтики. Поэтому поначалу и отдых в Болгарии воспринимала со скепсисом. Дело в том, что она бывала в «шестнадцатой республике» Советского Союза еще в ту пору, когда это определение было почти правдой. Воспоминания сохранились довольно теплые, но лишь потому, что она отдыхала здесь со своим старшим сыном, тогда еще малышом. Рассказывала мне о полупустынных пляжах, чистеньких отелях, построенных в лучших советских традициях, скромном сервисе и поголовно говорящем на русском языке населении.

…Никита вырос, из кудрявого ангелочка превратился в высоченного красавца с отцовским разворотом плеч. Алена рассталась с мужем. Болгария вошла в Евросоюз. В общем, многое изменилось с тех пор. И когда мы листали рекламные буклеты в туристическом агентстве, Аленин наметанный глаз невольно цеплялся за комфортабельные номера и большие бассейны при высотных отелях. Все выглядело очень презентабельно.

И все же практичность в тот первый «болгарский» отпуск взяла в Алене верх. Ознакомившись с коммерческими предложениями известного болгарского туроператора, мы все же выбрали небольшой городок Созопол, трехэтажный частный отельчик, принадлежащий женщине по имени Мария, которая была вдовой русского капитана дальнего плавания. И – «ничего не включено», то есть обеспечивать себя пропитанием должны были сами. Ну очень бюджетный вариантик…

* * *

Моя природная веселость выручает меня всегда. Если речь не идет о настоящем горе, всякие мелкие и крупные неприятности я переживаю с юмором. Иначе нельзя!

Вот и оказавшись, после полуторачасового перелета, на болгарской земле, под крышей аэропорта Бургас, я ничуть не расстроилась по поводу дичайших очередей, выстроившихся на таможенный контроль. Зато Алена впервые сдвинула бровки: «Безобразие!» Безобразие объяснялось просто: получасом раньше случился перебой с электричеством.

Мой маленький сын, да и Петя, который старше Сережки всего-то на три года, добавили децибел в общий гул возмущенных толчеей туристов: «Я хочу пить! А я – наоборот! А когда… А где… А почему… Дай…» Петьке шесть, вполне вменяемый пацан, да и турист со стажем: в паспорте от виз пестро, а мой трехлетка быстро скуксился и стал проситься на руки. Пришлось взять.

Пассажиры трех, а то и более рейсов, сгрудились под крышей «летища», как называют аэропорт болгары. Дети кричат, взрослые гудят, жарко, душно, то там, то сям вспыхивают мелкие перепалки: всем хочется скорее туда, где на заказанных автобусах своих гостей ждут представители турфирм…

И тут снова гаснет свет. В смысле, опять отключается электричество. Потухли экраны мониторов, смолкли кондиционеры и прочая машинерия. Нет, паники, конечно, не было, но вдруг одновременно заорали несколько сотен человек! В горах непременно сошла бы лавина от возникшего резонанса. Но вот забавно: авария на подстанции почему-то развеселила наших мальчишек, а Алена, вместо того чтобы окончательно расстроиться, моментом мобилизовалась и заверила меня: «Да сейчас разберутся. Диспетчеры же держат в воздухе самолеты…»

И верно! Вскоре все, включая неторопливых улыбчивых таможенников, заработало. Мы прошли паспортный контроль и, схватив вдоволь накатавшийся на ленте транспортера багаж, устремились за пределы аэропорта, туда, где со скучными лицами давным-давно маячили представители болгарского «ТеддиКама».

…Мы уселись в автобус, и наше первое путешествие началось.

Алена с Петей устроились на места позади нас. Я оглянулась с улыбкой. Подруга, оторвавшись от пейзажей за окном, тоже с улыбкой кивнула: «Все нормально…»

Я подумала: она всегда такая. Может расстраиваться, проявлять недовольство, ворчать, но если расстроились и заворчали те, кто рядом, Алена мигом возьмет себя в руки и будет мужественно и четко осуществлять общее руководство.

* * *

Отельчик оказался чудесный, Мария – приветливой и хорошо говорящей по-русски.

Теперь в Болгарии неплохо говорят по-русски только люди старшего поколения. Молодежь, обнаружив иностранца, тут же переходит на английский. Приходится напрягаться!

То, что «ничего не включено», настроения нам не портило. Раньше всех вставала Алена. Она и направлялась на уличку, сплошь занятую маленькими магазинчиками. Здесь можно было купить все: от пляжной мелочевки до овчинных дубленок… И, конечно, вина, и, разумеется, косметику и парфюмерию «Българската роза». Но нас влекла выпечка: Алена покупала свеженькие, пышные, горячие булочки с сыром и брынзой – банницу. Их, дразня ароматом прохожих, продавали с открытых лотков. А чуть дальше она приобретала йогурты, которых у нас тоже не попробуешь: недаром их делают при помощи болгарской палочки!..

Несла нам – бодрствующей мне и спящим мальчишкам. Чай мы готовили сами…

Потом – пляж. Он только в рекламном проспекте казался близким, а имея в руках не только сумки с необходимыми на пляже кремами и полотенцами, но еще и зонты, купленные, для экономии, на весь срок, плюс быстро устающего на жаре мелкого Сережку… В общем, это всегда было целое путешествие. «Цыгане шумною толпой…»

Чтобы развлекать себя чем-то в пути, я затеяла с Петькой соревнование: кто больше найдет монеток. В Болгарии, в отличие от нашей страны, в ходу мелкие монеты. И расслабленные на отдыхе туристы их часто теряют. У Петра спорт в крови, и он азартно искал монетки. И находил, конечно! Хотя первая находка ничего, кроме разочарования, парню не принесла…

– Нашел! – огласил он окрестности радостным криком. – Целый лев!..

Найти нашел, а отскрести от асфальта не смог. Оказывается, в Болгарии есть обычай перед любым доходным местом – кафе, рестораном, отелем – вмуровывать в асфальт монетку: чтобы деньги «приходили» к деньгам.

Да, о ресторанах. Пообедав пару раз в симпатичных, но дорогих ресторанах, чьи фасады выходили на торговые улицы, мы поняли: эту роскошь мы оставим для ужинов. Обедать будем в многочисленных ресторанчиках на побережье. Там, возле которых стоят видные зазывалы, прикладывающие руку к сердцу, а затем простирающие ее в направлении входных дверей: «Моля! Моля!..» Жалобное это слово обозначает всего лишь «Прошу».

Ассортимент блюд в этих тавернах нас порадовал и развеселил. Порадовал, потому что вкусно было буквально все! А развеселил, потому что, по первости, названия блюд нам казались несерьезными. К примеру, «пержена цаца». Я бы навскидку перевела как «заносчивая девица» или что-то в этом роде. А оказалось – жареная килька. Или «чушка бюрек» – фаршированный перец. Шопска салата, которую знают все, умилила женским родом. А «пилешка супа» (куриный суп) порадовала созвучием с «телишкой супой» (суп из говядины). Мы живо распределили эти дивные названия между собой в качестве псевдонимов: я приняла общематеринское имя «пилешка супа», брутальный, самодостаточный малец Петька – «чушка бюрек», изящная Аленка – «шопска салата», а переборливый малоежка Сережка – «пержена цаца».

…«Чушку бюрек» и «пержену цацу» мир не брал: все время возникали ссоры и обиды, дня не проходило без конфликта. То не поделят ракушки на пляже, то одноразовые ложки кинутся подбирать, треснувшись лбами, – они же такие яркие, цветные! – и снова разругаются… Разноцветные трубочки котировались ребятней тоже несуразно высоко… Мы переносили эти стычки стоически.

Все, ссоры – это табу. Плавали, знаем…

* * *

Алена любит знакомиться с местами, где бывает. Обожает пешие прогулки. Я, конечно, предпочитала бы прокатиться на автобусе… Но в Созополе большинство улиц – пешеходные, и в Старый город мы тоже ходили пешком.

Болгарские цари Константин и Елена – главные святые на этой древней земле; храмов, посвященных им, в Болгарии великое множество.

В старом Созополе мы нашли крохотный, меньше часовенки, вросший в землю храм. Поставили свечи, положили какие-то денежки в ризницу. Алена долго стояла, глядя на свою осиянную тезку, о чем-то просила…

Гуляли по выложенным булыжниками улочкам, любовались домами – каменными в первом этаже, деревянными, резными во втором.

Здесь, в Старом городе, в исторических памятниках жили люди! Эти дома не просто стояли, как экспонаты под открытым небом: в них жили старики и дети, во дворах стояли суперские автомобили, слышен был шум телевизора… И все это не коробило, а напротив, наполняло сердце очарованием.

Всюду располагались какие-то маленькие ресторанчики, звучала в них музыка, за столиками сидели спокойные и веселые люди, ели что-то необыкновенно вкусное, пили вино и ракию…

Уже смеркалось, когда мы закончили свою экскурсию. Идя по узкой, освещенной лишь светом из окон улице, я заслушалась сильным и нежным женским голосом, под аккомпанемент какой-то дудки и барабана выводящим какой-то красивый древний напев. Голос был все ближе и ближе, и наконец я увидела открытую калитку в невысоком каменном заборе, за которой сразу начинался крохотный ресторан. Прямо возле горящего очага, где вертелось нечто аппетитное, расположились музыканты и певица.

Мы остановились, чтобы дослушать: эти вибрирующие, высокие звуки заставляли сильнее стучать сердце. В них была нежность и тоска, и что-то очень близкое, существующее помимо слов, смысл которых понять я не могла.

– Как думаешь, о чем она поет? – спросила я Алену.

– О любви, конечно. О чем еще можно так петь? – ответила Алена. Заметив, что мы стоим у входа, певица вдруг подняла руку и, не нарушая напевного ритма, помахала нам с улыбкой… Как это было красиво!

Возможно, она просто приглашала зайти. Но я увидела в этом жесте нечто большее: сердечный отклик на наше восхищение, привет и мимолетно возникшую симпатию. Я помахала ей в ответ…

* * *

В общем, я полюбила Болгарию с первого раза. И мы больше не обсуждаем, куда нам ехать летом. Пока мальчишки не выросли, пока им интересно с нами…

Сколько прекрасных впечатлений, а то и приключений было у нас в этих болгарских отпусках!

Однажды у болгарского «ТеддиКама» получилась накладка и вместо забронированного нами (то есть Аленой в холодном марте…) чудного семейного отеля в тихом месте нам предоставили крутой «Глобус» на первой линии. Этот отель почему-то облюбовали израильтяне, приезжающие на Солнечный Берег отдохнуть от своего пекла. А в тот раз в «Глобусе» гостила какая-то молодежная команда не то по регби, не то по баскетболу. О, это был особый отдых: с грохочущими до утра дискотеками и красивыми, как на подбор, раскованными до безобразия, громогласными, не считающимися с режимом соседями. Симпатичный официант в ресторане обращался к нам не иначе как «леди». Мы, со своими русоволосыми детьми, очень сильно отличались от всех этих безбашенных Рони и Бени…

В другой раз почти неделю сильно штормило. Ничего! Во всем есть своя прелесть: Алена и Сережка прыгали на волнах, а мы с Петькой, поддавшись общему ажиотажу, доставали со дна рапаны: кто больше!.. Они стоят у меня дома в большой стеклянной вазе, я прикладываю их к уху иногда…

Игра «Найди монетку» нам тоже не приедается. Вот только прошлым летом, в Албене, застроенной отелями, где все «ультра включено» и деньги просто не в ходу, у нас с Петькой случилась боевая ничья: он нашел польский злотый, а я – российский гривенник…

И самое главное – это время, когда мы все время вместе. В городе не получается так часто видеться: мы ведь – «работающие женщины».

…Скоро март…

* * *